5

А. С. ГРИБОЕДОВ. ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО

Александр Сергеевич Грибоедов для России — писатель поистине хрестоматийный. Вряд ли найдется в наше время человек, который, даже ухитрившись не прочитать «Горе от ума», не употреблял бы в разговоре грибоедовских афоризмов, давно превратившихся в пословицы.

И вместе с тем едва ли есть в истории русской литературы и общественного движения другая такая фигура, чья жизнь и творчество послужили почвой для стольких недоумений, гипотез и просто спекулятивных заключений.

«Схема биографии Грибоедова,— констатирует академик М. В. Нечкина,— стала застывать и костенеть на рубеже XX в. и в первое его десятилетие. <...> Грибоедовская тема уже обжилась в школьном преподавании <...> и постепенно сложился, а потом застыл убогий биографический трафарет, почти лишенный элементов истории».1

На первый взгляд, в данном случае биография художника не так уж и важна. Ведь Грибоедов остался в памяти потомков автором одной пьесы, созданной почти за два года до восстания 14 декабря 1825 года. Он был одним из тех немногих, кого привлекали к следствию по делу заговорщиков, но выпустили на свободу. «Горе от ума», воспринимавшееся декабристами как художественный манифест их движения, впоследствии в течение многих десятилетий интерпретировалось как повествование о несостоявшейся любви. Только в начале XX столетия возник вопрос: каковы были взаимоотношения Грибоедова с декабристами, являлся ли он их единомышленником и участником общего дела или относился к нему скептически?

Виднейший специалист по истории декабризма М. В. Нечкина в трех изданиях своей капитальной монографии «Грибоедов и декабристы» (последнее вышло в 1977 году) и других своих трудах убедительно показала

6

тесные и многообразные связи писателя с декабристским движением на всех этапах его развития. В работах ученого автор «Горя от ума» предстал как проницательный и энергичный деятель политического процесса, вовлекшего в себя самых мужественных и честных граждан первой четверти XIX века.

Но прошло время, и декабризм Грибоедова вновь был поставлен под сомнение. До некоторой степени это даже закономерно. В жизни и творчестве Грибоедова до сих пор немало «белых пятен», вследствие чего и возникает возможность различных толкований его биографии, политических воззрений и смысла отдельных моментов знаменитой комедии.

Напомним вкратце основные вехи творчества великого русского писателя и дипломата, чтобы попытаться разрешить хотя бы часть тех, загадок, которые порождают все новые и новые недоразумения.

Итак, согласно общепринятой версии, А. С. Грибоедов родился в 1795 году, в Москве, в родовитой дворянской семье. В 1802 или 1803 году, то есть семи или восьми лет от роду, поступил в московский Благородный университетский пансион, а с 1806-го по 1812-й учился в Московском университете, где в эту же пору получали образование и многие будущие декабристы. В 1808 году Грибоедов был произведен в кандидаты словесных наук, а в 1810-м — в кандидаты прав! Но юноше и этого мало, он продолжает вперять в науки «ум, алчущий познаний».

В 1812 году, как и большинство его сверстников, Грибоедов, охваченный патриотическим подъемом, добровольно вступает в ополчение и вскоре переводится корнетом в Иркутский гусарский полк. Однако Грибоедову не суждено было принять участие в боевых действиях — помешала болезнь. Дальше Брест-Литовска его полк не пошел, и в 1815 году корнет Грибоедов вышел в отставку, поселился в Петербурге и посвятил себя театру.

Уже первая комедия, переведенная им с французского (1815), была встречена публикой приветственно. Грибоедов пробует свои силы и как критик и как поэт, но главная его страсть — драматургия. В 1817 году вместе с П. А. Катениным написал он не увидевшую света комедию «Студент», пародировавшую М. Н. Загоскина и круг «арзамасского братства»; в содружестве с другими авторами участвовал в создании комедий «Своя семья, или Замужняя невеста» (1818), «Притворная неверность» (1818), «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом » (1824). Грибоедов проявил себя как мастер изящной «светской комедии», его заметили в литературно-театральных сферах, но, по словам Пушкина, лишь «несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке необыкновенном».1

7

А среди его знакомых были люди самые разные. Тут и «молодые вольнодумцы» П. Я. Чаадаев, С. П. Трубецкой, И. Д. Якушкин, М. Ф. Орлов, братья Муравьевы и многие из числа тех. кто в пасмурный зимний день 14 декабря 1825 года вышел на Сенатскую площадь, дабы свергнуть самодержавие.

Не чуждался Грибоедов и светских знакомств. Одно из них во многом определило его дальнейшую жизнь. В ноябре 1817 года Грибоедов в качестве секунданта принял участие в дуэли графа А. П. Завадовского с В. В. Шереметевым, закончившейся смертью последнего. Это трагическое событие глубоко потрясло Грибоедова и побудило его бросить рассеянную светскую жизнь. Дуэль при Александре I квалифицировалась как уголовное преступление, хотя до суда обычно и не доходило, но лица, замешанные в поединке, подвергались различным наказаниям. Грибоедов, который незадолго до злополучного поединка вступил в дипломатическую службу, был сослан на Кавказ секретарем Персидской миссии при главнокомандующем Отдельным Кавказским корпусом генерале А. П. Ермолове. В беспрерывных странствиях по «немирному» краю и Персии нередко рискуя жизнью, провел Грибоедов почти пять лет, ревностно исполняя свои служебные обязанности и работая над комедией, обессмертившей его имя.

Возвратиться в Россию драматургу-дипломату удалось только в 1823 году, да и то лишь ненадолго, в отпуск. Грибоедов приехал в Петербург с рукописью «Горя от ума», произведением, которое вскоре стало событием культурной жизни страны. Но пьеса, разошедшаяся по России в сотнях списков, до 1833 года не появлялась в печати полностью. Грибоедов при жизни увидел опубликованной только часть ее да побывал на любительском представлении своей комедии.

В этот период пребывания в столице Грибоедов вновь попадает в среду «молодых вольнодумцев», будущих участников декабрьского восстания. Это — В. К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев, А. И. Одоевский, А. А. Бестужев... Грибоедов, конечно же, полностью был осведомлен об их настроениях и замыслах. Недаром в январе 1826 года по царскому повелению он был доставлен в Петербург и находился под арестом вплоть до лета. Существует ряд показаний «злоумышленников», которые признали, что Грибоедов являлся членом тайного общества, посягнувшего на основы монархии. Но Грибоедов решительно отвергал все предъявленные ему обвинения, многие из подследственных высказались в его пользу, да и заступничество влиятельной родни помогло. Грибоедова освободили «с очистительным аттестатом».

И снова Кавказ, Персия, снова дипломатические труды, для которых не хватало ни дня ни ночи. Их результатом был чрезвычайно нужный России Туркманчайский мир, заключенный в феврале 1828 года. В марте Грибоедов привез в Петербург трактат о мире и был принят императором, наградившим его и чином, и орденом, и деньгами. Но на аудиенции во

8

дворце дерзкий поэт отважился просить за сосланных друзей... Реакция царя была незамедлительной — Грибоедова отсылают подальше от двора, правда замаскировав опалу. Дипломат был назначен министром-резидентом в Персии.

Летом 1828 года Грибоедов покинул столицу, отправившись навстречу своей гибели. Тегеранская катастрофа, инспирированная европейскими державами, не желавшими терять свое влияние на Востоке, произошла 30 января 1829 года. Вскоре персидский шах отправил в Россию искупительную миссию, которую возглавлял внук шаха Хосров-Мирза. Помимо официальных извинений и заверений в том, что смерть русского посла является следствием трагических случайностей, Хосров-Мирза вручил Николаю I один из самых знаменитых драгоценных камней мира, трехгранный алмаз «Шах» — «цену крови» Грибоедова.

«Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни,— писал Пушкин.— Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного, Она была мгновенна и прекрасна».1

Вот та, поневоле краткая, «летопись жизни» Грибоедова, творчество и дипломатическая деятельность которого исследуются во множестве трудов (только о Грибоедове-дипломате написаны три книги). И все же многое и в биографии драматурга и в его творчестве остается загадкой. Начнем с первой, с даты рождения писателя.

1

Когда же все-таки родился А. С. Грибоедов? В «Краткой литературной энциклопедии» сказано: «4 (15) января 1795 года (по другим данным 1794)». В школьных учебниках и в календарях чаще фигурирует первая дата.

В послужных списках Грибоедова за 1813 и 1814 годы указано, что корнету Грибоедову «от роду» в первом случае 20 лет, а во втором — 21 год. Следовательно, он родился в 1793 году. В паспорте, выданному будущему драматургу в 1816 году, сказано иное: «от роду 22 года». Значит, год его рождения — 1794-й?

А по исповедным книгам московской церкви Девяти мучеников, что на Пресне, получается, что в 1805 году Александру Грибоедову было 10 в 1807-м соответственно— 12, а в 1810-м— 15 лет. Таким образом, год рождения — 1795-й?

Начиная же с 1818 года (в июне этого года Грибоедов был назначь секретарем Персидской миссии) в его послужных списках указывается что он рожден в 1790 году. Списков этих сохранилось шесть (1818, 1819, 1820, 1826, 1828 и 1829), и везде «точка отсчета» одинакова.

9

Самые противоречивые сведения о годе рождения автора «Горя от ума» содержатся и в научной литературе. В «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара (1838) статью о Грибоедове до ее опубликования просматривали ближайшие друзья драматурга — С. Н. Бегичев, А. А. Жандр и В. Ф. Одоевский,— и означенный здесь 1793 год рождения не вызвал у них возражений. Но впоследствии Бегичев заявил, что Грибоедов родился в 1795 году. А известный историк М. И. Семевский подчеркивал, что Грибоедов, «как известно, родился в 1794 году».1

В 1874 году Н. П. Розанов тщательно проштудировал метрические книги всех московских церквей с 1790 по 1796 год, однако ни в одной из них записи о рождении Грибоедова не обнаружил. Он лишь выявил, что мать писателя, Н. Ф. Грибоедова, в 1790 году еще числилась девицей, проживающей в родительском доме. Так вроде бы отпала эта дата как год рождения драматурга.

Поиски продолжались и в конце XIX и в начале XX столетия, но положительных результатов все не было. Только в 1954 году А. И. Ревякин, еще раз просмотрев церковные ведомости, нашел запись о том, что 4 июля 1792 года была крещена сестра поэта Мария. Находка позволила вычислить дату венчания родителей Грибоедова — 1791-й. Ревякин отыскал и другую запись, гласящую, что 13 января 1795 года у отставного секунд-майора С. И. Грибоедова родился сын Павел.

Оперируя этими данными, Ревякин заключил: Грибоедов не мог родиться в 1790 году (мать не замужем), не мог он родиться и 4 января 1793 года, так как это означало бы, что он появился на свет через шесть месяцев после сестры. Сбрасывалась со счетов и версия 1795 года (в январе этого года родился Павел Грибоедов). Поэтому, считал Ревякин, из всех предполагаемых дат рождения, по методу исключения, остается 4 января 1794 года, что, кстати, подтверждается и паспортом 1816 года.2

Прошло почти четверть века, и ученый отказался от своих выводов. В написанной им «Истории русской литературы XIX в.» (1977) говорится, что наиболее вероятной датой рождения А. С. Грибоедова следует считать 1790-й. Во втором же издании учебника (1981) автор признал, что вообще все названные даты «не имеют <...> неоспоримой <...> достоверности» (с. 169).

Немало и других исследователей пытались обнаружить документ о рождении А. С. Грибоедова, но все так же безуспешно. Многолетние поиски не привели к однозначному результату.

И не могли привести. По той причине, что подобного документа и не существовало. В жизни Грибоедова многое окутано тайной. Однако если часть загадок объясняется просто плохой сохранностью архивов Грибоедова

10

и его окружения, то одна из них — год рождения драматурга — его родителями была создана, им самим поневоле поддерживалась, а потомками оберегалась еще долгие годы.

И расшифровывать эту загадку следует отправляясь не от документа, а от косвенных свидетельств друзей и знакомых Грибоедова.

В 1835 году в свое время довольно близкий к Грибоедову и печально знаменитый впоследствии издатель «Северной пчелы» Ф. В. Булгарин выпустил в свет роман «Памятные записки титулярного советника Чухина». В романе под именем Александра Сергеевича Световидова был выведен А. С. Грибоедов (на этот счет есть свидетельство В. Ф. Одоевского).1 Булгарин был хорошо осведомлен о многих подробностях жизни драматурга и малую толику своих познаний использовал в этом романе. «В юности Световидова,— писал Булгарин,— пример родителей и недостаток нравственного воспитания едва не увлекли его на стезю порока и едва не свергнули в бездну разврата, если б сила ума его и характера не удержала его».

