164

ГРИБОЕ́ДОВ, Александр Сергеевич [4(15).I.1790, по др. сведениям — 1795, Москва — 30.I(11.II).1829, Тегеран; похоронен в Тифлисе, в монастыре св. Давида]— драматург, поэт, государственный деятель, дипломат.

Родился в дворянской семье. Отец, Сергей Иванович, отставной офицер, заслужил репутацию «непутевого» и по существу был сослан женой в принадлежавшую ему владимирскую деревеньку. В Москве бывал наездами и права голоса в семье не имел. Всем управляла мать, Настасья Федоровна Грибоедова (из рода однофамильцев), суровая, властная и крутая. Предназначая сына для карьеры ученого, она позаботилась о том, чтобы дать ему превосходное образование. Домашними учителями Г. были библиотекарь Московского ун-та И. Д. Петрозилиус, а также университетские проф. Б. И. Ион и И. Т. Буле. В 1803 г. Г. был принят в Благородный пансион при Московском ун-те, а в 1806 поступил на словесное отд. ун-та, которое успешно закончил в 1808 г. В том же году слушал приватные лекции проф. Буле (об основаниях философских систем), а в 1809 г. записался вольнослушателем нравственно-политического отд., где изучал право, политическую экономию, российское законодательство. В пансионе, ун-те, а также в смоленском имении своего дяди А. Ф. Грибоедова будущий писатель общался с будущими декабристами: Н. М. Муравьевым, И. Д. Якушкиным, Н. И. Тургеневым, В. Ф. Раевским, С. П. Трубецким, А. И. Одоевским (с последним Г. был связан и родством).

Еще в студенческие годы начинает проявляться разносторонняя одаренность Г. Рано обнаруживается редкая способность к языкам: Г. в совершенстве владел основными европейскими языками, знал древние, а позднее изучил восточные языки. Его выделяла и широта научных интересов, охватывающих историю, археологию, философию, экономику, лингвистику. Он обладал дарованием пианиста и композитора (наибольшей известностью пользовались сочиненные им вальсы). Рано открылось поэтическое призвание Г.: в ун-те он пишет эпиграммы, сатиры, а между ними — пародийную «шутотрагедию» «Дмитрий Дрянской», живописующую в духе балаганных народных игрищ борьбу между университетскими профессорами. Шуточная (и, вероятно,

165

еще во многом незрелая) пьеса не сохранилась, но, согласно мемуарам С. Н. Бегичева, в ней было «много юмора и счастливых стихов». Наконец, довольно рано в Г. начинает угадываться мощная жизненная энергия, потребность найти и утвердить себя в реальной действительности.

Летом 1812 г., когда началось нашествие Наполеона на Россию, Г. добровольно вступает в Московский гусарский полк. Но участвовать в боях ему не пришлось: полк был направлен в тыл, затем последовала длительная болезнь, а в 1813 г. Г. оказался в Брест-Литовске, где служил адъютантом генерала А. С. Кологривова, командующего кавалерийскими резервами русской армии. Юный офицер быстро усвоил нравы гусарской вольницы, ее независимый дух, пренебрежительно-ироническое отношение к светским предрассудкам. В новой среде он обрел и новых друзей; особенно тесная дружба связала его с С. Н. Бегичевым. Товарищи-гусары ценили ум, литературный вкус, обширные познания Г. Это было время, когда лихой кавалерист, рубака и буян нередко сочетал гусарское молодечество с увлеченностью поэзией, музыкой, театром, с литературными и научными занятиями. Неудивительно, что именно из Брест-Литовска Г. отправил в журн. «Вестник Европы» две статьи: «О кавалерийских резервах» и «Письмо из Брест-Литовского к издателю». Опубликованные в 1814 г., они стали его дебютом в печати.

