- 78 -

Исторические песни о „Смутном времени“

Отклики народного творчества на события «Смуты» в свое время должны были быть гораздо многочисленнее и разнообразнее, чем об этом можно судить по сохранившимся в устной традиции и в записях XVII—XVIII вв. текстам. Цензура нового правительства, несомненно, вытравила из народного употребления песни и рассказы, напоминавшие слишком ясно об оппозиционных настроениях начала XVII в. Но все же в записях начала XVII в. и нового времени дошли до нас исторические песни, относящиеся ко всем основным моментам «Смуты».

В этих песнях сохранились и следы народной оценки событий, далеко не всегда совпадающей с теми суждениями, которые высказывались в книжной литературе, хотя отражение этой литературы на фактическом содержании некоторых песен отрицать трудно.

Официозная трактовка событий доходила до народа разными путями: через правительственные грамоты (например, версия об убийстве в Угличе, биография Самозванца), через агитационную литературу, исходившую от боровшихся за власть групп (например, слухи о самоотравлении Годунова) и через грамоты городов, которые углубляли антипольские настроения, знакомили с изменнической деятельностью «князей-бояр», поддерживавших польскую власть. Все эти факты и слухи получали в народной среде свое освещение.

Устная песня в XVII в., вместе с другими видами фольклора, была широко известна и в городе, во всех кругах его населения. Есть основания думать, что в городе создавались на этой основе и новые произведения, отражавшие литературные вкусы и оценки событий, свойственные именно данной среде; при переходе этих произведений в новую среду, они иногда забывались, не встречая поддержки главным образом с точки зрения освещения в них событий.

Образцом такого «городского фольклора» следует, повидимому, считать песни о событиях «Смутного времени», сохранившиеся в так называемом сборнике Ричарда Джемса.

Английский пастор Ричард Джемс был участником посольства короля Иакова I к Михаилу Романову; посольство прибыло в Москву 19 января 1619 г. и прожило здесь до 20 августа, когда выехало обратно в Архангельск. Среди бумаг Ричарда Джемса в Бодлеевой библиотеке в Оксфорде академик Гамель нашел в 1840-х годах книжечку с записью шести лиро-эпических русских песен. Темы пяти из этих песен относятся к событиям конца XVI — начала XVII вв., а одна песня «воинников» говорит о трудностях

- 79 -

«зимовой службы» и о том, что «весновая служба» «молотцам веселье, а сердцу утеха».

Исследователь сборника Р. Джемса (В. В. Данилов), анализируя содержание записанных в нем песен, показал, что сборник составлен в Москве на большом Посольском дворе, где жило английское посольство; что внесенные в него песни сложились в торговой и служилой среде Москвы; что авторы этих песен были близко знакомы с официозными взглядами на изображаемые события: то они отражают мнения партии Годунова, то указывают на враждебную ему среду сторонников В. Шуйского, то недоброжелательно по отношению к боярскому правительству изображают смерть Скопина-Шуйского, то в духе новой династии рассказывают о возвращении из Польши царского отца — патриарха Филарета. Ни одна из этих песен не сохранилась в позднейшей устной передаче. Однако несомненная связь их с поэтикой устной лирической и эпической песни позволяет рассматривать и эти шесть произведений как фольклор города начала XVII в. Не чуждые и книжной литературной традиции, слагатели этих песен отразили в них и элементы книжного стиля и некоторые официозные оценки, усвоенные в их кругу.

Старшее историческое событие, изображенное в одной из песен сборника Р. Джемса, — «победа» над «собакой Крымским царем», одержанная якобы Годуновым. На самом деле события развивались следующим образом. Крымский хан Кази-Гирей отправил в 1598 г. в Москву посольство. Между тем Годунов, только что избранный на царство, распространил слух о том, что хан, узнав о смерти царя Федора Ивановича, идет походом на Москву. Выйдя с большим войском навстречу хану под Серпухов, Годунов приказал палить из пушек и так напугал этой стрельбой крымцев, что они едва могли справить посольство от страху. Панегирист Годунова патриарх Иов в соборном послании царю Борису по поводу этого события поздравил царя, намеренно изобразив эту встречу с мирным татарским посольством как победу, чтобы создать новому царю популярность. Патриарх Иов представил чудом бегство татар: «Тако глаголет господь: аз воздвигох тя, царя правды, и призвах тя правдою, и приях тя, и укрепих тя, да послушают тебе языцы». И самое послание начинается похвалой «бескровной победе»: «Се великий бог, наш, показавый на тебе, великом государе нашем, благочестивом царе, великую славу свою и даровавый тебе светлые и прехвальные без крови победы...»

