- 28 -
Ю. Ф. ФЛОРИНСКАЯ
—————Чацкий и Гамлет
1
Вопрос о соотношении комедии Грибоедова «Горе от ума» с произведениями западноевропейских классиков давно находится в центре внимания отечественной и зарубежной науки.1 С момента создания «Горя от ума» по этому поводу высказано множество разнообразных точек зрения, нашедших в свое время подробное освещение в исследованиях Н. К. Пиксанова.2 Однако по-настоящему до сих пор была аргументирована лишь одна из них, утверждающая связь комедии Грибоедова с творчеством Мольера, созвучие образов Чацкого и Альцеста.3
Не умаляя значения работ о роли творчества Мольера в формировании эстетических вкусов Грибоедова, о реальности родства Чацкого и Альцеста, необходимо в то же время отметить, что в комедии «Горе от ума» прослеживается влияние шекспировской поэтики, ясно ощущаются гамлетовские мотивы. Круг литературных
- 29 -
интересов Грибоедова в силу его энциклопедической образованности не ограничивался драматургией Мольера. Грибоедов превосходно знал в подлиннике творчество крупнейших западных классиков: Гете, Шиллера, Байрона. Шекспир был одним из его литературных кумиров. Этому способствовало и окружение поэта в студенческие годы. В пору, когда только складывались его художественные вкусы и литературные симпатии, он с увлечением слушал лекции профессоров Московского университета И. Т. Буле и П. А. Сохацкого, страстных почитателей английского драматурга; их оценка творчества Шекспира в какой-то степени предугадала некоторые положения русских романтиков. Так, для Буле английский драматург был «великим знатоком и удачным живописцем человеческого сердца». Ученый горячо защищал независимый дух шекспировской поэтики, «свободной от правил чьей-либо теории», в том числе и «Аристотелевой».4 Со взглядами Буле близко перекликались многие суждения П. А. Сохацкого, который, в частности, внушал своим воспитанникам: «Корнель ставил себе в великую честь, что со всею точностью сохранил три единства; но сим соблюдением он преобратил в скучные повести самые разительные сцены, которые Шекспир, верно, вывел бы на театр или представил в происшествиях перед глазами зрителей».5
Не удивительно, что Грибоедов уже в семнадцатилетнем возрасте порицал Корнеля, Расина, Мольера за то, что французские классики «вклеили свои дарования в узенькую рамочку трех единств» и «не дали волю своему воображению расходиться по широкому полю».6 К моменту создания «Горя от ума» Мольер не мог уже быть для Грибоедова непререкаемым авторитетом. В этом плане показательна оценка комедии Грибоедова О. Сомовым, верно отметившим, что автор «Горя от ума» «не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии, здесь нет ни плута слуги, около которого вьется вся интрига, нет ни jeune premier, ни grande coquette, ни père noble, ни raisonneur <...> Здесь характеры узнаются и завязка развертывается в самом действии».7 В 1839 г. К. Полевой, почти дословно повторяя мнение О. Сомова о поэтике «Горя от ума», добавит к сказанному: «Так творил величайший из всех драматургов, Шекспир».8
Характерно и другое: несмотря на то что в истории русской критики 20-х годов XIX в. нет прямых указаний на связь грибоедовской
- 30 -
комедии с творчеством английского драматурга, мнения некоторых ее представителей о «Горе от ума» по своему смыслу близко перекликаются с известной формулой Пушкина о том, что «лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока; но существа живые, исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры».9 Как будто продолжая мысль Пушкина и конкретизируя ее на материале русской комедии, О. Сомов по поводу главного героя «Горя от ума» замечал: «Грибоедов вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное». По его мнению, поэт создал в своем произведении образ «умного, пылкого и доброго молодого человека, но не вовсе свободного от слабостей: в нем их две, и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости — заносчивость и нетерпимость».10 Весьма показательно, что именно О. Сомов, акцентировавший внимание современников на психологизме творчества Шекспира, «его глубоком познании человеческого сердца», первым в истории русской критики отметил, что этой особенностью художественного мастерства в равной мере владеет и Грибоедов. Отражая нападки московских староверов на произведение Грибоедова, он по-своему пытался объяснить читателю «диалектику души» героя комедии. Ибо «Чацкий, — с его точки зрения, — сам очень хорошо понимает <...> что, говоря невеждам о их невежестве и предрассудках и порочным о их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают его или нет; он высказал все, что у него лежало на сердце, — и ему как будто бы стало легче».11
Что касается прямого сопоставления Чацкого и Гамлета, то оно впервые было заявлено в русской критике еще во второй половине XIX в. в виде антитезы. Так, в 1862 г. Ап. Григорьев защищая героя Грибоедова, писал: «Что же, спрашивается, остается делать человеку, если он не разбит и не подорван, как Гамлет, если в нем кипят силы, если он человек в этой темной среде?».12 Но уже в 1871 г. к уподоблению героев Шекспира и Грибоедова довольно близко подошел И. А. Гончаров. В статье «Мильон терзаний», определяя дальнейший путь развития русской литературы, писатель предсказывал, что ей не удастся «выбиться из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он или даст тип крайних, несозревших передовых личностей,
- 31 -
