- 223 -
Д. А. Смирнов
РАССКАЗЫ ОБ А. С. ГРИБОЕДОВЕ, ЗАПИСАННЫЕ
СО СЛОВ ЕГО ДРУЗЕЙ
Автор собранных здесь бесед с друзьями Грибоедова, Дмитрий Александрович Смирнов (1819—1866), приходился родственником автору «Горя от ума» (прапрадед Грибоедова — Леонтий Семенович и прапрапрадед Смирнова — Михаил Семенович были родные братья). Еще в детстве Смирнов, воспитывавшийся в имении Сущево, купленном его родными у отца писателя Сергея Ивановича, имел возможность постоянно слышать имя Грибоедова в многочисленных о нем рассказах. Мать Смирнова, Варвара Семеновна, подходила по годам к юному Грибоедову и, по выражению Смирнова, «почти что воспитывалась с ним»; вероятно, еще с детства он знал мать писателя — Настасью Федоровну. Это дало ему возможность писать впоследствии о Грибоедове, что «любовь к этой высокой, светлой, так рано и так мученически погибшей личности, запавши в душу ребенка, не оставляла Смирнова никогда: напротив, она «чем старей, тем сильней».
По окончании владимирской гимназии Смирнов поступил в 1837 г. в Московский университет. С этого времени начинаются его занятия по биографии и изучению творчества Грибоедова.
Так, в 1840 году он познакомился в Москве с лучшим другом Грибоедова — С. Н. Бегичевым, а у него в доме с Б. И. Ионом, воспитателем Грибоедова, прожившим со своим учеником вместе 11 лет. Эти старики до конца дней своих оставались верны памяти Грибоедова и, часто, сходясь вместе, предавались самым задушевным и оживленным воспоминаниям о великом человеке. Молодой студент, хорошо понимавший ценность их рассказов, приходя домой, записывал все, что слышал. Таким образом, скоро набралась у него, «хотя небольшая, но такая тетрадь биографических о Грибоедове материалов, какой, конечно, нигде нет».
В 1842 году в работе Смирнова над собиранием грибоедовских материалов происходит перерыв, так как с апреля месяца этого года он был определен на службу в провинцию. И лишь уйдя в отставку в 1851 году, Смирнов возвращается к занятиям по Грибоедову. Около этого времени он знакомится с единственной сестрой писателя, Марией Сергеевной Дурново, которая сообщила ему много интересных подробностей о жизни Грибоедова. В знак же своей приязни к Смирнову
- 224 -
она подарила ему «лучшую свою, как она выразилась, вероятно, единственную в России драгоценность» — два подлинных, писанных акварелью, портрета своего брата (20 и 32 лет). Тогда же он начал переписку с лицами, которые знали Грибоедова; так, несколько писем прислала ему вдова писателя — Нина Александровна. И, наконец, в 1858—59 гг. Смирнов познакомился и расспросил о Грибоедове таких авторитетных свидетелей его жизни, как А. А. Жандр, В. Ф. Одоевский, Ф. В. Булгарин, С. П. Жихарев, и артистов И. И. Сосницкого и М. С. Щепкина.
Кроме биографических материалов, Смирнов собирал или списывал все доступные ему литературные произведения и письма Грибоедова. Так, посетив С. Н. Бегичева в 1857 году в его Тульской деревне, Смирнов снял копии всех писем Грибоедова к нему; подробно им была изучена рукопись «Горя от ума», хранившаяся у Бегичева и представлявшая первоначальную редакцию комедии. Но «самым важным, даже превосходившим всякие ожидания» приобретением Смирнова явилась большая переплетенная тетрадь черновых бумаг Грибоедова, которую поэт забыл у Бегичева, проезжая полномочным министром в Персию (в июне 1828 года); тетрадь эту Бегичев подарил Смирнову.
Таким образом, у Смирнова накопился первоклассного значения документальный и мемуарный материал о Грибоедове, благодаря которому он мечтал «издать полную книгу о Грибоедове, в которую входила бы возможно полная его биография, все, что было написано самим Грибоедовым, и все, что было писано о нем (последнее, как особое к книге приложение)».
Но эта мечта его почти не претворилась в жизнь. Одной из причин было то, что с начала 60-х годов он сделался одним из самых ревностных мировых посредников и много времени тратил на эту работу; между прочим, в журнале Достоевского «Эпоха» Смирнов в 1854—55 гг. печатал очерки «Из записок мирового посредника». Другая причина заключалась в том, что Смирнов очень медленно обрабатывал собранные им материалы, и, наконец, чуть ли не до конца жизни он не торопился с печатанием собранного им «богатства» по тем соображениям, что «вполне говорить о Грибоедове еще действительно рано, а говорить о нем никогда не будет поздно». Таким образом, при жизни Смирнов опубликовал только одну статью: «Черновая тетрадь Грибоедова» и то только в 1859 году, после смерти Бегичева (в «Русском Слове» №№ 4—6). При жизни же Смирнов подготовил к печати еще две работы по тем материалам, которые хранились у него на руках. Первая работа — «Грибоедов и его критики» или, как он называл ее в письме к князю В. Ф. Одоевскому, «Материалы для истории «Горя от ума»; здесь сообщалась во всех подробностях история изданий «Горя от ума», окончательный текст ее с вариантами по экземпляру, хранившемуся у Бегичева, и все появившиеся в печати критические о ней статьи. От этой работы лишь сохранилось предисловие Смирнова к «Горю от ума», которое было опубликовано Н. В. Шаломытовым в «Русской Старине» 1909 г., № 2, стр. 320—348. Другой же
- 225 -
его большой прижизненной работой должны были явиться «Материалы для биографии А. С. Грибоедова», в которых Смирнов устранял много сомнений и неясностей, главным образом, из эпохи детства и юности писателя, остающиеся и доныне малоизвестными биографии, благодаря утрате всего семейного архива Грибоедовых. Из этой работы вскоре после его смерти была напечатана лишь одна полемическая статья его, написанная в защиту Грибоедова против обвинений Давыдова в его воспоминаниях об авторе «Горя от ума» (статья эта была напечатана во втором выпуске «Бесед Общества Любителей Российской Словесности» 1868 г.). Несомненно, что в «Материалы для биографии Грибоедова» должны были войти записи его бесед со всеми упомянутыми нами друзьями Грибоедова. Но эта часть собранных материалов увидала свет лишь спустя 50 лет после их подготовки к печати.
После его смерти вдова, С. А. Смирнова, принимавшая всегда самое близкое участие в литературных трудах мужа, передала материалы о Грибоедове Обществу Любителей Российской Словесности, состоявшему при Московском университете. Общество, напечатав одну вышеуказанную статью Д. А. Смирнова в своих «Беседах», обещало напечатать в следующем же номере «Материалы к истории «Горя от ума», но почему-то этого не исполнило. В 1874 году материалами Смирнова, сохранившимися в Обществе, воспользовался его председатель, почетный академик Алексей Веселовский для статьи «Очерк первоначальной истории «Горя от ума» («Русский Архив» 1874 г., № 6). К сожалению, Веселовский не перечислил, из каких бумаг состоял этот сборник, а также не сделал точных ссылок на те заимствования, которые были им сделаны из бумаг Смирнова. Также и в 1875 и в 1878 годах, когда вышли в свет два издания избранных сочинений Грибоедова, редактированные Веселовским, в помещенной здесь биографии Грибоедова он опять не сделал (за исключением двух мест на стр. 118 и 191) точных указаний на смирновские источники. И когда в 1889 году этими материалами хотел воспользоваться И. А. Шляпкин для редактирования им полного собрания сочинений Грибоедова — смирновских рукописей, «несмотря на тщательные поиски Веселовского в библиотеке Общества», уже не оказалось (см. издание Шляпкина, т. 1, стр. 352). И до сих пор эти материалы не найдены. — Еще более жестокая судьба постигла смирновские материалы о Грибоедове, оставшиеся по его смерти в имении Сущево. Здесь, кроме материалов о Грибоедове, принадлежавших перу Смирнова, находился автограф первого юношеского произведения Грибоедова: «Дмитрий Дрянской», до сих пор не напечатанного, а также замечательная черновая тетрадь Грибоедова, изданная Смирновым; последняя, если судить по отрывку из нее, какими-то путями попавшему в Рукописное отделение Государственной Публичной библиотеки (стихотворение «Прости, отечество»), далеко не полностью использована в печати. Бумаги эти хранились в двух больших портфелях и сгорели вместе с богатой библиотекой Смирнова во время пожара имения, случившегося около 1877 года. Из этих материалов Смирнова сохранились каким-то чудом почти только готовые к печати записки бесед его с друзьями Грибоедова.
- 226 -
Эти материалы были переданы сыном собирателя — Ю. Д. Смирновым Н. В. Шаломытову, который и опубликовал их под заглавием: «Из неизданных материалов Д. А. Смирнова к биографии А. С. Грибоедова» (записи бесед с Бегичевым, Жандром и др.) в «Историческом Вестнике» 1909 г., № 3, стр. 1031—1061 и № 4, стр. 132—163, и «Два утра у Щепкина» в «Ежегоднике императорских театров» сезон 1907—1908 гг., стр. 173—220 (последняя публикация приведена нами в виде Х и XI глав «Рассказов» и лишь в той части, в которой она касается Грибоедова).
Следует указать, что рассказы Смирнова воспроизведены Н. В. Шаломытовым по чистовой копии; подлинные черновые автографы записей Смирнова, ныне хранящиеся в Государственном Театральном музее им. А. А. Бахрушина в Москве, обнаруживают, что Смирнов сильно перерабатывал свой первоначальный текст в интересах беллетристической занимательности, отчего страдала точность рассказа; неточности и прямые ошибки допускали и друзья Грибоедова, передававшие Смирнову свои воспоминания спустя несколько десятков лет после событий. Все это, по возможности, исправлено нами в подстрочных примечаниях.
_______
I
Рассказы С. Н. Бегичева и Б. И. Иона. — Арест Грибоедова по делу 14 декабря. — Дорога с фельд’егерем Уклонским до Петербурга через Москву и Тверь. — Четверостишие Грибоедова о своем заключении. — Искусство Грибоедова очаровывать окружающих. — Прогулки Грибоедова к Жандру из под ареста по ночам. — Случай с надсмотрщиком. — Оправдание. — Слова императора Николая, сказанные Грибоедову при аудиенции. — Возвращение на Кавказ. — Паскевич ждет Грибоедова в Воронеже. — Предположения Грибоедова о женитьбе на дочери частного пристава. — Деятельное участие Грибоедова в персидской кампании 1827-28 г.г. — Отношения к Аббасу Мирзе. — Личная храбрость на войне.
Любят старики Грибоедова! Очень любят! Целые часы проходят иногда в толках о нем, в припоминаниях, самых наивных, самых добродушных, согретых искреннею любовью к предмету речи — к Грибоедову. И проходят незаметно. Один — вероятно, в сотый раз — рассказывает другому какой-нибудь случай из жизни покойного Грибоедова, а другой — тоже в сотый раз — слушает с полным вниманием, с любопытством... И вдруг что-нибудь покажется слушателю не так, и он перебивает рассказчика: «Нет, нет, постойте! Вы перепутали». И рассказчик останавливается. И вот начинается спор: «Это было тогда-то» или «это было так-то»... А я, питомец новых идей, гражданин новых поколений, слушаю эти рассказы и споры с голодным вниманием, но — сохрани боже — не с голодным вниманием какого-нибудь беллетриста или фельетонного нравоописателя, нет. Я сознаю сам в себе искреннее глубокое чувство любви к Грибоедову, да, во мне это чувство сознательное, могу сказать, искушенное. И слушая
- 227 -
то, что через... написать страшно. Неужели перо мое осмелится определить ту меру дней, которая отпущена на земле этим двум благородным созданиям, этим двум старикам. Нет, дай бог им еще счастливых много дней, как сказал наш Пушкин. Да, дай бог.
У Бегичева семейство: только 13 лет старшему сыну, а там все мал-мала меньше, как говорит русская поговорка. И надо видеть, какой отец, какой умный, добрый, попечительный отец этот почтенный старик Бегичев. А старик Ион, доктор прав, воспитатель Грибоедова. Этот старик, ученый доктор, немец, теплая и сама в себе замкнутая душа, оплакал как-то, с год, что ли, тому назад, смерть своего попугая. В этой почти детской привязанности не видна ли самая гуманическая природа. И старик Ион написал стихи на смерть своего попугая. Надо видеть их, особенно слышать их говорящими о Грибоедове, чтобы их полюбить. Их позы и фигуры стоят иногда кисти Ван-Дейка.
_______
1842 года, февраля 27, часов в 10 вечера отправился я к Бегичеву. Я застал его и старика Иона беседующими в кабинете. Приняли меня, как и всегда, ласково. Слово за слово речь зашла о Грибоедове, и я услышал следующее. 14 декабря 1825 года наделало, как известно, много суматохи в России. На Грибоедова, между прочим, тоже пало подозрение правительства. В феврале1 1826 г. прискакал в Грузию к А. П. Ермолову курьер с повелением арестовать Грибоедова и отправить немедленно в Петербург. Ермолов и Грибоедов, несмотря на различие лет и поста, были связаны тесными отношениями: с глазу на глаз они говорили друг другу «ты». Прискакавший курьер нашел за ужином Ермолова с гостями, в числе которых был и Грибоедов. Они ужинали запросто, весело и беспечно. Когда доложили Ермолову о приезде курьера, он вышел из-за стола и, прочитавши депешу в другой комнате, возвратился бледный и встревоженный и вызвал к себе Грибоедова. Грибоедов принял полученную Ермоловым весть очень равнодушно. «Ступай домой, — сказал ему Ермолов: — я могу дать тебе только 2 часа свободного времени, сожги все, что можешь». Грибоедов отказался упрямо и решительно, он не сделал ни шагу из квартиры Ермолова и велел принести себе туда из своей квартиры нужные вещи, платье, белье, деньги и прямо из квартиры
- 228 -
Ермолова поскакал с курьером в Петербург1. Видно, совесть была чиста. И в самом деле совесть его была чиста в этом деле. «Я говорил им, что они дураки» - вот слова Грибоедова, которые всегда повторял Степан Никитич, говоря об отношениях его к заговорщикам2. Грибоедов имел удивительную способность влюблять в себя все окружающее. Можно сказать смело, что все, что только было около него, любило его. И немудрено: это был такой высокий, чистый, человечественный характер. Еще прежде слыхал я от Бегичева, что товарищи Грибоедова по службе, или, может быть просто люди знакомые, находившиеся так же, как и он, при особе Ермолова, отпуская Грибоедова в Петербург с прискакавшим за ним курьером, крепко-накрепко наказывали этому курьеру довезти Грибоедова цела и сохранна, или никогда уже к ним не показываться3: этот курьер имел частые поручения в Грузию. Грибоедов, как видно, не очень беспокоился о том, что его ждет в Петербурге и хотел ехать не иначе, как à son aise. А можно ли было так ехать с курьером, присланным взять его и доставить в Петербург, по подозрению правительства? Однако, так было и Грибоедов ехал à son aise. Он ночевал в Новочеркасске, а какую штуку отшил в Москве, так это, действительно, можно только с Грибоедовским характером. Вот она, по рассказу Бегичева. Приехавши в Москву, Грибоедов проехал прямо в дом Дмитрия Никитича4 в Старой Конюшенной, в приходе Пятницы
- 229 -
Божедомской. Он не в’ехал к Степану Никитичу, вероятно, для того, чтобы не испугать его. Дельно! «В этот самый день, — рассказывал Бегичев, — как Грибоедов приехал в Москву, у меня был обед: с’ехались родные1. Брат Дмитрий Никитич должен был, разумеется, обедать у меня же в обществе родных. Ждали мы его, ждали — нет! Сели за стол. Во время самого обеда мне вдруг подают от брата записку следующего содержания: «Если хочешь видеть Грибоедова, приезжай, он у меня». На радостях, ничего не подозревая, я бухнул эту весть за столом, во всеуслышание. Зная мои отношения к Грибоедову, родные сами стали посылать меня на это так неожиданно приспевшее свидание. Я отправился. Вхожу в кабинет к брату. Накрыт стол, сидит и обедает Грибоедов, брат и еще безволосая фигурка в курьерском мундире2. Увидел я эту фигурку и меня обдало холодным потом. Грибоедов смекнул делом и сейчас же нашелся. «Что ты смотришь на него?» — сказал мне Грибоедов, указывая на курьера. «Или ты думаешь, что это так просто курьер? Нет, братец, ты не смотри, что он курьер, он знатного происхождения: испанский гранд Дон-Лыско-Плешивос-ди-Париченца». Этот фарс рассмешил меня своею неожиданностью и показал, в каких отношениях находится Грибоедов к своему телохранителю. Мне стало легче. Отобедали, говорили. Грибоедов был весел и покоен, как нельзя больше. «Ну, что, братец, — сказал он, наконец, своему телохранителю: — ведь у тебя здесь есть родные, ты бы с’ездил повидаться с ними». Телохранитель был очень рад, что Грибоедов его отпускает, и сейчас же уехал. Мы остались одни. Первым моим вопросом Грибоедову было удивление, какими судьбами и по какому праву распоряжается он так своевольно и временем, которое уже не принадлежало ему, и особою своего телохранителя. «Да что, — отвечал мне Грибоедов: — я сказал этому господину, что если он хочет довезти меня живого, так пусть делает то, что мне угодно. Не радость же мне в тюрьму ехать». Грибоедов приехал в Москву в 4 часа3, около обеда, а выехал в 2 часа ночи. «На третий день, — прибавляет Бегичев, — после проезда Грибоедова через Москву я был у его матери, Настасьи Федоровны, и она
- 230 -
с обычной своей заносчивостью ругала Грибоедова: «карбонари», и то, и се, и десятое. Проездом через Тверь, как я от него узнал после, он опять остановился: у телохранителя была в Твери сестра, и они в’ехали к ней. К счастью и несчастью Грибоедова, он, войдя в комнату, увидел фортепиано и, глубокий музыкант в душе, ученый теоретик, он не мог вытерпеть и сел за фортепиано... Девять битых часов его не могли оторвать от инструмента.
В Петербурге Грибоедова засадили в Главный Штаб. Скучно стало там сидеть Грибоедову. Может быть, сознание правоты своего дела еще усилило эту томительную однообразную скуку и придало тот резкий и желчный характер, которым так обличается всякое выражение Грибоедова. Вот четверостишие, сказанное им в этом грустном заключении:
По духу времени и вкусу
Я ненавидел слово раб:
Меня позвали в главный штаб
И потянули к Иисусу.
Но и тут очарование личного характера Грибоедова не исчезло. Может быть, тут-то оно и проявилось в высшей степени. Прав или нет был Грибоедов, но он все-таки содержался по подозрению, все-таки был арестантом, и, боже мой, какое было дело надсмотрщику, этой ходячей машине, едва-едва разумеющей приказания начальства и только разумеющей одно исполнение, — какое ему было дело до личных интересов арестанта. Как мог он почувствовать какое-нибудь участие к одному из многого множества своих клиентов? Вот что об этом времени жизни Грибоедова рассказывал Бегичев: «Я сказал уже, что Грибоедов был глубокий музыкант и, сидя в Главном Штабе, он так очаровал своего надсмотрщика, что тот выпускал его всякую ночь подышать северным воздухом, и Грибоедов всякую ночь ходил в дом Жандра ужинать и играть на фортепиано»1. Бегичев через Жандра послал Грибоедову 1000 рублей. Да, вот до какой степени простиралась привязанность этого надсмотрщика к Грибоедову и до чего доводила Грибоедова томительная скука заключения. Вот еще факт и пресмешной. Я слышал это от Степана Ник[итича] Бегичева. Грибоедов сидел в одной и той же комнате вместе с тремя, кажется, другими лицами не из сильно заподозренных. Раз Грибоедов так сильно озлобился на свое положение, что громко
- 231 -
разругал все и всех, кого только было можно, и выгнал своего надсмотрщика, пустив в него чубуком с трубкой. Товарищи заключенного так и думали, что Грибоедов после этой отчаянной вспышки погиб. И ничего не было вероятнее. Однако, что же вышло? До какой степени привязался к нему надсмотрщик! Через полчаса или менее после того, как Грибоедов пустил в него чубуком, дверь полурастворилась, и надсмотрщик спрашивает: «Александр Сергеевич, что вы еще сердиты, или нет?» Это рассмешило Грибоедова.
— Нет, братец, нет, — закричал он ему.
— К вам можно войти?
— Можно.
— И чубуком пускаться не будете?
— Нет, не буду.
Вот что делал и что делалось с Грибоедовым во время его невольного затворничества. Оно продолжалось довольно долго. Грибоедов высидел 4 месяца, пока тянулось следствие. Он был оправдан и государь призвал его к себе и сказал ему: «Я был уверен, Грибоедов, что ты не замешан в этом деле. Но если тебя взяли наравне с другими, это была необходимая мера. Отправляйся к месту своей службы. Жалую тебя надворным советником и даю для проезда двойные прогоны»1. Милость государя была чувствительна для Грибоедова2. Он попросил у царя лист о пожаловании его чином3 и выдаче двойных прогонов. Государь не отказал в этой просьбе. Где этот лист, куда он девался, неизвестно. Грибоедов отправился к своему посту вместе с Паскевичем, который был послан наблюдать, а впоследствии и сменить знаменитого Ермолова. Обстоятельства случайно поставили Грибоедова между ними. Связанный с Паскевичем узами родства, он был связан с Ермоловым узами дружбы. Зная скрытую цель поездки Паскевича, Грибоедов по врожденному чувству деликатности
- 232 -
не желал по крайней мере приехать к Ермолову вместе с Паскевичем. Для этого он отправился в деревню к Бегичеву, предварительно сказавши Паскевичу, что догонит его в Воронеже. Грибоедов был твердо уверен, что Паскевич не дождется его, однако тот дождался.
Не знаю, именно сколько времени пробыл Грибоедов в этот проезд у Бегичева. Но, кажется, сюда следует отнести следующий факт. «Я было чуть-чуть не женился в Москве», сказал Грибоедов Бегичеву. Это немножко удивило Бегичева. И вот Грибоедов рассказывает ему, что встретил в Москве дочь какого-то частного пристава, которая похожа лицом на жену его Анну Ивановну, и даже задумал было жениться. Грибоедов очень уважал Анну Ивановну1.
Как велико было участие Грибоедова в последней персидской войне (1826—1828 гг.), об этом мы говорить не станем. Жаль, а так всегда делается, что слава принадлежит не главному, а старшему. Впрочем, так и быть должно. Превосходно знавший персидский быт и самый дух народа и даже самую местность, друг Абасса-Мирзы, Грибоедов был правою рукой Паскевича: и не будь этой руки, мы, может быть, увидали бы, что Паскевич не... Все движения к Аббас-Абаду, Эчмиадзину и даже к самой Эривани были подвигнуты решительностью Грибоедова, который беспрестанно, так сказать, толкал вперед Паскевича, не знавшего ни персиян, ни местности. Вот пример. Когда Аббас-Мирза затворился в Эривани, Паскевич, зная личные отношения Грибоедова к персидскому наследнику, послал Грибоедова к Аббас-Мирзе с такого рода мирными предложениями, на которые последний не согласился. Что же вышло? Грибоедов увидел, в каком положении находилась Эривань; возвратясь, настоял на том, чтобы двинуться к ней, обещая успех верный. Эривань была взята и Паскевич получил титло Эриванского2.