И в песне хан бежит потому, что в ответ на его хвастовство раздался с небес «господень глас»:

Ино еси, Крымской царь!
То ли тобе царство не сведомо?
А еще есть на Москве семьдесят апостолов,
опришенно трех святителей,
еще есть на Москве православной царь!

Однако, введя этот чуждый фольклору момент «чуда», выраженный притом книжно («прокличет с небес господень глас»), автор песни показал, что ему близко знакомы и народные исторические песни о татарщине. Раскинув «у Оки реки» «белы шатры», татары советуются о дележе городов сходно с тем, как это изображено, например, в песнях о Щелкане Дудентьевиче:

Кому у нас сидеть в каменной Москве,
а кому у нас в Володимере,

- 80 -

а кому у нас сидеть в Суздале,
а кому у нас держать Резань старая,
а кому у нас в Звенигороде,
а кому у нас сидеть в Новегороде.

Великорусская песня о татарах под Серпуховом,
записанная для Ричарда Джемса

«Выходит Диви-Мурзы, сын Уланович» и просит крымского царя пожаловать ему Новгород, так как там у него похоронен «свет добры дни батюшко» (Диви-Мурза Нагайский, действительно, умер пленником в Новгороде).

Две песни сборника Р. Джемса содержат вариации одного и того же мотива — плача Ксении Годуновой над своей горькой участью. Эти песни сложены после смерти Самозванца, который именуется здесь «рострига» «изменник». Как и Повесть 1606 г., оба плача знают о личной обиде, нанесенной Ксении Самозванцем:

- 81 -

А что едет к Москве Рострига,
да хочет теремы ломати,
меня хочет, царевну, поимати...

Великорусская песня о Ксении Годуновой, записанная
для Ричарда Джемса

Ср. в Повести: «а дщерь [Годунова] повеле в живых оставити, дабы ему лепоты ее насладитися, еже и бысть». Осуждение Годунова слышно в словах песни:

За что наше царьство загибло,
за батюшково ли согрешенье...

Отношение к самой Ксении двойственное: с одной стороны, как будто сочувственно изображена ее печальная судьба, с другой — эта горюющая девушка мечтает о «добрых молодцах»:

- 82 -

Ино мне постричи ся не хочет,
чернеческаго чину не здержати:
отворити будет темна келья,
на добрых молотцов посмотрити.

Мотив плача, господствующий в «Писании о преставлении» М. В. Скопина-Шуйского, дал тему песне о смерти воеводы. Эта песня, сложенная не ранее второй половины 1611 г. в торговой среде посада, воспроизводит плачи «гостей москвичей» и «свецких немцев», причем горю их противопоставлено злорадство «князей-бояр», которые, узнав о смерти Скопина,

говорили слово, усмехнулися:
«Высоко сокол поднялся,
и о сыру матеру землю ушибся».

Среди этих князей песня называет Мстиславского и Воротынского, что дает основание относить песню к годам боярского правления, когда правительство именовало себя: «бояре князь Федор Иванович Мстиславской с товарищи». В отличие от песни об отравлении Скопина, усвоенной народной передачей, песня-плач сохранилась лишь в записи начала XVII в. и совершенно независима от обычной версии устных и письменных рассказов о смерти Скопина: имя Шуйских как инициаторов отравления в ней не упоминается. Поводом для сложения этой песни почти через полтора года после смерти Скопина могло служить общее недовольство боярским правлением в служилой и посадской среде, которая именно боярам приписывала все военные неудачи, усиление интервенции и разорение населения. Этот памфлет-песня возник в Москве, как видно из первых же слов песни:

Ино что у нас в Москве учинилося,
с полуночи у нас в колокол звонили.
А росплачютца гости москвичи:
«А тепере наши головы загибли...»

