- 335 -

«Отразительное писание» Евфросина

В 1639 г. патриарху Иосафу донесли, что некий Капитон, костромского предела житель, затворник Троицкой пустыни, впал в «неистовство»: стал томить себя постом даже по праздникам, перестал ходить в церковь, о «священном чине» говорит неуважительно, «всякого священнодейства» отбегает; тому же он стал учить своих «сопустынников». Из Москвы приказали взять Капитона в Спасский Ярославский монастырь и отдать «под крепкий начал старцу искусному». В 1651 г. в Москве узнали, что Капитон, вместе со своими «сопустынниками», живет на реке Шаче Костромского предела; снова было приказано взять всех «под начал» в Ипатьевский и Богоявленский монастыри и «беречь крепко, чтобы не ушли». Однако вскоре Капитон снова основал в Вязниковских лесах пустынь, которая стала центром сектантского движения — «капитоновщины», — сыгравшей большую роль в истории старообрядчества конца XVII и первой четверти XVIII в.

Среди капитоновцев особым влиянием в 1660-х годах пользовался Василий Волосатый, который выступил с проповедью поста «до уморения» и добровольного самосожжения, как лучшего средства очистить себя от грехов и принять второе крещение. Проповедь Василия нашла отклик среди всех групп старообрядцев, которых сблизило с капитоновцами отрицательное отношение к патриаршей церкви и к реформам Никона. Проповедь самоуморения нашла себе опору в старообрядческом учении о наступлении царства антихриста и о близкой кончине мира. Нельзя, живя в мире, избежать печати антихриста, учили проповедники самосожжения, ибо никто не «стерпит» мучения от антихриста потому, что «впадшим» в руки антихриста «бог не помогает». Итак, «лучше самим себя

- 336 -

огнем осудити, нежели антихристу каким небрежением послужити». Царство антихриста уже настало, близится конец мира. Спасения нет. Деваться некуда. Чтобы очиститься от «антихристовой скверны», соблюсти «благочестие», необходимо уйти совсем из этого мира, убить себя, принять второе крещение в огне. Когда в 1685 г. правительством был издан строгий указ, направленный против самосожженцев, проповедь самосожжения приняла особенно активную форму: в правительственных репрессиях усмотрели признак наступления кончины мира, исполнение пророчества, по которому антихрист, накануне кончины мира, воздвигнет «гонения» на всех оставшихся верными «благочестию». Успеху проповеди самосожигателей немало способствовало и сочувственное отношение к ней протопопа Аввакума. «Блажен извол сей о господе!» — писал Аввакум в «Книге бесед», говоря о тех «ревнителях закона», которые сожгли себя, но не предали «благочестия»; «да еще бы в огонь християнин не шол! Сгорят-су все о Христе Исусе, а вас, собак (т. е. никониан), не послушают. Да и надобно так правоверным всем: то нам и вечная похвала, что за Христа своего и святых отец предания сгореть»; в послании к «горемыкам» Аввакум, вспоминая о жертвах нижегородской «гари», писал: «Сожегши телеса своя, души же в руце божии предавше, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольныя мученики, Христовы рабы. Вечная им память! Добро дело сделали... Рассуждали мы между собою и блажим кончину их». Подобные высказывания Аввакума в руках у проповедников самосожжения служили могучим орудием пропаганды их учения; зная, каким громадным авторитетом пользовался Аввакум среди старообрядцев всех толков, они не только «плодили» многочисленные списки этих его высказываний, соединяя их нередко в одно послание, будто бы специально написанное Аввакумом в защиту самосожжения, но фабриковали под его именем и подложные послания.

Уже с 1665 г. начались случаи массового самоистребления. То там, то здесь стали вспыхивать «гари». Возникнув впервые в нижегородских пределах, эпидемия самосожжений вскоре перекинулась в пределы ярославские, в Пошехонье, и уже в 70-х годах XVII в. проникла в Сибирь и в северное Поморье. Сжигали себя сотни и тысячи людей, «горели» целые семьи, взрослые и дети. Жертвами изуверов-проповедников самосожжений становились в первую очередь наиболее отсталые и темные слои крестьянства. В 80-х и 90-х годах XVII в. самосожжения приняли такой размах, что смутили даже самих старообрядцев. Некоторые руководители старообрядческих общин выступили с резкой критикой деятельности «пророков огненного крещения».