едва намекающих на будущее <...> или создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантесовского Дон-Кихота и шекспировского Гамлета являлись и являются бесконечные их подобия».13 В 1880-е годы А. С. Суворин утверждал, что у Грибоедова Чацкий, в противоположность мольеровскому Альцесту, «весь в действии, как у Шекспира весь в действии и Отелло, и Гамлет».14 Одновременно с этим в русской критике конца XIX в. появляются суждения, прямо указывающие на духовную близость героев Шекспира и Грибоедова как на неоспоримый факт их типологического сходства. В 1895 г. в статье «Оскорбленный гений» М. Меньшиков писал: «Вспомните судьбу задумчивого датского принца. Несчастье его, как и Чацкого, — было родиться с возвышенной душой в век грубый, в обществе низком и растленном <...> Таких людей, как Гамлет и Чацкий, объявляют безумными — с их вдохновением, с их глубокою и нежною душой! Им объявляют войну, и они изнемогают в борьбе с обступившею их тьмою».15 Эту же точку зрения разделял и Ю. Айхенвальд. «В трибуне московских салонов» он видел «черты Гамлета, который противопоставляет свою неумолкающую критику, свою неугомонную и пытливую душу пошлой непосредственности окружающего мира. Чацкий тоже, как и тоскующий датский принц, должен был сбросить со своих разочарованных глаз пелену мечтаний и увидел жизнь во всей ее низменности и лжи. И Гамлета только потому не ославили безумным, как его русского преемника, что он сам успел и сумел надеть на себя личину сумасшествия. В этой участи ума слыть безумием есть нечто роковое».16
Проблема «Чацкий и Гамлет» продолжает волновать и современных исследователей творчества Шекспира и Грибоедова. Так, по мнению А. Штейна, «в „Горе от ума“ показан умный и честный представитель господствующего класса, протестующий против общественных пороков, зла и несправедливости». Тот же «мотив», с точки зрения А. Штейна, «развивается» в «Гамлете» Шекспира и «Мизантропе» Мольера, где герой «любит женщину, многими нитями связанную с самим этим порочным обществом. Протестант изображает из себя сумасшедшего, или его объявляют сумасшедшим».17
Глубоко и своеобразно подошел к решению проблемы «Чацкий и Гамлет» Г. Козинцев. «„Гамлет“, — считает он, — выражал не только мрачную трагедию принца-студента, но и историческую трагедию гуманизма, трагедию людей, давших слишком много воли своему уму. Наступила пора, когда мыслить значило —
- 32 -
страдать. Через два века появилось определение: „горе от ума“».18
Правомерен вопрос: ощущал ли сам Грибоедов созвучие Чацкого с образом Гамлета? Есть ли какие-либо данные, подтверждающие интерес русского драматурга к судьбе датского принца? Ведь из дошедших до нас материалов известно, что Грибоедов восхищался «первоклассными красотами» «Бури»;19 мечтал перевести для актера Каратыгина «Ромео и Джульетту» (1, 156—157); в «Грузинскую ночь» ввел сказочных персонажей, напоминающих ведьм из «Макбета».20
Ссылок на «Гамлета» или каких-нибудь упоминаний о нем в эпистолярном и художественном наследии драматурга нет. Разумеется, из этого вовсе не следует, что Грибоедов не был знаком с этим произведением английского писателя: ведь уже в юности он знал Шекспира «почти наизусть». «Гамлет» не мог быть исключением. Тем более что в 1821 г. появилось новое издание произведений Шекспира на французском языке под редакцией Гизо, который сопроводил свой труд большой вступительной статьей о творчестве английского драматурга. Среди произведений Шекспира, подробно разобранных Гизо, была трагедия «Гамлет».
В противоположность Гете, видевшему в истории датского принца историю «прекрасного, чистого, благородного, высоконравственного существа», которому «не под силу» «великое деяние»,21 Гизо воспринимал Гамлета как человека большой воли, неустрашимо вступившего на путь борьбы со злом и несправедливостью. Он писал, что у датского принца «в мире нет цели, кроме подтверждения и наказания преступления, погубившего его отца <...> С сей поры пред ним размножаются сомнения, затруднения, препятствия, которые ход судьбы всегда противопоставляет человеку, желающему поработить судьбу <...> Однако ж ничто его не колеблет, не отвращает; он идет, хотя медленно, не сводя глаз с цели <...> Но время совершило круг свой, происшествия, подготовленные Гамлетом, теснятся без его участия; они совершаются сами и против него, и он падает жертвою приговоров <...> в доказательство, как человек мало значит даже в том, чего желал».22
По замечанию Б. Г. Реизова, предисловие Гизо было «настоящим литературным манифестом», и «все романтики, даже знавшие английский язык», обычно пользовались этим изданием.23 Художественные вкусы представителей нового направления
- 33 -
во Франции были небезынтересны для защитников романтизма в России. Вот почему русские романтики не могли пройти мимо трактовки образа Гамлета у Гизо, которая, создавая апофеоз сильной личности, восставшей против рабских законов, предрекала ей неминуемую гибель. Показательно, что вслед за изданием Гизо в России появляется литературный манифест русских романтиков — трактат О. Сомова «О романтической поэзии», который перекликается с предисловием Гизо в высокой оценке творчества Шекспира. Существенно, что, говоря о поэтике английского драматурга и в связи с этим касаясь фантастики его произведений, О. Сомов в качестве примера ссылался в своем теоретическом рассуждении на «Гамлета».24 Характерно и другое: именно Сомов, выступивший с большой статьей в защиту «Горя от ума» против несправедливых нападок на произведение Грибоедова консервативной критики, первым, хотя и фрагментарно, ознакомил русского читателя с предисловием Гизо. В 1827 г. он перевел для «Сына отечества» большой отрывок из его вступительной статьи, в котором речь шла и о «Гамлете».25
Впрочем, в начале 1820-х годов трагедия Шекспира привлекала внимание не только О. Сомова. Достоверно, что к этому времени с ней были знакомы Жуковский, Свиньин, Катенин, Бестужев.26
Однако, судя по замечаниям Грибоедова о «Горе от ума», сам поэт был далек от мысли сознательно связывать литературный тип своего героя с главным персонажем шекспировской трагедии. Но, как гениальный художник, он сумел в своем произведении воссоздать типичную ситуацию эпохи — столкновение человека передовых взглядов с пошлой средой консерваторов.