Тесно связанная с определенным политическим моментом, направленная против стоявших во главе тогдашнего правительства лиц, песня была забыта, когда недовольная семибоярщиной среда взяла верх, и «гости-москвичи» сами вошли в правящие круги.

Последнее по времени историческое событие, отраженное в песнях сборника Р. Джемса, — возвращение в Москву из польского плена царского отца митрополита (будущего патриарха) Филарета. Сходно с окружной царской грамотой от 3 июля 1619 г. песня описывает всеобщую радость, вызванную этим событием.

Зрадовалося царство Московское
и вся земля святорусская...

(ср. в грамоте: «Мы и все люди Московского государства великия радости наполнилися»).

*

Если песни, вошедшие в сборник Ричарда Джемса, не удержались в народной памяти, то это случилось не потому, что сами по себе их темы не вызывали интереса. Причина, очевидно, кроется в отношении авторов к изображаемым событиям, потому что немало исторических песен, вспоминающих «Смуту» начала XVII в., встречалось до недавнего времени, а частью сохранилось и до сих пор в репертуаре преимущественно сказителей.

- 83 -

Такие исторические песни распространены главным образом на территории бытования былевого эпоса — в северно-русских областях (олонецкие, архангельские, вологодские варианты), в Западной Сибири и в пределах бывшей казацкой украйны (б. губернии Симбирская, Саратовская, Терская область); записаны эти песни и в центральных областях, где остатков древнего эпоса в XIX в. уже не наблюдалось. Стих этих песен близок к обычному былинному стиху, но отличается от него иногда наличием внутренней аллитеративной созвучности, часто кончается не дактилем, а хореем. Может быть, склад этого стиха в какой-то мере уже подвергся воздействию индивидуального поэтического творчества, которое, используя в XVII в. устно-песенные формы, в то же время испытало влияние и стиха литературного.

Рассказ о «Смуте» в исторической песне обычно начинается с изображения убийства в Угличе царевича Димитрия. Согласно официозной версии, основанной на слухах, возникших еще во времена Годунова, и особенно поддержанной книжностью сторонников Василия Шуйского, народная песня считает Годунова виновником убийства царевича. Народно-песенный рассказ о царствовании Годунова в общем близок к Повести 1606 г., но политическое осмысление событий в нем существенно отличается. Вместе с этой повестью песня повторяет слух о самоотравлении Годунова:

Умертвил себя Борис с горя ядом змейным,
ядом змеиным, кинжалом вострым.

Но вместо честолюбивого выскочки, посягающего на идеализированное боярство, каким рисует Годунова Повесть, в песне Годунов такой же «злодей-боярин», как и остальные:

Так досталась то Рассеюшка злодейским рукам,
злодейским рукам, боярам-господам.
Появилась то из бояр одна буйна голова,
одна буйна голова, Борис Годунов сын...
Уж и вздумал полоумный Рассеюшкой управлять.

Как и литература, народная песня склонна искать начало всех бедствий, обрушившихся на Россию, в моральном разложении людей. Рассказ об убийстве Димитрия начинается иногда таким выводом:

В нонешнем народе правда вывелась,
вселилось в народе лукавство великое.

История Лжедимитрия I рассказывается народной песней по той же схеме, какая была пущена в ход правительственными грамотами. Песня о Самозванце сохранилась в варианте XVII в. В бумагах К. Ф. Калайдовича был найден текст этой песни, написанный «на листе старой бумаги, без разделения стихов, почерком и правописанием XVII в.; поправлена и дополнена [былина] другою позднейшею рукою и другими чернилами; но эта последняя рука и этими позднейшими чернилами надписала: «въ 196 м году въ 7 и тысяче», то-есть 1688 года. Следовательно, первая, непоправленная, рукопись старше 1688 года и, по всем признакам, современна, по крайности, близка периоду Самозванцев».1 Этот текст близок к сборнику Кирши

- 84 -

Данилова, и в основном к той же редакции относятся и лучшие записи нового времени.