Одним из самых энергичных противников самосожжения был в эти годы инок Евфросин. Он неоднократно вел устные беседы с проповедниками самосожжения, убеждал их, спорил с ними; поддерживал связь с руководителями почти всех крупных старообрядческих общин, склоняя их к коллективному протесту против самосожженцев; узнав о готовящейся «гари» в том или ином месте, немедленно или сам выезжал туда или посылал своих единомышленников, с целью предотвратить эту «гарь», — чего нередко и добивался. В 1691 г. при ближайшем участии Евфросина был созван против самосожженцев специальный собор, на который съехалось свыше двухсот представителей разных старообрядческих общин. На соборе этом учение самосожженцев было осуждено как противное писанию: «самовольные мученики» были признаны за самоубийц и на этом основании лишены церковного поминовения; сторонники самосожжения преданы церковному проклятию. В том же 1691 г. Евфросин, «советом

- 337 -

и изволением всего о Христе братства, русского християнства», составил специальный трактат в защиту соборных постановлений — так называемое «Отразительное писание о новоизобретенном пути самоубийственных смертей», как условно он называется в науке; в рукописи заглавие отсутствует.

Начинается трактат Евфросина с образа событий церковной истории, греческой и русской; следуя примеру Иосифа Волоцкого, предпославшего своему «Просветителю» аналогичное церковно-историческое введение, Евфросин кратко сообщает о проповеди апостолов во вселенной, о возникновении ересей в христианской церкви, об утрате Римом чистоты веры, о крещении князя Владимира в Корсуни, о торжестве «благочестия» на Руси до реформ патриарха Никона; затем переходит к рассказу о возникновении «капитоновщины» и центральной задаче своего труда: обличительной критике «новоизобретенного пути самоубийственных смертей».

Стройностью построения трактат не отличается; автор явно не может или не хочет сосредоточиться на каком-либо одном вопросе; следуя течению своих мыслей, он постоянно переходит от одного вопроса к другому, уклоняется в сторону, снова возвращается к прерванному изложению; повествование о «новоизобретенном пути самоубийственных смертей» нередко перебивается у него полемическими выпадами против лично известных ему проповедников самосожжения; обращаясь к противнику во втором лице, он часто забывает, в полемическом азарте, назвать имя противника. Написанный, видимо, в очень короткий срок, вскоре после собора 1691 г., трактат Евфросина производит впечатление чернового наброска к какому-то большому полемическому сочинению: в результате не всегда ясно, к кому именно обращается автор, с кем полемизирует.

Этому композиционному «беспорядку» трактата Евфросина соответствует и его стилистический строй; трактат в стилистическом отношении характеризуется чередованием двух различных и по своему содержанию и по происхождению стилистических систем: сугубо книжного «витийства» с одной стороны, с другой — уже традиционного в старообрядческой литературе XVII в. «вяканья». Это чередование в трактате Евфросина «высокого» стиля и «низкого» находит свое выражение и в языке; одни части трактата написаны на церковно-славянском языке, с соблюдением многих древних форм; другие — на просторечии, со следами живого произношения: «смилитца» вместо смилуется, «изолевайте» вместо выливайте, «стужаемси», «сумняемся» и т. п.

«Витийством» отмечены преимущественно первые страницы, но элементы его встречаются на протяжении всего трактата. У Евфросина налицо все характерные особенности этого стиля: длинные периоды, с искусно вплетенными одно в другое предложениями; сложные слова: «радостновещательно», «мирноприложне», «светопролитие» и т. п.; метафорическая речь, основанная на изысканных в своей вычурности сравнениях и уподоблениях: «согласие апостольских струн прервати», «жало неусыпное в душа своя возноша» и пр.; разные риторические фигуры: повторения, вопрошания, восклицания; игра слов, основанная на их созвучии: «право правяще правое слово» и др.; чередование предложений одной и той же синтаксической конструкции с рифмующимися окончаниями.

