- 1 -

М. НЕЧКИНА

—————————

ГРИБОЕДОВ
И ДЕКАБРИСТЫ

ИЗДАНИЕ ТРЕТЬЕ

МОСКВА
«ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1977

- 2 -

8P1
Н 59

Оформление художника

А. РЕМЕННИКА

      70202-365
Н ————— 231-76
      028(01)-77

- 3 -

«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской...» Из надписи на могиле Грибоедова

ВВЕДЕНИЕ

- 4 -

- 5 -

Глава I

ИСТОРИЯ ТЕМЫ

1

Вопрос о Грибоедове и декабристах является прежде всего темой исторического характера. Он входит органической частью в состав истории русского общественного движения XIX в., исследование которого было бы неполно без раскрытия этой темы. Этот же вопрос принадлежит и другой крупнейшей проблеме — истории русской культуры XIX в. Развитие русской культуры можно понять лишь в тесной связи с историей общественного движения.

Одновременно тема «Грибоедов и декабристы» является органической частью научной биографии писателя. Он очень рано — еще на студенческой скамье — завязал личные отношения с будущими декабристами и их друзьями, встречался со многими из них во время своего первого пребывания в Петербурге (1814—1818), общался с некоторыми из них на Востоке (1818—1823), возобновил старые связи и завязал новые во время своего приезда с Востока в Москву и Петербург (1823—1825), был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов (1826), наконец, продолжал общаться с ними и после разгрома восстания. Ясно, что научная биография Грибоедова не может обойти эту тему, глубочайшим образом связанную с идейным генезисом комедии «Горе от ума». Принадлежность темы истории русской литературы не нуждается в обосновании. Многогранность темы очевидна.

Но, несмотря на разностороннюю и бесспорную важность вопроса о Грибоедове и декабристах, тема эта ранее не была изучена. Научная биография Грибоедова вообще

- 6 -

не написана, а исторические корни идей «Горя от ума» почти совершенно не исследованы. Настоятельная необходимость изучения темы «Грибоедов и декабристы» в силу этого вполне ясна.

Хотя тема и не исследована, она имеет довольно сложную литературную историю. Не будучи изученной, она тем не менее постоянно возникала в грибоедовской литературе и получала ту или иную общую трактовку. Формулировать исследовательскую задачу настоящей работы возможно лишь уяснив себе эту литературную историю.

2

После восстания 14 декабря печатное слово о Грибоедове вообще приумолкло на несколько лет. Обсуждение комедии, столь бурно начатое перед восстанием декабристов, остановилось. Это молчание, может быть, красноречивее иных документов свидетельствовало о внутренней связи пьесы с тем, что произошло на Сенатской площади.

С начала 1830 г. литературные выступления, относящиеся к Грибоедову, становятся чаще. Но ни Ф. Булгарин, опубликовавший в 1830 г. свои воспоминания о Грибоедове, ни В. Ушаков, напечатавший в том же году свой отзыв о «Горе от ума» в связи с первым его представлением, ни Н. И. Надеждин, опубликовавший в 1831 г. свою статью о «Горе от ума» по поводу представления комедии в Москве, ни Н. И. Греч, упомянувший Грибоедова уже в 1830 г. в «Учебной книге русской словесности», ни тот же Булгарин, в следующем, 1831 г. опубликовавший театральную рецензию о пьесе, — никто из них не обозначил существования этой темы хотя бы намеком. В высшей степени «благонамеренный» Булгарин в своих «Воспоминаниях» (1830) писал: «Происшествия, опечалившие Россию в конце 1825 г., потребовали присутствия его [Грибоедова] в Петербурге. Не знали Грибоедова и узнали его. Благородный образ мыслей, откровенность и чистота всех дел его и помыслов снискали ему милостивое внимание правосудного и великодушного монарха. Грибоедов имел счастие представляться государю императору...»¹

Неискушенный читатель мог бы подумать, что Грибоедова вызывали с Кавказа специально для того, чтобы он мог представиться государю императору. Между тем речь

- 7 -

шла об аресте Грибоедова по делу декабристов. Тем же полным умолчанием отличался и весь последующий хронологический ряд разнообразных выступлений о Грибоедове в печати 1830-х гг. Ни тот же лично знавший Грибоедова В. Ушаков, которого Ксенофонт Полевой называет «неподкупным правдорезом»², писавший о Грибоедове в 1832 г., ни высказавшийся о Грибоедове И. В. Киреевский (1832), ни автор «Руководства к познанию истории русской литературы» Василий Плаксин (1833), ни анонимный автор рецензии в «Московском телеграфе» (1833), ни В. Г. Белинский в «Литературных мечтаниях» (1834), ни О. И. Сенковский (1834), ни А. С. Пушкин в «Путешествии в Арзрум» (1836), ни П. А. Вяземский в статье о Фонвизине (1837), где подробно говорилось и о Грибоедове, ни «Энциклопедический лексикон» Плюшара (1838), поместивший о Грибоедове особую статью, ни Ксенофонт Полевой, предпославший изданию «Горя от ума» содержательное предисловие-воспоминание «О жизни и сочинениях Грибоедова» (1839), — никто не мог упомянуть об этой теме. Ее окружало молчание. Тема была под запретом. «Энциклопедический лексикон» Плюшара, например, писал: «В 1826 г. он [Грибоедов] получил чин надворного советника». Это вообще все, что сказано в словаре о 1826 годе в жизни Грибоедова, когда он был арестован по делу декабристов.

Однако нет никаких сомнений, что в подавляющем большинстве случаев все авторы, перечисленные выше, не только были прекрасно осведомлены о самом факте близких и многочисленных знакомств Грибоедова с декабристами и о его аресте по их делу, но знали биографическую цену этого факта и имели свое суждение о нем. Лица, хорошо знавшие Грибоедова лично и говорившие о нем в печати, — и Пушкин, и Вяземский, и Ксенофонт Полевой, и Ушаков, и Денис Давыдов, а также Греч и Булгарин, — располагали, конечно, такими сведениями о связях Грибоедова с декабристами, которыми не обладаем мы. Таким образом, отсутствие темы в литературе своеобразно: парадоксальным образом — о ней не говорили не потому, что не знали о ней, а именно в силу того, что́ о ней знали.

Той же особенностью отличалась литература о Грибоедове в 1840-х гг. Она открылась известной статьей В. Г. Белинского, резко отрицательно судившего о комедии со своих тогдашних философских позиций. В 1841 г.

- 8 -

отрекшийся от своего насильственного «примирения с действительностью» Белинский в статье «Разделение поэзии на роды и виды» отказался от своих ошибок и дал другую оценку «Горю от ума». В 1847 г. на комедии Грибоедова остановился Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и резко осудил Чацкого, который «смешон», «нестерпим» и «не дает в себе образца обществу»³. В том же 1847 г. в учебном пособии «Очерк русской поэзии» А. Милюков посвятил целый отдел Пушкину и Грибоедову. Но никто из перечисленных авторов не сделал даже намека на интересующую нас тему.

В пятидесятые годы друг Грибоедова С. Н. Бегичев, знавший о нем более, чем кто-либо другой, и некогда сам декабрист, член Союза Благоденствия, взялся за перо и написал свои воспоминания о писателе, но сам так и не опубликовал их. Он мог более чем кто-либо рассказать о Грибоедове и декабристах. Но и в этой рукописи мы не прочтем ничего ни о знакомствах Грибоедова с членами тайного общества, ни даже об аресте Грибоедова, хотя после декабрьских событий 1825 г. прошло уже около тридцати лет: «...в начале 1826 года отправлен он был генералом Ермоловым по делам службы в Петербург», — глухо писал Бегичев.

В 1855 г. Н. Г. Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы» также не смог остановиться на этой запретной теме.

3

Молчание было нарушено лишь в 1856 г. Существенно изменилась историческая ситуация. Умер Николай I, на престол вступил Александр II. В числе «милостей», связанных с коронацией, манифест 26 августа 1856 г. объявлял амнистию декабристам: им дозволялось возвратиться с семействами из мест ссылки и жить, где пожелают, в пределах империи, за исключением обеих столиц. Этим самым в какой-то мере как бы снимался и литературный запрет с декабрьских событий 1825 г.: хотя прямого разрешения обсуждать эти вопросы и не было дано, некоторые вольности в этом отношении уже можно было допустить⁴.

В ноябре 1855 г. страстный любитель русской старины Михаил Иванович Семевский — в то время 18-летний

- 9 -

прапорщик лейб-гвардии Павловского полка (в котором служил когда-то декабрист Оболенский) — приехал на побывку к родителям в бывшее смоленское имение Грибоедовых Хмелиту, где отец его был управляющим. Еще на школьной скамье М. И. Семевский с увлечением работал над историей русской комедии. Он осмотрел старый помещичий дом, рылся в фамильных бумагах и собрал интересный материал об истории семейства Грибоедовых. В Москве, куда были стянуты по случаю предстоявшей коронации гвардейские части, молодой офицер познакомился через профессора А. Д. Галахова с молодой редакцией «Москвитянина» и Аполлоном Григорьевым, главой редакции. В октябре 1856 г. в «Москвитянине» появилась первая печатная работа Мих. Семевского: «Несколько слов о фамилии Грибоедовых». Публикация эта в основном была посвящена предкам Грибоедова, воспроизводила старые фамильные бумаги, упоминала о фамильных портретах в зале старого грибоедовского дома. Но в конце публикации, в очень слабой связи с основным документальным комплексом, было помещено редакционное приложение, — в его составе было «Письмо А. С. Грибоедова к какому-то несчастному его родственнику», почерпнутое из архива здравствовавшего тогда М. П. Погодина. Несмотря на нарочито туманное заглавие, читателю не стоило большого труда разобрать, что «несчастный родственник» — это какой-то сосланный в Сибирь декабрист: «Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году... Кто тебя завлек в эту гибель!.. Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволится читать книги», — писал Грибоедов. Это было письмо Грибоедова к декабристу А. И. Одоевскому. Комментариев не было никаких, — разве заглавие само по себе было комментарием. Так проник в печать первый документ, относившийся к теме «Грибоедов и декабристы». Молчание было нарушено, как видим, в очень скромной форме. В 1858 г. Евграф Серчевский еще раз напомнил о теме, перепечатав в своем сборнике «Грибоедов и его сочинения» документ М. Семевского, но уже без всякой конспирации, под заглавием «Письмо А. С. Грибоедова к князю А. И. Одоевскому». Однако о том, что Одоевский — декабрист, упомянуто не было⁵.

В следующем же, 1859 г. — в первом году революционной ситуации в России, когда все было охвачено напряженным общественным движением, родственник Грибоедова

- 10 -

Дмитрий Александрович Смирнов, передовой человек шестидесятых годов, усердный собиратель документов о писателе и восторженный его почитатель, опубликовал в «Русском слове» драгоценный грибоедовский документ — «Черновую тетрадь Грибоедова», забытую последним у С. Н. Бегичева при проезде полномочным министром в Персию в 1828 г. В составе «тетради» находилось стихотворение Грибоедова к «А. О.». Сопроводительный комментарий пояснял, что владелец тетради С. Н. Бегичев, ближайший друг Грибоедова, будто бы очень долго не мог вспомнить, кто именно из друзей писателя носил такие инициалы, и, наконец, вспомнил: речь шла опять-таки об Александре Одоевском. Глухие упоминания о нем в тексте Грибоедова сопровождались прямыми указаниями комментатора, что Одоевский «погиб (sic!) вследствие несчастных происшествий 14 декабря 1825 г.». Об отношении же самого Грибоедова к декабристу свидетельствовали взволнованные заключительные строки стихотворения:

О, мой Творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек!
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла?!

Смирнов жалел, что Грибоедов не делал на своих бумагах хронологических помет, подобно Пушкину, — это дало бы возможность судить о внутреннем процессе развития писателя «и о том, чем писатель соприкасался с общею сферою идей и наклонностей своего времени и общества, принадлежал этой сфере, одним словом, был, как говорится, «сын своего времени». Декабристы и тут прямо не назывались, но намек был чрезвычайно прозрачен⁶.

В 1860 г. М. И. Семевский выступил с новой, уже гораздо более значительной, публикацией: он напечатал в «Отечественных записках» воспоминание декабриста А. А. Бестужева под названием «Знакомство А. А. Бестужева с А. С. Грибоедовым». По понятным причинам публикуемый текст осторожно обходил запретную тему: Бестужев писал свои воспоминания тогда, когда сам был ссыльным и поднадзорным. Рассказав первоначальную историю знакомства, приведя ряд интереснейших разговоров на литературные темы, декабрист рассказывает, как укрепилось это знакомство после чтения «Горя от ума»: «Я только сжал ему руку, и он отвечал мне тем же. С этих пор мы были уже нечужды друг другу...» —

- 11 -

далее следует выразительное многоточие. Публикатор М. И. Семевский дал в этом месте лаконическую ссылку: «Пропуск в подлиннике». К сожалению, пропущенного текста мы не знаем до сих пор. Но тема «Грибоедов и декабристы» получила, таким образом, существенно новый поворот: речь шла уже не только о «несчастном родственнике», А. И. Одоевском, а о свободно установившейся дружбе двух писателей, из которых один был декабристом, деятельным участником восстания на Сенатской площади⁷.

В том же 1860 г. Денис Давыдов в неоконченной статье «Воспоминания о 1826 годе» глухо упомянул, что Ермолов оказал Грибоедову какую-то такую услугу, которую тот был бы «вправе ожидать лишь от родного отца. Он спас его от последствий одного весьма важного дела, которые могли бы быть для Грибоедова крайне неприятны». Только хорошо осведомленные люди могли догадаться, что Давыдов пишет об аресте Грибоедова и о предоставленной Грибоедову Ермоловым возможности уничтожить свои бумаги. Неискушенный же читатель, конечно, не мог понять ничего.

Через два года тема получила дальнейшее развитие. Аполлон Григорьев выступил в 1862 г. в журнале «Время» с посвященной «Горю от ума» статьей под названием «По поводу нового издания старой вещи». Ему случалось уже ранее высказываться о Грибоедове, года за три до этого, в работе «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859). В статье 1859 г. Аполлон Григорьев высказал положение, что Чацкий есть единственное героическое лицо нашей литературы. Эту же интересную и глубокую мысль развивал он в статье 1862 г., частично перенеся в нее точный текст предыдущей статьи. «Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut’ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого... Вот я перехожу теперь ко второму своему положению, к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным

- 12 -

человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, т. е. в практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. «Бог помощь вам, друзья мои!» — писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий — прежде всего честная и деятельная натура, притом еще натура борца, т. е. натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедывать Фамусовым, Молчалиным и иным...» («Время», 1862, август, с. 43).

Декабристы в тексте Аполлона Григорьева не названы прямо, однако пушкинская цитата из послания к декабристам в Сибирь безошибочно ведет к ним и объединяет судьбу Чацкого с их судьбою. Чацкий не победил в комедии, декабристы не победили на Сенатской площади, но «энергия падших борцов» и в том и в другом случае заслуживает горячего сочувствия.

4

Между тем за рубежом, в обстановке бесцензурной печати, где звучало свободное русское слово, та же мысль вызревала в гораздо более отчетливой форме. А. И. Герцен самым ярким и ясным образом формулировал тезис о связи Чацкого и декабристов. К своей формулировке он подходил постепенно, — интересно проследить, как она у него созревала. С детства увлеченный событиями 14 декабря, поклявшийся в 14-летнем возрасте отомстить за казненных, Герцен явился и первым публикатором декабристских документов и одним из первых, кто — вместе с Н. П. Огаревым — противопоставил революционную истину «Донесению Следственной комиссии» и книге барона Корфа. Герцен знал и любил с детства «Горе от ума», ознакомившись с ним, вероятно, еще в рукописи; по собственному признанию, он помнил появление первых сцен «Горя от ума», а за «первыми сценами», вероятно, последовало знакомство и со всем произведением. Герцен много раз цитирует комедию, берет ее строки в качестве эпиграфов, применяет к своей жизни ее афоризмы. В 1840 г. в

- 13 -

«Записках одного молодого человека» Герцен дает общую характеристику впечатления, произведенного «Горем от ума»: оно «наделало более шума в Москве, нежели все книги, писанные по-русски, — от «Путешествия Коробейникова к святым местам» до «Плодов чувствований» князя Шаликова». В 1843 г. Герцен упоминает о «Горе от ума» как об одной из редких пьес, нужных сразу всем слоям общества, всей публике: «Разом для всей публики у нас пьес не дается, разве за исключением „Горя от ума“ и „Ревизора“». В 1851 г., уже за границей, он начинает глубоко вдумываться в смысл образа Чацкого, приходя к выводу, что это — старший брат Онегина, а Печорин Лермонтова — его младший брат («О развитии революционных идей в России»), — параллели, которые потом получили развитие в литературоведении. Тут же бросает он яркое и широкое наблюдение: «Первые песни «Онегина» весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова». В том же произведении «О развитии революционных идей в России» Герцен с глубоким чувством скорби помещает имя Грибоедова в известный мартиролог русской литературы («Грибоедов предательски убит в Тегеране»). В 1854 г. Герцен переходит к сосредоточенному раздумью над вопросом об исторических корнях Чацкого, над тем, какая же именно действительность его породила. Сначала в повести «Долг прежде всего» Герцен выдвигает обобщение: «...та же жизнь, которая образовала поколение Онегиных, Чацких и нас всех». Включив себя в это поколение (а параллели с собою и Чацким бывали у него и раньше), Герцен воспроизводит затем (в IV части «Былого и дум», около 1855 г.) живую картину Москвы 1820-х гг., «...где до нас декабристы давали тон; где смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале». Тут впервые в герценовском тексте Грибоедов стал рядом с декабристами, — но пока именно на этой основе еще не возникало обобщения.

Эпоха революционной ситуации 1859—1861 гг. всколыхнула общественное сознание Герцена. Именно в шестидесятые годы, когда уяснились для него многие кардинальные вопросы общественной жизни, революционной тактики и борьбы, созрела и мысль о прямой связи героя Грибоедова с декабристами: «Я помню появление первых песен «Онегина» и первых сцен «Горя от ума»... Я помню, как, перерывая смех Грибоедова, ударял, словно колокол

- 14 -

на первой неделе поста, серьезный стих Рылеева и звал на бой и гибель, как зовут на пир... И вся эта передовая фаланга, несшаяся вперед, одним декабрьским днем сорвалась в пропасть и за глухим раскатом исчезла...» («Письма к будущему другу», 1864). В том же 1864 г. в работе «Новая фаза русской литературы» мысль Герцена созрела окончательно: «У автора (Грибоедова. — М. Н.) есть задняя мысль, и герой комедии представляет лишь воплощение этой задней мысли. Образ Чацкого, печального, неприкаянного в своей иронии, трепещущего от негодования и преданного мечтательному идеализму, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади: это декабрист, это человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю... которой он не увидит. Его выслушивают молча, так как общество, к которому он обращается, принимает его за сумасшедшего — за буйного сумасшедшего — и за его спиной насмехается над ним». Далее мы читаем, что после 1825 г. «тревога, отчаяние и мучительный скептицизм овладели оскорбленными душами. Энтузиаст Чацкий (герой комедии Грибоедова), декабрист в глубине души, уступает место Онегину...»

Наконец, в 1868 г. в статье «Еще раз Базаров» Герцен, уже почти на пороге смерти, опять вернулся к этой мысли и еще резче выразил ее. «Если в литературе сколько-нибудь отразился, слабо, но с родственными чертами, тип декабриста — это в Чацком. В его озлобленной, желчевой мысли, в его молодом негодовании слышится здоровый порыв к делу, он чувствует, чем недоволен, он головой бьет в каменную стену общественных предрассудков и пробует, крепки ли казенные решетки. Чацкий шел прямой дорогой на каторжную работу, и если он уцелел 14 декабря, то наверно не сделался ни страдательно тоскующим, ни гордо презирающим лицом. Он скорее бросился бы в какую-нибудь негодующую крайность, как Чаадаев, — сделался бы католиком, ненавистником славян или славянофилом, — но не оставил бы ни в каком случае своей пропаганды, которой не оставлял ни в гостиной Фамусова, ни в его сенях, и не успокоился бы на мысли, что «его час не настал». У него была та беспокойная неугомонность, которая не может выносить диссонанса с окружающим и должна или сломить его, или сломиться. Это — то брожение, в силу которого невозможен застой

- 15 -

в истории и невозможна плесень на текущей, но замедленной волне ее»⁸.

В 1863 г., в Лондоне, в типографии кн. Петра Долгорукова, были опубликованы «Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России цензурою не пропущенные», где расшифровывался неясный намек «Воспоминаний о 1826 годе» Дениса Давыдова об аресте Грибоедова. В зарубежном издании говорилось вполне отчетливо о царском приказе арестовать Грибоедова и о том, как Ермолов предупредил Грибоедова об аресте⁹.

Таким образом, тема «Грибоедов и декабристы» в годы первой революционной ситуации в России обозначилась в литературе с довольно большой отчетливостью и в разнообразном составе. Правда, она существовала лишь в коротких высказываниях, почти афоризмах, в маленьких цитатах, небольших документах, — но все же в ней уже бился исторический пульс, более всего в силу работы Герцена.

Тенденция исторического объяснения очевидна в постановке вопроса о Грибоедове Д. И. Писаревым в его работе «Пушкин и Белинский» (1865). «Грибоедов в своем анализе русской жизни дошел до той крайней границы, дальше которой поэт не может идти, не переставая быть поэтом и не превращаясь в ученого исследователя». «Чтобы (художнику. — М. Н.) нарисовать историческую картину, надо быть не только внимательным наблюдателем, но еще, кроме того, замечательным мыслителем; надо из окружающей вас пестроты лиц, мыслей, слов, радостей, огорчений, глупостей и подлостей выбрать именно то, что сосредоточивает в себе весь смысл данной эпохи, что накладывает свою печать на всю массу второстепенных явлений, что втискивает в свои рамки и видоизменяет своим влиянием все остальные отрасли частной и общественной жизни. Такую громадную задачу действительно выполнил для России 20-х годов Грибоедов»¹⁰. Эта плодотворная и глубокая постановка вопроса была как бы заявкой на ученое исследование, но его в те годы, конечно, не мог бы выполнить ни Писарев и никто другой, — помешали бы и цензурные условия, и невозможность проникнуть в архивы.

Историю нашей темы для шестидесятых годов можно закончить упоминанием о документальной публикации: письмо Грибоедова к А. А. Жандру и В. С. Миклашевич с двойной датой 17 сентября — 3 декабря 1828 г., ранее

- 16 -

опубликованное в выдержках Булгариным (1830), появилось в 1868 г. в печати полностью; Грибоедов писал тут о сосланном декабристе А. Одоевском и о своем страстном желании добиться помощи фельдмаршала И. Ф. Паскевича для облегчения участи сосланного декабриста¹¹.

5

В ноябре 1871 г. «Горе от ума» шло в бенефис артиста Монахова. Откликом на это представление явилась знаменитая статья И. А. Гончарова «Мильон терзаний» в мартовской книжке «Вестника Европы» за 1872 г., скромно и осторожно подписанная инициалами «И. Г.» (в оглавлении — «И. А. Г.»). Тут нигде не употребляется термин «декабристы», — цензура хотя и действовала уже по новым правилам, но вынуждала к осторожности. Гончаров и по природе своей был очень осторожен, да к тому же сам имел к этому времени опыт цензора. Изучение «Горя от ума» именно как комедии, уяснение ее условного сценического движения полностью «реабилитировало» драматургическую сторону пьесы, которую враги уже давно упрекали в отсутствии сценического действия. Раскрытие этой стороны было первой темой Гончарова. Поскольку основная интрига пьесы развивается между Чацким и Софьей, Гончаров далее переходил к характеристике Софьи, реабилитировал героиню, а затем сосредоточил изложение на характеристике главного героя — Чацкого. Тут он впервые в литературе отчетливо, убедительно и талантливо развил тему о Чацком-новаторе. Тему эту невозможно было раскрыть без исторического подхода, и Гончаров глубоко проникнут именно исторической идеей: «Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием». Картина, нарисованная Грибоедовым, «без сомнения громадна... В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы». Чацкий «начинает новый век», Чацкий «неизбежен при каждой смене одного века другим». Не называя декабристов, Гончаров далее сопоставляет Чацкого, как новатора, с Герценом и с Белинским, и любой хоть несколько подготовленный читатель мог легко сам восстановить опущенный

- 17 -

этап предшествующего общественного движения и досказать неназванные имена. Сразу становилось понятно, что проникновенный автор разбора великой пьесы очень хорошо знает цену и той группы людей, и тех событий, которых он не захотел назвать прямо. Как опытный цензор, Гончаров хорошо знал приемы подцензурной речи и дал прозрачную характеристику того последующего процесса, в начале которого стоял Чацкий. «На чьей стороне победа? — спрашивал Гончаров. — Комедия дает Чацкому только «мильон терзаний» и оставляет, по-видимому, в том же положении Фамусова и его братию, в каком они были, ничего не говоря о последствиях борьбы. Теперь нам известны эти последствия. Они обнаружились с появлением комедии, еще в рукописи, в свет — и, как эпидемия, охватили всю Россию». Какие же последствия имеет в виду Гончаров, о какой эпидемии он говорит? Имена Герцена и Белинского — Чацких более позднего времени — говорят за себя. Гончаров явно ведет речь о декабристах, о революционном общественном движении двадцатых годов: «Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий — в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России». Какой же это бой, завязавшись сначала в мирном фамусовском доме, вышел потом на столичный и даже общерусский простор, да еще вспыхнул в то время, когда комедия только что появилась и ходила «еще в рукописи»? Догадаться нетрудно. «Провозвестники новой зари, или фанатики, или просто вестовщики — все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются — и по естественному ходу общественного развития должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны...»

Читатель той поры уже мог, после знакомства с этой статьей, раскрыть и монографию, характеризовавшую именно опущенный Гончаровым этап «естественного хода общественного развития»: за год перед этим в свет вышло первое издание книги А. Н. Пыпина «Общественное движение в России при Александре I». Это была, в сущности, первая монография, посвященная декабристам, и имя Грибоедова упоминалось в ней несколько раз — и как члена масонской ложи, куда входили Пестель и другие декабристы, и как сотрудника декабристского журнала «Полярная звезда». Тут говорилось и о «Горе от ума» как о произведении «потаенной литературы», и об

- 18 -

общественно-политическом значении комедии, и о дружбе писателя с А. Одоевским. «За либералов отвечал Грибоедов, нарисовав с одной стороны Чацкого, и с другой — Фамусова с полковником Скалозубом», — писал А. Н. Пыпин. В свете таких пособий, возбуждавших большой интерес и по теме своей, и как литературная новинка, у читателя не могло оставаться сомнений: Гончаров подразумевал тему о Грибоедове и декабристах, когда сплел столь понятную сеть намеков и сопоставлений в своем знаменитом этюде: он — сам цензор — просто не захотел говорить о ней в силу цензурных условий¹².

Революционная ситуация подготовила теме дорогу, провела ее через запретный порог в область печатного слова, поставила ее перед научным сознанием. Она перестала быть внелитературной, скрываемой темой. Замечательно, что в работе по введению темы в литературный оборот приняли участие самые разнообразные общественные течения: тут — пусть даже самым косвенным образом — замешан и старый историк М. П. Погодин, — это он сохранил в своем архиве письмо Грибоедова к Одоевскому и дал возможность опубликовать его, — и глава молодой редакции «Москвитянина» Аполлон Григорьев вместе со страстным поклонником А. Н. Островского юным М. И. Семевским, и мирный западник А. Д. Галахов, и революционер А. И. Герцен, да еще в самый революционный период своей деятельности. Каждый из них давал пониманию темы «Грибоедов и декабристы» свое индивидуальное толкование, но замечательно то, что нужду в этой теме ощутили все, лишь только захотели поглубже вникнуть и в биографию писателя, и в смысл его произведения.

В следующем же году после публикации работы И. А. Гончарова тема «Грибоедов и декабристы» была подновлена воспоминаниями И. П. Липранди («Замечания на «Воспоминания» Ф. Ф. Вигеля»), опубликованными Обществом истории и древностей российских (1873). В том же году М. В. Авдеев в своеобразной работе «Наше общество в героях и героинях литературы за пятьдесят лет», посвящая целую главу Чацкому, называл его «первым пропагандистом» (вспомним, какое значение вкладывалось в это понятие народническим движением семидесятых годов) и довольно прозрачно намекала на возможную связь Чацкого с тайным обществом: «Вы не отчаиваетесь за него... вы предчувствуете, что если он и не найдет

- 19 -

местечка, «где оскорбленному есть сердцу (sic!) уголок», то будет искать его не в любви только какой-нибудь новой Софьи Павловны, а в чем-нибудь поглубже: что он, может быть, будет членом общества всемирного благоденствия, может быть, страсти увлекут его глубже, и он умрет где-нибудь вдали от своей родной Москвы и вовсе не на западе»¹³. Тут давался явный намек на Восток, на сибирскую ссылку...