Песня решительно называет Самозванца «вором», «ростригой», который «прелстил» «короля в Литве», «землю полскую» и «царство Московское». «Вор-собака», по песне, нарушает все старые русские обычаи: он берет жену «в проклятой Литве», свадьбу устраивает накануне пятницы, во время заутрени «в баню пошол»; в постный день «скоромную еству сам кушает, а посну еству роздачей дает», «местные иконы под себя стелет, а чюдны кресты под пяты кладет». Песня описывает, как бояре и думные дьяки идут к инокине Марфе, матери убитого царевича, и просят ее ответить: «прямой ли царь на царстве сидит». Здесь, видимо, пропуск, и Марфа, вопреки действительности, сразу отрекается от Самозванца, но вспоминает, что он угрозой «велит называти своим сыном». Тогда к Самозванцу посылают Петра Басманова, и тот напоминает Лжедимитрию:

Помнишь ли, Гришка, спомятуешь ли,
вместе мы грамоте с тобой училися,
во том монастыре во Чюдове?
Ты был, Гришка, черным дьяконом,
а я был на крылосе псаломщиком.

Здесь песня использовала былинный мотив, встречающийся, например, в былине о Ставре Годиновиче в сцене, когда он не узнает свою жену, переодетую в мужское платье:

А помнишь ли, Ставер да сын Годинович,
Как мы с тобою в грамоте учились ли...

Конец песни может быть вызван распространявшимся слухом, будто Самозванец «сам повинился», т. е. признался в обмане.

Во всех вариантах песни о Самозванце проводится мысль, что в воцарении Отрепьева сказалось проявление божьего гнева: этим настроением народная песня сближается с литературными сказаниями на ту же тему. Самозванец всегда «царь нечестивый», женившийся на некрещеной, попиравший веру, надругавшийся над обычаями. В отдельных вариантах с течением времени стали встречаться фантастические подробности: Гришка перед воцарением сидит 30 лет в тюрьме, где он «заростил» на груди алмазный крест, чтобы походить на Димитрия царевича; он изображается неудачным волшебником, который хотел соорудить себе «крыльица дьявольски», чтобы улететь; Марина улетает из дворца «сорокой» и т. д.

*

О царе Василии Шуйском сохранилось две мало содержательных песни. В одной вспоминается свержение Шуйского:

Что царя нашего Василья злы бояре погубили,
злы собаки погубили, во Сибирь его послали.
А уж сделали царем какова басурмана,
что Петрушку самозванца, злого боярина.

Интерес этой песни — в резко отрицательном отношении к боярам, которым приписана и поддержка нового Самозванца. Отдаленное воспоминание о том, что Шуйский был отправлен в Польшу, вызвало в песне появление Сибири, как привычного места ссылки.

- 85 -

Вторая песня еще бледнее исторически: приходит весть, что «переставился во полуночи Василий царь». На вопрос — «кому царем у нас быть», «добрый молодец» сообщает:

Уж бояре воеводы нам выбрали царя,
из славнаго богатого роду Романова,
Михаила сына Федоровича.

Следует, впрочем, отметить, что обе песни неизвестны в повторных вариантах.

Сохранилось много вариантов песни о воеводе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском, внезапно умершем в мае 1610 г. Древнейший вариант народной песни об этом событии вошел в состав книжной повести «Писание о преставлении» (стр. 43). По обилию фактических данных наиболее сохранным, видимо, является вариант, вошедший в сборник Кирши Данилова.

Песня начинается в этом варианте хронологическим указанием: «Как бы во сто дватцать седмом году, в седмом году восмои тысячи, А и деялось, учинилося». 7127 год, т. е. 1619, в данном случае, может быть, указывает на время сложения этого вида песни. Развертывается картина тяжелого положения Московского царства, которое «Литва облегла со все четыре стороны», а с ней «сорочина долгополая», «черкасы петигорские», «калмыки с татарами», «со башкирцами», «чукши со люторами». Царь отправляет Скопина в Новгород (факт исторический), откуда тот посылает «ярлыки скоропищеты» «ко свицкому королю Карлосу» о помощи. Письмо везет любимый шурин Скопина — Митрофан Фунтосов. Здесь песня смешивает две исторические личности: для переговоров со шведами, действительно, поехал шурин Скопина, Семен Головин. «Фунтосов» же — народное прозвище Иакова Понтуса Делагарди, пришедшего с отрядом в 12 тысяч на помощь русским.