Особенно любит Евфросин развернутые обращения, составленные из риторических восклицаний с периодически повторяющимся зачином. Некоторые

- 338 -

из них свидетельствуют о том, что Евфросин в совершенстве постиг мастерство словесного «витийства», например, приглашение читателей к вниманию в начале трактата: «Приидите, вси языцы, стецытесь вернии, приидете, вси боящиеся бога, приидите рустии сынове, стецытеся, християнстии народи, услышите, живущие в Рустей земли, услышь, многочисленный Афетов народе... распростершийся роде от Москвы реки почав и на Волгу доспев, по Двине же вселяся и до Сибири распростерся, на запад же до великого езера Ирмеру и по Волхову реце и окресть Ладожского моря, и во внутренний запад вокруг Пскова и до Варяжского моря. И вси роды и сродныя нам народы, соберитеся со тщаниемь, снидитесь со желаниемь, услышите и вонмите и в сохранение соблюдите; соберитесь в кучку, расточенные овечки, соберитесь о Христе растерзанные агнцы, восприимите крыла голубина и прилетите во Христову паствину... Приидите, о беднии бедницы небеснаго полка, отдохните-тко от страха, почийте от переполоха...»

Так своеобразно воскресло в конце XVII в. старинное искусство «витийства»; Евфросин преимущественно пользовался риторическими формулами, выработанными древнерусской ораторской и агиографической прозой, но не всегда: интересны случаи, когда он, в поисках новых украшающих речь риторических формул, отталкивается от стилистики «воинских» повестей. Заимствования отсюда привносят в его трактат струю светской, батальной романтики и сообщают его полемическим выпадам особую воинственность. Одного из своих противников, проповедников самосожжения, он, например, вызывает на словесное состязание, точно на военный поединок: «Слышал есми аз, друже, беседу твою. Жестоко ты рыкнул, яже зде аз услышал. Звягомая вам песня во уши наши вниде. Дано ти было время, да покаешися о своем деле, а понеж отринул и к правде не возникнул, ступай же в поле сечися с сопротиву-борцем; ...звиздания и старения время ти настало: лук к бедре повешай, копие же скоряе в руку, щитом заслонися, конем в рати несися, стреляй, прободай, ногами потоптай, аще еси силен, и в смерть уязвляй».

Совсем иной стилистический облик приобретает трактат, когда Евфросин от «витийства» переходит к «вяканью»: речь Евфросина приобретает «простоту» и гибкость живого разговорного языка; фразы становятся короче, попадаются пропуски слов, в речь вклиниваются ходячие пословицы и поговорки, каламбуры и прибаутки; условная пышность риторических описаний сменяется жанровыми зарисовками современного автору быта, сделанными с чисто аввакумовским натурализмом. Видоизменяется в корне и полемический метод Евфросина: книжное «прение» переходит в словесный поединок; богословско-догматическую и церковно-историческую аргументацию сменяют брань, ирония и сатира.

Разоблачить проповедников самосожжения, развенчать их, снять с них ореол «святости» и «богоизбранности», показать их подлинное лицо — лицо «святош» и проходимцев, спекулирующих на народной темноте, — такова основная задача, которую ставил себе Евфросин в этих частях своего трактата. В трактате Евфросина упоминаются почти все наиболее известные в его время «пророки» самосожжения; длинной вереницей проходят они перед читателем, пугая его не только своими поступками, но даже внешним обликом. Многим из них Евфросин дает характеристику, почти всегда выразительную по своей меткости и наблюдательности; одной детали иногда достаточно Евфросину, чтобы набросать законченный сатирический портрет «апостола самоубийственных

- 339 -

смертей». В литературном отношении эти портреты — одно из наиболее-эффектных мест его трактата.

Живописна своими меткими портретными зарисовками сцена встречи Евфросина с романовскими «проповедниками» «самосожжения». Шла утреня, — рассказывает Евфросин; читалось толкование Златоуста на послание апостола Павла к римлянам. «Брат Алексей повозвыси глас; Златоустова же беседа нижется в уши: вся, рече, беда от сего в церковь внидоша, за еже распри держати и чрез учение апостольское вново что вводити». Приняв это изречение на свой счет, проповедники смутились. «Поликарп долу главу поник, покашливает, Андрей, седя на лавке, поежживает, подъячий, из кута, что волк, позирает: все же друг на друга поглядывают...» кончилась утреня, началась беседа. «Свирепии самоборцы храбрость показаша: и в первых, Алексей которати начаша: Почто ты, рече, Павла и Златоуста нам чол и злому сему старцу поборствуеши..?» Поликарп накинулся на Евфросина: «Не ты ли еси, губителю и злый прелстителю, душеяд и душеглот, по целому граду глотаешь? Белев свой поглотил уже и Романов хошь прожрать? Не проглотишь, вем, подавишся молитвами страдалца...» В спор вмешался и Андрей, — «яко ерш из воды, выя колом, а глава копылем, весь дрожа и трясыйся от великия ревности, кости сожимахуся, члены щепетаху, брада убо плясаше, а зубы щелкаху, глас же его бяше, яко верблюда в мести, непростим и неукротим и ужастив...» Андрей поднял такой крик, что все испугались, а хозяйка, в избе которой шла беседа, «помертвела».