Литература все больше привлекает Г. Летом 1815 г., исхлопотав отпуск, он приезжает в Петербург и вскоре публикует пьесу «Молодые супруги», переделку комедии франц. драматурга де Лессера «Семейная тайна». Осенью того же года пьеса поставлена на сцене Петербургского Малого театра. Отзывы о ней оказались разноречивыми: маститый комедиограф М. Н. Загоскин критиковал «Молодых супругов», молодой прозаик и критик А. А. Бестужев несколько позже нашел в авторе пьесы «большое дарование для театра». В июле 1816 г. журн. «Сын отечества» напечатал полемическую статью Г. «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады Ленора». Эта публикация принесла автору громкую известность.

Г. вошел в литературу как поборник определенной эстетической программы, создававшейся им в общении и сотрудничестве с группой литераторов, которых впоследствии назвали «младоархаистами» (термин Ю. Н. Тынянова). К этой группе принадлежали П. А. Катенин, А. А. Жандр, а с нач. 1820-х гг. и В. К. Кюхельбекер. «Младоархаисты» одними из первых повели борьбу за народность и «истинность» литературы, настаивая на нераздельности этих качеств. Это была борьба за освобождение отечественной литературы от чужеродных влияний, за ее обращение к просторечию, за неприкрашенное изображение народного быта и в то же время за поэтическое утверждение народной героики. К. такого рода идеям уже близка статья «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады ...». Защищая «простонародную» балладу Катенина «Ольга» от нападок поэта Н. И. Гнедича, Г. выступил против сентиментального романтизма Жуковского и его школы. Статья Г. отстаивала эстетическую ценность грубой «натуры», противопоставляя ее «тощим мечтаниям», распространившимся «в наш слезливый век». В сущности, был брошен вызов всем романтическим иллюзиям и абстракциям.

В марте 1816 г. Г. вышел в отставку. Служба в армии, которую во время войны он воспринимал как нравственный долг, теперь утратила для него всякую привлекательность. Не привлекала его и чиновничья карьера. Он мечтал всецело отдаться творчеству, в котором видел свое жизненное назначение. Однако средства существования могла обеспечить только служба, и в июне 1817 г. Г. поступает в Коллегию иностранных дел: Впрочем, служебные дела у него пока еще на втором плане. Он с увлечением участвует в литературной жизни и литературной борьбе. Устанавливаются и развиваются его связи с петербургскими писателями (кроме Катенина и Жандра, это Н. И. Греч, А. А. Шаховской, Н. И. Хмельницкий) и актерами (Е. С. Семенова, И. И. Сосницкий, Е. И. Истомина, А. М. Колосова). Одновременно возобновляются отношения с университетскими товарищами — Якушкиным, Муравьевым, Трубецким, которые недавно возвратились из заграничных походов, полные «либеральных» идей и надежд. Особенно близко сходится Г. в то время с П. Я. Чаадаевым, с которым подружился еще в Москве, встречаясь на лекциях Буле. Вместе с Чаадаевым и П. И. Пестелем он участвует в 1816—

166

1817 гг. в масонских ложах «Соединенных друзей» и «Добра». Однако причастность к таинственным масонским ритуалам не мешает Г. вести рассеянный образ жизни, обычный для вольнодумствующей аристократической молодежи. В атмосфере вольнолюбивого веселья рождаются все ранние пьесы Г., обычно сочиняемые в порядке совместной дружеской импровизации, часто — для бенефисов любимых актрис. Эти пьесы тут же попадают на сцену и находят благодарного зрителя в кругу той же молодежи, заполняющей партер и мгновенно откликающейся на удачную остроту, злободневный намек, смешную реплику или мастерски построенную стихотворную фразу.

За «Молодыми супругами» следуют «Студент» (1817, совместно с Катениным), «Своя семья, или Замужняя невеста» (1817, совместно с Шаховским и Хмельницким), «Притворная неверность» (1818, при участии Жандра), «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом» (1823, совместно с П. А. Вяземским). Ранние комедии Г. возникают в обстановке споров о назначении комедийной драматургии и на пересечении различных ее линий. В то время выделялись два во многом непохожих типа комической пьесы. От злободневных, «колких» сатирических комедий Шаховского и М. Н. Загоскина, ставивших целью литературную полемику и исправление общественных нравов, заметно отличались легкие светские комедии Хмельницкого и А. И. Писарева, обычно свободные от целей нравоучения, в большей степени подчиненные созданию изящной, стремительной интриги и попыткам придать стихотворному диалогу непринужденность салонной беседы. Г. был одним из родоначальников светской комедии: «Молодые супруги» — первая пьеса такого рода в русской литературе. Комедию «Студент», напротив, отличала литературно-полемическая направленность, сближавшая ее с комедиями Шаховского.