В песне, согласно обычной народно-песенной амплификации, Карлус дает рати «сорок тысячеи». У Скопина от радости «крылья отросли» — «думушки прибыло». Войско выступило после заутрени, враги были разбиты, и на пиру после боя Скопину «велику славу» пели. Здесь песня изображает события верно: Скопин с шведской помощью разбил тушинцев, приобрел славу народного героя, даже царь В. Шуйский будто бы умиленно плакал по случаю победы, временно поддержавшей его власть. Но радостным слезам Шуйского и его родни не верили, так как знали, что популярности Скопина в народных массах придворная среда боялась.

Песня переходит к изображению крестильного пира у Воротынского, на котором внезапно заболел Скопин. В былинной манере передается, как на пиру все расхвастались, похвалился и Скопин:

Могу, князь, похвалитися,
что очистил царство Московское
и велико государство Росиское,
еще ли мне славу поют до веку...

Завистливые бояре «поддернули зелья лютова, подсыпали в стокан, в меды сладкия». «Кума крестовая» «Малютина дочь Скурлатова» поднесла стакан Скопину. Народная молва именно ей, жене Димитрия Шуйского, приписывала отравление князя. Подробнее, чем в варианте, вошедшем в книжную повесть, описывается отъезд заболевшего Скопина к матери

- 86 -

Князь сам обвиняет куму в преступлении: «съела ты меня, змея подколодная».

Поздние варианты этой песни-старины подвергают текст переработке в стиле общеэпической традиции: детали затушевываются, имена забываются, в рассказ включаются лица из другой эпохи — царь Грозный, его «любимый шурин Никита Романович», Владимир князь с княгиней Апраксией и т. д. Материнское запрещение Скопину ехать на пир передано соответствующими формулами былин о Добрыне, Дюке Степановиче.

Позднейшие события «Смуты» отражены немногочисленными вариантами песен о Прокопии Ляпунове, Минине и Пожарском.

Рассказ об убийстве Прокопия Ляпунова в песне предстает в упрощенном виде: забыта действительная причина убийства — недовольство казаков земским приговором 30 июня 1611 г., не выполнившим обещаний, данных казачеству в призывных грамотах Ляпунова, — и убийство его приписано Сигизмунду (Гужмунду), разгневанному призывами Ляпунова «свободить город Москву, защищать веру Христа». «Изменники бояре», по приказу Гужмунда, убили «воеводушку». В этой трактовке характерно последовательное обвинение во всех несчастьях, постигавших Русь во время «Смуты», «злых изменников» — бояр.

В б. Калужской губ. записан единственный вариант песни о Нижегородском ополчении Минина и Пожарского. «Богатый мещанин Кузьма Сухорукий сын» обращается к купцам с увещанием все продать, купить «вострые копья, булатные ножи», выбрать воеводу и итти спасать «родну землю», «матушку Москву», занятую «злыми поляками». Кузьма обещает взять в полон и «самого то Сузмунда короля». Выбрали «удалова молодца воеводушку, из славного княжеского роду — князя Димитрия по прозванию Пожарскаго». Под Москвой воевода ободрил «храбрых солдатушек», Кремль был взят, поляки изрублены, «самого то Сузмунда в полон взяли». Последняя подробность продиктована логикой песни: король в ней обычно должен возглавлять войско. «Воеводы московские» предлагают «царем быть» князю Пожарскому, но он указывает на Михаила «из богатого дому Романова». Никаких подробностей о самом избрании нового царя песенная традиция не сохранила.

Уже в рассмотренных песнях ясна народная оценка многих событий и особенно участников их. Ненависть к боярам выражена в них так же отчетливо, как и к «поганой Литве», «проклятой польской стороне». «Злы изменники»-бояре постоянно действуют в песне (как и в действительности это часто было) заодно с «нечестивым Гужмундом» (Сигизмундом): «многи русские бояре нечестивцу отдались». «Злы бояре», «злы собаки» обвиняются во всем: их «злодейские руки убили царевича Димитрия, они свергли Шуйского, «буйна голова» боярин Годунов «народ надул». Все, кто восставал против «Гужмунда» и бояр, — народные герои.