В 1874 г. в «Русской старине» появилась работа Т. А. Сосновского «Александр Сергеевич Грибоедов». Гвоздем статьи была публикация неизвестных ранее булгаринских материалов, но именно они и ставили интересующий нас вопрос: в статье Сосновского публиковались записочки Грибоедова к Булгарину из-под ареста, где были сведения о ходе следствия, сообщения о времяпрепровождении под арестом и о надеждах на скорое освобождение, намеки на принимаемые меры. В работе Сосновского любопытно наличие известной систематизации сведений о взаимоотношениях Грибоедова и декабристов. Он не забывает упомянуть и о членах ранних декабристских организаций, в кругу которых вращался Грибоедов в первый петербургский период, указывает на знакомство Грибоедова с Кюхельбекером, уделяет немало внимания близости Грибоедова с Одоевским. Сосновский прямо говорит о событиях 14 декабря как о причине ареста Грибоедова, упоминает и о сожжении бумаг перед арестом. Но сведения эти были вкраплены то там, то тут, и исследовательских задач перед автором не стояло¹⁴.

В том же 1874 г. вышла другая общая работа о Грибоедове, которой, как и этюду Гончарова, суждено было оказать немалое влияние на последующую литературу. «Русский архив» опубликовал «Очерк первоначальной истории „Горя от ума“» Алексея Веселовского (не смешивать с Александром Веселовским). Работа эта расширяла и круг использованных первоисточников: в числе последних находились неопубликованные бумаги родственника Грибоедова, Д. А. Смирнова, которые позже были переданы вдовой собирателя Обществу любителей российской словесности и затем кем-то похищены (они так и не дошли до нас). Статья А. Веселовского замечательна глубокой и плодотворной постановкой вопроса и отмечена продуманным историзмом. «Мы здесь стоим на почве исторической и должны вникнуть во внутреннее значение Чацкого, этого лучшего выразителя надежд и стремлений

- 20 -

либерализма двадцатых годов». Автор прямо говорит о возникновении Союза Благоденствия, высказывает, хотя и не вполне ясно, мысль, что Грибоедов мог быть причастен к тайной организации. Работа Веселовского не носила чисто научного характера и не опиралась на разработанный аппарат доказательств, — она написана в несколько интуитивном плане, подчас даже импрессионистична, в ней немало отдельных фактических ошибок («менторство» Одоевского над Грибоедовым, якобы престарелый возраст воспитателя Грибоедова Иона, неправильная и бездоказательная датировка пьесы «Студент», наброска «1812 год» и многое другое). Однако интересен трезвый научный реализм концепции. Правда, как и во всех предыдущих случаях, это была отнюдь не специальная исследовательская работа на интересующую нас тему, — это были только общие высказывания, рассыпанные в биографическом материале¹⁵.

Однако 1875 г. приносит оригинальную, хотя чрезвычайно небольшую по объему, попытку именно исторического освещения интересующей нас темы. Она принадлежит упоминавшемуся выше профессору А. Д. Галахову.

В «Истории русской словесности» Галахов, указав на то, что задачей Грибоедова в «Горе от ума» было «выставить противоположность двух последовательных времен», задает вопрос о том, каким образом «выработалась личность Чацкого». Далее следует обширный исторический экскурс со ссылками на первоисточники. Галахов следит за развитием идеи освобождения крестьян в эпоху Александра I, характеризует историю преобразовательных планов царя, переходит далее к войне 1812 г. и заграничным походам, замечая: «Отсюда вынесли они (по контексту — образованные русские люди и особенно литераторы, читай: декабристы. — М. Н.) понятия о новых учреждениях». У этих вернувшихся из-за границы образованных людей «политика заняла первое место в их беседах». Далее Галахов констатирует развитие либерального духа: «Направление, сложившееся под союзным действием указанных влияний, получило название либерального, а лица, его усвоившие, отличались именем либералов или, по-тогдашнему, либералистов. В образе мыслей этих лиц, иначе в либеральных идеях, выражался дух времени». Вместо слова «декабристы» Галахов употребляет выражение «этот небольшой общественный круг» и, связывая с ним Чацкого, не скрывает своего положительного

- 21 -

отношения к декабристам и к их представителю в комедии¹⁶.

Постановка вопроса у Галахова интересна не относительной смелостью, тут он не идет особенно далеко: трактовка истоков самого декабризма у него чисто либеральная, аналогичная известной трактовке А. Н. Пыпина; генезис декабризма он видит в реформаторских увлечениях правительства Александра I. Но самая постановка вопроса об анализе типа литературного героя дается в историческом плане.

В семидесятых годах М. Е. Салтыков-Щедрин опубликовал «В среде умеренности и аккуратности», где вывел в числе действующих лиц грибоедовские персонажи — Чацкого, Молчалина, Софью Павловну и др. Общая трактовка образа осталась по-салтыковски сатирической, но Салтыкову все же пришлось провести — теперь уже «своего» — героя через какую-то «историю», в результате которой Чацкий полтора года сидел в тюрьме («в узах года с полтора высидел»). И позже «старинное московское вольнодумство в нем отрыгалось».

Внутренняя художественная сила грибоедовского образа, его внутренние потенции были таковы, что, развив биографию Чацкого чуть ли не до семидесятилетнего возраста, Салтыков все же не смог закончить его жизнь иначе, как тем же уходом туда, «где оскорбленному есть чувству уголок». Чацкий все-таки до конца не смог покориться самодержавному режиму. Желчно поданная мысль о безвыходности борьбы Чацкого характерна для автора нового образа. Непрактичность Чацкого, его неумение бороться и неприспособленность к жизни сказывается и в конечном событии: Чацкий умер, и, умирая, все твердил, как подлинный «филантроп»:

Будь, человек, благороден!
Будь сострадателен, добр!¹⁷

1870-е гг. были временем значительного оживления интереса к декабристам и отмечены рядом посвященных им публикаций (так, в 1871—1872 гг. появляются и «Русские женщины» Некрасова); это содействовало и интересу к теме о Грибоедове и декабристах. В 1874 г. было опубликовано в «Русской старине» письмо Грибоедова к В. Кюхельбекеру; в 1875 г. в публикации Ю. В. Косовой и М. В. Кюхельбекера в том же журнале приводились новые документы: тут были и прямые упоминания

- 22 -

о восстании 14 декабря, и письмо к Кюхельбекеру друга Грибоедова Бегичева, относящееся ко времени до восстания. Начал выходить «Дневник Кюхельбекера» (публикация длилась с 1875 по 1891 г.), где было немало упоминаний о Грибоедове. В том же 1875 г. были опубликованы в «Русском архиве» воспоминания Н. В. Шимановского об аресте Грибоедова¹⁸.

Публикации 1870-х гг. закончились вышедшей в 1879 г. популярной статьей О. Ф. Миллера «А. С. Грибоедов. Жизнь и переписка» (в «Неделе»), которая также не обошла моментов связи писателя с декабристами, а опубликованные в том же году в «Древней и новой России» воспоминания о Грибоедове декабриста Д. И. Завалишина ввели в оборот драгоценные свидетельства о политических настроениях писателя и использовании декабристами «Горя от ума» для целей своей агитации¹⁹.

Итак, 1870-е годы популяризировали тему «Грибоедов и декабристы». Но в научном отношении она оставалась совершенно не разработанной и не обособилась в качестве вопроса специального исследования. Она жила в отдельных фразах, редко — в отдельных абзацах популярных работ, — и только.

6

Кончился разночинский период революционного движения, ушли в прошлое две русские революционные ситуации, так и не перешедшие в революцию (1859—1861 и 1879—1880 гг.)²⁰. Разночинская революционность исчерпывала себя, новая — пролетарская, еще только нарождалась. Правление Александра III — эпоха контрреформ — подавило уже вызревавшую потребность в научной разработке темы. Более того, реакцию обеспокоило и то обстоятельство, что тема обжилась в популярной литературе, что Чацкого как-то привыкли связывать с разгромленным царской картечью движением на Сенатской площади и внутренне одобрять эту связь. Реакция занялась новым осознанием темы. Начало этому положила публикация в 1883 г. заметок из записной книжки Ф. М. Достоевского. Рассуждения о Чацком находились в конце публикации. Развив страстное опровержение тезиса о том, что поступать по убеждению — нравственно, записав мысль о Великом инквизиторе и Карамазовых, Достоевский переходил к Грибоедову и Чацкому. Он признавал,

- 23 -

что комедия Грибоедова гениальна, «но сбивчива», добавлял он, и громил идеологию комедии со страстной прямотой. Он ничего не фальсифицировал, не затушевывал фактов, более того, для него была несомненной связь пьесы с революционным движением ее времени, и даже прямой тезис, что Чацкий — декабрист, принимался им. Но вот это-то и подлежало осуждению! Чацкий — московский барин и далек от народа, он якобы в недавнем прошлом раболепствовал перед Европой. Если Салтыков попросту препроводил Чацкого в тюрьму, то Достоевский дорисовал его жизнь иначе — Чацкий бежит за границу:

«Пойду искать по свету... Т. е. где? Ведь у него только и свету, что в его окошке, у Московских хорошего круга, не к народу же он пойдет. А так как Московские его отвергли, то, значит, „свет“ означает Европу. За границу хочет бежать». «Если у него был свет не в московском только окошке, не вопил бы он, не кричал бы он так на бале, как будто лишился всего, что имел, последнего достояния. Он имел бы надежду и был бы воздержнее и рассудительнее». «Чацкий — декабрист. Вся идея его — в отрицании прежнего, недавнего, наивного поклонничества! Европы все нюхнули, и новые манеры понравились. Именно только манеры, потому что сущность поклонничества и раболепия и в Европе та же»²¹.

Через семь лет были впервые опубликованы подготовительные материалы к роману Достоевского «Бесы», в которых читатели могли прочесть еще более гневные филиппики против Чацкого, произносимые Шатовым. «Он был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка, ничего и не существовало. Вот он и приходит в такое отчаяние от московской жизни высшего круга, точно кроме этой жизни в России и нет ничего. Народ русский он проглядел, как и все наши передовые люди, и тем более проглядел, чем более он передовой»²².

Но, разумеется, страстная прямота Достоевского никак не устраивала реакцию. Перед нею уже вставали иные сложные задачи: поставить плотины против пролетарского движения, приостановить росший поток демократических радикальных настроений. Прямое утверждение «Чацкий — декабрист», хотя бы и сопровожденное любыми проклятиями, могло лишь способствовать росту симпатий к герою Грибоедова.

Новое реакционное понимание героя было разработано А. С. Сувориным. Чацкого надо было подать как «нашего»

- 24 -

для реакционеров, сделать его «своим» и, не отказываясь от такого богатства, как «Горе от ума», сделать последнее орудием своей пропаганды. Эту хитроумную задачу «выполнил» в 1886 г. Суворин в статье «„Горе от ума“ и его критики», предпосланной суворинскому изданию комедии. Полная восторженных восхвалений Чацкого и вообще «Горя от ума», статья Суворина была резко заострена против отзыва о комедии В. Г. Белинского в 1840 г. В запоздалую полемику с Белинским Суворин вкладывал основную, центральную идею — вот, мол, революционер Белинский отверг великое произведение, а мы, сторонники противоположного лагеря, с восторгом принимаем его. В полемике против Чацкого «совсем не критико-литературные цели руководили Белинским, а цели политической пропаганды против слишком русских идей»²³. В этом — существо дела. Однако вся «постановка вопроса» была основана на прямой фальсификации фактов: Белинский в 1840 г. был в периоде своего «примирения с действительностью» и на революционных позициях не стоял. Когда туман рассеялся и Белинский «прозрел», он занял иную позицию в отношении к комедии и выявил ее высокое значение.

Суворин поставил своей целью разъединить Чацкого и «либералов», «людей двадцатых годов». Чацкий — вовсе не декабрист, он, наоборот, антагонист декабристов, он «истинно русский человек», предшественник славянофилов. Своим монологом о французике из Бордо Чацкий «бил чистый „либерализм“ и бил беспощадно, бил со сцены, прямо перед толпою. По мнению Суворина, не Чацкий объявил войну старому обществу, а оно первое напало на него, — он только защищался. Суворин постоянно оперирует термином «декабристы» («Ведь действие комедии происходит во время декабристов... о перевороте шептались взаперти»). Суворин вступает в резкую полемику с работой Алексея Веселовского, упрекая последнего в «партийности». Чацкий отнюдь не либерал, — доводов за это у Суворина в общем три: 1) защита Чацким старой русской одежды и выходка против европейского платья; 2) насмешки Чацкого над «секретнейшим союзом» Загорецкого и реплика против тайного общества; 3) отрицание Белинским революционности Чацкого. Подкрасив Чацкого под человека своего лагеря, Суворин восторженно превозносил его и клялся его именем²⁴.

- 25 -

Исходная «ошибка» Суворина была немедленно разоблачена А. Н. Пыпиным. В том же 1886 г. в майской книжке «Вестника Европы» Пыпин опубликовал статью «Поход против Белинского, предпринятый под флагом „Горя от ума“». Через четыре года Пыпин возобновил полемику в статье «Исторические заметки о Грибоедове» («Вестник Европы», 1890, кн. I), а позже полемику с Сувориным поддержал и редактор Собрания сочинений Белинского С. А. Венгеров. Центром полемики был, однако, не Грибоедов, а Белинский. Что же касается именно Грибоедова и его связи с тайным обществом, то Пыпин, хорошо знавший фактическую сторону вопроса, совершенно правильно указывал на то, что защита всего русского, национального, — вплоть до увлечения славянской стариной, вплоть до симпатий к великому Новгороду и проч., — все это было характерно именно для декабристов²⁵.

Несмотря на авторитетное выступление Пыпина, ложное мнение Суворина получило широкое и шумное признание в реакционных кругах. Ученого попросту игнорировали, а статью Суворина реакционная пресса превознесла как «талантливую», «оригинальную», «свежую», поставила рядом с «Мильоном терзаний» Гончарова.

Конечно, в этой шумной обстановке спокойное научное исследование темы было совершенно исключено, но публикация документов продолжалась: в 1886 г. появились «Записки о моей жизни» Н. Греча (кстати говоря, в издании того же Суворина); они включали обстоятельный рассказ о прямом участии Кюхельбекера в восстании 14 декабря. Напомнил об отношении декабристов к «Горю от ума» и декабрист А. С. Гангеблов в своих воспоминаниях (1886). Кратко упомянул о близости Грибоедова с декабристами и об его аресте С. В. Максимов, передавший в своем «Печорском князе» разговор о Грибоедове с князем Е. О. Палавандовым. К этим материалам примыкали воспоминания Е. Соковниной о Д. Н. Бегичеве, напечатанные в «Историческом вестнике» за 1889 г., и письма Грибоедова к А. Бестужеву и В. Кюхельбекеру, опубликованные в том же году в «Русской старине». В 1891 г. было опубликовано письмо Грибоедова к декабристу В. Д. Вольховскому.

В 1894 г. появилось чрезвычайно важное для темы письмо Грибоедова к И. Ф. Паскевичу с его мольбой о заступничестве за декабриста Одоевского; в 1899 г. в статье Н. Ш. о Туманском и Мицкевиче было опубликовано

- 26 -

в «Киевской старине» письмо декабриста А. Бестужева с короткой, но выразительной характеристикой Грибоедова; в 1901 г. в «Русском архиве» появилось письмо Кюхельбекера и стихи его с упоминанием о Грибоедове; в 1904 г. вышли в свет «Записки» декабриста Д. И. Завалишина, кое в чем дополнившие прежние воспоминания о Грибоедове. Несколько забегая вперед, нарушим тут хронологическую последовательность изложения, чтобы закончить вопрос о публикации источников. В 1909 г. Н. В. Шаломытов опубликовал в «Историческом вестнике» неизданные материалы Д. А. Смирнова к биографии А. С. Грибоедова, содержавшие столь ценные данные для нашей темы, как разговор Смирнова с А. А. Жандром об отношении Грибоедова к тайному обществу²⁶. В 1911 г. было почти полностью опубликовано Н. К. Пиксановым письмо Грибоедова к декабристу А. А. Добринскому (в целом оно появилось позже в III томе академического Полного собрания сочинений Грибоедова)²⁷. В 1917 г. впервые появилось в печати интересное письмо Грибоедова к Всеволожскому и Толстому, где были упоминания имен декабристов. Чрезвычайно ценные, хотя и крайне редкие упоминания о Грибоедове были разбросаны в следственных делах, опубликованных в большом издании Центрархива «Восстание декабристов». В 1931 г. был опубликован новый материал в «Воспоминаниях» Бестужевых. Но далее публикация новых источников для нашей темы стала уже замирать. После революции имел место ряд ценных документальных публикаций об А. С. Грибоедове Е. Некрасовой, О. И. Поповой, но они касались главным образом вопросов его дипломатической деятельности и обстоятельств его гибели, — для темы «Грибоедов и декабристы» они, в сущности, давали немного.²⁸ Опубликованные в 1925 г. Н. К. Пиксановым выдержки из воспоминаний В. Н. Григорьева ничего не давали для изучения темы, содержа лишь самое беглое упоминание об аресте писателя²⁹.

7

Оживление революционного движения в девяностые годы и усилившаяся в этой связи борьба общественных течений сказались на освещении в литературе интересующей нас темы. Особенно любопытные метаморфозы переживает

- 27 -

она на рубеже XX в. и в эпоху приближения новой революционной ситуации, перешедшей в революцию в 1905 г. Отмечавшийся в 1895 г. столетний юбилей со дня рождения Грибоедова был поводом для особенно обильного появления грибоедовской литературы.

Достоевский не пришелся ко двору реакции, с Сувориным как-никак произошел литературный скандал; любопытно проследить за тем, как усердно обрабатывает реакционная мысль — теперь уже на несколько новый манер — тему о Грибоедове и декабристах. Прежде всего она прибегает к эклектике: кое-что можно взять и от Достоевского, и от Суворина, особенно главную идею последнего — полное противопоставление Грибоедова декабристскому лагерю. Но «отдавать» Чацкого революционному лагерю, как это неосмотрительно сделал Достоевский, никак нельзя, — Чацкого и вообще «Горе от ума» надо сохранить в своем арсенале. В эклектической работе В. Ф. Боцяновского «Александр Сергеевич Грибоедов», написанной по случаю 100-летнего юбилея со дня рождения писателя и опубликованной в «Ежегоднике императорских театров» за сезон 1893/94 г., выставлен некий общий тезис: «гуманные воззрения и образованность сближали Грибоедова с кружком декабристов». Но далее вступает в силу суворинская тенденция, и в полном противоречии с только что высказанным тезисом Боцяновский пишет: «В общем, однако, Грибоедов был в далеко не близких отношениях с кружком декабристов», и даже утверждает: «Очевидно, сам Грибоедов мало знал этот кружок». Вместе с этим восхваляется «талантливый» и подробный разбор комедии, сделанный А. Сувориным. С. А. Андреевский в статье «К столетию Грибоедова», помещенной в «Новом времени» (1895), уже не нуждается в теме «Грибоедов и декабристы», — он удовлетворяется общим выражением, что Чацкий — «русский прогрессист», он даже «нам еще не по плечу», но вместе с тем, в тон Достоевскому, упрекает Чацкого в «аристократизме» и «дэндизме». «Этюд» Суворина, конечно, превознесен как «самостоятельный и ценный», причем сделан головокружительный вывод: «после этого труда статью Белинского можно признать несуществующею». Но в общей постановке вопроса Андреевский усердно сводит центр тяжести ко взятой вне истории «общечеловеческой» проблеме. Перечислив в конце статьи имена Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, глубокомысленно спрашивает:

- 28 -

«Были ли эти великие люди не удовлетворены нашею жизнью или жизнью вообще — кто скажет?» Этим «аккордом» и заканчивается статья³⁰.

Тенденцию внеисторического толкования «Горя от ума» гораздо более последовательно и отчетливо в том же юбилейном 1895 г. развил М. О. Меньшиков в статье «Оскорбленный гений». Именно Меньшикова можно считать «основоположником» внеисторического толкования, при котором столь «просто» отбросить все вопросы о связи комедии с общественным движением ее времени. Более всего он, а не Суворин и Достоевский, создал ту реакционную концепцию понимания «Горя от ума», которая показалась реакции самой удобной и прочной. Мимоходом даже упомянуто о декабристах, с легкой улыбкой снисходительного сожаления: да, да, «во время Чацкого» «погибали благороднейшие мечтатели», «опасные», как это оказалось, «только для самих себя». Николай I думал несколько иначе об «опасности» мечтателей 14 декабря, но Меньшиков на это не обратил внимания. Чацкий и Грибоедов резко оторваны от тайных обществ, по мнению Меньшикова; доказательство этого — тип Репетилова. Вместе с этим снимается противоположность двух лагерей комедии. В самом деле, так ли уж плох Фамусов? Захлебываясь от похвал Грибоедову, Меньшиков определяет далее, что «Горе от ума» направлено на самое большое зло русской жизни, обличает самый великий ее «грех» — пренебрежение к нравственному идеалу³¹.

С похвалой отзывается о статье Суворина и «исполняющий должность ординарного профессора» А. И. Смирнов в своей вялой и скучной работе «Александр Сергеевич Грибоедов, его жизненная борьба и судьбы комедии его „Горе от ума“» (1895). Работа явно отстала от литературы вопроса: в освещении первого петербургского периода в жизни Грибоедова, несмотря на работы А. Н. Пыпина и А. Н. Веселовского, о декабристах не говорится ни слова. Встречи писателя с декабристами в 1824—1825 гг. тоже опущены. О декабристах А. И. Смирнов заговорил лишь в связи с арестом Грибоедова³².

На рубеже XIX—XX вв. появилось небольшое литературное произведеньице, которое не только стремилось оторвать Грибоедова вместе с Чацким от передового общественного движения того времени (это было бы не ново), а обрисовать Грибоедова как врага декабристов, как...

- 29 -

возможного члена следственной комиссии над первыми русскими революционерами. В. В. Розанов, незадолго до этого торжественно отказавшийся от «наследства 60—70-х годов», написал статейку о Грибоедове. Заметим, что «попытки сблизить Грибоедова с декабристами» как раз и входили в состав того самого «наследства 60—70-х годов», от которого в 1891 г. отказался В. Розанов. Никаких двух лагерей, никакого столкновения в пьесе вообще нет, — Чацкий и Фамусов по пустячкам разошлись: «Все великое «горе» Чацкого и автора есть, в сущности, самый счастливый вид горя, ибо оно происходит единственно от расхождения во вкусе и требовании — меблировать ли дом в стиле «рококо», Louis XVI или Empire». «Ошибочный тип Скалозуба» и разночинец Молчалин не представляют собой противоположного лагеря. Именно В. Розанов первый высказал мнение о том, что Молчалин будто бы разночинец, оскорбленный аристократом Чацким: «Чувство смеха над Сперанским в петербургском обществе сливается с чувством смеха Грибоедова над Молчалиным». Самое жизненное действие в пьесе — это, оказывается, менуэт, который танцуют на балу. Будь Грибоедов на площади 14 декабря, он не смог бы оказаться на стороне декабристов, потому что у него не было «того шампанского в нервах», которое бросило их «к «монументу Петра» 14 декабря. Он резонировал бы, присматривался бы... «рисовал узоры пером» для будущей комедии, не поспешив ни туда ни сюда»³³. Нельзя не отметить, с какой цинической небрежностью к Грибоедову сделан этот фельетон: цитаты приводились приблизительно, на память, а когда память отказывала, то они беззастенчиво сочинялись.

Так расправлялась реакция с зачатками передовой концепции наследства шестидесятых — семидесятых годов.

Через пять лет появилась новая концепция, стремившаяся найти среднюю линию между розановской реакцией и «общечеловеческими» возможностями. С новым взглядом на Грибоедова и Чацкого в 1904 г. выступил В. В. Каллаш. В преддверии революции 1905 г. автор утверждал, что «Горе от ума» и теперь «является такой же сумрачной загадкой, как и для современников». Каллаша не удовлетворяли уже ни Гончаров, ни Суворин, и он ставил своею целью «пересмотр вопроса». Он правильно подметил в суворинской концепции «специфический

- 30 -

нововременский запах», но сам занялся новой формой снижения Грибоедова и его героя: «Чацкий менее радикален, чем декабристы». Чацкий — «прототип лишних людей». Опираясь на слова самого Грибоедова: «Сто человек прапорщиков хотят изменить весь государственный быт России», указывая на образ Репетилова и письмо к Одоевскому, Каллаш пользуется этими тремя доводами для доказательства тезиса о полном несовпадении взглядов Грибоедова и декабристов³⁴.

8

Так обстояло дело в 1890-х гг. и накануне 1905 г. Но в это же время, противоборствуя реакционной тенденции, действовали и противостоящие реакции направления.

В этом отношении надо отметить написанную под большим влиянием концепции Ал. Веселовского популярную, но серьезную книжку А. М. Скабичевского «А. С. Грибоедов, его жизнь и литературная деятельность» (СПб., 1893) и своеобразную, написанную в беллетризированной манере статью проф. И. И. Иванова «Годовщина великого автора и великого произведения», помещенную в «Мире божьем» за 1894 г.; появившаяся в 1903 г. в «Вестнике воспитания» работа Д. Н. Овсянико-Куликовского о Грибоедове (часть будущей «Истории русской интеллигенции») также оперировала темой о декабристах и считала Чацкого «представителем положительных сторон движения 20-х годов»³⁵. Но наиболее существенным было обособление вопроса о Грибоедове и декабристах в качестве самостоятельной исследовательской темы.

В конце 1890-х гг. тема впервые отпочковалась от общей биографической литературы и предстала в виде самостоятельной проблемы. Первой работой подобного типа была небольшая исследовательская статья Е. Г. Вейденбаума «Арест Грибоедова», напечатанная в газете «Кавказ» (1898). Как видим, это выделение не касалось темы «Грибоедов и декабристы» в целом, был выделен лишь один ее компонент, но перед нами уже серьезный разбор отдельной составной части темы на основе архивных документов. Автор кладет в основу работы неопубликованное «Дело об отправлении коллежского асессора Грибоедова

- 31 -

в С.-Петербург арестованным и об описании у него бумаг» (из архива гражданского управления Кавказа). Он отрицательно решает вопрос о причастности Грибоедова к тайным обществам, но подробно разбирает эпизод уничтожения Грибоедовым бумаг перед арестом, выясняя фактическую сторону дела и аргументируя свой вывод. Эта же линия самостоятельного выделения темы продолжена в работе А. В. Безродного (Н. В. Шаломытова) «В. К. Кюхельбекер и А. С. Грибоедов», вышедшей в 1902 г. в «Историческом вестнике». Тут вопрос о взаимоотношениях Грибоедова с одним из декабристов становится самостоятельной исследовательской задачей. Статья посвящена попытке В. Кюхельбекера передать через осужденного по суду штабс-ротмистра С. С. Оболенского письмо Грибоедову. Конечно, это, как и статья Вейденбаума, прежде всего — публикация нового архивного материала, но все же тема в исследовательском отношении выделилась, отпочковалась от общего биографического ствола, она выросла в самостоятельную, специализированную и исследованную на материале первоисточников тему. В 1903 г. тема развертывается дальше в научном отношении в работе П. Е. Щеголева «Грибоедов в 1826 году». Тут впервые опубликован важнейший документ — следственное дело о Грибоедове из состава декабристского следственного фонда³⁶.

Революционная ситуация, предшествовавшая 1905 г., оживила интерес к теме и оказалась импульсом для творческой работы исследователя.

Необходимо подчеркнуть, что лишь историко-прогрессивная концепция несла в себе потенцию научного исследования темы. К какому оттенку реакционного лагеря ни принадлежал бы автор, отрывавший Грибоедова от декабристов, самое существо реакционной концепции было враждебно исследовательской постановке вопроса. Поэтому среди сторонников антиисторической реакционной концепции не возникало и не могло возникнуть исследовательского замысла.

В 1905 г. П. Е. Щеголев издал свою работу вновь, в исправленном и дополненном виде, приложив к ней факсимильное издание подлинного дела и назвав ее обобщенно: «Грибоедов и декабристы». В центре работы стоит самая публикация источника, с сопровождающим текстом, излагающим историю привлечения Грибоедова к следствию, допросов и исхода его дела.

- 32 -

Работа написана увлекательно и талантливо, в свойственной Щеголеву манере точного и живого рассказа, выдержанного в строгой хронологической последовательности. Заглавие шире содержания работы: в целом проблемой о Грибоедове и декабристах Щеголев не занят. Интересные общие формулировки, которыми он заканчивает свою работу, являются не органическими выводами из его изложения, а лишь общими соображениями, не подкрепленными специальной научной аргументацией. Но тем не менее работа Щеголева — крупная веха на пути исследования научно обособившейся темы. С момента появления этого исследования все позднейшие работы о Грибоедове в вопросе об аресте писателя и его привлечении к следствию использовали данные Щеголева.

