- 329 -

Повесть о боярыне Морозовой

В старообрядческой литературе с конца XVII и до XX в. большое распространение имело «Сказание отчасти о доблести и мужестве и изящно свидетельство о терпеливо душнем страдании... болярони Феодосии Прокопиевны... и сестры ея... княгини Евдокии и третия соузницы их Марии». В этой повести раскрывается одна из ярких страниц в истории старообрядчества второй половины XVII в. Боярыня Феодосия Прокопиевна Морозова (в иночестве — Феодора) была женою Глеба Ивановича Морозова, одного из первых бояр Алексея Михайловича и родного брата знаменитого царского «дядьки» Бориса Морозова. Отец ее Прокопий Федорович Соковнин состоял в родстве с царицей Марией Ильиничной. И он сам (в чине окольничего) и его сыновья Федор и Алексей (сперва в чине стольника, а затем думного дворянина и окольничего) служили при дворе. Сама Феодосия, еще в юные годы, была близка к царице и, очевидно, и замуж выдана была из дворца, от царицы, при особом ее покровительстве. Младшая сестра Феодосии Евдокия была за князем Петром Семеновичем Урусовым, также приближенным ко двору человеком.

Понятно поэтому, какое впечатление на московское общество оказал решительный переход знатных сестер на сторону старообрядцев. «Старая вера», имевшая в это время сторонников не только из числа «простого люда», но и из бояр, получила подкрепление из весьма авторитетных в глазах москвичей кругов. Вследствие близости ко двору Морозовой, сам царь не мог остаться безучастным в ее конфликте с официальной церковью. Боярыня Морозова фактически возглавила этот протест сторонников «старой веры» против «новшеств» времени Алексея Михайловича, и ее врагами оказались не только духовенство, но и царь, который стремился опереться и на бояр. «И бысть в Верху не едино сидение об ней, думающе, как ее сокрушат», — говорит автор повести. Как высоко расценивался в лагере старообрядцев создавшийся конфликт, об этом хорошо свидетельствуют следующие слова, приписываемые автором повести царю: «Тяжко ей [Феодосии] братися со мною, един от нас кто одолее всяко...»

И авторитетность имени и положения Морозовой, и ее щедрая помощь «старцам» и «старицам», и ее стойкость в своих убеждениях — все это вызывало к ней, еще до ареста ее, внимательное и любовное отношение

- 330 -

старообрядцев. Арест, ссылка и заточение, придав Феодосии и ее «соузницам» Евдокии и Марии (жене стрелецкого полковника Данилова) ореол мученичества, только укрепили это отношение.

В письмах старообряцев к Морозовой ее имя обычно сопровождается нежными, чувствительными и весьма лестными эпитетами: «ластовица церковная», «воистину чадо света и дни», «странству нашему мати» (послания Феоктиста); «благаго избраннаго корени богонасажденная отрасль», подобна «Сарре и Ревекке, Руфи и Июдифи, Анне и Сусанне» (Письмо арх. Антония) и т. п. Аввакум же превратил свое письмо к Морозовой и Урусовой в сплошной панегирик им: «...Увы, Феодосия! увы, Евдокия! Два супруга неразпряженная, две ластовицы сладкоглаголивыя, две маслины и два свещника, пред богом на земли стояще... О, светила великия, солнце и луна Руския земли, Феодосия и Евдокия, и чада ваша, яко звезды сияющия пред господем богом! О, две зари, освещающия весь мир на поднебесней... Вы забрала церковная и стражи дома господня, возбраняете волком вход во святая...» и т. д.

В атмосфере такого отношения к сестрам Морозовым создавался взгляд на них у автора повести, который лично посетил сестер в «земляной тюрьме» Боровска. Поэтому многое в жизни и личности боярыни Морозовой и ее «соузниц» им идеализировано. Но он сумел соединить в своей повести и лирическое восхищение «подвигами» сестер, и простой рассказ современника события, дорожащего фактами. Бесспорный талант автора придал ряду сцен повести характер типичных бытовых картин из боярско-княжеской жизни XVII в. и истории борьбы с расколом. Написана повесть в 80-е годы XVII в.