Примечательно, что Булгарин дает свою хронологию жизни героя. Световидов — Грибоедов «с двенадцатого года... брал частные уроки у профессора университета, на пятнадцатом стал слушать университетские лекции, а на осьмнадцатом выдержал экзамен на степень кандидата...»2 Все эти этапы ученических лет соответствуют действительности при том условии, что точкой отсчета является 1790 год.

Разумеется, только на этом основании считать, что Грибоедов родился в 1790 году, невозможно. Все же это роман, а не документ. Но ведь и в «Воспоминаниях...» о Грибоедове (1830) Булгарин употребит довольно странную формулировку: «Грибоедов родился около 1793 года» О дате рождения Грибоедова — и все какими-то полунамеками — говорили и другие современники.

И Пушкин в «Путешествии в Арзрум» (1836) несколько страниц посвятил Грибоедову. Внимание читателя может привлечь такая фраза «Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств». Может быть, здесь подразумевалось участие Грибоедова в дуэли Шереметева с Завадовским, у которого он был секундантом (ноябрь 1817 года)? Клеветнические слухи о неблаговидном поведении Грибоедова в этой истории долгое время омрачали его жизнь. Нет, это не так. О поединке Пушкиным специально сказано: «...даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении».

Говоря о «следствии пылких страстей», Пушкин несомненно имел в виду нечто иное. Предположение подкрепляется и следующей фразой:

11

«Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда с своею молодостию и круто поворотить свою жизнь». Сопоставление этих двух суждений наводит на мысль, что в первом подразумевается что-то такое, что изначально заставляло Грибоедова держаться в тени «облаков», возникших помимо его воли. Слова многозначительные, но все же туманные.

Нужны более веские и определенные доказательства. И они есть. Еще при жизни Грибоедова и по его настоянию В. С. Миклашевич, гражданской женой Жандра (ни от Жандра, ни от Миклашевич Грибоедов не имел тайн), был начат роман «Село Михайловское, или Помещик XVIII столетия», оконченный только в 1836 году. Романом заинтересовался Пушкин, собиравшийся даже написать к нему эпиграфы, но не успевший выполнить обещания. Опубликовано «Село Михайловское» только в 1864 — 1865 годах, когда Миклашевич уже не было в живых.

Сразу же после выхода романа в свет читатели начали узнавать в его многочисленных персонажах реальных лиц. И Жандр, на глазах которого писался роман, неоднократно свидетельствовал, что все персонажи срисованы с натуры, называл и прототипов отдельных героев. В одном из писем Жандр подчеркивал, что Миклашевич «не выдумывала ничего: в ее книге нет ни одного лица, которое не жило бы во время происшествия и не действовало так, как она его описала».1

Заручившись этим свидетельством и отметив, что Жандр и Миклашевич свято чтили память Грибоедова и никогда не решились бы бросить на нее хоть малейшее пятно, выделим особо тот пласт романа, в котором действуют Грибоедов, А. И. Одоевский и Рылеев. Они, как указывал тот же Жандр, представлены в образах Рузина, Заринского и Ильменева, причем с большой долей сходства.

Особенно важны для нас те страницы «Села Михайловского», что посвящены взаимоотношениям Рузина — Грибоедова с родителями. Здесь подробно рассказано о том, что «сынок Пелагеи Матвеевны (матери Рузина.— В. М.) также шел в приданое», а Рузин-старший принял это условие, польстившись на богатство и родственные связи невесты.

Очень любопытен диалог Ильменева с молодым Рузиным. «А который тебе год, скажи-ка, милый Валерий? — Матушка мне считает восемнадцать лет; но я не верю женской хронологии, а думаю, что мне гораздо больше».2 Реплика Рузина повисает в воздухе, если не принять в расчет, что она была нужна автору как своего рода «опознавательный знак», намек на реальность описываемого.

В дальнейшем это сообщение никак не используется и в ходе повествования никакой роли не играет. Но ведь даже и малоопытный

12

писатель не станет вводить детали, которые впоследствии не реализуются. Кроме того, известно, что в рукописи «Село Михайловское» прочли такие квалифицированные читатели и редакторы, как Греч, Жуковский и Пушкин. Кто-нибудь да должен же был обратить внимание автора на «избыточность» данной фразы. Однако этого не произошло. Видимо, для них в этой реплике не содержалось ничего странного.

Ясно, что Булгарин, Пушкин и Миклашевич говорят об одном и том же, разве что с разной степенью определенности. Но в то время, когда еще живы были мать, сестра и жена Грибоедова, говорить открыто, что он был рожден до брака его родителей, разумеется, не представлялось возможным.

Подобные соображения были существенны и для Д. П. Смирнова, дальнего родственника Грибоедова и его первого биографа, собравшего много ценных сведений об авторе знаменитой комедии. Публикация одной из неизданных при жизни Смирнова его работ о Грибоедове включает и письмо исследователя в дирекцию Публичной библиотеки в Петербурге (1857).

Смирнов запрашивал, может ли он сдать на хранение в библиотеку запечатанное в конверт «сочинение» о Грибоедове, содержание которого он не мог и не хотел объявить как современникам, так и «даже слишком близким после меня нисходящим линиям».1 Однако дирекция не пошла навстречу такому желанию, и «сочинение» оказалось утраченным при пожаре.

Сын Смирнова Ю. Д. Смирнов спустя тридцать лет сообщил, что располагает копиями работ отца, но также воздержался от публикации части из них по соображениям, которые он находил «неудобным высказать в настоящее время».2 И копии остались неизвестны литературоведам и историкам.

Очень похоже, что Смирнов и его сын имели в виду тайну происхождения Грибоедова, в силу чего и не решались обнародовать это «сочинение».

Здесь уместно будет присовокупить ко всему сказанному и еще один факт из семейной хроники Грибоедовых, на наш взгляд имеющий прямою отношение к исследуемой загадке. Уже в конце XIX века в прессе промелькнуло сообщение о том, что, со слов московских старожилов А. Ф. Грибоедов (дядя драматурга) «развесил <...> в огромной зале своего хмелитского дома портреты трех своих сестер-красавиц, а Настасью Федоровну не удостоил этой чести за то, что она была дурнушка».3 Факт очень примечательный, но думается, что интерпретация его

13

неверна. Подобному «остракизму» обычно подвергались те из родственников, кто запятнал фамильную честь недостойным поступком. А именно Настасья Федоровна, как мы теперь знаем, перед родней была сильно виновата.

Напомним еще раз, что послужные списки Грибоедова начиная с 1818 года, с того порубежного года, когда он, по словам Пушкина, решил «расчесться единожды навсегда с своею молодостию и круто поворотить свою жизнь», отсылают нас к 1790 году.

На эту же дату косвенно указывает и сам Грибоедов. В. В. Кожинов обратил внимание, что в письме от 4 января 1825 года Грибоедов печально сообщал Бегичеву: «Нынче день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни скоро буду стар и глуп, как все мои благородные современники».1 Исследователь замечает: «...по традиции, освященной Данте, половиной жизни считается тридцатипятилетие».2 А Данте Грибоедов знал хорошо.

Можно, конечно, возразить, что вряд ли кто придерживается в подобных случаях столь точной хронологии, что Грибоедов имел в виду тридцать лет, что это просто совпадение с датой, выдвигаемой нами в качестве подлинной... Но не слишком ли много совпадений?

Основной массив косвенных и прямых данных отвергает показания исповедных ведомостей (кстати сказать, очень неточных, возраст исповедуемых там писался со слов и порой расходился с настоящим на два-три года), на которые так охотно ссылаются «сторонники 1795 года». Считать 1790 год истинным годом рождения драматурга мешало до сих пор не столько отсутствие точного документа, сколько стремление «выпрямить» биографию великого писателя.

Увы! Живая жизнь далеко не всегда согласуется с приличиями и правилами, как бы строго ни охраняли их блюстители морали. И как раз в XVIII столетии, этом «золотом веке дворянства», подобные ситуации не редкость. Далеко за примерами ходить не стоит. Бабушка Александра Сергеевича Марья Ивановна Розенберг (в первом замужестве Грибоедова) в 1797 году по именному указу Павла I утвердила в правах сына Федора, рожденного ею до замужества.3 Настасья же Федоровна, видимо, почла за лучшее вообще не предавать случившееся огласке, в надежде на то, что время все сгладит.

И последнее. Кое-что проясняет и грибоедовский портрет, на котором он изображен «в отроческом возрасте» (этим изображением открывается книга «А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников». Под ред. Н. К. Пиксанова, примеч. И. С. Зильберштейна. М., 1929). Кем и когда написан портрет — неизвестно.

14

Худощавый — уже не мальчик, еще не совсем юноша... Серьезный, пытливый взгляд, книги на столе, уголок географической карты, через распахнутую дверь видна аллея тополей. Конечно, трудно определить возраст по картине. И все же что-то поддается расшифровке.

Судя по костюму, портрет написан в интервале 1805—1807 годов. В этом убеждает сравнение портрета с модными журналами и другими живописными работами той же поры, время создания которых мы знаем точно. Именно так датируется грибоедовское изображение и в сводном каталоге иконографии Литературного музея Пушкинского Дома АН СССР. Если бы Грибоедов родился в 1795 году, то на портрете он должен был бы выглядеть значительно моложе. Здесь ему никак не меньше пятнадцати-шестнадцати лет, а ведь.должно бы быть десять-одиннадцать.1 Итак, множество косвенных данных свидетельствует, что Грибоедов родился ранее «официально» принятой даты. Но почему же нет ни одного прямого указания ни в письмах, ни в мемуарах? Ведь во все времена сплетни распространялись быстро и широко и нередко оставляли глубокий след в людском сознании.

Ответить на этот вопрос можно по-разному. Вариант первый: никто не знал подлинного отца Грибоедова — Настасье Федоровне удалось сохранить его имя в тайне. Допустим, что так, сколь это ни маловероятно... Но тогда неясно, почему никто из пишущих об этом вообще ни единым словом, хотя бы в прикровенной форме, не коснулся такой немаловажной подробности? Скорее всего, потому, что случай был из ряда вон выходящим, а следовательно, и настолько щекотливым, что и без уточнения обстоятельств все знали, о чем шла речь. Другими словами, никто не упомянул об отце Грибоедова по той причине, что это положило бы тень на все дворянское сословие, ибо он был даже не «неровня» Настасье Федоровне, а еще ниже.

Наверное, не стоит даже и пытаться выяснить его имя — никаких отправных точек для поисков в этом направлении нет. Да и не в имени дело, а в самом факте...

Так и получается, что определение истинного года рождения Грибоедова становится задачей не формальной. Ее решение помогает понять, что заставило Грибоедова в 1818 году «круто поворотить свою жизнь». Испытавший сильное потрясение после смерти Шереметева, Грибоедов решил отрешиться от праздно-рассеянной светской жизни, начать все сызнова и в качестве первого шага указал подлинный год своего рождения. Это была нравственная акция: он сам себе доказывал свою твердость в неукоснительном следовании истине, которой он перед судом собственной совести впредь решился не изменять. Это с современной точки

15

зрения человек, рожденный вне брака, в социальном плане ничем не отличается от прочих граждан. В начале XIX столетия все это выглядело иначе и влекло за собой печальные последствия. И надо было обладать немалым мужеством, чтобы не отрицать свое «незаконное» рождение.

Верно определив искомое, мы начинаем глубже осмыслять и другие эпизоды биографии и творческой деятельности автора «Горя от ума».

Тогда становится понятно, каким образом Грибоедов не только был однокашником по Благородному университетскому пансиону Д. В. Дашкова, Н. И. Тургенева, А. И. Якубовича, С. П. Трубецкого, зачисленных в пансион в 14—16 лет, но и учился не менее успешно, чем эти талантливейшие юноши, и, выделяясь даже в их рядах, получал награды.

Тогда в ином свете предстают и московские наблюдения над миром фамусовых, молчалиных и скалозубов, делавшиеся человеком с определенным житейским и нравственным опытом.

И пусть мы расстаемся с легендой о мальчике-вундеркинде, пусть и «Горе от ума» станет плодом мысли зрелой и души возмужавшей, взамен мы познаем подлинную житейскую драму.

«Облака», затмившие личную сферу жизни Грибоедова, распространили свою «тень» и на другие ее области. В частности, именно семейные обстоятельства помешали драматургу примкнуть к движению «молодых вольнодумцев» на ранней стадии развития заговора.

Одной из первых тайных декабристских организаций был Союз спасения, возникший в 1816 году в Петербурге. С большинством его членов (а их и всего-то насчитывалось около трех десятков) — Н. М. Муравьевым-Апостолом, Трубецким, Чаадаевым, А. Н. Муравьевым, Якушкиным — Грибоедов был коротко знаком или дружен. Членом Союза спасения (по другим данным — более позднего Военного общества) стал и Бегичев. А вот Александр Сергеевич, отлично осведомленный об образе мыслей заговорщиков и разделявший их убеждения, в члены Союза принят не был.