Говоря о нравственной и политической атмосфере тех лет, декабрист М. А. Фонвизин писал о возмущении и «негодовании образованных русских», «об оскорблении их патриотических чувств», когда после победы над Наполеоном и триумфального шествия по западным странам, где они «ознакомились с европейской цивилизацией», эти люди по возвращении на родину снова увидели «рабство огромного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления
- 34 -
власти, повсюду царствующий произвол». «Свобода мыслей тогдашней молодежи пугала» сильных мира сего.27
Живя впечатлениями действительности и отражая помыслы и настроения передовой России 20-х годов XIX в., Грибоедов создал произведение, которое явилось определенным звеном в разработке центральной темы мировой литературы — извечной борьбы добра и зла. Вот почему, характеризуя расстановку действующих лиц и раскрывая противоречия своей эпохи, драматург невольно наметил реально ощутимые нити, связывающие воедино трагические судьбы Чацкого и Гамлета.28
2
Проблема ума, волновавшая мыслителей и художников Возрождения и ставшая причиной многих трагедий той эпохи — тридцатилетнего заточения Кампанеллы, казни Томаса Мора, сожжения Джордано Бруно, преследований Галилея и Коперника, — оказалась в центре внимания русской общественной мысли после победы России над Наполеоном. В монографии о Грибоедове В. Орлов пишет: «Можно было бы привести немало данных, свидетельствующих о том, что тогда с этими понятиями («ум», «умный», «умник») соединилось представление о человеке не просто умном, но вольнодумном, о человеке независимых убеждений, провозвестнике новых идей, а еще конкретнее — о члене тайного политического общества».29 А Г. Козинцев, рассказывая об убийстве Кристофера Марло — современника Шекспира, приводит следующую запись, сделанную пуританином Томасом Бердом о гибели своего соотечественника: «Этот человек давал слишком много воли своему уму. Смотрите, какой крюк господь вонзил в ноздри этого лающего пса».30
«Слишком много воли своему уму» давал и герой Шекспира Гамлет, обучавшийся в Виттенбергском университете, который был создан в XVI в. и стал важнейшим культурным центром в эпоху Ренессанса. Здесь «бушевали страсти вокруг открытия Коперника», здесь «на кафедру подымался Джордано Бруно», а на «буйных диспутах» за пределами университета «под прикрытием запутанных аллегорий и риторических красот громились основы теологии, заключительное слово нередко произносил трибунал инквизиции. Слова приводили на костер, потому что словами сражались».31 В такой атмосфере проходила молодость датского
- 35 -
принца. То была эпоха Возрождения, но не периода ее расцвета, а периода заката. Один из героев шекспировской трагедии говорит: «Подгнило что-то в датском государстве».32 Так раскрывается общность в характеристике эпох, к которым принадлежали герои Шекспира и Грибоедова, Гамлет и Чацкий.
Ведь несостоятельность и гнилость Российской империи глубоко осознали русские офицеры, участники заграничного дохода. Они возвращались из Европы на родину, как Гамлет из Виттенберга в Эльсинор. Среди них был и Чацкий...
У себя в отечестве Гамлет неожиданно столкнулся с «морем бедствий»: коварным убийством короля, воровским захватом власти ничтожным Клавдием, изменой королевы, превращением Дании руками убийцы в тюрьму «со множеством темниц и казематов». Теперь родина датского принца — «это буйный сад, плодящий одно лишь семя; дикое и злое в нем властвует» (III, 6, 18).
Зрелище закрепощенной России после ее победоносной борьбы с Наполеоном было не менее страшным и оскорбительным, чем разврат и преступления в Эльсиноре: торговля людьми, военные поселения, сопротивление народа этой «тиранической мере», его усмирение «картечью и ружейными выстрелами». По свидетельству декабриста М. А. Фонвизина, в России в эти послевоенные годы «кровь лилась, как в сражениях».33
На глазах Гамлета падало недавнее могущество Дании, исчезал ее авторитет среди других держав: «Тупой разгул на Запад и Восток позорит нас среди других народов» (III, 6, 30).
Горькое разочарование переживает молодая Россия в конце 10-х годов XIX в. при виде постепенного превращения их родины, освободительницы европейских государств, в тюрьму народов. Негодованием и чувством глубокого патриотизма пронизаны письма П. Каховского из Петропавловской крепости, в которых, обращаясь к властям, он писал о реакционной сущности Священного Союза, возглавляемого русским императором. «Монархи, — утверждал он, — лишь думали об удержании власти неограниченной, о поддержании расшатавшихся тронов своих, о погублении последней искры свободы и просвещения. Оскорбленные народы потребовали обещанного, им принадлежащего, — и цепи, и темницы стали их достоянием».34
Таким же мироощущением живет в эту эпоху герой Грибоедова Чацкий. Его патетический монолог «А судьи кто?» бескомпромиссно обнажает язвы александровской России: непримиримую вражду правящей партии к «свободной жизни», отсутствие в стране правосудия, глумление над крепостными. По тематике
- 36 -
и идейному содержанию это обличение Чацким современной ему действительности близко к знаменитому монологу Гамлета «Быть или не быть?», в котором отчетливо слышится горькое раздумье датского принца о тягостном положении родного народа, вынужденного сносить
... плети и глумленья века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге (III, 6, 71).По словам Козинцева, в словах героя трагедии слышится не условно-риторическая, а жизненная интонация: после античных «пращей и стрел яростной судьбы» первых строчек монолога следуют картины «господства недостойных над достойными, несправедливости угнетателей, презрения гордецов <...> Все это для Гамлета — не фигуры красноречия, а пережитое им самим. И все это уточнено Шекспиром до бытовой „волокиты в судах“ и „наглости чиновников“»35
Общественная трагедия героев становится тем более ощутимой, что с нею сливается их личная драма.