Яркая и беспечная петербургская жизнь Г. продолжалась недолго. В 1817 г. он оказался участником нашумевшей «дуэли четверых». Кавалергард В. В. Шереметев стрелялся с графом А. П. Завадовским, сослуживцем Г. После них должны были стреляться их секунданты: А. И. Якубович и Г. Но первый поединок закончился смертельным ранением Шереметева, поэтому дуэль секундантов была отложена (она

167

состоялась в Тифлисе в 1818 г.). В трагическом исходе событий светская молва обвиняла Г. Г. не унизился до оправданий, его мучили не столько светские пересуды, сколько укоры совести. В письме к Бегичеву он признавался, что у него беспрестанно перед глазами умирающий Шереметев. Дальнейшее пребывание в Петербурге становилось невыносимым. Вероятно, поэтому Г. принял навязываемое ему назначение на должность секретаря русской дипломатической миссии в Персии и в августе 1818 г. выехал на Восток.

В феврале 1819 г. Г. прибыл в Тавриз, где провел несколько лет. Здесь впервые отчетливо проявилась важная черта его характера. Г. всю жизнь в большей или меньшей степени тяготился служебной лямкой, мешавшей его творческой работе. Но он никогда не воспринимал служебные обязанности формально и равнодушно. Служба была для него служением отечеству, поэтому служебный долг свой он исполнял с высочайшей добросовестностью, в чрезвычайных обстоятельствах доходящей до героизма. Именно так он действовал в Персии, где самоотверженно добивался освобождения (согласно Гюлистанскому договору 1819 г.) русских пленных. В конце концов, преодолев различные затруднения и опасности, он вывел множество освобожденных им людей на территорию России. Пребывание в Персии было для Г. также и временем серьезных научных занятий, переходивших в напряженные размышления о ключевых вопросах мировоззрения. В его сознании крепнет и окончательно оформляется мысль о «народности» (о «первообразном» духе нации) как о плодотворной основе всех проявлений общественной жизни, как о решающем условии полноценного развития культуры. Тогда же (ноябрь 1820) возник замысел, впоследствии вылившийся в «Горе от ума».

В феврале 1822 г. Г. был переведен в Тифлис и зачислен в штат главноуправляющего Грузией А. П. Ермолова. Годы, прожитые в Тифлисе, оказались для писателя очень удачными. Ермолов, герой Отечественной войны, умный, жесткий, независимый политик, человек большой культуры и незаурядного обаяния, высоко ценил Г. Атмосфера Тифлиса благоприятствовала творческим исканиям. Утверждавшийся в России аракчеевский режим не распространил еще свое влияние на этот отдаленный от Петербурга край. Здесь был силен дух независимой, критической мысли, который поддерживали сосредоточившиеся в Тифлисе «умники», неугодные властям и потому сосланные, явно или неявно, на Кавказ. Плодотворным для русской части тифлисской интеллигенции было соприкосновение с грузинской культурой и культурами Востока, которые здесь, в Тифлисе, воспринимались живо и непосредственно.

Новый опыт наложил отпечаток на стихотворения Г., появившиеся в 1-й пол. 1820-х гг. Стихотворение «Давид» (1821— 1823) облечено в формы распространенного в поэзии декабристов «библейского» стиля, придававшего традиционным мотивам религиозной поэзии бунтарский характер. Сродни «библейскому» восточный стиль отрывка «Кальянчи» (1820—1821), тоже насыщенный вольнолюбивыми мотивами, гражданским пафосом, политическими аллюзиями. «Библейский» и восточный стили по-своему выводили и к теме «русского духа», отвечая умонастроениям Г. и в то же время — декабристским призывам вернуться к древним нравам и древней героике, которые оценивались как прямая противоположность деспотической и порочной новоевропейской цивилизации. Но вот уже в стихотворении «Хищники на Чегеме» (1825) назначение восточного стиля более сложное: поэтизация — в духе декабристских политических аллюзий — воинственности и неукротимого свободолюбия кавказских горцев соединяется с подлинным интересом к «местному колориту», оборачивается стремлением изобразить без прикрас и понять изнутри неповторимое своеобразие «чужого» национального характера.