Собственно научная, исследовательская линия историографии изучаемого нами вопроса получила дальнейшее развитие в ценной работе Н. К. Пиксанова «Грибоедов и Бестужев», опубликованной в 1906 г. в «Известиях Академии наук». Писалась работа еще в 1905 г., и надо думать, что общественные импульсы стимулировали разработку темы. Представляется ценным детальное сопоставление воззрений Грибоедова и Бестужева и установление многочисленных точек совпадения или близости. Во время написания этой работы еще не были полностью опубликованы многие важные материалы о Бестужеве; вопрос о декабристах в целом был почти не исследован, — капитальная работа В. И. Семевского еще не выходила. «Показания Бестужева приходилось вылавливать из скупых цитат в мозаических статьях акад. Дубровина в «Русской старине» 1903 года», — писал позже Н. К. Пиксанов. Несмотря на эти трудности, автор привел свое исследование к удачному окончанию. Надо отметить, что в научную историографию темы «Грибоедов и декабристы» оно вносит существенно новую и ценную черту: предшествующие работы по этой линии — Вейденбаума, Шаломытова и даже Щеголева — все же в центре своего внимания держали какой-то новый публикуемый документ и располагали свой текст около него, занимаясь более всего его расширенным комментарием. В отличие от этого типа научных работ, исследование Пиксанова не сосредоточено на публикации какого-либо текста: перед ним стояла исследовательская задача в ее более высоком и самостоятельном виде, — автор привлекает для ее разрешения

- 33 -

довольно большой и разнообразный круг документальных материалов.

Через три года — в 1908 г. — вышла новая работа Н. К. Пиксанова «Александр Сергеевич Грибоедов», вошедшая в пятитомное издание «История русской литературы XIX века» под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского. Хотя эта работа и посвящена характеристике жизни и творчества писателя в целом, но в ней уделено много внимания разбору проблемы «Грибоедов и декабристы». Эта работа явилась ценной сводкой того, что было сделано по вопросу о декабристах и Грибоедове в предшествующей литературе. Н. К. Пиксанов дал характеристику первого петербургского периода жизни Грибоедова, учел его знакомство с декабристами, говорил и о встречах 1823—1825 гг., об аресте, ходе следствия, об освобождении Грибоедова и его позднейших связях с декабристами. Охарактеризовано и мировоззрение Грибоедова в сопоставлении с основными установками декабризма, и, хотя в начале статьи автор пессимистически утверждает, что политические взгляды Грибоедова — «биографическая загадка», в другом месте статьи он приходит к выводу, что Грибоедов «примыкал к радикальной программе александровского времени». Отмечая скептицизм Грибоедова, автор указывал на то, что он не был «энтузиастом» движения, однако и не выпадал в силу этого из общего его течения. «Национализм» Грибоедова также совершенно правильно ставился в связь с декабристской программой. Правда, Репетилов смущал автора и был использован для доказательств «скептицизма» Грибоедова. Но общий — вполне правильный — вывод звучал в соответствии с передовой исторической традицией, идущей от «наследства» шестидесятых годов: «Тысячи нитей связывают Грибоедова с этим движением. И только благодаря такому единению поэта с жизнью могло быть создано „Горе от ума“»³⁷.

Наконец, в 1911 г. в газете «Русские ведомости» появилась статья Н. К. Пиксанова «К характеристике Грибоедова. Поэт и ссыльные декабристы». Примечание указывало, что перед читателем — эпизод из монографии «А. С. Грибоедов. Жизнь и творчество» (подобной работы позже опубликовано не было). Статья на основании документальных материалов характеризовала отношение Грибоедова к ссыльным декабристам и его смелые хлопоты по облегчению их участи, — речь шла о трех знакомых

- 34 -

Грибоедова: А. А. Добринском, А. И. Одоевском и А. А. Бестужеве, причем отношение к первому из перечисленных декабристов обрисовывалось на основе нового архивного материала — письма к нему А. С. Грибоедова, ранее неизвестного. Статья, научная ценность которой несомненна, открывалась пушкинским эпиграфом из «Ариона»: «Погиб и кормщик и пловец, лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою...» Грибоедов рассматривался здесь как певец декабризма, а гибель декабристов — как тяжелая драма писателя. Автор отмечал, что Грибоедов «накануне декабрьской беды много и долго вращался среди членов тайного общества: в Петербурге в 1824—1825 гг. и на юге осенью (?) 1825 года», приводил свидетельства декабристов Штейнгеля, Беляева, Завалишина о связях писателя с декабристами. Одновременно отмечался «глубокий скептицизм» и «мрачное настроение», которые овладели поэтом и «помешали ему вступить в число активных членов тайных обществ»; однако это заключение пока еще вовсе не снимало и не видоизменяло отправных предпосылок, формулированных выше.

На этом, в сущности, и кончается собственно научная линия историографической разработки темы. В исследовательском отношении, как видим, было сделано крайне мало: были документированы и получили некоторую разработку вопросы ареста и следствия (Вейденбаум, Щеголев), а также некоторые личные связи писателя с декабристами: наиболее подробно — с Бестужевым (Пиксанов), совсем бегло и эпизодически — с Кюхельбекером, Одоевским, Добринским (Шаломытов, Щеголев, Пиксанов). Это было, собственно говоря, все.

Реакция после революции 1905—1907 гг. стала между тем медленно, но отчетливо захватывать идеологическую сферу российской интеллигенции. Печально знаменитые «Вехи» (1909) отбросили свою мрачную тень и на историческую науку и на литературоведение. Отвергая, унижая, пачкая революцию и революционное мировоззрение, воздействие «Вех» постепенно заползало и в научную сферу, принижая и «развенчивая» не только революционную борьбу прошлого, но и связь русских деятелей с этой борьбой. «Развенчание» этих связей и самой революции становилось в некоторых кругах «модным». Тема «Грибоедов и декабристы» не избежала этого влияния, подчас не осознанного и самими учеными.

- 35 -

9

Научная линия историографической специальной разработки темы приостановилась около 1911 г., дав чрезвычайно скромные результаты. Именно около этого времени тема вступила в этап вульгарно-социологической трактовки.

В августе 1913 г. в «Русских ведомостях» Н. К. Пиксанов опубликовал статью «„Горе от ума“ в парадоксах русской критики». В этой статье то сближение Чацкого с «падшими борцами»-декабристами, которое проводил Аполлон Григорьев и которое раньше вызывало сочувственное отношение Н. К. Пиксанова, теперь уже было зачислено в серию «парадоксов». Возникает и ограничительная формула, которая в дальнейших работах Н. К. Пиксанова получит самое широкое развитие: Чацкий протестует уже не против крепостного права, а лишь против «злоупотреблений крепостного права». И далее, в непосредственном контексте с похвалой Достоевскому, Н. К. Пиксанов впервые дает ту формулу, которая на много лет определит круг его исследовательских заданий: «Горе от ума» — «барская пьеса»: «Биографу Грибоедова теперь было бы нетрудно многими фактами подтвердить, что „Горе от ума“ — действительно барская пьеса и по своему происхождению, и по содержанию, и по общему тону; можно было бы, как это ни странно на первый взгляд, сблизить Чацкого с Фамусовым и в дэндизме, и в сословном пренебрежении к разночинцу (Молчалину), и в национализме... Sub specie aeterni справедлив также упрек Чацкому, что он „вопит и кричит на бале, как будто лишился всего, последнего достояния“...»³⁸

Итак, перед нами уже не поверхностное обвинение Чацкого в том, что у него есть крепостные крестьяне и что он уезжает из Москвы в «родовой карете». Перед нами нечто гораздо более серьезное — общая квалификация пьесы как барской и открытое сближение Чацкого с Фамусовым. Социальный смысл пьесы снят, ее внутреннее историческое движение исчезает, проблема связи с декабристами теряет значение. Или связи этой вообще, по существу, не было, и писатель был «глух» к увлечениям декабристов, или, — если допустить эту связь, — декабристы, по образу и подобию Чацкого, очевидно, тоже были дворянами, барами, сближающимися с Фамусовым, и в лучшем случае — противниками лишь крепостнических

- 36 -

эксцессов и злоупотреблений, а никак не самого крепостного права.

В 1914 г. вышла талантливая книжка М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Автор кладет в основу книжки переписку семейства Римских-Корсаковых, главным образом письма матери семейства, Марьи Ивановны Римской-Корсаковой. Задача автора — реконструировать быт грибоедовской Москвы на основании подлинного документального материала. М. О. Гершензон с большим искусством воссоздает быт времени. Дом Марьи Ивановны Римской-Корсаковой — настоящий барский, дворянский дом, полная чаша. Здесь витает даже после ее смерти «ее беззаботный и веселый дух». Сама Марья Ивановна, как справедливо выразился П. А. Вяземский, — московская барыня «в хорошем и лучшем значении этого слова». Перед нами — симпатичная старушка Марья Ивановна, московская барыня, хозяйка, энергичная хлопотунья, преданная детям мать семейства, с чудесными морщинками около глаз, мастерица устраивать балы, маскарады, катанья на масленице, семейные обеды, на которые приедут и дети, и Соня «с потрохом», и многие родные и знакомые. Такова картина, нарисованная Гершензоном. Но при чем тут Грибоедов? Разве это его точка зрения на старушек фамусовского лагеря? Как можно связать эту милую старушку с Хлёстовой? Грибоедов достаточно подробно высказался об этих старушках, — Хлёстова им охарактеризована незабываемо ярко: по Грибоедову, она принадлежит к лагерю «старух зловещих, стариков...». Это тот крепостнический лагерь, который отомстил Чацкому клеветой о безумии. При чем тут милые морщинки у глаз и катанья на масленице? Грибоедов видел в московских старушках вовсе не это. Где тут «прошедшего житья подлейшие черты»? Перед нами «гершензоновская», а вовсе не грибоедовская Москва. Она нарисована с трепетной нежностью и любованием, — Грибоедов изображал свою Москву иначе. У Гершензона и у Грибоедова диаметрально противоположные точки зрения, с которых они смотрели на материал. В этой связи и понятно то, что декабристы, мелькающие на пастели Гершензона, — это весьма неудачные юноши, только зря огорчающие прекрасных старушек матерей: Григорий Корсаков, причастный к декабристам, приятель Пушкина и Вяземского, в картине Гершензона просто плохой сын, неудачник по службе, лентяй, источник постоянных тревог превосходной матери.

- 37 -

Концепция Гершензона — отнюдь не вульгарно-социологическая, но она в известной мере готовит дорогу для последующего торжественного шествия вульгарного социологизма, начисто снимая проблему двух лагерей в пьесе.

Несколько маленьких интерполяций М. О. Гершензона в тексте книги и концовка о «грешной жизни», расцветавшей пышно-махровым цветом на злачной ниве крепостного труда, ни в малейшей мере не вытекают из текста и не меняют общей концепции. Эта книжка может убедить неподготовленных читателей, что дворянская Москва — чудесна, своеобразна, очаровательна, неповторима, но она не может дать ни малейшего объяснения тому, отчего ополчается на эту Москву Чацкий³⁹.

Прошло двенадцать лет. Исследовательских работ на тему «Грибоедов и декабристы» не появлялось. Прогрессивная историческая традиция все не получала дальнейшего развития.

В 1926 г. в издании «Никитинские субботники» вышла новая работа Н. К. Пиксанова «Грибоедов и старое барство». Н. К. Пиксанов полагал, что книжка Гершензона — «прекрасный бытовой материал для уразумения комедии „Горе от ума“». Но семейный круг Корсаковых — это лишь городская, зимняя Москва; необходимо нарисовать Москву усадебную, летнюю. Книжка Н. К. Пиксанова продолжала линию гершензоновской концепции, правда, в некотором отношении выгодно от нее отличаясь. Материал, который оказался в руках Н. К. Пиксанова, в чисто грибоедовском плане много ценнее, нежели переписка М. И. Римской-Корсаковой и ее семейных, — это рукописные воспоминания Вл. Ив. Лыкошина и его сестры Анастасии Ивановны Колечицкой, а также «выписки из бумаг, касающихся перехода архива и библиотеки смоленского имения Грибоедовых Хмелиты в распоряжение музейных учреждений государства». Лыкошины — дальние родственники и ближайшие друзья Грибоедова, товарищи его детства. Но общие выводы Н. К. Пиксанова и тут продолжают наметившуюся в 1913 г. линию: «„Горе от ума“ — барская пьеса, самая барственная из всех пьес русского репертуара. Мы видели, как много родственного между фамусовской Москвой и Москвой лыкошинской. Но в „Горе от ума“, кроме Фамусова, есть еще Чацкий. Он вовсе не нарушает барского стиля комедии. Наоборот, ее барственный тон только усиливается тем лиризмом,

- 38 -

каким охватывает пьесу автор и его герой. Чацкий тоже барин, только иной складки, иного уровня, иной дворянской группы». Противопоставление двух лагерей, как видим, в значительной мере затушевано. Правда, одновременно указаны декабристы, которых Грибоедов знал, «в бытовые картины смоленской старины» вдвигается образ декабриста Якушкина, названы декабристские фамилии из числа знакомых студенческих лет и говорится о нарастании разрыва с традициями, но более по существу темы не сказано ничего, и каким образом барин Чацкий вместе с барином Грибоедовым противостоят барину Фамусову — этот вопрос совсем не раскрыт в книжке «Грибоедов и старое барство». В заглавии книжки, так сказать, два героя; второй — «старое барство» — охарактеризован наиболее подробно, указано и на то, чем позаимствовался первый у второго: барская среда дала Грибоедову, как утверждает Н. К. Пиксанов, его религиозность, его культуру, его консерватизм. Но в чем же именно противопоставлен первый герой второму, этот вопрос остался нераскрытым⁴⁰.

В 1927 г. появилось на свет самое уродливое из всех детищ вульгарно-социологического метода — статья В. Вагрисова «Социальный генезис образа Чацкого», опубликованная в журнале «Родной язык в школе». Думаю, что даже самый опытный и видавший виды историк не сможет не испытать при ее чтении чистосердечного изумления. В Чацком, по Вагрисову, конечно, «выражена психология аристократа». «В данной статье я постараюсь проанализировать образ Чацкого как явление, обусловленное социальной психологией русской великосветской знати эпохи нарастания торгово-промышленного капитализма». О декабристах не сказано ни слова. Аристократу Чацкому противостоит более свежий и молодой лагерь бюрократии, представленный Фамусовым, Молчалиным, Скалозубом. Именно «бюрократия, которая пришла на смену аристократии в управлении страной в эпоху нарастания торгово-промышленного капитализма», — главный враг и соперник аристократа Чацкого. Чацкий — это мы слыхали и раньше — нападает не на самый институт крепостного права, а лишь «на извращения крепостного права». Либерализм Чацкого вырос будто бы из феодальных корней. Чацкий против галломании, потому что «галломания была у бюрократии», а «Чацкому, как аристократу, — все это было противно». Куда убежал Чацкий

- 39 -

в конце пьесы? По-видимому, догадывается Вагрисов, к цыганам, в привольные степи, подобно пушкинскому Алеко. Чацкий, по Вагрисову, смотрит в прошлое, он — фигура реакции, фамусовский же лагерь — более передовой, буржуазный. Комментарии излишни. Надо заметить, что статья, несмотря на свое особое уродство, совпадала в одном, и довольно существенном, утверждении с более распространенными вульгарно-социологическими концепциями: она отрицала протест Чацкого против крепостного права как института и приписывала ему недовольство только «извращениями» крепостного права; в соответствии с этим она и находила, что либерализм Чацкого «не очень велик»⁴¹.

Приближалась столетняя годовщина со дня гибели писателя. К этой дате была напечатана лишь одна газетная статья⁴² «Грибоедов и декабризм», непосредственно относившаяся к нашей теме (автор Н. К. Пиксанов); более обстоятельно эта тема раскрывалась тем же автором в предисловии к школьному изданию «Горя от ума» в серии «Русские и мировые классики» (3-е изд., 1929). Сам автор придавал предисловию к школьному изданию особое значение, ибо в своем основном исследовании «Творческая история „Горя от ума“» ссылался на это предисловие как на сводку своих основных положений.

Среди причин, обессмертивших «Горе от ума», автор перечисляет многие: тут и язык, и разнообразие ритмов ямбического стиха, и огромное полотно бытовой картины, и другие достоинства, но идейный состав пьесы отсутствует в этом перечне. Охарактеризовав предшествовавшую критику пьесы как критику расплывчатую и «интеллигентски-идеалистическую», Пиксанов полагает, что один лишь Достоевский инстинктивно угадал социальный смысл Чацкого, назвав его барином и помещиком. К этой тезе присоединяется и сам Пиксанов, лишь расширяя ее: «Чацкий — барин и помещик. Но и Грибоедов — барин и помещик, даже больше, чем Чацкий». Подчеркивалось, что Грибоедов «получил барское воспитание — с гувернером, несколькими языками, музыкой». Все, знавшие его, будто бы «свидетельствуют, что он был барин с головы до ног; налет барского высокомерия, дэндизма давал в нем себя сильно чувствовать». Мне неизвестно ни одной такой общей характеристики современника о Грибоедове — «барин с головы до ног», эта формулировка принадлежит исключительно Н. К. Пиксанову; что же касается мнения

- 40 -

о дэндизме, то оно принадлежит отнюдь не современнику, а писателю 1890-х гг. и нововременскому фельетонисту Андреевскому.

Настроения московского студенчества в грибоедовское время остались вне поля внимания автора, но приведена реакционная цитата из журнала для воспитанников пансиона, относящаяся, кстати, к тому времени, когда Грибоедов воспитанником пансиона уже не был. Цитата может характеризовать желательное для начальства направление воспитания, но еще ничего не говорит о реальных его результатах. Автор говорит о петербургском периоде, о начале декабристского движения, упоминает о знакомстве с декабристами и правильно заключает: «Напитавшись яркими общественными возбуждениями этих нескольких годов, Грибоедов уехал в 1818 г. служить на Восток». Разбирая далее вопрос об аресте и привлечении к следствию, автор постоянно проводит параллели между мнениями Грибоедова и декабристов, устанавливает сходство в мировоззрении и отдельных взглядах, не верит показаниям, данным Грибоедовым на следствии, и приходит к выводу: «Все эти черты роднили Грибоедова с либеральным движением александровского времени, ближайшим образом с декабристами». Но он не был «энтузиастом движения», его мучил «тяжелый внутренний кризис, в частности — упадок художественного творчества по окончании „Горя от ума“. В 1824—1825 гг. он духовно стал едва ли не чужд политическим интересам». Главнейшими «особенностями» общественных взглядов Грибоедова автор считает «либерализм, скептицизм и национализм». Разбирая социально-политические взгляды Грибоедова по существу, автор вновь утверждает, что в «Горе от ума» нет протеста против крепостного права как социального института, а есть лишь «протесты против злоупотреблений крепостного права», да и то носительницей этих злоупотреблений, по Грибоедову, как полагает Н. К. Пиксанов, была прежде всего крупная знать, а не дворянство в целом. «От Грибоедова мы не имеем ни одного прямого заявления о том, что он был сторонником освобождения крестьян». Правильные мнения Д. Н. Овсянико-Куликовского и К. В. Сивкова о Грибоедове как стороннике ликвидации крепостного права приводятся как пример «путаницы», свойственной «старой литературной критике»: «...едва ли можно принять домыслы старой критики о Грибоедове как безусловном стороннике

- 41 -

освобождения крестьян. „Заболевшая совесть“ писателя создала горячие тирады Чацкого, но социальное бытие Грибоедова-помещика суживает их смысл». К тому же «тирад этих немного... социальный мотив крепостного права занимает в „Горе от ума“ небольшое место, он эпизодичен, он не является не только основным, но и равноправным наряду с любовной интригой и картиной нравов», «необходимо устранить заблуждение, будто критика недостатков института обозначает его полное отрицание»⁴³.

Напомним, что ту же мысль, что Грибоедов и его герой Чацкий — вовсе не противники крепостного права, Н. К. Пиксанов развивал еще раньше, в 1926 г., в статье, посвященной М. С. Ольминскому: «Карамзин негодовал на „помещиков-зверей“, продававших своих крепостных публично на рынке; однако он был убежденным крепостником и только оберегал дорогой ему институт от опасных злоупотреблений. И когда учителя словесности из обличений Чацким тех же крепостников делают вывод, что он и Грибоедов — враги крепостного права, они совершают тот же скачок мысли...» Подобное понимание вопроса переносилось и на декабристов. «Мы теперь будем думать по-новому, — что скромный удельный вес этого элемента пьесы соответствует и личным отношениям автора, и историческому положению вопроса в либеральной дворянской среде перед 14 декабря». Казалось бы, «установив» такой сокрушающий весь общественный смысл пьесы довод, что Чацкий — не противник крепостного права в целом, а лишь противник «эксцессов», злоупотреблений крепостным правом, автору надо было бы сделать обязательный логический шаг и оторвать Чацкого и Грибоедова от декабристов, перевести их в лагерь, положим, Карамзина. Но особенностью новой концепции Н. К. Пиксанова является именно то, что он и декабристов потянул в лагерь, где не протестуют против крепостного права как института. Снижение декабризма и рассмотрение его как узко корыстного помещичьего движения было заимствовано Н. К. Пиксановым не столько от М. Н. Покровского, сколько от М. С. Ольминского, работы которого о декабристах Пиксанов называл «замечательными». Особой заслугой Ольминского Н. К. Пиксанов считал именно то, что тот указал на «социальное своекорыстие» декабристов и установил «недостойное поведение многих декабристов на следствии»⁴⁴.

- 42 -

Проблема двух лагерей при вульгарно-социологической трактовке уничтожалась. Дворянин, принадлежащий к «среднему культурному столичному дворянству» и имеющий некоторые черты «деклассации» и «социальной деформации с уклоном в разночинскую интеллигенцию», то есть Грибоедов и Чацкий — не противники крепостного права, они лишь противники злоупотреблений крепостным правом богатой знати, вельмож. Этим утверждением снималось основное социальное значение пьесы, и связь с декабристами, также перетащенными в лагерь крепостников, теряла какой бы то ни было смысл. Она сохранялась уже как пустая формула, лишенная живого исторического движения. Что уж там двигать, когда нет борьбы, когда нет двух противостоящих лагерей.

В статье Н. К. Пиксанова «Грибоедов и декабризм» протест против злоупотреблений крепостного права у Чацкого связан с его протестом против знати: «Здесь сказалась социальная вражда столичного старинного среднего дворянства и той новой знати, какая выдвинулась недавно только во второй половине XVIII в. В декабризме явственно проступает эта вражда. В литературе она сказалась и у Пушкина, и у Рылеева, и у Лермонтова», — писал Н. К. Пиксанов. В первой — исторической — части этого положения без труда можно усмотреть влияние пятитомника М. Н. Покровского и его тогдашнего понимания декабризма. «Немцеедство, — продолжает Н. К. Пиксанов, — разнообразно сказавшееся в „Горе от ума“, имело тоже свои корни в самой простой обыденной обстановке. Оно обусловлено той конкуренцией на службе штатской и военной, какая тогда наблюдалась между русскими служилыми дворянами и прибалтийскими немцами, наводнившими русские учреждения и часто забывавшими (?) своих русских сослуживцев». Согласно конечному выводу, Грибоедов «тяготел к умеренной фракции» декабризма и более всего был близок к умеренной группе «Северного общества»⁴⁵, которое, как полагали в те годы некоторые исследователи, вообще никакого революционного значения не имело.

Новый вариант тема о Грибоедове и декабристах приобрела в том же 1929 г. в работе П. С. Когана «Грибоедов. Критический очерк» (М. — Л., «Московский рабочий»), изданной в серии «Жизнь замечательных людей». Вариант этот — один из вульгарно-социологических, но не в чистом виде, а в эклектической смеси с самыми разнообразными

- 43 -

«довесками». «„Духовное“ сродство Грибоедова с декабристами не подлежит сомнению». Классовое положение Грибоедова делало его «идеологом среднего дворянства». Коган допускает, что причиной расхождения Грибоедова со своей средой было, может быть, «то обстоятельство, что Грибоедов был сыном небогатого помещика, который не дослужился до высоких чинов, а между средним и высшим дворянством существовал известный антагонизм». Коган кратко характеризует первый петербургский период как период дружеских встреч Грибоедова с декабристами, но уже отъезд Грибоедова на Восток рисует как романтическое бегство нового Чайльд-Гарольда. Двумя десятками страниц ниже, очевидно, забыв об этом, он пишет, что Грибоедову «были чужды мечтательность и романтика». Приближаясь к итогам, он заключает, что «Чацкий не противостоит той среде, с которой он воюет». Это замечание вносит полную ясность в вопрос: кутерьма, произведенная Чацким в гостиной Фамусова, остается именно кутерьмой в гостиной: поссорились две дворянские группировки — и все. «Грибоедов еще не восстает против системы» (в силу чего, вообще говоря, среднему дворянину восставать против системы?). «Его обличение — не социального, а морального порядка. Его комедия — комедия нравов, сатира, направленная не против государственных учреждений, а против отдельных лиц... больше всего шокировал его порок невежества». Повторяется унижающий Чацкого домысел, что, встреть, мол, Софья Павловна Чацкого как следует, на него не напал бы обличительный пафос, он нашел бы примирение в ее объятиях! Учтены и суворинские положения с некоторыми добавлениями: в Чацком усматриваются «зародыши будущих славянофильских и народнических настроений».

Концепция П. С. Когана сходна с другими вульгарно-социологическими концепциями прежде всего в силу уничтожения основного исторического смысла комедии — противопоставления двух лагерей. В этой концепции нет понимания того, что феодально-крепостному лагерю противостоит борющийся против его устоев лагерь дворянской революционности и что историческое движение вперед данной эпохи зависит от исхода этого столкновения. Нет, — дворянин Фамусов и дворянин Чацкий схватились по своим дворянским внутренним делам — тем самым историческое движение в пьесе приостановлено⁴⁶.

- 44 -

Концепция вопроса о Грибоедове и декабристах у А. В. Луначарского отличается от концепции Когана. Луначарский говорит о внутреннем сочувствии Грибоедова декабристам, но говорит крайне нерешительно и противоречиво. Он как будто еще не решил вопроса для себя самого, ему жалко жертвовать историческим содержанием проблемы. Но в то же время он не хотел бы и отстать от науки своего времени и получить упрек в поклонении старым богам. Вульгарный социологизм нередко бывал душевной драмой исследователей.

Чувствуется, как Луначарский то приближается к принятию чуждой и любопытной для него мысли, развивает ее, доводя до предела возможного, то вдруг опять начинает отталкиваться от нее и приближаться к исторической оценке явления. «Мы можем, однако, с уверенностью сказать, что если он никогда прямо не примыкал к декабристам и даже относился с иронией к их толкам и заговорам, не ожидая от них ничего хорошего (?), то все же связь и симпатия между ним и декабристами... несомненно существовали. Грибоедов не напрасно был арестован и привезен в Петербург по делу декабристов... Ему удалось отвертеться от всякой ответственности. Однако в полной мере остается впечатление пренебрежительного негодования против власти и глубокого внутреннего сочувствия к жертвам неудачного восстания». Можно кратко сказать, что Луначарский был в процессе выработки концепции, но к определенному решению не пришел⁴⁷.

Таким образом, вульгарно-социологическая концепция взаимоотношений Грибоедова и декабристов возникла в начале 10-х годов XX в. и окончательно оформилась и закрепилась к концу 1920-х гг. Она была насквозь эклектична: положение о Чацком — барине и дворянине заимствовали у Достоевского, упрек Чацкому в «дэндизме» — из нововременского фельетона 1890-х гг. Андреевского, разбор программы Чацкого был построен на нарочито обуженном тексте Гончарова, Молчалина определили как разночинца, обижаемого барином Чацким — по В. Розанову, «лишнего человека» взяли от Герцена, не раскрыв герценовского понятия, а представление о декабристах на первом этапе заимствовали было от А. Н. Пыпина, а затем легко заменили пониманием М. Н. Покровского и даже М. С. Ольминского.

- 45 -

10

Своеобразным оказалось положение вопроса о Грибоедове и декабристах в обширной работе Н. К. Пиксанова «Творческая история „Горя от ума“» (1928). Вся история этого вопроса в книге есть история исключения, элиминирования декабристов из творческой истории великой комедии.

Раскрывая содержание понятия творческой истории, Н. К. Пиксанов подчеркивал именно его историзм. Понять произведение можно только исторически, — такова правильная исходная позиция исследователя. В понятие творческой истории входит изучение «стиля, образов, композиции, лиризма, идейности» (с. 59). Однако в силу ряда особенностей творческой истории «Горя от ума» «вопрос о влияниях общественных должен остаться вне монографии о творческой истории комедии» (с. 69). Исключение столь важного вопроса находится в противоречии с исходным положением и крайне тревожит самого автора; он многократно возвращается к нему, повторяя тезис об исключении: «В строгих рамках творческой истории нам не придется изучать состав общественно-политической идейности „Горя от ума“ во всей полноте — в соотношениях с общим миросозерцанием самого Грибоедова, с движением политических идей и настроений эпохи, с развитием социально-политических мотивов в русской литературе того времени» (с. 297). «Из исследования были исключены и влияния общественных движений на „Горе от ума“ (с. 335)... «из исследования отведены литературные влияния, общественные влияния, бытовые прототипы. Творческая история „Горя от ума“ сосредоточилась на имманентном анализе внутренних художественных процессов» (с. 352).