- 233 -
Об отношениях Грибоедова к Аббас-Мирзе должно сказать, что наследник до такой степени привязался к Грибоедову, что мешал даже ему заниматься делами, или беспрестанно требуя его к себе, или сам приходя к нему. «Мне нет другого средства, как сказаться больным, чтобы заниматься», говорил Грибоедов Иону.
Многие ли также знают о хладнокровной храбрости Грибоедова. Доктор Ион мне сказывал, что Паскевич в письмах своих1 в Москву жаловался, что «слепой (Грибоедов был очень близорук), не внимая никаким убеждениям, раз’езжает себе в первых рядах под пулями».
II
Свидание с доктором прав Б. И. Ионом 2 марта 18421. — Дуэль из-за танцовщицы Истоминой Шереметева с гр. Завадовским. — Причина дуэли. — Ночной визит Истоминой к Завадовскому и Грибоедову при содействии последнего. — Вмешательство Якубовича. — Описание дуэли на Волковом поле. — Смертельная рана Шереметева. — Слова Каверина. — Угроза Якубовича. — Встреча Грибоедова с Якубовичем в Тифлисе. — Дуэль. — Грибоедов и Якубович ранены. — Причины катастрофы 30 января 1829 г. — Укрывательство в посольском доме русской подданной. — Лакеи Грибоедова и персидские женщины. — Самозащита Грибоедова перед смертью. — Встреча с Булгариным.
Это было в 1817 г. Истомина была известная танцовщица на петербургской сцене. Как все театральные героини, а тем более балетные божества, Истомина имела поклонников и обожателей. Счастливейшим из них был Вася Шереметев (не граф). Этому Васе, traditur, досталась она intacta: пусть так, но дело вот в чем. Грибоедов и Ион жили вместе. Ион в это время сделался директором немецкого театра в Петербурге и переселился куда-то поближе к театру2. Грибоедов переехал к Завадовскому. Истомина
- 234 -
бывала часто в квартире Грибоедова вместе со своим обожателем и все трое обходились en ami2. Грибоедов и не думал ухаживать за Истоминой и метить на ее благосклонность, а обходился с нею запросто, по-приятельски и короткому знакомству. Переехавши к Завадовскому, Грибоедов после представления взял по старой памяти3 Истомину в свою карету и увез к себе в дом Завадовского. Как в этот же самый вечер пронюхал некто Якубович, храброе и буйное животное, этого не знают. Только Якубович толкнулся сейчас же к Васе Шереметеву и донес ему о случившемся, прибавляя, что Грибоедов привез Истомину к Завадовскому и, стало быть, для него хлопочет. Пьяные прикатили в дом к Завадовскому Якубович с Шереметевым, завязалась ссора, и дело дошло до картели. Завадовский и Шереметев должны были стреляться. На место дуэли4 вместе с Завадовским поехали Грибоедов, Ион и еще кое-кто. Барьер был на 12 шагах. Первый стрелял Шереметев и слегка оцарапал Завадовского: пуля пробила борт сюртука около мышки. По вечным правилам дуэли Шереметеву должно было приблизиться к дулу противника еще на пять шагов. Он подошел. Тогда многие стали довольно громко просить Завадовского, чтобы он пощадил жизнь Шереметеву. «Я буду стрелять в ногу», сказал Завадовский. «Ты должен убить меня, или я рано или поздно убью тебя», сказал ему Шереметев, слышавший эти переговоры. «Chargez mes pistolets», прибавил он, обращаясь к своему секунданту. Завадовскому оставалось только честно стрелять по Шереметеву. Он выстрелил, пуля пробила бок и прошла через живот, только не навылет, а остановилась в другом боку. Шереметев навзничь упал на снег и стал нырять по снегу, как рыба. Видеть его было жалко. Но к этой печальной сцене примешалась черта самая комическая. Из числа присутствовавших при дуэли был Каверин, красавец, пьяница, шалун и такой сорви-голова и бреттер, каких мало. Он служил когда-то
- 235 -
ад’ютантом у Бенигсена и проказил в Гамбурге до того, что был целому городу и околотку известен под именем «красного гусара». Бенигсен должен был после спровадить эту удалую голову, потому что от нее никому житья не было. Когда Шереметев упал и стал в конвульсиях нырять по снегу, Каверин подошел и сказал ему прехладнокровно: «Вот те, Васька, и редька!»1. Пуля легко была вынута тут же припасенным медиком. Якубович взял эту пулю и, положив ее в карман, сказал Завадовскому: «Это тебе». Шереметев прожил после дуэли немного более суток. Он непременно хотел видеть Грибоедова и когда тот приехал к нему, то Шереметев просил у него прощения и помирился с ним2. Отец Шереметева, зная распутную жизнь сына, об’яснил государю, что ожидал своему сыну подобного конца, и просил простить всех участвовавших в этом деле. Государь простил всех, но поджога Якубович был сослан на Кавказ. Еще до от’езда он в разговорах с другими грозил, что Грибоедову эта шутка не пройдет даром. Судьба велела Грибоедову встретиться с Якубовичем на самом, так сказать, первом шагу в Тифлисе, потому что очень скоро после этого дела Грибоедов был там, отправясь на службу. Только что он приехал в Тифлис и вошел в какую-то ресторацию, как чуть ли не на лестнице встретился с Якубовичем. Грибоедов сказал ему, что слышал об его угрозах, и просил разделки. Они стрелялись3. Якубович был легко ранен. Грибоедову пуля прошибла ладонь левой руки близ мизинца. После, чтобы играть на фортепиано, он должен был заказать себе особую аппликатуру.
_______
Причина ужасной, мученической смерти Грибоедова все еще остается непроницаемой тайной. Убили русского посланника —
- 236 -
и пусть его убила азиатская чернь, все-таки это факт небывалый. Между условиями мира, заключенного Россией с Персией, было следующее: всем русским, желающим возвратиться в отечество, персидское правительство должно было давать свободный пропуск без малейшей задержки и насилия. В числе жен одного персиянина была русская, которая пожелала возвратиться на родину. Персиянин не пускал ее. Она ушла от него, и Грибоедов принял ее в посольский дом. В народе диком это возбудило негодование, которое, однако, держалось скрытно, в состоянии глухого возмущения, до следующего случая. Раз в базарный день лакеи Грибоедова затронули что-то персидских женщин. Искра попала в порох. Пошла резня. Приступили к дому Грибоедова. Он, видя опасность, кинулся навстречу бунтующей черни с пистолетами и ятаганом, но, увидевши превосходство целой массы, скрылся и заперся в какой-то беседке вместе с несколькими русскими. Беседку подожгли. Разломали ли у этой беседки двери, растворил ли их сам Грибоедов, неизвестно. Известно только, что когда приспел отряд шаховой гвардии под начальством капитана для усмирения черни, Грибоедов и все русские, в том числе 150 человек казаков, составлявших почетный караул Грибоедова, погибли. Шах наложил на двор трехдневный траур. Хозрев-Мирза, как известно, был в России для личного об’яснения с государем1, но Грибоедова уже не стало...
_______
Через год после приезда в Петербург я встретился (19 ноября 1842 г.) с Булгариным у Межевича, к которому приехал обедать. Булгарин тут не обедал, он пробыл какой-нибудь час и уехал. Но в продолжение этого часа мы говорили о Грибоедове. Мы сидели в кабинете Межевича. Свеча стояла недалеко от стены, где висел портрет Грибоедова. Булгарин, ходя по комнате, взял свечу и поднес ее к портрету. «Вам это лицо должно быть хорошо знакомо», сказал я ему. Он, разумеется, отвечал утвердительно.
- 237 -
Цельного не было ничего. Обращу внимание на главное в разговоре моем с Булгариным, который вскоре после смерти Грибоедова назвал себя его другом. Доселе я думал, что существует только один автограф «Горя от ума» у Бегичева. Теперь нашелся еще другой — у Булгарина. Межевич, передавая мне это известие, сказал, что на этом автографе рукою Грибоедова написано: «Тебе, мой Фаддей, отдаю мое Горе»1. Существование этого автографа у Булгарина подтверждено мне им самим при этой нашей встрече. Кроме автографа «Горя от ума», по словам Булгарина, у него находится множество разных бумаг, собственноручных Грибоедова бумаг2, которые напечатать невозможно. Булгарин очень верно выразился, сказав, что Грибоедов родился с характером Мирабо. Рассмотрите глубже эти слова и в основании их вы откроете истину. Булгарин не читал, как мне сказывал, биографии Полевого. Он презирает Полевых, как это можно видеть из слов его, и отрицает их знакомство с Грибоедовым. «Человек прошелся как-то с ним [Кс. Полевым], по саду... а они уж и пишут», сказал он насмешливо. Портрет, приложенный при издании Полевого3, списан, по словам Булгарина, с портрета, находящегося у Марии Сергеевны Дурново, а этот последний с портрета, находящегося у Булгарина4.
- 238 -
III
Первое знакомство с Жандром (28 апреля 1858 г.). — Внешний вид сенатора. — «Притворная неверность». — Впечатление на публику от ареста Грибоедова. — Жандр о ночных визитах к нему арестованного Грибоедова. — Новые подробности ареста. — Участие А. П. Ермолова. — Похищение пакета с бумагами Грибоедова через М. С. Алексеева. — Участие караульного офицера. — Содержание бумаг. — Прогулки днем по Петербургу арестованного Грибоедова. — Участие Ивановского. — Обход заключенных в главном штабе генералом Потаповым. — Грибоедов со штыком часового у Жандра. — Обяснение дружбы Грибоедова с Булгариным. — Новые подробности смерти Грибоедова. — Слова Грибоедова при назначении посланником. — Последние проводы его из Петербурга. — Эпиграмма на М. Дмитриева. — Совет Жандра познакомиться с И. И. Сосницким и П. А. Каратыгиным. — Об увлечении Грибоедова Телешевой. — Покупка автором «Русской Талии» и «Сына Отечества» за 1825 год. — Болезнь Смирнова.
28 апреля, часов около 10 утра, я в первый раз позвонил у двери сенатора Андрея Андреевича Жандра, вслед затем отдал отворившему мне человеку, для передачи сенатору, рекомендательное о мне письмо Степана Никитича Бегичева и не более полуторы минут ждал приема: боковая из швейцарской дверь отворилась... «Пожалуйте». Я вошел в кабинет. Очень понятно, почему я был принят так скоро: в письме Степана Никитича, которое было доставлено мне стариком несколько месяцев тому назад незапечатанное, находилось благодетельное для меня выражение, отворявшее мне все двери: «родственник Грибоедова», и, кроме того, следующие, очень мне памятные строки: «Я знаю Смирнова давно и даже позволил ему снять копии со всей переписки со мной Грибоедова. Сообщишь ли ты ему что-нибудь или нет — твоя воля, но за честность его побуждений и характера я вполне ручаюсь». Бегичев подобных слов не напишет даром.
У самых дверей кабинета меня встретил высокий, очень высокий, сухой, как скелет, старик, одетый в узенькое темно-коричневого цвета пальто, которое только увеличивало или, по крайней мере, выказывало всю его худобу. Голова у этого старика редькой, корнем вверх, лицо все в морщинах, маленькие серые глаза смотрят умно и серьезно, и вся фигура была бы строгая и серьезная, если бы ее не смягчала ласковая, добрая улыбка.
Я отрекомендовался. Жандр дружески протянул мне руку, усадил меня в громадные, старо-фасонные, может быть, настоящие «вольтеровские» кресла и начал читать письмо.
— Давно ли видели вы Степана Никитича? — обратился он ко мне с вопросом, окончивши чтение.
- 239 -
— Прошлой осенью. Я прожил у него более недели в его тульской деревне Екатерининском.
— Здоров он?
— По крайней мере при мне был здоров.
— По-нашему... — старик улыбался. — Мы с ним недалеко друг от друга ушли: ему должно быть...
— 72 года, — докончил я.
— А мне скоро 70. Мы перед вами, людьми нового поколения, похвастать можем. Я, например, несмотря на мои годы, никак не могу пожаловаться на здоровье: я человек сухой, легкий, воздержный, редко бываю болен. Всякий божий день я иду из сената пешком; разумеется, за мной едет карета... на всякий случай; оно лучше, знаете. Давно вы приехали?
— Вчера утром.
— На долго?
— Как бог даст. Цель моей поездки уже известна вашему превосходительству из письма Степана Никитича. Если позволите, я расскажу вам ее коротко, но несколько подробней.
Я сказал все, что мне было нужно, и кончил словами: «Многое зависит от вашего превосходительства. Я не скрываю от вас, что вы были одной, и может быть даже главной, целью моей поездки. Позвольте мне надеяться, что вы не откажете мне в содействии...»
— Не думаю, чтобы мое содействие принесло вам большую пользу...
Меня слегка покоробило.
— У меня нет ни одной строки Грибоедова... Было одно письмецо, да и то выпросил Булгарин. Но я очень рад с вами познакомиться, надеюсь, что мы будем видаться с вами часто...
Я поклонился.
— И я охотно буду вам рассказывать о Грибоедове все, что знаю, и все, что помню.
«Это едва ли еще не лучше», — подумал я.
— Я всякий вечер, начиная с 8 часов, дома. Когда хотите, милости просим, всегда вам рад.
И после этой речи, которую я мог принять за вежливым образом сказанное «теперь прощайте», старик, вспомнивши о Грибоедове по поводу общей их комедии «Притворная неверность», разговорился и проговорил более получаса.
- 240 -
— Не можете ли по крайней мере, вы, ваше превосходительство, оказать не только мне, но и всей русской публике следующую важную услугу — отметить в «Притворной неверности» то, что принадлежит собственно Грибоедову?
— Нет, не могу... Давно было, много с тех пор воды утекло1...
И тут, яснее обыкновенного, показалась на губах старика добрая улыбка.
Это был мгновенный, но ясный луч, осветивший мне личность этого человека. Я понял, с кем имею дело.
Все, что рассказывал мне тут утром Андрей Андреевич, я совокупляю с рассказами его в вечернее мое посещение того же дня. Да, я был у него в тот же день вечером, потому что по тону и общему характеру приема, мне сделанного Жандром, я почел себя в праве в тот же день воспользоваться данным мне позволением — посещать его, когда мне угодно, после восьми часов вечера. Искушение было слишком велико: друг Грибоедова, много о нем знающий, да к тому же от угла Торговой и Мастерской, где моя квартира, — рукой подать до угла Грязной и Садовой, где он живет, стоит только переехать на лодке Фонтанку2.
Может быть, я не запишу обоих наших разговоров, и утреннего, и вечернего, в порядке и последовательности, но уверен, что не упущу из них ничего главного.
— Вы были в Петербурге, ваше превосходительство, когда привезли сюда Грибоедова, как декабриста?
— Да, в Петербурге.
— Степан Никитич, и не один раз, говорил мне... Но позвольте прежде этого другой и очень важный для меня, да и не для одного меня, вопрос; скажите, какое впечатление произвел на публику арест Грибоедова? Это обстоятельство гораздо важнее, нежели кажется с первого поверхностного взгляда, и ваше на этот раз показание вполне драгоценно.
«Угол падения, — подумал я в эту минуту геометрической истиной, — не в одном вещественном, но и в нравственном мире равен углу отражения».
- 241 -
— Огромное, — ответил мне Жандр, смотря на меня прямо, как бы желая «вразумить» меня. — Огромное, — повторил он. — По городу пошла молва, толки: «Грибоедова взяли...»
— А, — сказал я, не скрывая того отрадного чувства, которое овладело мной в эту минуту, чувства, в котором была смесь и радости и какой-то гордости за человека, которому чужда теперь всякая гордость, но память которого люблю я так сильно. — Стало быть, имя было слишком громко, слишком народно.
— Еще бы! Такие ли я вам еще на этот раз чудеса расскажу. Однако, вы начали и не кончили: что же вам говорил Степан Никитич?
— Он говорил мне, и повторяю и вместе прошу вас заметить, не один раз, что Грибоедов, которого засадили в главный штаб, всякую ночь приходил оттуда к вам.
— Совершенная правда. Всякую ночь приходил, ужинал или пил чай и играл на фортепиано. Последнее-то и было его отрадой: вы, конечно, знаете, что он был замечательный музыкант, — музыкант не только ученый, но и страстный. Он возвращался от меня в свою конуру или поздно ночью, или на рассвете.
— Да как же, боже мой, все это делалось? Слышишь и ушам не веришь. Между тем слышишь все это от людей, в словах которых нет никакой возможности сомневаться.
— Делалось, а потому и делалось, что Грибоедов имел удивительную, необыкновенную, почти невероятную способность привлекать к себе людей, заставлять их любить себя, именно «очаровывать». Я не знаю, как Степан Никитич рассказывал вам историю его ареста, но расскажу ее вам, в свою очередь, и в доказательство всей справедливости слов, сейчас мной сказанных. Вы знаете, что тогда он служил при Ермолове и взят он был во время какой-то экспедиции, в каком-то местечке, имени которого не вспомню.
— Я вам помогу, ваше превосходительство: он был взят в Екатериноградской станице1.
— Кажется, что так. Подробности его ареста очень любопытны и характеристичны именно как доказательство той привязанности, которую умел внушать к себе Грибоедов. Когда к Ермолову прискакал курьер с приказанием арестовать его, Ермолов, —
- 242 -
заметьте, Ермолов, человек вовсе не мягкий, — призвал к себе Грибоедова, об’явил ему полученную новость и сказал, что дает ему час времени для того, чтобы истребить все бумаги, которые могли бы его скомпрометировать, после чего придет арестовать его со всей помпой — с начальником штаба и ад’ютантами. Все так и сделалось, комедия была разыграна превосходно. Ничего не нашли, курьер взял Грибоедова и поскакал.
— Извините, Андрей Андреевич, что я перебью вашу речь рассказом об одной подробности, которая относится именно к этой минуте и которую я слышал от Степана Никитича. Она только прибавляет к доказательствам того, что и вы хотите доказать, т. е. как все любили Грибоедова. Когда Ермолов сдал его с рук на руки курьеру, то сослуживцы Грибоедова обратились к этому курьеру со следующим, как говорится, «наказом», что если он не довезет Грибоедова до Петербурга цела и сохранна, то пусть уж никогда ни с одним из них не встречается, ибо сие может быть ему вредно.
— Это очень вероятно. Продолжаю мой рассказ. С Грибоедовым были не все его бумаги, но значительная часть их находились в крепости Грозной1, Ермолов должен был дать предписание коменданту захватить эти бумаги, запечатать и передать пакет курьеру. Все было исполнено. Курьер, Грибоедов и пакет благополучно прибыли в Петербург в главный штаб. Слух об аресте Грибоедова распространился... Через несколько дней после этого, ко мне является один, вовсе мне до того времени незнакомый человек, некто Михаил Семенович Алексеев2, черниговский дворянин, приносит мне поклон от Грибоедова, с которым сидел вместе в главном штабе, и пакет бумаг, приехавших из Грозной. Как же все это случилось? Грибоедов, когда его привезли, успел какими-то судьбами сейчас же познакомиться с Алексеевым,
- 243 -
который сказал ему, что его в самом скором времени выпустят, потому что он взят по ошибке, вместо родного брата своего, екатеринославского губернского предводителя. Грибоедов воспользовался этим обстоятельством отлично: в пять минут очаровал Алексеева совершенно, передал ему пакет, сказал мой адрес и просил доставить этот пакет ко мне. Алексеев все исполнил свято.
— Еще раз виноват, Андрей Андреевич. Вы мне позволите пополнить ваш рассказ?
— Сделайте милость. Иное я мог забыть, а другое могу и не знать.
— Вот, со слов Степана Никитича, обстоятельство, которое вполне поясняет, каким образом пакет, бывший у курьера и уже составлявший, таким образом, казенную собственность, мог вдруг очутиться в руках самого Грибоедова. Курьер сдал и самого Грибоедова и пакет караульному офицеру. Этот офицер был некто Сенявин — сын знаменитого адмирала — честный, благородный, славный малый. Принявши пакет, он положил его на стол, вероятно, в караульной комнате, в которой на ту пору мог находиться и Алексеев, как человек, уже свободный от всякого подозрения. Сенявин не мог не видеть, как Грибоедов подошел к столу, преспокойно взял пакет, как будто дело сделал, и отошел прочь. Он не сказал ни слова: так сильно было имя Грибоедова и участие к нему1.
— И должно быть так. Повторяю вам, что я мог кое-что и забыть, но если это рассказывал вам Степан Никитич, так сомнения никакого быть не может. Далее. Этот добрый и славный человек Алексеев бывал у меня и после несколько раз; передавая же мне пакет, он вместе с тем передал мне приказание
- 244 -
Грибоедова — сжечь бумаги. Однако же, я на это не решился, а только постарался запрятать этот пакет так, чтобы до него добраться было невозможно, — я зашил его в перину. Когда Грибоедова выпустили, мы пакет достали и рассмотрели бумаги; в нем не оказалось ничего важного, кроме нескольких писем Кюхельбекера. Но история Грибоедовского сиденья этим далеко не кончается. Я вам говорил уже, что слух об его аресте распространился быстро. Вдруг доходят до меня такие слова: «Помилуйте, — говорит один: — что это за вздор в городе болтают, будто Грибоедов взят: я его сейчас видел на Невском проспекте». «И я тоже», говорит другой. «А я видел в Летнем саду», говорит третий. Что же вышло? Содержавшихся в главном штабе возили допрашивать из штаба в Петропавловскую крепость. Одним из помощников главного правителя дел военно-судной комиссии был некто Ивановский1.
— Так, так, — невольно перебил я сенатора. — Я это все знаю, но позвольте просить ваше превосходительство продолжать.
— Этот Ивановский так полюбил Грибоедова...
— Что даже, может быть, спас его, — опять, и что совсем не было слишком вежливо, перебил я сенатора.
— Спас, — это слишком много, потому что с тех пор, как бумаги Грибоедова, которые могли бы его компрометировать, пропали, если не с лица земли, то, по крайней мере, из глаз правительства, так что и концы в воду, наш молодец выходил из воды сух и из огня невредим...
— То-то, что не совсем, ваше превосходительство. Точно, что едва ли на этот раз удалось кому такое счастье, как Грибоедову, но он сам чуть-чуть не испортил всех выгод своего положения.
— Как же это? Расскажите пожалуйста.
- 245 -
— Рассказываю, ваше превосходительство, не я, а Степан Никитич. Вот как было дело. На первом же допросе Грибоедов начал было писать1: «В заговоре я не участвовал, но заговорщиков всех знал и умысел их был мне известен»... и проч. в таком роде. Ивановский, видя, что Грибоедов сам роет себе яму, подошел к столу, на котором он писал, и, перебирая какие-то бумаги, как будто что-то отыскивая, наклонился к нему и сказал ему тихо и отрывисто: «Александр Сергеевич, что вы такое пишете... Пишите «знать не знаю и ведать не ведаю»2. Грибоедов послушался.
— Непременно должно быть так, — отвечал Жандр, — и еще мало того, что послушался, но еще принял в своем отзыве тон обиженного: «Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха-мать, которую это убьет, а может быть уже и убило»3, и проч. Тон этого отзыва подействовал совершенно в пользу Грибоедова: судьи заключили, что если человек за всю эту проделку чуть-чуть не ругается, так, стало быть, он не виноват.
— Однако, Андрей Андреевич, как же это его видали на Невском и в Летнем саду?