В Тифлисе Г. получает возможность приступить к работе над задуманной комедией. Два акта пьесы (в первой редакции называвшейся «Горе — уму») были написаны, затем, однако, стала ощущаться необходимость освежить московские впечатления, на которых основывались сюжет и характеры. В марте 1823 г. Г. выезжает в длительный отпуск, весною живет в Москве, где переписывает начало комедии, а летом в тульском имении С. Н. Бегичева пишет 3-й и 4-й акты. Осенью работа прекращается, в мае 1824 г. Г. везет рукопись в Петербург. По дороге ему на ум приходит новая развязка — разоблачение Молчалина в глазах Софьи. В Петербурге вносятся последние исправления, и к осени 1824 г. комедия получает свой окончательный вид.

Однако все попытки провести ее в печать или на сцену не удались. Не помогло и личное знакомство Г. с министрами и даже с великим кн., будущим императором Николаем I. Первые постановки комедии (с цензурными изъятиями) состоялись только в 1831 г., «театральная» ее редакция издана в Петербурге в 1833 г.; полностью, без купюр «Горе от ума» было опубликовано за границей в 1858, а в России—лишь в 1862 г.

А пока автор с большим успехом читает комедию в петербургских салонах и дружеских кружках. Распространяемая во множестве списков, она вскоре становится известной больше, нежели какое-либо из опубликованных сочинений того времени. Приятелю Г. Ф. В. Булгарину удалось напечатать в издаваемом им театральном альманахе «Русская Талия на 1825 г.» (притом с цензурными поправками и сокращениями) несколько явлений из 1-го акта и все третье действие комедии. Критикам, хорошо знавшим полный ее текст, публикация отрывков дала повод для бурной дискуссии. С резкими нападками обрушились на комедию М. А. Дмитриев и А. И. Писарев, Г. защищали О. М. Сомов, А. А. Бестужев, В. Ф. Одоевский. Противники комедии усматривали в ней нарушение незыблемых законов драматургии, писали о несообразностях в построении и характеристиках, о жесткости, неровности и неправильности слога. Защитники Г. находили в его создании живость и остроту, простоту и стройность действия, богатство языка, ритмики, рифмовки. Пушкин, познакомившийся с «Горем от ума» по списку, который доставил ему в михайловскую ссылку И. И. Пущин, в письме к Вяземскому и Бестужеву высказал несколько частных критических замечаний, но одновременно высоко оценил комедию в целом.

Разноречивость и неоднозначность отзывов о комедии Г. были обусловлены своеобразной переходностью ее художественного строя. Автор «Горя от ума» не отверг основные принципы классицистской драматургии. Он сохранил традиционные «единства» места, времени и действия, использовал традиционные сценические амплуа и сюжетные клише, характерные для «высокой

168

комедии», основы которой были заложены еще Мольером, а на русской почве укрепились благодаря Фонвизину. Однако со всеми традиционными приемами Г. обращался, по его же выражению, «свободно и свободно». Поэтическая свобода позволила ему с небывалой смелостью приблизить комедию к жизненной правде, не утратив преимуществ строгой эстетической дисциплины,которой учил классицизм, и в то же время сохранив простор для поиска новых форм художественной условности.

Стремление к синтезу различных начал обнаружилось уже в природе поэтического языка Г. Разностопный ямб «Горя от ума» сравнялся в гибкости с разговорной речью, стихотворные монологи, диалоги, реплики стали передавать интонации персонажей, оттенки их психологии и поведения. Но традиционная для «высокой комедии» афористичность сценической речи при этом сохранилась на иной основе: сблизившись с законами пословицы (еще Пушкин предсказал, что половина грибоедовских стихов «должна войти в пословицу»), речь Г. как бы призвала к себе на помощь ресурсы меткости и краткости живого народного слова.

