- 322 -
Житие Епифания. Легенды о Никоне
Среди писателей-старообрядцев первого поколения обращает на себя внимание своим незаурядным талантом инок Епифаний — один из трех «соузников» протопопа Аввакума в пустозерской ссылке.
«Родился я в деревне, — рассказывает Епифаний в своей автобиографии, — и как скончался отец мой и мати моя, и аз грешный иде во град некий зело велии и многолюден». Семь лет прожив в этом «граде», Епифаний в 1644 г. принял монашество в Соловецком монастыре. В 1656 г., когда «воздвижеся гонение на православную христианскую веру», Епифаний ушел на реку Суну, где жил тогда инок Кирилл, основатель сунарецкой «пустыни». Здесь Епифаний, «поучая» и «попов с причетники» и «всех людей», вскоре приобрел славу «учителя». От Кирилла Епифаний перешел к Корнилию, знаменитому впоследствии во всем Поморье расколоучителю, и прожил с ним два года, сначала на реке Водле, а потом на Кятк-озере.
- 323 -
В 1666 г. Епифаний явился в Москву для обличения царя и обращения его «ко истинней вере Христове святой старой». 17 июля 1667 г. он был представлен на суд патриархов, подвергнут казни — ему подрезали язык — и вместе с Аввакумом и попом Лазарем отправлен в Пустозерск в ссылку. Здесь — в 1670 г. ему снова подрезали язык и отрубили четыре пальца на правой руке. 14 апреля 1682 г. он вместе с Аввакумом, Лазарем и диаконом Феодором был сожжен на костре.
В историю старообрядческой литературы XVII в. инок Епифаний вошел как автор собственного «Жития», написанного им незадолго до смерти, в пустозерской ссылке (вероятно, в 1675 или 1676 г.), по «повелению» Аввакума, который настаивал на том, чтобы Епифаний в назидание всем «чтущим и послушающим» непременно рассказал о себе «хотя немношко».
«Житие» Епифания — оно писалось в два приема — состоит из двух частей: в первой части автор рассказывает о своей жизни на севере, в «пустыне» на реке Суне; во второй — преимущественно о своей пустозерской ссылке и о всем том, что он там пережил, «страдая» за «правую» веру.
Написанное, несомненно, в подражание «Житию» Аввакума, «Житие» Епифания в одном отношении, однако, существенно отличается от своего образца. Епифаний редко и неохотно излагает внешнюю, фактическую сторону своей биографии; он ее и помнит плохо и явно не дорожит ею, — в отличие от Аввакума, который и любил и умел подробно рассказывать разные события из своей жизни и прекрасно помнил их. В центре внимания Епифания его внутренний душевный мир, его настроения, сомнения, страхи, радости и печали. Повышенный интерес к своему внутреннему я, стремление описывать не столько факты, сколько свои переживания, вызванные этими фактами, склонность к самоанализу — своеобразная особенность «Жития» Епифания, придающая ему характер скорее лирической исповеди, чем автобиографии.
«Житие» свое Епифаний писал обрубками пальцев, в «темнице», в земляном срубе, «исполу-мертв, жив, погребен землею, яко во гробе», ожидая исхода души своей «с часу на час». Это сказалось на его «Житии». В нем немало места уделено подробному описанию разных «сонных видений», таинственных гласов, чудес. В объективной реальности этих своих галлюцинаций, рожденных его болезненно возбужденным воображением, Епифаний не сомневался; усматривая в них знак особого благоволения божьего к себе, он, как свидетельствует об этом Аввакум в своем «Житии», рассказывал о них и устно своим пустозерским «соузникам». Многое, о чем повествует Епифаний, производит впечатление какого-то сна наяву; реальная действительность так тесно сплетается у него с иллюзорной, что подчас трудно различить границу между ними. Дело в том, что Епифаний — это другая характерная особенность его стиля или психологического склада — свои бредовые галлюцинации облекает обычно в такие натуралистически-конкретные формы описания, что фантастическое в его изображении приобретает все черты объективно реального факта.