Каковы же причины столь сурового обращения с темой? Почему из творческой истории самого насыщенного общественными мотивами русского художественного произведения надо изъять именно изучение идейных влияний? Почему из творческой истории произведения, которое исследователь признает бесспорно «декабристским», надо изъять именно вопрос о декабристах?

Согласно изысканиям исследователя, «Горе от ума» Грибоедов начал писать в 1820 г. на Востоке и совершенно закончил работу над комедией осенью 1824 г. Из текста всех работ Н. К. Пиксанова отчетливо видно, к каким

- 46 -

именно хронологическим датам он приурочивает общение Грибоедова с декабристами до момента окончания пьесы. Важнейшими периодами являются, в сущности, два (не говоря о годах пребывания на Востоке): 1) жизнь в Петербурге в 1815—1818 гг. (по август), 2) 1823—1825 гг.: зимний сезон 1823/24 г. Грибоедов проводит в Москве, а в 1824—1825 гг. живет в Петербурге. Предположим, что Н. К. Пиксанов прав, что второй период не внес принципиальных изменений в идейный состав комедии: изучение рукописей показывает, что этот состав установился ранее московских и петербургских встреч 1823—1825 гг. Таким образом, из его положений может следовать только одно: центр тяжести должен быть перенесен на изучение первого петербургского периода 1815—1818 гг., который хронологически предшествует работе Грибоедова над идейным составом комедии. Очевидно, интересующие нас идейные воздействия декабристов на творца «Горя от ума» могли иметь место только тогда. Но — непостижимым образом — Н. К. Пиксанов вдруг приходит к совершенно другому выводу: вопрос об идейных воздействиях декабристов на Грибоедова... надо вообще изъять из творческой истории «Горя от ума». Почему? Потому что в 1823—1825 гг., когда Грибоедов общался с декабристами, идейный состав комедии уже сформировался. Хорошо, — но ведь писатель общался с декабристами и раньше, в эпоху образования первых тайных обществ. Почему же исключать этот более ранний период?

Потому, отвечает неумолимая доктрина «творческой истории», что творческая история произведения «начинается, когда возникает первый его замысел, и кончается, когда поэт наложил последний штрих на его текст» (с. 64). Поскольку Грибоедов не испытывал в этот период, то есть в промежуток между 1820—1824 гг., таких воздействий, которые заставили бы его что-либо изменить в тексте по линии идейного состава, декабристы исключены из круга влияний. Но далее та же доктрина допускает введение подобных, более ранних идейных влияний хотя бы в предысторию творчества: все то, что «дано в сознании поэта до зарождения первого замысла: завоевания стиля, литературная школа, общественное миросозерцание — все это может быть только введением в творческую историю, праисторией шедевра» (с. 65). Но даже в порядке «праистории шедевра» первый петербургский период

- 47 -

общения с декабристами в работу почему-то не включен.

С логической точки зрения положение настолько своеобразно, что можно говорить лишь о какой-то загадочной логической аберрации, которая легла в основу существеннейшего исследовательского действия — исключения общественных воздействий из творческой истории самой общественной пьесы. Эта аберрация была бы понятна лишь в том случае, если бы автор не знал или забыл о существовании первого петербургского периода общения с декабристами. Но автор прекрасно знает о нем и даже к концу своего обширного труда роняет указание на то, что Грибоедов «некогда в Петербурге, в 1815—1818 годах» «испытывал сильные возбуждения политической мысли и настроений» (с. 313). Тем лучше, — следовательно, нет никаких оснований исключать из предпосылок творчества именно этот период. Однако он исключен!⁴⁸

В результате изложенного необходимо полностью отвергнуть и конечный вывод Н. К. Пиксанова: «Я констатировал в творческой истории „Горя от ума“ своеобразный случай, когда художественное произведение, тесно связанное с общественностью эпохи, созревало независимо от непосредственных возбуждений политического движения» (с. 335). Это положение несостоятельно, что будет подробно доказано ниже.

В последующие годы Н. К. Пиксанов отказался от неправильной концепции и перешел на новые позиции в оценке и в понимании великой комедии, о чем говорит его заметка «Великий драматург-реалист», помещенная в газете «Известия» в связи с 110-летием со дня смерти Грибоедова; она содержит ряд новых положений, в частности, дает интересные сопоставления Грибоедова с Радищевым. Эта частная, хотя и важная тема подробнее раскрыта в другой опубликованной Н. К. Пиксановым работе «Радищев и Грибоедов» (Сб. «Радищев», Л., 1950). Однако исследовательских работ Н. К. Пиксанова о Грибоедове, где излагалась бы с новых позиций общая концепция автора, доселе не появлялось.

Длительный период жизни темы вне научного исследования и реакционные воздействия стояли в связи с интересным процессом — застыванием, окостенением общепринятого биографического трафарета. Установился известный канон биографии писателя. Для первой половины биографии он примерно таков: детство, гувернеры,

- 48 -

университетское учение, влияние профессоров (Буле и др.) при полном отсутствии студенческой среды; крайне скупой и беглый рассказ о военных годах, упоминание о двух гусарских шалостях (въезд на бал верхом на лошади и исполнение «камаринской» в костеле), дружба с Бегичевым, отставка; первый петербургский период, изображаемый преимущественно как «прожигание жизни»; балерина Истомина, дуэль Завадовского и Шереметева, отъезд на Восток, создание «Горя от ума» (первые два акта). Об общественной среде — ничего. Возвращение в Москву, пребывание в деревне Бегичева, Петербург, окончание комедии. Связи с декабристами «забыты» или вырваны из хронологического контекста. В этом трафарете все отделы скомпонованы так, что идейность «Горя от ума» не имеет никаких корней в действительности, — она рождается вдруг, сама собой, вне каких-либо воздействий бытия на сознание. Этот трафарет биографии не может быть принят исследователем. Как ни скудны источники и как ни трудно исследование, надо поставить вопрос об исторических истоках идейности «Горя от ума» в биографии его творца.

Опубликованная в 1939 г. статья Вл. Орлова «Заметки о творчестве Грибоедова», появившаяся в журнале «Литературная учеба», а позже перепечатанная в качестве предисловия к однотомному изданию А. С. Грибоедова (1940), может рассматриваться как поворотный момент в изучении Грибоедова. Автор стоит на правильных марксистско-ленинских позициях и возвращает анализу «Горя от ума» утраченную ранее подлинную историчность. Уделено значительное внимание и теме «Грибоедов и декабристы». Конечно, в небольшой статье автор не преследует цели развернуть специальное исследование вопроса, но и краткий его разбор показывает, что В. Н. Орлов кладет в основу изучения этой темы ленинское понимание декабристов как дворянских революционеров и придерживается мысли о тесной связи писателя с декабристами⁴⁹.

В том же году А. Г. Цейтлин в своем учебнике для вузов «Русская литература первой половины XIX века» решительно выступил против вульгарно-социологического тезиса Н. К. Пиксанова о Чацком как стороннике крепостного права и противнике лишь его «злоупотреблений». «Утверждение это совершенно неверно, — справедливо писал А. Г. Цейтлин, — Грибоедов критиковал не

- 49 -

„злоупотребления“ крепостников, а неотъемлемые черты рабовладельческого строя»⁵⁰.

Юбилей Грибоедова в 1945 г. прошел под знаком решительного поворота и преодоления ложных концепций. Многочисленные статьи о Грибоедове в газетах и журналах правильно осветили творчество Грибоедова и воссоздали облик великого писателя. В юбилейных статьях постоянно указывалось на связь Грибоедова и декабристов (статьи Вл. Орлова, А. Ревякина, Л. Тимофеева, С. Дурылина, С. Костицына, Г. Бояджиева и др.)⁵¹. Вл. Орлов в статье «Светоч русской культуры» выдвинул предположение, что Грибоедов был членом одной из ранних декабристских организаций, вероятно — Союза Благоденствия⁵².

В 1953 г. вышел однотомник Сочинений А. С. Грибоедова с предисловием и комментарием Вл. Орлова (второе издание в 1954 г.), в которых развиваются идеи глубокой связи автора «Горя от ума» с движением декабристов. Двумя изданиями (1952, 1954) вышла и его книга «Очерк жизни и творчества А. С. Грибоедова», где также уделено много внимания этой теме.

Выдающейся работой следует признать доклад Леонида Леонова на юбилейном заседании в Большом театре. Автор проникновенно воссоздает отношения писателя и декабристов. Общению Грибоедова с революционерами своего времени Л. Леонов придает огромное значение: «Не пять, а шесть царских петель сомкнулись на рассвете 13 июля 1826 года, и в шестой удавили грибоедовскую музу!» — писал Л. Леонов в статье «Факел гения»⁵³.

Первое издание настоящей книги вышло в 1947 г., и, естественно, я ждала отклика Н. К. Пиксанова на критику его концепции. Отклик появился лишь через 22 года — в 1969 г., в послесловии Пиксанова к изданию «Горя от ума» в серии «Литературные памятники». Тут в его статье «Комедия А. С. Грибоедова „Горе от ума“» вопросу о Грибоедове и декабристах посвящено несколько страниц. Трудно назвать эту статью изложением новой концепции, настолько она противоречива. С первого взгляда кажется, что автор серьезно отошел от своего прежнего ошибочного понимания. Теперь он признает «идейное богатство» пьесы, говорит о «политической содержательности» «Горя от ума». Для автора ныне «очевидна тесная связь „Горя от ума“ с декабризмом». Он полагает, что «идейное наполнение комедии Грибоедова вполне соответствует

- 50 -

политическим заявлениям декабристов в их программах, показаниях на следствии, письмах, воспоминаниях...». «Идеологически и в художественном творчестве Грибоедов шел в первом ряду дворянских революционеров...» «Горе от ума» стало «поэтической декларацией декабризма, его художественным документом». Гуманизм Чацкого — «декабристский»... Однако и моя книга, и работы В. Н. Орлова сближают Грибоедова и декабристов «теснее, чем следует» (с. 299). А главное, что это за туманное понятие: «декабристы»? Ведь давно-де установлена наукой их внутренняя «разнородность воззрений и действий» — от группы «аристократической, мечтавшей о российской палате лордов и до демократической, революционной. Между декабристами бытовала разноголосица в вопросе формы государственного правления; были конституционалисты, были республиканцы...» Остается только удивиться, как же сам-то Пиксанов в первой половине статьи многократно пользуется без всяких оговорок таким смутным и абстрактным термином как «декабристы», «декабристский» и для определения «идейного наполнения комедии» и «гуманизма» Чацкого, да и «Горе от ума» называет «поэтической декларацией декабризма»? Сам-то он как понимает термин? Ответа на этот вопрос нет. Противоречие разительное.

В историографии декабризма был период, когда существовало признание его механическим конгломератом самых разнообразных течений и политических идеологий, — в силу чего, например, Северное общество считалось не имеющим отношения к революции, и 14 декабря — стоячей демонстрацией, не содержащей ничего революционного. Лишь частично Южное общество, лично Пестель и Общество Соединенных славян признавались причастными к революционному движению. Но сам М. Н. Покровский — автор этой теории — позже отказался от нее. Стоит ли ее воскрешать? Несмотря на большое многообразие и внутренние противоречия декабризма, он — с самого момента своего возникновения (1816 г.) и до конца — крепко сплочен в большое общее движение своей борьбой против крепостного права и самодержавия. Внутренняя тяга к единству характерна и для страстных споров в разные периоды, и для всего потока взаимодействий его внутренних течений. Именно советская историческая наука разработала ленинское понятие «дворянских революционеров», признавая все внутренние противоречия

- 51 -

в движении, но не разламывая его на части. На этой стороне вопроса автор настоящей работы неоднократно останавливается в дальнейшем изложении в той мере, в какой необходимо для избранной темы. Впрочем, автор вправе полагать вместе с тем, что общая литература о декабристах известна читателю⁵⁴.

Темой, нас интересующей, гораздо чаще занимались публицисты, критики и литературоведы, чем историки. Между тем историческая сущность темы вне сомнений.

Но раньше, нежели приступить к изучению темы, надо остановиться на характеристике первоисточников.

- 52 -

Глава II

ИСТОЧНИКИ

1

Источники, на изучении которых строится исследование темы о Грибоедове и декабристах, можно распределить по следующим рубрикам: 1) документы следствия по делу декабристов; 2) эпистолярный материал; 3) мемуары и дневники; 4) тексты произведений Грибоедова.

Первый круг документов сосредоточен в фонде 48 Центрального государственного архива Октябрьской революции (ЦГАОР) в Москве, где собран весь основной массив следственного и судебного делопроизводства по процессу декабристов. К нему примыкает ряд дел, хранящихся в разных фондах Центрального государственного военно-исторического архива (ЦГВИА), а также отдельные дела других архивов и фондов, указываемых в своем месте. В центре этого документального круга стоит, разумеется, дело о самом Александре Сергеевиче Грибоедове (ЦГАОР, фонд 48, дело № 174). Вслед за этим необходимо упомянуть хранящиеся в том же фонде следственные дела декабристов, содержащие те или иные показания о Грибоедове, а именно следственные дела С. П. Трубецкого (дело № 333), К. Ф. Рылеева (дело № 334), Е. П. Оболенского (дело № 335), Д. И. Завалишина (дело № 358), Сергея Муравьева-Апостола (дело № 395), М. П. Бестужева-Рюмина (дело № 396), Артамона Муравьева (дело № 403), фон дер Бригена (дело № 372), Н. Н. Оржицкого (дело № 382), В. И. Штейнгеля (дело № 360). Дела декабристов А. И. Одоевского, А. А. Бестужева, П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, А. П. Барятинского, В. Л. Давыдова не содержат упоминаний о Грибоедове, однако перечисленные декабристы

- 53 -

дали свои письменные показания о нем, — они включены в дело самого Грибоедова.

Если подразумевать под выражением «грибоедовский документ» документ, имеющий прямое и непосредственное отношение к Грибоедову и содержащий упоминание его имени, то грибоедовские документы содержатся, кроме перечисленных выше дел, также в ряде не именных — общего характера — дел следственного фонда. На первом месте среди таких дел надо поставить так называемые «Журналы» (то есть протоколы) Следственного комитета (дело № 26), где неоднократно упоминается о допросах Грибоедова, приводятся резолюции по его делу, где зафиксирован общий ход и направление следствия о Грибоедове, — без этих грибоедовских документов нельзя было бы проследить за общим движением его дела; укажем далее на «Всеподданнейшие отчеты» (дело № 25), содержащие ряд упоминаний о Грибоедове⁵⁵, и на особо ценное «Дело по отношению Г. Начальника Главного Штаба его величества с докладными записками и воспоследовавшими по оным высочайшими резолюциями о князе Голицыне, л.-гв. конного полка поручике, Плещееве 2-м — того же полка корнете, Врангеле — артиллерийском поручике, Муравьеве (Михайле) — отставном [под]полковнике, Грибоедове — коллежском асессоре, Семенове — надворном советнике» (дело № 37). В этом деле содержатся восемь грибоедовских документов, связанных с его освобождением из-под ареста и общим решением по его делу. Ценный грибоедовский документ содержит «Дело о существовании (мнимого) тайного общества в Отдельном кавказском корпусе» (дело № 6), где князь С. Трубецкой повторяет свое показание о том, что Грибоедов принят в члены тайного общества. Любопытный грибоедовский документ содержит «Дело об отобранных сведениях об арестованных лицах, не имеет ли кто из них в судебных местах тяжебных дел» (дело № 303), где Грибоедов дал собственноручное показание о том, что недвижимым имуществом не владеет. Грибоедов упомянут и в «Деле по приходу и расходу сумм с книгами» (дело № 289), а также в деле «О освобождении по высочайшему повелению некоторых лиц из-под ареста с выдачею аттестатов» (дело № 32). Содержит текст о Грибоедове и дело № 332-а — общеизвестный «Алфавит декабристов» (полное название: «Алфавит членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу,

- 54 -

произведенному высочайше учрежденною 17 декабря 1825 года Следственною комиссиею. Составлен 1827 года»), изданный в VIII томе «Восстания декабристов» (Центрархив)⁵⁶.

Разумеется, комментарий грибоедовских документов следствия и вообще восстановление картины его взаимоотношений с тайным обществом требует привлечения широчайшего круга дополнительных документов из следственного и судебного делопроизводства по процессу декабристов. Грибоедовских документов они не заключают, но содержат в себе подсобный материал чрезвычайно большого значения. Перечислять эти дела нет нужды, — они цитированы далее в соответствующих местах настоящей работы. Упомянем лишь некоторые из них, имеющие особый интерес, например следственные дела ближайших друзей Грибоедова — Степана Никитича Бегичева (дело № 253), маленькое дело Андрея Андреевича Жандра (дело № 217) (заметим, что обособленных дел личных друзей Грибоедова — П. Катенина и П. Каверина, членов ранних декабристских организаций, нет и не было в делопроизводстве следствия, — собранные сведения входят в состав других дел)⁵⁷. Большое значение для нашей темы имеет круг друзей и знакомых Грибоедова из Северного общества, с которым он общался незадолго до восстания 14 декабря, в осень и зиму 1824—1825 гг. в Петербурге; этот декабристский круг, собственно, и представляет собою главное живое ядро заговора, вынесшего на своих плечах основную тяжесть выступления 14 декабря; в этом отношении большое значение имеют уже упомянутые в другом плане дела К. Ф. Рылеева, А. А. Бестужева, Е. П. Оболенского, а также Николая и Михаила Бестужевых, Александра Одоевского, В. К. Кюхельбекера и некоторых других декабристов. Анализ вопроса о сношении Грибоедова с Южным обществом требует привлечения дел не только П. И. Пестеля, Сергея Муравьева-Апостола, М. П. Бестужева-Рюмина, Артамона Муравьева, но также Матвея Муравьева-Апостола, Сергея Трубецкого, бывшего на юге в момент приезда Грибоедова в Киев (1825), и ряда других дел. Вопрос о связях Грибоедова с членами ранних декабристских организаций — Союза Спасения и Союза Благоденствия, общение Грибоедова с будущими декабристами во время ученья в Московском университетском благородном пансионе и в университете, затем

- 55 -

связи его с декабристами в первый петербургский период жизни (1814—1818), во время пребывания его на Кавказе в 1821—1823 гг. и в Москве в 1823—1824 гг., а также общение с декабристами во время пребывания под арестом потребовали привлечения большого количества декабристских дел следственного фонда: укажем на дела И. Г. Бурцова, Петра Бестужева, Ф. Ф. Гагарина, Федора Глинки, П. Х. Граббе, А. А. Добринского, В. П. Ивашева, П. Г. Каховского, А. Л. Кологривова, Никиты Муравьева, П. А. Муханова, Л. и В. Перовских, И. Ю. Поливанова, Вл. Ф. Раевского, Александра и Николая Раевских, Г. А. Римского-Корсакова, Алексея Семенова, Петра Семенова, Степана Семенова, О. М. Сомова, Я. Н. Толстого, К. П. Торсона, А. А. Челищева, А. И. Якубовича, И. Д. Якушкина.

Несмотря на высокое качество издания «Восстание декабристов», в котором опубликованы упомянутые дела, проверка разнообразных деталей текста нередко приводит к необходимости обращаться все же к подлинным следственным делам.

2

Следственное дело о Грибоедове имеет особую важность для нашей темы.

Оно входит в состав упомянутого бывшего XXI (ныне 48) фонда Особого отдела Центрального государственного архива Октябрьской революции (ЦГАОР), куда вошли документы «Разряда I-B» бывшего «Государственного архива». По описи названного фонда оно числится под № 174. На обложке дела I-B № 174 значится:

Грибоедов
Коллежский Асессор, служащий Секретарем
по Дипломатической части при Главноуправляющем
в Грузии

На 24 листах.

(Название не воспроизведено в наборных листах П. Е. Щеголева.)

Дело началось, по-видимому, 11 февраля 1826 г. (предположительная дата первого допроса А. С. Грибоедова) и закончилось в начале июня того же года, когда вынесена была резолюция Николая I об освобождении Грибоедова. Наличие в конце дела копии резолюции

- 56 -

и является основанием датировки его окончания. Производилось дело от начала до конца в Петербурге.

Дело о Грибоедове содержит 17 документов (принимая за одну документальную единицу и вопросы следствия, и ответы последственного лица на данные вопросы). Документы расположены с нарушением хронологической последовательности. Восстанавливая последнюю, получаем следующий состав следственного дела: 1) Первый допрос, снятый и записанный лично генерал-адъютантом Левашовым, предположительно датируемый 11 февраля 1826 г.; он занумерован в деле как 224-й, иначе говоря, Левашов допрашивал Грибоедова 224-м по порядку всех первых допросов (Никита Муравьев, например, был допрошен 72-м, Пестель — 100-м и т. д.). 2) Вопрос корнету конной гвардии князю А. И. Одоевскому от 14 февраля 1826 г. о том, когда, где и кем был принят А. С. Грибоедов в члены тайного общества, и ответ кн. Одоевского. 3) Вопрос о том же отставному подпоручику К. Ф. Рылееву и ответ последнего (та же дата). 4) Вопрос о том же полковнику кн. С. П. Трубецкому и ответ последнего (та же дата). 5) Вопрос о том же штабс-капитану А. А. Бестужеву и ответ последнего (та же дата). 6) Письмо Грибоедова к Николаю I от 15 февраля 1826 г. с резолюцией начальника главного штаба бар. И. И. Дибича. 7) Вопрос подпоручику М. П. Бестужеву-Рюмину от 19 февраля 1826 г. о принадлежности Грибоедова к тайному обществу, о киевском свидании с южными декабристами и о содействии Грибоедова распространению тайного общества в Кавказском корпусе ген. Ермолова с ответом Бестужева-Рюмина. 8) Вопрос о том же подполковнику С. И. Муравьеву-Апостолу с ответом последнего (та же дата). 9) Вопрос от 19 февраля 1826 г. генерал-майору кн. С. Г. Волконскому о том, когда и кем был принят Грибоедов в члены тайного общества и не было ли ему сделано поручений о распространении членов в Кавказском корпусе. 10) Вопрос о том же штаб-ротмистру кн. А. П. Барятинскому с ответом последнего (та же дата). 11) Вопрос о том же полковнику В. Л. Давыдову с ответом последнего (та же дата). 12) Вопрос о том же полковнику П. И. Пестелю с ответом последнего (та же дата). 13) Вопросные пункты Грибоедову от 24 февраля (биографическая анкета облегченного типа, соединенная с вопросами о принадлежности к тайному обществу, осведомленности о его программе

- 57 -

и действиях, киевском свидании и пр.) с ответами Грибоедова. 14) Вопрос поручику кн. Е. П. Оболенскому от 25 февраля 1826 г. о принятии Грибоедова в тайное общество, с ответом запрашиваемого. 15) Вопросные пункты Грибоедову от 15 марта 1826 г. о связях с Северным и Южным обществами, киевском свидании, свидании с Сухачевым и пр. с ответами Грибоедова. 16) «Извлечение из показаний» о Грибоедове, сделанное надворным советником А. А. Ивановским и служившее обычно подготовительным материалом для составления сводной записки о подследственном лице. 17) «Записка о Грибоедове» с копией резолюции Николая I: «Выпустить с очистительным аттестатом», скрепленная подписью надворного советника А. Ивановского⁵⁸.

Дело о Грибоедове было впервые опубликовано П. Е. Щеголевым в составе его работы «А. С. Грибоедов в 1826 году». Вторично текст дела был воспроизведен факсимиле в 1905 г. (издание А. С. Суворина) и приложен при втором исправленном и дополненном издании той же работы П. Е. Щеголева, получившей теперь новое название: «Грибоедов и декабристы». Факсимильное издание дела отличается довольно высоким уровнем типографской техники и не раз вводило в заблуждение любителей старины, посылавших информации в центральные газеты о том, что в таком-то городе и в такой-то библиотеке «найдено» подлинное следственное дело об А. С. Грибоедове⁵⁹.

Публикации П. Е. Щеголева не вполне точны, это относится даже к факсимильному изданию. Источниковедческая характеристика следственного дела и вопрос об особенностях его публикаций уже рассмотрены мною в специальной работе «Следственное дело о Грибоедове» (1945), к которой я и отсылаю читателя⁶⁰.

Весь цикл документов следствия требует сугубо осторожного и критического к себе отношения. Если он чрезвычайно авторитетен по линии внешних фактов пребывания Грибоедова под арестом (дата ареста, освобождения, допросов, резолюции по делу и т. д.), то дело обстоит иначе по части наиболее интересующих нас текстов — допросов подследственных лиц. Отношение к тайному обществу и связи с его членами, то есть искомое для исследователя, как раз является скрываемым для допрашиваемого. Чего стоит, например, то обстоятельство, что в следственном деле ближайшего друга Грибоедова —

- 58 -

В. Кюхельбекера — вообще нет даже упоминания имени Грибоедова хотя бы по линии чисто литературных знакомств, о которых Кюхельбекер говорит довольно подробно; нет упоминания имени Грибоедова и в деле его друзей А. Бестужева, А. Одоевского и т. д.

Многое уясняется в ходе допросов и при перекрестном сопоставлении данных, однако у исследователя никогда не остается впечатления, что открыта вся истина, — обычно в лучшем случае лишь приоткрывается завеса над скрываемым. Конечно, было бы наивностью принимать на веру любое показание подследственных лиц, которым очень часто грозит смерть, каторга или в лучшем случае ссылка. Свидетельства при допросах требуют тщательной проверки всеми доступными способами.

Следственный материал о Грибоедове дошел до нас в довольно полном виде. Однако действительность была богаче, чем отражение ее в документальном материале. Так, из воспоминаний о Грибоедове декабриста Д. И. Завалишина, сидевшего вместе с ним под арестом на гауптвахте Генерального штаба, известно, что на допросах Грибоедова шла речь о «Горе от ума»: следователи на основании комедии доказывали Грибоедову, что он член тайного общества, а он на основании той же комедии доказывал противное. Чрезвычайно правдоподобно, что, допрашивая автора прославленной комедии, члены Комитета вспомнили о ней, тем более что речи Репетилова прямо говорили о каком-то тайном обществе («У нас есть общество и тайные собранья по четвергам. Секретнейший союз»). Данному показанию Завалишина можно поверить, однако в тексте протоколов («журналов») Комитета этот факт не отразился. С другой стороны, некоторые документы следствия заведомо существовали, но исчезли. Существовал пакет каких-то грибоедовских бумаг, взятый при аресте Грибоедова в крепости Грозной 22 января 1826 г. и врученный фельдъегерю Уклонскому. Этот пакет не дошел до нас. Существовал и второй пакет захваченных вместе с Грибоедовым бумаг, запечатанный уже на пути следования арестованного Грибоедова в Петербург, составившийся после осмотра бумаг, находившихся в его чемоданах, сданных на хранение во Владикавказе. Этот второй пакет также не дошел до нас, — он был похищен еще до следствия. Укажем еще на то, что в материалах следствия находилось какое-то письмо Грибоедова к Кюхельбекеру, — оно было предъявлено Грибоедову

- 59 -

на допросах и признано им подлинным; письмо это также, к сожалению, не дошло до нас. Поэтому комплекс следственных документов, находящихся в распоряжении исследователя, нельзя признать полным, — он потерпел известный урон и, несомненно, в частях, содержавших чрезвычайно важный для нашей темы материал. Мы чего-то не знаем из того, что было, — это бесспорное положение никак не должно быть скрыто или затушевано в исследовании ложной предпосылкой о якобы полной сохранности следственного материала. Отсюда вывод: построение силлогизма, основанного на данных, извлеченных при посредстве аргумента «ex silentio», недопустимо; рассуждение такого типа: об этом-де не упомянуто в документах, стало быть, этого не было, — такого хода мысли допускать нельзя. Отсутствие факта должно быть аргументировано и какими-то позитивными данными, доказывающими, что этот факт не имел места в действительности.

3

Второй документальный комплекс — эпистолярный — складывается прежде всего из писем Грибоедова к декабристам и к другим лицам, где упоминаются декабристы. Намеки на разговоры политического характера тут крайне редки, но письма дают драгоценный материал для установления связей Грибоедова со всем декабристским кругом. Наиболее богато представлены письма Грибоедова к С. Н. Бегичеву.

Степан Никитич Бегичев, ближайший друг Грибоедова, некоторое время сам принадлежал к ранней декабристской организации — Союзу Благоденствия, а возможно, и к предшественнику Союза Благоденствия — Военному обществу. Сохранилось несколько писем Грибоедова к его другу П. А. Катенину, старому члену Союза Спасения и Союза Благоденствия. Сохранились, кроме того, письма Грибоедова к Александру Бестужеву, В. Кюхельбекеру, Александру Одоевскому, Александру Добринскому.