Отдельные черты традиционных театральных амплуа («чудак», «резонер», «кокетка» и т. п.) поглощаются типическими характерами, воплотившими черты живой действительности. Такими характерами заполнено все пространство пьесы. Весь комедийный мир приводится в движении конфликтом, перешедшим в искусство прямо из текущей общественной жизни. Изображается столкновение представителя независимой мысли, человека пылкого, нетерпимого, но честного и благородного, с окружающей его социальной средой, с ее конформизмом, бездуховностью и беспринципной, но яростной враждой к любым проявлениям самостоятельности. Духу исканий, попыткам обновления общества. Это столкновение в конечном счете предстает конфликтом основных общественных сил, противоборствующих в русской истории. За Чацким угадывается круг единомышленников, а в самом герое, в его мировоззрении, нравственной позиции, психологии, манере поведения ощутима близость к декабризму. Вместе с тем конфликт пьесы значительно глубже и шире, чем отражение конфронтации декабризма и аракчеевщины в нач. 1820-х гг. В сюжете, передающем накал сиюминутных

169

идейно-политических схваток, прорисовывается противоречие более масштабное — конфликт личности и общества, столкновение пробудившейся личности с рутиной и догмой неподвижного общественного уклада. Барская Москва олицетворяет у Г. вездесущие законы общественного быта, сохраняющие свою силу при всех поверхностных «превращеньях правлений, климатов и нравов и умов». Эта неистребимая житейская стихия изображается непросветленной и застойной, противостоящей всем рождающимся в русской жизни духовным порывам, нейтрализующей все исторические перемены, исключающей возможность личной самобытности и личного достоинства человека. В результате вполне локальная стычка между «либералом» и «ретроградами» предстает одним из частных проявлений борьбы за права и достоинство личности вообще, за обретение ею законного места в обществе, за ее прочную связь с основами народной жизни.

Развитие действия вновь и вновь подтверждает справедливость обличений Чацкого: обнажаются не только отдельные пороки барской, чиновничьей или придворной среды, но и ненормальность состояния крепостнического общества в целом. Комедия создает все условия для того, чтобы привлечь зрительские симпатии к нравственной и гражданской позиции героя. Наделены обаянием свойственный ему идеал «свободной жизни» и его национально-патриотический пафос. Однако возникающая в пьесе объективная картина жизни оказывается шире, чем точка зрения Чацкого. Чацкий, напр., в начале комедии исходит из того, что успехов разума достаточно для обновления общества, что «нынче свет уж не таков» и что «век минувший» — это обреченное и безвозвратно исчезающее прошлое. Система образов комедии раскрывает иное — секрет выживания зла, которое, варьируясь, приспосабливается к движению времени. Максим Петрович, представляющий у Г. «век Екатерины», вариативно повторяется в Фамусове, Фамусов — в Молчалине (т. е. в поколении Чацкого). От упорно выживающего зла не уйти в сфере общественной и не укрыться в сфере частной: ведь сам повседневный быт предстает у Г. подавляющей личность общественной силой. Чацкий, поначалу мысливший себя над обществом, которое его окружает, все острее чувствует собственную уязвимость. В финале намечается характерная для раннего реализма тема «утраченных иллюзий». Но рядом и вместе с ней звучит романтическая тема «бегства» («пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок...»), последняя тут же пересекается с древней ситуацией изгоняемого пророка и многими другими смысловыми оттенками. Есть среди них и такой, который можно рассматривать как предвестие темы «ухода», получившей воплощение и в самой русской жизни — от легенды о старце Федоре Козмиче до поразившего весь мир ухода Льва Толстого.

Все эти разнообразные смыслы соединяются потому, что каждая из тем не развертывается до конца и остается отчасти потенциальной — так же, как и любая из объединившихся в «Горе от ума» жанровых возможностей. Поэтому, исчерпав собственные возможности до предела, стихотворная комедия Г. стала своеобразным прологом всей последующей русской литературы, от эпохи к эпохе расширяя свое значение. Но в современную Г. литературную и общественную жизнь России «Горе от ума» вошло как произведение острозлободневное. Наполнявший комедию пафос свободомыслия вдохновлял декабристов, в ней с полным основанием видели один из источников «либерального духа».