Первую часть своего «Жития» Епифаний почти целиком посвятил рассказу о своей борьбе с бесами в сунарецкой «пустыне». В изображении Епифания бесы — типичные запечные «шишиги» народных сказок. Не успел Епифаний поселиться в келье, которую он сам себе построил в дремучем лесу, как в ней поселились и бесы. Хитрые и «пронырливые», они всеми доступными им средствами старались досадить Епифанию, учинить ему какую-нибудь пакость. Два раза они поджигали у него келью, однажды чуть не удавили, согнув так, что он не смог даже пошевелиться. К счастью,
- 324 -
у Епифания всегда находился под рукой «образ вольяшной (литой) медяной пречистыя богородицы», который ему подарили в Соловецком монастыре, когда он собирался итти на Суну. Образ этот несколько сдерживал бесов. Зная, что у Епифания в келье на стенке всегда висит этот образ, они совсем его погубить не решались, но зато в течение долгого времени то испугают ночью, с шумом вскочив в келью, то спать помешают, сдавив «крепко и туго», то примутся, играя, качать его «яко младенца»; однажды они надолго отравили ему существование и довели даже до слез: населили келью муравьями, которые пребольно, по бесовскому наущению стали кусать ему «тайные уды», — «а иново ничего не едят, ни рук, ни ног, ни иново чево, токмо тайныя уды»; долго мучился Епифаний с муравьями, и варом их варил, и келью землею осыпал, и «сошницею» носил их на речку топить, — ничего не помогало, до тех пор пока в это дело не вмешалась богородица и не избавила его от страданий. С народными сказами о разных «шишигах» первая часть «Жития» Епифания сближается не только своими представлениями о бесах, но и натуралистически-конкретной формой описания всех столкновений с ними. Замечателен в этом отношении тот эпизод первой части «Жития» Епифания, где он рассказывает, как удалось ему однажды жестоко наказать бесов за все их проделки. Лег Епифаний как-то отдохнуть «после правила» и вдруг видит: вошли к нему в келью два беса, — «один наг, а другой в кафтане», — взяли доску, на которой он лежал, и принялись ее раскачивать. Рассердился Епифаний, встал, схватил беса нагого «поперек» так, что он даже перегнулся весь, и стал бить его о лавку, о «коничек», призывая на помощь богородицу. «А другой бес прямо дверей стоит в велице ужасе и хощет вон бежати ис келии, да не может, нозе бо его прилепишася к мосту келейному, и мучится, тянет нозе свои, от земли оторвати хощет, да не может, и сего ради бежати нелзе ему». Бил Епифаний беса, бил и не заметил, как он из рук его вывернулся и исчез; «зело устал, биюще беса, — рассказывает Епифаний, — а руце мои от мясища бесовского мокры».
Первая часть «Жития» Епифания писалась по воспоминаниям, которые уже успели перепутаться в памяти автора с реминисценциями из народных сказок, а может быть и книг, когда-то прочитанных им. Часть вторая «Жития» была написана под неостывшим еще впечатлением от казней, по свежим следам событий; в ней меньше вымысла, больше правды. Заметно отличается вторая часть «Жития» от первой и формой изложения: рассказ ведется в более сдержанных тонах, без отступлений в сторону, без той словоохотливости, которая порою оказывается в первой части и придает ей сказочно эпическую медлительность. Начиная с повествования о событиях из сунарецкого прошлого Епифания, вторая часть к концу перерастает в исповедь, в монолог, полный скорбной лирики: автор говорит о своем «страдании темничном», тоске, сомнениях; сетует, жалуется на судьбу, порою даже ропщет на бога... Центральное место во второй части «Жития» Епифания занимает рассказ о пустозерской казни 1670 г. и о всем том, что пришлось Епифанию пережить после того, как снова ему, по государеву указу, резали язык и отрубали пальцы на правой руке. Рассказ этот, полный драматизма и большой искренности, во многих отношениях типичен для Епифания как писателя. В нем с особенной наглядностью сказываются характерные черты его своеобразного стиля, лиризм, натуралистическая конкретность описаний в сочетании с безудержной фантастикой разных «сонных видений» и чудес.