Письма Грибоедова к декабристам, к сожалению, крайне малочисленны. Но в переписке Грибоедова содержатся неоднократные упоминания декабристских имен; интересно в этом отношении письмо к Всеволожскому и Толстому, содержащее ряд упоминаний о декабристах

- 60 -

(текст его не совсем исправно опубликован в III томе Полного собрания сочинений А. С. Грибоедова)⁶¹. Упоминания о декабристах и существенные тексты, имеющие к ним отношение, содержатся также в письмах Грибоедова к А. А. Жандру и В. С. Миклашевич, которые были близко знакомы с рядом декабристов (А. И. Одоевским, К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым и другими), к И. Ф. Паскевичу, которого Грибоедов просил за сосланного декабриста А. И. Одоевского. Упоминаются в переписке Грибоедова имена декабристов С. П. Трубецкого, А. И. Якубовича и других. Интересны в переписке Грибоедова упоминания имен близких к декабристам лиц, друзей декабристов, — П. Я. Чаадаева, Н. Н. Раевского (младшего), а также лиц, на которых декабристы в той или иной степени рассчитывали при совершении будущего переворота, — А. П. Ермолова, Н. С. Мордвинова. Особо надо отметить богатый материал, который дает переписка Грибоедова для характеристики такой замечательной фигуры, как Алексей Петрович Ермолов.

Однако все это сохранившееся эпистолярное богатство является лишь ничтожной и не самой ценной частью некогда существовавшего эпистолярного сокровища.

Рассматривая сохранившиеся до нашего времени и опубликованные письма Грибоедова к его корреспондентам, приходится сразу же установить крупные пробелы в дошедшем до нас эпистолярном наследстве. Наиболее ранние из сохранившихся писем датированы 1816 г. Но нет сомнений, что грибоедовские письма существовали и раньше, — во всяком случае, расставшись с семьей 1 сентября 1812 г. и уйдя из Москвы с гусарским полком графа Салтыкова, Грибоедов, вероятно, переписывался с матерью, сестрой и, возможно, с товарищами. Эти письма не дошли до нас. За два года (1816 и 1817) сохранилось всего-навсего 4 письма Грибоедова (3 письма к Бегичеву и одно к Катенину). Но если в этих ранних письмах, драгоценных для первых этапов развития автора «Горя от ума», еще нельзя с полной уверенностью предполагать политическую тематику, то иначе обстоит дело с последующими годами, 1819-м и началом 1820-х, — это время революционной ситуации в Европе и перехода ее в революцию в ряде южноевропейских стран. Нельзя не обратить внимания на то, что в дошедшей до нас переписке Грибоедова с его задушевным другом Бегичевым в это время налицо зияющий прорыв. Хронологические

- 61 -

грани этой лакуны обозначены двумя крайними датами: письмом Грибоедова от 18 сентября 1818 г., с одной стороны, и приездом Грибоедова в Москву в конце марта 1823 г. — с другой, когда он увиделся с Бегичевым лично и нужда в переписке отпала. Письма Грибоедова к Бегичеву за это время существовали, но были «утрачены», по-видимому, уничтожены самим Бегичевым. Знавший последнего Д. А. Смирнов записал об этом так: «Письма эти, к сожалению, утрачены г. Бегичевым по причинам, не интересным для читателя (!) и объяснять которые я не имею никакого права»⁶². Правдоподобно предположение, что письма эти содержали отклики на революционные события в Западной Европе 1820—1823 гг. В крайне тревожные для Бегичева дни, когда он сам ждал ареста (было арестовано немало членов Союза Благоденствия) и когда через Москву провезли с Кавказа арестованного Грибоедова, он, несомненно, «чистился», приводил в «порядок» свои бумаги, оберегая и себя, и своего лучшего друга. Можно с большой вероятностью предположить, что именно тогда в печи или камине московского дома Барышниковых (Бегичев жил у тестя) запылали отобранные Бегичевым грибоедовские письма. В те дни даже столь отдаленно связанные с декабристами люди, как А. И. Кошелев, ложились спать в великой тревоге, приготовив белье и теплые вещи на случай появления жандарма. Москва была в смятении, аресты следовали один за другим, и не приходится сомневаться, что дошедшие до нас письма Грибоедова к Бегичеву есть результат внимательного отбора последнего. До нас дошло только то, что не могло компрометировать ни Бегичева, ни Грибоедова в глазах жандармов.

Нередко сохранившиеся письма Грибоедова доносят до нас свидетельства об утраченных его письмах к друзьям декабристского круга: «...душа моя, Катенин, надеюсь, что не сердишься на меня за письмо...» — пишет Грибоедов 19 октября 1817 г., — и далее мотивировка, почему письмо было написано в особом тоне: «Согласись, что твои новости никак не могли мне быть по сердцу, а притом меня взбесило, что их читали те, кому бы вовсе не следовало про это знать». Что это за письмо Грибоедова, мы не знаем, оно не дошло до нас. Какие-то письма погибали и в результате почтовых небрежностей или каких-либо иных случайностей: «Каким образом не дошла до тебя моя и Шаховского эпистола вскоре после наводнения?» —

- 62 -

спрашивает Грибоедов Бегичева в письме от 4 января 1825 г.⁶³ Существовало письмо Грибоедова к Бегичеву по поводу дуэли Шереметева и Завадовского, секундантом которого был Грибоедов; по мнению одного из исследователей Грибоедова, Н. В. Шаломытова, письмо это было уничтожено самим Бегичевым⁶⁴. Поскольку во время дуэли Бегичев находился в Москве, а Грибоедов в Петербурге, существование такого письма, вообще говоря, чрезвычайно вероятно. Испанский революционер Ван Гален, служивший в одном полку (Нижегородском) с декабристом Якубовичем и сдружившийся с ним, сохранил в своих мемуарах свидетельство, что Грибоедов послал Якубовичу письмо с сообщением, когда он, Грибоедов, будет в Тифлисе; письмо это было получено Якубовичем в Караагаче, где стоял тогда Нижегородский полк; оно было связано с уже назначенной дуэлью между Грибоедовым и Якубовичем, то есть касалось дела чести, и содержание его было бы интересно для исследователя, — но оно не сохранилось⁶⁵. Есть свидетельство, что существовала записка Грибоедова к своему воспитателю Иону, в которой он просил предупредить мать и сестру об его аресте; записка была написана в Москве в феврале 1826 г., когда арестованного Грибоедова провозили с фельдъегерем через Москву. Записка эта также не дошла до нас. К этому же утраченному эпистолярному наследию надо прибавить один исчезнувший документ, который был бы особо ценен для нашей темы. Грибоедов хлопотал перед И. Ф. Паскевичем о декабристе А. Бестужеве; существовала особая записка Грибоедова об Александре Бестужеве, к сожалению, не дошедшая до нас⁶⁶.

Кроме писем Грибоедова, имевших ту или иную связь с декабристами и не дошедших до нас, исследователь остро ощущает и утрату других грибоедовских писем, адресованных к лицам, не связанным с декабристами, но, тем не менее, несомненно содержавших драгоценный подсобный для исследования материал — упоминания имен, данные итинерария, указания на встречи и т. д. В этом отношении особенно ощутительна утрата всех писем Грибоедова к матери и к сестре. Существовали, но не сохранились письма Грибоедова к мужу сестры: «Душевный друг и брат, всегда с восторгом получаю твои письма», — приписывает М. А. Дурново, муж Марии Сергеевны, в единственном дошедшем до нас письме сестры Грибоедова к брату⁶⁷. Переписка Грибоедова вообще была обширна:

- 63 -

«Нынешний день отправляю множество писем с фельдъегерем в Тифлис», — пишет Грибоедов в апреле 1823 г.; по-видимому, ни одно из них не дошло до нас⁶⁸. Дошли до нас и прямые свидетельства о нарочито уничтоженных грибоедовских письмах. «Грибоедов дал мне письмо, которое он хотел послать Петру Николаевичу (Ермолову) и которым он просил его помирить его со мною. Я сжег сие письмо», — пишет в своем дневнике Н. Н. Муравьев (Карский). По сведениям, полученным мною от А. А. Бегичевой, в недавнее время похищены и, вероятно, уничтожены 16 писем Грибоедова к Дм. Н. Бегичеву (брату Степана Никитича)⁶⁹.

Как ныне документально установлено В. А. Парсамяном, личные вещи Грибоедова после его убийства не были доставлены семье, а были уничтожены. Среди них, разумеется, могли быть письма и рукописи⁷⁰.

Но сверх этого, анализируя особенности переписки Грибоедова, надо принять во внимание наличие внутренней и внешней цензуры, влиявшей на текст. Почты опасались, — наличие перлюстрации писем было декабристам известно. «Слава богу, нашел случай мимо почты писать к тебе», — пишет Грибоедов Бегичеву в июле 1824 г.⁷¹. Особенно открыто и ясно характеризует эту сторону дела одно письмо декабриста А. Бестужева к В. Туманскому (кстати, в письме этом говорится о Грибоедове и его комедии): «Пожалуйста, не сердись, любезный Туманский, что я не писал долго к тебе. По почте невозможно и скучно, а другим путем не было случаю. Да и ты, сумасшедший, выдумал писать такие глупости, что у нас дыбом волосы стают. Где ты живешь? вспомни, в каком месте и веке! у нас что день, то вывозят с фельдъегерями кое-кого...» (письмо от 15 января 1825 г. из Петербурга)⁷². Такова была реальная обстановка переписки, конечно, влиявшая на текст.

Добавим, что не все опубликованные письма Грибоедова могут быть сверены с подлинниками, — многие подлинники утрачены: тексты академического Полного собрания сочинений Грибоедова иногда воспроизводились по старым публикациям без сверки с подлинным текстом ввиду отсутствия такового. При изучении текста некоторых таких писем явно обнаруживается какой-то пропуск, возможно, сделанный более ранними публикаторами из различных соображений, среди которых не исключены и цензурные. Вот несколько примеров: текст январского

- 64 -

письма Грибоедова к Бегичеву (1825) с припиской Жандра воспроизведен в Полном собрании сочинений Грибоедова (III том, 1917) по публикации 1860 г.; мы читаем тут: «Сделай одолжение, напиши мне что-нибудь о вашем.... Каков..? И что он проповедует?» Естественно предположение, что четыре точки в первом пропуске и во втором скрывают какой-то опущенный текст⁷³. Какой-то пропуск, отмеченный в первопечатном тексте 25 точками, имеется в письме Грибоедова к Катенину от 19 октября 1817 г., воспроизводимом также не по подлиннику, а по публикации 1860-х гг.⁷⁴. Какой-то пропуск имеется в тексте письма Грибоедова к Бегичеву от июля 1824 г., опубликованного в Полном собрании сочинений по рукописной копии сороковых годов; письмо это особо важно, в нем рассказывается о работе Грибоедова над текстом «Горя от ума», попытках автора подогнать текст комедии под требования цензуры: «Надеюсь, жду, урезываю, меняю дело на вздор, так что во многих местах драматической картины яркие краски совсем пополовели, сержусь и восстановляю стертое, так что, кажется, работе конца не будет; ...будет же, добьюсь до чего-нибудь, терпение есть азбука всех прочих наук; посмотрим, что бог даст»⁷⁵. В месте, где после точки с запятой стоит многоточие, явно какой-то пропуск, восстановить который невозможно за отсутствием подлинника.

Добавим к этому внутреннюю цензуру самого автора писем — Грибоедова. Вообще говоря, он скрытен; откровеннее всего он в письмах к С. Н. Бегичеву, но в остальных письмах очень часто ощущается строгая внутренняя цензура. Нередко по различным соображениям, среди которых нельзя исключить и политические, он не говорит в переписке о таких событиях, упоминание о которых было бы более чем естественно. Так, является точно установленным фактом, что в 1825 г. в Киеве Грибоедов виделся с рядом декабристов — с руководителями Васильковской управы и с кн. Сергеем Трубецким, жившим в то время в Киеве. Сохранилось письмо Грибоедова к В. Ф. Одоевскому из Киева, в котором он довольно подробно описывает, что он делал в Киеве, — однако о встречах с декабристами там нет ни звука. Если бы не сохранились дела следственного фонда по процессу декабристов, вероятно, нашлись бы исследователи, которые стали бы утверждать, что в 1825 г. в Киеве Грибоедов с декабристами не виделся, ибо он об этом ничего не говорит

- 65 -

в таком-то письме к В. Ф. Одоевскому. Иногда соображения дружбы или учет каких-то своеобразных особенностей личных взаимоотношений заставляют Грибоедова в письмах к друзьям умалчивать о существенных событиях своей жизни. Так, он скрывает от Бегичева, что ранен в руку на дуэли с Якубовичем.

Давая характеристику эпистолярного круга, подчеркнем: перед нами далеко не полный комплекс грибоедовских эпистолярных текстов, да и сохранившиеся тексты не полны. Действительность была богаче и сложнее, нежели ее отражение, дошедшее до нас во фрагментах некогда богатого и разнообразного целого. Нельзя не привести здесь одного примера. Друг Грибоедова П. Я. Чаадаев упомянут в сохранившихся материалах переписки только один раз: «Когда будешь в Москве, попроси Чадаева и Каверина, чтобы прислали мне трагедию Пушкина Борис Годунов», — вот единственное упоминание о П. Я. Чаадаеве в переписке Грибоедова; на основании этого упоминания можно сделать очень мало предположений о характере их знакомства. И лишь воспоминания о Чаадаеве хорошо осведомленного М. И. Жихарева доносят до нас биографический факт огромного значения, — старую и крепкую дружбу Грибоедова с Чаадаевым, заключенную еще на школьной скамье Московского университета⁷⁶.

Таковы особенности эпистолярного наследия самого Грибоедова. Но еще печальнее обстоит дело с письмами к Грибоедову, которые были бы драгоценным источником для нашей темы. На основании сохранившихся писем самого Грибоедова можно точно утверждать, что существовали и письма к нему декабристов. Некогда существовало большое количество писем к Грибоедову С. Н. Бегичева, упоминаниями о которых насыщены грибоедовские ответные письма («...вчера я получил от тебя письмо, милый мой Степан; это меня утешило до крайности...», «...позамедлил ответом на милое твое письмо, с приложением антикритики против Дмитр[иева]», и т. д. и т. п.)⁷⁷. Ни одно письмо С. Н. Бегичева к Грибоедову не дошло до нас. Существовал целый ряд писем П. А. Катенина к Грибоедову, упоминаниями о которых также богаты сохранившиеся письма Грибоедова («Благодарю тебя за письмо...», «Бывало, получу от тебя несколько строк, и куда Восток денется...» и т. д.⁷⁸. Ни одно из писем Катенина к Грибоедову не сохранилось. Существовал ряд

- 66 -

писем В. Кюхельбекера к Грибоедову, — до нас дошло только одно⁷⁹. Существовали письма Александра Бестужева к Грибоедову («Поверишь ли, любезный мой тезка, что я только нынче получил письмо твое...», — пишет ему Грибоедов).⁸⁰ Были письма декабриста Александра Одоевского к Грибоедову, в частности, сохранившаяся переписка свидетельствует о некогда существовавшем письме А. Одоевского с припиской декабриста В. Кюхельбекера⁸¹, — ни одно из них не дошло до нас. Было много писем к Грибоедову от его друга А. А. Жандра — человека, близкого со многими декабристами, в частности с А. И. Одоевским, К. Ф. Рылеевым, А. А. Бестужевым, — опять-таки ни одно письмо Жандра к Грибоедову не дошло до нас⁸².

Столь планомерное исчезновение всех писем к Грибоедову вновь заставляет поставить вопрос о причинах этого явления. Их, очевидно, было несколько. Ясно, что письма, адресованные к Грибоедову, хранились у Грибоедова или, что возможно, у его родных и знакомых, в местах более или менее длительных остановок при его в общем кочевой жизни дипломата, «секретаря странствующей миссии». Письма могли оседать и в московском доме Грибоедовых, оставаясь в вещах брата под опекой его любимой сестры Марии Сергеевны, и в московском доме Барышникова, где жил Бегичев и где останавливался Грибоедов, и в имении Бегичева, где также живал Грибоедов. Письма, находившиеся при нем на Востоке в момент получения Ермоловым приказа об аресте Грибоедова, сам Грибоедов уничтожил, предупрежденный Ермоловым. Чрезвычайно правдоподобно, что письма, осевшие в родном доме, были уничтожены руками сестры, как только она узнала об аресте брата, а осевшие у Бегичева — руками Бегичева. Обстоятельства смерти Грибоедова на чужбине и исчезновение бывших при нем личных его рукописей говорят и о том, что могла исчезнуть или быть уничтоженной и более поздняя переписка. Вероятность находок еще не разысканных писем в какой-то мере остается. Найти новые письма самого Грибоедова, очевидно, все же «легче», нежели письма к нему, — уничтожение последних производилось, по-видимому, более планомерно.

В заключение разбора эпистолярного круга источников упомянем о чрезвычайно ценной переписке декабристов и их друзей между собою, в которой упоминается имя Грибоедова. Таких писем немного, но они существуют и представляют собой чрезвычайно ценный источник;

- 67 -

есть упоминания о Грибоедове в переписке братьев Бестужевых, в уже упомянутом письме А. Бестужева к В. Туманскому. В архиве библиотеки Зимнего дворца сохранилось одно еще не опубликованное письмо А. Бестужева к П. А. Муханову, содержащее ценные данные о близком знакомстве А. Бестужева с сестрой и матерью Грибоедова⁸³. В то же время источники доносят до нас сведения о существовавших, но не дошедших до нас письмах современников о Грибоедове, которые могли бы быть ценны для исследователя. Так, декабрист А. Бестужев в своих воспоминаниях о Грибоедове пишет о каких-то восторженных письмах о Грибоедове, которые Бестужев получил от каких-то своих «юных друзей», по-видимому, из Москвы⁸⁴. Эти письма не сохранились. Существовало письмо близкого декабристам человека, Н. Н. Раевского (младшего), об убийстве Грибоедова, — оно также не дошло до нас⁸⁵. Примеры эти можно умножить.

Так обстоит дело с эпистолярным кругом первоисточников.

4

Перейдем теперь к мемуарному кругу. Особо выделим дневники людей, знакомых с Грибоедовым, — дневник, как правило, является более ценным первоисточником, нежели позднейшие мемуары. На первом месте надо поставить дневник одного из ближайших друзей Грибоедова — В. К. Кюхельбекера, донесший до нас несколько ценнейших записей об авторе «Горя от ума». Упомянем затем дневник Н. Н. Муравьева (Карского), знавшего Грибоедова во время его пребывания на Востоке и сохранившего для нас не только ценный общебиографический материал, но и некоторые черты взаимоотношений Грибоедова с декабристами А. Якубовичем и В. К. Кюхельбекером.

Из воспоминаний на первом месте надо поставить «Памятные записки» декабриста Петра Бестужева, содержащие замечательную характеристику Грибоедова. Надо оговорить близость этой мемуарной записи по своему характеру к дневнику, — она составлена по свежим следам, во время пребывания декабриста на Кавказе, где он общался с Грибоедовым. Запись о Грибоедове сделана еще при жизни последнего, — об этом свидетельствует настоящее время, в котором дается характеристика Грибоедова

- 68 -

(«познание людей делает его кумиром и украшением лучших обществ»), иначе говоря, она сделана, очевидно, до конца января 1829 г. Запись эта ранее не вполне точно воспроизводилась в наборном типографском тексте издания «Воспоминаний Бестужевых» (1931)⁸⁶.

Далее надо указать на ценные мемуары декабриста А. А. Бестужева, известные под названием «Знакомство А. А. Бестужева с А. С. Грибоедовым», неоднократно публиковавшиеся. Текст декабриста явно не полон. Когда А. Бестужев подходит к рассказу о сближении своем с Грибоедовым и по ходу дела неизбежно должен был бы коснуться их отношений к тайному обществу, он, как уже указывалось, прерывает изложение, заменяя его многоточием. Конечно, сосланный на Кавказ декабрист в 1829 г. не был склонен, по понятным причинам, распространяться о тайном обществе⁸⁷.

Далее укажем на чрезвычайно ценные «Воспоминания о Грибоедове» декабриста Д. И. Завалишина, опубликованные им в сборнике «Древняя и Новая Россия», а также на текст «Записок декабриста» Д. И. Завалишина, куда не вошел упомянутый текст воспоминаний о Грибоедове, но где имеются другие ценные упоминания о нем и его взаимоотношениях с тайным обществом⁸⁸.

Своеобразный характер имеет запись воспоминаний о Грибоедове С. Н. Бегичева, А. А. Жандра и Иона, сделанная Д. А. Смирновым, родственником Грибоедова, собиравшим о нем материалы. Запись эта, подлинник которой хранился в Театральном музее имени А. А. Бахрушина, имеет как первоисточник многие недостатки. Д. А. Смирнов причудливо перемешал в ней изложение своего субъективного впечатления от встреч со «стариками» и описаний обстановки этих встреч с собственно воспоминаниями «стариков» о Грибоедове. Порой не знаешь, что больше интересует Д. А. Смирнова: его своеобразное положение в среде «стариков» или воспоминания, им записываемые. Многое он принес в угоду условному литературному стилю своего времени, кое-что, по-видимому, стремился прикрыть, учитывая цензурные условия (не вполне согласовав концы с концами; он дал, например, два противоречивых варианта записи рассказа об аресте Грибоедова).⁸⁹ Позже, дополнительно обрабатывая свою запись, Д. А. Смирнов вносил в нее немаловажные литературные изменения. И тем не менее основной фактический материал его записей драгоценен и незаменим, без этого источника

- 69 -

не может обойтись ни один исследователь Грибоедова. Вообще русское литературоведение очень многим обязано Д. А. Смирнову, и не займись он грибоедовской темой в середине прошлого века, многое погибло бы совершенно безвозвратно. И сведения о пребывании арестованного Грибоедова в Москве, и данные об отношении Грибоедова к обществу декабристов, и многое другое зафиксировано им со слов ближайших друзей Грибоедова и нередко доносит до нас подлинный голос современников писателя. Нельзя не отметить, что ряд деталей передан Смирновым с удивительной точностью; укажу, например, на правильную передачу некоторых деталей письма Грибоедова к Николаю I, которое в подлиннике в 1850—1860-х гг. еще не мог знать никто и данные о котором память друзей Грибоедова сохранила совершенно верно, отразив и тот чрезвычайно правдоподобный момент, что Грибоедов сначала то же самое говорил на допросе. («Я ничего не знаю. За что меня взяли? У меня старуха мать, которую это убьет»⁹⁰ и т. д.) Таких чрезвычайно точных деталей немало в записях Д. А. Смирнова. Пользоваться этим источником необходимо строго критически, однако избегать его было бы грубой ошибкой.

Существуют ценные воспоминания о Грибоедове его друга С. Н. Бегичева, записанные, вероятно, в половине 1850-х гг. и опубликованные в 1892 г. Они широко известны и широко использованы в грибоедовской литературе. Признавая всю ценность этого документа, не надо все же преувеличивать его значения. Выше уже отмечалось, что друг Грибоедова, из понятных соображений, заботливо обошел в своем тексте все темы, связанные с общественным движением. Он и сам был причастен к движению декабристов, являясь членом Союза Благоденствия. Но этот факт, о котором он позже счел возможным говорить с Д. А. Смирновым, Бегичев заботливо обошел молчанием в своей записке. Ни единого слова об общественных взглядах Грибоедова, о его развитии, о знакомствах в декабристской среде у Бегичева нет, а он мог бы, как никто, подробно рассказать об этом. Арест Грибоедова подан в воспоминаниях как приезд в Петербург «по делам службы». В связи с этим невольно вспоминаешь, как декабрист Мих. Бестужев еще в 1860 г. писал редактору «Русской старины» М. И. Семевскому, что подробности о 14 декабря «теперь не время печатать»⁹¹. Нет сомнений, что С. Н. Бегичев был осведомлен о таких, например,

- 70 -

фактах, как представление Грибоедова Николаю I после освобождения из-под ареста, но он также ни словом не упомянул об этом. Записи Д. А. Смирнова показывают, как много Бегичев знал о связях с декабристами, и еще более — как боялся он этой темы даже на рубеже шестидесятых годов. В изложение Бегичева вкрадываются кое-где и неточности (так, он называет Грибоедова полномочным и чрезвычайным послом России в Персии). Иногда Бегичев прибегает к беллетризации событий. Так, обстановку, в которой вспыхнула дуэль Завадовского — Шереметева, Бегичев рисует в живой литературной форме, не оставляющей у читателя сомнений в том, что автор воспоминаний присутствовал при событиях: «К нам ездил часто сослуживец мой по полку, молодой, очень любезный, шалун и ветреник, поручик Ш[ереметев]. В одно утро вбегает он к Грибоедову совершенно расстроенный» и т. д. Между тем во время этого происшествия Бегичева в Петербурге не было, он вместе с гвардией ушел в Москву, и Грибоедов жил на их квартире сначала один, потом вместе с П. П. Кавериным. К чести Бегичева надо добавить, что он не опубликовал своих воспоминаний, очевидно, не удовлетворенный ими по существу (ибо с цензурной стороны текст был вполне благополучен). Таким образом, мы приходим к выводу, что воспоминания Бегичева не вообще скупы, но нарочито, умышленно неполны, что, разумеется, далеко не одно и то же. Отметим, что единственную свою работу о Грибоедове, основанную на материалах, полученных от Бегичева, Д. А. Смирнов смог опубликовать лишь после смерти Бегичева, — настолько он был морально связан его требованиями⁹².

Материал об отношениях Грибоедова и декабристов дают также воспоминания Е. П. Соковниной, некоторые глухие намеки в воспоминаниях Ф. Булгарина, чрезвычайно ценные воспоминания Д. В. Давыдова, уже упомянутые ранее. Особо отметим воспоминания очевидца Н. В. Шимановского об аресте Грибоедова. Укажем также на неизвестные в грибоедовской литературе любопытные воспоминания испанского революционера Van Halen, служившего в Кавказском корпусе, — он доносит до нас оригинальный вариант рассказа о дуэли Грибоедова и Якубовича, очевидно, восходящий к самому Якубовичу и рисующий высокое мнение декабриста о том, как понимал Грибоедов вопросы чести⁹³.

- 71 -

Однако и тут, разбирая мемуарные источники, мы можем констатировать, что они дошли до современного исследователя не в полном виде. Так, известно, что С. Жихарев обещал артисту Щепкину дать все выдержки из своих дневников, касающиеся Грибоедова, и обещание сдержал. Но где они теперь, неизвестно⁹⁴. Полагаю, что существовали еще не разысканные нами записи Н. В. Сушкова, сверх известных, о студенческих годах А. С. Грибоедова. Примеры эти можно было бы умножить.

5

Коснемся теперь особо важного по значению круга первоисточников — творческих текстов Грибоедова.

На первом месте стоит текст знаменитой комедии. История текста «Горя от ума» в настоящее время является наиболее изученным отделом «грибоедоведения». Тут немало труда положили Д. А. Смирнов, Алексей Ник. Веселовский, Н. В. Шаломытов, В. Е. Якушкин и в особенности Н. К. Пиксанов, заслуги которого в этой области чрезвычайно велики. В 1903 г. В. Е. Якушкиным был прекрасно опубликован драгоценный «Музейный автограф» комедии, только что перед тем поступивший в Исторический музей (Москва) из семьи Бегичевых, где он до того времени хранился. В 1875 г. И. Д. Гарусов не вполне исправно издал ценный «Булгаринский список» «Горя от ума», в значении которого он сам не сумел разобраться. В 1912 г. Н. К. Пиксановым была тщательно издана чрезвычайно ценная «Жандровская рукопись» комедии, причем был применен типографский способ двойного печатания, наглядно воспроизводивший расположение текста на рукописной странице. В 1923 г. текст «Булгаринского списка» был издан вновь под редакцией К. Халабаева и Б. Эйхенбаума. Наиболее полно и тщательно история текста «Горя от ума» изучена Н. К. Пиксановым в его работе «Творческая история „Горя от ума“».⁹⁵

Но и тут, при наибольшей изученности вопроса и при наличии специальной работы исследователей над выявлением текстов знаменитой комедии, не удалось обнаружить черновиков, по времени предшествовавших «Музейному автографу» «Горя от ума», которые, конечно, некогда

- 72 -

существовали. Не дошли до нас черновики сосредоточенной работы Грибоедова в деревне Бегичева (1823). Нет и прочих черновиков, предшествовавших завершению работы. История текста комедии по необходимости строится исследователями на довольно ограниченном и заведомо неполном материале, — иного выхода и нет в настоящее время.

Не лучше обстоит дело с другими текстами Грибоедова.

Тексты творческого характера дошли до нас далеко не в полном составе, — мы обладаем, по-видимому, просто ничтожной долей когда-то существовавшего рукописного наследия Грибоедова. Достаточно напомнить, что некоторые разрозненные листы грибоедовских автографов, переплетенные в так называемой «Черновой тетради», бывшей в руках Д. А. Смирнова и, к великому сожалению, до нас не дошедшей, были Грибоедовым пронумерованы, и число пронумерованных страниц превосходило 860. Д. А. Смирнов справедливо писал: «Так как некоторые пометы заходили за цифру 860, то это навело меня на мысль, которой держусь я и теперь, что у Грибоедова, вероятно, было очень много черновых бумаг — плодов уединенной кабинетной работы, работы для себя или, правильнее, про себя, — до нас не дошедших»⁹⁶. К этой правильной мысли можно добавить лишь то, что эти черновые бумаги держались Грибоедовым в каком-то порядке, были приведены в какую-то систему, о чем говорит уже самая численность страниц (свыше 860) авторской нумерации.