Практические отношения писателя с движением декабристов складывались гораздо сложнее. Реалистически мыслящий Г. не верил в успех тайного заговора, в идею насильственного переворота и членом декабристских организаций, по-видимому, не стал. Но, расходясь с декабристами в понимании путей и возможностей политического преобразования России, Г. был близок к общественным идеалам декабризма и принимал участие в дискуссиях о положении страны, которые вели участники тайных обществ. Тесные связи Г. со многими из них навлекли на него подозрения властей. В январе 1826 г., уже после возвращения на Кавказ, Г. был арестован в крепости Грозной и в феврале того же года доставлен в Петербург. На следствии по делу декабристов он категорически отрицал свою причастность к заговору. Следствие признало его невиновным, в июне он был освобожден с «очистительным аттестатом», принят новым царем, произведен в следующий чин, а в сентябре опять вернулся к месту службы на Кавказ, где в это время начиналась новая война с Персией. Несколько позже место Ермолова, которому царь не доверял, занял генерал И. Ф. Паскевич, женатый на двоюродной сестре Г. Эта перемена оказалась для Г. благоприятной. Нерешительным Паскевичем можно было руководить, перед Г. открылся широкий простор для деятельности.

Г. принял участие в военных действиях, а позднее, в феврале 1828 г., сыграл значительную роль в заключении выгодного для России Туркманчайского мира. В марте он доставил мирный договор в Петербург, где был щедро награжден и назначен полномочным министром-резидентом России в Персии. С марта по июнь 1828 г. Г. провел в Петербурге. Он вновь оказался в кругу литераторов и музыкантов, общался с А. С. Пушкиным, П. А. Вяземским, И. А. Крыловым, польским поэтом А. Мицкевичем, М. И. Глинкой, М. Ю. Виельгорским. Его новые замыслы повсюду вызывали живейший интерес. Однако успехи на службе, в свете и в литературном кругу не могли сделать жизнь Г. вполне счастливой. Его не покидала мысль об участи друзей, пострадавших после 14 декабря. Г. остро ощущал драматизм наступившего «безвременья», глубину разъединения между образованным меньшинством и народом. Но стремление сохранить верность себе и жажда реальной деятельности не позволили ему искать утешения в тех формах отстранения от общественной жизни (отставка, попытки спастись в «чистом» искусстве или отвлеченном умозрении), которыми удовлетворялись некоторые его современники. Атмосфере «безвременья» Г. стремился противопоставить определенные принципы гражданского поведения, предполагавшие нравственную независимость, службу «делу, а не лицам» и настойчивые попытки прогрессивных преобразований в пределах реально возможного. Такой попыткой явился подготовленный Г. (при участии П. Д. Завилейского) проект «Российской Закавказской компании», в котором намечались перспективы грандиозных экономических предприятий. Проект был отвергнут консервативно настроенным окружением Паскевича.

Удрученный неудачей и тяжелыми предчувствиями, Г. готовился к отъезду в Персию. В нач. августа 1828 г. он обвенчался

170

с дочерью грузинского поэта и государственного деятеля кн. А. Г. Чавчавадзе, Ниной Александровной, а в нач. сентября отправился с ней в Тавриз. Оставив жену в этом городе (где находились иностранные миссии), Г. во главе посольской миссии отправился далее, в Тегеран, куда и прибыл в январе 1829 г. Он должен был выполнить два трудных поручения, предусмотренных Туркманчайским договором: взыскание контрибуции и возвращение на родину российских подданных, оказавшихся в Персии. Понимая неразумность жестких требований, Г. предлагал снизить сумму денежных выплат, вызывавших озлобление в разоренной войнами стране. Но Мин-во иностранных дел во главе с графом К. В. Нессельроде категорически отвергало компромисс. Опасность усугублялась проповедями фанатичного духовенства, внушавшего массам, что русскими поругана мусульманская вера, а также интригами некоторых английских дипломатов, стремившихся довести дело до нового военного конфликта между Персией и Россией. В трудной обстановке Г., как всегда, сохранял самоотверженную верность долгу, достоинство и мужество. Сохранил он их и перед лицом смерти. 30 января 1829 г. многотысячная толпа, подстрекаемая муллами, напала на русское посольство и перебила всех, кто находился в здании миссии. Г. храбро защищался и погиб с оружием в руках.