Когда совершилась казнь, всех осужденных привели назад в темницу; Епифаний упал здесь на землю, весь в поту, и стал просить у бога смерти.
- 325 -
Но не услышал его бог. «И аз востав со земли и на лавку лег ниц, — вспоминает Епифаний, — и руку мою сеченую повесил на землю, помышляя в себе сице: «пускай кровь-та выдет из мене вся, так я и умру». И много крови вышло и в темнице стало мокро, и стражи сена на кровь наслали, и пять дней точил кровь ис тела моего, да бы ми от того смерть пришла. А точа кровь, вопел много ко господу на высоту небесную, глаголя: «Господи, господи, возми душу мою от мене, не могу терпети болезней горких, помилуй мене бедного и грешного раба твоего, возми душу мою от тела моего». И вижу, что не дает ми бог смерти... Ох, ох, горе, горе дней тех! Аз же грешный, в темнице един валялся по земли на брюхе, и на спине, и на боках, и всяко превращался от великия болезни, и от горкия тоски, всяко вопел ко господу, да возмет душу мою, тако же и богородице, и всем святым молихся, да помолятся о мне ко господу, дабы взял душу мою от мене господь». Долго так тосковал Епифаний, валяясь на земле и прося у бога смерти, вполз потом на лавку и лег на спине, а руку сеченую положил на сердце. Вдруг слышит: осязает руку его больную богородица своими руками, точно играет ею, и показалось Епифанию, что она к руке его и пальцы отрубленные приложила, и перестала рука болеть и отлегла от сердца тоска. Хотел Епифаний удержать руку богородицы, но не смог: богородица не позволила. Стал было тогда Епифаний псалмы и молитвы читать, но вспомнил, что нет у него языка и опечалился. «Господи, свет мой, куды язык мой ты дел? — вскричал Епифаний со слезами, зря на крест и образ Христов. Ныне сердце мое не веселится, но плачет, и язык мой не радуется, и нету его во устах моих». И стал Епифаний просить бога, чтобы вернул он ему язык. И услышал бог молитву Епифания. Очутился он вдруг среди поля, большого и светлого, и нет этому полю конца; «и вижу, — рассказывает Епифаний, — о левую страну мене на воздухе лежат два мои языка — московский и пустозерский, мало повыше мене; московский не само красен, но бледноват, а пустозерский зело краснешенек. Аз же грешный простер руку мою левую и взем рукою моею со воздуха пустозерский мой красный язык, и положил его на правую мою руку, и зрю на него прилежно: он же на руке моей ворошится живешенек; аз же дивяся много красоте его и живости его, и начах его обеими руками моими превращати, чюдяся ему, и исправя его в руках моих — резаным местом к резаному же месту, к кореню язычному, идеже преже бе, и положил его руками во уста мои». Только положил Епифаний язык в уста, как он прильнул к корню, стал расти и скоро дошел до зубов, полный и большой, «потребный на всякую службу»: и к еде и к молитве, и к чтению книг. Возвеселился Епифаний и восхвалил бога.