Королева, которая была для Гамлета идеалом женщины — жены, матери, правительницы, оказалась в действительности ничтожным созданием, лишенным чувств любви, верности, долга, справедливости. Вступая в кровосмесительный брак, мать Гамлета даже не подозревает, какое совершает святотатство своим поспешным замужеством: предает забвению память о погибшем короле — «лучшем из людей», узаконивает главой Дании убийцу и вора, лишает подлинного наследника престола права управлять государством. Но Гамлета подстерегает еще одно горькое открытие. Его невольной предательницей оказывается Офелия.
Авторы монографии о Шекспире, ссылаясь на Д. Уилсона, рассматривают английский глагол «to loose» в контексте шекспировской трагедии как синоним русского слова «подпускать», а не «высылать».36 Так реплика Полония: «В такой вот час к нему я вышлю дочь», — обретает конкретный смысл, раскрывающий положение Офелии в Эльсинорском замке как слепого и послушного орудия в руках придворных интриганов.
Подобный же удар наносит герою Грибоедова фамусовская Москва. Чацкий не только переживает крушение своего личного счастья, но и сталкивается с предательством любимой: именно Софья является виновницей сплетен о его безумии.
Чувство глубочайшего потрясения охватывает обоих героев по возвращении их на родину. В монологах Гамлета и Чацкого ясно ощущается созвучие их душевного напряжения и страданий. «Мильон терзаний» суждено было пережить и датскому принцу.
- 37 -
По справедливому мнению М. В. и Д. М. Урновых, хотя у Гамлета «нет прямой параллели ни в шекспировских пьесах, ни во всей мировой драматургии», датский принц «поведал о муках, какие одновременно с ним и после него, с той же или меньшей полнотой, с иными оттенками, переживали многие возвышенные молодые умы».37
Потрясенный злодейским убийством отца, изменой матери, подлостью и лицемерием придворной клики, задыхаясь в тисках одиночества и непонимания окружающих, датский принц, еще доверяя студенческим друзьям — Розенкранцу и Гильденстерну, — раскрывает им свои душевные муки: «Последнее время <...> я утратил всю свою веселость <...> на душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненнейший полог, воздух <...> эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров <...> Из людей меня не радует ни один; нет, также и ни одна...» (III, 6, 57—58).
Те же мотивы — отчаяния, внутреннего надрыва, одиночества — слышатся в одном из трагических монологов Чацкого — в крике его измученной души, жаждущей любви, понимания, справедливости, но наталкивающейся на холодное равнодушие, жестокость и месть:
Да, мочи нет: мильон терзаний
Груди от дружеских тисков,
Ногам от шарканья, ушам от восклицаний,
А пуще голове от всяких пустяков.(Подходит к Софье)
Душа здесь у меня каким-то горем сжата.
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.
Нет! недоволен я Москвой (93).Еще в 20-е годы прошлого столетия В. Ф. Одоевский, определяя суть характера Чацкого, писал о том, что Грибоедов изобразил в своей комедии «человека, к которому можно отнести стих поэта: „Не терпит сердце немоты“».38
Против нравственной немоты обитателей Эльсинорского замка, граничащей с преступлением и предательством, бунтует Гамлет. Анализируя сцену в спальне королевы, Козинцев раскрывает роль метафорической образности в изображении душевной пустоты королевы и глубины страданий датского принца. В спальне матери Гамлет видит призрак отца. Гертруда не видит тени своего мужа. Так, по мысли Козинцева, «поэзия создает образ памяти и образ забвения». Метафора делается буквальной: Гамлет видит отца, потому что помнит его, Гертруда не видит мужа — он пропал из ее памяти. И если для Гамлета отец всегда «в глазах
- 38 -
души его», то «глаза души» королевы «закрылись». «Она душевно слепая».39 С такой душевной слепотой Гамлет сталкивается на каждом шагу. Возникает трагедия непонимания, которая четко прослеживается и в комедии «Горе от ума».
Как следствие трагедии непонимания возникает еще одна трагедия, связанная с мнимым безумием героев. Желая разоблачить преступления Клавдия, Гамлет прикидывается сумасшедшим. А фамусовская Москва, испуганная смелыми речами Чацкого, объявляет его потерявшим рассудок.
«Горе, он безумен» (III, 6, 93), — кричит Гертруда, в ужасе глядя на Гамлета, разговаривающего с призраком отца. Ту же трагедию переживает и Чацкий:
Безумным вы меня прославили всем хором.
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет (119).В обоих произведениях тема мнимого безумия героев переплетается с темой тюрьмы и заточения:
Он будет запираться, вы его
Пошлите в Англию иль заточите,
Куда сочтете мудрым (III, 6, 74), —говорит королю Полоний. «Безумье сильных требует надзора» (III, 6, 74), — соглашается с ним Клавдий. И в конце акта III приходит к окончательному решению: «Пора связать страшилище, что бродит Так нестреноженно» (III, 6, 91).
В таком же плане тема расправы разрабатывается в комедии «Горе от ума». Сначала ее герою предназначается дом умалишенных («Схватили, в желтый дом, и на цепь посадили» — 85). Слова Загорецкого подхватывает Графиня-бабушка: «В тюрьму-та, князь, кто Чацкого схватил?» (88) — и, не удовлетворившись ответом, продолжает неистовствовать:
Тесак ему, да ранец,
В солдаты! Шутка ли! переменил закон!
...................
Ах, окаянный вольтерьянец! (88)И, наконец, откровенное резюме Фамусова:
О чем? о Чацком, что ли?