Знавал Евфросин и не столь «свирепых» учителей самосожжения. «Был такой Иван, — вспоминает Евфросин, — читал он статейки голоском тонким, красненко, есть же от мала и приплакивал для ползы»; за это его любили женщины и отроковицы, дарили ему монисты и перстни, посуду серебреную, — и набрал он столько, что сам и носить не мог: в «черенье серебро слил, и Харитон за ним носил».

Не без яда описывал Евфросин любовные «подвиги» некоторых «апостолов». Был один проповедник, «своей души наветник»: «жен бедных и дев в огонь многих свел, а в тайне, преже згорения, покаивал их, как знает»; одна из очередных жертв этого проповедника, которая от него и дитя породила, горько жаловалась Евфросину на него: «на великом же озере Онеге в однех санех, под полстью закрывся, с нею ехал и в огонь ее отдал, а сам и прочь поехал». Другой «инок-проповедник», «девкам полководник», пошел однажды с девицею в лес, «верст с двадцать: посередь лесу учитель нача нудить дщерь духовную». Плачет девица, а проповедник утешает: «огонь де нас очистит». «Еще, бедная упрямится», запрещает учитель: «аще не послушаешь, венца не получишь». Один старец «многолетен» так «уязвися» любовною страстью, что на него жаловались и вдовы честные, и девы-невесты, и даже черноризицы. Когда ему однажды на это указали, седовласый грешник ответил: «Не тож и блуд, еже с девицею и вдовицею, но то блуд, еже в вере блудити; не мы да блудим, егда теломь дерзаем, но церковь де блудит, егда ересь держит».

Знавал Евфросин и такого «учителя»: учил этот «старчик-черничик» — «по уставам диким и лешим, вякал, что кот заблудящий», — все гореть уговаривал. Спросили его как-то раз односельчане: «Батюшко де государь, ты де нас учишь добро погореть. Как же нам быть? Видишь гонения нет». «Аз же вам, чада, сотворю быти гонению», — нашелся этот «старчик-черничик», — «в церковь аз иду, последуйте мне: у попа

- 340 -

чашу похитив, причастие пролью, царя же и патриарха и всю ересь проклену; поп за меня, а вы скорея за попа; связав отступника, под церковь бросим, заступников и защитников туды же с ним; отпишут на нас к началу и пришлют к нам посылку, — то нам и гонение; а мы себе — в поломя и згорим, сами ся сожжем, а сим сия не дадим».

Замечателен в изображении Евфросина портрет Емельяна Иванова, «героя» Палеостровской гари 1688 г. Этого очень известного в свое время проповедника самосожжения Евфросин развенчивает несколько необычным способом: он надевает маску мнимого сочувствия Емельяну и повествует о его «подвигах», его «мужестве» и «доблести» в стиле старинных «воинских» повестей; вопиющее противоречие между содержанием «подвигов» Емельяна, насильника и грабителя, и формою их описания сообщает рассказу Евфросина о Емельяне Иванове подчеркнуто пародийно-сатирический характер.