Декабрист Завалишин полагает, что в истребленных Грибоедовым перед арестом бумагах «было немало опасного для Грибоедова, в том числе кое-что из собственных его произведений, судя по тому, что многие не раз слышали от него. Некоторые из его ненапечатанных⁹⁷ стихотворений не уступали, например, в резкости пушкинским стихотворениям известного направления». Этому свидетельству можно поверить, особенно в части эпиграмм. Навстречу этому идет и свидетельство декабриста Штейнгеля, разбираемое нами в одной из дальнейших глав. Напомню, что усердный собиратель грибоедовских материалов Д. А. Смирнов еще в апреле 1859 г. был вынужден писать: «Многие из числа уже имеющихся у меня (грибоедовских) материалов в настоящее время напечатаны быть не могут» (слова «не могут» подчеркнуты Д. А. Смирновым)⁹⁸.

- 73 -

Несчастия буквально тяготели над творческим наследием Грибоедова: пожар, происшедший у Д. А. Смирнова, и гибель почти всех материалов, им собранных, лишили нас драгоценнейших текстов⁹⁹. По-своему тщательная, но все же далеко не совершенная публикация «Черновой тетради» Грибоедова, сделанная Д. А. Смирновым в 1859 г., является поэтому своеобразным «первоисточником» для изучения целого ряда важнейших для нашей темы текстов Грибоедова. На первом месте надо тут указать тексты путевых записок и дневников, наброски плана и отдельных сцен пьесы «1812 год», набросок плана «Радамиста и Зенобии», отрывок из «Грузинской ночи», стихи, посвященные декабристу А. И. Одоевскому. Подлинный текст «Черновой тетради» Грибоедова не дошел до нас. Нельзя не отметить, что, публикуя ее текст в 1859 г., Д. А. Смирнов сознательно воздержался от публикации некоторых материалов по особым причинам, просто приберегая их для первого цитирования в позднейших своих работах, которые так и остались ненаписанными или, во всяком случае, не дошли до нас. Так, Д. А. Смирнов сознательно не опубликовал «двух небольших незаконченных записок, относящихся, по мнению моему, к тому, что должно входить в историю „Горя от ума“, и потому оставленных мной до статьи моей об этом предмете»¹⁰⁰.

Нельзя не остановиться на вопросе о происхождении «Черновой тетради» Грибоедова, опубликованной Д. А. Смирновым. Общеизвестно, что она была забыта Грибоедовым во время его последнего пребывания у Бегичева в 1828 г., при возвращении Грибоедова на Восток из Петербурга, куда он возил текст Туркманчайского трактата. Д. А. Смирнов пишет: «Летом 1828 года, отправляясь чрезвычайным послом (sic!) и полномочным министром в Персию, Грибоедов заехал на три дня к лучшему своему другу Степану Никитичу Бегичеву, в тульскую его деревню, и забыл у него целую, довольно большую переплетенную тетрадь разных своих, преимущественно начерно писанных, сочинений. На это имеется свидетельство самого С. Н. Бегичева в письме ко мне от 15 июня 1857 г. Тетрадь эту С. Н. Бегичев осенью того же года отдал мне в полную мою собственность».

Допустимо усомниться в том, что Грибоедов забыл у Бегичева именно переплетенную тетрадь. По описанию

- 74 -

Д. А. Смирнова, она состояла из листов разного формата (in folio, in 4°, in 8°) и разного качества бумаги («на бумагах белой, синей, серой и, наконец, такой, какой ныне уже и не найдешь»), причем некоторые из этих листов, как указывалось выше, были занумерованы числом свыше 860. Бумаги не имели внутренней связи между собою, и Смирнову стоило большого труда сложить их в систему ряда самостоятельных текстов. Это и наводит на мысль, что Грибоедов в свое последнее пребывание у С. Н. Бегичева перед отъездом на Восток забыл у Бегичева вовсе не «тетрадь», а случайные разрозненные листы, которые уже сам Бегичев, вероятно после известия о смерти Грибоедова, переплел в тетрадь на память о погибшем друге. Тетрадь возникла, по-видимому, тогда, когда вопрос о возврате автору случайно забытых листов уже был снят, то есть после смерти Грибоедова. В правильности этой догадки окончательно убеждает нас и следующее соображение: в тексте «Черновой тетради» находятся «Путевые записки» Грибоедова за 1819 год. Они написаны специально для С. Н. Бегичева, начинаются с обращения «Прелюбезный Степан Никитич» и имеют ясную целевую установку: они должны быть отосланы другу; Грибоедов бегло набрасывает в этих записках то тексты, в сущности, эпистолярного характера, с подробными описаниями происшествий в пути, то впечатления, еще не оформленные литературно, в беглой ассоциативной записи, предназначенной для будущего расширенного рассказа при встрече с другом. Пример: «Седьмой [переход]. Бесснежный путь. Славный издали Занган красиво представляется. Встреча. Перед Занганом в деревне — встреча. Множество народу. Сходим возле огромного дома. Описание его. Славные плоды. Явление весны. Музыка вечером» и т. д.¹⁰¹. Запись 10—13 февраля 1819 г. полностью раскрывает эту целевую установку Грибоедова. Он пишет Бегичеву: «Сейчас думал, что бы со мной было, если бы я беседой с тобою не сокращал мучительных часов в темных, закоптелых ночлегах! Твоя приязнь и в отдалении для меня благодеяние. Часто всматриваюсь, вслушиваюсь в то, что сам для себя не стал бы замечать, но мысль, что наброшу это на бумагу, которая у тебя будет в руках, делает меня внимательным, и все в глазах моих украшает надежда, что, бог даст, свидимся, прочтем это вместе, много добавлю словесно, и тогда сколько

- 75 -

удовольствия!»¹⁰². Нет оснований сомневаться, что это своеобразное письмо — путевые записки и были отосланы адресату — Бегичеву — после того, как были составлены. А встреча друзей в 1823 г. дала возможность реализовать и ранее обещанное: перечесть записки вместе и многое дополнить устным рассказом. Как и другие письма Грибоедова, записки 1819 г. должны были остаться в руках Бегичева — того лица, которому они были адресованы, и нет никаких оснований предполагать, что Грибоедов вновь забрал их к себе, — ведь не отбирал он у Бегичева свои письма. Отсюда ясно, что записки 1819 г. никак не могли входить в какую-то, якобы самим Грибоедовым переплетенную, тетрадь, которую он забыл у Бегичева летом 1828 г., — они представляли собою отдельный документ и находились у Бегичева еще раньше. Отсюда еще раз следует, что Грибоедов забыл у Бегичева, по-видимому, не тетрадь, а какие-то рукописные листы, может быть, именно те, которые он не считал особо важными для своей работы, имея, возможно, аналогичные тексты в более совершенных записях. Бегичев же переплел их на память о друге в виде случайно сложившейся пачки, вместе со старыми путевыми записками 1819 г. Так возникла та хаотическая «Черновая тетрадь», о которой Д. А. Смирнов писал, что ее страницы «перебиты, перепутаны и перемешаны до такой степени, что „Черновая“ в том виде, в каком она существует (переплетенная), представляет действительно совершенный хаос».

Вывод этот представляется мне существенным моментом в комментарии «Черновой тетради». Если бы перед нами была действительно авторская «черновая тетрадь», позже переплетенная самим автором из разрозненных, ранее нужных ему текстов, мы могли бы говорить об отборе авторского характера и иметь какое-то суждение о принципе этого отбора и о том, почему именно автор счел нужным совместно переплести отобранное. Если бы перед нами был другой вид чернового документа — некая самостоятельная тетрадь, когда-то бывшая незаполненной, чистой, в которой позже, в каком-то хронологическом порядке возникали одна за другой разнообразные записи автора, мы бы, вероятно, имели основания говорить о творческом содержании какого-то определенного периода в жизни Грибоедова, пытаться его датировать, устанавливать чередование творческих замыслов. Но перед

- 76 -

нами нет ни того ни другого. Случайно забытые у товарища в деревне — может быть, наименее нужные автору — листы свидетельствуют прежде всего об одном: как велико и богато некогда было не дошедшее до нас рукописное наследие Грибоедова.

6

Для комментария всего комплекса первоисточников, ложащихся в основу исследования темы «Грибоедов и декабристы», привлекаются, в свою очередь, разнообразные опубликованные документы и неопубликованные данные из разных архивов. Укажу на личный архив Ермолова, архив Строгановых, архив А. С. Кологривова и ряд других. Специально характеризовать их в данном случае нет нужды: необходимые сведения о них цитируются в своем месте в последующих главах.

Все изложенное выше убеждает нас в трудности избранной темы и в тяжелом состоянии ее первоисточников. Огонь — в буквальном смысле этого слова (сожжение, пожар) — прошел по самым ценным частям некогда стройного и богатого здания. Мы хотим исследовать именно ту тему, источники которой тщательно и сознательно уничтожались современниками из соображений личной безопасности. Новые несчастия (пожар у Д. А. Смирнова и т. д.) довершали разрушение. Что же делать? Может быть, отказаться от исследования? Но важность темы, а не состояние источников заставляет приняться за труд. Еще не все сделано, что можно сделать, — это главный довод, оправдывающий возникновение настоящей работы. Заранее надо сказать, что действительность была много богаче, нежели то изображение действительности, которое поддается историческому восстановлению. Но, тем не менее, и эта по осколкам восстановленная картина необходима для понимания великого русского писателя и его бессмертной комедии, для исследования истории русской культуры и общественного движения. С уверенностью в этом и предпринимается настоящее исследование.

- 77 -

Глава III

ЗАДАЧА РАБОТЫ

История культуры каждой страны неразрывно связана с историей ее общественной идеологии. Давно назрела потребность детальных монографических исследований этого сложного процесса в истории нашей родины. Он тем интереснее, что носит на себе печать замечательного своеобразия: трудно подыскать пример другой страны, где история культуры, и в частности художественного творчества, развивалась бы в такой глубочайшей органической связи именно с передовыми явлениями общественного движения. Особенно отчетливо протекает этот процесс для первой половины XIX в., когда плеяда имен, открываемая Пушкиным и включающая в себя имена Грибоедова, Рылеева, Лермонтова, Полежаева, Герцена, Огарева, Белинского, дает особо яркий ряд примеров этой глубочайшей связи. Только монографическое изучение отдельных сторон этого процесса уясняет всю сложность и богатство как нашего культурного прошлого, так и развития общественных идей в нашей стране. Тема, выделяющая вопрос о великом русском писателе и его связи с общественным движением его времени, является темой, в которой особо отчетливо скрещивается, сплетается процесс культурного развития страны и история ее общественной идеологии и движения.

Вместе с тем изложенная выше постановка вопроса уясняет полнейшую историчность избранного задания. Намечена к изучению не узко литературоведческая, а насквозь историческая тема — связь одного из крупнейших культурных деятелей с общественным движением

- 78 -

его времени, связь, подлежащая изучению в движении исторического процесса.

Проблема научной биографии писателя и исследование процесса художественного творчества — это лишь производные исследовательские темы, возникающие в результате общего замысла.

Конечно, связь писателя с общественным движением его времени является важнейшей темой, помогающей исследовать как жизненный путь писателя в целом, его биографию, так и его творческие процессы. Это особенно относится к Грибоедову, связанному с декабристами почти что на всем протяжении истории их тайного общества. Великая комедия вырастает из общественных впечатлений и вопросов своего времени, насыщается ими и, получив силы от передовой идеологии и сама производя могущественное обратное воздействие на развитие этой же передовой идеологии, расцветает затем в культуре народа и сохраняется им как носитель бессмертных общечеловеческих идей новаторства, борьбы со старым миром, горячей любви к родине, осознается и как мастерская картина нравов русского прошлого. Таким образом, особенно в данном случае, чисто историческая тема о связи писателя с общественным движением его времени пронизывает собою вопросы грибоедовского творчества и поясняет его истоки.

Глава, посвященная историографии темы, приводит к выводу, что значение избранной темы общепризнано и прежними течениями передовой науки. Но, тем не менее, исследование коснулось лишь частных компонентов темы (арест, история следствия, отношение к отдельным декабристам). Тема в целом является неизученной и стоит на очереди.

Задачей настоящего исследования и является изучение на основе первоисточников всей истории взаимоотношений Грибоедова и декабристов, взятой в целом, на всем протяжении жизни писателя. Важность существования революционной организации в эпоху Грибоедова и наличие тесного общения его с членами организации — неоспорима. В мою задачу входит и восстановление исторической среды, исторической атмосферы, окружавшей писателя, и, конечно, уяснение идейного генезиса комедии.

Изучая связь писателя с общественным движением его времени, необходимо решительно отвергнуть ложную теорию о «заимствовании» идей. Было бы грубым ошибочным

- 79 -

упрощением представлять себе дело так, что декабристы-де разрабатывали определенную общественную идеологию, а Грибоедов «заимствовал» ее от них. Грибоедов не брал «взаймы» идей ни у Радищева, ни у декабристов. Как любой крупный деятель своего времени, он глубоко думал над ходом развития своей родины и приходил к сознательным выводам о желательном направлении этого развития. Но он жил и действовал в живой социальной среде своего времени, был членом большого человеческого коллектива, входил органически в общественное течение, работавшее над теми же вопросами, во имя разрешения тех же задач. В процессе живого общения и взаимодействия передовых людей выковывалась передовая идеология времени. Декабристы воздействовали на Грибоедова, и Грибоедов воздействовал на декабристов. Радищев помогал уяснить прошлое и его связь с настоящим. Решения и мнения Грибоедова-писателя, которого современники считали одним из самых умных людей в России, не были «заимствованными», поверхностно усвоенными — они возникали как свои. Но представим себе на минуту Грибоедова в пустыне, без этого живого общественного окружения и без исторической атмосферы времени, — исчезает и Грибоедов, как писатель, и его комедия «Горе от ума». Изучить реальное живое взаимодействие писателя и передового общественного движения его времени — наша задача.

Можно наметить следующий план изучения. В отличие от литературной биографической традиции, которая игнорировала декабристскую проблему для студенческих лет Грибоедова, необходимо начать именно с этих лет.

Грибоедов рос и воспитывался в Московском университете (и университетском пансионе) одновременно со многими будущими декабристами, — с этого вопроса необходимо начать изучение истоков его общественного мировоззрения. В этой главе нужно восстановить по возможности и идейную атмосферу, в которой жило московское студенчество накануне 1812 г., и студенческие настроения эпохи. Идейная атмосфера, окружавшая юношеское развитие писателя и его университетских товарищей, поможет многое уяснить в направлении его будущего роста. Грибоедов-студент среди будущих декабристов — первая тема, на которой мы остановимся.

Вслед за этим необходимо разобраться в декабристских связях Грибоедова эпохи первых декабристских

- 80 -

организаций — Союза Спасения и Союза Благоденствия. Но подойти к изучению этих связей можно лишь через изучение 1812 года и заграничных походов. Отечественная война явилась сильнейшим возбудителем политической мысли, воздействовавшим на декабристскую идеологию. Грибоедов в годы Отечественной войны и освобождения Европы — эта тема также должна войти в круг нашего внимания: в это время писатель воспринял могущественные общественные впечатления — борьбу с Наполеоном, освобождение родины, крушение замыслов мирового господства поработителя и освобождение европейских стран; это была эпоха, наложившая неизгладимую печать на грибоедовское поколение — декабристское поколение, и без нее невозможно понять последующее развитие. Остановимся затем на первом петербургском периоде его жизни (1814—1818), важнейшем для идейных истоков комедии: в эти годы Грибоедов общается со многими членами формирующегося тайного общества и воспринимает основную коллизию эпохи — столкновение передового молодого человека своего времени с реакционным лагерем старого поколения. Изучая связи писателя с членами Союза Спасения и Союза Благоденствия, надо раскрыть и охарактеризовать идеологию этих ранних декабристских организаций, их историю и характер деятельности. Так складывается круг вопросов следующей главы — «Грибоедов среди членов Союза Спасения и Союза Благоденствия».

После изучения ранних декабристских связей необходимо остановиться на вопросе о замысле комедии «Горе от ума». Когда она задумана автором? Рассмотрение источников заставляет отвергнуть тезис о 1820 г. как начальном для «летоисчисления» комедии. Начало этого «летоисчисления» необходимо отнести к более раннему времени. Рассмотрев вопрос о времени возникновения замысла, необходимо перейти к изучению идейной атмосферы, в которой протекало пребывание Грибоедова на Востоке, главным образом в Грузии. Грибоедов уехал на Восток в августе 1818 г. Два первых акта комедии были в основном оформлены на Востоке и после претерпели лишь сравнительно небольшие изменения. Они писались в значительной мере на глазах друга Грибоедова — В. Кюхельбекера, будущего участника восстания 14 декабря. Общение с декабристским кругом не прервалось и на Востоке. Жизнь среди «ермоловцев» и общение с самим

- 81 -

Ермоловым также были духовной атмосферой писателя, создающего «Горе от ума». Так складывается тематика следующей главы, заканчивающей первую часть исследования. Часть эта носит общее заглавие: «Грибоедов и декабристы до создания „Горя от ума“».

Далее включается тематика несколько иного плана — исторический анализ идей самой комедии, являющийся второй частью работы. Тематика сосредоточена тут именно на анализе идей, насыщающих замысел и образы комедии. Стремясь ни на минуту не упускать из виду, что перед нами — живая ткань художественного произведения, а не конституционного проекта или политического трактата, мы анализируем с исторической точки зрения идейное насыщение комедии. Остановимся лишь на основных идейных комплексах. Прежде всего необходимо дать исторический анализ проблемы двух лагерей, противопоставленных друг другу в комедии, — лагеря Чацкого и лагеря Фамусова и его сторонников. Новое понятие чести и жизненного дела нового человека, новое отношение к царской службе — следующий идейный комплекс, историческое объяснение которого приведет нас к анализу вопроса «Что делать?» для людей декабристской эпохи. Отсюда легко перейти к антикрепостническому и национальному идейным комплексам, их историческому возникновению, содержанию и значению.

Все это подводит нас к разбору темы о новаторе в борьбе со старым миром, обобщению тактической позиции, занятой героем, и избранных им способов борьбы. Нельзя отказаться от завершения идейного анализа комедии темой о Репетилове и его «секретнейшем союзе». Без этого отношение автора к тайному обществу не было бы достаточно уяснено. Этой темой и завершается вторая часть работы, посвященная историческому анализу идейного содержания «Горя от ума».

В ходе этого анализа приходится попутно останавливаться и на биографических моментах. Комедия завершалась писателем на родине: во время приезда его в Москву в 1823 г., пребывания в деревне у Бегичева, где и были в основном написаны два последующих акта комедии, во время переезда из Москвы в Петербург в 1824 г. В это время Грибоедов также встречался с декабристами, — об этих этапах и связях говорится попутно при анализе идейного содержания комедии.

- 82 -

Третья и последняя часть работы посвящена Грибоедову и декабристам после создания комедии. Тут необходимо рассмотреть интереснейший и мало изученный в биографической литературе вопрос о пребывании Грибоедова в Петербурге в 1824—1825 гг., когда он не только соприкасался с декабристами, но и прямо жил в декабристской среде, повседневно общаясь с главнейшими представителями рылеевской группы, уже кипевшей и волновавшейся в то время замыслами открытого выступления; таким образом, Грибоедов среди членов Северного общества — первый вопрос третьей части работы. Грибоедов уехал в конце мая в Киев, где сразу попал в оживленную среду Васильковской управы Южного общества декабристов. Киевское свидание с декабристами летом 1825 г. явится темой особой, следующей, главы. Это — последнее общение писателя с декабристами до восстания. Поэтому именно тут уместно ввести обобщающую тему об отношении декабристов к комедии «Горе от ума» и о роли декабристов как первых критиков, высоко оценивших и впервые правильно истолковавших великое национальное произведение. Этим вопросам посвящена особая глава — «„Горе от ума“ и декабристы». Далее следуют темы, связанные с восстанием декабристов в жизни Грибоедова: «Грибоедов под следствием по делу декабристов» и «Грибоедов и декабристы после разгрома восстания».

Такова задача исследования, таков план ее решения.

- 83 -

ЧАСТЬ I

ГРИБОЕДОВ И ДЕКАБРИСТЫ
ДО СОЗДАНИЯ «ГОРЯ ОТ УМА»

«...имеет каждый Век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же... Дух преобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать...» Декабрист П. И. Пестель

- 84 -

- 85 -

Глава IV

ГРИБОЕДОВ-СТУДЕНТ
СРЕДИ БУДУЩИХ ДЕКАБРИСТОВ

1

Дружеские связи и знакомства Грибоедова с будущими декабристами восходят к раннему периоду его биографии. Летние каникулы его детских и студенческих лет и учение в Московском университетском благородном пансионе, а затем в Московском университете протекали в том бытовом кругу, к которому тянутся нити, тесно связывающие его с будущими декабристами.

Иван Дмитриевич Якушкин — едва ли не первое имя, которое надо тут упомянуть. Надо думать, что местом первых встреч Грибоедова с Якушкиным была Хмелита, смоленское (в Вяземском уезде) имение его дяди А. Ф. Грибоедова, у которого обычно проводила летнее время сестра его Настасья Федоровна Грибоедова, мать писателя, со своими детьми — будущим автором «Горя от ума» Александром и его сестрой Марией. Жившие поблизости родственники Грибоедовых Лыкошины были «неразлучны» с ними. Хмелита была для них «любимым родственным домом». Молодой Владимир Лыкошин, сверстник Грибоедова, был в юности с ним «особенно дружен». Брат его Александр и сестра Анастасия также дружили с молодежью грибоедовской семьи. В этом-то веселом молодом обществе встречаем мы скромную фигуру будущего декабриста Якушкина: мать Лыкошиных была очень дружна с Прасковьей Филагриевной Якушкиной, матерью будущего декабриста, — у Лыкошиных обедневшие после смерти отца Якушкины прожили три года. Летнее время молодежь постоянно проводила вместе¹⁰³. Добавим, что в примечаниях Анастасии Лыкошиной (в замужестве Колечицкой) к воспоминаниям ее брата нередко

- 86 -

встречаются декабристские фамилии: тут Анненковы, «Волхонские», Муравьевы, Мухановы, Нарышкины, Одоевские, Орловы, Рачинские, Якушкины. В ее дневнике и переписке упоминается и фамилия Пестелей¹⁰⁴.

Упомянем еще, что фамилия Каховских также числится среди семейных гнезд смоленского дворянства. Брат казненного декабриста Петра Григорьевича Каховского владел расположенным на реке Есени сельцом Тифинским (или Тифеневским) Смоленского уезда Смоленской губернии. К этому же смоленскому гнезду Каховских восходят и родственные связи Алексея Петровича Ермолова: его мать Мария Денисовна Давыдова в первом браке была за Каховским. К смоленским помещикам относится также декабрист Повало-Швейковский: мать декабриста Каховского была из рода Повало-Швейковских. Каховские владели имением в Ельнинском уезде, «обще» с совладельцем — одним из Рачинских. Имение отца декабриста, Григория Алексеевича Каховского, село Преображенское, находилось в Смоленском уезде. Вообще в Смоленской губернии — огромное родовое гнездо Каховских. Грибоедов был коротко знаком также с Николаем Александровичем Каховским, родственником А. П. Ермолова, офицером Кавказского корпуса¹⁰⁵.

Приятель Грибоедова А. А. Жандр сообщил Д. А. Смирнову о дружбе Грибоедова с декабристом Сергеем Муравьевым-Апостолом, начавшейся будто бы с детства. Родившийся в 1795 г. С. И. Муравьев-Апостол был, правда, ровесником Грибоедова, но детство свое провел в Гамбурге, где его отец был русским дипломатическим представителем (министром-резидентом), а затем в Париже, где вместе с братом Матвеем учился в пансионе Hix’a. Оба брата вернулись в Россию в 1809 году и жили в Петербурге, где поступили вскоре в Корпус инженеров путей сообщения. По возвращении из-за границы оба они после смерти матери (умершей в марте 1810 г.) жили некоторое время в Москве, часто посещали здесь родственный дом основателя училища колонновожатых Н. Н. Муравьева, где бывал и Никита Муравьев, учившийся вместе с Грибоедовым в Московском университете. Допустить знакомство Грибоедова через Никиту Муравьева в это время с братьями Муравьевыми-Апостолами, конечно, можно, но определить это знакомство употребленными в записи Д. А. Смирнова словами «сыздетства жили душа в душу» никак нельзя. Вскоре братья Муравьевы-Апостолы

- 87 -

уехали учиться в Петербург, в Корпус инженеров путей сообщения, и пути их с Грибоедовым на время разошлись. Имеется показание Сергея Муравьева-Апостола на следствии о том, что он познакомился с Грибоедовым только в 1825 г., — таким образом, в свидетельство А. А. Жандра, записанное Д. А. Смирновым, надо ввести значительные ограничения¹⁰⁶.

2

Годы ученья Грибоедова в Московском университетском благородном пансионе¹⁰⁷, а главное — в Московском университете отмечены многими знакомствами и дружескими связями с будущими декабристами. Именно в эти молодые годы сложились у него некоторые прочные привязанности, которым он оставался верен до конца жизни. Грибоедов поступил в Московский благородный пансион в 1802 или в 1803 г. 30 января 1806 г., по данным сенатского архива, он перешел в университет, закончив свое ученье в нем в 1812 г. Следовательно, почти десятилетний период детской и юношеской жизни писателя связывает его с пансионом и университетом. За этот период он мог познакомиться со многими декабристами, проходившими курс своего ученья в те же годы и в тех же стенах.

В университетском пансионе и в Московском университете воспитывались в годы ученья Грибоедова многие будущие декабристы и их ближайшие друзья. Воспитывался в эти годы в пансионе сверстник Грибоедова Иван Григорьевич Бурцов, участник ранних декабристских обществ — Союза Спасения и Союза Благоденствия, а также еще более ранней Священной артели (1814), которую можно назвать колыбелью Союза Спасения; известны дружеские отношения Бурцова с Якушкиным. В пансионе воспитывался в 1810—1812 гг. активный член Южного общества Фед. Фед. Вадковский. Короткое время там же учился будущий лицеист, приятель А. С. Пушкина, декабрист Вл. Дм. Вольховский, будущий член Священной артели, Союза Спасения, Союза Благоденствия и Северного общества декабристов, по возрасту бывший года на три моложе Грибоедова; в 1811 г. Вольховского, как отличного ученика, перевели в Царскосельский лицей. Слушал лекции в Московском университете декабрист

- 88 -

Н. А. Загорецкий, на год старше Грибоедова по возрасту. Вероятно, именно в пансионе познакомился Грибоедов со своим будущим близким приятелем П. П. Кавериным, одного с ним возраста: Каверин учился с 1808 г. в пансионе, а с января по ноябрь 1809 г. — в Московском университете. Каверины, как и Каховские, были из смоленских дворян, а смоленские дворяне всегда тяготели к Москве, и обучение здесь детей было их традицией. В этом же пансионе воспитывался будущий декабрист Петр Григорьевич Каховский, по возрасту года на два моложе Грибоедова (род. в 1797 г.). Тут же учился (до 1813 г.) один из будущих друзей Пестеля, выдающийся и серьезнейший член Южного общества — Николай Александрович Крюков. Почти что сверстник Грибоедова — Артамон Захарович Муравьев, член Южного общества, по словам декабриста Бестужева-Рюмина, — «приятель Грибоедова». Артамон Муравьев с 1809 г. учился в Московском университете, дружил с Никитою Муравьевым и жил у профессора Рейнгарда, инспектора Московского университета, вхожего в дом Лыкошиных. Декабрист Мих. Ник. Муравьев (позже — ярый реакционер) кончил Московский университет в 1811 г. Ровесник Грибоедова, Никита Муравьев, будущий автор конституционного проекта, также получил образование в Московском университете, где слушал лекции до 1812 г.; дальнейшее ученье было прервано войной. Причастные к декабристам В. А. Перовский и его брат Л. А. Перовский (побочные дети свойственника Грибоедовых, графа Ал. Кир. Разумовского), будущие члены Военного общества декабристов и хорошие знакомые Катенина, оба учились в Московском университетском пансионе; «в студенты» оба были приняты в 1808 г., а «кандидатами наук» стали в 1810 г. Декабрист Николай Сергеевич Бобрищев-Пушкин, как сам он пишет, был «в 1811-м году отдан в Московский университетский благородный пансион, где пробыл год, по прошествии которого по причине нашествия неприятеля взят был опять домой», где учился до 1814 г. Декабрист И. Ю. Поливанов с 1808 г. также учился в пансионе, но пробыл там короткое время. «Первый декабрист», Владимир Федосеевич Раевский, ровесник Грибоедова, также учился в пансионе, откуда около 1811 г. вышел в Дворянский полк (кадетский корпус). («Воспитывался в Москве, в университетском благородном пансионе, из оного вышел в 1811 и определился в Дворянский полк», — показывает декабрист на следствии.)