Чего сомнительно? Я первый, я открыл!
Давно дивлюсь я, как никто его не свяжет! (89)Основания для заточения Чацкого четко определены:
Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!
Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом,
Хоть пред монаршиим лицом,
Так назовет он подлецом! (89)
- 39 -
Это уже обвинение в политической неблагонадежности. Не случайно в частной беседе с Чацким Фамусов называет его «карбонари», «опасным человеком» и с возмущением кричит: «Он вольность хочет проповедать!» (35); «Да он властей не признает!»(36); «Строжайше б запретил я этим господам На выстрел подъезжать к столицам» (36). А Клавдий, столкнувшись с непримиримостью Гамлета, мрачно констатирует: «Его свобода пагубна для всех» (III, 6, 103); «Как пагубно, что он на воле ходит» (III, 6, 105). Гамлет и Чацкий — типичные представители своего времени, суровая судьба которых отразила трагедию целых поколений разных веков и народов. В восприятии соотечественников Гамлет — «цвет и надежда радостной державы», «боец», «ученый», «гордый ум». Но это характеристика не просто датского принца, а типичного представителя эпохи Возрождения, человека широкого круга интересов, высоких гуманистических устремлений. Жизненный путь Чацкого — яркая биография одного из «детей 1812 года», с юношеских лет впитавших идеи русского и западноевропейского просвещения, дерзнувших впоследствии претворить их в жизнь мужественным вызовом деспотизму на Сенатской площади. Существенно, что в реплике Фамусова о незаурядных способностях Чацкого четко вырисовывается гордая натура молодого человека, его нежелание идти проторенными дорожками:
Не служит, то есть в том он пользы не находит,
Но захоти: так был бы деловой.
Жаль, очень жаль, он малый с головой;
И славно пишет, переводит.
Нельзя не пожалеть, что с эдаким умом... (44)Ум, образованность сочетаются у Гамлета и Чацкого с обаянием. «Чекан изящества, зерцало вкуса, Пример примерных» (III, 6, 74) — таков Гамлет. «Остер, умен, красноречив, В друзьях особенно счастлив» (21) — таков Чацкий.
Искренность — характерная черта обоих героев. Чацкий не в состоянии скрыть своего очарования Софьей, горького недоумения от ее равнодушия. При неожиданном появлении на балу Горича его охватывает неподдельная радость. С мальчишеской непосредственностью и откровенным чистосердечием он приветствует своего товарища:
Платон любезный! славно.
Похвальный лист тебе, ведешь себя исправно... (70)Психологически сходная ситуация есть и в шекспировской трагедии. Сумрачный и замкнутый Гамлет при виде друзей детства, казалось бы, в первую минуту оживает. В нем вспыхивает былое доверие к людям, в его словах слышится надежда: «Милейшие друзья мои! Как поживаешь, Гильденстерн? А, Розенкранц? Ребята, как вы живете оба?» (III, 6, 54).
Гамлет и Чацкий — выразители высоких гражданских идеалов, новой этики в человеческих взаимоотношениях, основанной на
- 40 -
подлинном гуманизме, на уважении к человеческой личности. Гамлет называет Горацио «лучшим из людей» — и так объясняет свое определение:
Будь человек
Не раб страстей, — и я его замкну
В средине сердца, в самом сердце сердца,
Как и тебя (III, 6, 77).А симпатии героя Грибоедова на стороне тех, кто «служит делу, а не лицам», кто, «не требуя ни мест, ни повышенья в чин», посвящает себя наукам и искусству. Раболепие и корысть вызывают у обоих героев чувство отвращения.
Пусть сахарный язык
Дурацкую облизывает пышность
И клонится проворное колено
Там, где втираться прибыльно (III, 6, 77), —говорит Гамлет Горацио: у датского принца с бедняком-студентом другие взаимоотношения, основанные на равноправии и уважении друг к другу. Законы «века покорности и страха», которые с негодованием обличает Чацкий, ничем не отличаются от подлого угодничества, царящего в Эльсинорском замке: «Кому нужда: тем спесь, лежи они в пыли, А тем, кто выше, лесть как кружево плели» (34).
Ни Гамлет, ни Чацкий, в силу своего ума, в силу своих гуманистических убеждений, не могут смириться со страшным явлением современной им действительности — «с изменой великому в пользу ничтожного и пошлого».40
3
Изучая роль Гамлета, А. А. Остужев увидел в трагедии датского принца «трагедию мечтателя». По его мнению, «нужно было носить в себе мечту о каких-то лучших, других человеческих отношениях, чтобы так негодовать на окружающую ложь и уродство».41 На самом деле такого рода мечтателем был Чацкий. Датский принц — мечтатель другой категории. В противоположность герою Грибоедова его мечты обращены не в будущее, а в прошлое, предательски попранное Клавдием и Гертрудой. Он уже был современником «лучших, других человеческих отношений».42 В ту пору Виттенберг был его теорией, а Эльсинор — практическим претворением в жизнь этой теории. В Виттенберге Гамлет постигал величие человека умозрительно, в Эльсиноре он видел это величие воочию.
Вот почему гибель короля переживается Гамлетом не только как гибель горячо любимого отца. С королем исчезает «царство разума», гармонии, справедливости. Вместе с ним гибнет свобода
- 41 -
Дании. Поэтому расправа над Клавдием рассматривается Гамлетом не только как месть за отца, а как сокрушительный удар по цитадели подлости и разврата ради восстановления свободы и справедливости. Однако осознание Гамлетом своего долга пессимистично:
Век расшатался — и скверней всего,
Что я рожден восстановить его (III, 6, 40).Идеальная реальность, в которую верил Гамлет, ушла в безвозвратное прошлое.