— Все по милости того же Ивановского. Я уже говорил вам, что их возили из штаба допрашивать в крепость; там, по окончании допроса, Ивановский всегда говорил курьеру: «Я сам отведу Александра Сергеевича», и они возвращались в штаб через Неву, Летний сад и Невский проспект — это, вот видите, для прогулки. Да это ли одно было. Раз дежурный генерал Потапов обходит ночью комнаты заключенных, к Грибоедову стучались, стучались, — нет ответа. «Не прикажете ли выломать дверь?» — спрашивает ад’ютант. — «Нет, — отвечает Потапов, — не надо; верно, он крепко заснул!» Он очень хорошо знал, что Грибоедова не было. — А то раз является ко мне со штыком в руке. «Откуда
- 246 -
ты это взял?» — спрашиваю я с изумлением. «Да у своего часового». «Как у часового?» — «Так, у часового». — «По крайней мере, зачем?» — «Да вот пойду от тебя ужо ночью, так оно, знаешь, лучше, безопаснее». — «Да как же тебе часовой-то дал?» — «Вот еще. Да, если бы я им велел бежать с собой, так они бежали бы... Все меня любят», — добавил он. Но в начале его заключения было одно прекомическое происшествие: пишет он из своего заключения Булгарину.
— Ваше превосходительство.
— Что прикажете?.
— Сделайте божескую милость!
— Какую угодно.
— Об’ясните мне пожалуйста связь такого благороднейшего, идеально-благороднейшего человека, как мой покойный дядя, с таким страшным подлецом, как Булгарин. Я никогда не мог достаточно раз’яснить этого загадочного пункта в биографии Грибоедова.
— У Булгарина, — отвечал мне Жандр очень положительно, — была к Грибоедову привязанность собаки к хозяину. Вы это сейчас увидите. Грибоедов пишет ему из штаба: «Любезная Пчела. Я в тюрьме. Принеси мне таких-то и таких-то книг». Кто не знает, что Булгарин трус страшный, однако, ведь не осмелился ослушаться приказа Грибоедова, пришел в штаб, принес книги, дрожит со страху, его оттуда чуть не в шею гонят, он стоит, нейдет прочь, просит, молит, и добился таки того, что передал книги.
— Для первого свидания, в которые мне хотелось бы разрешить самые темные для меня и интересные вопросы, я приготовил вам, Андрей Андреевич, еще один.
— Например.
— Как вам известны подробности смерти дяди?
— Расскажите сперва вы мне, как они вам известны.
Я рассказал, что было мне на этот раз известно, что к Грибоедову, как посланнику, явилось несколько христианок, армянок или грузинок, которые об’явили, что их против воли удерживают мужья их в Персии, что они отдаются под его покровительство. Грибоедов их принял, из этого возродилось народное неудовольствие и, наконец, бунт, жертвой которого он и сделался.
— Тут есть частица правды, но еще не вся правда. Если хотите прочесть полное и подробное описание и причин, и
- 247 -
происшествий всей этой печальной катастрофы, то ищите его в «Annales des voyages» в 1829 г. или в 1830 г. На эту статью указал мне Ермолов1.
— Позвольте записать: со мной нет ни карандаша, ни бумаги.
Жандр подал мне и то, и другое. Я положил бумагу, чтобы было повыше, на порядочную груду книг, правильно, симметрически положенных одна на другую, которые, с разными другими столь же правильно расположенными вещами, находились на маленьком столике, стоявшем близ софы, на которой сидел сенатор. Записывая, я очень немного, но все-таки несколько нарушил строгость и стройность симметрического порядка небольшой книжной груды. Сенатор, не давая мне это заметить, оправил все по прежнему порядку. Я едва удержал улыбку, увидавши в старике моего собрата — педанта в деле кабинетного порядка.
— Не одни женщины, отдавшиеся под покровительство его, как посланника, — продолжал Жандр, — были причиною его смерти, — искра его погибели таилась уже в Персии прежде, нежели он туда приехал. Разговаривая с графом Каподистриа, который заведывал всеми восточными нашими делами, хотя министром иностранных дел был граф Нессельроде, Грибоедов сказал, что нам в Персии нужны не chargè d’affaries, а лицо, равное английскому представителю, т. е. полномочного министра, envoyè extraordinaire et ministre plènipotentiaire. Это одной степенью ниже главной степени дипломатического агента, посла, ambassadeur. Может быть, это и действительно было так нужно, а главное, что мне очень хорошо известно, Грибоедов думал, высказавши такое мнение, отклонить всякую возможность назначения его самого на это место, думал, что и чин его для этого еще мал. Чин ему дали и на место назначили. «Нас там непременно всех перережут, — сказал он мне, приехавши ко мне прямо после этого назначения. — Аллаяр-Хан мне личный враг. Не подарит он мне Туркманчайского трактата».
- 248 -
— Те же самые слова, — сказал я, — приводит Степан Никитич в своей биографической записке.
— Грустно провожали мы Грибоедова1, — продолжал Жандр, как бы не слыхавши моего замечания. — До Царского Села провожали его только двое: Александр Всеволодович Всеволожский и я. Вот в каком мы были тогда настроении духа: у меня был прощальный завтрак, накурили, надымили страшно, наконец толпа схлынула, мы остались одни. Поехали. День был пасмурный и дождливый. Мы проехали до Царского Села и ни один из нас не сказал ни слова. В Царском Селе Грибоедов велел, так как дело было уже к вечеру, подать бутылку бургонского, которое он очень любил, бутылку шампанского и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в коляску, мы видели, как она завернула за угол улицы, возвратились с Всеволожским в Петербург и во всю дорогу не сказали друг с другом ни одного слова — решительно ни одного.
И у нас с Жандром вышло тут довольно продолжительное молчание.
— Скажите, пожалуйста, — начал я, чтобы прервать его: — кому принадлежат эти две замечательные эпиграммы, современные появлению «Горе от ума»?
— Какие? Я их не знаю или забыл.
Вот они:
Собрались школьники и вскоре
Михаил Дмитриев рецензию скропал,
В которой ясно доказал,
Что «Горе от ума» не Дмитриева горе.
Жандр засмеялся.
— Я этого не знал... Зло, очень зло и умно.
— А вот другая, на того же злосчастного Дмитриева:
Михаил Дмитриев умре.
Считался он в 9-м классе,
Был камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.
— Ну, эта мне нравится меньше, уже потому, что в ней есть неправильности языка: говорится умре, а не умре́. Ведь я пурист...
Старик улыбался.
- 249 -
«Знаем мы это про вас и без вас, pater conscripte!» подумал я.
— Как бы то ни было, они любопытны, как и все, относящееся к Грибоедову, как все живые и мертвые о нем материалы.
— Кстати, о живых материалах, — начал Жандр. — Вам надо познакомиться здесь с несколькими лицами, которые могут порассказать вам кое-что о Грибоедове, например, с Иваном Ивановичем Сосницким. Это прелюбопытный человек, — он много на своем веку народу перевидал и, как человек умный, перевидал не без толку. Я знаю, что они были знакомы с Грибоедовым.
— Я имел это намерение.
— Да еще познакомьтесь с Петром Андреевичем Каратыгиным. Этот человек будет вам полезен в другом отношении: отец его, Андрей Васильевич, был более 30 лет режиссером при театре, собирал и хранил афиши всех спектаклей, — это вам для истории представлений Грибоедовской комедии.
— Благодарю вас, Андрей Андреевич, за эти указания. Вы в свою очередь вероятно поинтересуетесь видеть один из принадлежащих мне портретов дяди и его «Черновую тетрадь».
— Об этом нечего и спрашивать.
— Эта «Черновая» сущий клад: чего и чего в ней нет? И путешествия, и мелкие стихотворения и проекты; два отрывка из «Грузинской ночи», ученые заметки, частные случаи петербургского наводнения.
— А, — сказал Жандр при последнем моем слове, — это любопытно: я знаю, что Грибоедов ездил осматривать Петербург после наводнения с тогдашним генерал-губернатором Милорадовичем.
— Как с Милорадовичем? — спросил я с видимым удивлением и нисколько не думая скрывать невольную улыбку.
— А... вы смеетесь, — заметил мне Жандр, тоже улыбаясь.
— Да и вы смеетесь, ваше превосходительство.
— Стало быть вам многое на этот раз известно?
— Не только многое, но все, да еще с такой подробностью, какой вы не ожидаете.
— Я предполагал, что Грибоедов с Милорадовичем были враги из-за Телешевой.
— Нет, они были только соперники.
— Впрочем, счастливым был дядя, он об этом, совсем не церемонясь, говорит довольно подробно в своих письмах к Степану Никитичу. Некоторые строки заставили меня препорядочно
- 250 -
хохотать. А хорошенькая была эта Телешева. Знаете ли, Андрей Андреевич, что она представляется мне каким-то скоро пронесшимся, но блестящим метеором в судьбе моего дяди, чем-то чрезвычайно поэтическим и невыразимо грациозным1.
Тут Жандр посмотрел на меня не без удивления: я говорил очень серьезно.
— Да откуда, — начал он наконец, — знаете вы, что Телешева была хорошенькая?
— Прехорошенькая, хоть она и насолила мне.
— Это еще что такое?
— У меня есть ее портрет в «Русской Талии», драматическом альманахе Булгарина. Это библиографическая редкость. Теперь нужно вам сказать, как насолила мне Телешева. Я собирал, всеми правдами и неправдами, с большими расходами, все сочинения дяди, рассеянные там и сям по разным альманахам и журналам. Все это было, разумеется, до полного, т. е. неполного собрания его сочинений Смирдина. Прихожу я раз — это было в Москве, летом 1852 года, — на знаменитый Толкучий рынок к какому-то букинисту. «Нет ли у вас, батюшка, какого-нибудь старья; я человек заезжий... скучно, читать нечего. Не задорожитесь, — я куплю охотно. Нет ли у вас, например, альманахов? Прежде они на русскую землю дождем сыпались». — «Есть», говорит, и выкинул их мне целый ворох. Перебираю... «Русская Талия». Этого-то нам и нужно. Я отобрал штуки три-четыре, да и купил по 25 коп. сер. за штуку. Тут, как изволите видеть, я надул букиниста, но зато после букинист гораздо жесточе надул меня. Я хотел поддеть его точно на такой же крючок с «Сыном Отечества» за 1825 г., в котором, как вам известно, помещены стихи Грибоедова — Телешевой. Рыбак рыбака видит в плесе издалека: букинист, должно быть, заметил мою физиономию и не без основания заключил,
- 251 -
что я, должно быть, из книжных авантюристов. Спрашиваю «Сын Отечества» за 1825 г. — «Здесь, — говорит, — нет, а надо порыться в палатке». Мы пошли в палатку. Я не знаю, знаете ли вы, в. пр., что такое книжные палатки в Москве на Толкучем рынке? Они над самыми рядами толкуна, наверху, под самой, заметьте, железной крышей, под которой ничего не подложено, что хотя бы несколько умеряло невыносимый зной от нее в летний день, — ни дранки, ни тесу, — а день, в который я попал под эту крышу в душную палатку, в которой злодей-букинист, перебрасывая связки книг, поднял еще пыль страшную, был светлый июльский и время только что за полдень. Что вам сказать? Я пробыл в этой палатке битых 2 часа и решительно начинал думать, что обратился в Сильвио Пеллико. «Нашел», раздался наконец голос букиниста. — Ну, думаю, — слава богу. Смотрю, — точно 1825 год; вот стихи Телешевой. — «Что вам, любезнейший, за это?». — «Десять целковых». — «Вы шутите?» — «Нисколько». — Я туда и сюда, хотел было его «душеспасительным словом», как говорит Плюшкин, пронять... Куда тебе! сладу никакого: уперся, злодей, да и только. Подумал-подумал, вынул деньги и отдал. Таким-то образом я заплатил четвертак за первые печатные отрывки комедии Грибоедова и 10 р. сер. за одну страничку его стихов к мимолетному, но все-таки скажу, милому предмету его страсти. Право, смотря на портрет Телешевой, их не жалею и вполне понимаю эти строки, написанные дядей в одном из писем его Степану Никитичу: «В 3—4 вечера (у Шаховского) Телешева меня совсем с ума свела».
Поговоривши еще кое о чем постороннем, мы простились с Жандром — до свидания...
_______
Не скоро, однако, было это свиданье. «Человек предполагает, а бог располагает» — истина, как и все под луной, старая. Я схватил в Петербурге жестокую холеру и был болен при смерти. Вопреки и ожиданий, и желаний моих, я, слишком через месяц после первого моего свидания с Жандром, позвонил у его дверей.
На этот раз открыл мне сам сенатор.
— Боже мой, это вы, мы думали, что вы уехали.
— Да, ваше превосходительство, я было действительно уехал — на тот свет.
Старик посмотрел на меня пристально.
— Да вы, в самом деле, как будто из гроба встали.
— И это в самом деле почти что так.
- 252 -
— Что с вами было?
— Холера и притом жестокая.
Я рассказал причины и все подробности моей болезни.
— Да вы сами сделали все, чтобы произвести себе холеру. Однако, как же это вы не уведомили меня о вашей болезни?
— Сто раз порывался я это сделать, но не смел вас беспокоить.
— Стыдно вам. Мы, кажется, не так вас приняли, чтобы вы могли сомневаться в нашем участии.
Надо пояснить это слово «мы»: в первый раз, когда я был у Жандра, он познакомил меня с своей женой1.
За это доброе слово я с искренним чувством пожал руку почтенного старика.
В это свиданье мы ничего не говорили о Грибоедове: свиданье было коротенькое, потому что я скоро ослаб до дурноты и едва мог дотащиться до квартиры. Все, что я успел сказать в этот раз Жандру, было то, что я и в продолжение моей болезни, когда чувствовал хоть малейшее облегчение, старался, сколько позволяли силы, работать по Грибоедову и таким образом успел прочесть довольно книг, нужных для составления комментариев для «Черновой».
— Где вы их брали?
— У Крашенинникова. Как не сказать «спасибо» Петербургу: все, что хочешь, даже холера.
IV
Визит Жандра к Смирнову 2 июня 1858 г. — Разговор о Герцене и освящении Исаакиевского собора. — «Лубочный театр» Грибоедова. — Отзыв о нем Жандра. — О трудных театральных временах в царствование Александра I. — Арест Сушкова. — Высылка П. А. Катенина. — Реквизитор. — Любовь Грибоедова к театру и кулисам. — Воспоминания о кн. А. И. Одоевском. — «Горе от ума» — светское евангелие. — Суеверность Грибоедова. — Сверхестественные встречи знакомых на у лицах Тифлиса и Петербурга. — Аналогичные случаи с В. С. Миклашевичевой. — Портрет А. С. Грибоедова. — Отзывы о нем сестры Грибоедова, П. А. Каратыгина, кн. В. Ф. Одоевского и А. А. Жандра.
Ночь я провел довольно мучительную и почти без сна, но к утру задремал и проснулся несколько освеженный и с обновившимися силами. Часов около 9 я уехал из дому на Невский — мне
- 253 -
хотелось пройтись, потом посидеть часика 3—4 в Публичной Библиотеке, потом опять пройтись и попугатить малую толику казны по разным лавкам и магазинам. Исполнивши все по желанию, я часу уже в третьем возвратился домой и только что — признаюсь, не без удовольствия — надел халат, как ко мне совершенно неожиданно входит Жандр.
Он возвращался из сената и был в мундире, на котором звезд и других штук довольно.
— Хотел вас навестить. Как вы чувствуете себя после вчерашнего?
— Благодарю вас, ваше превосходительство.
— Пожалуйста, оставьте это... Кажется, между нами можно без титулов.
Жандр сидел у меня довольно долго. Мы говорили о разных предметах, посторонних Грибоедову, всего более о Герцене, которого, несмотря ни на какие таможни, жадно читают в России.
— Герцен, — сказал я Жандру, — доставил мне, несмотря на его избыток желчи, не совсем приятно действующей на хладнокровного и благоразумного читателя, много отрадных минут в продолжение моей болезни. Я не помню, когда и что читал я с таким наслаждением, как его превосходную статью «Екатерина Романовна Дашкова».
— Я не читал ее.
— Стало быть, вы и не видали этого номера «Полярной Звезды?».
— Должно быть.
— Посмотрите, — продолжал я — какой у него оригинальный самостоятельный язык, точно литой из бронзы.
Я достал из моего портфеля небольшой лист выписок и прочел: «Недавно один из них [славянофилов] пустил в меня под охраной самодержавной полиции комом отечественной грязи с таким народным запахом передней, с такой постной отрыжкой православной семинарии и с таким нахальством холопа, защищенного от палки недосягаемостью запяток, что я на несколько минут живо перенесся на Плющиху или на Козье Болото...».
Мы прочли еще несколько выписок. Потом речь перешла к недавнему освящению Исаакия и к небывалому доселе хору 2.000 певчих. «Слушая этот хор, — сказал мне Жандр, — я право не знаю, где я был — на земле или в небе».
- 254 -
По уходе сенатора я выпил стакан чаю с хлебом (это был мой обед) и заснул. Просыпаюсь — на столике подле моей постели письмо по городской почте. Рука незнакомая. Распечатываю — от Сосницкого. О, радость! Он уведомляет меня, что величайшая редкость — «Лубочный театр» Грибоедова, который бог знает где-то валялся в его бумагах, им найден, списан для меня и что я могу его получить, когда или сам приду на квартиру Сосницкого (он же теперь живет на даче в Павловске) или кого-нибудь за ним пришлю... Думать было нечего; я сейчас же послал на квартиру Сосницкого (тоже вблизи от меня), там сейчас же получил драгоценный листок и с ним, как с находкой, к Жандру — сейчас же.
Многие не только из молодого поколения, но даже из старожилов, вовсе не знают, что такое «Лубочный театр» Грибоедова. Происхождение этого пасквиля (для чего же не назвать вещь ее именем?), имеющего теперь для нас неоспоримое историческое значение, тесно связано с малоизвестной у нас, некогда очень шумной и теперь нам интересной историей «Липецких вод», комедией князя Шаховского. Если нам вообще в высокой степени любопытны литературные отношения и литературные движения наших прошлых поколений, то, конечно, шум, брань и литературная драка, поднявшаяся из-за «Урока кокеткам или Липецких вод» Шаховского, заслуживают в истории этих движений не последнее место. Здесь нельзя вполне рассказывать историю «Липецких вод», еще требующую подробного и обстоятельного исследования. Скажу, что при разделе литературных мнений, за и против «Вод», Загоскин, тогда еще малоизвестный, а впоследствии очень известный «сочинитель», если не писатель, стал в ряды поклонников Шаховского и даже превзошел своих собратий в усердии к общему патрону, сделавшись его почти что низкопоклонником. За таковое рабское усердие был он награжден покровительством Шаховского, который и дал ему какое-то местечко при театре.
Надо заметить, что в это время Загоскин издавал недолговечный журнал «Северный Наблюдатель», в котором между прочим помещалась и театральная хроника. На этот довольно жалкий журнал постоянно, и иногда довольно удачно и ловко, нападал «Сын Отечества», издававшийся Гречем. Вздумалось Загоскину задеть Грибоедова (по силам нашел себе соперника!), указавши
- 255 -
как на образец безвкусия и неправильности, на два стиха из комедии «Своя семья», прибавивши, что
. . . . .подобные стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи1.
Искра попала в порох: Грибоедов не любил, чтобы его затрагивали.
Он собрал, так сказать, совокупил все те литературные глупости и тупости, которыми отличался бездарный Загоскин, и представил, что публику зазывают в лубочный театр или в балаган, которые, замечу кстати, тогда было в моде посещать по утрам, смотреть все эти глупости. Я не привожу здесь всего «Лубочного театра», составляющего ныне, как я уже сказал, величайшую редкость, а только, например, следующие стихи:
Вот вам Загоскин — наблюдатель,
Вот «Сын Отечества» — с ним вечный состязатель,
Один напишет вздор,
Другой на то разбор,
А разобрать труднее,
Кто из двоих глупее.
Написавши сгоряча «Лубочный театр» (это было в 1817 году, Грибоедов тогда был молод), он бросился с ним к одному, к другому, к третьему издателю, чтобы напечатать. «Помилуйте, Александр Сергеевич, — отвечали ему всюду, — разве подобные вещи печатаются: это чистые личности». Еще более раздосадованный такими отказами, Грибоедов нанял писцов и в несколько дней, через знакомых и знакомых знакомых, по Петербургу разошлось до тысячи рукописных экземпляров «Лубочного театра». Загоскин все-таки был одурачен.
Вот с этой-то редкостью, спеша елико возможно, пришел я к Жандру вечером 2-го июня.
Жандр прочел и говорит мне:
— Конечно, это не апокрифическое: об этом и речи быть не может, но то, что я знал из «Лубочного театра», то, что мне
- 256 -
читал сам Грибоедов, было гораздо короче, сжатей и живее. Не было, например, указания на «Проказника», комедию Загоскина, и некоторых других мест1. Он читал эту пьеску и Гречу...
— Чтож, — спрашиваю я, — Греч? Не рассердился?
— О, нет, только посмеялся.
От «Лубочного театра» речь невольно склонилась к старым театральным временам, и тут-то наслушался я много любопытного, о чем прочесть негде, да скоро и услыхать будет не от кого.
— Вы не можете себе представить теперь, в настоящее, в наше время, — говорил Жандр: — какая это была трудная, особенно для всех любителей театра, для всех «театралов», пора — конец царствования Александра I. Тяжела она была и для актеров. Театром управлял главный директор. Должность эту сперва занимал Нарышкин, а потом Аполлон Александрович Майков, дед нынешнего поэта. Кроме главного директора, при театре состоял особый комитет из 4 членов под главным начальством самого генерал-губернатора Милорадовича. Шаховской был одним из членов этого комитета и назывался «членом по репертуарной части», не мешался ни в какие другие, например, в хозяйственную, для которой был особый член, но управлял, всем театром ворочал. Тогда — боже избави позволить себе какую-нибудь вольность в театре, а особенно в отношении к актрисам, которые все имели «покровителей». Раз Каратыгин за грубость будто бы против Майкова сидел в крепости.
— Как в крепости? Каратыгин? Василий? Трагик?
—Да, да, он, и сидел целую неделю. Он не встал перед Майковым, когда тот проходил мимо, и хоть уверял, что его просто не видал, не заметил, — его посадили в крепость, да мало того: целую неделю подсылали к нему разных лиц узнавать и выведывать, кто его подучил на это вольнодумство, не принадлежит ли он к «Союзу благоденствия»2.
- 257 -
— Это что такое?
—А вы и не знаете. Да это зародыш, зерно, из которого и развилось 14 декабря. Это был большой союз, к нему многие принадлежали.
— У них был какой-нибудь центр?
— Не один, а три: один в Кишиневе, другой в Киеве, а третий в Петербурге, т. е. один в армии Витгенштейна, другой в армии Сакена, а третий здесь. Главой этого союза был Никита Муравьев, с которым вот что в Москве сделали...
— Да ведь правительство знало об этом союзе?
— Знало, по крайней мере, до некоторой степени.
— Что же оно его не уничтожило, прямо и ясно?
— Вот подите, прямо и ясно не уничтожало, а лиц, которых подозревало, как участвующих в нем, преследовало. Всех понемножку выгоняли или из службы, или из столицы. Слушайте. Сушков... не помню его имени, но родной брат писателя, Николая Васильевича Сушкова, шикал в театре одной актрисе, его взяли и посадили в крепость. Пробыл он там недолго, всего три дня, а все-таки посадили в крепость.
Я сделал какой-то знак удивления.
— Вы удивляетесь? А с Катениным, если хотите, поступили еще лучше. Он тоже шикал в театре — его преспокойно взяли и выслали вон из Петербурга, с тем, чтобы он более не в’езжал, и сделал это Милорадович, без всякого высочайшего повеления.
— Да разве Милорадович был такой дурной человек?