Последние годы его жизни были заполнены не только государственной деятельностью, но и напряженными творческими исканиями. Этим исканиям сопутствовало заметное усиление романтических настроений, которые в молодости были так чужды Г. Романтические идеи явно определяют содержание «Отрывка из Гете » (1825), представляющего собой свободный перевод-пересказ «Театрального вступления» к «Фаусту». В «Отрывке...» утверждается романтический культ ничем не связанной творческой фантазии; вдохновенная мысль поэта представляется воплощением высшей правды и абсолютной ценностью. Многое сближает автора с пафосом декабристской эстетики — идея духовной свободы и чистоты поэта, идея его избранничества, бескомпромиссное противопоставление поэта «толпе», нравственно падшей, пассивной, равнодушной. Но очевидно и расхождение с этой традицией: исчезает мысль о

171

проповедническом назначении поэзии, нет попыток обозначить ее роль в современной общественной жизни. Речь идет о том, что поэзия должна служить не современности а вечным ценностям и целям.

Тяготение к романтизму по-разному проявляется в стихотворениях, написанных после поражения декабристов. В стихотворении «Там, где вьется Алазань...» (1826) черты реальной Грузии сливаются с привычными для читателя приметами «волшебного края» романтиков. Границы между мечтой и явью стираются ради создания поэтической утопии, во имя романтического культа природы и «естественного состояния». А в стихотворении «Прости, отечество», написанном в последние годы жизни Г., мечты о свободе и гармонии, напротив, разрушаются сознанием повсеместного торжества враждебных человеку законов жизни. Но жестокость открывшейся истины не подавляет героических устремлений личности и поколения; жажда подвига прорывается в ностальгии по славному прошлому, признание обманчивости героических иллюзий соединяется с чувством неотразимости их обаяния даже для надломленной, изверившейся души.

Глубинный драматизм романтических мотивов, вошедших в творчество Г., не позволил им замкнуться в пределах его лирики. Вполне закономерно намечается новое направление драматургических исканий писателя. Оно выражается в обращении к опыту романтической трагедии и в попытке резко его расширить — в стремлении связать композиционные и стилевые формы высокой романтической драматургии с аналитическим подходом к истории, раскрытием социальных противоречий, масштабным изображением народной жизни. В задуманной, вероятно, еще до восстания трагедии «1812-й год» (сохранились план и небольшой отрывок) такая связь различных начал, по-видимому, должна была помочь контрастному соединению темы всенародного подвига с обличением крепостничества, картинами барского произвола и несправедливости. Контраст должен был развернуться в трагическое противоречие, резко заостренное развязкой: один из спасителей отечества, простой крестьянин, возвратившись под власть прежнего господина, не выдерживает издевательств и кончает жизнь самоубийством. Трагедийная напряженность сочетается в грибоедовском плане с тяготением к эпичности, которое проявляется в широком охвате событий, в обилии задуманных Г. массовых сцен или заменяющих их рассказов. Бросается в глаза намерение автора переместить драматический интерес с конфликтов и судеб отдельных личностей на судьбы и столкновения целых народов и государств. Этому, видимо, должны были способствовать композиционные особенности новой пьесы (прежде всего фрагментарное ее построение в духе излюбленных романтиками «исторических сцен»), а также разнообразные средства романтической условности (видения, пророчества, участие хора бесплотных духов), укрупняющие масштаб исторических картин.