Мечты Чацкого, его вера и он сам, весь, устремлены в будущее. В фамусовской Москве крах терпят только его юношеские иллюзии, но не вера, не надежды, не идеалы. Битва еще впереди. И герой Грибоедова готовится к ней. Отсюда оптимизм Чацкого. Разрыв с фамусовским обществом — это только испытание твердости его убеждений, верности делу. Перефразируя Гончарова, можно сказать: Чацкий начинал свой век, Гамлет заканчивал его. В этом заключается одно из принципиальных различий этих бессмертных образов — одного в масштабах мировой литературы, другого — в пределах русской.
Но различие состоит не только в этом. Идеалы Гамлета складывались вдали от его родины — в Виттенбергском университете, в «скорлупе ореха», априорно, умозрительно. Только после вероломного убийства короля, у себя в отечестве, Гамлет впервые ощутил могущество сил зла. Это ощущение ворвалось в мир Гамлета неожиданно, когда его представления о гармонии и счастье, казалось, были незыблемыми.43
Идеалы Чацкого выковывались в мужественной борьбе русского народа за независимость России, когда, с одной стороны, мир нарушило страшное зло — кровопролитие, пожарища, физические и нравственные муки, а с другой стороны — ясно выявились красота и величие победителя Наполеона — порабощенного русского человека. Отсюда у единомышленников Чацкого обостренное отвращение к крепостному праву, которое они воспринимали как основное бедствие их родины. Заграничный поход для молодой России явился не «скорлупой ореха», а изучением чужой практики, чужого опыта для использования их у себя на родине. По воспоминаниям М. А. Фонвизина, «в то время многие офицеры гвардии и генерального штаба с страстью учились и читали преимущественно сочинения и журналы политические, также иностранные газеты, в которых так драматически представляется борьба оппозиции с правительством в конституционных государствах».44
Вместе с тем многие эпизоды декабристского движения неоднократно возвращают нас к драматическим событиям в Эльсинорском
- 42 -
замке. Создается впечатление, что отдельные акты шекспировского «Гамлета» постоянно разыгрывались в русской действительности начала XIX в. Так, в 1817 г. Никита, Матвей и Сергей Муравьевы, Фонвизин, князь Шаховской и Якушкин, пораженные сообщением Сергея Трубецкого о намерении Александра I «отторгнуть некоторые земли от России», о его желании сделать русской столицей Варшаву, приходят к единому мнению о необходимости «для отвращения бедствий», угрожающих их родине, «прекратить царствование» русского монарха.45
И здесь важен нравственный аспект, объединяющий героев реальной трагедии русской действительности с главным персонажем шекспировской драмы. Ибо Гамлет, по справедливому мнению М. В. и Д. М. Урновых, «не выдумка досужей фантазии, а явление человеческой истории». В Эльсиноре крах терпят его идеалы. Датский принц осознает разлад между своими представлениями о жизни и реальной действительностью. Но сказав злу «нет» и вступив с ним в поединок, Гамлет ищет тех средств борьбы, которые были бы достойны его, человека эпохи Возрождения. Поэтому, «испытывая отвращение к мерзкому Клавдию и всей камарилье, предаваясь сомнениям, бессильный охватить события в их объективном движении, он идет к своей гибели, сохраняя высокое достоинство».46 Это высокое человеческое достоинство и благородство были свойственны не только гуманистам западноевропейского Возрождения, но и героям 14 декабря. Не случайно, отстаивая право собственноручно «нанести удар царю», Якушкин решает идти на встречу с Александром I, взяв с собой два пистолета. Выстрел из одного предназначался для императора, выстрел из другого — для самого Якушкина. В таком поступке член тайного общества «видел не убийство, а только поединок на смерть обоих».47
Или другой пример, раскрывающий созвучие трагической судьбы участников восстания 14 декабря с драмой шекспировского героя. Спустя много лет после катастрофы на Сенатской площади М. Бестужев, возвращаясь к ее кануну, писал, что в «тот роковой вечер» перед восстанием его участники по сути дела решали гамлетовский вопрос: «То be or not to be?».48 Так подтверждается справедливость слов Герцена, который, вскрывая причины нетленности образа датского принца, в «Былом и думах» заметил: «Характер Гамлета <...> до такой степени общечеловеческий, особенно в эпоху сомнений и раздумья, в эпоху сознания каких-то черных дел, совершающихся возле них, каких-то
- 43 -
измен великому в пользу ничтожного и пошлого, что трудно себе представить, чтоб его не поняли».49
Таких эпох в истории русского общества было немало. Одна из них — начало 20-х годов XIX в. Тогда рухнули надежды передовой России на осуществление в стране демократических свобод. Русская действительность выдвинула своих Гамлетов. В литературе им стал герой Грибоедова — Чацкий. Являясь одним из ярких «подобий» Гамлета, он стоит с ним в одном ряду. Продолжая родословную датского принца, герой «Горя от ума» принимает эстафету вечной борьбы добра и зла и тем самым раскрывает общие законы развития мировой литературы. Ибо, как утверждает У. Р. Фохт, «история литературы не история создания отдельных произведений, а история художественного отражения развивающейся действительности».50
***
Подводя итог вышесказанному, необходимо выяснить вопрос, на чем же зиждется преемственность образов Гамлета и Чацкого, что составляет ее основу.
Не претендуя на исчерпывающий ответ, мы все-таки полагаем, что родство героев Шекспира и Грибоедова обусловливается не только проявлением контактных связей между двумя национальными литературами, а является прежде всего результатом типологической общности эпох, к которым принадлежат герои.
Во-первых, эпоха европейского Просвещения конца XVIII в., идеи которой властно захватили передовые умы России на рубеже двух столетий, явилась наследницей многих традиций западноевропейского Ренессанса: его гуманизма и непримиримой борьбы с сословно-феодальными отношениями, его культа разума и обращения к античности, его свободомыслия и утопических идей.