— Нет, но безалаберный, взбалмошный. Он, уже выславши Катенина, подал доклад государю, что выслал и не велел в’езжать. Что-ж государь? Написал на докладе: «Хотя за такую вину и не следовало бы высылать из столицы, но, судя по образу увольнения полковника Катенина из службы, утверждаю». А какой же, спросите, это образ увольнения? Да никакого. Катенин был уволен по прошению, чисто, без всяких запинок, а знали, что он
- 258 -
принадлежит к тайному обществу и рады были к чему-нибудь придраться, чтобы выбросить человека вон из столицы, или из службы. В Москве, в 1818 году, в самое то время, когда там родился нынешний государь, был собран гвардейский полк из взводов всех гвардейских полков1. Никита Муравьев был обер-квартирмейстером этого отряда и его, за какую-то самую пустую ошибку в линии войска на параде, посадили под арест и высидел он три недели2. Разумеется, он сейчас же подал в отставку. А Катенин высидел у себя в деревне довольно долго, пока, наконец, случайно государь не проехал через эту деревню и не простил его, т.е. не разрешил ему в’езда в столицу3. Все, говорю вам, что в то время ни касалось театра было чрезвычайно трудно, за всем этим наблюдали, подглядывали, подслушивали... При театре даже был явный, официальный, публичный фискал, шпион...
— Как так?
- 259 -
— Да так. Он назывался реквизитор, и должность его, которая состояла в том, чтобы подслушивать, что говорилось между актерами и даже между писателями, пьесы которых ставились на сцену, и доносить, была определена прямо по штату. Эту «честную» должность занимал в то время какой-то итальянец, промотавший очень большое, по тогдашнему, состояние — тысяч 200 капитала. Фамилию его я теперь не могу припомнить. Мы же принимали в театре самое горячее участие, мнение наше имело вес, и мы любили поставить на своем, но времена были такие, что я перестал ходить в театр вовсе, я был молод, горяч и, разумеется, не стерпел бы, если бы дирекция стала выставлять какую-нибудь бездарность на счет человека даровитого: вступился бы непременно и нажил бы себе хлопот. Грибоедову же было горя мало: пошмыгать между актрисами, присутствовать при высаживании их из карет (тут-то всего легче и можно было нажить себе хлопот), пробраться за кулисы — это было первым его наслаждением. И он непременно втесался бы в какую-нибудь историю и непременно сидел бы в крепости, если бы не его ангел-хранитель, который так и блюл его, так и ходил за ним, — это был князь Александр Одоевский, погибший впоследствии по 14-му декабря. Боже мой! Отрадно вспомнить, что за славный, что за единственный человек был этот князь Александр Одоевский. 21 года, мужчина молодец, красавец, нравственный, как самая целомудренная девушка, прекраснейшего, мягкого характера!.. Он никогда не оставлял Грибоедова одного в театре, просто не отходил от него, как нянька, и часто утаскивал его от заманчивого под’езда силой, за руку. Почти всегда, прямо из театра, они приезжали прямо к нам, — я жил тогда с родственницей моей, Варварой Семеновной Миклашевичевой, которая любила обоих — и Одоевского, и Грибоедова — как родных сыновей, — и всегда Грибоедов, смеясь, говорил Одоевскому: «Ну, развязывай мешок, рассказывай», потому что непременно было что-нибудь забавное... Все строгости и глупости по театру уничтожились сейчас же со вступлением на престол Николая.
_______
После нескольких перемен разговора речь коснулась прямо «Горя от ума».
— Знаете ли, Андрей Андреевич, — начал я: — я так много в жизнь свою с ним возился и прежде, когда был помоложе, так часто вставлял в разговор стихи из него, что раз одна очень
- 260 -
умная дама сказала мне такое слово, которого я никогда не забуду: «il parait que c’est votre évangile».
— Вы думаете, что я этому удивляюсь, — отвечал Жандр: — нисколько. А я так вот вас собираюсь удивить вещью точно в таком же роде. Знаете ли, что сказал о «Горе от ума», не самому, правда, Грибоедову, а Булгарину, один купец, с бородой, но человек, который любил читать, вообще любил просвещение. «Ведь это, Фаддей Венедиктович, наше светское евангелие». Каково это вам покажется?
— Что же он хотел этим выразить?
— А то, что если в евангелии настоящем правила нравственности чисто духовной, так в «Горе от ума» — правила общественной, житейской нравственности...
Потом разговорились мы к чему-то, что Грибоедов был лично храбр.
— А знаете ли, — сказал Жандр: — что он был порядочно суеверен, и это об’ясняется, если хотите, его живой поэтической натурой. Он верил существованию какого-то высшего мира и всему чудесному. Раз приходит ко мне весь бледный и расстроенный. «Что с тобой?» — «Чудеса да и только, только чудеса скверные». — «Да говори, пожалуйста». — «Вы с Варварой Семеновной все утро были дома?» — «Все утро». — «И никуда не выходили? — «Никуда». — «Ну, так я вас обоих сейчас видел на Синем мосту». — Я ничему сверхестественному не верю, и рассмеялся над его словами и тревогой. — «Смейся, — говорит, — пожалуй, а знаешь ли, что со мной было в Тифлисе?» — «Говори». — «Иду я по улице и вижу, что в самом конце ее один из тамошних моих знакомых ее перешел. Тут, конечно, нет ничего удивительного, а удивительно то, что этот же самый господин нагоняет меня на улице и начинает со мной говорить. Как тебе покажется?.. Через три дня он умер». — «Стало быть, и мы с Варварой Семеновной умрем?» — «Ничего не знаю, а только ты ей не сказывай»... — «Пустяки, братец»... — и в самом деле вышли пустяки: видел он нас на Синем мосту в 1824 г., Варвара Семеновна умерла в 1846 г., а я, как видите, до сих пор жив. Но он всему этому верил. — «Знаешь ли ты историю одного немецкого студента? Она записана в актах». — «Расскажи». — В Германии был один молодой человек, который ни во что не верил... Раз ночью является к нему какая-то женщина, говорит ему, чтобы он покаялся, потому что через три дня умрет, и умрет — ровно
- 261 -
в полночь, когда она снова явится. Он рассказал об этом происшествии своим товарищам, и те, чтобы избавить его от страха, придумали вот что: один из них согласился нарядиться в женское платье, и стал похожим на женщину-привидение, как описывал ее студент. В назначенный этой женщиной вечер товарищи собрались к студенту и минут за пять до полуночи явился наряженный. — «Да куда же твоя женщина пропала? Ба! Да вот она», сказали они, указывая на вошедшего в это время переодетого товарища. «Нет, — отвечал студент, — это товарищ, а не она, а вот она» ...и он указал в другую сторону, где стояло настоящее привидение. В это самое время часы на городской башне пробили полночь — и студент тут же и умер».
— Однако, как же вы, Андрей Андреевич, об’ясняете то, что Грибоедов видел вас с Варварой Семеновной на Синем мосту или своего знакомого в Тифлисе?
— Очень просто. Галлюцинацией. Конечно, есть вещи очень странные, и одну из этих странных вещей я вам сейчас расскажу. Тут дело было уже не с одним человеком, не с Грибоедовым на Синем мосту или в Тифлисе, а с двумя совершенно разнопоставленными лицами. В подлинности этого факта сомневаться невозможно, потому что я сам не только исследовал, но должен был его исследовать. Дело было с той же самой Варварой Семеновной Миклашевичевой, о которой сейчас шла речь. У нее был один сын, Николай, которого она очень любила, и который умер восьми лет от роду. Она его горько оплакивала и всегда по ночам очень долго о нем молилась. Раз ночью — это было летом — она стоит перед иконами, молится о нем и вдруг слышит, что у будочника (против самой ее квартиры была будка) голос ее сына очень громко спрашивает: «Который час?» Малютка несколько пришепетывал и по этому одному и, наконец, по самым звукам голоса она не могла ошибиться. Она бросается к окну, отворяет его, слышит, как будочник отвечает: «Третий; да что ты, этакой маленький, по ночам шатаешься?» — видит, очень ясно видит своего сына, видит, как он перешел от будки улицу к ее воротам и у самых ворот пропал. Боясь, не ошиблась ли она, не было ли у ней все это действием слишком сильно настроенного воображения, она разбудила людей, послала к будочнику спросить: видел ли он мальчика, говорил ли с ним? Оказалось, что видел и говорил. Когда я приехал (меня в то время не было в Петербурге), она мне все рассказывает и для
- 262 -
того, чтобы удостоверить меня в подлинности факта, просит, чтобы я сам спросил будочника. Будочник этот был в то время переведен куда-то к Александро-Невской лавре. Я поехал, отыскал его, при ней расспрашивал: все оказалось верно и точно, видел и говорил.
— Странно. Впрочем, мне Степан Никитич рассказал о Варваре Семеновне еще одну странность, заставляющую думать, что эта женщина отличалась даром какого-то провидения, предвидения, ясновидения, или какого хотите видения, в котором, однако, не было ничего общего с нашими какими бы то ни было видениями, принимаемыми хоть в смысле предчувствий. Она не то что предузнала, а просто, без всяких оснований, без всяких данных узнала о приезде Степана Никитича в Петербург.
— Сущая правда. Вот как было дело. Не только я не ждал в Петербург Степана Никитича, с которым мы, по общей нам лености, и переписывались редко, но и сам он после говорил, что собрался в Петербург вдруг и приехал в него как бы случайно. В одно прекрасное утро сижу я у себя в кабинете и занимаюсь делами до отправления на службу, как вдруг входит Варвара Семеновна и говорит мне: «Знаешь ли, Андрей Андреевич, ведь Степан Никитич в Петербург приехал». — «От кого вы это знаете?» — «Да ни от кого, а говорю тебе, что приехал». — «Может быть, это вам только так кажется?» — «Нет, я тебе это наверное говорю...». Отправляюсь на службу, проходит час-другой времени, входит ко мне Степан Никитич. — «Здравствуй, говорю, друг любезный, добро пожаловать, я о твоем приезде знал сегодня утром». — Тот на меня глаза уставил... «Не от кого, — говорит, — тебе было знать: я только что приехал и ни с кем не видался, прямо к тебе». — «А я тебе говорю, что знал». — «Да от кого же? — «От Варвары Семеновны». — «А она от кого знала». — «А ни от кого...».
— Точно так рассказывал мне этот факт и Степан Никитич.
— А вот еще с Варварой Семеновной случай, по характеру подходящий к последнему, но еще, если хотите, замысловатее. Я вам уже говорил, что она очень любила Александра Одоевского. 4 декабря 1825 г., в день ее ангела Одоевский приезжает ее поздравить прямо с караула, — в мундире, в шарфе, одним словом, во всем том, в чем следует офицеру быть на карауле. Пробывши с полчаса, он уехал. «Что это за странность, — говорит
- 263 -
мне Варвара Семеновна, только что тот скрылся за дверь, — в каком это чудном костюме приезжал князь Александр?» — «В каком же чудном? Он с караула, поспешил к нам, и приехал во всей форме». — «Помилуй, в какой форме: я бы не удивилась, если бы он и во всей форме приехал, а то он удивил меня, что надел вовсе не мундир; на нем был какой-то серый армяк, казакин или зипун»... Через несколько дней, по милости происшествий декабря 14-го князь Александр был действительно в армяке...
_______
— Вам более не нужны, Андрей Андреевич, — сказал я, вставая, — «черновая» Грибоедова и портрет его?
— Нет, не нужны.
— Похож портрет?
— Не очень.
— Как же это? Марья Сергеевна сказала мне1, что похож; я показывал его Петру Каратыгину, тот говорит: «похож», но, главное, когда я привез этот портрет князю В. Ф. Одоевскому, он долго держал его в руках и несколько раз повторил: «Очень похож, очень похож».
— Пусть все это так, но только вы всему этому не вполне доверяйте. Я не скажу, чтобы в этом портрете не было решительно никакого сходства, — оно, конечно, есть, но сходство это не выражает вам вполне, не передает вам Грибоедова. Я сейчас об’ясню вам это примером. С меня нынешний год списал масляными красками портрет один молодой человек, бедняк, ученик Бруни, и просил у меня позволения выставить этот портрет на выставке академии; я согласился. Там, на выставке, многие не только меня узнавали, но находили, что в этом портрете большое со мной сходство, между тем этим портретом недовольны ни я, ни жена моя, ни все мое семейство: мы все находим, что он непохож. Так и с портретом Грибоедова: сходство, конечно, есть, но не слишком близкое, не художественное... Прежде всего замечу, что Грибоедов в то время, к которому относится этот
- 264 -
портрет, был гораздо худее в лице, и наконец, глаза... Разве этот портрет передает выражение его глаз? Нисколько. Вот беда, — я рисовать не умею, — а то бы я нарисовал Грибоедова, как живого, потому что вижу его перед собой — вот как вас вижу...
V
Рассказы Жандра о подробностях дуэли Шереметева с Завадовским. — Роль Истоминой, Грибоедова и Якубовича в столкновении Шереметева с графом Завадовским. — Разъяснение слов Каверина, сказанных, после дуэли. — Дуэль Грибоедова с Якубовичем на Кавказе. — Рана Грибоедова. — Свидетельство Жандра о полном участии Грибоедова в заговоре 14 декабря. — Разъяснение выражения Грибоедова «о ста человеках прапорщиков». — Порядок приема в члены тайного общества. — Пользование казенными печатями для сношений между думами. — Зеленая книга. — Желтая книга. — Благоприятные для Грибоедова показания главарей декабристского движения.
Сегодня вечером (3 июня), после бесполезной и бестолковой моей поездки в Павловск к Сосницкому, я отправился опять к Жандру. Он говорит, что вся литературно-общественная история из-за «Липецких Вод» князя Шаховского, которую так хорошо знает Сосницкий, ему вовсе незнакома. Странно. Взамен этого он мне рассказал сегодня много любопытного о Грибоедове и, главное, вообще о заговоре 14 декабря.
— Как вам известны подробности Грибоедовской дуэли? — спросил он меня.
Я рассказал, прибавя, что слышал все это от С. Н. Бегичева и от доктора Иона.
— Так, но не совсем так. Степана Никитича в это время в Петербурге не было, а я был, и Грибоедов прямо с дуэли приехал ко мне. Василий Шереметев жил с Истоминой совершенно по супружески — вместе, в одном доме. Они иногда вместе и выезжали, например, к князю Шаховскому, у которого была обязанность — приискивать всем хорошеньким, выходящим из театральной школы, достаточных и приличных «покровителей». Это была милая и совсем не бездоходная обязанность, — за свои хлопоты Шаховской брал порядочные деньги. Одним словом, эта обязанность была надежный капитал, всегда дающий верный и прибыльный процент. Все им покровительствуемые красавицы и их счастливые обожатели уже и смотрели на Шаховского, как на своего патрона, обращались к нему во всех своих ссорах, неприятностях и проч. Он мирил, ладил, устраивал, все обходилось ладно и клейко, по-домашнему. Шереметев, шалун, повеса, но человек с отлично-добрым и благородным сердцем, любил Истомину со всем
- 265 -
безумием страсти, а стало быть и с ревностью. И в самом деле она была хорошенькая, а в театре, на сцене, в танцах, с грациозными и сладострастными движениями — просто прелесть!.. Шереметев с ней ссорился часто и, поссорившись и перед роковой для него дуэлью, уехал от нее1. Надо заметить, что скорее он жил у нее, чем она у него. Истомина, как первая танцовщица, получала большие деньги и жила хорошо... Грибоедов, который в то время жил вместе с графом Завадовским, бывал у них очень часто, как друг, как близкий знакомый. Завадовский имел, кажется, прежде виды на Истомину, но должен был уступить счастливому сопернику... Тем на этот раз дело и ограничилось. Поссорившись, Шереметев, как человек страшно влюбленный, следил, наблюдал за Истоминой: она это очень хорошо знала. Не знаю уж почему, во время этой ссоры Грибоедову вздумалось пригласить к себе Истомину после театра пить чай. Та согласилась, но зная, что Шереметев за ней подсматривает, и не желая вводить его в искушение и лишний гнев, сказала Грибоедову, что не поедет с ним вместе из театра прямо, а назначила ему место, где с ней сейчас же после спектакля встретиться — первую, так называемую Суконную линию Гостиного Двора, на этот раз, разумеется, совершенно пустынную, потому что дело было ночью. Так все и сделалось: она вышла из театральной кареты против самого Гостиного Двора, встретилась с Грибоедовым и уехала к нему. Шереметев, наблюдавший издалека, все это видел. Следуя за санями Грибоедова, он вполне убедился, что Истомина приехала с кем-то в квартиру Завадовского. После он очень просто, через людей, мог узнать, что этот кто-то был Грибоедов. Понятно, что все это происшествие взбесило Шереметева, он бросился к своему приятелю Якубовичу с вопросом: что тут делать?
«Что делать, — ответил тот, — очень понятно: драться разумеется, надо, но теперь главный вопрос состоит в том: как и с кем? Истомина твоя была у Завадовского — это раз, но привез ее туда Грибоедов — это два, стало-быть, тут два лица, требующих пули, а из этого выходит, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей верной оказии, составим un partie carrè, — ты стреляйся с Грибоедовым, а я на себя возьму Завадовского».
- 266 -
— Да помилуйте, — прервал я Жандра, — ведь Якубович не имел по этому делу решительно никаких отношений к Завадовскому. За что же ему было с ним стреляться?..
— Никаких. Да уж таков человек был. Поэтому-то я вам и сказал, и употребил это выражение: «при сей верной оказии». По его понятиям, с его точки зрения на вещи, тут было два лица, которых следовало наградить пулей, — как же ему было не вступиться? Поехали они к Грибоедову и к Завадовскому об’ясняться. Шереметев Грибоедова вызвал. «Нет, братец, — отвечал Грибоедов, — я с тобой стреляться не буду, потому что, право, не за что, а вот если угодно Александру Ивановичу (т. е. Якубовичу), то я к его услугам».
Partie carré устроилось. Шереметев должен был стреляться с Завадовским, а Грибоедов с Якубовичем. Барьер был назначен на 18 шагов с тем, чтобы противникам пройти по 6 и тогда стрелять. Первая очередь была первых лиц, т. е. Шереметева и Завадовского. Я забыл сказать, что в течение всего этого времени Шереметев успел помириться с Истоминой и как остался с ней с глазу на глаз, то вдруг вынул из кармана пистолет и, приставивши его прямо ко лбу, говорит: «Говори правду, или не встанешь с места, — даю тебе на этот раз слово. Ты будешь на кладбище, а я в Сибири, — очень хорошо знаю, да, что же... Имел тебя Завадовский, или нет?» Та, со страху ли, или в самом деле правду, но, кажется, сказала, что имел1. После этого понятно,
- 267 -
что вся злоба Шереметева обратилась уже не на Грибоедова, а на Завадовского, и это-то его и погубило... Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он, что называется, не выдержал, и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетала около Завадовского близко,
- 268 -
потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи... Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. «Ah, — сказал он, — il en voulait à ma vie. A la barrière!» Делать было нечего, — Шереметев подошел. Завадовский выстрелил. Удар был смертельный, — он ранил Шереметева в живот. Шереметев несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу. Тогда-то Каверин1 и сказал ему, но совсем не так, как вам говорил Ион: — «Вот тебе, Васька, и редька!» — это не имеет никакого смысла, а довольно известное выраженье русского простолюдья: «Что, Вася? Репка?» Репа ведь лакомство у народа, и это выражение употребляется им иронически в смысле: «что же? вкусно ли? хороша ли закуска?» Якубович, указывая на Шереметева, обратился к Грибоедову с из’яснением того, что в эту минуту им, конечно, невозможно стреляться, потому что он должен отвезти Шереметева домой... Они отложили свою дуэль до первой возможности, но в Петербурге они стреляться не могли, потому что Якубовича сейчас же арестовали и прямо из-под ареста послали на Кавказ. Они действительно встретились с Грибоедовым на первых же порах его приезда в Тифлис и стрелялись. Ермолов несколькими минутами не успел предупредить дуэли, пославши арестовать обоих. Грибоедов, как и Шереметев же, не выдержал и выстрелил, не дошедши до барьера. Якубович стрелял отлично и после говорил, что он на жизнь Грибоедова не имел ни малейших покушений, а хотел, в знак памяти, лишить его только руки. Пуля попала Грибоедову в ладонь левой руки около большого
- 269 -
пальца, но, по связи жил, ему свело мизинец, и это мешало ему, музыканту, впоследствии играть на фортепиано. Ему нужна была особая аппликатура. Шереметев жил после дуэли три дня1.
— Очень любопытно, Андрей Андреевич, — начал я, — знать настоящую, действительную степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.
— Да какая степень? Полная.
— Полная? — произнес я не без удивления, зная, что Грибоедов сам же смеялся над заговором, говоря, что 100 человек-прапорщиков хотят изменить весь правительственный быт России.
— Разумется, полная. Если он и говорил о 100 человеках прапорщиков, то это только в отношении к исполнению дела, а в необходимость и справедливость дела он верил вполне2. На этом-то основании, вскоре после дуэли своей с Якубовичем, он с ним был «как ни в чем не бывало», как с единомышленником. А выгородился он из этого дела действительно оригинальным и очень замечательным образом, который показывает, как его любили и уважали. Историю его ареста Ермоловым вы уже знаете; о бумагах из крепости Грозной и судьбе их — тоже. Но вы, верно, не знаете вот чего. Начальники заговора или начальники центров, которые назывались думами, а дум этих было три — в Кишиневе, которой заведывал Пестель, в Киеве — Сергей Муравьев-Апостол и в Петербурге — Рылеев, поступали в отношении своих собратьев-заговорщиков очень благородно и осмотрительно: человек вступал в заговор, подписывал и думал, что уже связан одной своей подписью; но на деле это было совсем не так: он мог это думать, потому что ничего не знал, подпись его сейчас же истреблялась,
- 270 -
так что в действительности был он связан одним только словом. Надо вам сказать, что в первом своем зародыше, вначале, это был заговор чисто военный, т. е. между одними только военными. Сноситься заговорщикам было очень удобно, несмотря на дальность расстояний: Александр Бестужев был старшим ад’ютантом главного штаба1, имевшего сношения с штабами армий. Там, в одном месте, был Сергей Муравьев-Апостол, в другом — Пестель, да и вообще ад’ютанты штабов все были в заговоре. Они преспокойно пользовались казенными печатями, делая какой-то условный знак чернилами у самой печати на конвертах. Все прочие конверты ад’ютантами распечатывались, а эти, конечно, прятались. У заговорщиков военных была Зеленая книга, в которую и вносились имена. Этот, сперва чисто-военный, заговор впоследствии расширился, в него вступило много отставных, даже купцов. Зеленая книга — это было в 1818 году во время сборного в Москве полка, — была уничтожена и заменена Желтой книгой2. В то время многие от заговора отстали, даже сам Никита Муравьев. Отстал в это же время и наш С. Н. Бегичев. Когда 14 декабря бунт вспыхнул, заговорщики были взяты, между ними, по непонятным причинам, Бестужев-Рюмин стал прямо указывать на Грибоедова, упирая все более на то, что Грибоедов с Сергеем Муравьевым-Апостолом жил сыздетства душа в душу... По этому только случаю Грибоедова и взяли3...
— Что же за выгода была в этом Бестужеву-Рюмину? — спросил я. — Что за цель, что за отрада?