Все эти чудеса, однако, не спасли Епифания, по его собственному признанию, от малодушия и сомнений. Сидел он однажды в темнице своей и напала на него «печаль велика» и возмутила мысли. И начал он говорить сам себе: «Что се творится надо мною бедным? Монастырь оставил, в пустыне не жил, ...пошел к Москве, хотел царя отвратити от погибели его, злые ереси никониянские хотел от него отлучить и спасти его, — а ныне царь пуще и старово погибает, христиан зле всяко мучит за истинную святую старую христову веру, — а я ныне в темнице, яко во гробе, сижу, жив землею погребен, всякую нужду терплю темничную; дым горкой глотаю, глаза дымом и копотию, и всякою грязию выело, а клопы жива хотят съесть и червям не хотят оставить. А не ведаю, есть ли то на ползу и спасение бедной и грешной души моей, и приятно ли то, и угодно ли то богу, свету нашему, сия вся моя страдания...» Долго Епифаний размышлял о том, потребен ли богу «путь» его; наконец, устал и прилег на землю,
- 326 -
«на рогозину». И видит: тюремное оконце его раздвинулось и засиял в нем свет великий; потом свет этот стал сгущаться и превратился в лицо человеческое — «очи, и нос, и брада, подобно образу нерукотворному Спасову», и услышал Епифаний голос: «Твой сей путь, не скорби». И образ снова рассеялся в свет и стал невидим. Открыл Епифаний глаза, приподнялся, посмотрел на оконце темничное, — а оконце стоит по-старому. «И тот образ гласом своим отгнал от мене тму малодушия, — вспоминает Епифаний, — от того времени стал терпети с радостию всякую нужу темничную, благодаря бога, чая и ожидая будущия грядущия радости, обещанные богом терпящим его ради всякую скорбь и болезнь в веце сем».
Язык «Жития» Епифания не вполне однороден: охотно прибегая к просторечию в описательных частях своего рассказа, Епифаний в тех случаях, когда он от описания переходил к лирике своих интимных переживаний, — предпочитал язык славянский; все «высокое» в понимании Епифания нуждалось видимо, и в соответствующем словесном оформлении.
Не отрицая зависимости «Жития» Епифания в формальном отношении от «Жития» Аввакума, необходимо все же подчеркнуть, что Епифаний сумел внести в русскую литературу XVII в. и нечто свое, новое. Новым был интерес к миру своих интимных переживаний, новой была попытка разобраться в своих побуждениях и настроениях, нередко противоречивых, проникнуть во «вся внутреняя своя».
*
Не один из вопросов так не волновал в конце XVII в. и в первой четверти XVIII в. старообрядческий мир, как вопрос об антихристе. Вопрос этот не раз обсуждался и на старообрядческих «соборах» и в раскольничьей литературе. В том, что наступил конец мира и близок час пришествия «сына погибели» — антихриста, — старообрядцы не сомневались. Спорили лишь о том, когда и где явится антихрист, явился он уже или не явился, а если явился — то кто он. Самый факт возникновения подобного рода споров в старообрядческой среде свидетельствует о том, что она в борьбе своей с господствующей церковью пыталась использовать то же оружие, какое так успешно применяли против папства в XVI в. немецкие протестанты, в XVI—XVII вв. — украинские и белорусские «братства».
Здесь имела место и известная преемственность идей: в основу старообрядческой доктрины об антихристе легла так называемая «Кириллова книга», изданная в 1644 г. в Москве. «Кириллова книга» в основной своей части — буквальный перевод на славяно-русский язык трактата украинского полемиста Стефана Зизания — «Казане святого Кирилла патриарха Иерусалимского о антихристе и знаках его», — изданного в Вильне в 1596 г.