О поисках новаторских решений свидетельствуют и сохранившиеся отрывки из трагедии «Грузинская ночь», над которой Г. работал около 1828 г. И здесь главным действующим лицом становится человек из народа, а его судьба отражает особенности национальной истории. Г. стремится углубить традиционный для романтизма «местный колорит»: острая и точная характеристика социально-исторической ситуации неотделима в «Грузинской ночи» от романтической фантастики, опирающейся здесь на фольклорную основу. Легендарно-фантастический сюжет открывает перед Г. новые возможности: в драматический конфликт включаются чудесные силы, их вторжение позволяет ввести идею наказующего рока, поставить вопрос о мировой справедливости, о нравственном смысле законов бытия.

В наброске плана трагедии «Родамист и Зенобия», появившемся, видимо, после 14 декабря, тоже использован восточный материал. Но в этом случае «местный колорит» и историческая достоверность не осложняются символикой или фантастикой: осмысление истории всецело подчинено политическим задачам. Сохранившийся план обнаруживает республиканские симпатии Г., и здесь же угадывается безрадостное признание того, что в реальном мире господствует грубая сила деспотизма, а доблесть и справедливость оказываются ненужными пассивному большинству. Атмосфере «искательства» и рабства противопоставлена одинокая протестующая личность («иного века гражданин»), но, по-видимому, для Г. важна не только эта романтическая антитеза. План наводит на мысль о стремлении автора проанализировать политический опыт декабризма и извлечь из неудачи восстания необходимые социально-нравственные уроки.

Направления всех усилий Г. в эту пору, в общем, достаточно перспективны, его стремления отвечают духу наступающей литературной эпохи, ознаменовавшейся смелым сближением реалистических и романтических тенденций. Но все трагедийные замыслы остались неосуществленными, к тому же ни один из намеченных путей не вел к такому счастливому равновесию множества восполнивших друг друга художественных противоположностей, какое было достигнуто в «Горе от ума». Пьеса, созданная в середине творческого пути писателя, оказалась его вершиной.

Однако течение времени обнаружило и другое: грибоедовской комедии суждено было стать одной из вершин русской культуры. Влияние «Горя от ума» захватывало самые разные ее сферы. Г. наполнил своими афоризмами обиходную русскую речь, имена его персонажей превратились в стереотипы морально-психологической характеристики реальных людей. «Горе от ума» оказывало неослабевающее влияние на развитие общественно-политической мысли и нравственное самосознание многих поколений. Мотивы и стилистика комедии питали творчество Пушкина, Лермонтова, Гоголя, прозу Тургенева, Гончарова, Достоевского, Толстого, Салтыкова-Щедрина, обогащали драматургию Островского, присутствовали в поэтическом самосознании Блока. В движении истории «Горе от ума» все более наглядно приобретало непреходящее значение. И может быть, именно в судьбе «Горя от ума» отчетливее всего оправдались слова, начертанные на постаменте памятника над могилой Г.: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской...»

Сочинения: Горе от ума. — М., 1969; 2-е изд. — М., 1980 (Лит. памятники); Избранное. — М., 1978; Горе от ума. Комедии. Драматические сцены. 1814—1827. —Л., 1987; Соч. — М., 1988.

Литература: А. С. Грибоедов в русской критике. — М., 1958; Фомичев С. А. Национальное своеобразие «Горя от ума»// Русская литература. — 1969. — № 2; Маймин Е. А. Сценическая композиция и характеры: Опыт прочтения комедии Грибоедова «Горе от ума» // Маймин Е. А. Опыты литературного анализа.—М., 1972; Кушнер А. «Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре» // Вопросы литературы. — 1972. — № 5; Медведева И. Н. «Горе от ума» Грибоедова. — М., 1974; Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. — М., 1977; А. С. Грибоедов: Творчество. Биография. Традиции. — Л., 1977; А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников.— М., 1980; Фомичев С. А. Грибоедов в Петербурге. — Л., 1982; Билинкис Я. С. Феномен «Горя от

172

ума»// Билинкис Я. С. Русская классика и изучение литературы в школе. — М., 1986; Маркович В. М. Комедия в стихах А. С. Грибоедова «Горе от ума» // Анализ драматического произведения. — Л., 1988; А. С. Грибоедов: Материалы к биографии. — Л., 1988.

В. М. Маркович