Рожденный, по словам Пушкина, «с честолюбием, равным его дарованиям», Грибоедов «долго был опутан <...> сетями мелочных нужд и неизвестности».1 Словно наверстывая упущенное в студенческие годы и во время армейской службы в провинции (ведь он разменивал уже третий десяток), Грибоедов предавался светским удовольствиям и явно бравировал своим «гусарским» поведением. Его частенько видели в ресторациях, клубах и в маскараде в обществе записных гуляк и бретеров (П. П. Каверин, А. П. Завадовский и др.), почти каждый вечер бывал он за кулисами театра и в театральном салоне князя А. А. Шаховского. Д. И. Завалишин вспоминал, что Грибоедов тогда воспринимался как человек, «принесший из военной жизни репутацию отчаянного повесы, дурачества

16

которого были темою множества анекдотов, а из петербургской жизни — славу отъявленного и счастливого волокиты, наполнявшего столиц: рассказами о своих любовных похождениях, гонявшегося даже и за чужими женами, за что его с такой горечью и настойчивостью упрекал в глаза покойный Каховский».1

Вот, в частности, какова причина «изоляции» Грибоедова от политических единомышленников. С их точки зрения, он не удовлетворял тем требованиям, что предъявлялись членами Союза спасения к нормам бытового поведения людей своего круга. Члены Союза спасения ко всему относились серьезно, даже ригористично. Грибоедов их модели поведения во многом не соответствовал.

Существовало и еще одно обстоятельство, которое также не улучшало репутацию Грибоедова в глазах членов Союза спасения. Ранней весной 1817 года в костромском имении Н. Ф. Грибоедовой начались волнения крепостных, длившиеся почти три года. Событие приняло широкую огласку, его взял под наблюдение сам царь, о костромском бунте грибоедовских мужиков упоминал впоследствии в своих мемуарах Якушкин.

А Грибоедов? Он не только не вмешался в тяжбу матери с ее «крещеной собственностью», но и в дружеском кругу предпочитал не затрагивать эту тему. Письма драматурга этого периода информируют нас о том, что, даже и не находя общего языка с родительницей, он старался ни в чем не прекословить ей.

Он знал, какие страдания выпали на долю Настасьи Федоровны в связи с его «незаконным рождением», и не решался спорить с ней, почитая себя не вправе доставлять матери, столько вытерпевшей из-за сына, хотя бы малейшие огорчения. Члены же Союза спасения, несомненно, воспринимали его молчание как симптом политической индифферентности и, естественно, считали, что Грибоедову не место в их рядах.

Что это было именно так, доказывает похожая история с Пушкиным. Видимые, так сказать, наружные грани поведения поэта в юношеские годы и в период южной ссылки осуждались даже ближайшими друзьями его. Их недовольство вызывали «чрезмерная подвижность пылкого нрава» Пушкина, его неосторожные реплики в общественных местах, «проказы». По воспоминаниям Пущина, декабристы желали, чтобы поэт «не переступал некоторых границ и не профанировал себя».2 И Пушкин тоже не был принят в тайное «братство».

«Для современников молодости Грибоедова и Пушкина,— писал Завалишин,— они были совсем иные люди, чем для следующих поколений,

17

которые смотрят на них сквозь призму последующих разъяснений из произведений и действий и еще чаще судят на основании позднейшей уже их деятельности».1

Это замечание весьма существенно, особенно по отношению к первому периоду жизни Грибоедова в Петербурге. Но ведь и принадлежность драматурга к декабристскому движению в 1824—1825 годах некоторым исследователям сейчас также кажется по меньшей мере проблематичной. Например, В. И. Левин заявил, что, «несмотря на огромное доверие, которым пользовался Грибоедов у декабристов, он не только не принадлежал к ним, но даже и не ведал, что живущий вместе с ним Одоевский (Александр,— В. М.) являлся членом этого общества».2 Для доказательства этого постулата приводится развернутое сопоставление политических взглядов автора «Горя от ума» и... Чацкого. Находя сходство в «отрицательной» части их убеждений, Левин показывает, что позитивные программы героя комедии и ее автора далеко не идентичны. Шаткость таких построений, когда на основании слов героя стараются охарактеризовать мировоззрение писателя, очевидна.

Не так давно в «декабризме» Грибоедова усомнился и А. А. Лебедев. В письме драматурга к Жандру от 18 декабря 1825 года3 есть слова, которые многими исследователями истолковывались как доказательство осведомленности Грибоедова, находившегося в тот момент в ставке Ермолова в станице Екатериноградской, о готовящемся перевороте. Грибоедов писал: «Какое у вас движение в Петербурге!! А здесь... Подождем». По этому поводу Лебедев саркастически замечает: «Последняя фраза очень нравится тем из исследователей Грибоедова, которые полагают своей задачей доказательство несомненной причастности Грибоедова к декабристскому движению или хотя бы горячего сочувствия Грибоедова этому движению. При этом начало письма <...> обязательно опускается. А ведь упомянутая фраза вообще не может быть верно истолкована вне определенного контекста, хотя бы контекста остального содержания письма и характерного высказывания относительно важности любования «эпистолиею». Да и что же сказано у Грибоедова в итоге всех рассуждений? „Подождем“».4

Здесь справедливо говорится о «контексте», в котором должна быть прочитана спорная фраза. Действительно, в начале письма Грибоедов, отвечая на не дошедшее до нас письмо Жандра, говорит, что корреспондент не одинок, что у него есть спутница жизни, есть друзья (А. Одоевский и сам Грибоедов). «И когда мы не вместе, есть о ком думать, <...> Да хотя

18

бы у нас только и назначения было, чтобы тебе ко мне писать, а мне любоваться твоею эпистолиею, так есть за что благодарить бога. Как ты решил? Все равно, а я нынче весь день был занят твоими портретами. Вижу, что правда и огорчительная насчет Кат<енина> и Кандида (лицо неустановленное.— В. М.)».1

А. А. Лебедев как будто забывает, что Грибоедов употребляет условную конструкцию: «Да хотя бы у нас только и назначения было...» К тому же и упоминание о Кандиде и Катенине, о которых Жандр сообщил огорчительную правду, придает письму оттенок намека на какие-то серьезные проблемы. Так можно ли видеть в этом послании всего лишь дружеское утешение слегка захандрившему Жандру и придавать выделенной Лебедевым фразе смысл, зачеркивающий остальное содержание письма? Не стоит упускать из виду и того, что мимолетность упоминания о петербургских ожидаемых событиях явно была нарочитой. Грибоедов знал, что большинство писем перлюстрируется, и, естественно, побоялся доверить бумаге пространное откровенное высказывание о делах, которые были прямой «государственной изменой». Лебедев считает, что «подождем» свидетельствует об уклонении Грибоедова от участия в заговоре. Но это по крайней мере натяжка. Что же иное мог сказать Грибоедов, удаленный на тысячу верст от столицы, в которой назревали события? При всем желании, если бы даже он тут же помчался в Петербург на перекладных, он успел бы прибыть туда не ранее чем через три недели (ровне столько понадобилось на путешествие Грибоедова с фельдъегерем из Грозной в столицу зимой 1826 года).

Кроме того, совершенно упускается из виду еще одно немаловажное обстоятельство. В середине декабря того же года (так определил время мемуарист, на которого мы ссылаемся ниже) Грибоедов после обеда у Ермолова сказал своему соседу по столу Реброву: «„В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина“; это крайне встревожило Реброва...»2 Это уже не недомолвка в письме, здесь вещи называются своими именами. Высказывание Грибоедова совершенно точно прокомментировано Нечкиной: «Почему Ребров был так встревожен и удивлен этими словами Грибоедова? Потому, что в тот момент, когда Грибоедов произнес их, никто на Кавказе еще не знал и не мог знать о происшествиях в Петербурге,— сообщения о них дошли до ермоловского корпуса много позднее. Сразу догадаться, узнав о смерти императора (Александра I.— В. М.), что в связи со сменой самодержцев на престоле последует попытка революционного переворота, вооруженного выступления, мог лишь тот, кто был в предварительном порядке осведомлен о планах выступления от самих членов тайной организации. Иное объяснение этому факту дать невозможно».3

19

Сомнение может вызвать лишь один нюанс: неужели заговорщики были столь неосторожны, что уведомляли соратников о своих планах и даже предполагаемом дне восстания письменно, пренебрегая угрозой прочтения писем властями? Да, так оно и было. Известно, например, что И. И. Пущин писал в Москву С. М. Семенову о начале восстания, приглашал приехать в Петербург к тому же сроку и Пушкина. Тот же Пущин сообщал 12 декабря находившемуся в Москве М. А. Фонвизину: «Когда вы получите сие письмо, все будет решено. Мы всякий день у Трубецкого и много работаем. Нас здесь 60 членов. Мы уверены в 1000 солдатах».1 Надо полагать, что подобные письма рассылались и по другим адресам прочими декабристами или теми, кому они доверяли, причем большинство писем, конечно же, шло «с оказией». Грибоедов же, имевший опыт дипломатической службы и хорошо знавший, что любой документ может попасть в чужие руки, был осторожнее прочих и не откровенничал в переписке.

Нам сейчас остается только гадать, кто уведомил Грибоедова о назревавшем восстании: Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский или тот же Жандр? Драматург, предупрежденный Ермоловым об аресте, успел сжечь компрометирующие его бумаги.

Кстати, почему Ермолов, пусть и испытывавший, несомненно, расположение к Грибоедову, все же решился на такой шаг, который, случись что-нибудь непредвиденное, угрожал бы ему самому? Только из дружбы к подчиненному и только из рыцарских побуждений (хотя и эти чувства вовсе не учитывать нельзя) ? Но думается, что у Ермолова были для этого основания и посерьезнее.

Чтобы понять, чем мог руководствоваться в те дни всесильный наместник Кавказа, нам придется вернуться на полгода назад и проанализировать небольшое стихотворение, адресованное неизвестным автором некоему «Г.......ву». Познакомимся вначале с текстом.

С глубоким трепетом волненья
Я зрю тебя идущим в путь!
Тебе неведомо сомненье,
И страха тайное смущенье
В твою не проникает грудь.

Иди ж, свободой вдохновленный!
Иди принять судьбу свою!
А я, от вас отъединенный,
Ваш подвиг славный воспою.

Молю тебя: когда в содружном
Кругу ты примешь свой обет,
Друзьям и северным и южным
Мой братский передай привет.

20

Впервые опубликовавший это стихотворение в 1926 году Н. Л. Бродский писал: «Кому оно адресовано, трудно сказать, даже имея весь список декабристов, фамилии которых начинались с соответственной буквы» Затруднялся он определить и автора, подчеркнув лишь, что «по настроению, устремленному вперед, на путь грядущей борьбы, на исполнение «обета», в ожидании «судьбы», это стихотворение могло быть написано только до 14 декабря 1825 года».1

Полностью соглашаясь с Бродским в том, что послание «Г.......ву» могло появиться только лишь до 14 декабря, попробуем все же выяснить хотя бы, кому оно было адресовано. Известно, что для Николая I после окончания следствия по делу декабристов был составлен «Алфавитный список о всех прикосновенных к этому делу»,2 причем «Алфавит» был настолько подробен, что в него включили «несколько имен личностей, или не выясненных следствием, или вовсе не существовавших, мифических...».3 Тем более трудно допустить, чтобы человек, общавшийся с участниками двух тайных обществ, не попал в поле зрения Следственного комитета.

Итак, фамилий, начинающихся на «Г» и оканчивающихся на «В» в «Алфавите» шесть: артиллерийский офицер Глебов, коллежский секретарь М. Н. Глебов, «отставной гусар» Голубков, подполковник Гвоздей поручик А. С. Гангеблов и А. С. Грибоедов. Первые пять имен отпадают ибо никто из них не был осведомлен о существовании двух тайных обществ и большинство оказались втянутыми в орбиту следствия случайно.4 Остается один Грибоедов.

Как раз летом 1825 года он уезжал из Петербурга и встречался: в Киеве с рядом лиц, принадлежавших к Южному обществу. Правда, тут мы сразу же сталкиваемся с противоречием. Как увязать скептицизм Грибоедова, о котором не раз говорили современники, с утверждением: «тебе неведомо сомненье»? Но разве не бывает так, что в кругу чрезмерно горячих энтузиастов человек спорит с их идеями, а в беседе с сомневающимися (автор стихотворения от «братьев», как он сам признает, «отъединен») те же мысли поддерживает? Ведь именно в эту пору (7 декабря 1825 года) Грибоедов писал Бегичеву: «Люди не часы; кто всегда похож на себя и где найдется книга без противуречий?»5

Судя по тому, что мы знаем о взаимоотношениях Грибоедова с декабристами, обстоятельства складывались примерно таким образом. По

21

всей видимости, Грибоедов не во всем разделял планы Северного общества. Чтобы убедить его в масштабности заговора, петербургские декабристы сообщили драматургу о существовании Южного общества и о планируемом союзе с ним. Грибоедов поделился сведениями с автором стихотворения, которому он полностью доверял (или тот и сам был обо всем осведомлен),— в противном случае эта тема не фигурировала бы в стихотворении. А она обозначена совершенно четко («...когда в содружном Кругу ты примешь свой обет, Друзьям и северным и южным Мой братский передай привет»).