Мысль о скором конце мира и пришествии антихриста не могла не встретить самого сочувственного отклика в старообрядческой среде: она не только полностью объясняла старообрядцам все происходящее, но и оправдывала авторитетом св. писания их неприятие действительности, борьбу с господствующей церковью, с никонианами, «слугами» и «предтечами» антихриста. Вопрос о кончине мира и об антихристе в старообрядческой литературе был поставлен задолго до 13 мая 1667 г. — до окончательного оформления старообрядчества, как движения противостоящего господствующей церкви. Первой по времени попыткой подробного теоретического обоснования учения об антихристе, в применении к обстоятельствам
- 327 -
переживаемого момента, старообрядцы, были обязаны архимандриту Покровского в Москве монастыря Спиридону Потемкину. Это был человек с большими связями при дворе, родственник боярина Ф. М. Ртищева, образованный, знавший языки польский, латинский и греческий, строгий ревнитель «старины». Реформам патриарха Никона Спиридон Потемкин не сочувствовал. Осенью 1658 г. он составил обширную «Книгу» в девяти главах, почти целиком посвященную вопросу о «последнем времени» и пришествии антихриста. «Книга» эта пользовалась большим уважением среди старообрядцев, как одно из наиболее полных и обстоятельных «изложений» интересовавшего их вопроса об антихристе. В основу своих рассуждений об антихристе Спиридон положил толкование апокалиптических чисел 1000 и 666 «Кирилловой книги» и подобных ей сочинений; по этому толкованию человечеству, после воскресения Христова, суждено пережить три великих «отступления» от веры; третье «отступление» будет последним, вслед за ним явится антихрист и наступит кончина мира. Есть признаки, по мнению Потемкина, что последнее «отступление» произойдет в царстве Московском, ибо и здесь уже пошатнулась истинная вера, книги святые искажаются, «предтечи» антихриста устилают «путь гладок» «сыну погибели». Когда именно и где явится антихрист — неизвестно, видимо скоро. Мнение об антихристе Спиридона Потемкина целиком разделял и протопоп Аввакум. «Плакати нам подобает в настоящее время — писал Аввакум в предисловии к «Книге» своих «бесед» — Увы, увы мне!.. Антихрист прииде ко вратам двора, и народилось выблядков его полна поднебесная». В том, что антихрист скоро явится, Аввакум не сомневался. Он даже видел однажды антихриста во сне, о чем и счел нужным рассказать своим читателям в восьмой «беседе»: «Я братия мои, видал антихриста тово, собаку бешаную, право видал, да и сказать не знаю как. Некогда мне печалну бывшу и помышляющу, как приидет антихрист, враг последней к моим образом, да сидя, молитвы говоря, и забылся, понеже не могу стоять на ногах, сидя молюся окаянный. А се на поле на чистом много множество людей вижу. И подле меня некто стоит. Я ему говорю: чего людей много в собрании? Он же отвеща: антихрист грядет, стой, не ужасайся. Я подперся посохом двоерогим своим, протопоповским, стал бодро, ано ведут ко мне два в ризах белых нагова человека, плоть-та у него вся смрад и зело дурна, огнем дышит, изо рта, из ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит. За ним царь наш последует и власти со множеством народа. Егда ко мне привели его, я на него закричал и посохом хощу его бить, он же мне отвещал: Что ты, протопоп, на меня кричишь? Я нехотящих не могу обладать; но волею последующих ми, сих во области держу. Да изговоря, пал предо мною, поклонился на землю. Я плюнул на него, да и очутился, а сам вздрогнул и поклонился господеви. Дурно сильно мне стало, ужасно, — да нечего на то глядеть. Знаю я по писанию о Христе и без показания, скоро ему быть».
Несколько иную позицию в вопросе об антихристе занял московский расколоучитель инок Авраамий, автор ряда посланий «верным» и обширного компилятивного трактата — «Христианоопасный щит веры». В отличие от Спиридона Потемкина и своих пустозерских собратьев, Авраамий держался того мнения, что антихрист явится не в Иерусалиме, а в России, ибо где открылось последнее «отступление», там подобает явиться и антихристу. Авраамий высказал предположение, что антихрист, возможно, явится в образе патриарха Никона. Окончательно это выяснится только за три с половиною года до кончины мира, кончину же мира Авраамий
- 328 -
уверенно относил к 1691 г. Патриарх Никон «зело подобится антихристу» по ряду признаков, которые Авраамий подробно перечисляет.