— Не понимаю. Но мало того, что против Грибоедова не нашлось, как вы уже знаете, никаких доказательств, — в пользу его (вот что замечательно!) были свидетельства самих заговорщиков, потому что и Сергей Муравьев, и Рылеев, и Александр Бестужев (Марлинский), которые не могли уже в то время в чем-нибудь сговариваться, стакиваться, сказали одно и то же, что
- 271 -
«Грибоедов в заговоре не участвовал и что они не старались привлекать его к заговору, который мог иметь исход скорее дурной, чем хороший, потому что берегли человека, который своим талантом мог прославить Россию1. Таким-то образом Грибоедов выгородился совершенно... Разумеется, много помогли ему и Ермолов, и уже здесь, в следственной комиссии, Ивановский.
VI
Любовь Жандра к семейной жизни. — Баловство детей. — Жандр — пурист в русской речи. — Как записывал автор рассказы Жандра. — Сравнение с С. Н. Бегичевым.
Мне остается для полноты картины сказать несколько слов о Жандре — как человеке.
Человек, который был другом Грибоедова — настоящим, а не двусмысленным, как Булгарин, не может быть дурным человеком. Это надо принять за аксиому. Жандру около 70 лет, женился он поздно, и теперь «весь», по выражению его жены, «живет в своем семействе». Дети гораздо более вьются, трутся и вертятся около него, чем около матери. Старца (и это совершенно в духе старца), кажется, приводит в решительное восхищение то, что у него 2— 3 месяца тому назад родился ребенок. Наш брат от такой благодати чуть не заплачет, а старческому самолюбию это льстит. Детей он балует страшно, они делают из него, что хотят. По зову ребенка старик встает и идет в другую комнату, — разумеется, за пустяками. Tout ce qui est trop — говорит пословица. Дочка его, лет 9-ти, что ли, ловкая, но такая подвижная и манерная, что хоть вот сию минуту прямо в любую труппу эквилибристов на канат. Я таких детей не люблю, а их, хоть и детской, но все-таки несколько нахальной, развязности не люблю еще больше. Актриса, теперь уж актриса. Что толку? Жандр сам признавался мне, что почти ничего не читает, кроме сенаторских записок да des choses prohibées, как, например, все Герценовское, интересующее теперь всякого. В отношении к языку он, как сам признавался, пурист. Например, я спрашиваю о Завадовском:
— Скажите, пожалуйста, что это была за личность?
— Ради бога не убивайте меня.
Я вытаращил глаза.
— Не говорите «личность», у нас под этим словом разумеется совершенно другое понятие.
- 272 -
— Да ведь это прямой перевод слова personnalité.
— То-то, что не прямой: personnalité — особа.
Старик, видимо, ошибается.
— Особа l’individu, — замечаю я.
— И personnalité.
Ну, бог с ним.
Вообще, он человек благородный и добрый, — по крайней мере ко мне был он чрезвычайно добр: дружески пенял мне, что я не уведомил его о моей болезни, сам навестил меня, спрашивал, не растрясла ли у меня, заезжего, моя болезнь казны... Вхожу к нему во второй раз после моей болезни, — и он отменяет только что отданное человеку приказание итти справиться о моем здоровье. А это: старик сидит на какой-то, и не очень удобной, кушетке, а я подле него в больших вольтеровских креслах, существовавших еще при Грибоедове, спрятавшись раз за которые, Жандр напугал Грибоедова, за что тот и назвал его школьником... Старик рассказывает, и при том такие вещи, которых, верно, другому не стал бы говорить, а у меня, без всякого зазрения совести, на коленях портфель с бумагой, а в руке карандаш; я, решительно без всякого приличия, записываю бегло перечнем все, что он говорит. Прощаясь, мы дружески обнялись и расцеловались. Последнее его слово было — поклон моей жене.
В Степане Никитиче до сих пор больше огня и душевной силы, хотя, вероятно, меньше физической, хотя он глух и руки у него сильно трясутся. В Степане Никитиче есть то, что
Мхом покрытая бутылка вековая
Хранит струю кипучего вина...
VII
Письмо Жандра к Смирнову от 25 сентября 1858 г. — Свидание с Жандром в конце февраля 1859 года. — Воспоминания о недавно умершем С. Н. Бегичеве и его дружбе с Грибоедовым. — Рассказ Смирнова, со слов Бегичева, о случае в католическом монастыре в 1814 году. — Свидетельство Жандра, в каком виде был автограф «Горя от ума», привезенный Грибоедовым в Петербург в 1824 году. — Многочисленные списки «Горя от ума». — Главный список А. А. Жандра, исправленный автором собственноручно. — Допрос Жандра государем. — О портфелях для бумаг. — О причине дуэли Чернова и Новосильцева и обстановка похорон того и другого. — Общие надежды на помилование декабристов. — Где похоронены тела повешенных.
В конце февраля 1859 года я снова приехал в Петербург. Само собой разумеется, что один из первых моих визитов был сенатору Жандру, который писал ко мне только одно письмо, но
- 273 -
самое обязательное. В письме этом, которое я прилагаю в подлиннике1, были мне особенно дороги следующие строки: «не удивляйтесь и не сердитесь на меня, любезнейший, почтенный Дмитрий Александрович, что на три письма ваши, которые доставили мне истинное удовольствие, убеждая, что на свете есть еще люди, согретые человеческим сердцем, — я отвечаю так поздно. Для таких старых людей, как я, самое трудное дело писать, что бы то ни было... А я все лето писал, писал и писал...» Далее следовало исчисление его настоящих служебных трудов и следующее слишком важное для меня известие: «перебравшись на новую квартиру и перебирая мои бумаги, я нашел два письма незабвенного моего друга. Если удосужусь, то пришлю вам копии с них. Одно менее интересно, другое несравненно более. Оно писано к Варваре Семеновне, общему нашему другу, из Табриса незадолго до последнего от’езда Александра в Тегеран, следовательно незадолго до его смерти».
Нас как-то невидимо, но как-то чувствуемо соединяла мысль, что его уже нет, нашего общего друга, нашего дорогого Степана Никитича.
— Он умер, — сказал я.
Сенатор промолчал, но ему, видимо, было грустно.
— Он обещал мне при последнем свидании, все письма Грибоедова к нему в мою собственность, — продолжал я.
— Не знаю, — отвечал Жандр, — но я душевно сохраняю память об этом человеке, — не даром его так любил Грибоедов. Они много дурости наделали в молодости: во второй этаж дома в Брест-Литовске верхом на лошадях в’ехали на бал... Это были кутилы, но из них вышли замечательные люди. Степан Никитич был рыцарь благородства, и вы должны почитать себя совершенно счастливым, если сохранили несколько его писем.
— Вы рассказываете, Андрей Андреевич, как они в Брест-Литовске верхом во второй этаж на лошадях приехали. Да мало ли они так чудили. Я вам расскажу одну проделочку моего дядюшки: вы, вероятно, знаете, что в Брест-Литовске был какой-то католический монастырь, чуть ли не иезуитский; вот и забрались раз в церковь этого монастыря Грибоедов со своим любезным Степаном Никитичем, когда служба еще не начиналась. Степан
- 274 -
Никитич остался внизу, а Грибоедов, не будь глуп, отправился наверх, на хоры, где орган. Ноты были раскрыты. Собрались монахи, началась служба. Где уж в это время находился органист, или не посмел он согнать с хор и остановить русского офицера, да который еще состоял при таком важном в том крае лице, каким был Андрей Семенович Кологривов, — уж я вам передать этого не могу, потому что не догадался об этом спросить Степана Никитича, от которого слышал о всей этой проделке. Вы лучше моего знаете, что Грибоедов был великий музыкант. Когда по порядку службы потребовалась музыка, Грибоедов заиграл и играл довольно долго и отлично. Вдруг священнодейческие звуки умолкли и с хор раздался наш кровный, наш родной «Комаринский»... Можете судить, какой это произвело эффект и какой гвалт произошел между святыми отцами...
С Жандром мы видались часто. Раз он говорит мне: «когда Грибоедов приехал в Петербург и в уме своем переделал свою комедию, он написал такие ужасные брульены, что разобрать было невозможно. Видя, что гениальнейшее создание чуть не гибнет, я у него выпросил его полулисты. Он их отдал с совершенной беспечностью. У меня была под руками целая канцелярия: она списала «Горе от ума» и обогатилась, потому что требовали множество списков. Главный список, поправленный рукою самого Грибоедова находится у меня. Вы почерк его знаете, — сомнения не может быть никакого. Барон Корф просил у меня мой экземпляр для императорской Публичной библиотеки, но я не дал, потому что хочу, чтобы этот экземпляр сохранился в моем семействе»1.
Несколько раз говорили мы о князе Александре Одоевском. «Князь Александр, — сказал мне Жандр, — после происшествия 14 декабря бежал, за ним был послан Василий Перовский, человек чрезвычайно благородный; он видел в Ораниенбауме следы его по снегу, когда тот побежал из дому в лес, но не решился его преследовать. Впрочем, его схватили. И я был схвачен в пальто, бобровой шапке (как давший свое пальто князю Одоевскому); в таком виде я был представлен императору, в пальто и в бобровой шапке. Государь спросил меня:
— Ты дал князю Одоевскому одежду?
- 275 -
— Я.
— Ты участвуешь в заговоре?
— Нет. Но я всех их знаю.
— Ступай.
«После государь меня жаловал, и лент и звезд было дано много, и нередко я имел так называемое счастье представляться Николаю Павловичу и обедать у него, особенно же часто в Петергофе, где я почти всегда живу летом, но никогда государь не сказал со мной ни одного слова; я видел милости, но видел и немилости, впрочем, мне все равно. Хоть мне дадут пятую, хоть шестую звезду, все это вздор. Я служил честно — и умру честно».
Раз я сидел у Жандра особенно долго; старик разговорился.
— Я помню те времена, когда без портфелей ходили... старые времена, вы их помнить не можете.
— Да в чем же бумаги-то носили, — спросил я.
— Да в бумагах же.
— А дождь, снег, ветер?
— Ну, так в платок завяжут, или в салфетку завернут, а о таких премудростях, как портфели, и слухо́м не слыхали, и видо́м не видали.
Я промолчал, потому что боялся, что отпущу глупость, вроде следующей: «Да, подлинно доисторические времена», и тем напомню старику его, действительно, преклонные лета, что не всегда бывает приятно. Жандр особенно любил говорить о всем, что относится к 14 декабря. Видимо, что он всем этим происшествиям сочувствует и судит о них, зная всю подноготную, как человек умный и благородный, т. е. осуждает их1.
- 276 -
— А вот я вам расскажу, как развивались перед 14 декабря партия аристократическая и партия либеральная. Всем известна история дуэли между Черновым и Новосильцевым1. До такой степени общество было настроено в смысле идей демократических и эволюционных, что все было против аристократии, которая, как плющ какой-нибудь около дерева, всегда и всюду вилась около престолов. Отец Чернова был генера-майор; у него было семь сыновей и одна дочь. Я знавал ее, она была очень хороша, можно сказать, красавица. Новосильцев влюбился и, уже сосватавшись и бывши женихом девушки, так что он ездил с ней вдвоем по городу, должен был изменить по воле строгой и безумной матери своему слову; она не позволила сыну жениться, потому что у Черновой имя было нехорошо — Нимфодора, Акулина или что-то вроде этого. Из-за этого вышла дуэль. Старик-генерал Чернов сказал, что все его семь сыновей станут поочередно за сестру и будут с Новосильцевым стреляться, и что если бы все семь сыновей были убиты, то будет стреляться он, старик. Дело совершилось так: Новосильцев стрелялся с старшим Черновым. Оба были ранены на-смерть. Новосильцев умер прежде. Похоронный поезд его, как аристократа, сопровождало великое множество карет, — поверить трудно; это взбудоражило все либеральные умы; решено было, когда Чернов умер, чтобы за его гробом не смело следовать ни одного экипажа, а все, кому угодно быть при похоронах, шли бы пешком, — и действительно страшная толпа шла за этим, хотя и дворянским, но все-таки не аристократическим гробом — человек 400. Я сам шел тут. Это было что-то грандиозное.
Однажды Жандр спросил меня:
— Читали вы когда-нибудь донесение следственной комиссии?
— Никогда его даже и не видывал.
— Как жаль! Оно у меня было и куда-то запропастилось: ведь у меня такое множество всяких бумаг. Эта вещь, кажется, была писана для надувательства почтеннейшей публики, как будто публика — дитя. Однако, знаете ли, что в обществе была некоторая надежда, что Николай простит или хоть не так тяжко
- 277 -
накажет главных лиц заговора. Я в это не верил, — Николай никогда не прощал, и он их преспокойно повесил. В тот самый день, когда их повесили, некоторые из близких мне людей видели отца Рылеева. Он был весел. Вот, стало быть, как сильна была надежда... За верность этого факта я вполне ручаюсь.
— Где их вешали?
— В Петропавловской крепости.
— Вы были на этой человечественной церемонии, Андрей Андреевич?
— Нет, не был. Греч был. Церемония эта началась в 5 часов утра и к 6-ти все было уже кончено. Потом этих несчастных положили в лодку, прикрыли чем-то, отвезли на один пустынный остров Невы — Голодай, где хоронятся самоубийцы, и там похоронили. Мы на этот островок ездили...
— Что же вы там нашли?
— Ничего, кроме кустов, — никаких следов могил, только тут какой-то солдатик шатался... Мы его расспрашивать не стали.
— Да, — повершил я наш разговор, — и бысть тогда же речено про царя Николая:
Недолго царствовал, да много куралесил,
Сто семь в Сибирь сослал, да пятерых повесил.
VIII
Первое знакомство с Сосницким. — Воспоминание о помощи Грибоедова Сосницкому лекарствами и его визитах в 1815 году. — Случай при чтении у Н. И. Хмельницкого «Горя от ума» ее автором. — Липецкие воды. — Гостеприимство и товарищество Сосницкого.
Утром 3 мая (1858), часов около девяти, отправился я к Сосницкому, живущему неподалеку от меня — около Большого театра, на Екатерининском канале.
Через служанку подаю хозяину следующую записку: «Д. А. Смирнов, владимирский дворянин, племянник знаменитого Грибоедова, желает иметь честь познакомиться с И. И. Сосницким»1.
— Пожалуйте.
- 278 -
Почти у самых дверей передней встречает меня старик довольно высокого роста, седой, с живыми глазами и очень подвижными чертами лица.
Я рекомендуюсь. Он говорит обычное: «очень рад с вами познакомиться», но говорит это как-то непринужденно и особенно свободно. Я сразу вижу, что с этим человеком тоже как-то свободно... Но, боже мой, что это за любопытный человек! Это — живой архив и русского театра, и даже, частью, русского общества.
— Вы знали, Иван Иванович, дядю моего лично?
— Грибоедова-то? Еще бы... Я вам скажу, что я был ему одно время очень обязан. Когда он вышел в отставку из военной службы (это было в 18151, кажется, году), я был тогда молодым человеком, жил в казенном доме и заболел. Грибоедов посещал меня очень часто, привозил мне лекарства, и все на свой счет.
— Грибоедов был вообще очень доброго характера.
— Да, но он бывал иногда строптив и вообще резок. Хотите, я вам расскажу один случай, бывший у меня именно перед глазами?
— Сделайте милость.
— Это было в 1824 г. Грибоедов приехал в Петербург с первыми2 актами своей комедии, слух о которой уже ходил в народе. Раз встречается он у меня с известным комиком Хмельницким. Тот говорит: «Александр Сергеевич, познакомьте меня с вашей комедией, о ней говорят». Грибоедов согласился. «Приезжайте ко мне обедать, тогда и почитаем. Я соберу несколько человек общих добрых приятелей». Назначили день и час, и несколько человек собралось у Хмельницкого. Там были: Василий Каратыгин, Соц, я, другие и в том числе некто Василий Михайлович Федоров, человек очень умный, образованный, автор нескольких слезных и чувствительных драм, которые были когда-то во вкусе и духе своего времени и над которыми Федоров сам же смеялся первый, от души и очень остроумно. Грибоедов приехал, привез с собой свою рукопись и так как ее переписывал какой-то канцелярский чиновник, почерком казенным, крупным, то рукопись была довольно толста. Грибоедов положил ее на стол в гостиной. Федоров подошел, взял в руки тетрадь, да и говорит:
- 279 -
— Эге! Таки увесисто. Стоит моих драм.
— Я глупостей не пишу, — резко и с сердцем отвечал Грибоедов, видимо, обидевшийся.
— Александр Сергеевич, я тут больше подшутил над собой, чем над вами, стало быть, больше обидел себя, а не вас.
—Да вы и не можете меня обидеть.
Резкость этого тона на всех нас, а особенно на хозяина, подействовала как-то неприятно. Мы старались, что называется, «сгладить» все это происшествие, — но не тут-то было: Грибоедов уперся и в нем, видимо, оставалось неприязненное чувство к Федорову.
Когда мы отобедали, подали кофе, Хмельницкий обратился к Грибоедову со словами:
— Теперь, Александр Сергеевич, можно бы, кажется, начать чтение?
— Я не буду читать, пока этот господин будет здесь, — отвечал Грибоедов, указывая на Федорова.
Федоров, видимо, переконфузился.
—Александр Сергеевич, — сказал он: — я ей-ей не думал вас обидеть.
— Да и не можете, я вам это уже говорил.
— Но видимо, что слова мои вам неприятны.
— Приятного в них, точно, ничего нет.
— Если вам неприятно, то я прямо прошу у вас извинения.
— Не нужно. А читать при вас я не буду.
— Так, стало быть, мне остается только уйти, чтобы не лишать других удовольствия слышать ваше сочинение.
— И благоразумно сделаете.
Федоров ушел. Через час времени Грибоедов начал чтение1.
_______
Разговор мой с Сосницким о «Липецких водах», см. в особом отделе «История Липецких вод»2.
_______
Сосницкий принял меня так просто, прямо и радушно, как я и выразить не могу.
— Пожалуйста, приходите ко мне запросто обедать; у меня простой русский стол, милости просим.
- 280 -
Разумеется, что я не отказался.
Я забыл вот что. Когда я проходил с хозяином ряд комнат (Сосницкий живет по-барски, как немногие в Петербурге), мне в одной комнате бросился прямо в глаза портрет М. С. Щепкина. — «А, — подумал я, — это отлично хорошо рекомендует хозяина, как человека: стало быть, тут нет соперничества, а товарищество».
_______
В среду — это будет 7 мая — пойду обедать к Сосницкому.
IX
Мнение автора о ценности записок по театру И. И. Сосницкого и М. С. Щепкина. — «Липецкие воды». — Печатная война из-за них. — Стихи Грибоедова по этому поводу. — Нападки М. Н. Загоскина на Грибоедова в «Северном Наблюдателе». — «Лубочный театр». — Отказ печатать эти стихи и 1000 списков их. — Поездка автора к Сосницкому в Павловск 3 июня 1858 г. — Хлебосольство Сосницкого. — В вагоне железной дороги на обратном пути из Павловска.
Несчастная и продолжительная болезнь моя мне по всему очень много напортила и напутала. Не успел я прочесть всего по Публичной библиотеке, хотя все это было бы, может быть, просто уже роскошью. Но главное — напортила и напутала она мне именно в отношении к Сосницкому, потому что мне удалось видеть этого чрезвычайно замечательного человека только два раза — при приезде да при от’езде моем. Сосницкий, — как я очень справедливо написал как-то жене, — живая летопись не только русского театра, но в некоторой, разумеется, степени и русского общества. Сколько поколений, сколько идей, стремлений, верований, наклонностей общественных, сколько замечательных людей прошло перед его глазами! Он и Щепкин — да это два сущие клада. Говорят, что Щепкин написал записки, но хочет, чтобы они были изданы после его смерти, а Сосницкий, верно, ничего не написал, потому что сам мне признавался, что ленив до крайности... При том же жизнь артиста, даже в нашей смиренной верноподданнической России — жизнь по преимуществу свободная, веселая, живая, решительно антипатичная всему, что отзывается пером, терпеньем, кабинетным трудом. Когда этим господам писать? Им надо или играть или гулять... Напиши и издай свои записки Сосницкий, — он бы решительно обогатился: эту любопытную книгу, которая как бы ни была плохо написана, но по своему общественному социальному характеру была бы гораздо любопытнее «Семейной хроники» или «Первых годов Багрова-внука» Аксакова, раскупили бы нарасхват.
- 281 -
Сосницкий в молодости своей принадлежал не к сценической, а к балетной труппе, — он танцевал. На драматическую сцену выступил он в первый раз в «Липецких водах» князя Шаховского1. Я где-то записал, что в наше время трудно и поверить тому огромному успеху или уяснить себе разумно причину такого успеха, который имела в свое время эта из рук вон плохая комедия Шаховского. Это совершенно справедливо. Сосницкий об’ясняет причину ее успеха тем, что тут Шаховской подобрал все молодых, новых и свежих артистов и что при представлении ее в первый раз была оставлена натянутая, декламаторская дикция, которой придерживались даже и в комедии. Нет, этого мало. Видно (т. е. не видно, а надо думать), что комедия затронула какие-нибудь общественные личности (как при этом слове не вспомнить Жандра), потому что произвела такой фурор, такие горячие партии pro и contra, такую забавную печатную и письменную войну, поконченную стихами Грибоедова, которые, хоть и не вполне, но прочел мне С. Н. Бегичев. Они называются «Приказ Феба». Феб, которому из-за «Липецких вод» порядочно надоели, об’являет,
Что споры все о «Липецких водах»,
(В хулу, в похвалу, и в прозе и в стихах)
Написаны и преданы тисненью
Не по его веленью2.
Вот как далеко зашло общественное движение и журнальная драка. Это у нас бывает редко и подобными фактами мы никак пренебрегать не смеем, да и не такое теперь время. Теперь очень дорого ценят всякий, хоть сколько-нибудь живой отголосок прошлого. Самые ясные следы этой журнальной драки можно найти в «Северном Наблюдателе» за 1817 год, журнале Загоскина, страшного и не совсем, кажется, честного поклонника Шаховского, журналиста и писателя жалкого, над которым довольно остроумно и резко смеялись в «Сыне Отечества» того же времени, а особенно один господин, какая-то «буква ъ » (о, блаженные
- 282 -
старые времена, времена Лужницких старцев, Ювеналов Правосудовых и Юстов Вередниковых!...), преследовавший Загоскина без пощады. Загоскин, как известно, никогда не отличался большими умственными способностями, а это для всякого антагониста подобного человека — некий клад, потому что стоит только задеть за живое подобного господина, и он сейчас же, к всеобщему удовольствию, примется бодаться приставленными ему рогами и никак не угомонится сразу, а все будет продолжать, — и, разумеется, что ни шаг, то как чорт в лужу... что ни шаг, то все больше и больше затесывается в болото. Случается иногда, что и эти господа сами задевают, затрагивают других и, конечно, расплачиваются очень горьким для себя образом. Так случилось с Загоскиным: он задел Грибоедова (безделица!), указавши в своем «Северном Наблюдателе» на два, по его мнению, плохие стиха в комедии Грибоедова «Своя семья»1, сказавши, что...
. . . . . . . . . подобные стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи...
Искра попала в порох. Грибоедов написал сейчас же свой «Лубочный театр» (который, спасибо ему, тысячу раз спасибо, мне доставил Сосницкий) и сгоряча привез его к кому-то из издателей журнала напечатать. «Помилуйте, Александр Сергеевич, — говорит ему издатель: — разве подобные вещи печатаются: это чистые, голые личности». «Так нельзя напечатать?» «Нет, никак нельзя». «Хорошо же». Через несколько дней по Петербургу через знакомых, знакомых знакомых и проч. и проч. разошлось около тысячи рукописных экземпляров «Лубочного театра». Загоскин был поднят на смех.