Но были, конечно, и особые песни и рассказы, слагавшиеся в лагере восставшего народа — крестьянства и казачества. Этот вид народного творчества подвергся наиболее жестокой цензуре правительства, и потому трудно было бы рассчитывать на сохранение подобных фольклорных произведений в их первоначальной форме. О том, что песни против московских воевод сочиняли в лагере восставших, вспоминает Исаак Масса в «Сказаниях о Смутном времени в России». Следы антиправительственного настроения можно найти в отдельных, бытующих по преимуществу среди казачества, песнях и былинах, и, может быть, в песне о попе Емеле.

- 87 -

В редком варианте песни о Лжедимитрии II этот «вор-собачушка» грозит:

Я самих же то бояр во полон возьму,
а с самою царицею обвенчаюся.

«Красна девица душа Маринушка» «царюет» и «королюет», по одной казачьей песне, в какой-то желанной «земелюшке», где нет «ни царя, ни короля».

С некоторым основанием к «Смутному времени» прикрепляется песня о попе Емеле, который «благословляет, крестом ограждает» «воров» с «атаманами»:

Поезжайте, дети, во чужия клети,
а что ни добудете, попа не забудете.

Предполагают, что прототипом этого Емели был поп Еремей Покровский из села Кудинова под Москвой, о котором существует предание, что в годы «Смуты» он «предводительствовал против поляков и крамольников». Со временем, под влиянием свойственного фольклору насмешливого отношения к духовенству, этот поп-партизан превратился в разбойника. Об этом Еремее знал Загоскин, в романе «Юрий Милославский» назвавший попа «начальником русских гверилласов», стоявшим во главе небольших отрядов, которые действовали отдельно от регулярных войск и грабили иногда попутно и своих. В песне поп Емеля оказался представителем той демократической части духовенства, которая обычно примыкала к недовольным правительством тяглым классам.

*

Отголоски «Смутного времени» вошли и в старые былины. Только влиянием эпохи можно объяснить, например, неожиданную подробность в старине о Сауле Леванидовиче, где появляются «угличане», вступающие в спор с «царем» из-за «малолетнего царевича», за что их постигает жестокая кара. В. Миллер1 показал, что здесь приходится видеть отражение убийства малолетнего Димитрия в Угличе, в результате чего последовал разгром города.

Изменение традиционного содержания старин выразилось во введении новых персонажей и в изменении характера прежних. В число героев древнего эпоса входят лица новой эпохи, прежние богатыри выступают в необычных для них ролях. Князь Михаил Скопин-Шуйский становится в ряды киевских богатырей. Марина Мнишек является как роковая соблазнительница Добрыни, улетает из Киева «сорокой», согласно молве, приписывавшей это оборотничество жене Самозванца. «Сокольник» — противник Ильи Муромца, оказывается его сыном, прижитым от той же «Маринки».

По вероятному предположению В. Ф. Миллера (указ. статья), настроения восставшего в «Смуту» против правительства крестьянства и казачества отразились на трактовке былинного Ильи Муромца, особенно заметной в вариантах, бытующих в казацкой среде. Вероятно, с этого именно времени крестьянский сын Илья Муромец становится донским казаком,

- 88 -

иногда даже атаманом, резко враждебным князю и его богатырям. Он получает неожиданный для него эпитет «шиша» — вора, разбойника, гуляет по Волге «на Соколе корабле», ведет себя жестоким атаманом вольницы, у него от ярости «мутное око». Илья — «кум темный» — герой казацких песен, потенциальный ненавистник московского режима. Он собирает «голь кабацкую», вместе с ней громит церкви и «царевы кабаки», обещает своим сотоварищам:

Я заутра буду во Киеве князем служить,
а у меня вы будете предводителями.

В виде недоказанного предположения исследователями русских былин высказывается мысль, что новые черты в характеристике былинного Ильи Муромца появились не без влияния воспоминаний об Илейке из Мурома — самозванце Петре, якобы сыне царя Федора, выдвинутом казачеством в годы выступления Болотникова.

Сноски

Сноски к стр. 83

¹ Примечание П. Бессонова (приложения к вып. 7 песен, собранных П. В. Киреевским, и дополнения к первым двум частям песен былевых и исторических). Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1868, вып. 7, стр. 62.

Сноски к стр. 87

¹ «Отголоски Смутного времени в былинах». — «Изв. Отдел. русского языка и словесности Академии Наук», 1906, кн. 4.