Жил этот Емельян в «пустыне», на речке Рязанке, словно некий воевода, окруженный «полками» своих последователей и, в особенности, последовательниц: «жен толпы и девичестии, лицы, яко галицы и горлицы, на смерть паряху». Два года спустя Емельян вместе с «полками» своими — «в велицей приспе силе» к Палеостровскому монастырю. Монастырь сдался Емельяну без боя. Поселился Емельян в Палеострове и стал «воевати» окрестные монастыри и церкви «исходя из монастыря в походы и приспевая на церковные погосты, на церковные храмы наступая и в плене сущую святыню изучая и к себе присвояя», — не было никого, кто бы мог противиться Емельянову «мужеству» и «доблести». Прежде всего отправился Емельян на свою родину в Повенец, где «повоевал» церковь Петра и Павла, запасся порохом и пищалями. Отец Емельяна, видя сына своего в «толикой буести», стал его укорять. «Храборник» ропота отцовского не стерпел: мигнул оком отрокам своим, — «они же, обратяся, учат мужика обухами по спине: молчи не ворчи. Ох, старик, ох! — ан едва душа в теле. Из Повенца отправился Емельян «во славе немале» в Толвую, где показал такое же «мужество», а оттуда в Чолмуж, захватив и тут богатую добычу. Емельян на обратном пути «повоевал» часовню на дороге, взял в плен две иконы св. Георгия, в Выгозере дерзко покусился на икону Николая святителя. Вернувшись в Палеостров, стал Емельян готовиться к встрече со стрелецким отрядом, который по царскому указу шел на монастырь. Во главе отряда стоял дворянин Портновский. Емельян вступил с ним в переговоры. Когда Портновский велел подьячему читать царский указ Емельяну, — тот не встал и шапки не снял, не встала и шапок не сняла, «по повелению храброго учителя своего», и вся его «станица». Увидя их «дерзость», Портновский и подьячий «вострепетали»: «Емельян Иванович! Мочно ли государский указ чести? Есть тут речи и укорныя вам, да некако разгневався, за то нас побиете». Емельян успокоил оробевшего Портновского: «Не убием, не бойся». Выслушав царский указ, Емельян приказал Портновскому передать царевне, что он ее не боится; он подкупил Портновского за сто рублей, и тот снял осаду, но скоро раскаялся, что взял мало, вернулся назад и стал требовать у Емельяна прибавки. С монастырских бойниц на это требование ответили по приказу Емельяна залпом из пищалей. Пуля попала Портновскому в ногу, он захромал. Возвращаясь к своему отряду, Портновский по дороге столкнулся с одним из «храборников» Емельяновых; тот набросился на Портновского и бердышем снес ему голову и «рамено с мышцею». Когда к Палеостровскому монастырю, по царскому

- 341 -

указу, подошел полковник новгородский с войском в семь тысяч человек, Емельян собрал всех своих «насмертников» в церковь, запер ее и поджег. Поморцы «на Онеге» «не далися на обман, но и раскащика спалили». Когда проповедник Емельян стал проситься на волю из огня: «Пустите мя, отцы, на окиян погулять, и так де вас много, и без меня згореть мочно, и аз де поисправяся, луче учиню: поболе соберу и похрабрее сотворю.. ревнуя же нам, Росия и вся погорит». Но «насмертники» не пустили его: «Малодушы, реша, солдаты без полководца и маора: охотняе нам гореть, как ты с нами згоришь; обещал ты нам рай да царство, будь же и сам с нами тамо; не мило нам и царство, как тебя с нами не узрим»,

К пародии, как полемическому приему, Евфросин прибегал нередко. В литературном отношении небезынтересны его пародии на проповеди самосожженцев. Почти все они составлены Евфросином в форме стихотворной прибаутки-скороговорки и напоминают шутовские «зазывания» базарных торговцев-балагуров, расхваливающих свой товар. Типичным образцом такой проповеди-пародии может служить речь, которую произносит у Евфросина «начальник» пошехонского «сонма» насмертников, некто Иван, сын Григорьев: «Возлюбите себе и спасение свое, со женами и з детми в царство теките; полно вам плутати и попом окуп давати; скорым путем да в царство совсем; добро сие и сладко да вам, а не нам; а нам еще пожить на волном свету; нас попы не видят: за вами, что за стенами, так нам и свободно, да вам сие не годно; добро вам згореть, да не будет вам наветь... О, братие и сестры! Радейте и не ослабейте; великий страдалец Аввакум благословляет и вечную вам память любезно воспевает; тецыте, тецыте, да и вси огнем згорите...»

Евфросин развенчивает в своем трактате не только проповедников самосожжения, но и самый акт самосожжения. В изображении Евфросина «гари» — ужасное, бессмысленное по своей бесцельной жестокости явление; он описывает их обычно с такими натуралистическими подробностями, внушающими ужас и отвращение, что не остается и следа от того ореола святости и мученичества, которым окружены были эти «гари» в представлении широких масс старообрядцев под влиянием проповеди «апостолов огненного крещения».