После тяжкой, трудной моей болезни, первый мой выход был к Сосницкому. Воздух, на который я не выходил так долго, произвел на меня сначала, как какое-нибудь наркотическое, одуряющее, опьяняющее действие... Сосницкий живет на даче в Павловске: что будешь делать? Я оставил у него письмо, о содержании которого не трудно догадаться. Через несколько дней получаю ответ, который здесь прилагаю2. Разумеется, я пошел за «Лубочным театром» сейчас же и с этой драгоценностью к Жандру. То, что сказал о «Лубочном театре» Жандр, записано у меня в другом месте.
- 283 -
Июня 3, по совету Иакинфа1, я, собравши кое-как мои плохие силишки, сам отправился в Павловск... Неудачнее этой поездки редко даже и со мною, неудачным человеком, бывало. Начать с того, что я встретил самого Сосницкого на петербургском дебаркадере Царскосельской дороги, и это еще очень хорошо, потому что избавило меня от крайне горькой и редко кому известной необходимости отыскивать дачу. Если и в городе бывает подчас трудно отыскать иной дом, то едва ли что может сравниться с горем отыскивать дачи — и это всюду так, и около Москвы, и около Петербурга. Я все надеялся, что проведу с Сосницким целый вечер и, пожалуй, многого наслушаюсь. Не тут-то было. Приезжаем — у него толпа гостей, его давно ожидающих и уже во всех отношениях порядочно закусивших и «пропустивших»... Eine lustige Gesellschaft. Подали запросто такой славный обед, что, судя по петербургским ценам... видно, что Сосницкий живет хорошо, если может подавать такие обеды на неожиданное и довольно большое для холостяка число гостей — запросто. Я ничего не ел, ибо закусил прежде, по-своему, по-больному. С’ел, правда, кусок жаркого и таки влили в меня стакан красного вина. Шампанского, которого было много, я не пил: не люблю и боялся. Говорить о чем-нибудь, разумеется, никакой возможности. Сосницкий успел только мне подтвердить свои прежние слова о том, как Загоскин задел Грибоедова. Это подтверждение было мне тем особенно важно, что как ни внимательно просматривал я «Северный Наблюдатель» — не мог найти того, о чем два раза говорил мне Сосницкий... Надо хоть после, а добраться непременно, потому что это хороший факт в материалах для биографии Грибоедова; кроме того, Сосницкий вполне подтвердил мне справедливость слов Жандра о прежних трудных театральных временах, о том, как Сушков и Каратыгин высидели в крепости и проч. Но все это было при самом прощании. Мы расцеловались и обнялись. Раздосадованный неудачей, я был еще, кроме того, раздосадован тем, что мне пришлось возвратиться в Петербург, чуть не сидя на корточках, т. е. по крайней мере на самом кончике лавки. Вот как это случилось: я вошел в вагон поздно, места все заняты. — «Да где же?» спрашиваю я довольно сердито у кондуктора. «Да они должны сойти с места», говорит он, указывая на восьмилетнего мальчика... «Оставайся», говорит ему сидящая против него мать —
- 284 -
старая, скверная, какая-то стянутая, набеленная и нарумяненная харя с болонкой. Что тут прикажете делать? В драку что-ли, с дамой вступить? Пришлось faire bonne mine au mauvais jeu! «Ne vous inquiettez pas, m-me, nous serons trés bien avec votre petit tous les deux . . .Je suis moi-même père de familie». Какое к чорту très bien: совершенно très mal. И хотя бы харя сказала хоть слово любезности за это, одно из тех слов, которые ровно ничего не стоят и обозначают лицо, принадлежащим к порядочному кругу. Впрочем, после: «он вас беспокоит?» — «Нет-с, нисколько». Много было в вагоне и разных модниц — все почти с французскими языками и с собачкой. Таким образом, вернулся я в Петербург ни с чем1, проклиная модниц, французский язык, а всего более рычащих и шипящих собачек...
Через несколько часов я еду. Сообщит ли мне что-нибудь Щепкин, для которого одного я заезжаю в Москву?
X
Воспоминания о первом знакомстве (26 апреля 1858 г.) с М. С. Щепкиным. — Первые представления «Горя от ума» на московской сцене. — Грибоедов об А. П. Ермолове. — Пушкин об истории Петра I. — Нецензурные замечания Грибоедова о Петре I. — О редакциях «Горя от ума». — Эпиграммы на критиков «Горя от ума». — Из истории текста «Горя от ума». — Щепкин о первой постановке «Горя от ума» на сцене Александрийского театра.
Я приехал в Москву 25 апреля вечером и, после двух-часового отдыха у сестры моей, отправился к нашему знаменитому Щепкину. Говорю «знаменитому», потому что в современной России никто, за исключением разве великого хирурга Пирогова, никто, к какому бы роду деятельности не принадлежал, так не знаменит, как Щепкин. Говорю «нашему», потому что он — наше общественное достояние, наша собственность и наша гордость.
Замечу мимоходом, но кстати, что не нами началось, не нами и кончится, то, что масса всех более или менее просвещенных
- 285 -
людей в России сознает свое единство, свое общение, свою взаимную связь только или в предметах, относящихся непосредственно к сфере человечественности, или в уважении, в симпатии к лицам и деятелям, выражающим своею деятельностью человечественное, прямо и честно ему служащим. Если это в большей или меньшей степени везде так, то всего более у нас, в России, вследствие причин, о которых разумеется очень не трудно догадаться. Еще при Петре Великом Пуффендорф, о котором Грибоедов очень хорошо заметил, что он «русских не на живот, а на-смерть бранит»1, выразился так о видах и целях нашего правительства, говоря, что природным русским служить у иностранцев «не вольно, опасение бо имать Великий князь, дабы учение от прочиих стяжавше и укрепившиеся, вещей новых замышляти не начали»2. Так было при Петре первом, так, с некоторыми необходимыми вследствие времени изменениями, и при Александре втором.
Лет 12—13 тому назад Белинский очень справедливо заметил, что как ни бедна наша литература, но только в сфере ее мы сознаем самих себя, перестаем быть Иванами и Петрами, и чувствуем себя людьми. И еще, добавлю, мы чувствуем себя людьми в сфере любви и симпатии к лицам, проявляющим своею деятельностью человечественные начала и развивающим их в массе публики: ничего нет удивительного, что более 10.000 человек, и знакомых и незнакомых, перебывали у раненого Пушкина, что гроб Гоголя был осыпан цветами, что велика была общая привязанность к Крылову — таково во всяком порядочном человеке уважение и чувство какой-то особенной преданности к Щепкину.
Возвращаюсь к моему рассказу. К сожалению, я не застал в этот вечер, на который столько рассчитывал, Щепкина дома: он только что уехал в Дворянский клуб, любимый сборный пункт для тогдашних артистов. Я оставил ему записку на каком-то замасленном лоскутке с обозначением того, кто я, и что буду у него
- 286 -
завтра утром; мне никак не хотелось выехать из Москвы, не повидавшись с Щепкиным.
На другой день, ровно в 9 ч. утра, я был у него. Старик только что встал, и я несколько минут дожидался его, ходя по зале.
Наконец, в одной из боковых дверей ее показался Михаил Семенович, сделал ко мне вперед несколько шагов и остановился.
— Извините меня... я в халате.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Михаил Семенович, — начал я после того, — я, кроме удовольствия вас видеть, имел еще прямую, исключительную цель в том, чтобы видеться с вами. Как племянник Грибоедова и человек, можно сказать, страстно любящий и уважающий его память, я давно уже занимаюсь собиранием всяких о нем материалов...
Тут я довольно подробно рассказал о моих целях и плане моей будущей книги1. Старик слушал меня внимательно.
— Доброе дело, — наконец отозвался он — и знаете ли, какой я вам еще добрый совет подам?
— Не знаю какой, хотя и вперед уверен, что он будет добрый.
— Если вы напечатаете вашу книгу, то чем дешевле пустите ее в продажу, тем она будет популярнее, да, наконец, и сами-то вы тем больше получите денег.
— Я всегда это думал, — отвечал я старику — и вслед за этим продолжал: — помните ли вы, Михаил Семенович, что на том обеде, который вам давали ваши друзья перед от’ездом вашим за границу, в саду Погодина, вы, в ответной вашей речи на сделанные вам приветствия, прямо сказали, что многим обязаны двум знаменитейшим нашим комикам — Александру Сергеевичу Грибоедову и Николаю Васильевичу Гоголю2. Я на обеде этом не был, речь вашу прочел только в печати и до сих пор не знаю: как ближе и вернее понимать эти слова ваши? Обязаны ли вы им как
- 287 -
комикам-писателям или как людям гениальным и одаренным комическим взглядом на вещи, людям знакомым, которых беседа могла вам самим уяснить взгляд ваш на ваше дело, на ваше призвание? Одним словом, кому почли вы себя обязанным, — писателю, или вернее, его творению, книге или тетради, или человеку?
— Конечно, больше творению.
«Так и быть должно» — подумал я.
— Гоголя знал я хорошо, но с Грибоедовым я вовсе не был близко знаком1, тем больше, что и самая комедия его дана на сцене уже долго спустя после его смерти.
— Я буду просить вас рассказать мне хотя начальную историю представлений «Горя от ума» на московской сцене.
— Извольте, расскажу, что могу и что помню.
— Стало быть, Грибоедов и не видал вас в той роли, которую вы прославили в роли Фамусова?
— Или которая, и совсем не поделом, прославила меня?
— Если бы я писал теперь по французски, то мог бы совершенно справедливо выразиться, que j’ai fait après cela la bouche béante et la mine égarée.
— Не поделом, я не Фамусов2.
— Как вы не Фамусов?
- 288 -
— Нет, не Фамусов. Не забудьте, что Фамусов, какой он ни пошляк с известных точек зрения, как ни смешон он своим образом мыслей и действий — все-таки барин, барин в полном смысле слова, а во мне нет ничего барского, у меня нет манер барских, я человек толпы, и это ставит меня в совершенный разлад с Фамусовым, как с живым лицом, которое я должен представить в яве, живо...
— Да этого никто никогда не замечал.
— А я всегда.
— Да, помилуйте, — продолжал я, — есть места, в которых вы — живой Фамусов. Я всегда, когда видал вас на сцене, — а видал я вас бог знает сколько раз, — дожидался того места, где, в разговоре с Скалозубом, вы начинаете:
... признайтесь, что едва
Другая сыщется столица, как Москва?
Ах, Михаил Семенович, как вы удивительно хороши тут бываете! Ноги, как-то вы, сидя, так расставите и руки на них положите с таким каким-то «степенством» и вместе отражением внутреннего удовольствия и даже чувства достоинства от того,
... что едва
Другая сыщется столица, как Москва,
что разве только слепой или человек, лишенный всякого эстетического чувства, не признает в вас настоящего Фамусова.
— Да, местами может быть я и хорош, но в этой роли нужно много осмотрительности. Знаете ли, что в этой роли я раз вовсе испортил дело даровитому, талантливому артисту, который изучил и исполнял свою роль добросовестно — Максимову2, в роли Чацкого. Вот то-то... я давно играю и всегда скажу, как одно из главных правил сценического искусства, что натуры в роли нужно настолько, насколько отпустил ее автор. Я взял больше — и испортил, правда — не себе, а другому, да уж и это вина: портить было не надо! Вот как это случилось: в последнем акте, когда Чацкий разражается целым рядом упреков и тому, и сему, и всему... — надо вам сказать, что Максимов был в этом месте совершенно хорош... — я начал смеяться. Оно, если хотите, и ничего бы, потому что Фамусову могла наконец показаться, с его точки зрения на вещи, просто даже смешной горячая и резкая
- 289 -
выходка Чацкого. Что же вышло? Начал я подсмеиваться, все больше и больше, тогда я был гораздо толще, чрево-то мое начало колыхаться, смех мой над выходкой Чацкого так пришелся кстати, так понравился публике, что начали аплодировать, да все громче и громче...
— Да может быть аплодировали Максимову?
— Нет, мне; я это очень хорошо знаю, и он это понял очень хорошо, потому что сконфузился... Дело его пропало, и это я ему испортил.
— Итак, Михаил Семенович, вы не были близко знакомы с Грибоедовым?
— Близко нет, но я встречал его в иных обществах, и никогда не забуду одной такой встречи, или лучше сказать, одних слов Грибоедова о Ермолове. «Я сказал в глаза Алексею Петровичу» — говорил Грибоедов — «вот что: зная ваши правила, ваш образ мыслей, приходишь в недоумение, потому что не знаешь, как согласить их с вашими действиями; на деле вы совершенный деспот». — «Испытай прежде сам прелесть власти» — отвечал мне Ермолов», — «а потом и осуждай»1.
— Да, — начал я, — Грибоедов был вообще не охотник до всякого рода самоуправств. Вы, верно, не мало удивитесь, Михаил Семенович, тому, что я вам сейчас расскажу. Теперь в моих руках находится одна ценная рукопись, это целая, довольно большая тетрадь, сборник самых разнообразных бумаг Грибоедова, одним словом, — всякая всячина и путевые заметки, и о персидских географах, и стихи, и замечания об ученых путешественниках по полуденной России и Крыму, и отрывки из знаменитой «Грузинской ночи», которую почитали вовсе погибшей, и замечания, относящиеся к истории и личности Петра Великого. Вот на них-то именно
- 290 -
желаю я остановить ваше внимание... Читаешь эти заметки, беглые, резкие, всегда смелые и нередко верные, и видишь, что Грибоедов не только не принадлежал к числу поклонников Петра, а разве совсем напротив...
«Не поздоровится от этаких похвал!»
— Ничего нет удивительного после того, что я вам, в свою очередь, расскажу, — отвечал Щепкин. — Вы знаете, что в последнее время своей жизни Пушкин принялся было за историю Петра Великого?
— Как же не знать! Преждевременная смерть помешала ему кончить этот труд...
— А я вам скажу, — перебил меня Щепкин, — что и без всякой смерти труд этот никогда не был бы кончен Пушкиным. Вот, что мне самому сказал Пушкин: «Я разобрал теперь много материалов о Петре и никогда не напишу его истории, потому что есть много фактов, которых я никак не могу согласить с личным моим к нему уважением1.
Признаюсь откровенно, что я не без чувства внутреннего удовольствия выслушал эти слова Пушкина, переданные мне Щепкиным; мне приятно было удостовериться, что два гениальных наших писателя, отличавшиеся особенной верностью, меткостью взгляда на вещи, сошлись в одном общем взгляде на такое замечательное лицо, как Петр Великий. Тут, не говоря о всяких наших личных взглядах, было что-то, внушающее уважение к единству мнений таких людей, как Грибоедов и Пушкин. Не могло же это мнение, в котором они, конечно, не сговаривались, составиться спроста, не из чего, без каких-либо основательных данных. Тогда в руках моих не было еще «Полярной Звезды» Герцена за 1857 год и я не знал еще ни его мнений о Петре, ни мнения о нем замечательнейшей из русских женщин Екатерины Романовны Дашковой, высказанного ею в ее разговоре с Кауницем в Вене2.
- 291 -
— Да, замечания Грибоедова о Петре резки, цензура их верно у меня не пропустит1. Да и вообще Грибоедов был резок и меток на слово. Мне говорили его современники и даже друзья, что иногда, в добрый час и под веселую руку у него так и сыпались эпиграммы и разные экспромты и, боже мой, — никто тогда этого не записывал, а теперь все это было бы драгоценностью.
— Знаете ли, что есть или хоть должны быть кой-какие из подобных материалов письменных у Марии Дмитриевны Львовой-Синецкой2. Я постараюсь вам их доставить.
— Сделайте милость.
— Да тут по вашему Грибоедову все хлопочет один господин — Басистов3... Он и экземпляр комедии из театральной библиотеки достал.
— Г. Басистов писал ко мне. Я очень уважаю его стремление, но Грибоедов мне слишком близок. Г. Басистов с торжеством писал мне, что достал экземпляр комедии, — как она дается на сцене. Ну, и поздравляю его тем искреннее, что лучший в России экземпляр комедии мой; он сличен с автографом, находящимся у Степана Никитича Бегичева. Я вам уже говорил об этом. Но чтобы вы, Михаил Семенович, показания этого не приняли за так называемое на казенном языке «голословное», я вот сейчас же, не сходя с места, представлю вам доказательство. «Горе от ума» вы, конечно, знаете наизусть... Слыхали ли вы эти стихи, которые не можете не признать за грибоедовские уже по их складу, силе и блеску. Они находятся в первоначальном автографе и впоследствии выпущены Грибоедовым. Говорит Чацкий:
«И вот Москва! Я был в краях,
Где с гор верхов ком снега ветер скатит...»
- 292 -
Я прочел все эти 8 стихов.
— Ах, какая прелесть! Какая прелесть! — заговорил старик, когда я кончил.
— Вы не знали этого?
— Нет, не знал.
— Судите же: если это доселе не знали вы, так как же узнает это и многое, что узнаете от меня вы — г. Басистов? «Горе от ума» — безделица. Шутит, изволите видеть: ныне за него герои типографии Кириллова и Толкучего рынка схватились. Пусть так, да я не этого прихода и знают ли, наконец, эти господа, что «Горе от ума», кроме своей, очень, конечно, любопытной, печатной истории, которую люди, занимающиеся литературой, всегда могут проследить по печатным источникам, как и я это делал, имело свою, еще любопытнейшую, непечатную историю, мне почти во всей подробности известную?1. Знаете ли вы, Михаил Семенович, маленький лоскуток этой истории — две современные появлению «Горя от ума» эмиграммы2, обе направленные на одного из тогдашних критиков, забавного антагониста знаменитой комедии? Угодно, я вам прочту их?
— Пожалуйста.
— Извольте слушать.
1.
Пилад Белугин наш,
Михаил Дмитриев3, умре,
Считался он в 9-м классе,
Был камер-юнкер при дворе
И камердинер на Парнасе.
2.
Собрались школьники, и вскоре
Пилад Белугин наш рецензию скропал,
- 293 -
В которой ясно доказал,
Что «Горе от ума» не Дмитриева горе1.
— Спешите мне их, непременно сейчас же спишите.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Вот вы, — продолжал он, — говорите об непечатной истории комедии. Конечно, вам она известнее, чем кому-нибудь другому, а ведь и вы из этой непечатной истории не знаете многого такого, что я знаю.
— Совершенно в этом уверен.
— Знаете ли, что одно слово из комедии, именно слово «опрометью», написанное Грибоедовым2 так, что по метру стихов надо читать его «опро́метью» имело свою историю. На это слово нападали многие.
— Да, тогда были страшные пуристы и охотники до мелочной войны; до дуэлей на булавках...
— Слушайте же: раз дошло до того, что один господин говорит мне в театре: «Михаил Семенович, как это вам не стыдно: Грибоедов наврал, а вы без стыда повторяете...»
«Где это Грибоедов наврал?.. Любопытно узнать».
— «Да что это такое за слово, которое у нас, вслух всем, повторяется на сцене — «опро́метью»? Откуда такое слово? По-русски говорится «о́прометью».
— «Послушайте» — отвечал я господину — «трудно предположить, чтобы человек, который так знает русский язык и так владеет русским стихом, как Грибоедов, мог наврать иначе, как умышленно. Таких слов, которые доведены метром стихов до необходимости неправильного их произношения, вы найдете в комедии не одно, а пять или шесть. Неужели вы думаете, что Грибоедов не умел бы с этими стихами справиться... А я так, напротив, думаю, что это сделано им не спроста, а для того, чтобы показать, что наше общество не умело говорить по-русски».
- 294 -
— Обратитесь, пожалуйста, Михаил Семенович к театральной истории комедии. Когда было в первый раз дано «Горе от ума»?
— На московской сцене в ноябре 1831 года — все, но оно прежде давалось по частям, актам, и сперва в Петербурге, а не в Москве1.
— В 1831 году меня вызвали в Петербург для того, чтобы я сыграл роль Фамусова в полной комедии. Я поехал, да и попал в западню: появилась холера, учреждены были карантины, и я около двух недель высидел в таком карантине на станции... как-бишь ее? на Б начинается!..2 Ну да там, где Ильмень-озеро. Я, от нечего делать, все ходил по берегу озера да учил мою роль, как вдруг в карантине получили известие о смерти великого князя Константина Павловича. Театры, разумеется, должны быть закрыты... Так я ни с чем и вернулся в Москву. В ноябре же этого года я играл всего Фамусова уже на московской сцене.
Я взглянул на часы. Было слишком половина одиннадцатого. Долее оставаться у Щепкина не представлялось мне никакой возможности: я хотел в то же утро выехать в Петербург.
— Еще раз прошу вас, Михаил Семенович, о бумагах Львовой-Синецкой...
— Постараюсь, постараюсь...
— Не забудете?
— Нет, на это я памятлив.
— Еще к вам просьба: подарите мне при будущем нашем свидании ваш портрет, если только почитаете меня за человека
- 295 -
мало-мальски порядочного, хотя уже потому, что я серьезно занимаюсь Грибоедовым.
— Извольте, с удовольствием.
— Я, конечно, мог бы купить его, но, признаюсь вам откровенно, мне хочется его от вас, от того, кто, — что бы вы ни говорили, — прославил роль Фамусова.
— Очень рад.
— Я думаю быть в Москве в 20-х числах мая.
— Только, пожалуйста, не 21-го. Мы проводим этот день близ Шахова, в деревеньке... А то я все в Москве.
Мы расстались — до свидания...
XI
Басистов — собиратель материалов о Грибоедове. — Друзья Грибоедова. — Одоевский о Грибоедове. — Жихарев о Грибоедове. — Толстой американец и Грибоедов. — Воспоминания Щепкина об обеде у Нащокина. — Пушкин на обеде Нащокина. — История водевиля Грибоедова и Вяземского «Кто брат, кто сестра». — Смирнов о своих «Материалах для биографии А. С. Грибоедова».
В конце мая уведомил я Щепкина письмом из Петербурга, что проеду Москву между 1-м и 8-м июня и остановлюсь в ней на несколько часов — только за тем, чтобы видеться с ним.
Я выехал из Петербурга 5-го прелестнейшей весной и в 8 ч. утра 6-го, самосквернейшей осенью, полубольной, измученный и усталый, приехал в Москву. В половине 10-го я был уже у Щепкина. Старик показался мне что-то не в духе — как-то мрачен, скучен. Причина этого об’яснилась впоследствии.
— Получили вы, Михаил Семенович, мое письмо из Петербурга?
— Нет, письма я никакого не получал, а вчера вечером виделся в клубе с Ленским, который обедал вместе с вами в Павловске у Сосницкого и, по поручению вашему, передал мне, что вы у меня на-днях будете. Вот я вас и поджидал, да только нерадостной должен встретить вас вестью: я ведь ничего не достал вам у Синецкой.
— Ничего нет?
— Напротив, есть, да только в руках-то у нас нет: Басистов выпросил и до сих пор не возвращает.
— Опять Басистов! Оригинальный господин!.. Догадала же его нелегкая поступить вопреки умной пословице: «не спросясь броду, не суйся в воду». Нашел, к кому адресоваться и просить
- 296 -
материалов по Грибоедову, — ко мне. Знаете ли, Михаил Семенович, это мне напоминает один забавный анекдот 20-х годов. Случился он с армейским офицером. Был этот офицер на балу, танцует с одной дамой... Дама ли она, девица ли, господь знает, а одета как девица, что всегда дозволено даме молодых лет. Понравилась она ему, очень понравилась... Говорят, армейские офицеры сердцем довольны слабы, а умом не всегда крепки. Танцует наш офицер со своей дамой и раз, и два, и три, да так в нее влюбился, что, наконец, говорит ей: «сударыня, позвольте узнать к кому надо адресоваться, чтобы просить руки вашей?» — «Да я думаю» — отвечает дама — «всего лучше к моему мужу». — Вот так-то и Басистов со своими обращениями ко мне по Грибоедову.