В рамки традиционной житийной схемы автор заключает свою повесть о том, как потерпела за исповедание «старой веры» представительница одной из самых знатных боярских фамилий Москвы Федосья Прокопьевна Морозова. В его сознании Морозова — «блаженная», «премудрая», «преблаженная», «трихрабрица», «великая», «мати преподобная», «вторая Екатерина мученица»; иерархи, тщетно убеждавшие Морозову отступиться от Аввакума и его учения, раздраженно «ненавидяху блаженную и жадающе ю всячески, яко сыроядцы, живу пожрети»; сам царь «огнепальной яростью» вооружился против строптивой боярыни; «неукротимым гневом одержим», он изгоняет ее из дому, отдает на пытку и, наконец, отсылает в земляную тюрьму, потому что «люта она сумазбродная» не поддавалась ни на какие увещания. Между этими двумя враждовавшими лагерями находились равнодушные к вероисповедному спору, а иногда втайне и сочувствовавшие Аввакуму, но опасавшиеся высказать вслух это сочувствие. Они пытались склонить Морозову к примирению. Если на раздраженные укоры прямых врагов Морозова отвечала, «крепко супротивлящеся», обличала их в неверии «с великим дерзновением» и стремилась всячески «посрамить» никониан, то своим друзьям она отвечала кротко, однако так же «крепко». Упорства Морозовой не сломил никто, и она умерла в страшных мучениях в Боровской тюрьме. Перипетии этой борьбы обеих одинаково упрямых сторон изобразила повесть.

Автор начал свой рассказ с традиционного житийного зачина: «Сия убо блаженная и приснопамятная Феодосия родися от благородну и благочестиву родителю»; своего единственного сына она родила «по некоему явлению великого Сергия чюдотворца»; «бе благоразумна и боголюбива» и «медоточных словес ея» наслаждался ее друг, брат ее мужа боярин Борис Иванович Морозов. Владея одним из самых крупных в Московском

- 331 -

государстве богатств, Морозова, после смерти мужа, «много имения расточи неимущим, многи же с правежю съкупи». Она раздавала и монастырям, и церквам, «пустынников многих потребами награждаше, прокаженных в дому своем упокоеваше». «Жегома и разжигаема огнем божественныя любве», Морозова «нудяше плоть свою на постнические подвиги, питаше бо ся постом и цветяше молитвами». Но выше всех добродетелей она ставила твердое исповедание «правой веры», и «не толико гласом, елико делом» она «вопила» перед всеми, что русская церковь «кафолическую веру оставила, а римолатинские догматы возлюбила». «Крепкого мужества» Морозовой не могли сломить никакие пытки, и она продолжала вести «брань неукротимую» со своими противниками. С радостью принимает Морозова все испытания и на известие, что ее собираются сжечь в срубе, отвечает: «Сие мне преславно, понеже сея чести не насладихся никогда же».

Однако в эту традиционную характеристику мученицы за веру врываются живые черты яркой индивидуальности, какой несомненно обладала боярыня Морозова. Кроткая и смиренная монахиня, исполнявшая все приказания своей наставницы и протопопа Аввакума, Морозова становится неукротимо строптивой при своих столкновениях с никонианами. С момента ареста в своем доме она решительно отказывается куда бы то ни было итти сама: она даже царский приказ об аресте выслушивает лежа, несмотря на то, что с нее требовали, «стоящи или пане седящи ответ творити противу царьских словес». Из дому ее выносят в кресле; на допрос в Чудов монастырь несут на сукне, и таким же способом возвращают в подклеть, где она была заточена. На дровнях отвозят «безчестно под царские переходы»; никогда она не соглашалась «своима ногама» итти в церковь, и ее влекли «рогозием»; на допросе перед патриархом она «сама на ногах своих не стояла отнюд, но поддержали ее сотник со инеми, и она, на их руках вся облегшися», говорила со своими судьями. Зато, когда ее хотели насильно помазать миром, она «ста на ногах своих и приготовися яко борец». Митрополита Крутицкого, который хотел приподнять ей для помазания «треух» на голове, «великая отпхну» и гордо возразила: «почто дерзаеши неискусно, хощеши коснутися нашему лицу»? Даже тогда, когда патриарх «протяг руку свою, хотя ю знаменати на челе, преблаженная, яко храбрый воин, вельми вооружися на противоборца — супротивно ему руку протягши, отрину его и со спицею...» Жестоко расплатилась боярыня за такое сопротивление: ее волокли вниз по лестнице так, что она «все степени главою своею сочте».