- 89 -

По собственному свидетельству, Владимир Раевский учился в этом «первом в России учебном заведении» восемь лет, то есть поступил в него примерно в одно время с Грибоедовым, около 1803 г. Будущий член Союза Благоденствия Алексей Васильевич Семенов в 1810 и 1811 гг. воспитывался в Московском университетском пансионе. Член Союза Благоденствия, писатель Петр Николаевич Семенов, старше Грибоедова года на два-три, воспитывался в Московском университетском благородном пансионе и кончил его, видимо, в 1807 г., на два года позже Грибоедова; «душа общества», приветливый и открытый, он был всеобщим любимцем. Великолепный имитатор и острый пародист, прекрасно владеющий стихом, он, надо думать, уже в студенческие годы был известен в своей среде как автор пародий. Творческие интересы этого писателя в какой-то мере скрестились с творческими замыслами юного Грибоедова: Грибоедов, будучи студентом, написал пародию на трагедию В. А. Озерова «Дмитрий Донской» под названием «Дмитрий Дрянской», и П. Н. Семенов написал пародию на ту же трагедию под названием «Митюха Валдайский» (1810). Надо упомянуть и о Степане Михайловиче Семенове, будущем секретаре Коренной управы Союза Благоденствия, из разночинцев (орловский семинарист), который поступил в Московский университет в 1810 г. «своекоштным студентом» и кончил в 1814 г., то есть два полных учебных года (1810/11—1811/12) учился одновременно с Грибоедовым. Знавший Семенова Д. Н. Свербеев относит его к «славе и красе студенчества»; эта группа выдающихся студентов отличалась «если не изящностью форм и облачения, то духом премудрости и разума и глубиною познаний». С. М. Семенов и среди этих «студентов-мудрецов» стоял «на первом месте». Крупнейший идеолог декабризма, Николай Иванович Тургенев, член Союза Благоденствия, а затем Северного общества, хотя был на шесть лет старше Грибоедова, но учился одновременно с ним. Он поступил в Московский университетский пансион в 1798 г., а кончил его в 1806 г. (годом позже Грибоедова); 1806—1808 гг. Ник. Тургенев учился, опять-таки одновременно с Грибоедовым, в Московском университете, а в 1808 г. уехал доучиваться за границу, в Геттинген. Один из виднейших декабристов С. П. Трубецкой также посещал Московский университет одновременно с Грибоедовым. Он свидетельствует: «На семнадцатом году моего

- 90 -

возраста отец повез меня в Москву, где я ходил слушать некоторые лекции в университет, и приходил на дом к нам учитель математики и фортификации». Семнадцатый год декабристу Трубецкому пошел в 1807 г. (если отправляться от его собственных показаний о возрасте), — это как раз год, когда Грибоедов учился в Московском университете. Очень возможно, что именно к этой дате и восходит знакомство Грибоедова с С. Трубецким, — это тем более вероятно, что хорошо знакомая Грибоедовым московская семья Кологривовых — в родстве с Трубецким (Прасковья Юрьевна Кологривова, прототип Татьяны Юрьевны в «Горе от ума», — урожденная Трубецкая).

Близкий к декабристам П. Я. Чаадаев, позже член декабристской организации, почти ровесник Грибоедова, учился вместе со своим братом Михаилом с 1808 до 1811 г. в Московском университете. В университетском пансионе воспитывался член Южного общества декабрист А. Черкасов. Знакомец Грибоедова декабрист А. И. Якубович, старше его года на два, также получил образование в Московском университетском благородном пансионе. Добавим к этому списку уже упомянутого ранее знакомца Грибоедова Ив. Дм. Якушкина, которого поместили в Московский университет несколько позже Грибоедова — в 1808 г. В университетском пансионе и университете учился одновременно с Грибоедовым кн. Иван Дм. Щербатов, двоюродный брат и друг Чаадаевых, понесший впоследствии тяжелую кару за сочувствие восстанию Семеновского полка; в архиве Щербатова сохранилось письмо Грибоедова; Щербатов — ближайший друг И. Д. Якушкина; он пишет о нем: «Знаком я с ним (Якушкиным) коротко с 1808 или 1809 года», очевидно, с начала ученья в университете. Братья Чаадаевы воспитывались, как известно, в доме Щербатовых. Исследователь П. Я. Чаадаева Д. И. Шаховской полагает, что в дом Щербатовых Якушкина ввел именно Грибоедов. Чаадаева с Якушкиным связывала с университетских лет «несокрушимая дружба». Грибоедова и Щербатова сближает на студенческой скамье и общий интерес к философским предметам: профессор Буле, высоко ценивший студентов Грибоедова и П. Чаадаева, общавшийся с ними и вне университета, дал высокий отзыв и о студенте Щербатове, — отзыв этот сохранился в архиве Щербатовых. Якушкин также с большим увлечением читал работы Буле

- 91 -

и серьезно интересовался философией. Примерно в 1811 г. Буле подарил Грибоедову, которому было тогда около 16 лет, книгу Дежерандо «Histoire comparée des systèmes de philosophie» («Сравнительная история философских систем»). Это говорит о ранних философских интересах будущего автора «Горя от ума»¹⁰⁸.

К этому списку надо добавить некоторые имена близких друзей и хороших знакомых декабристов, вращавшихся долгое время в том же идейном кругу. Учились в университетском благородном пансионе такие близкие декабристам люди, как братья Александр и Николай Раевские, сыновья героя 1812 г. Имя Александра Раевского, написанное золотыми буквами, значилось в пансионе на почетной доске, он получил награду при выпуске. Дружеские связи с Николаем Раевским у Грибоедова сложились позже — в Петербурге и на Кавказе. «Завтра еду на железистые воды... Оттуда поднимусь на Сальварти пожить у Раевского», — пишет он о Николае Раевском (младшем) Прасковье Николаевне Ахвердовой в июле 1827 г. Но первое их знакомство могло восходить и ко времени ученья. Добавим к группе друзей будущих декабристов имя выдающегося юноши — Бориса Тургенева, двоюродного брата декабриста Николая Тургенева. В своем письме из Тифлиса от 27 января 1819 г. Грибоедов посылает поклон «Тургеневу Борису». В списках воспитанников благородного пансиона значится и фамилия Бегичевых, возможно, кого-либо из родственников будущего друга Грибоедова — Степана Никитича, который был на пять лет старше Грибоедова и сам обучался в Петербурге, в Пажеском корпусе. Тут же встречается фамилия родственников Бегичевых — Кологривовых¹⁰⁹.

Мы перечислили 25 имен будущих декабристов и по меньшей мере 6 имен близких декабристам людей. Все эти лица учились в пансионе и университете одновременно с Грибоедовым. Такого богатства не знает даже биография молодого Пушкина. Эти имена могут характеризовать тот юношеский круг, ту среду молодежи, в которой воспитывался будущий автор «Горя от ума». Одних из упомянутых лиц Грибоедов, по-видимому, знал очень близко (Якушкин, Чаадаевы, Артамон и Никита Муравьевы, Каверин, Якубович, Щербатов), других — менее, некоторых, может быть, знал очень мало или не знал совсем. Правда, если мы вспомним, что в 1811 г. в Московском университете было всего 215 студентов, то довольно

- 92 -

трудно предположить, что в такой, собственно, очень немногочисленной среде можно кого-то не знать совсем; в университетском пансионе число воспитанников было также сравнительно невелико¹¹⁰. Учтем и различие возрастов: 4—5 лет разницы в возрасте очень заметны во время учебных лет, — некоторые из будущих декабристов, учившихся в пансионе или в университете, были еще детьми (Н. Раевский, Н. Крюков и др.) в то время, когда могли встречаться с Грибоедовым-студентом. В случаях значительной разницы возрастов для нас не столько важен самый факт дружбы или знакомства, как наличие определенной преемственности настроений молодежи; этих самых юных пансионеров и студентов все же надо учесть для изучения юношеской среды в ее целом.

Вопрос о преемственности настроений в данной среде не может не интересовать нас. Поэтому существенно, что декабристы учились в университете и его пансионе и раньше и позже учения Грибоедова. Укажем на декабриста Михаила Фонвизина, который, будучи старше Грибоедова лет на семь, закончил свое ученье в 1803 г., когда Грибоедов только вступил в университетский пансион. Декабрист Юшневский, как сам пишет, вышел из Московского университета «по воле моих родителей во второй половине 1801 года и того же года, помнится, 25-го ноября, определился в канцелярию подольского гражданского губернатора для познания дел и для переписки на иностранных языках...». Декабрист Иван Семенович Повало-Швейковский, из семьи смоленских помещиков, также воспитывался в университетском пансионе (в службу вступил в 1801 г.). Многие декабристы, начав ученье одновременно с Грибоедовым, закончили его позже, уже после войны 1812 г., — к ним относятся уже упомянутые декабристы Степан Семенов и Николай Бобрищев-Пушкин, а также П. Муханов. Целая вереница декабристов, по возрасту моложе Грибоедова, воспитывалась позже него в тех же стенах: декабрист Иван Александрович Анненков слушал лекции в Московском университете; декабрист Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин «в 1815 году отдан был родителями в Московский университетский пансион, в котором и обучался два года с половиною». В 1817—1819 гг. лекции Московского университета посещал декабрист Басаргин, в 1815—1818 гг. — декабрист С. П. Богородицкий, в 1816 г. — декабрист С. Н. Кашкин. С 1815 по 1822 г. в университете учился декабрист

- 93 -

С. Е. Раич, в 1817 г. слушал лекции Московского университета («курс дипломатических наук» у проф. Шлецера) декабрист Ф. П. Шаховской. Декабрист Сергей Кривцов года полтора обучался в университетском пансионе и был увезен оттуда за границу для продолжения обучения в 1817 г., в 15-летнем возрасте. К младшему поколению декабристов относится также и М. П. Бестужев-Рюмин, учившийся «у профессоров: Мерзлякова, Цветаева, Чумакова и Каменецкого», как сам показывает на следствии. Московский университет можно с полным правом назвать питомником декабристов. Тут вполне могла сложиться определенная идейная традиция¹¹¹.

Необходимо отметить теснейшую связь между университетом и пансионом. Воспитанники пансиона и «полупансионеры» на старшем отделении посещают университетские лекции и в учебном отношении ничем не отличаются от студентов. Нередко такой студент продолжает называть себя воспитанником пансиона. Для пансионеров выражение «произведен в студенты», собственно, означало, что переведенный на старшее отделение пансиона воспитанник, оставаясь в подчинении пансионскому начальству, иногда пользуясь пансионом и как общежитием, начинал слушать назначенные ему университетские лекции. Пансион находился очень близко от университета, на Тверской, в приходе Успенья на Овражках, а его главные ворота выходили в Газетный переулок. Университетская типография и университетская книжная лавка находились в здании университетского пансиона и выведены оттуда лишь в 1811 г. Общение пансионеров и студентов было непрерывным: в зале благородного пансиона происходили литературные собрания университета (тут читали стихи В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков, В. Л. Пушкин). В театральных представлениях воспитанников обычно соединялись пансионеры и студенты. Для пансиона и университета характерна большая возрастная пестрота: Грибоедов закончил пансион и поступил в университет 11 лет, а Николай Тургенев — 17 лет; С. П. Жихарев поступил в пансион на 18-м году, М. Дмитриев вспоминает даже о 20-летних воспитанниках благородного пансиона. Поэтому, отправляясь только от возраста, нельзя судить о том, где именно числились воспитанники — в пансионе или в университете. Пансионеры и студенты разного возраста зачастую посещали одни и те же лекции¹¹².

- 94 -

В студенческой среде времени Грибоедова легко выделить группу имен, особенно ему близких. Вероятно, это Ив. Д. Якушкин, П. Я. и М. Я. Чаадаевы, Ив. Д. Щербатов, П. П. Каверин, Никита и Артамон Муравьевы, А. И. Якубович. Близость, проявляющаяся по отношению к Никите Муравьеву и к Каверину в переписке 1817 г., просто не имела бы времени возникнуть и так крепко сложиться в Петербурге, — по тону упоминаний в письмах чувствуется оттенок давних отношений. С Артамоном Муравьевым, который после заграничных походов остался на некоторое время в русском оккупационном корпусе во Франции, Грибоедов просто не успел бы установить приятельские отношения в петербургский период, — настолько мал тот срок, когда оба приятеля могли видеться после возвращения Артамона из-за границы; очевидно, дружеские связи с ним — более ранние, восходящие к студенческому московскому периоду. О Якушкине уже говорилось выше. Близость со школьных лет с Якубовичем общеизвестна и никогда не вызывала сомнений в литературе о Грибоедове. Особо интересен вопрос о П. Я. Чаадаеве, этом выдающемся московском студенте.

Чаадаев сблизился с Грибоедовым именно в университетские годы. Прекрасно осведомленный биограф Чаадаева М. И. Жихарев говорит о «приязни и самой тесной короткости», которая установилась между Грибоедовым и Чаадаевым со студенческих лет. Дружба между ними была столь глубокой и прочной, что почиталась священной и в семье Грибоедова. Через 30 лет после смерти Грибоедова его жена Нина Александровна (урожд. Чавчавадзе), приехав в Москву, «поспешила навестить» Чаадаева. Грибоедов подробно рассказывал своей молоденькой жене о всех своих друзьях и своем к ним отношении: «Наконец, после тревожного дня вечером уединяюсь в свой гарем, — пишет он в одном из писем, — там у меня и сестра и жена и дочь, все в одном милом личике; рассказываю, натверживаю ей о тех, кого она еще не знает и должна со временем страстно полюбить...»

Видно, что-то особое рассказал Грибоедов о Чаадаеве своей Нине, если она через 30 лет после смерти мужа, приехав в Москву, сейчас же поехала — «поспешила» — навестить Петра Яковлевича Чаадаева «в память связи с мужем». Мать и сестра Грибоедова также чтили воспоминание о дружбе Грибоедова и Чаадаева. Дружба эта, конечно, втягивала Грибоедова и в обширный круг чаадаевских

- 95 -

знакомств. По меткому выражению М. Жихарева, Чаадаев имел свойство «магнетического притяжения людей». Широкие умственные запросы юноши Чаадаева соответствовали интересам молодого Грибоедова, — им было о чем поговорить. Вероятно, друзья обменивались и мнениями о прочитанных книгах, и самими книгами. Вспомним, что Чаадаев, «только что вышедши из детского возраста», уже начал собирать книги и сделался известен всем московским букинистам, вошел даже в сношения со знаменитым «Дидотом» (Didot) в Париже — представителем старинной и известной семьи французских печатников и книгопродавцев. Библиотека Чаадаева уже тогда пользовалась известностью, на нее указывает Сопиков в первом томе своего «Опыта российской библиографии», изданном в 1813 г. Несомненно, что молодые Петр и Михаил Чаадаевы могли быть для Грибоедова и источником получения запретной литературы; так, известно, что у студентов братьев Чаадаевых была на руках запрещенная немецкая реляция об Аспернском сражении, резко враждебная Наполеону¹¹³.

Но стоит ли заниматься изучением той среды, в которой жил и воспитывался юноша Грибоедов? В рассматриваемое время будущие декабристы были юношами или почти детьми. Они тогда еще и не помышляли о выступлении против строя, самого движения декабристов тогда еще не было. Общепринято начинать изучение истоков декабризма со времени заграничных походов; самое возникновение первого декабристского общества относится к 1816 г.

Однако ближайшее изучение показывает, что имеются все основания заняться товарищеской средой студента Грибоедова.

Идейные истоки тайного общества относятся к более раннему времени, чем принято думать. Вопрос об идейной атмосфере, в которой жило московское студенчество до 1812 г., представляет, оказывается, большой интерес и многое поясняет в истоках декабризма и в формировании мировоззрения автора «Горя от ума».

3

Высокоодаренный юноша Грибоедов учился серьезно и «страстно». В пансионе даже в младшем возрасте он получал награды. В университете он не удовлетворился

- 96 -

одним факультетом. Поступив в университет 30 января 1806 г. на «словесное отделение» философского факультета и получив 3 июня 1808 г. степень кандидата словесных наук, Грибоедов продолжал ученье на юридическом факультете. 15 июня 1810 г. он получил степень кандидата прав, но опять не оставил ученья, а занялся изучением наук математических и естественных, причем был признан подготовленным к докторскому испытанию. «Вольнослушателем» Грибоедов никогда не был, — он был настоящим студентом¹¹⁴.

В начале царствования Александра I была проведена реформа университетов (1804), которая ввела новый университетский устав с известными правами самоуправления и узаконила в университете новые формы учебной и научной жизни — ученые заседания, диспуты, публичные лекции. Новый устав считал желательным, чтобы профессора некоторых наук, особливо словесных, философских и юридических, учредили беседы со студентами, в которых, предлагая им на изустное изъяснение предметы, исправляли бы суждения их и самый образ выражения. В это же время около Московского университета возникают ученые общества. Так, в мае 1804 г. учреждено Общество истории и древностей российских при Московском университете, в сентябре того же 1804 г. — Общество испытателей природы, с 1805 г. начало действовать при университете Физико-медицинское общество, в 1810 г. открылось Математическое общество, основанное студентом Михаилом Муравьевым, в 1811 г. начало действовать Общество любителей российской словесности. Все это — годы ученья Грибоедова. Собрания ученых обществ университета — своего рода новинка того времени — посещались и студентами. Ник. Тургенев записывает в своем дневнике под 8 сентября 1807 г.: «Нынче был я в Университете, в годовом собрании Общества испытателей природы»¹¹⁵. Все это свидетельствовало о явном оживлении научной мысли, которое отражалось и на студенчестве.

После введения нового устава в Московском университете появилось пятнадцать новых профессоров. Среди молодых русских ученых, которые были преподавателями Грибоедова и его товарищей, надо отметить Н. Ф. Кошанского (позже — учителя Пушкина в Царскосельском лицее), Л. Цветаева, профессора эстетики П. А. Сохацкого, историка Каченовского. Профессора российской поэзии и красноречия А. Ф. Мерзлякова, друга В. А. Жуковского,

- 97 -

и позже называли «красотой университета», он был поэтом и критиком, пробуждал в своих слушателях живой интерес к литературе. Профессор Баузе преподавал римское право, историю и педагогику; Шлецер-сын был профессором политической экономии и дипломатии.

Из иностранцев известное влияние на Грибоедова оказал профессор Буле, у которого будущий автор «Горя от ума» не только учился в университете, но и «брал частные уроки в философских и политических науках на дому». Шестнадцатилетнему Грибоедову Буле подарил уже упомянутую выше серьезную книгу Дежерандо о сравнительной истории философских систем. «О времени пребывания своего в университете Грибоедов сохранил во всю жизнь самые отрадные воспоминания», — пишет биограф Грибоедова Т. А. Сосновский, который пользовался, кроме письменных источников, также «изустными рассказами некоторых современников и коротких знакомых Грибоедова». Декабристы также постоянно вспоминают имена своих московских профессоров; так, Якушкин вспоминает лекции «российской словесности» Мерзлякова, «всемирной истории» — Черепанова, «российской истории» — Каченовского, «эстетики» — Сохацкого, лекции по «теории законов и прав знатнейших народов» — Цветаева, лекции по физике — у Страхова, статистики — у Гейма и чистой математики — у Чумакова, — все это были также и профессора Грибоедова. Декабрист Якубович вспоминает лекции Мягкова и Перелогова, декабрист Никита Муравьев — лекции Страхова, Панкевича, Рейнгарда. Отрицательные отзывы об обучении в пансионе и университете единичны (Вл. Раевский). П. Я. Чаадаев, друг Грибоедова, по свидетельству своего племянника М. И. Жихарева, также вспоминал об университетской жизни «не без удовольствия»¹¹⁶ и всегда «с глубоким уважением и признательностью» говорил «о лекциях Мерзлякова, Буле и особенно почитал память Баузе и Шлецера-сына».

Все исследователи, изучавшие жизнь Московского благородного пансиона или университета (Н. В. Сушков, П. Н. Сакулин и др.), занимались преимущественно учебными планами и программами, учебниками и учебными пособиями и отдельными профессорами и воспитателями. Но товарищеская среда, идейные интересы молодежи, студенческие настроения — все то, что далеко не совпадает с учебными планами и программами, не привлекали почему-то внимания исследователей¹¹⁷. Между тем этот

- 98 -

неисследованный вопрос из истории русской культуры и общественной жизни представляет особый интерес.

Отметим прежде всего, что и в пансионе и в университете учебная жизнь выливалась в такие формы, которые допускали самое широкое и разнообразное общение воспитанников: существовали литературные кружки, устраивались театральные представления, постоянно производились инсценировки «судебного действа», где роли судей, истцов, ответчиков и т. д. распределялись между студентами. Из среды отличившихся воспитанников выбирали посредством голосования «директора забав» и «секретаря для детских забав». Поощрялись коллективные игры, для чего на «особо гладком» дворе ученики упражнялись «в науке силоразвития (гимнастике)». Воспитанникам заказывались стихи на различные темы. Они выступали с исполнением и музыкальных произведений. Инсценировались «разговоры» на литературные темы. «Несколько воспитанников будут вести разговор о российских писателях», — торжественно возвещалось на акте председателем; на сцену выходило несколько воспитанников и «разговаривали», проявляя довольно широкую осведомленность в текущей литературе, частью даже ненапечатанной, ссылаясь на рукописные тетради произведений новых авторов, предрекая будущность авторам начинающим.

У пансиона был свой военный лагерь (на Воробьевых горах или в роще близ Всесвятского), где воспитанников обучали отставные унтер-офицеры: ученики делились на взводы, роты, батальоны, полки, у них были свои «штаб-» и «обер-офицеры», они держали караулы, распределялись на дежурства, совершали обходы, как в заправской воинской части. Значительное место в жизни пансиона и университета занимал школьный театр, где пансионеры объединялись со студентами; театру с большим увлечением отдавались Грибоедов, Николай Тургенев и другие студенты. «Да, я помню те времена, когда я не спал ночей, думая все о той блаженной минуте, когда я пойду в университетский театр», — писал Николай Тургенев в своем дневнике. В театре играл оркестр, составленный из воспитанников пансиона и университета. Грибоедов принимал участие в театральных постановках и сам выступал на сцене¹¹⁸. Существовало собрание воспитанников университетского пансиона, основанное еще при В. А. Жуковском. «Законы собрания воспитанников университетского благородного пансиона», принятые 9 февраля 1799 г.,

- 99 -

устанавливали частые заседания литературного общества — «однажды или, смотря по нужде, и дважды в неделю». Любопытно, что, согласно «Законам...», заседания и все на них происходившее были облечены глубокой тайной, — в 1820-х гг. подобный параграф устава студенческого общества был бы просто невозможен. Вот его текст: «...члены поставят себе непременным законом вне заседаний хранить ненарушимое молчание обо всем, что в них ни происходит, и отнюдь ни с кем не говорить о том ни слова, кроме друг друга. Чрез то, во-первых, приучаются они к хранению тайны, что необходимо нужно всякому человеку, а во-вторых, предохранят себя от многих неприятных следствий, в противном случае по делам Собрания произойти могущих». Издавался рукописный журнал. Сочинялись комедии, писались эпиграммы — все это ходило по рукам. В написании эпиграмм отличался Грибоедов, который, как вспоминает В. И. Лыкошин, еще «в ребячестве» «отличался юмористическим складом ума». Пародия Грибоедова «Дмитрий Дрянской» была написана на тему университетской жизни — по случаю стычки русских профессоров с немцами по поводу аудитории. Вероятно, пародия Грибоедова читалась вслух, ходила по рукам. Дисциплина не ставила строгих рамок для общения между собою юношей: по общему свидетельству, воспитанников не стесняли, каждый мог посещать лекции, какие хотел, не был поставлен в строгие рамки обязательных занятий. Некоторые исследователи находят даже, что дисциплины не было «никакой», а сам учащийся — Николай Тургенев — приходит к выводу, что «в пансионе ни к чему принудить не можно». Он вспоминает и о том, как, забравшись «на Парнас» (верхний ярус скамеек), он свободно болтал с товарищами о своих делах, отговариваясь от письменных работ то тем, что бумаги нет, то тем, что рука болит. «То-то жизнь была славная!» — восклицает Н. Тургенев. По воспоминаниям студента С. Жихарева — страстного театрала — мы можем судить, насколько мало стесняла пансионская «дисциплина» его чуть ли не ежедневные посещения театра¹¹⁹.

Присутствовали в пансионе и в университете не менее шести часов в день. Вл. Лыкошин вспоминает: «Обыкновенно собирались мы на лекции в 8 часов утра и оканчивали в 12, чтобы после обеда опять слушать от 3 до 5 часов». Ф. Булгарин рассказывает нам о глубокой и сердечной дружбе, существовавшей между Грибоедовым

- 100 -

и одним воспитанником пансиона, позже пошедшим на войну 1812 г. именно под влиянием Грибоедова. Нельзя представить себе, чтобы подобная дружба могла возникнуть и развиться без долгих душевных бесед наедине.

В этих условиях в университетском пансионе и университете легко создавалась атмосфера общения, обмена мыслями.

Грибоедов был общительным, живым и сердечным юношей, при всей его своеобразной «сосредоточенности характера». В упомянутом выше рассказе Ф. Булгарин, вспоминая о встрече с одним молодым офицером, который сдружился с Грибоедовым, учась в Московском благородном пансионе, говорит, что, получая во время своей болезни письма от Грибоедова, юноша «плакал от радости». «Я удивлялся этой необыкновенной привязанности», — замечает Булгарин. Позже, говоря о Михаиле и Петре Чаадаевых и кн. Иване Щербатове, приятель Грибоедова Вл. Лыкошин тепло называет их «нашими университетскими товарищами»¹²⁰.

4

Если познакомиться с официальными материалами о жизни университетского пансиона, в том числе и благонамеренными писаниями Н. Сушкова, получается чрезвычайно «благополучная» с точки зрения властей предержащих картина питомника верных государевых слуг и благонамеренных чиновников. Пансион — это-де «рассадник служителей отечества», созданный «любовью матушки-царицы к просвещению». Рассадник имеет целью «утвердить» в сердцах воспитанников «священные истины закона божия и нравственности», внушить им «пламенную любовь к государю и отечеству». Разумеется, подобные тенденции существовали, однако глубоко ошибется тот исследователь, который механически распространит их на характеристику реальной атмосферы юношеского идейного общения, складывавшейся в пансионе и университете. Изучая эту идейную атмосферу юношеской жизни, мы встретим здесь и Вольтера, и Монтескье, и «оледеняющий деизм» — религиозное «безверие», и толки о темных сторонах русской жизни, и мечту о воплощении в жизни «Contrat social» Руссо, и зародыши первых — полудетских — политических организаций наряду с горячими

- 101 -

диспутами о том, что не самодержавное, а именно республиканское правление есть наилучшее.

Отметим прежде всего отчетливо звучащую ноту протеста против начальства, родительского авторитета, официальной науки. После дружеской вечеринки, нарушившей университетскую дисциплину, Ник. Тургенева вызвали к начальству для соответствующих внушений. Но он на вызов не явился: «Мне показалось низким идти к сим господам, и я почел за нужное уехать домой». Тихий Вл. Лыкошин — и тот испытал рост внутреннего протеста против родительского авторитета и вообще против требования беспрекословно соглашаться с мнением «старших». Он рассказывает в своих «Записках», как «всегда получал строгие выговоры от матери» за спор с учителем сестры, когда, как ему казалось, учитель «делал ошибочные суждения о предметах истории или политической экономии». «Я считаю большим промахом в тогдашнем воспитании ту зависимость, в которую нас ставили, [требуя] беспрекословно соглашаться со мнением старших: во-первых, это отклоняло всякую возможность иметь собственное мнение и потом лишало средства навыкнуть правильно, отчетливо объясняться в серьезных прениях; но хуже всего — это внутренне раздражало нас, когда мы чувствовали, что наши суждения правильны и не опровергнуты дельно...» Студенты Московского пансиона имели, как видим, уже какое-то «свое мнение» о вопросах истории и политической экономии, отличное от формально-обязательного. Поза самостоятельности, спора, отстаивания своего мнения в столкновении со старшим поколением уже была в то время характерной чертой облика московского пансионера и студента. «За обедом много рассуждали о театре и театральном искусстве. Ораторствовал Плавильщиков. В качестве действительного студента позволил я себе некоторые возражения», — пишет С. Жихарев (1805)¹²¹. Сам Грибоедов в одной из эпиграмм оттеняет эту особую позицию тогдашнего студенчества, уже намечавшуюся в годы его ученья:

Шалите рифмами, нанизывайте стопы,
Уж так и быть, — но вы ругаться удальцы,
Студенческая кровь, казенные бойцы...¹²²

И. Д. Якушкин к 14-летнему возрасту, то есть к 1810 г., когда он был студентом Московского университета, по его собственному выражению, «порядочно

- 102 -

эмансипировался в семье». Студент Московского университета П. Я. Чаадаев отличался в юности особой самостоятельностью поведения и имел постоянные столкновения с дядей — кн. Щербатовым, причем «почти всегда брал верх над важным, строгим опекуном»¹²³.