Старик и все бывшие в комнате от души рассмеялись.
— Я право был бы очень благодарен тому доброму человеку, который внушил бы г. Басистову или, по крайней мере, передал ему, что гораздо лучше совокупить все материалы по Грибоедову в одних руках, а как все главные материалы находятся не только не у г. Басистова, но у одного меня, к тому же после моих поездок они очень пополнились, так уж лучше бы не мешать одному осуществить то, что он хочет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Однако, Михаил Семенович, я ничего не успел сказать вам о моей поездке в Петербург. А я как-то почитаю нравственно обязанным вам о ней передать. Я, конечно, думал, что меня примут там недурно, но не мог думать, что меня примут и так ласково, и так радушно; с такой готовностью содействовали моему делу все, решительно все, к которым я имел какое-либо отношение по Грибоедову. Другу его, сенатору Жандру был я почти что домашним человеком; он рассказал мне очень, очень много любопытного как о Грибоедове, так и вообще о прежних временах, даже театральных, потому что ведь и он, и Грибоедов были страстные театралы. Иван Иванович [Сосницкий] принял меня как нельзя радушнее и доставил мне драгоценность, которую без него я не знал бы, где найти: «Лубочный театр» Грибоедова. Дело в том, что Загоскин в сердцах против Грибоедова вздумал его задеть в своем «Северном Наблюдателе», указав, как на плохие два стиха в комедии Грибоедова «Своя семья» и имел еще неосторожность выразиться о них словами Крюковского, автора трагедии «Пожарский», что —
- 297 -
«Подобные стихи
Против поэзии суть тяжкие грехи»1.
Грибоедов ведь не любил, чтобы его затрагивали, и у него с его зоилами была расправа такая же как у Пушкина:
«Он по когтям узнал меня в минуту,
Я по ушам его как раз...»
Он написал «Лубочный театр», в котором довольно резко выставил всю литературную деятельность Загоскина, и сгоряча привез эту пьеску к кому-то из издателей журнала, чтобы ее напечатали. Издатель, разумеется, отказался от этого наотрез, говоря, что тут чистые личности и что подобных вещей не печатают. Этот отказ, должно быть, раздражил Грибоедова еще более, потому что в течение нескольких дней по Петербургу разошлась тысяча рукописных экземпляров «Лубочного театра». Я возобновил старое знакомство с князем Владимиром Федоровичем Одоевским, который обещал мне все свои о Грибоедове бумаги и все воспоминания, говоря, что последние у него гораздо любопытнее первых. Бумаг его в Петербурге не было: они сохраняются за 150 верст, в выборгском его имении. Послать за ними теперь не было никакой возможности: князь сказал, что отыскать их может только один камердинер, а тот ему необходим, потому что князь очень болен и скоро едет в Эмс (теперь он давно уже уехал)2. Тут я сам сильно захворал и таким образом и бумаги, и воспоминания кн. Одоевского остались у меня делом будущего, — я должен был все это отложить до предполагаемой мной или в сентябре, или в октябре вторичной поездки в Петербург. Бывший сенатор Жихарев обещал мне записку о Грибоедове, написал ее, да писарь его надул, он не прислал мне ее в срок и я должен был уехать, поручивши получение ее одному родственнику, который, верно, от Жихарева не отвяжется до тех пор, пока тот своего обещания не выполнит3.
- 298 -
— Я Жихарева давно знаю — заметил Щепкин. Это двусмысленный, даже черненький человек. Хотите ли я вам расскажу, как жестоко обрезал его граф Толстой-Американец? Это было при мне.
— Сделайте милость, тем более, что Жихарев говорил мне о графе Толстом-Американце.
— Что же он вам говорил? Верно, не с большой охотой?...
— Нет, ничего... Он говорил только, что Толстой-Американец... Ведь это была забубенная головушка. Недаром Крузенштерн должен был его, сбившегося почти что с кругу, высадить у Берингова пролива... Что Толстой-Американец, узнав, что Грибоедов так метко отхлестнул его стихами:
«Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист», —
хотел вызвать его за это на дуэль. Но как Грибоедова было вызвать невыгодно, потому что он иных шуток не допускал, да и вообще был человек, не имевший привычки отступать перед чем бы то ни было, то отсоветовали ли Толстому, или другим каким либо образом, или само собой это дело уладилось, только все обошлось мирно и благополучно. — Что же о Жихареве?
— А вот что. Пушкин, который меня любил, приезжая в Москву, почти всегда останавливался у Нащокина, и я, как человек и Нащокину знакомый, редкий день не бывал у них. Прихожу к ним раз обедать и вижу, что кроме своей семьи, два посторонних лица — Жихарев и Толстой-Американец. За обедом Жихарев, не совсем-то вежливо, начал читать прямо в глаза Толстому стихи о нем из «Горя от ума»1. ...Толстой был человек умный, очень
- 299 -
умный. Он не только не рассердился, но даже не показал ни малейшего вида неудовольствия. Кажется и довольно бы? Нет, Жихарев не пронялся и после обеда стал опять читать эти стихи. На этот раз Толстой рассердился. Он в это время ходил по комнате, и когда Жихарев кончил, Толстой перед ним остановился и спрашивает у других, указывая на него: «Что, чорен Жихарев?» — Вы знаете, какой он черномазый... «Чорен» — отвечает Нащокин. — «Ну, так представьте же себе, что он еще блондин перед своей душой» Так Жихарев гриб и с’ел1.
— Вы говорите, что Жандр рассказал вам кое-что о старых театральных временах, а Сосницкий о некоторых литературно-театральных сплетнях. И я вам кое-что расскажу. Вы знаете ли, что Грибоедов вместе с Вяземским написал водевиль «Кто брат, кто сестра»?
— Слышал я об этом водевиле только мельком, никогда его не читал и вовсе не знал об участии в этом деле кн. Вяземского.
— Как же! Они вместе написали, а музыку к куплетам написал Верстовский. Каченовский, разбирая в своем «Вестнике Европы» представление этой пьесы, сказал, что пьеса ровно никуда не годится, а музыка премиленькая и что из сочетания такой пьесы с такой музыкой выходит чистое — «mèssaliance». Так, кажется...
- 300 -
Я, ведь, ни одного иностранного языка не знаю, и это ставило меня иногда в пресмешные положения. Нужно мне было, например, возвращаться из Парижа в Россию1 и, разумеется, хотелось примкнуть к кому-либо из наших русских, знающих языки. Я с этой странной просьбой адресовался в наше посольство, которое ко мне очень благоволило и сейчас же приискало мне нужного попутчика... Кого бы вы думали? Николая Николаевича Муравьева2, генерал-губернатора Восточной Сибири. Тот принял мое товарищество очень охотно и так был со мной мил и предупредителен, так возился и ухаживал за мной от самого Парижа вплоть до самой Москвы, что мне ей-ей было даже совестно. «Какой же мало-мальски путный русский» — сказал он, — «отказался бы сделать услугу — Щепкину!»
— Возвращаюсь к «mèssaliance». Это слово крепко укололо кн. Вяземского и, через месяц с небольшим, он, издавая «Бахчисарайский фонтан» Пушкина3, разругал Каченовского. Из всего этого вышла презабавная литературная, печатная и письменная, побранка, кончившаяся, наконец, таким куплетом Писарева в другом водевиле:
Известный журналист Графов
Задел Мишурского разбором;
Мишурский, не теряя слов,
На критику ответил вздором.
Пошли писатели шуметь,
Кричать, браниться от безделья,
А публике за что терпеть
В чужом пиру похмелье?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Михаил Семенович, — начал я, — я не знаю, как благодарить за ваш ласковый, радушный, добрый прием. Или, лучше сказать, я знаю, чем могу посильно вас благодарить: буду благодарить, если вы позволите, как племянник Грибоедова и человек, близко поставленный к лицам, бывшим близкими Грибоедову, о чем я уже говорил вам; я знаю многое из его биографии, что редко кому известно и имеет интерес не только в отношении к Грибоедову, но интерес общий. Я даю вам слово, что в первый же раз, как буду
- 301 -
в Москве, явлюсь к вам как-нибудь вечерком и буду читать у вас кое-что из моих «Материалов для биографии А. С. Грибоедова».
— Очень, очень обяжете.
— Об одном только буду просить вас, Михаил Семенович, чтобы лишних ушей не было...
— Если вы найдете, что даже мое семейство тут может быть лишним, так и его не будет.
— Этого я, конечно, не найду. А чтобы, по пословице, не откладывать того до завтра, что можно сделать сегодня, я расскажу вам всю историю участия Грибоедова в заговоре 14 декабря.
Я стал рассказывать. Когда я дошел до того места, что и Рылеев, и Пестель, и Александр Бестужев (Марлинский) заодно сказали, что Грибоедов в заговоре не участвовал и что они не старались привлекать его к заговору, потому что берегли в нем человека, который мог своим талантом прославить Россию, — на глазах старика показались крупные слезы, сбежавшие потом по его благородному, старческому лицу.
— Теперь пока прощайте, уважаемый Михаил Семенович, я после тяжкой очень болезни спешу домой, меня ждут там с нетерпением.
— И я вас не задерживаю, потому что сам сейчас уеду: сегодня, в час, привезут тело моего сына1, умершего за границей.
Мы простились в начале 1-го часа, а в начале 5-го я выехал из Москвы.
Сущево, июня 17, 1858 г.
_______
СноскиСноски к стр. 227
1 Неверно. Фельд’егерь Уклонский с приказом арестовать Грибоедова прибыл в крепость Грозную к А. П. Ермолову 22 января 1826 г. вечером и на другое же утро увез Грибоедова.
Сноски к стр. 228
1 От этого указания на отказ Грибоедова сходить домой Д. А. Смирнов, повидимому, впоследствии отказался. В 1865 г. он сам написал: «Грибоедов ушел, и, после назначенного срока, Ермолов пришел арестовать его со всей толпой — с начальником штаба и ад’ютантами» (см. «Беседы Общества Любителей Российской Словесности», вып. второй. М. 1868 г.).
2 Можно предположить, что С. Н. Бегичев не хотел с 23-летним юношей распространяться на политические темы и выражал не Грибоедовское, а, может быть, личное отношение к заговорщикам. Впрочем, и позднее, в 1865 году, Смирнов приводит выражение Грибоедова: «сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России». Тем замечательнее приводимое ниже показание А. А. Жандра о «полном» участии А. С. Грибоедова в заговоре декабристов и его об’яснение фразы Грибоедова о 100 прапорщиках. Д. А. Смирнов в 1865 г. был связан словом, так как был жив А. А. Жандр, повидимому, не разрешивший ему печатать своих рассказов о Грибоедове, и потому умолчал об этом важном раз’яснении друга Грибоедова.
3 В 1865 году («Беседы...», стр. 23) прибавлено: «ибо сие может быть ему (курьеру) вредно».
4 Бегичева; о нем см. в воспоминаниях Соковниной.
Сноски к стр. 229
1 В 1865 году после этих слов добавлено: «провожать брата моей жены А. И. Барышникова, возвращающегося из отпуска на службу».
2 Фельд’егерь Уклонский, впоследствии почтмейстер в Гатчине.
3 По редакции 1865 года: «около 4 часов пополудни» (вероятно, 7—8 февраля 1826 г.).
Сноски к стр. 230
Сноски к стр. 231
1 Аудиенция Грибоедову была дана, вероятно, 2 июня 1826 года. Николаю был лично известен Грибоедов еще в бытность его великим князем (см. письмо Грибоедова к Бегичеву от 10 июня 1824 года: «вчера я нашел у Паскевича великого князя Николая Павловича»...).
2 Сейчас видел выпущенного из тюрьмы Грибоедова», — писал 3 июня 1826 года П. А. Вяземский своей жене; см. «Остафьевский архив», т. V, вып. II, стр. 15.
3 Вероятно, речь идет не о листе о пожаловании чином, а об «очистительном аттестате», который действительно был выдан при освобождении Грибоедову.
Сноски к стр. 232
1 Об этой попытке Грибоедова в 1826 г. жениться на дочери частного пристава нет нигде указаний в биографической о нем литературе.
2 По редакции 1865 г. («Беседы...», стр. 26) Д. А. Смирнов еще сильнее подчеркивает участие А. С. Грибоедова в персидской войне 1826—28 гг. «С половины мая 1827 г. мы видим Грибоедова в персидском походе с Паскевичем. Пишущему эту статью положительно известно то совершенно деятельное участие, которое принимал Грибоедов не только в заключении Туркманчайского договора, бывшего именно созданием Грибоедова, но и в самом ходе кампании. С Паскевичем, близким родственником и человеком, который был ближе к нему по летам, Грибоедов мог говорить свободнее, чем с Ермоловым. Он беспрестанно старался приводить в действие главную пружину дела — «не уважать неприятеля, который того не стоит». Движения к Абасс-Абаду, даже к самой Эривани, были следствием личных самых убедительных настояний Грибоедова. Во время этой войны явились во всем блеске его огромные дарования, вполне обработанные многосторонней правильной образованностью, его дипломатический такт и ловкость, его способность к труду, огромному, сложному и требующему больших соображений».
Сноски к стр. 233
1 Эти письма были адресованы к родной тетке жены Паскевича — к Настасье Федоровне Грибоедовой. Указание на Иона, как на первоисточник этого свидетельства, сделано впервые.
2 В архиве дирекции императорских театров не имеется, однако, подтверждения на это указание. Б. И. Ион в 1817 году совсем не упоминается в документах, касающихся немецкого театра. Его подпись встречается в делах только с 1819 года.
Сноски к стр. 234
2 Еще за год до дуэли (9 ноября 1816 г.) Грибоедов писал из Петербурга С. Н. Бегичеву: «В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустерклуб, кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился».
3 На самом деле, Грибоедов, зная о разрыве Шереметева с Истоминой, привез ее в дом к Завадовскому, где они втроем провели вечер. По неопубликованному донесению и. д. обер-полицмейстера, представленному министром полиции Николаю І, Истомина у Завадовского «ночевала две ночи».
4 На Волковом поле 12 ноября 1817 г., в 2 часа пополудни.
Сноски к стр. 235
1 См. ниже в беседе с Жандром поправку и об’яснение этого выражения Каверина.
2 Об этом примирении не упоминает ни один биографический источник. Письмо самого А. С. Грибоедова к С. Н. Бегичеву об этой дуэли не сохранилось (вероятно, оно уничтожено самим же Бегичевым). В нем Грибоедов писал, что «на него нашла ужасная тоска, он видит беспрестанно перед глазами умирающего Шереметева, и пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо».
3 Об этой дуэли Грибоедов писал Бегичеву: «Ты мне пеняешь, зачем я не уведомляю тебя о простреленной моей руке. Стоит ли того, друг мой. Еще бы мне удалось раздробить ему плечо, в которое метил. А то я же заплатил за свое дурачество. Судьба... В тот самый день, в который... Ну, да бог с ним. Пусть стреляет в других, моя прошла очередь». — О дуэли Грибоедова с Якубовичем см. воспоминания Муравьева-Карского.
Сноски к стр. 236
1 «Принц Хозрев-Мирза посетил Настасью Федоровну, родительницу покойного А. С. Грибоедова, сострадал с ней о справедливой ее печали и участием и приветствиями своими старался хотя несколько облегчить грусть материнского сердца». — См. «Русский Архив» 1889 г., № 2, стр. 240. — Московский почтмейстер А. Я. Булгаков, приставленный к Хозреву-Мирзе, писал 21 июля 1829 года своему брату из Москвы: «Вчера принц вдруг потребовал карету (довольно было рано, я еще не был у него) и поехал сам собою к матери несчастного Грибоедова, у коей посидел с полчаса и оставил ее очень утешенной визитом и всем, что ей говорил»; см. «Русский Архив» 1901 г., № 11, стр. 338.
Сноски к стр. 237
1 Экземпляр списка «Горя от ума» был подарен автором Булгарину с собственноручной надписью: «Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июня 1828».
2 Часть этих бумаг была напечатана в «Русской Старине» 1874 г., №№ 5 и 6 в статье Т. А. Сосновского; здесь были опубликованы по автографам все письма Грибоедова к Ф. В. и Е. И. Булгариным, хранившиеся в Карловском архиве, а также автографы «Лубочного театра» и «Хищников на Чегеме».
3 «Горе от ума» А. С. Грибоедова, 2-е издание. С приложением портрета автора и статьи К. Полевого «О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова». Спб. 1839.
4 Портрет этот, вделанный Булгариным в переплет принадлежавшего ему списка «Горе от ума», несомненно, является наиболее близким к оригиналу. Ныне хранится в Государственной Публичной Библиотеке; воспроизведение этого портрета см. во втором томе академического издания полного собрания сочинений Грибоедова.
Сноски к стр. 240
1 Что принадлежит в «Притворной неверности» Грибоедову и что Жандру, известно из письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 15 апреля 1818 г.
2 Очевидно, Екатерининский канал.
Сноски к стр. 241
1 Неверно. Грибоедов был арестован в крепости Грозной.
Сноски к стр. 242
1 Во Владикавказе (см. комментарии к воспоминаниям Шимановского).
2 Указание на М. С. Алексеева впервые появляется в печати. Оно раз’ясняет начальную букву, поставленную Грибоедовым в одной записке из-под ареста Булгарину: «Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу или передай сведения Ж. (очевидно Жандру), а тот перескажет А., а А. найдет способ мне сообщить». По раз’яснению редактора собрания сочинений А. С. Грибоедова Шляпкина (т. I, стр. 381). «А. — вероятно, князь Александр Иванович Одоевский». Но это совершенно невероятно, так как Одоевский был арестован в Петропавловской крепости и не мог иметь никаких сношений с Грибоедовым, сидевшим в главном штабе.
Сноски к стр. 243
1 Гвардии капитан Сенявин значился сам в списке арестованных, содержавшихся в главном штабе вместе с Грибоедовым. Вот недавно найденный рапорт с.-петербургского коменданта генерал-ад’ютанта Башуцкого от 13 февраля 1826 года № 76 на имя дежурного генерала главного штаба генерал-ад’ютанта Потапова: «Стоящий в карауле на главной гауптвахте лейб-гвардии егерского полка штабс-капитан Родзянко 3-й представил ко мне при описи вещи, отобранные им от арестованного по высочайшему повелению коллежского асессора Грибоедова, которые при сем к вашему превосходительству препроводить честь имею». На этой бумаге собственной рукой Грибоедова написано, очевидно, по освобождении: «Вещи и деньги, мне принадлежащие, мною от капитана Жуковского приняты. Коллежский асессор Александр Грибоедов».
Сноски к стр. 244
1 В рукописи Д. А. Смирнова составляют отдельную главу «Замечания на мои записки зятя моего Мих. Мат. Поливанова». Таких замечаний сделано семь. Все они помечены 18 октября 1858 г. Мы разместили их за его подписью под текстом в соответствующих местах. Относительно фамилии «Ивановский» Поливанов заметил: «Чиновник V класса, бывший делопроизводитель военно-судной комиссии, был не Ивановский, но мой добрый знакомый и благодетель, начальник отдела инспекторского департамента Иванов». — Однако, это замечание неверно, так как сам Грибоедов говорит об Ивановском в записке из-под ареста Булгарину (см. комментарии к воспоминаниям Завалишина).
Сноски к стр. 245
1 Последние слова надписаны Смирновым на зачеркнутых: «отвечая письменно на вопросные пункты».
2 В «Беседах Общества Любителей Российской Словесности» 1868 г. Д. А. Смирнов, рассказывая об этом, не называет Ивановского, а говорит про него: «к столу подошло одно очень влиятельное лицо и взглянуло на бумагу» (с ответами Грибоедова на вопросные пункты). Д. И. Завалишин приписывал полковнику Любимову этот совет Грибоедову изменить показание.
3 О матери Грибоедов упомянул в своем решительном письме на имя Николая I от 15 февраля 1826 г., через несколько дней по приезде в Петербург с фельд’егерем.
Сноски к стр. 247
1 «Nouvelles Annales des voyages» T. 48 (1830). Ò. XVIII (de la 2-e sèrie. Relation des èvenements, qui ont prècedè et accompagnè le massacre de la dernière ambassade russe en Perse. — Перевод ее, очень плохой и с цензурными урезками, помещен в издании Е. Серчевского «А. С. Грибоедов и его сочинения». Спб. 1858. Стр. XIV—LXXXII. -Полный перевод этой статьи — см. в сборнике материалов и документов «Убийство Грибоедова», ред. Н. К. Пиксанова, изд. «Academia».
Сноски к стр. 248
1 6 июня 1828 г. А. С. Грибоедов навсегда расстался в Петербургом, а 12 июня — с Москвой.
Сноски к стр. 250
1 Иное сообщение о Телешевой со слов ее подруги имеется в статье В. Родиславского, «Неизданные пьесы А. С. Грибоедова» — «Русский Вестник» 1873 г., № 9, стр. 238: «В любви к Телешевой у Грибоедова был соперником, как он сам говорил, тогдашний петербургский генерал-губернатор граф Милорадович; впрочем, оба соперника были не совсем счастливы, и их любовь к хорошенькой танцовщице ограничилась одним только платоническим волокитством. Хорошенькая танцовщица кокетничала с ними обоими, но была влюблена, как рассказывала мне одна подруга ее, в своего сослуживца, весьма красивого танцовщика Шемаева, которого она предпочитала волочившимся за нею и знатному сановнику, и молодому литератору».
Сноски к стр. 252
1 Жена А. А. Жандра, Параскева Петровна, скончалась 24 ноября 1906 г. Со слов мужа она хранила в своей памяти немало рассказов из жизни автора «Горя от ума».
Сноски к стр. 255
1 Неправильно. Рецензия Загоскина была написана по поводу постановки «Молодых супругов». Общий отзыв о рецензии был весьма благоприятен, но, выписав из разных явлений девять стихов, по его мнению, «дурных, шероховатых», Загоскин заметил: «Читая подобные стихи, поневоле вспомнишь слова Мизантропа: «Такие, граф, стихи против поэзии суть тяжкие грехи». См. «Северный Наблюдатель 1817 г., № 25, стр. 54—56.
Сноски к стр. 256
1 «Лубочный театр» был полностью впервые напечатан с автографа (в письме Грибоедова к П. А. Катенину от 19 октября 1817 года) в Сборнике, изд. студентами Петербургского университета 1860 г., т. II, стр. 242. Но до того последние 12 стихов были опубликованы в статье Ф. Булгарина) «Заочная болтовня, или по школярному» — «Северная Пчела» 1837 г., № 133); в Карловском архиве Ф. В. Булгарина хранился другой автограф, напечатанный в «Русской Старине» 1874 г., № 5, стр. 159—160.
2 Первое тайное общество называлось Tugend Bund. Оно не было секретом ни для кого. Первыми основателями его были гвардейские офицеры Кошелев, Гагин и Семенов, которые все как-то ускользнули от преследований следственной комиссии. Носились слухи, что и все молодые генерал-ад’ютанты государя, составлявшие его блистательный ореол, — два брата Орловы, Киселев, Сипягин, Меньшиков, Потемкин и другие, или были членами этого общества, или покровительствовали ему, но об участии Грибоедова я что-то не слыхал, точно так же, как доселе ничего не знал о дуэли на Кавказе между ним и сорванцом Якубовичем, бывшим тогда сотоварищем моим по университетскому пансиону». (Примечание Поливанова).