Надо полагать, что сообщение о возможности слияния сил для Грибоедова было весомым аргументом и он взял на себя миссию содействия объединению северных и южных «братьев». И, приняв такое решение, он уже не колебался. Вот почему в стихотворении и сказано: «Тебе не ведомо сомненье, И страха тайное смущенье В твою не проникает грудь». Если бы в Киеве Грибоедов получил весомые доказательства и серьезности намерений, и единодушия Северного и Южного обществ. он, вероятно, стал бы одним из активных деятелей общества объединенного. Однако этого не случилось. Северные и южные не нашли в тот момент общего языка.

Несомненно одно. Грибоедов был «полностью», как свидетельствовал Жандр, осведомлен обо всех планах заговорщиков, разделял их основные идеи, а декабристы видели в нем человека, который мог бы склонить на их сторону такого видного военачальника, как Ермолов, располагавшего реальными силами, которые могли бы сделать восстание выходящим далеко за пределы столицы.

В этой связи становятся понятными противоречия в показаниях подследственных о принадлежности Грибоедова к тайному обществу. Речь идет прежде всего об ответах Е. П. Оболенского. «В <...> покаянном показании Оболенский не сказал всего — он знал больше, нежели говорил. Почему он поместил Грибоедова в списке Южного общества, посредником между которым и Северным обществом был, кстати говоря, именно Оболенский? Значит, что-то, связанное с поездкой Грибоедова в Киев, было ему известно. Почему потом Южное общество он заменил Северным? В показаниях он не сказал об этом ни слова».1

Показания Оболенского имели под собой определенную почву, Следственный комитет интересовало, не искал ли Грибоедов, по поручению руководителей Северного общества, свидания с кем-либо из членов Южного и не устанавливалась ли тем самым связь с Ермоловым. А Ермолов и его мобильная, обладавшая боевым опытом армия представляли немалую угрозу для Зимнего дворца. Рылеев на этот вопрос ответил, что слышал о поездке Грибоедова в Киев от Трубецкого, но соратники из Южного общества, желавшие вовлечь поэта в заговор, «не успели в том».

22

Трубецкой также подтвердил версию Рылеева, выдвинув, правда, несколько иные мотивы: члены Южного общества действительно «испытывали» Грибоедова, но не обнаружили того образа мыслей, какого им бы хотелось.

«...Члены Васильковской управы и Трубецкой,— справедливо замечает Нечкина,— так упорно отрицали совершенно ничтожный для их «силы вины» факт, что они хотели принять в общество еще одного члена — Грибоедова, но из этого ничего не вышло. Признайся они в этом — за этой ниточкой потянулся бы большой план революционного выступления...»1

Все сказанное позволяет объяснить смысл «ипохондрии», овладевшей посланцем Северного союза после посещения Киева. 12 сентября 1825 года Грибоедов писал Бегичеву: «Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.— Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная! воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. <...> Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне себя избавить от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди».2

Все вышесказанное позволяет характеризовать Грибоедова как безусловного единомышленника «молодых вольнодумцев». Остается открытым лишь один вопрос: принадлежал ли Грибоедов и формально к тайному обществу? Жандр говорил о «полной» степени его участия в заговоре. Рылеев лаконично констатировал: «Он наш». Однако сам Грибоедов ни в чем не признался, а друзья его не выдали. Так и остается эта проблема не до конца решенной, хотя в работах М. В. Нечкиной и приведено множество косвенных фактов, свидетельствующих об организационной принадлежности Грибоедова к Северному обществу.

Сомнения эти, как нам представляется, могут быть устранены свидетельством Завалишина, который в своей неопубликованной работе «Грибоедов и его „Горе от ума“» сообщал о принадлежности драматурга к северным «братьям» как о факте самоочевидном, не нуждающемся в доказательствах. «Это было,— вспоминал Завалишин,— у А. И. Одоевского. Собрались пять-шесть членов Тайного Общества <...> Разговор перешел естественно на необходимость освобождения крестьян, причем Грибоедов особенно нападал на тех лжелибералов, которых весь либерализм

23

заключается в болтании заученных либеральных фраз...»1 Указаны и имена четырех из присутствующих: это сам мемуарист, Одоевский, Каховский и Грибоедов. В черновом варианте «Воспоминания о Грибоедове» (в рукописи статья называлась «По поводу юбилея Грибоедова», 1879) указаны и еще два декабриста из числа тех, кто постоянно собирался у Одоевского. «...Я был и свидетелем его сношений с членами Тайного Общества и, конечно, единственным лицом, с которым в здании Главного штаба Грибоедов мог говорить вполне откровенно и о последних событиях и о своих отношениях к лицам, участвовавшим в них (так как не раз мы с ним обедали у Одоевского впятером, он, я, Рылеев, Оболенский и хозяин), и, следовательно, отношения эти были и мне коротко известны».2 Симптоматично, что в печатном тексте «Воспоминания...», опубликованном в том же году, эта фраза дана в несколько иной редакции, а фамилии Рылеева и Оболенского не упомянуты.

В пользу достоверности свидетельства Завалишина говорит и то обстоятельство, что он относится к Грибоедову, как и к большинству декабристов, с которыми тесно общался, с плохо скрытой (а иногда и подчеркнутой) антипатией. Мемуарист не столько возвеличивает личность автора «Горя от ума» и его творение, сколько старается низвести их до обыденного уровня. Поэтому свидетельство его становится особенно ценно, поскольку Завалишин просто констатирует факт, который, как он полагал, не требует никакой аргументации.

Возможно, что он намеревался рассказать об этом более подробно в статье «Воспоминания о Грибоедове и Пушкине», но, к сожалению, написал только ее вступительную часть, прервав работу в самом начале, хотя и не преминул подчеркнуть, что считает «не лишним, из всего мне известного, сообщить по крайней мере то, что может сообщено быть в настоящее время».3 И хотя «Записки декабриста Д. И. Завалишина» во многом грешат предвзятостью и чрезмерно высокой оценкой собственной персоны, память его хранила многие чрезвычайно важные детали общения заговорщиков в конце 1824 — начале 1825 года, причем публикация его воспоминаний постоянно была сопряжена с многочисленными затруднениями. Так, в письме к Семевскому от 25 февраля 1881 года Завалишин сообщал: «Особенно могут представить интерес те статьи, которые были посыланы в разные издания и были даже и набраны, но не печатались по препятствиям от цензуры или по неустойчивости и изменении настроений редакций...»4

24

И заключительный штрих к политическому портрету Грибоедова... Ускользнув из когтистых лап «правосудия», Грибоедов буквально через три недели после освобождения почему-то счел нужным опубликовать в газете очерк «Загородная поездка» («Северная пчела». 1826, № 76, 26 июня) и поведать в нем о прогулке в Парголово.

Все уже знали, что следствие над узниками Петропавловской крепости подходит к концу, все ждали приговора со страхом и смятением, втайне надеясь на милосердие царя. Те же чувства испытывал и Грибоедов. В подобных условиях появление в газете такого «легкомысленного» произведения, приличествующего иным, не столь мрачным временам, представляется по меньшей мере странным. Да к тому же и напечатана «Загородная поездка» была без подписи автора.1 Для чего это понадобилось Грибоедову?

Но стоит вчитаться в очерк внимательно, как начинаешь понимать, что появление «Загородной поездки» в печати было для Грибоедова насущной необходимостью.

Он спешил объясниться с друзьями, торопился, пока существовала хоть малейшая возможность выразить свое отношение к их делу и свое представление о главной причине, определившей неуспех восстания. Мастерски пользуясь эзоповым языком, Грибоедов обращал свое слово ко всем, кто мог его понять, надеясь, что и до узников (пусть лишь до немногих!) дойдет его послание.

Очерк начинается с того, что автор изъявляет желание удалиться куда-нибудь подальше от «центра отменно мелкой, ничтожной деятельности, кипящего муравейника» — Петербурга.

После этой «интродукции» следует открытый текст: «В сообществе равных нам, высших нас, так точно мы, ни ими, ни собой недовольные, возносимся иногда парением ума над целым человечеством, и как величественна эта зыбь вековых истин и заблуждений, которая отовсюду простирается далеко за горизонт нашего зрения».

Здесь дается оценка деятельности декабристов, оценка их звездного часа. Их «парение ума» (обратим внимание, что Грибоедов, как и в своей комедии, оперирует нравственно-философской категорией — «ума») имеет глобальные масштабы, поднимает их «сообщество» над целым человечеством. Пусть их действия и оказались «заблуждением», пусть они и зыбки, но тем не менее — величественны! Величественны настолько, что лишь потомкам дано оценить их всесторонне, для современников это пока задача непосильная. Грибоедов не скрывает, что им владеют смятение и тоска, что и настоящее и ближайшее будущее окрашены для него в мрачные тона. «Дым от выжженных и курившихся корней носился по дороге». Но это совсем не сладкий «дым отечества»! Это чад несбывшихся

25

надежд... «И чем ближе к Петербургу, тем хуже: по сторонам предательская трава; если своротить туда, тинистые хляби вместо суши».

В «Загородной поездке» Грибоедов указал и на причину провала восстания, лежавшую, по его глубокому убеждению, в изолированности декабристов от народных масс. «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! <...> Народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки! Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».

Вслед за указанием на отторженность дворян от народа следует сценка с народным театром. Автор дает понять, что упоминается произведение с героической тематикой — широко распространенная в среде «простолюдинов» народная драма «Лодка», заканчивающаяся разгромом помещичьей усадьбы «разбойниками». По цензурным условиям Грибоедов избегает подробного описания наблюдаемого зрелища (о концовке вообще не упоминается), ограничиваясь намеком, что некогда народная вольница способна была потрясать царские престолы. «Былые времена! как живо воскрешает вас в моей памяти эта народная игра...» когда удальцы, «по словам Шардена, в роскошном Фируз-абате угрожали блестящему двору шаха Аббаса», а затем «возвращались домой, где ожидали их любовь и дружба; их встречали с шумною радостью и славили в песнях».

В определенной мере идеализируя прошлое, Грибоедов тем самым подчеркивал социальное неблагополучие современности. Ссылаясь на Шардена, автора десятитомного «Путешествия в Персию», изданного в Париже в 1811 году и служившего в первой трети XIX века основным источником сведений об этой стране, Грибоедов тем самым вводил в повествование намек на запретное в ситуации лета 1826 года имя Степана Разина. У Шардена есть упоминание о том, что разинцы в 1699 году разорили Фируз-абат (Ферах-Абад). Так проницательный читатель с помощью отсылки к Разину подводился к выводу, что народ прославляет в песнях только того, кого считает своим.

В настоящее, же время, констатировал Грибоедов, между дворянством и народом лежит глубокая пропасть. Дворяне не в состоянии понять чаяния народа, им чужды и его обычаи, и даже одежда. Да и народ стал иным. Не зря в начале «Загородной поездки» упомянуты белолицые красавицы и «торопливость их услужников», которые хотя и не относятся к числу «поселян», однако же вышли из этого сословия и даже живут неподалеку от церкви (иными словами, давал понять Грибоедов, который чтил древние храмы как колыбель национальной культуры, народные святыни и те находятся в забвении). Проблема народа и взаимоотношений его с дворянством для Грибоедова

26

в эти дни была центральным пунктом его горьких дум. Именно о народе и об изолированности от него образованного меньшинства мучительно размышлял он после своего освобождения. «Жизнь народа, как жизнь человека, есть деятельность умственная и физическая,— говорил Грибоедов.— Словесность — мысль народа об изящном. Греки, римляне, евреи не погибли оттого, что оставили по себе словесность, а мы... мы не пишем, а только переписываем! Какой результат наших литературных трудов по истечении года, столетия? Что мы сделали и что могли бы сделать!..»1

Таким образом, мысль Грибоедова все время обращена к одной и той же проблеме: что можно было бы сделать и что сделано. Эта проблема и составляет идейный стержень «Загородной поездки». Наблюдая «смелые черты и вольные движения» крестьянских мальчиков, рассказчик сравнивает их со «слушателями-наблюдателями». «Им казалось дико все, что слышали, что видели; их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны». Весьма примечательно, что Грибоедов, упоминающий о своей принадлежности к «поврежденному классу полуевропейцев», тут же и отделяет себя от них (им казалось... их сердцам... для них...).