Во-вторых, Россия этой эпохи, начиная с кануна Великой французской революции и кончая поражением восстания декабристов, переживает не только один из этапов в истории отечественного Просвещения. Русское государство конца XVIII — первой половины XIX в. с его феодально-крепостническим укладом, взрывом национального самосознания, вызванным победой над Наполеоном и освободительной миссией по отношению к европейским народам, в определенных фазах своего духовного развития повторяет путь западноевропейских стран эпохи Возрождения. Характерно, что этот период — в связи с политическими событиями в Европе — отмечен в России увлечением историей древней Греции и республиканского Рима, творческим интересом к новому направлению — неоклассицизму, черпающему тематику
- 44 -
и образы из античного мира для утверждения идей мятежного века.
Как свидетельствуют работы И. И. Иоффе и Г. П. Макогоненко,51 начало русского Возрождения определила титаническаядея деятельность Петра и его сподвижников, а его продолжение — это не только универсальные познания М. В. Ломоносова и революционная мысль Радищева, но и проявление могучего народного духа в войне 1812 г. и выступление декабристов на Сенатской площади. Поэтому непонятно, почему в дискуссии о судьбах русского Возрождения борьба петровской России за выход к Северному морю и события войны 1812 г. рассматриваются как взаимоисключающие факторы, не имеющие равного значения в становлении самосознания русской нации.52 С нашей точки зрения, оба эти явления — знаменательные этапы единого процесса формирования и развития русского национального самосознания. При этом бесспорно, что эпоха войны 1812 г. является качественно новой фазой этого процесса. В. Кожинов прав в том, что если битва при Полтаве имела огромное, но сугубо национальное значение и естественно была только «эпизодом истории северо-восточной Европы», то Отечественная война вошла в историю европейских народов, потому что «спасла» их от наполеоновского нашествия.53
В этом смысле проявление всенародного патриотизма в войне 1812 г. было реальным выражением духовной красоты и физической мощи человека, т. е. тех черт, которые прославляли в своих героях мастера западноевропейского Ренессанса. А развитие свободомыслия в эту эпоху и связанные с ним надежды передовой России на освобождение русского народа, горькое осознание обреченности этих надежд, гордое нежелание смириться с этой обреченностью, мужественная готовность восстать на защиту своих идеалов — это те же последовательные этапы иллюзий, разочарования и бунта, через которые прошли мятежные мастера эпохи Возрождения в своей мечте об утверждении в обществе иных гуманистических отношений.
Существенно, что в оценке классиков марксизма гуманисты западноевропейского Ренессанса — это титаны мысли и дела. А люди 14 декабря в восприятии последующих поколений русских революционеров — «богатыри, кованные из чистой стали», «воины-сподвижники», «воины-пророки». Но герои Сенатской площади были близки к титанам Возрождения не только по силе «страсти и характера», т. е. по своему бунтарскому духу, отваге и стойкости, но в какой-то степени «по многосторонности и
- 45 -
учености».54 По определению Н. Скатова, эти люди явили «наиболее полное, максимально обобщенное и в то же время максимально концентрированное выражение сущностных сил человека, великолепной универсальности ума и духа, всеобщей человеческой способности».55
Все это объясняет закономерное появление в русской литературе 20-х годов XIX в. героя, который, являясь «прямым сыном и наследником Новиковых и Радищевых»56 и выражая умонастроения и идеалы своего поколения — свободолюбие, гуманизм, непримиримость ко злу, по своей типологии восходит к герою возрожденческой литературы — шекспировскому Гамлету.
СноскиСноски к стр. 28
1 Так, уже консервативная критика 20-х годов прошлого столетия видела в Чацком слепок с мольеровского Альцеста и виландовского Демокрита. В это же время А. С. Пушкин противопоставил Чацкому «Грессетова Клеона». В 1834 г. О. И. Сенковский, подчеркивая политическую значимость «Горя от ума», приравнял комедию Грибоедова к «Свадьбе Фигаро» Бомарше. В конце 30-х годов В. Г. Белинский в ироническом плане сопоставил героя Грибоедова с Дон-Кихотом Сервантеса. Позднее в жизненном пути Чацкого исследователи искали отголоски биографии Байрона (М. Здзеховский). Во второй половине XIX в. героя «Горя от ума» сближали с персонажами произведений Шекспира: Тимоном Афинским (Н. К. Михайловский) и Гамлетом. Одновременно с этим была выдвинута новая параллель: Чацкий и маркиз Поза Шиллера (А. И. Маркевич). В начале XX в. литературоведческие работы указывали на сходство героя «Горя от ума» с мизантропом Лукиана (Н. М. Петровский). Были сделаны попытки определить общее в характере Чацкого и Фауста (Н. К. Пиксанов).
2 См.: Пиксанов Н. К. 1) Оценка «Горя от ума» в литературной критике. — В кн.: Грибоедов А. С. Полн. собр. соч., т. 2. СПб., 1913, с. 303—311; 2) «Горе от ума» и западные влияния. — В кн.: Пиксанов Н. К. Грибоедов. Исследования и характеристики. Л., 1935, с. 193—325.
3 См.: Веселовский А. Н. Альцест и Чацкий. Отрывок из этюда о «Мизантропе». — Вестн. Европы, 1881, № 3, с. 91—112; Griboièdove A. S. Le malheur d’avoir de l’esprit (Goré ote ouma). Traduite pour la première fois en francais et précedée d’une notice par A. Legrelle. Gand, 1884; Пиксанов Н. К. Грибоедов и Мольер. Л., 1922; Штейн А. Критический реализм и русская драма XIX века. М., 1962, с. 119—142.