Сноски к стр. 258
1 «В 1817—18 г.г. в Москве был не сводный полк, а целый отряд по батальону из каждого пешего гвардейского полка и по дивизиону из каждого кавалерийского, что составило 6 батальонов и 6 дивизионов, а всего, считая с артиллерией до 10-ти тысяч человек. Я сам был в этом отряде батальонным ад’ютантом павловского полка». (Примечание Поливанова).
2 Этот отряд был выслан в начале августа 1817 года из Петербурга в Москву для присутствования на закладке храма Христа Спасителя и оставался там около года, по случаю пребывания в Москве высочайших особ. Проводив С. Н. Бегичева до Ижор, Грибоедов писал приятелю из Петербурга и между прочим упоминает в письме от 4 сентября и автора примечаний к этой статье М. М. Поливанова: «Прежде всего прошу Поливанову сказать свинью. Он до того меня исковеркал, что я на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Вот каково водиться с буйными юношами».
3 Катенин был действительно уволен от службы не совсем-то ловко: поводом к этому было подозрение в принадлежности к тайному обществу, а выставленною причиною — придирка цензуры к его переводу Расиновой «Гофолии» и его дерзкие возражения против цензурного комитета. После, действительно, ему был воспрещен в’езд в столицу, и он провел года три или более в костромской своей деревне под надзором полиции. При вступлении на престол Николая I он снова был принят на службу, с определением в кавказский корпус и там провел 12 или 13 лет — без наград, без повышений и даже без полка; наконец, совершенно расстроенный и полупомешанный был уволен от службы с награждением чином генерал-майора. Это была самая огневая и взбалмошная натура, но поэт в душе и отличный чтец». (Примечание Поливанова).
Сноски к стр. 263
1 Из записанных Д. А. Смирновым рассказов М. С. Дурново о Грибоедове в печати известны только отрывки. См., например, в его статье «Биографические известия о Грибоедове» («Беседы....», стр. 7): «Генерал-бас (т. е. гармонию) знал он (Грибоедов) в совершенстве», говорила мне сестра его Марья Сергеевна»; — другое воспоминание ее, записанное Смирновым, см. ниже.
Сноски к стр. 265
1 Наоборот, А. И. Истомина уехала от Шереметева к своей подруге Азаровой, как это было выяснено следствием.
Сноски к стр. 266
1 В деле дуэли Завадовского с Шереметевым сохранилась малоизвестная в печати выписка — о ее причине — из показаний лиц, причастных к дуэли: «Камер-юнкер Завадовский об’яснил производившим следствие, что причиною сего поединка было то, что танцорка императорского театра Истомина, переехавши от Шереметева на собственную квартиру, по приглашению его, Завадовского, была у него на короткое время, о чем Шереметев, узнав, об’явил ему причину неудовольствия, вызывая драться на смерть. Танцорка же Истомина показала, что она у Шереметева проживая около двух лет, давно намеревалась по беспокойному его характеру и жестоким с нею поступкам отойти от него; наконец, рассорясь с нею 3 числа сего месяца, сослал ее от себя прочь, почему она и перешла на особую квартиру, но когда она была 5 числа сего же месяца в понедельник в танцах в театре, то знакомый как ей, так и Шереметеву ведомства государственной коллегии иностранных дел губернский секретарь Грибоедов, часто бывавший у них по дружбе с Шереметевым и знавший о ссоре ее с ним, позвал ее с собой ехать к служащему при театральной дирекции действительному статскому советнику князю Шаховскому, к коему по благосклонности его нередко езжала, но вместо того привез ее на квартиру Завадовского, но не сказывая, что его квартира, куда вскоре приехал и Завадовский, где он по прошествии некоторого времени предлагал ей о любви, но в шутку или в самом деле, того не знает, но согласия ему на то об’явлено не было; с коим посидевши несколько времени, была отвезена Грибоедовым на свою квартиру, но на третий день приехал к ней Шереметев, просил у ней прощения и приглашал возвратиться к нему, но она, не желая сего, намерена была в тот же день ехать к князю Шаховскому, но Шереметев просил ее, чтобы ехать в его экипаже, но когда она согласилась, то он вместо того привез ее к себе и, показывая на пистолеты, говорил, что ежели не останется у него, то он застрелит себя. Видя его в таком чистосердечном раскаянии и не желая довести до отчаяния, осталась у него, после чего в продолжение двух дней он спрашивал, что не была ли она у кого-нибудь в то время, когда не жила у него, стращая при этом, что ежели она не скажет, то он ее застрелит; она принуждена была на третий день признаться, что была у графа Завадовского. Он, будучи доволен ее признанием, тотчас пошел с сей квартиры, но при выходе из оной встретился с ним лейб-гвардии уланского полка корнет Якубович, с коим он и ушел, а часа через два опять возвратился. С того времени Шереметев был доволен и покоен, сказывая ей, что он все знает о бытности ее у Завадовского и что все сие решено уже. Но сверх ее чаяния в понедельник 12 числа приезжает Якубович и сказывает ей, чтобы она ушла куда-нибудь с квартиры, так как много соберется офицеров, ибо Шереметев ранен, почему она и препровождена была в особую квартиру, о поединке же ничего не знает. — Губернский секретарь Грибоедов ответствовал, что ее пригласил ехать единственно для того только, чтобы узнать подробней, как и за что она поссорилась с Шереметевым, и как он жил до сего времени за неделю на квартире Завадовского, то и завез на оную, куда приехал и Завадовский, но об’яснялся ли он ей в любви, не помнит, но после отвез ее в квартиру. — Граф Завадовский сперва производившим следствие об’яснил, что оная Истомина была у него по приглашению его, а потом и вторично ответствовал, что он ее в театре на лестнице лично приглашал к себе, когда она оставит Шереметева, побывать в гостях у него, но с кем она приехала к нему, не знает и о любви, может быть, в шутках говорил и делал разные предложения, но на очной ставке с Грибоедовым о приглашении ее приехать к себе ответствовал, что ошибся, принявши визит Истоминой на свой счет. — Корнет Якубович, уже предназначенный к отставке по высочайшему повелению по представлению цесаревича Константина Павловича, был немедленно же арестован за участие в дуэли Шереметева, но при допросе не выяснил причин дуэли, заявив лишь, что «поступок Завадовского не делал чести благородному человеку», подробности же ссоры не хочет пояснить, «дабы не показать пристрастия к Шереметеву и не снять личины с Завадовского». За что же Шереметев имел злобу, «Завадовскому спрашивать было нечего, потому что причину сего лучше их знал». — Об Ионе и Каверине в следствии нет ни слова.
Сноски к стр. 268
1 «Каверин (как мне рассказывал еще в 1841 году С. Н. Бегичев) был лицо замечательное и характерно-типическое в отношении к своему времени — красавец, пьяница, скакун и такой сорви-голова и бреттер, каких мало. Он служил когда-то ад’ютантом у Бенигсена и в бытность наших войск за границей проказил в Гамбурге до того, что был целому городу и околотку известен под именем красного гусара. Бенигсен должен был после спровадить с рук долой эту удалую голову, от которой житья не было». (Примечание Д. А. Смирнова).
Сноски к стр. 269
1 По документальным данным, штабс-ротмистр кавалергардского полка В. В. Шереметев 2-й скончался на другой день после дуэли, т. е. 13 ноября, в пять и три четверти часа пополудни.
2 Это свидетельство близкого друга А. С. Грибоедова о том, что поэт вполне разделял с декабристами веру в необходимость и справедливость их дела, весьма замечательно. Его смущали, повидимому, лишь неорганизованность дела и излишняя болтливость и пошлость некоторых членов, но, конечно, несмотря на весь свой скептицизм и холодный ум, Грибоедов (как и Пушкин) нашел бы в себе, без сомнения, достаточно энтузиазма и сил, чтобы 14 декабря, если бы он был в это время в Петербурге, стать в ряды своих друзей и товарищей Рылеева, Одоевского, Кюхельбекера, Бестужева и многих других, а не остаться в стороне, не примыкая ни туда, ни сюда, как думает это В. Розанов (см. его «Литературные Очерки», изд. И. Перцова. Спб. 1899, стр. 192—200).
Сноски к стр. 270
1 «Бестужев никогда не был старшим ад’ютантом главного штаба, а ад’ютантом принца Александра Виртембергского, известного под именем Принца-Шишки». (Примечание Поливанова).
2 «О Зеленой книге знали все, но только немногие знали, в чем состояло дело. Общим убеждением было, что это особая масонская ложа, членами которой были одни офицеры гвардии. О существовании Желтой книги я не слыхал». (Примечание Поливанова).
3 Этот факт совершенно не подтверждается документально; см. показание Бестужева-Рюмина в пользу Грибоедова, опубликованное в работе П. Е. Щеголева «Грибоедов и декабристы».
Сноски к стр. 271
1 См. комментарии к воспоминаниям А. А. Бестужева.
Сноски к стр. 273
1 Полный текст письма А. А. Жандра к Д. А. Смирнову от 25 сентября 1858 г. воспроизведен в примечаниях к первой публикации этой статьи в «Историческом Вестнике».
Сноски к стр. 274
1 Семья А. А. Жандра передала этот автограф «Музею имени А. С. Грибоедова», находящемуся в Государственном историческом музее в Москве. Воспроизведен в академическом издании.
Сноски к стр. 275
1 «Этим выраженным здесь личным взглядом Д. А. Смирнова на дело 14 декабря можно об’яснить многие недомолвки и неясности в передаче данных об участии А. С. Грибоедова в декабристском движении. Узнав от друга его, А. А. Жандра, что действительная степень участия Грибоедова в заговоре 14 декабря была «полная», он даже не расспросил его, каковые же именно были политические взгляды А. С. Грибоедова. Был ли он республиканец или конституционалист. Ведь можно было, разделяя теоретически все крайние требования декабризма, совершенно не надеяться на их осуществление, и, с другой стороны, не зная даже программы, выполнять ее слепо, с тем самозабвением, которое проявил, например, В. К. Кюхельбекер. Не трудно, однако, догадываться, что Грибоедов, при всем складе ума своего, проницательного, критического и холодного par excellence, был сыном своего века, был «пламенным мечтателем в краю вечных снегов», по собственному его признанию и выражению, и волна декабристского движения захватила бы его вместе с Рылеевым, Одоевским и Кюхельбекером, если бы обстоятельства не забросили его в глушь Кавказа в самый разгар событий». (Примечание Н. В. Шаломытова).
Сноски к стр. 276
1 См. С. Н. Шубинский. Исторические очерки и рассказы. Изд. VI, П. 1911 г.
Сноски к стр. 277
1 Иван Иванович Сосницкий был сын капельдинера. Впервые выступил в 1811 году в молодой труппе кн. Шаховского. Первый большой успех имел в 1815 году в пьесе кн. Шаховского «Урок кокеткам или Липецкие воды» и в пьесе Грибоедова «Молодые супруги». Первенствующее положение Сосницкий приобрел с появлением на сцене «Горя от ума» (1829), где он играл и Чацкого, и Загорецкого, и Репетилова. Последняя роль — одно из лучших созданий артиста. О нем см. Сергей Бертенсон «Дед русской сцены. О жизни и деятельности Ивана Ивановича Сосницкого». П. 1916 г., стр. 40.
Сноски к стр. 278
1 А. С. Грибоедов уволен в отставку из военной службы приказом 25 марта 1816 г.
2 Грибоедов привез в Москву первые два акта «Горя от ума», в Петербург же он приехал, имея все четыре акта в своем портфеле, правда, в черновой, московской их редакции.
Сноски к стр. 279
1 Ср. выше воспоминания А. М. Каратыгиной и П. А. Каратыгина.
2 В бумагах Д. А. Смирнова не сохранилась.
Сноски к стр. 281
1 «Урок кокеткам или Липецкие воды» поставлена в первый раз на сцене Малого театра 23 сентября 1815 г., а 29 сентября того же года на этой сцене шла первая пьеса Грибоедова «Молодые супруги», в которой главную роль играл тот же И. И. Сосницкий с знаменитой Е. С. Семеновой и Брянским.
2 Стихотворение, это называется «От Аполлона» и напечатано в «Сыне Отечества» 1815 г., ноябрь, № 45, стр. 267; Собр. соч. Грибоедова, т. II, стр. 40 (Смирнов цитирует неточно).
Сноски к стр. 282
1 Ошибка; в «Молодых Супругах».
2 В бумагах Д. А. Смирнова не сохранился.
Сноски к стр. 283
1 Иакинф Иванович Шишкин, родственник Д. А. Смирнова, живший в Петербурге, литератор.
Сноски к стр. 284
1 Впоследствии Д. А. Смирнов уже у себя в имении получил «нисколько не ожидаемый большой и толстый пакет» от И. И. Сосницкого. «В пакете письмо самое обязательное, и — драгоценность, корую вам поставлю себе обязанностью показать» (см. неизданное письмо Д. А. Смирнова князю В. Ф. Одоевскому от 6 декабря 1858 г. в рукописном отделении Государственной Публичной библиотеки). «Нашему комику И. И. Сосницкому я столько обязан, что и передать вам не могу», — пишет Смирнов ему же по этому поводу «il a deterrè pour moi de telles choses, qui ne sont connues de personne».
Сноски к стр. 285
1 В «замечаниях, касающихся истории Петра I», найденных Д. А. Смирновым в «Черновой тетради»; см. академическое издание, т. III, стр. 92.
2 «Введение в гисторию Европейскую чрез Самуила Пуффендорфа на немецком языке сложенное. Тоже чрез Иоанна Фридерика Крамера, на латинский преложенное. Ныне же повелением великого государя, царя и великого князя, Петра первого, всероссийского императора на российский с латинского Гавриилом Бужинским переведенное». Спб., 1718. Стр. 408.
Сноски к стр. 286
1 Д. А. Смирнов рассчитывал издать отдельной книгой весь собранный им материал к биографии А. С. Грибоедова.
2 Вот слова М. С. Щепкина, сказанные им 10 мая 1853 г. при проводах его за границу: «В тридцать лет много выбыло из общества, много прибыло вновь, и к числу первых с сердечной горестью и с глубоким уважением, скажу, принадлежат и наши два великих комических писателя. Им я обязан более всех; они меня, силою своего могучего таланта, так сказать, поставили на видную ступень в искусстве: это — Александр Сергеевич Грибоедов и Николай Васильевич Гоголь»... См. М. Щ(епкин). «Воспоминания о М. С. Щепкине». — «Исторический Вестник» 1900 г., № 8, стр. 462.
Сноски к стр. 287
1 П. А. Арапов в своей «Летописи русского театра» (Спб, 1861 г., стр. 384), однако, говорит, что «в бытность свою в Москве Грибоедов читал с Щепкиным роль Фамусова и передал ему свои об’яснения относительно этой роли, как бы он желал, чтобы она была играна, когда будет разрешено «Горе от ума»; такие же наставления сделал Грибоедов и актеру Сосницкому в Петербурге, который впоследствии исполнял превосходно роль Репетилова». См. также «Рассказы М. С. Щепкина», записанные его сыном, в «Историческом Вестнике» 1898 г., № 10, стр. 215: «В разговорах об исполнении комедии «Горе от ума» Мих. Сем. говорил, что Александр Сергеевич Грибоедов в бытность свою в Москве читал с ним роль Фамусова и передал свои об’яснения относительно этой роли, как бы он желал, чтобы она была играна, когда будет разрешено давать «Горе от ума»; такие же наставления, по словам Мих. Сем., сделал Грибоедов и актеру И. И. Сосницкому в Петербурге относительно роли Репетилова». — Странно, что в своей беседе Смирнов и Щепкин обошли молчанием эти личные указания Грибоедова, данные знаменитому артисту, и не коснулись подробностей первого знакомства Щепкина с писателем.
2 См. об этом же в издании «Горя от ума» И. Гарусова (Спб. 1875 г., стр. 249): «Щепкин, зная прототип (Ал-ей Федор. Грибоедов, дядя поэта), говорил: «Ну, какой я Фамусов? Фамусов — барин, а я что?», разумея свое не-дворянское происхождение».
Сноски к стр. 288
2 Алексей Михайлович Максимов (1813—1861), известный артист, выученик П. А. Каратыгина.
Сноски к стр. 289
1 См. об этом же упоминание вскользь у Н. В. Соколова в его «Заметках о М. С. Щепкине. Выдержки из дневника» («Библиотека для чтения» 1864 г., № 8, стр. 2); «Ярославль, 6 мая 1856 г. Щепкин говорил со мной... о значении связей, которому подчиняются даже люди, стоящие во главе образованного общества (В-кий, Шевырев); при этом он вспомнил слова А. П. Ермолова, сказанные Грибоедову»... Скорее всего можно отнести эти слова А. С. Грибоедова к 1823 году, когда он приехал в отпуск в Москву, где провел целый год, начиная с марта, за исключением летних месяцев. В 1823 году в марте М. Щепкин был уже в Москве и начал с мая свои спектакли в московском театре. Впрочем, Грибоедов пробыл весь почти зимний сезон 1823/24 гг. в Москве и мог тогда не раз встречаться со Щепкиным у кн. Вяземского, А. Н. Верстовского и др.
Сноски к стр. 290
1 В дневнике надв. сов. Келлера в 1837 г., недели за три до смерти поэта, записаны слова Пушкина, сказанные ему об истории Петра І; «Ñ’åst un travail tuant, si je le savais d’àvànñå je ne m’ån serais pas sharge» («это убийственная работа, если бы я знал об этом раньше, я бы за нее не взялся»); сочинения А. С. Пушкина под ред. П. Ефремова. Спб., 1905 г. Т. VII, стр. 587.
2 См. «Полярная Звезда» на 1857 год», издаваемая Искандером. Книжка 3. Изд. 2-е, пересмотренное автором. London, 1858 г. VII. Княгиня Е. Р. Дашкова, стр. 234—302.
Сноски к стр. 291
1 В публикации грибоедовских «Замечаний, касающихся истории Петра І», самим Смирновым были сделаны пропуски.
2 Известная актриса М. Д. Львова-Синецкая (1795—1875), фаворитка Ф. Ф. Кокошкина, директора московских театров. К сожалению, бывшие у нее документы, касающиеся А. С. Грибоедова, остались неизвестными.
3 Басистов, Павел Ефимович (1823—1882), известный педагог, автор «Хрестоматии для употребления при первоначальном преподавании русского языка». О самом Басистове и его издании «Горя от ума» см. в ст. Н. К. Пиксанова: «К литературной истории «Горя от ума». (Несостоявшееся издание комедии под редакцией П. Е. Басистова, 1857 г.). «Известия II Отделения Академии Наук», т. XVI (1911), кн. 2.
Сноски к стр. 292
1 Историю первого печатного издания «Горя от ума» см. в фельетоне Н. В. Шаломытова «К 75-летию «Горя от ума» в печати» в «Русских Ведомостях», 1908 г., № 193.
2 Первая эпиграмма приписывается С. А. Соболевскому, известному библиофилу и остряку, другу А. С. Пушкина.
3 М. А. Дмитриев в «Вестнике Европы» 1825 г., № 65 и др. раскритиковал «Горе от ума» и задел Грибоедова, чем вызвал многочисленные на себя нападки в печати. Даже С. Н. Бегичев, лучший друг Грибоедова, нигде никогда не печатавшийся, прислал в Петербург А. С. Грибоедову тетрадку, содержавшую антикритику против Дмитриева. Грибоедов, однако, не допустил его «до личной, подлой и публичной схватки с Дмитриевым».
Сноски к стр. 293
1 П. Н. Арапов в своих заметках в изд. Серчевского: «Грибоедов и его сочинения» приписывает эту эпиграмму несколько в иной редакции А. С. Пушкину, но, кажется, и эта эпиграмма принадлежит С. А. Соболевскому.
2 См. «Горе от ума», д. 2, явл. IX. Слова Скалозуба Софье:
«Ну! Я не знал, что будет из того
Вам ирритация. Опрометью вбежали.
Мы вздрогнули. — Вы в обморок упали...»Сноски к стр. 294
1 «Горе от ума», если не считать репетиций к несостоявшемуся представлению в СПБ, театральной школе (1825) и офицерского спектакля в Эривани в 1827 г. в присутствии самого автора, появилось впервые на сцене С.-Петербургского Большого театра 2 декабря 1829 г. в бенефисе Вальберховой-большой (сцена из 1-го действия). Полностью комедия была поставлена лишь 26 января 1831 года на сцене Большого театра, а в Москве — 27 ноября 1831 года.
2 Станция, название которой запамятовал М. С. Щепкин, действительно на Б. Это — Бронницы, где под Москвой, по случаю холеры в городе, был устроен двухнедельный карантин для выезжающих. Щепкин просидел там с 22 июня по 2 июля, так как 3 июля уже был обратно в Москве. См. письма об этом М. Щепкина к И. И. Сосницкому от 17 июня, 24 июня и 8 июля 1831 г. «Записки и письма М. С. Щепкина», стр. 176—178. Что же касается Ильмень-озера, то или тут изменила совсем память Щепкину, или Д. А. Смирнов его не понял.
Сноски к стр. 297
1 В подробном рассказе о «Лубочном театре» в «Беседах общества любителей российской словесности» (вып. 2, М. 1868 г., стр. 12) Д. А. Смирнов, со слов М. Н. Загоскина, приписывает эти слова Мизантропу. Замечания Загоскина относились не к «Своей семье», а к «Молодым супругам», комедии Грибоедова, откуда приводились и стихи.
2 См. письмо Д. А. Смирнова к кн. В. Ф. Одоевскому от 3 декабря 1858 г. в «Русской Старине» 1904 г., № 8, стр. 425—428.
3 Из ненапечатанного письма Д. А. Смирнова к кн. В. Ф. Одоевскому от 6 декабря 1858 г., хранящегося в рукописном отделении Государственной Публичной библиотеки, видно, что С. Жихарев «обещал все выдержки из дневников своих, касающихся Грибоедова, и обещание сдержал».
Сноски к стр. 298
1 И А. С. Пушкин дважды задел гр. Фед. Ив. Толстого-«американца», когда был с ним в ссоре. Вот его эпиграмма 1820 г.:
В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь, понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он, слава богу,
Только что картежный вор.
К нему же относятся стихи 55—58 в послании к Чаадаеву 1821 г.:
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор,
Отвыкнул от вина и стал картежный вор.
Впоследствии Пушкин, как известно, помирился с Толстым, который был его сватом у Гончаровых. См. С. Л. Толстой. Ф. И. Толстой-Американец. Изд. ГАХН, М., 1927 г.
Сноски к стр. 299
1 Вероятно, описываемый обед у Нащокина происходил в 1836 г. О Щепкине пишет Пушкин жене из Москвы 6 мая 1836 г.: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву, прочесть Ревизора. Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны, я тоже ему советую; не надобно, чтоб Ревизор упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге». — К этому же году относится и совет Пушкина знаменитому артисту писать свои записки. Он даже собственной рукой написал их начало: «17 мая 1836. Москва. Записки актера Щепкина. Я родился в Курской губернии Обоянского уезда в селе Красном, что на речке Пенке...». О Толстом-Американце см. «Рассказы М. С. Щепкина» — «Исторический Вестник» 1898 г., № 10, стр. 217.
Сноски к стр. 300
1 В 1853 году.
2 Муравьев-Амурский.
3 См. «Бахчисарайский фонтан» Александра Пушкина. М. 1824. Вместо предисловия «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова». Стр. I—XX.
Сноски к стр. 301
1 Дмитрия, магистра Московского университета. См. прилож. 1-е к «Ежегоднику императорских театров» 1894/95 г., стр. 57; письмо М. С. Щепкина к В. И. Уколову от 8 июня 1858 г.