Мучительно переживавший крах восстания, который, по справедливому определению Нечкиной, для него был «не только горем личной дружбы, но исторической катастрофой»,2 Грибоедов — писатель и гражданин не мог не выразить своих дум и чувств. В «Загородной поездке» все сказано между строк, но сделано это столь искусно, что цензура беспрепятственно пропустила очерк в печать.

А Грибоедов не только изъяснил причину неуспеха восстания и излил душу друзьям, но и мимоходом намекнул на свои связи с Южным обществом. С этой целью он снабдил очерк подзаголовком «Отрывок из письма южного жителя». Если бы подзаголовку не придавалось какого-то специального смысла, он бы вообще не понадобился. Кроме того, как уже отмечалось в научной литературе, эпитет «южный» не приложим к автору «Горя от ума». Его следовало бы назвать «кавказским» или «восточным» жителем, так как под югом в начале XIX века подразумевали Новороссийскую губернию и Крым.3

Номер «Северной пчелы», в котором появилась «Загородная поездка», вышел в свет, когда до казни пятерых и отправки остальных декабристов на каторгу оставалось две с половиной недели. В обстановке смятения и нервозности «недреманное око» властей проглядело анонимную статью с невинным заглавием.

27

А Грибоедов, быть может первым среди тех, кто пережил 14 декабря, понял, что в корне изменить государственную систему без народа невозможно. Иное дело, что, осознав это, он не сумел, как Радищев, признать необходимость такой революции, в которой народным массам отводилась решающая роль. Грибоедов, как считает В. Н. Орлов, «ощутив слабость дворянских революционеров и обдумывая вопрос о решающей роли народа в истории <...> тем не менее, подобно Пушкину, остался в кругу идей просвещенного дворянства».1

Как бы то ни было, политические взгляды Грибоедова, формировавшиеся в процессе общения с «молодыми вольнодумцами», не только были близки к программе декабристов, но — в главном — были даже и глубже. Недаром Пушкин называл Грибоедова «одним из самых умных людей в России».2

Политическая деятельность Грибоедова даже и современникам была почти неизвестна, о его участии в движении декабристов знал лишь узкий круг друзей, которые и впоследствии не хотели компрометировать уже официально сложившуюся репутацию дипломата.

Но вот и литературная слава Грибоедова оказалась весьма своеобразной. И в прошлом и в наши дни его воспринимают прежде всего как «автора одной книги», как «литературного однодума». Пусть даже автора шедевра, но все же одного шедевра!

А между тем так просто не бывает. Любой шедевр возникает в результате определенного количества «проб пера», как итог усвоения художественных традиций.

2

В русской драматургии Грибоедов имел таких предшественников, как Д. И. Фонвизин, И. А. Крылов, А. А. Шаховской. К началу XIX века в России уже сложился тип стихотворной комедии, движущей пружиной которой являлась прежде всего любовная интрига, но одновременно с тем (пока еще на периферии комедийного действия) решались, или по крайней мере ставились, социальные проблемы. Высшим достижением драматургии в этом плане был «Недоросль» Фонвизина. «Горе от ума» блестяще завершило эту линию развития русской комедии.

В начале своего творческого пути Грибоедов тяготел к легкой, так называемой «светской», комедии, далекой от обличения социального зла. Первый опыт драматурга представлял собой широко практиковавшийся тогда перевод-переделку с французского. Трехактная комедия Крезе де Лессера «Семейная тайна» (1809)3 была превращена переводчиком

28

в одноактную, что, естественно, повлекло за собой некоторые изменения в сюжете и композиции. Появились и стихи, отсутствующие в оригинале. Грибоедов сохранил французские имена, но ввел в пьесу отдельные эпизоды, скорее относившиеся к московскому или петербургскому, чем к парижскому быту. В них уже угадывается будущий мастер, но пока это лишь отдельные штрихи.

...со стороны об этом думать можно,
Что светских девушек образованье ложно,
Невинный вымысел, уловка матерей,
Чтобы избавиться от зрелых дочерей;
Без мыслей матушка проронит два-три слова,
Что дочка будто ей дарит рисунок новый;
Едва льзя выпросить на диво посмотреть.
Выносят наконец ландшафт или портрет,
С восторгом все кричат: «Возможно ль, как вы скро́мны!» —
А, чай, работали художники наемны.
Потом красавица захочет слух прельщать —
За фортопьяны; тут не смеют и дышать,
Дивятся, ахают руке столь беглой, гибкой,
Меж тем учитель ей подлаживает скрыпкой;
Потом, влюбленного как в сети завлекли,
В загоне живопись, а инструмент в пыли.

«Молодые супруги» — типично светская комедия. Конфликт в ней основан на любовных недоразумениях, ни о каких социальных противоречиях нет и помина. Так, по крайней мере, воспринимает ее читатель в наши дни. В 1815 году светская комедия на фоне совсем недавно воспринимавшихся с огромным энтузиазмом классицистических трагедий, учивших предпочитать государственное личному, выглядела иначе. «Молодые якобинцы», которые всего лишь год-два назад принимали участие в великих событиях, решавших участь европейских народов, уже начали понимать, что в политической атмосфере России повеяло холодом. Либеральный царь превращался в «кочующего деспота». Передовая молодежь, осознавшая тщету своих надежд на преобразование общественного строя «сверху», учится отделять официальное, казенное от интимного, человеческого. И в этом смысле «светская» комедия, зовущая зрителя отрешиться от псевдовозвышенных идей и страстей, выглядела как своеобразная фронда, оппозиция официальной идеологии.

Существовали и другие обстоятельства, способствовавшие успеху драматургического опыта Грибоедова. Комедия Крезе де Лессера была уже известна петербургским театралам в переводе активно пишущего в эти годы для сцены А. Г. Волкова. Его перевод, называвшийся «Урок женам, или Домашняя тайна», был близок не столько к духу, сколько к букве подлинника. Пьеса Волкова шла на петербургской сцене в 1812 и в

29

1814 годах, и даже в 1816 году, когда грибоедовские «Молодые супруги » уже пользовались популярностью и прочно вошли в столичный репертуар, волковский «Урок женам» давали дважды.

Волков уже имел определенные литературные навыки. Грибоедов впервые приобщался к драматургии — и тем не менее его перевод намного экономнее и изящнее. Более того. Несомненно, прав был Загоскин, который считал, что перевод Грибоедова «гораздо лучше» самого первоисточника. «Действие идет быстро; нет ни одной ненужной и холодной сцены: в ней (комедии Грибоедова.— В. М.) все на своем месте».1

Важно и то, что в первом опыте Грибоедова уже заявлены те принципы драматургического стиля, которые впоследствии найдут блестящую реализацию в «Горе от ума»: «...быстрая смена голосов, подхватывание реплик, сочетание иронической окраски речи персонажей с интимно-лирической, тяготение к афористическим высказываниям, к смысловым, ситуационным и интонационным контрастам или противопоставлениям».2

Не мудрено, что «Молодые супруги» полюбились зрителям, и даже самым взыскательным. Так, в литературно-театральном кружке «Зеленая лампа», в котором было много декабристов, считали, что «Молодые супруги» имеют «много достоинств по простому, естественному ходу, хорошему тону и истинно комическим сценам».3 И в 1822 году Бестужев находил в «Молодых супругах» «живость стихов» и подчеркивал, что в авторе видно «большое дарование для театра».4

Вдохновленный успехом, Грибоедов задумывает создать произведение, в котором отразились бы центральные коллизии эпохи. Было ли это «Горе от ума» или что-то другое, с полной уверенностью сказать трудно. Споры о том, когда была начата знаменитая комедия, ведутся до сих пор. Одни исследователи относят начало работы над ней к 1816-му, другие к 1819-му, третьи отодвигают его к 1820-му, а то и к 1822 году.5

В пользу 1816 года говорит свидетельство Бегичева, мемуаристе очень осторожного и точного. «...План этой комедии,— вспоминал Бегичев,— был сделан у него в Петербурге 1816 года, и даже написаны были несколько сцен...»6

«Горе от ума» еще только оформлялось в сознании автора, но основные идеи, образы и ситуации уже заявляли о себе в новых произведениях.

30

Некоторые черты образа Чацкого в известной степени предваряют автохарактеристикой Рославлева из «Притворной неверности» (1818), переведенной Грибоедовым с французского вместе с Жандром. Рославлев говорит о «любезниках»,

                               ...которых нынче тьма:
Без правил, без стыда, без чувств и без ума,
И в дружбе, и в любви равно непостоянны.
Вот люди!.. И для них мои поступки странны,
Я не похож на них, так чуден всем кажусь.
Да, я пустых людей насмешками горжусь...

Роднит Рославлева с Чацким и высокий накал его чувств («...любить, как ты,— говорит ему Ленский,— на бешенство похоже»).

В «Притворной неверности» угадывается и общая коллизия «Горя от ума»: «странный» молодой человек выглядит чужим в обществе, хотя причина конфликта порождена отнюдь не социальными противоречиями. Все тревоги пылкого Рославлева и чрезмерно рассудочного Ленского в итоге, как и полагалось по законам жанра, оказывались ложными, самодовольный и ограниченный Блёстов оставался одураченным, а влюбленные обретали счастье.

Наметки характеров, глубоко разработанных в «Горе от ума», можно видеть и в комедии «Студент», сочиненной Грибоедовым вместе с Катениным в 1817 году. Полемически заостренная пьеса возникла как ответ на выпад Загоскина в адрес Грибоедова.1 Для нас, однако, важнее другое. Элементы реалистического изображения характеров (самодур Звездов, отчасти предваряющий Фамусова, близкий к Молчалину Полюбин) дают основание предполагать, что большую долю работы выполнил Грибоедов, а это, в свою очередь, позволяет теснее сблизить «Студента» с «Горем от ума».

На первых порах Грибоедов охотно вступал в кратковременные творческие содружества с драматургами — Катениным, Жандром, Шаховским, Н. И. Хмельницким. Позднее, в «Горе от ума», он иронизировал над подобными союзами:

...вшестером, глядь, водевильчик слепят,
Другие шестеро на музыку кладут,
Другие хлопают, когда его дают.

Да и содержание таких водевилей казалось ему тривиальным уже в 1818 году.

Вот лес и вот вода, —
Так главное готово.
На завесе река,

31

Пусть будет же: «Ока».
Готово и названье
Благодаря реке:
«Пирушка на Оке».
Иль: «За Окой гулянье»;
И песнями начать,
И плясками кончать!

(«Проба интермедии»)

Было в этом совместном «сочинительстве» и полезное для Грибоедова. Сотрудничая с Шаховским и Хмельницким («Своя семья, или Замужняя невеста», 1817), Грибоедов учился у более опытных соавторов постижению законов сцены, оттачивал речевое мастерство, вырабатывал изящество и легкость стиха.

Грибоедов начинал чувствовать, что он уже «встал на ноги». Вот почему он счел возможным опубликовать пять сцен, написанных им для «Своей семьи...», в «Сыне отечества» (1817, № 48) еще до постановки пьесы в театре и появления ее полного текста в печати. Действительно, в сценах, принадлежащих Грибоедову, царит свободная раскованность живой разговорной речи, так свойственной «Горю от ума». Старая барыня обличает «невежество» молодежи:

                               ...и родственников даже —
Вот посещают как: сам барин дома спит,
Карету и пошлет, а в ней холоп сидит,
Как будто господин; обрыскает край света,
Швыряет карточки!..

С каждым новым произведением Грибоедов двигался вперед. Это, хотя и post factum, замечали уже современники. Например, Кюхельбекер записал в своем дневнике 9 августа 1833 года: «... С наслаждением прочел я несколько явлений из комедии «Своя семья», написанных Грибоедовым: в этом отрывке виден будущий творец „Горя от ума“!»1

Современный исследователь также усматривает в ранних произведениях драматурга истоки художественного мастерства, достигнутого в «Горе от ума». «Чрезвычайно важна для понимания поэзии Грибоедова,— пишет И. Н. Медведева,— изначальная <...> склонность его к так называемому вольному стиху, разностопному ямбу, имитирующему свободную речь с переменной, разговорной интонацией».2

32

Вольный стих, в XVIII веке закрепленный за басенным жанром в начале XIX столетия становится достоянием и легкой комедии. Это была заслуга прежде всего Шаховского, у которого Грибоедов учился непринужденному изяществу стиля. Правда, преувеличивать значение «школы» Шаховского не стоит: даже симпатизируя автору, Грибоедов видел несовершенство его пьес. Уже ив 1817 году он иронизировал над шаблонностью характеров в комедии Шаховского «Пустодомы», а семью годами позднее отмечал, что в «Послании Вольтера, или Шестьдесят лет антракта» драматург улавливает «прозаическое сходство», но не создает подлинного образа фернейского философа.