Писания об антихристе старших расколоучителей вызвали в широких кругах старообрядцев оживленный обмен мнениями и послужили основой нескольких легенд о патриархе Никоне — антихристе или его предтече. Эти легенды возникали уже в конце XVII в., расцвечивая фантастики реальную биографию главного врага «ревнителей старой веры». В первой четверти XVIII в. весь легендарный материал был объединен в старообрядческой «повести о рождении и воспитании и о житии и кончине Никона, бывшего патриарха московского и всея России», которая должна была опровергнуть «житие святейшего патриарха Никона», написанное его «клириком» Иваном Шушериным.1
Считая Никона то самим антихристом, то лишь его «предтечей», старообрядцы пытались опорочить самое его рождение. «Сказание о Никоне патриарсе» уверяло, что отец у Никона был черемисин, а мать — русалка («Минка да Манька», как повторял и Аввакум). До монашества Никон, по словам этой легенды, был «осторожелчив, яростив и злопамятлив... жену имяше пиянчиву и оплазливу». Татарин-волхв, «волхвуя же скверною своею бесовскою книгою и палицею», предсказал Никону-Никите: «ты будеши государь великий». Соловецкие монахи распространили легенду о том, что игумену Елизару было следующее видение: когда Никон в церкви «нача чести святое евангелие... около выи его обвился змий великий черный, пестр и по плещама лежащ». Напуганный игумен «восплакася горко... и глагола к братии вслух всем: О братие, аще бы кто сего старца убил, аз бы, грешный, умолил бога за него».
В «Повести душеполезной о житии преп. отца нашего Корнилия» передавалась легенда о видении старцу Чудова монастыря: «Змий велик пестрый и страшен зело обогнувся около царских палат, главу и хобот имеющь в палатах царских и шепчющь во ухо царево». Старцы узнали, что в ту ночь, когда было это видение, «беседова царь с Никоном». Так легенда изображала влияние Никона на царя, быть может не без воздействия «Сказания о Вавилонском царстве» (Вавилон окружен огромным змием, не пропускающим никого за стены города).
Ссылаясь на «соловецких старцев», повесть о Димитрии рассказывала о том, как земляк Никона, привезя в Москву осетра в подарок царю, остановился у патриарха и был свидетелем его дружеской встречи с бесами. Посмотрев из своей «полаты» «скважнею в двери», Димитрий увидел «окаянного Никона в большей полате от множества бесов почитаема и любезно лобызаема, и на престоле посаждаема и яко царя величаема». Бесы упрекали Никона, зачем он пустил к себе Димитрия, который «видить вся наша действа», и убеждали патриарха: «удави его». Димитрий притворился спящим, когда вошел к нему Никон, а тот «нача иглою копать пяты ног спящего», чтобы убедиться, спит ли он. В палате Никона Димитрий видел башмаки, в стельках которых были вложены образ богородицы и крест — патриарх попирал их ногами. Эту последнюю легенду повторяли многие повести о Никоне и в XVIII в.2
«Повесть о ерархе нашем Никоне» передает, будто бы со слов самого Никона, о его пребывании в аду, где он советовался «со отцем и со князи его», как лучше подготовить царство антихриста. Написанная с
- 329 -
полным убеждением в том, что Никон — «предтеча» антихриста, эта повесть, возможно, принадлежит соловецким инокам, после взятия Соловецкого монастыря сосланным в Пустозерск. Литературный прототип этой повести, по мнению исследователя (В. Н. Перетц), — «Слово Евсения Самосатского о сошествии во ад Иоанна Предтечи», переработавшее апокрифическое Никодимово евангелие; в отдельных эпизодах есть сходство и со «словом о чародее Месите».
Легенды о Никоне продолжали слагаться и тогда, когда после низложения он сам оказался в заточении. Попрежнему рассказывали, что Никон общается с диаволом, вызывая его заклинаниями. Монах Иона, живший с бывшим патриархом в ссылке, «письменно показа» о встречах Никона с диаволом; было наряжено следствие, и после того, как «ясно показася во всех истина», Никон был переведен из Ферапонтова монастыря в Кирилло-Белозерский. Небылицы о поведении Никона продолжали слагаться и здесь, но они уже не касались его отношений к диаволу. Сохранился рассказ о том, как Никон пытался будто бы исцелить слепую «боярыню».