Сноски к стр. 29
4 Моск. учен. ведомости, 1805, № 4, с. 31.
5 Главное начертание теории и истории изящных наук Мейнерса, профессора философии. Пер. с нем. П. Сохацким. М., 1803, с. 162—163.
6 А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929, с. 9.
7 Сын отечества, 1825, ч. 101, № 10, с. 179—180.
8 Полевой К. О жизни и сочинениях А. С. Грибоедова. — В кн.: Горе от ума. Комедия в четырех действиях, в стихах. Соч. А. С. Грибоедова. СПб., 1839, с. LXXVI.
Сноски к стр. 30
9 Пушкин. Полн. собр. соч., т. 12. M., 1949, с. 159—160.
10 Сын отечества, 1825, ч. 101, № 10, с. 183—184.
11 Там же, с. 184.
12 Время, 1862, № 8, с. 50.
Сноски к стр. 31
13 3 Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 8. М., 1955, с. 32—33.
14 Суворин А. С. «Горе от ума» и его критики. — В кн.: Грибоедов А. С. Горе от ума. СПб., 1886, с. XXXIII.
15 Книжка Недели, 1895, № 3, с. 204—205.
16 Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей, вып. 1. М., 1908, с. 13.
17 Штейн А. Критический реализм и русская драма XIX века, с. 119—120.
Сноски к стр. 32
18 Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир. Л. — М., 1962, с. 256.
19 А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников, с. 190.
20 Шекспир и русская культура. М. — Л., 1965, с. 138.
21 Гете И. В. Годы учения Вильгельма Мейстера. — Собр. соч. в 13-ти., т. 7. М., 1935, с. 248.
22 Атеней, 1828, № 4, с. 16—17.
23 Театр, 1939, № 10, с. 64, 68.
Сноски к стр. 33
24 См.: Сомов О. О романтической поэзии. Опыт в трех статьях. СПб., 1823, с. 26—27.
25 См.: Сын отечества, 1827, ч. 113, № 9, с. 45—63.
26 См.: Моск. телеграф, 1827, ч. 13, № 1, с. 25—26; Свиньин П. Воспоминания на флоте, ч. 1. СПб., 1818, с. 42; Сын отечества, 1822, ч. 77, № 20, с. 265—266. — О растущем интересе русской публики к трагедии Шекспира в этот период говорит журнальное известие о «находке» в Англии самого старинного издания Шекспировой трагедии «Гамлет», относящегося к 1603 г. (Моск. телеграф, 1825, ч. 3, № 10, с. 181—182). Наконец, небезынтересно, что в «Русской Талии» на 1825 г., где были напечатаны сцены из комедии Грибоедова «Горе от ума», Ф. Булгарин поместил компилятивный этюд «Междудействие», в который включил монолог Гамлета из 2-й сцены акта III — о настоящей игре актера.
Сноски к стр. 34
27 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. 1. М., 1951, с. 371, 109—110.
28 Типологическое подобие Гамлета другому герою русской литературы, Печорину, прослежено в кн.: Григорьян К. Н. Лермонтов и его роман «Герой нашего времени». Л., 1975, с. 295—339.
29 Орлов В. Грибоедов. Очерк жизни и творчества. Л., 1967, с. 57.
30 Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир, с. 254.
31 Там же, с. 247.
Сноски к стр. 35
32 Шекспир У. Полн. собр. соч. в 8-ми т., т. 6. M., 1957, с. 32. — Все последующие ссылки на это издание даются в тексте статьи в такой форме: III, 6, 32 (первая цифра обозначает том, вторая — страницу).
33 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. 1, с. 373.
34 Там же, с. 503.
Сноски к стр. 36
35 Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир, с. 213.
36 См.: Урнов М. В., Урнов Д. М. Шекспир. Движение во времени. М., 1968, с. 71.
Сноски к стр. 37
37 Там же, с. 67.
38 Моск. телеграф, 1825, ч. 3, № 10, с. 4.
Сноски к стр. 38
39 Козинцев Г. Наш современник Вильям Шекспир, с. 243.
Сноски к стр. 40
40 Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 9. M., 1956, с. 37.
41 Ежегодник Малого театра. М., 1956, с. 548.
42 Там же.
Сноски к стр. 41
43 См. об этом в кн.: Урнов М. В., Урнов Д. М. Шекспир. Движение во времени, с. 66.
44 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. 1, с. 373—374.
Сноски к стр. 42
45 Там же, с. 107.
46 Урнов М. В., Урнов Д. М. Шекспир. Движение во времени, с. 67, 75.
47 Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. 1, с. 108.
48 Воспоминания Бестужевых.. М. — Л., 1951, с. 65.
Сноски к стр. 43
49 Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 9, с. 37.
50 Фохт У. Р. Внутренние закономерности историко-литературного развития. — Изв. АН СССР. Отд-ние лит. и яз., 1954, т. XVIII, вып. 2, с. 118.
Сноски к стр. 44
51 См.: Иоффе И. И. Русский Ренессанс. — Учен. зап. Ленингр. ун-та, 1944. Сер. филол. наук, вып. 9; Макогоненко Г. П. Проблемы Возрождения и русская литература. — Рус. лит., 1974, № 4.
52 Вопр. лит., 1974, № 8, с. 208—247.
53 Кожинов В. Эпоха Возрождения в русской литературе. — Там же, с. 220.
Сноски к стр. 45
54 Энгельс Ф. Диалектика природы. — В кн.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 346.
55 Скатов Н. Лучезарная точка в русских летописях.. — Вопр. лит., 1975, № 11, с. 143.
56 Григорьев Ап. По поводу нового издания старой вещи. «Горе от Ума», СПб., 1862. — Время, 1862, № 8, с. 48.