Художниками, в которых Грибоедов видел не пример для подражания (его талант был слишком самобытен, чтобы грешить эпигонством), а эстетические вершины прошлого и настоящего, произведения которых помогали осознать законы изображения глубинной психологии человека, являлись для него Шекспир и Гёте.

В мемуарах Р. М. Зотова репертуар русского театра и литературные вкусы 1810-х годов охарактеризованы следующим образом: «Мы <...> были слишком пристрастны к французской школе и покорялись великим образцам — Корнелю, Расину, Мольеру. Мы уже поздно познакомились с Шекспиром и Шиллером, не смея еще быть русскими».1

Грибоедов еще в бытность на военной службе понял ограниченность классицизма, проявившуюся в том, что Корнель, Расин, Мольер, кумиры театра начала XIX века, «вклеили свои дарования в узенькую рамочку трех единств» и «не дали воли своему воображению расходиться по широкому полю».2 И тогда же будущий писатель восхищался «Фаустом» Гёте, знал почти наизусть Шиллера и Шекспира. Самостоятельно выработанные эстетические представления Грибоедова опережали свое время.

И в 1820-е годы эстетическая эволюция Грибоедова не повторяет всеобщей. Речь идет об отношении к Байрону. Для литераторов-декабристов английский поэт был образцом сочетания художника и общественного деятеля в одном лице. Именно с этой точки зрения оценивал Байрона Рылеев («На смерть Байрона», 1824):

Был, к удивленью века, он
Умом Сократ, душой Катон
И победителем Шекспира.

Чрезвычайно высоко ставил Байрона и Бестужев. «Я не знаю человека,— писал он Пушкину,— который бы лучше его, портретнее его очеркивал характеры, схватывал в них новые проблески страстей и страстишек».3

33

Каково же было удивление Бестужева, когда при первой встрече с Грибоедовым тот не согласился с его восторженной оценкой и заявил. что Байрон по силе таланта во многом уступает Гёте. Автор «Фауста», подчеркнул Грибоедов, «объясняет своею идеею все человечество; Байрон, со всем разнообразием мыслей,— только человека». Когда же Бестужев продолжал сопоставление Байрона и Гёте, вспомнив Шекспира, у которого каждая пьеса «сохраняет единство какой-нибудь великой мысли, важной для истории страстей человеческих...», Грибоедов закончил спор, заметив, что не признает суда над поэзией, «где красоты ставятся в рекрутскую меру».1

В этой беседе выявляется не только отношение Грибоедова к ведущим художникам прошлого и современности, в ней, в сущности, обнаруживается точка зрения Грибоедова на романтизм в целом. Еще в 1816 году он зарекомендовал себя как противник «туманной» поэзии, в которой на первом плане «тощие мечты любви идеальной», а «натуры ни на волос» (статья «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады „Ленора“» ). В 1824 году (летом этого года и состоялась беседа Грибоедова с Бестужевым) односторонность романтического подхода к изображению сложной и противоречивой психологии современного мыслящего человека была для него совершенно ясной. Шекспир и Гёте, по мнению Грибоедова, вплотную приблизились к тому, что позднее назовут типизацией, тогда как Байрон применял лишь одну из моделей мироощущения, причем индивидуалистическую.

Но и отдавая должное гению Гёте, Грибоедов все же не боялся отступать от правил, на соблюдении которых настаивал автор «Фауста». Гёте считал недопустимым нарушать границы между жанрами, смешивать «возвышенное» и «низменное». Он полагал, что «одно произведение искусства следовало бы отделять от другого непроницаемым заколдованным кругом, и каждое произведение искусства следовало бы сохранять в его собственном виде, с его собственными особенностями, как это делали древние, благодаря чему они стали и были такими художниками».2 Грибоедов же создал пьесу, названную им комедией, но которая одухотворена ощущением подлинного драматизма, проистекающего из разлада между действительностью и идеалом.

Грибоедов осознал, что каждый подлинный художник создает новые жанры и собственную поэтику. Свои мысли по этому поводу Грибоедов сформулировал в письме к Катенину в январе 1825 года: «Искусство в том только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком более вытвержденного, приобретенного по́том и сидением искусства угождать теоретикам, т. е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам, бабушкиным

34

преданиям, нежели собственной творческой силы,— тот, если художник, разбей свою палитру, и кисть, резец или перо свое брось за окошко; знаю, что всякое ремесло имеет свои хитрости, но чем их менее, тем спорее дело, и не лучше ли вовсе без хитростей? nygae difficiles.1 Я как живу, так и пишу свободно и свободно».2

Пушкин не знал этого письма, но с гениальной проницательностью высказал тому же Бестужеву свое мнение о «Горе от ума», подчеркнув: «...драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным».3

Отвергая «узенькие рамочки» классицизма, Грибоедов тем не менее не побоялся сохранить пресловутые «три единства», поскольку они, как нельзя лучше для его замысла, позволяли уплотнить время, сконцентрировать действие, поставить в центр событий «драму идей». Соблюдена и классическая расстановка сил: незадачливый любовник (Чацкий), недалекий отец (Фамусов), «счастливый» любовник (Молчалин), влюбленная девушка (Софья), устраняющая препятствия субретка-резвушка (Лиза). Действие, как и положено, основано на цепи случайностей. Даже заглавие пьесы выдержано в духе классицистского канона (нравоучительный афоризм).

Все так, и все иначе. Все традиционное иронически переосмысливается Грибоедовым. Интригу движет не любовь, а полярность мировоззрений. Герои то и дело «выламываются» из привычного амплуа (вспомним, как разносторонни и Фамусов и Молчалин, как многолик Чацкий, неоднозначны даже второстепенные персонажи). Привычный круг действующих лиц чрезвычайно расширен за счет фигур, которые не появляются на сцене («народ действующих лиц», по определению Вяземского4), но активно участвуют в событиях. Наконец, и заглавие вопреки строгой логичности классицистского театра может быть истолковано двояко («ум» приносит «горе» и Чацкому и фамусовскому обществу). Разнокачественные жанрово-стилистические стихии в «Горе от ума» незаметно переходят одна в другую, образуя в результате новое единство, которое следовало судить уже по новым законам нарождающегося реалистического искусства.

Все это сбивало с толку современников, привыкших к тому, что позиция автора должна быть недвусмысленной, а комедийное действие «не имеет права» отягощаться философскими раздумьями и лирикой. Комедии Грибоедова, считали многие, не хватает легкости, недостает «действия». Даже Катенин, который, по словам самого Грибоедова, способствовал «зрелости... дарования» автора «Горе от ума», и тот судил о пьесе с нормативных позиций, считая, что «эта фантасмагория не

35

театральна».1 В отсутствии четко обдуманного плана и движения «Горе от ума» будут обвинять на протяжении многих лет.

Смысл этого заблуждения был раскрыт еще Кюхельбекером, на глазах которого рождалась комедия. «В «Горе от ума»...— записал Кюхельбекер в своем дневнике в 1833 году,— вся завязка состоит в противоположности Чацкого прочим лицам; тут, точно, нет никаких намерений, которых одни желают достигнуть, которым другие противятся, нет борьбы выгод, нет того, что в драматургии называется интригою. Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов,— и только. Это очень просто, но в сей-то именно простоте — новость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его неловкие защитники».2

К словам Кюхельбекера остается добавить немногое. Мнимая приверженность Грибоедова к «незыблемым» правилам классицизма на деле обозначала ту высшую степень поэтической свободы, какая доступна лишь большому художнику, уверенному в том, что он избирает единственно верный путь.

В «Горе от ума» конфликт между «антиподами» представлен как непримиримое столкновение «века нынешнего» с «веком минувшим», как борьба двух общественных лагерей, сложившихся после Отечественной войны, причем длительный и сложный этот процесс изображен столь концентрированно, что введение в пьесу новых персонажей и событий только ослабило бы эффект правдоподобия.

В основе любого художественного произведения лежат нравственный и эстетический идеалы, во имя которых творит создатель. Вряд ли стоит останавливаться на том, что отвергает Грибоедов в «Горе от ума». Сложнее обозначить то, что он защищает, какой мерой измеряет возможности положительного героя.

Для этого необходимо хотя бы вкратце охарактеризовать ту образовательно-эстетическую программу, которую наметил себе и неукоснительно выполнял Грибоедов. От русского писателя он требовал досконального знания всех сфер национальной духовной культуры. «Чтобы совершенно постигнуть дух русского языка, надобно читать священные и духовные книги, древние летописи, собирать народные песни и поговорки, знать несколько славянских, русских, богемских и польских грамматик и рассмотреть столько же словарей: знать совершенно историю и географию своего отечества. Это первое а необходимое условие».3 Устойчивый интерес ко всем проблемам истории и народности в высшей степени показателен для драматурга. Так, к 1818 году относятся его «Заметки о Петре I»,

36

в которых присутствуют размышления о «естественном» пути развития России. Стремление познать древнейший период отечественной истории во всех деталях проявилось в «Desiderata». Заметки Грибоедова по вопросам медиевистики и сегодня позволяют назвать его эрудированным и проницательным комментатором «Слова о полку Игореве». Грибоедов едва ли не первым в русской литературе воспроизводит содержание народной драмы «Лодка» (в очерке «Загородная поездка» ), использует народный раешный стих («Лубочный театр»). Духом русского фольклора проникнут и лишь начатый «Домовой».

Разыскания в области национальной исторической жизни и национального искусства с неизбежностью влекли за собой обоснование понятия народности в качестве основного эстетического и нравственного критерия искусства. Высказав в 1816 году свои теоретические соображения по поводу народности в статье «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады „Ленора“», Грибоедов воплотил свое представление о народности и в художественной практике, в «Горе от ума».

Народ как таковой (за исключением Лизы, в которой проглядывают и условные черты субретки) в комедии не присутствует. Он остается за сценой и лишь упоминается в монологах Чацкого, но именно в народной среде обнаруживает писатель те моральные нормы, которыми оцениваются и личность и общество в целом.

Фамусовское общество так же противопоставлено народу, как сам Чацкий «соратникам» Фамусова. Московское дворянство (а Москва всегда воспринималась как исконно русский город) оказывается абсолютно лишенным связей с родной почвой. Европейское для него во всем, начиная с покроя фрака и кончая стилем поведения и языком, выше русского:

Как европейское поставить в параллель
С национальным — страно что-то!..

Если народ характеризуется Чацким как «умный», «бодрый», то фамусовское общество поражено недугом ленивой безмятежности или суетливого беспокойства. Оно либо живет вообще бездумно, либо довольствуется случайно подхваченными, непрочувствованными обрывками чужеземных идей («английская складка» князя Григория, «итальянская» ария Евдокима Воркулова, «отрывок» Ипполита Удушьева, смесь французского с нижегородским, принятая повсеместно). Фамусову, этому «идеологу» московского дворянства, в книге прошлого дороги те страницы, на которых Чацкий видит лишь позорные примеры «пылкого раболепства». Для самого же Грибоедова понятия «народный» и «мудрый» почти идентичны. «Истинно русская, мудрая голова»,— аттестовал он Ермолова в письме к Кюхельбекеру.1

37

В фольклорной традиции народ искони назывался «добрым». Фамусовское общество и в этом плане проигрывает по сравнению с народом. В заключительном монологе Чацкого оно обрисовано как

Мучителей толпа,
В любви предателей, в вражде неутомимы.

как сборище

Нескладных умников, лукавых простяков,
Старух зловещих, стариков,
Дряхлеющих над выдумками, вздором.

Грибоедову, как и многим декабристам, были дороги старинные русские обычаи и даже одежда. Чацкий полностью разделяет вкусы автора, а для Фамусова и его присных все это — звук пустой. «Французик из Бордо» в московских гостиных чувствует себя «маленьким царьком», находя «такой же толк у дам, такие же наряды», как и у себя дома.

Таким образом, народный ум в пьесе Грибоедова противопоставлен дворянскому «здравому смыслу», а «осознание того, что подлинные ценности — в этом разуме, обуславливает новый «ракурс» эстетического восприятия жизни — с позиций народности, что позволяет Грибоедову (наряду с Крыловым и Пушкиным) открыть реалистическую эру в русской литературе».1

Безумие мира Фамусовых особенно страшно тем, что народ — ведущая сила нации — унижен, забит и поруган. Общая направленность пламенных тирад Чацкого, обличающего порядок, при котором процветают одни «знатные негодяи», не может не восприниматься как решительное отрицание главной опоры царизма — института крепостничества. Именно социальная острота «Горя от ума» и сделала его художественным манифестом декабризма. И как своеобразный комментарий к речам Чацкого звучит экспромт Грибоедова, не предназначавшийся для печати:

По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб»..