У этой непоколебимой исповедницы были, однако, и минуты слабости. Автор не умолчал о них, смягчив суровый облик фанатичной боярыни. Она ждала «присылки», т. е. царских послов, которые ее арестуют; и все же, когда «во второй час нощи отворишася врата болшия, Федора, вмале ужасшися, и разуме, яко мучители идут, и приклонися на лавку». Повесть рассказала о том, как сестра ее Евдокия Урусова «подкрепи блаженную». Вдвоем они помолились, и с той минуты Морозова твердо держится перед царскими слугами. В другой раз «оскорбися велми» Морозова, когда ей принесли весть о смерти сына: она решила, как и ее друзья, что князя Ивана умышленно уморили царские лекари: «падши на землю пред образом божиим умильным гласом с плачем и рыданием вещаше: увы мне, чадо мое, погубиша тя отступницы! и бысть на мног час не востающи от земли, творящи же о сыне си и надгробныя песни». Об этом горе знал протопоп Аввакум, который прислал Морозовой в тюрьму трогательное утешение.

- 332 -

Но лучше всего автор сгладил схематизм изображения Морозовой в конце своего рассказа, где он передал драматический диалог между умирающей Федорой и одним из стороживших ее воинов: «Рабе Христов, — обращается к воину Федора, — есть ли у тебя отец и мать в живых или преставишася? И аще убо живы, помолимся о них и о тебе; аще же умроша, помянем их. Умилосердися, рабе Христов! Зело бо изнемогох от глада и алчю ясти: помилуй мя, даждь ми колачика. — Он же рече: ни, госпоже, боюся. — И глагола мученице: и ты поне хлебца. — И рече: не смею. — И паки мученица: поне мало сухариков. — И глагола: не смею. — И глагола Федора: не смееши ли, ино принеси поне яблочко или огурчик. — И глагола: не смею». Тогда умирающая просит воина хотя бы вымыть ее рубаху, чтобы ей «в нечисти одежди» не пришлось «возлещи в недрех матере своея земли». Воин взял «малое оно полотно» и, выйдя на реку, «мыяше» его «водою, лице же свое омываше слезами, помышляюще прежнее ея величество, а нынешнюю нужду, како Христа ради терпит, а к нечестию приступити не хощет, сего ради и умирает».

Не польстил в своем рассказе автор царю Алексею. Его больше всего винит он в гонениях на Морозову. Именно царь не соглашался на просьбы патриарха и бояр, которые уговаривали его освободить боярыню, отдать ей дом и «на потребу ей дворов сотницу крестьян». «Так бы дело то приличнее было: женское бо их дело, что оне много смыслят!» Однако царь предложил самому патриарху попробовать поговорить с упрямой боярыней — «тогда вкусиши пряность ея». И только после жестокой стычки с Морозовой патриарх, «ревый яко медведь», «крича зовый: поверзите ю долу, влеките нещадно, яко пса, цепию за выю!.. вражия она дщи, страдница! несть ей прочее жити, утре страдницу в сруб». Но «боляре не потянули» — не дали согласия на казнь — среди них немало было сочувствовавших старообрядцам, потому что ни с царем, ни с Никоном, опиравшимися на дворянство, вотчинники не ладили. Не разъясняя причин этой борьбы вокруг Морозовой среди правящих верхов, автор повести изобразил ее достаточно ярко.

Автор повести о боярыне Морозовой следовал литературной традиции, начатой у старообрядцев автобиографией протопопа Аввакума. Отсюда и у него соединение житийной риторики и вообще книжно-церковного языка (дети — «леторасли масличныя»; «огнепальная ярость»; испуганный слуга «якоб огнем опаляем»; «несть наше велико телесное благородие и слава суетная человеча на земли; иже изрекл еси, несть от них ничто же велико, занеже тленно и мимоходяще», и т. п.) с реалистическими образами, просторечными эпитетами («сумасбродная», «сестрица голубушка, съели тебя старицы белевки... едино у тебя чадо и ты и на того не глядишь. Да еще каковое чадо то? кто не удивится красоте его...»; «матушка-сестрица»; «полно тебе жить на высоте»; «подклет», «дровни», «не лай мя», «на болоте струб поставили», «ежъживала в каптанах и в коретах, на аргамаках и бахматах»; «добро, сестрице, добро, коли ты дятьчишь, тотчас готово ей у меня место» и т. д.). Отсюда идеализация героини и стиллизация ее под христианскую мученицу, с одной стороны, и с другой — реалистическое описание бытовых эпизодов, где и гордая, непоколебимая боярыня, и ее враги представлены в их подлинном виде. Постоянная борьба в повествовании этих двух стилистических и лексических стихий разрушает условный жанр жития, и сказание о мученице за веру превращается в украшенную риторикой, а потому не везде правдивую, историко-бытовую повесть.