Осуждение неразумной крепостнической морали лежит и в основе незавершенных произведений: драмы «1812 год» и трагедии «Грузинская ночь». В «Грузинской ночи», содержание которой известно нам лишь в пересказе современника и в нескольких небольших отрывках, как и в

38

«1812 годе», намечена была проблема столкновения личности с бесчеловечным строем. Тема неволи должна была стать ведущей и в незавершенном стихотворении «Кальянчи».

Проблема свободы в «Горе от ума» исследуется с различных точек зрения, в том числе и в философском аспекте. В итоге автор приходит к горькому выводу: даже самый умный и просвещенный человек, чуждый предрассудков, не может быть свободен в обществе, которое основано на угнетении. Но эта мысль не заслоняет главного в Чацком, его бунтарства. И декабристы и последующие поколения передовых общественных деятелей России видели в Чацком первого по времени борца с самодержавием, запечатленного средствами искусства. «Чацкий,— писал А. И. Герцен в статье «Еще раз Базаров» (1868),— если б пережил первое поколение, шедшее за 14 декабрем в страхе и трепете, сплюснутое террором, выросшее пониженное, задавленное,— через них протянул бы горячую руку нам. С нами Чацкий возвращался на свою почву».1

Подобное восприятие Чацкого закономерно, ибо драма героя не есть драма отдельного человека в сфере личного. Это драма личности, исполненная идейного смысла. Чацкий. утверждал И. А. Гончаров, «неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацких на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу».2 Гончаров не пророчествовал, а только констатировал уже известное. С Чацкого в русской литературе начинается галерея образов специфически русского типа правдоискателей, которых ум и сердце заставляют воевать с рутиной и неправдой. Не случайно Достоевский отмечал «беспрерывную повторяемость» этого типа в нашей литературе.3

Драма Чацкого возникла на русской почве, но вместе с тем она отражала и более широкий, общеевропейский процесс. Герой Грибоедова воспитывался на идеалах века Просвещения и верил в то, что разум и гуманные чувства могут преобразовать мир. Отсюда и его пылкая несдержанность в речах, обращение с проповедью к тем, кто не может услышать ее. Действительность показала несостоятельность просветительства, бесперспективность рационалистического мышления эпохи Просвещения.

И все же пафос комедии оптимистичен. «Чацкого роль — роль страдательная: оно иначе и быть не может,— писал Гончаров.— Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они

39

не знают о своей победе, они сеют только, а пожинают другие — и в этом их главное страдание, то есть в безнадежности успеха».1 Этого не мог знать Чацкий. но об этом догадывался его создатель. И в связи с этим гипотеза современного исследователя, полагающего, что смысл фамилии главного героя происходит от слова «чаять» (надеяться), а не от «чада» развеянных надежд, кажется наиболее близкой к замыслу Грибоедова.2

Итак, страдание, выпавшее на долю Чацкого, залог лучшей участи грядущих поколений. Но почему же тогда «Горе от ума» названо комедией? Так ли уж смешон Чацкий, даже «рассыпающий бисер» перед гостями Фамусова? Чем вознаграждается «добродетель» и как наказывается «порок» — одно из обязательных условий комедийного жанра? Безусловно, в «Горе от ума» немало образов, выписанных с эпиграмматической резкостью и ярким комизмом, но все же назвать пьесу комедией в чистом виде как-то затруднительно.

И у самого автора на сей счет имелись некоторые сомнения. «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь в суетном наряде, в который я принужден был облечь его»,— писал он о своем задушевном создании. Едва ли следует понимать слово «поэма» буквально. Скорее всего, это просто вольное поэтическое определение, но тем не менее подобная оговорка симптоматична. Лирическое звучание, которое и в окончательном варианте текста весьма ощутимо, по всей вероятности, прежде ощущалось еще сильнее. А это могло по тем временам заметно осложнять воплощение пьесы на сцене. Грибоедов хорошо знал возможности современного ему театра. Вследствие этого признавался он: «...ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание, сколько можно было».3

Грибоедову волей-неволей пришлось приноравливаться к театральным традициям хотя бы внешне. Да и о цензуре не следовало забывать. Подзаголовок «комедия» заранее как бы смягчал возможные придирки казенных Аристархов. Помилуйте, мог возражать им автор, здесь речь идет о влюбленном молодом человеке, попавшем в смешное положение, —

40

сатирические же картины московского света не что иное, как порождение его воспаленного ума. Конечно, цензоры не были столь уж наивны, но все-таки хоть какую-то возможность оправдания это давало.

Однако главная причина определения жанра пьесы как комедии заключается, как нам представляется, в ином. Грибоедов употребил слово «комедия» исходя из дантовской традиции. Ведь пафос «Божественной комедии» Данте сводится к поискам нравственного идеала, к стремлению познать подлинную сущность добра и зла. Дантовская картина бытия лишена эпической объективности, личность автора в ней на первом плане. Теми же чертами отмечена и комедия Грибоедова. Не случайно и Белинский прибег к параллели между Грибоедовым и Данте, назвав «Горе от ума» «истинной divina comedia» («божественной комедией»). Критик видел «высочайший образец такой комедии» в «Горе от ума», «этом благороднейшем создании гениального человека, этом бурном, дифирамбическом излиянии желчного, громового негодования при виде гнилого общества ничтожных людей, в души которых не проникал луч божьего света, которые живут по обветшалым преданиям старины, по системе пошлых и безнравственных правил...», подчеркивая, что «из-за животных, искаженных лиц, выведенных в комедии, мерещатся вам другие лица, прекрасные и человеческие, и смех ваш отзывается не веселостью, а горечью и болезненностию...».1

И не только Белинский трактовал понятие «комедия» подобным образом. Вспомним и Бальзака, назвавшего цикл своих романов и повестей «Человеческая комедия».

Композиционно-жанровые новации Грибоедова даже литераторами не сразу были поняты. «... Как показала история русского театра, понадобилось время, которое заполнилось теми произведениями поэзии, которых родоначальником был Грибоедов, чтобы можно было удивляться прежним недоумениям. Так и бывает с искусством, опережающим свою эпоху».2

Лишь одна сторона художественных завоеваний драматурга сразу же стала предметом почти единодушного восхищения — язык комедии. Грибоедову удалось донести до читателя и зрителя живой многоцветный и непринужденный современный разговорный язык. Прошло несколько десятилетий, и Гончарову пришлось констатировать, что «грамотная масса» «испестрила грибоедовскими поговорками разговор» и «буквально истаскала комедию до пресыщения».3 Да и современная Грибоедову критика (О. М. Сомов, В. Ф. Одоевский и др.) подчеркивала, что драматург

41

«соблюл в стихах всю живопись языка разговорного»,1 сохранил в речах персонажей «колорит русский».2

Борьба за подлинно русскую речь, освобожденную от «вычур» и «слов кудрявых», ведется в «Горе от ума» по нескольким направлениям. Против забвения дворянством родного языка выступает Чацкий, не приемлющий аристократического «смешенья языков». Но при этом героя никак нельзя обвинить в узколобом национализме.3 Для Чацкого русская речь — важное средство связи с народной почвой. Сознавая отторженность дворянства от народа, он хочет сделать первый шаг на пути сближения сословий, чтобы народ «хотя по языку» не считал дворян «за немцев».

Язык Чацкого являет образец свободного и многоаспектного владения устной и письменной русской речью. В его монологах почти не встречается иностранных слов, кроме тех случаев, когда они подвергаются ироническому анализу. На примере Чацкого Грибоедов как бы демонстрирует, насколько богат, гибок и разнообразен русский язык, доказывает, что с его помощью можно выразить самые сложные понятия, отнюдь не обедняя их смысла.

Важным стилеобразующим средством в «Горе от ума» является использование просторечной и сниженно-бытовой лексики. В устах Фамусова и Хлёстовой отдельные словечки и обороты повседневно разговорного просторечия не только доказывают их особый «московский отпечаток», но и передают их принадлежность к прошлому, которое они считают «золотым веком» дворянства. У Скалозуба, Молчалина, Репетилова и других «соратников» Фамусова язык тоже индивидуализирован, но не настолько, чтобы отдельный персонаж мог чем-то выделиться в своем кругу. Языковая система фамусовского лагеря — это система нивелировки языка, поскольку его представители не выходят за пределы одних и тех же понятий, суждений, оценок.

42

Блестящая непринужденность, афористичность стиля «Горя от ума освещались не раз в работах многих исследователей. Реже вспоминают о том, что «беглость» языка комедии опиралась на бытовое просторечие, почти сливающееся с народной речью, что «через подлинно народную мудрость своего стиха Грибоедов связан с народными истоками, с народной пословицей и поговоркой. Народность стиха Грибоедова, так же как и народность басен Крылова <...> в глубоком и органическом усвоении самого духа народной речи».1

В «Горе от ума» Грибоедов выступил и как реформатор стиха. Вольный ямб, прежде являвшийся в основном достоянием басенного жанра, Грибоедов употребил в драматургии. Но это не было простым переносом размера из одной стихии в другую. «Драматическая форма, тем более в ее реалистической разновидности, требовала от стиха не просто передачи разговорных, живых интонаций, но и правдивого выражения конкретных психологических ситуаций и не менее того выражения характера героя. В комедии Грибоедова благодаря гению ее создателя эти требования нашли свое высокохудожественное воплощение. И это оказалось чрезвычайно важным шагом вперед и в развитии жанра стихотворной комедии, и в развитии и становлении вольного ямба».2

3

Итак, «Горе от ума» постепенно завоевало всеобщее признание, превратилось в «образцовое сочинение», оттеснив остальные драматические произведения Грибоедова на задний план. Что ж, этого следовало ожидать: все-таки ни одна из созданных им пьес не достигает художественных высот «Горя от ума». Но вот и стихотворениям Грибоедова не слишком повезло. Современники их почти не заметили — их манера казалась либо безнадежно устаревшей (особенно по сравнению с тем же «Горе от ума»), либо слишком уж непривычной, непохожей на манеру других поэтов той поры.

В первой книжке «Мнемозины» (1824) Грибоедов опубликовал «Давида». Стихотворение это выделяется на фоне поэтической продукции 1820-х годов своей нарочитой архаичностью. Тогда так уже перестали писать, «заржавелая славянщизна» была уже уделом «пиитов», не сумевших «стать с веком наравне». А Грибоедов применяет лексику, которую использовали разве что во время Тредиаковского, и... создает типично «декабристское» произведение. Новые идеи облекаются в ветхую форму.

43

Посмотрим, как разрабатывают поэты-декабристы тему избранной личности, призванной осуществить героическое деяние для общего блага.

Рылеев:

Погибну я за край родной,—
Я это чувствую, я знаю...
И радостно, отец святой,
Свой жребий я благословляю!

С. И. Муравьев-Апостол:

Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду не знаемый никем;
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренным,
Познает мир, кого лишился он.

В «Давиде» герой тоже возвышаем над толпой благости небесной». Но о жертвенности он и не помышляет. Это герой побеждающий и торжествующий.

Но я мечом над ним взыграл,
Сразил его и обезглавил,
И стыд отечества отъял...

Даже если бы мы ничего не знали об образе мышления Грибоедова, то уже лишь на основании содержания «Давида» можно было бы с уверенностью предположить: так писать мог только один из «молодых якобинцев», и, по всей вероятности, один из самых решительных.

Библейские образы в поэзии тех лет встречаются довольно часто. Вспомним хотя бы пушкинские строки:

Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя —
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды...

Это написано в ноябре 1823 года. Месяцем позже Грибоедов создаст «Давида». Оба поэта обращаются к теме пророка, но как по-разному они ее воплощают.

У Пушкина встречается всего одно архаическое слово — «бразды». Все остальное вполне современно, интонация стиха плавна и отчетлива, каждое слово сцеплено с другим, последующее вытекает из предыдущего.

44

Иное у Грибоедова. Лексические единицы словно изолированы друг от друга, во всяком случае между отдельными предложениями чувствуются смысловые «пробелы».

Неславен в братии измлада.
Юнейший у отца я был,
Пастух родительского стада,
И се! внезапно богу сил
Орган мои создали руки,
Псалтырь устроили персты.
О! кто до горней высоты
Ко господу воскрилит звуки?..

При почти равном объеме текстов количество архаизмов у Грибоедова превышает пушкинское почти в десять раз! Грибоедову словно изменяет версификаторский талант. В чем же дело? Объясняется это рядом причин.

«Давид» — очень близкое по содержанию и даже по количеству слов переложение 151-го псалма царя Давида. Грибоедовское стихотворение отличается от псалма изменением смысла. Герой Грибоедова, как уже отмечалось, по духу близок к вдохновенным персонажам декабристской поэзии, восстающим на борьбу за общее благо.

Поэт ориентировался на такого читателя, который не только помнил Библию, но и был бы способен наполнить с детства привычные слова и образы новым смыслом. Но Грибоедову мало было простой аллюзионности, он желал поднять современность до мифологических высот.

В стихах Грибоедова, пишет А. В. Десницкий, «речь производит впечатление творимой заново, сочетания слов новы, несмотря на то, что слова-то как раз употреблены почти что „замшелые“», поэтому «естественно, что у читателя возникает не один оттенок, не одно понимание мысли автора, а некая многозначность, настолько широкая, что только вдумавшись, разобравшись, читатель выделит при чтении из этой многозначности то, что хотел сказать автор. Такая речь настолько своеобразна и оригинальна, что становится речью «одного человека», «речью Грибоедова»...»1

Замечено очень точно. Современники Грибоедова его поэзии не приняли. От чтения его стихов скулы болят, говорил Ермолов. Можно, конечно, сказать, что суждение Ермолова еще не окончательная истина: все же он был в первую очередь полководцем, а не поэтом. Но вот и поэты новой формации (А. А. Дельвиг, В. И. Туманский и Пушкин) не признают достоинств поэзии Грибоедова. Они даже считают, что его влияние портит «вкус» Кюхельбекера. Библия, писал Туманский Кюхельбекеру, «несмотря

45

на бесчисленные красоты, может превратить муз в церковных певчих. Какой злой дух в виде Грибоедова удаляет тебя в одно время и от наслаждений истинной поэзии и от первоначальных друзей своих...».1 А ведь эти строки написаны еще до знакомства с «Давидом», только на основании чтения стихов и писем Кюхельбекера, в которых друзья безошибочно разгадали влияние идей и стиля Грибоедова. Так оно и было. «Пророчество» Кюхельбекера по настроению и лексике созвучно грибоедовскому «Давиду», а впоследствии Кюхельбекер даже написал под его влиянием монументальную поэму с тем же названием.

Грибоедов попытался объяснить характер своего творчества в так называемой «Заметке по поводу комедии „Горе от ума“ », но при жизни автора «Заметка...» не увидела света. «В превосходном стихотворении,— писал он,— многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком,— но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно. Для того с обеих сторон требуется: с одной — дар, искусство; с другой — восприимчивость, внимание». В этих строчках звучит горькое сожаление об отсутствии просвещенного друга-читателя, который мог бы чувствовать в унисон с автором, читателя, который способен понимать художника-новатора.

И в «Отрывке из Гёте» («Полярная звезда на 1825 год»), представляющем собой свободно переведенный «Пролог в театре» (из «Фауста») Грибоедов не просто доказывал, что «поэту трудно сохранить свободу творческого замысла в условиях требований театра».2 Задача его была шире. Здесь Директор выражает общее расхожее мнение:

Побольше пестроты, побольше новизны —
       Вот правило, и непреложно.
       Легко мы всем изумлены,
       Но угодить на нас не можно

Казалось бы, здесь тоже говорится о «новизне», привлекающей зрителя. Однако это новизна мишурная, пестрая, неглубокая. Она выражается во внешних эффектах и не претендует на отмену «непреложных правил». О сущности творчества рассуждает Поэт:

Когда созданья все, слаба их мысль обнять,
      Одни другим звучат противугласно,
Кто съединяет их в приятный слуху гром
      Так величаво! так прекрасно!
      И кто виновник их потом

46

Спокойного и пышного теченья?
Кто стройно размеряет их движенья
       И бури, вопли, крик страстей
Меняет вдруг на дивные аккорды!

Здесь также содержится ключ к стихотворениям Грибоедова. Он находил необходимым сочетать мотивы, размеры и даже слова, которые многим казались абсолютно разнородными. Романтизм на русской почве только что набирал силы, и «возвышенное» еще не уживалось с «низменным». Последнее уже незаметно становилось достоянием искусства, но не допускалось в соседство с первым. Грибоедов же был уверен, что задача поэзии в том, чтобы «в гимн единый» слить «красу небес с землею». Именно в этом направлении двигалось его собственное творчество. Так, в наброске драмы «1812 год» наряду с «тенями... исполинов» русской земли — Святослава, Владимира Мономаха, Иоанна, Петра — возникли сцены «ужасных смертей», «зверского распутства, святотатства и всех пороков».

Минуя классицизм, ненадолго соприкоснувшись с романтизмом, Грибоедов, учась у Шекспира, предвосхищал многие открытия реализма.

Грибоедов-реалист громко заявляет о себе в «Хищниках на Чегеме » (1826). Легкая, свободная ритмика, вполне современна» лексика,— ничего общего с тяжеловесной торжественностью «Давида».

Так что же, Грибоедов отказался от прежней поэтики, осознала бесперспективность и стал искать новых путей? Нет. Стоит внимательно вчитаться в оба стихотворения, как становится видно, что поэт лишь углубляет возможности своего творческого метода.

Прежде всего осталась неизменной задушевная мысль автора: сила духа превыше «крепости телесной». Эта идея отчетливо заявлена и в «Давиде» и в «Хищниках...».

В обоих произведениях незыблемой осталась и другая тенденция: пренебрегая внешними описаниями, проникнуть в психологию персонажа. В первом случае Грибоедов скупыми, нарочито архаичными словами и тяжеловесной конструкцией фразы передает всепоглощающую цельную страсть героя, принадлежащего глубокой древности. В «Хищниках...» объектом изображения является не чувство одного персонажа, а коллективное.народное мироощущение, стоящее на той ступени социального развития, которая близка к уже забытой развитыми народами «естественности».

Грибоедов признавал право за каждым народом жить своим обычаем. «Теперь...— с горькой иронией писал он в письме к другу,— меня несколько занимает борьба горной свободы с барабанным просвещеньем

47

<...> будем вешать и прощать и плюем на историю».1 В «Хищниках...» морально-оценочные категории отсутствуют. Это объясняется выбором объекта изображения. Героя-личности здесь нет вообще. Перед нами коллективный герой, народ в целом, единый организм, внутри которого пока нет непримиримых противоречий.

Отсутствует в «Хищниках...» и неизбежная для «ориентальной литературы экзотика. Между тем и до конца 1830-х годов в русской литературе кавказская тема для большинства писателей представлялась неразрывно связанной именно с экзотикой, с морализаторством, с противопоставлением необузданной (а потому неразумной и дикой) вольности более развитой европейской цивилизации. Вот, например, как изображался «сын вольности» в стихотворении С. Стремилова, в общем далекого от официозного осуждения «абреков»:

На снежном подножьи кавказских вершин
Угрюм, одинокий стоит исполин.
Он буркой косматой одет;
Вокруг него блещет туманный рассвет;
На шашке булатной покоится длань;
Могущ он и грозен, как смертная брань.
Свинцовая дума в морщины чела
Всей тяжестью смело, глубоко легла...
Как громом убита, окрестность молчит;
От ужаса мерзнет,— от страха дрожит,
Грабитель чеченец — сын вольных долин,
Черкес — ураган закубанских стремнин,
Эльбрус и Бештау, Казбек, Арарат —
Над всеми скользил исполина булат!
Над вами он молнией неба сверкал,
На вас он карающим громом упал...2

И дело не в несопоставимости масштабов дарования Стремилова и Грибоедова, а в сущности подхода к теме. Только Грибоедов (а несколько позднее и Пушкин) поднялся до мысли, что мораль одного народа нельзя оценивать мерилами нравственности, принадлежащей другому времени и иной цивилизации. Грибоедов, замечает Г. А. Гуковский, «понял <...> что самая мораль, самая психика горцев иная, ибо и жизнь этого народа иная, чем жизнь, породившая психику его, Грибоедова. И он не осуждает горцев — он объясняет их. Отсюда и характернейшие черты его стихотворения, преодолевающие романтическую идеализацию постольку, поскольку Грибоедов преодолевает романтический субъективизм...».3

48

Отметим и еще одно весьма важное свойство стихотворений Грибоедова. Грибоедов-поэт оставался прежде всего драматургом. Отсюда и «драматургическая» форма его стихов. И «Давид» и «Хищники...» — речь, обращенная к читателю или слушателю. В той же монологической манере написаны и «Прости, отечество!», и «А. Одоевскому», и «Освобожденный», доминирует она и в «Кальянчи». Однако повествование от первого лица не есть еще прерогатива одной драматургии. Лирика также постоянно пользуется этим приемом, вот только то, что называется в драматургии ремарками, в лирике звучит сильнее (пейзаж, натюрморт и т.д.). У Грибоедова же описания сведены до минимума, он мыслит как драматург, для которого важен не интерьер, а движение событий. Например, в «Освобожденном» первые четыре строки представляют собой предельно лаконичное изображение ландшафта. Поэт даже и не стремится найти какие-либо запоминающиеся приметы картины, которую он рисует. Он нарочито дает абстрактные черты «идеальной» природы, почти символы, наподобие тех, что у Шекспира обозначались как «лес», «замок», «берег моря».

Луг шелко́вый, мирный лес!
Сквозь колеблемые своды
Ясная лазурь небес!
Тихо плещущие воды!

Экспрессивность восприятия передана при помощи восклицательных знаков, сами по себе эти постоянные эпитеты, почти стертые от частого употребления, едва ли могли пробудить настроение, потребное автору. Вот почему нить рассказа тотчас же передается в руки повествователя, который воспринимает «типовой» пейзаж с необычной остротой человека. вырвавшегося на волю из темницы:

Мне ль возвращены назад
Все очарованья ваши?
Снова ль черпаю из чаши
Нескудеющих отрад?..
Снова упиваюсь я
Вольностью и негой чистой.

Незаметно авторское «я» вырастает до масштабов почти общечеловеческих. В «Освобожденном» Грибоедов, выражая свои чувства, одновременно создает и обобщенную картину мира. Подобная тенденция характерна и для других стихотворений Грибоедова. Он как бы хотел слить воедино возможности драматургии, стремящейся к воспроизведению общечеловеческих ситуаций и характеров, и поэзии, в которой на первом плане стоит авторское «я».

49

«Конечно, перенесение драматургической техники в стихотворения без той поддержки, которую оказывают зрителю артист, режиссер, постановочные средства и т.п., дает не совсем то впечатление, на которое рассчитывает автор. Конечно, использование намека, а не полного развития мотива, чрезмерная инверсированность, краткость и т. п. создают впечатление каких-то обрывков, названий, вместо показа, начатых и брошенных сюжетных линий, какого-то даже хаоса. Но среди этого хаоса, как среди хаоса строящегося здания, вы всегда отчетливо ощущаете ведущую основную мысль творца. Эта ведущая мысль способна все озарить ясным светом разрешения любых затруднений; это вспышки ума, мгновенные, сконцентрированные, как разряды грозовой энергии, как блеск молний».1

Стихотворения Грибоедова — прежде всего экспериментальные произведения. Он искал новых путей, стремился выразить собственное понимание века. Этот эксперимент не был доведен до конца. Поэтому сознавая, что поэзия Грибоедова не исчерпывает смысла его творчества, мы тем не менее должны признать, что каждое стихотворение поэта добавляет какой-то штрих к его нравственному и художественному портрету.

Ю. Н. Тынянов в «Смерти Вазир-Мухтара» создал трагический образ скептика, изверившегося в людях и исчерпавшего свое дарование. Подобная интерпретация Грибоедова — человека и писателя произрастает в определенной степени из тех строк письма драматурга к Бегичеву (9 сент. 1825), в котором он восклицал: «Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня всё еще загадка.— Что у меня с избытком найдется что сказать — за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!!»2 Разумеется, жизнь Грибоедова, как и жизнь большинства мыслящих людей его поколения, отмечена печатью трагизма. Но из этого вовсе не следует, что Грибоедов-художник остановился в своем развитии.

В том же письме он упоминает о своих «замыслах беспредельных», которые надеется осуществить со временем. И действительно, отрывки «Грузинской ночи» и планы «1812 года» и «Родамиста и Зенобии » свидетельствуют о том, что драматург намеревался создать произведения, в центре которых стоит народ и его роль в истории и которые свидетельствуют о нереализованных творческих возможностях огромного масштаба.

50

Анализировавшая наброски «Родамиста и Зенобии» Нечкина приходит к выводу, что «Грибоедова после восстания декабристов глубоко тревожил основной вопрос — причины их неудачи; он несомненно противопоставлял заговор аристократии — восстанию народа. <...> Ясно, что общественная мысль Грибоедова — в русле развивающегося передового движения <...> Декабристские идеи времени живут в его сознании и после восстания, однако не стоят, а живут в движении, развиваясь дальше, не пребывая на старой ступени и не откатываясь назад».1 Безвременная гибель не позволила Грибоедову создать новые произведения, которые обещали составить значительную страницу в истории русской литературы. Но и то, что он сделал, дает основание поставить Грибоедова в когорту художников мирового значения.

В. П. Мещеряков