Вдумываясь в скупые данные юношеской биографии Грибоедова, можно с большой уверенностью сказать, что его также тяготила семейная среда. Своенравная крепостница, мать и позже вмешивалась в личную жизнь взрослого и самостоятельного сына. Можно себе представить, насколько властно вторгалась она в жизнь ребенка и юноши Грибоедова. Зависимость от семьи и позже тяжело воспринималась Грибоедовым, который приходил к выводу, что «истинный художник должен быть человеком безродным». Друзья позже вспоминали, к каким приемам прибегал молодой Грибоедов, чтобы уклониться от требований своего дядюшки Алексея Федоровича, некоторые черты облика которого были использованы при создании образа Фамусова. «Как только Грибоедов замечал, что дядя въехал к ним на двор, разумеется, затем, чтоб вести его на поклонение к какому-нибудь князь-Петр Ильичу, он раздевался и ложился в постель. «Поедем», — приставал Алексей Федорович. «Не могу, дядюшка, то болит, другое болит, ночь не спал», — хитрил молодой человек. В общеизвестном тексте «Характер моего дяди» (по-видимому, неконченном, оборванном на полуфразе) мы читаем: «Вот характер, который почти исчез в наше время, но двадцать лет тому назад был господствующим, — характер моего дяди. Историку предоставляю объяснить, отчего в тогдашнем поколении развита была повсюду какая-то смесь пороков и любезности; извне рыцарство в нравах, а в сердцах отсутствие всякого чувства. Тогда уже многие дуэлировались, но всякий пылал непреодолимою страстью обманывать женщин в любви, мужчин в карты или иначе; по службе начальник уловлял подчиненного в разные подлости обещаниями, которых не мог исполнить, покровительством, не основанным ни на какой истине, но зато как и платили их светлостям мелкие чиновники, верные рабы-спутники до первого затмения! Объяснимся круглее: у всякого была в душе бесчестность и лживость на языке. Кажется, нынче этого нет, а может быть, и есть; но дядя мой принадлежит к той эпохе. Он, как лев, дрался с турками при Суворове, потом пресмыкался в передних всех случайных людей в Петербурге,

- 103 -

в отставке жил сплетнями. Образец его нравоучений: „я, брат...“»¹²⁴ Эти строки, несомненно, отражают юношеские переживания Грибоедова и протест против окружающей среды. Многочисленные реплики «Горя от ума» должны быть возведены к этому — еще юношескому — протесту («Учились бы на старших глядя...» и многие другие).

Но как бы в противовес семейному гнету судьба послала Грибоедову не вполне обычного гувернера — друга, который сыграл, по-видимому, немалую роль в его воспитании. Богдан Иванович Ион, саксонский уроженец, родился в 1784 г., то есть был всего на одиннадцать лет старше Грибоедова. Попал он в гувернеры к Грибоедовым случайно, как пишет А. Веселовский, располагавший неопубликованными материалами о Грибоедове, собранными Д. А. Смирновым. Известно, что Ион слушал лекции в Геттингенском университете, но оказался в России, не закончив высшего образования, — позже докторский диплом Ион получил уже в России. Очевидно, что-то помешало закончить ему высшее образование за границей. Не был ли он выплеснут в Россию волной студенческой политической эмиграции после наполеоновских побед в Пруссии в 1806 г. и Тильзитского мира (1807)? Так или иначе, педантического ученого немца Петрозилиуса, позже — ученого библиографа и первого составителя каталога московской университетской библиотеки, сменил в доме Грибоедовых новый гувернер — молодой, не кончивший курса геттингенский студент.

У нас нет никаких источников, свидетельствующих об общем облике молодого Иона и о его педагогических приемах в отношении к Грибоедову. В силу этой бедности данных приобретает особый интерес более поздний материал о том же Ионе и другом его воспитаннике, допускающий ряд существенных аналогий. Воспитав Грибоедова, Ион через некоторое время стал воспитателем в близкой Грибоедову семье Кологривовых, очевидно, по рекомендации самого Грибоедова. Заботам Иона был поручен юный Михаил Кологривов, своеобразно прославившийся в истории русской общественности. Молодой человек, крепко сдружившийся с Ионом, вырос вольнодумцем и настолько ярко проявлял свои настроения, что его опекун Д. Н. Бегичев поспешил после восстания декабристов услать его вместе с Ионом за границу, подальше от бдительных взоров III Отделения. За границей Михаил

- 104 -

Кологривов принял активное участие во французской революции 1830 г.: «Я враг самовластия и насилия и готов жертвовать жизнью и пролить последнюю каплю крови за свободу. Последняя революция еще более утвердила меня в моих мнениях, в моей ненависти к тиранам», — пишет Михаил Кологривов матери. Участник баррикадных боев, многократно подвергавший свою жизнь опасности, он входит затем в отряды, сформированные генералом Мина для возвращения Испании свободы «силой оружия». Реакция, сломившая движение в целом, разбившая испанские освободительные отряды, сломила и юношу, — ему пришлось вернуться в Россию и, по-видимому, тянуть солдатскую лямку в качестве разжалованного (точная судьба его неизвестна). Но особый интерес представляет для нас то, что юный участник баррикадных боев и ненавистник тиранов находится в самых дружеских отношениях со своим воспитателем, именуя его своим «лучшим» и «истинным» «другом до гроба». Сенатор В. С. Трубецкой, рассматривавший дело Михаила Кологривова, пришел к выводу: «Надзор и воспитание его [Михаила Кологривова] поручены такому гувернеру, коего правила и образ мыслей, по сходству их с образом мыслей его воспитанника, весьма подозрительны, ибо если бы они были иные, то не естественно, чтобы он мог приобрести себе столь искреннее расположение и привязанность вольнодумца Кологривова». Воспитатель явно не помешал развитию вольнодумства в воспитаннике, — и уже это является чрезвычайно важным выводом для изучения Грибоедова. Богдан Иванович Ион держал себя с воспитанниками как друг, — он торжественно именует юного Михаила Кологривова своим «другом» («я принужден был остаться дома, надеясь, что друг мой возвратится в понедельник...» — пишет он о нем родным) и величает его «Михаилом Андреевичем».

Вероятно, этот же стиль дружеского равенства был усвоен молодым Ионом и для его молодого друга — Александра Сергеевича. Дружеский стиль отношений усугублялся еще тем оригинальным обстоятельством, что в 1810 г. Ион сам поступил в Московский университет своекоштным студентом. Иначе говоря, два полных учебных года из московского дома Грибоедовых «под Новинским» ежедневно отправлялись в университет два студента — Александр Сергеевич Грибоедов и Богдан Иванович Ион. В 1810 г. первому было 15 лет, а второму всего 26.

- 105 -

Грибоедов на всю жизнь сохранил к Иону самые теплые чувства¹²⁵.

Ал. Веселовский правильно замечает, что Грибоедов еще во время университетского ученья стал на путь «эмансипации» от идей окружавшей его старокрепостнической среды¹²⁶.

5

Центральной темой слагающегося юношеского мировоззрения была, конечно, Россия. Любовь к родине — яркая, отличительная черта всех интересов и всех идейных запросов этой мыслящей передовой молодежи. По ее собственному определению, любовь эта была не простая, а «пламенная». «Имея от роду 16 лет, когда поход 1812 года прекратил мое учение, я не имел образа мыслей, кроме пламенной любви к отечеству», — показывал на следствии декабрист Никита Муравьев, студент Московского университета. Такой же пламенный патриот студент Николай Тургенев разделял с другими молодыми товарищами любовь и интерес к русской истории. Еще до выхода в свет «Истории Государства Российского» Карамзина Тургенев уже цитирует в своем студенческом дневнике его исторические работы (1806). Студенты самостоятельно читают «Вестник Европы», находятся в курсе развития новой литературы.

Любопытно критическое отношение к журналам своего времени: «Вестник Европы» явно кажется скучным студенту Грибоедову: в его не дошедшей до нас комедии «Дмитрий Дрянской» Каченовский выходил читать свой журнал перед сражающимися партиями русских и немецких профессоров — и все засыпали.

Особенно захватывало молодежь наблюдение и изучение русской действительности. Николай Тургенев мечтает о путешествиях. Запланировав в дневнике путешествие по Западной Европе и по Америке, он все же хочет отвести наибольшее время для путешествия по России. «Как бы хотелось мне поездить по белу свету, побывать в Азии, Африке, Америке и вместе с этим в Европе, а более всего в Российском государстве». На путешествие Тургенев хочет «положить лет около пяти. Натурально, в Азии, Африке и Америке, естьли можно, пробыть очень немного... Но в Европе, и наиболее в России — вот план

- 106 -

мой...» Тут же кстати записано решение никогда не жениться, чтобы не стеснять свою свободу¹²⁷.

Молодежь жадно наблюдала действительность. Насмешливый ум Грибоедова, отмеченный еще приятелем его детства, находил в этих живых наблюдениях богатую пищу. Тут в круг внимания входил, вероятно, и дядюшка Алексей Федорович, и властная крепостница-мать, тяжелая рука которой лежала на его детстве и юности, и многие другие знакомые и родственники. Чацкий недаром с первых же слов свидания начинает занимать Софью насмешливым разбором родни и знакомых, — обсуждение их, очевидно, было и ранее постоянной темой их разговоров. Друг Грибоедова Чаадаев также отличался с самых ранних лет необыкновенной наблюдательностью: «Он до конца жизни рассказывал с удивительными подробностями и верными замечаниями об особенностях нравов, общественной жизни и интересов допожарной Москвы. В его рассказах оживала как бы волшебством картина этой своебытной, пестрой, шумной жизни...» — свидетельствует М. Лонгинов. Друзьям — Грибоедову и Чаадаеву — было о чем поговорить между собою.¹²⁸

От внимательных наблюдений был один шаг до критики. Резкие и меткие замечания об отрицательных сторонах русской жизни постоянно встречаются в дневниках студента Тургенева. Чуть кончилось пансионское ученье, на следующий год — в университет, а юноша уже остро замечает, что сенатор Беклешов подписывает бумаги, совсем не читая. Сенатор обедал у дядюшки Тургенева — Петра Ивановича Путятина; дядюшка спрашивает его превосходительство об одном деле, тот отвечает: «Не знаю». А обер-прокурор Титов, тут случившийся, потом тихонько разоблачает сенатора: «Экой сенатор, сам подписал дело, а говорит, что оно кончено и послано без него». «То есть он подписал, не зная сам что», — заключает студент Тургенев. Как не вспомнить грибоедовского: «А у меня что дело, что не дело — обычай мой такой, подписано, так с плеч долой». Николай Тургенев добавляет к описанному случаю с сенатором: «Это несколько забавно, но не редко». В том же году (1807) в дневнике Н. Тургенева записано, что в Сенате «много дураков».

Положение спартанских илотов Ник. Тургенев сравнивает в студенческом дневнике с положением русских крестьян. Протест против русского крепостнического строя пробуждался и при слушании лекций. На пропасть

- 107 -

между простым народом и привилегированным классом указывал на лекциях проф. Л. Цветаев. 7 мая 1808 г. Тургенев записывает: «Цветаев говорил о преступлениях разного рода и между прочим сказал, что нигде в иных случаях не оказывают более презрения к простому народу, как у нас в России. (Хотя мне и больно, очень больно было слушать это, однако должно согласиться, что бедные простолюдимы нигде так не притесняемы, как у нас.) Цветаев приводил в пример, что „многие молокососы (так гов[орил] он), скачущие в каретах, позволяют (приказывают даже, прибавлю я) своим форейторам бить (ненаказанно, гов[орит] Ц[ветаев]) бедных простолюдимов на улицах, несмотря на то, что полицейские чиновники стоят сами на улицах“». Это место лекции Цветаева вызывает вереницу мыслей у Тургенева, — он называет, уже от себя, этих молокососов «извергами рода человеческого», предлагает взыскивать с полицейских, рассуждает о том, как неправильны обвинения иностранцев, говорящих о «грубости» русского народа. Он готов «первому таковому политику воткнуть в рот палку». Он с грустью замечает: «С сердечным соболезнованием должно признаться, что в России много подобных этому злоупотреблений». Такую же или подобную лекцию в 1808 г. мог слушать и Грибоедов, закончивший словесное отделение философского факультета и перешедший на юридический факультет.

Замечательно, что еще до 1812 г. служба не представляется служением отечеству, — юношеская мысль внезапно приходит к выводу, что в рамках царского чиновничества оказывать пользу отечеству невозможно. «Полезным быть нельзя», — записывает в дневнике Николай Тургенев (март 1812 г.)¹²⁹.

Юношеская мысль от рассуждения о народе влечется к революционной теме. Народ притесняют — народ восстает. Притеснение народа подлежит осуждению, но и восставший народ страшен. Позже декабристы строили свою тактику, сознательно стремясь избежать «ужасов Французской революции». Идет 1806 год, — народ призывают в ополчение по случаю новой войны России с Бонапарте. «Вчера читал я новой манифест о составлении земских войск или милиции, — записывает Николай Тургенев в своем дневнике 9 декабря 1806 г. — Теперь бы всякому, кто свободен и ни от кого не зависит, или всякому, кто может, надобно итти на войну и участвовать в побеждении

- 108 -

нарушителя общего спокойствия. Мне кажется все, что Бонапарте придет в Россию; я воображаю сан-кюлотов, скачущих и бегающих по длинным улицам московским». Дворянская ограниченность ясно сказывается в этих записях, но мысль студента Тургенева упорно работает над революционной темой. Записав в дневнике: «Философ, как мне случалось замечать из книг, никогда не был вреден ни обществу, ни вообще роду человеческому», — Николай Тургенев добавляет на полях: «Я не разумею здесь философов Французской революции. Это особенный род философов!» Немного далее запись: «Вольтер и Руссо были причинами Французской революции. Это быть очень может. Я заметил из сочинений Вольтера, что он много по крайней мере способствовал к сему». Первая фраза в дневнике подчеркнута¹³⁰.

Потоку критических мыслей о русской действительности и внедрению политической тематики в сознание студенчества, несомненно, помогало и общее политическое оживление тех дней. Позже, в реакционную эпоху Священного Союза, на ряд русских писателей и их произведения ляжет правительственное подозрение или прямой запрет. Доступ к ним молодежи будет затруднен. Но пока, в изучаемое время, московское студенчество сравнительно свободно читает Фонвизина — «друга свободы», и Княжнина, и Пнина. Университет и пансион еще дышали новиковскими идеями, которые для некоторых его руководителей были личными воспоминаниями и рассказы о которых были для их детей впечатлениями детства. Сам Николай Тургенев не мог не быть носителем новиковской традиции по близкой связи своего отца с кружком Новикова. «Я читал покойного батюшки письмо к Гамалею, там, между прочим, нашел я следующую мысль: От человека все зависит, но от скольких безделиц и человек зависит. Совершенная правда», — записывает он в дневнике 5 июня 1807 г.

Пансионеры и студенты, конечно, как водится, были знакомы с запрещенной литературой. Алексей Веселовский, располагавший позже утраченными материалами Д. А. Смирнова, пишет, что мальчиком Грибоедов многое «прочел втайне». Известно, что позже Царскосельский лицей считался складом запрещенных произведений. Московский благородный пансион и университет в изучаемые годы, по-видимому, не представляли в этом отношении исключения. Прежде всего, студентам известен запретный Радищев. Студент Тургенев записывает мысли,

- 109 -

пришедшие ему в голову на петербургском балконе, расположенном против Таврического сада, — сад, естественно, вызвал по ассоциации мысли о Потемкине, а от Потемкина мысль переходила к Радищеву. «Тут приходит мне на мысль „Сон“ Радищева, когда он ехал в Москву». Как известно, это — одно из самых ярких мест радищевского «Путешествия» (глава «Спасская полесть»). «Сон» рассказывает о царе, воображающем, что все под его властью дышит благополучием, но присутствующая тут под видом странницы Истина снимает бельма с глаз царя, и он видит страшную картину страданий своих угнетенных подданных. Глава заключается дерзким обращением к царю: «Властитель мира, если, читая сон мой, ты улыбнешься с насмешкою или нахмуришь чело, ведай, что виденная мною странница отлетела от тебя далеко и чертогов твоих гнушается». Эта же глава разоблачает аристократию, «сию гордую чернь», прикрывающую «срамоту души» властителя. Выше уже упоминалось о запрещенной политической литературе, тесно связанной с текущими событиями, которая также бывала в руках московской студенческой молодежи грибоедовского времени (например, упомянутая уже запретная реляция об Аспернском сражении у студентов Чаадаевых)¹³¹.

Естественное право — дисциплина, на которую позже обрушится особый гнев реакции в эпоху Священного Союза, — в студенческие годы Грибоедова было обязательным предметом обучения. Тесно связанная с просветительной философией, «наука права естественного» будила политическую мысль молодежи. Профессора естественного права Ф. Ег. Рейнгард и Л. А. Цветаев оставили свои руководства по этому предмету. Хотя они и изданы позже времени учения Грибоедова (1816), но все же представляют большой интерес для нашей темы, — основное в изложении этих учебников совпадало и с более ранним преподаванием. Цветаев построил свое руководство как «извлечение из сочинений господ Шмальца и Буле», но «с некоторыми, впрочем, отменами и отступлениями от их мнений и плана»: «Законы должны быть для всех граждан одинаковы», — учили студенты в «Первых началах права естественного». «Когда власть монарха не подвергается никаким ограничениям, сие называется деспотизмом», — читали они там же. «Первобытные права суть неотчуждаемы, т. е. никто не может лишить другого первобытных прав, даже с согласия его». Хотя кое-где Цветаев —

- 110 -

иначе и нельзя было — рассеял сентенции в защиту крепостничества и самодержавия и против Французской революции, они, что видно было даже невооруженным глазом, противоречили основному тексту. Любопытное заключение руководства Цветаева наводило на размышления о значении Французской революции: «Французская революция возбудила во многих желание исследовать и изучать начала оного (естественного права. — М. Н.) и тем самым содействовала к усовершенствованию и распространению его». Влияние изучения этой дисциплины — порождения просветительной философии — видно и на студенте Николае Тургеневе. Критерий «естественного состояния» очень часто служит ему для оценки действительности. «Закон Природы есть святейший, который все должны хранить, а разум истинный, чистейший щитом Закона должен быть» — эти строки написаны Николаем Тургеневым в качестве эпиграфа к одной из тетрадей студенческого дневника¹³².

Высокий идеал государственных людей и общественных деятелей молодежь того времени черпала из чтения Плутарха. Учившийся в Московском благородном пансионе декабрист П. Г. Каховский показывал: «С детства, изучая историю греков и римлян, я был воспламенен героями древности», — цитата должна относиться и к пансионскому периоду. Вспомним и особую любовь Ив. Дм. Якушкина к этим сюжетам: «В это время мы страстно любили древних, — пишет он в своих «Записках». — Плутарх, Тит Ливий, Цицерон, Тацит и другие были у каждого из нас почти настольными книгами». В 1818 г. посредством чтения писем Брута к Цицерону Якушкин вел агитацию, влияя на Граббе, который вскоре вступил в члены тайного общества.¹³³

6

Любовь к родине, вера в Россию, в ее силу, мощь, достоинство, любовь активная, горячая, мобилизующая на поступки, является характерной чертой передовой молодежи того времени. Под 5 июня 1807 г. Николай Тургенев записывает любопытный разговор между ним и каким-то молодым человеком в кофейном доме. Молодой человек с неуважением отозвался о русских, что вызвало достойную отповедь студента Московского университета. «Ежели

- 111 -

ты, повеса, осмелишься еще разинуть рот для хулы русских, которым ты быть не достоин, и чем я горжусь, то берегись; вызвать тебя на поединке будет для тебя много, и ты этого не стоишь, но вот взгляни на мою палку и знай, что она заставит тебя молчать, ежели слова мои на тебя не подействуют», — отвечал ему Николай Тургенев.

Патриотизм молодежи был глубоко сознательным чувством. Он существенно отличался от казенного, официального патриотизма. По-видимому, для многих юношей того времени Аустерлиц, а затем Тильзит и связанные с ними переживания были отправным моментом формирования этого особого, активного патриотизма, противостоящего казенному. Петр Чаадаев убежал в поле на весь день и спрятался во ржи, когда в имении Щербатовых, где он жил, служили молебен по случаю заключения Тильзитского мира: он не хотел присутствовать на молебне, считая Тильзитский мир национальным позором для России. Довольно легкомысленный студент-театрал С. Жихарев — и тот задет Аустерлицким поражением и замечает оппозиционные настроения окружающих. А. Ф. Кологривова, вспоминая старую Москву, рассказывает, как, «играя в бостон, партнеры шепотом изъявляли негодование на Тильзитский мир да изумлялись исполинским успехам Наполеона»¹³⁴.

Москва занимала более резкую позицию в суждениях о неудаче Аустерлица, чем Петербург, об этом свидетельствует Вигель (1806): «Расположение умов нашел я в Петербурге иное, чем в Москве. Там позволяли себе осуждать царя, даже смеяться над ним и вместе с тем обременять ругательствами победителя его, с презрением называя его Наполеошкой. Здесь, напротив, были воздержнее». Эти настроения, как видим, отражались и в Московском университете. Вопросы об Аустерлице и Тильзите были важным моментом в раннем развитии юношеского патриотизма грибоедовского поколения. Несколько позже студент Петр Чаадаев имел даже в этой связи политическое столкновение с московским полицмейстером. Вручая ему запрещенную реляцию об Аспернском сражении, за которой полицмейстер приехал на дом к Щербатовым, юный Петр Чаадаев одновременно поставил ему резко на вид, что недостойно русской политики раболепствовать Наполеону до такой степени, чтобы скрывать его неудачи¹³⁵.

- 112 -

Национальная сторона в развитии передовой юношеской идеологии явственно вырисовывается перед нами. Законное стремление к тому, чтобы в России не было иностранного засилья, чтобы клика равнодушных к стране иноземцев не стояла у руля управления и не занимала лучшие места в государстве, лишь продолжало новиковско-радищевскую традицию. Люди, вольнодумство которых оформилось еще в XVIII в. (вроде Ермолова, Пассека), отчетливо выражали возмущение преобладанием «немцев» в русском государственном управлении еще до 1812 года. Это недовольство имело сотни разнообразных форм и проявлений. Столкновение русской и немецкой профессорских групп в Московском университете не было ли проявлением того же общего процесса? Столкновение молодых русских офицеров с немцами в чертежных генерального штаба не было ли другим примером того же? В своих, ныне опубликованных «Записках» будущий основатель ранней декабристской организации — Союза Спасения — Александр Муравьев пишет, как он еще в 1811 г. возмущался со своими товарищами засильем в русской армии иностранцев. В том же 1811 г. немцы и молодые русские офицеры, несмотря на внешне дружеские отношения, разделились, работая в генеральном штабе, и каждая «партия» стала «собираться отдельно... и работать в особых местах больших чертежных зал». Русские сочинили даже особый «указ» царя Алексея Михайловича, направленный против немцев в России, и читали его вслух так, чтобы немцы его слышали. А. Муравьев подвел под это столкновение своеобразную «философию»: подобно тому, как инфузории из двух различных капель воды не могут ужиться вместе и при смешении капель пожирают друг друга, — так не могут ужиться и русские с немцами¹³⁶. В этой связи обращает на себя внимание и избранный студентом Грибоедовым сюжет «Дмитрия Дрянского» — столкновение русских и немецких профессоров, пародированное в форме битвы русских с татарами (Куликовской битвы). Не приходится сомневаться, что автор был не на «немецкой» стороне. Восклицание Чацкого: «Как с ранних пор привыкли верить мы, что нам без немцев нет спасенья», — возведено самим героем комедии к временам детства, вызвано воспоминанием о гувернере.

Просветительная философия предреволюционной Франции волновала юношеские умы того времени. Увлечениям

- 113 -

ею далеко не были чужды московские студенты еще накануне 1812 г. «Припоминая себе впечатления первой молодости, — пишет декабрист Фонвизин, вышедший из пансиона в год поступления туда Грибоедова, — уверился я, что свободный образ мыслей получил не от сообщества с кем-либо, но когда мне было 17 лет, из прилежного чтения Монтескью, Райналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался я с особенною охотою». Семнадцать лет Фонвизину исполнилось в 1804 г., когда он только что сошел со школьной скамьи Московского университетского пансиона. Руссо упомянут и в пансионском дневнике Николая Тургенева, — он цитирует «Новую Элоизу»; там же упомянут Мабли. С. М. Семенов, будущий секретарь Коренной управы Союза Благоденствия, два года проучившийся вместе с Грибоедовым, был ярым поборником принципов просветительной философии. Как говорит хорошо знавший его студентом Д. Свербеев, Семенов «замечателен был, кроме познаний, строгою диалектикою и неумолимым анализом всех, по его мнению, предрассудков, обладал классической латынью и не чужд был древней философии. Он всей душою предан был энциклопедистам XVIII века; Спиноза и Гоббс были любимыми его писателями». Брат декабриста Юшневского, учившийся в Московском университете позже и замешанный в процесс декабристов, также был «заражен философией XVIII века»¹³⁷.

В пансионском дневнике Николая Тургенева 1806—1807 гг. нередко встречается Вольтер: тут и деистические его положения, и внимательное раздумье над «Кандидом», и выписки любимых цитат, некоторые даже на память: «Voltaire (кажется)», — приписано к одной цитате. Даже в дороге, выехав после окончания пансиона из Москвы в Петербург, юный Ник. Тургенев читает Вольтера. Начальство не ставило этому препятствий, — дух воспитания юношества до времени Священного Союза был довольно свободным: любопытно, что Ник. Тургенев в награду за успехи в ученье получил однажды в пансионе портрет Вольтера, нарисованный пером преподавателем Плетневым. Даже увлеченный театрал, великовозрастный воспитанник университетского пансиона С. П. Жихарев, которому, по собственному справедливому замечанию, «наука не лезет в голову», и тот знаком с Вольтером: «Кто в Москве знает о Карцеве, переводчике

- 114 -

стольких лучших сочинений Вольтера: „Генриады“, „Брута“, „Разрушения Лиссабона“, „Орлеанской девственницы“ и проч...?», — пишет он в своем дневнике (1805). Этот же студент, живо интересующийся «светскими рассеяниями» и даже петушиными боями, отмечает значительный интерес к Шиллеру как характерную черту молодого поколения. Он передает любопытный разговор с упомянутым переводчиком Вольтера Ф. И. Карцевым: «Мне сказывали, что у вашего Шиллера, — говорит Карцев, останавливается, перебивает себя и поясняет: — Я говорю „вашего“, потому что он считается теперь любимым автором нового поколения наших писателей». Профессор по кафедре российского законоведения Семен Алексеевич Смирнов перевел «Коварство и любовь» Шиллера (перевод издан в 1806 г.); С. Жихарев записывает в 1805 г., когда перевод еще не вышел в свет: «Сказывали, что С. Смирнов переводит „Kabale und Liebe“, которую разыгрывать будут на пансионском театре». Идеи Шиллера совпадали с общим духом свободолюбивой атмосферы. Подготовка к постановке не могла не задевать страстного театрала Грибоедова, как раз кончавшего в то время пансион и поступавшего в университет¹³⁸.

Интерес студента Грибоедова к Шиллеру, а также к Гете, Шекспиру бесспорен. Познакомившись в 1813 г., то есть только что сойдя с университетской скамьи, с С. Н. Бегичевым, Грибоедов, как пишет его друг, «первый познакомил меня с „Фаустом“ Гете и тогда уже знал почти наизусть Шиллера, Гете, Шекспира». Он мог приобрести эти знания только в университетское время. Грибоедов, конечно, знал Вольтера со школьной скамьи. В комедии «Студент», написанной совместно с Катениным, Грибоедов заставляет студента проявлять осведомленность даже в подробностях биографии Вольтера (студент говорит о маркизе дю Шатле). А сам Грибоедов называет С. Н. Бегичева именем близкого друга Вольтера — Вовенарга: «Мой Вовенарг», — пишет он о Бегичеве¹³⁹.

Интерес к просветительной философии среди юношества еще не встречал особых препятствий со стороны начальства. В это время и выросли те течения, на которые потом со всей силой обрушилась реакция. А. Ф. Мерзляков в своей «Краткой реторике», вышедшей первым изданием в 1809 г., безбоязненно приводил в качестве примеров произведения Вольтера, Руссо и мадам де Сталь. Сочинения Вольтера в трех томах вышли

- 115 -

в 1802 г. с разрешения царской цензуры. Ранее, в павловские времена и в последние годы царствования Екатерины II, на просветительную философию и в университетском пансионе и в университете был наложен запрет. Во время обучения В. А. Жуковского реакционный дух противоборства идеям Французской революции господствовал в пансионе. Старший представитель тургеневской семьи Андрей Тургенев остался чужд влиянию Вольтера. Литературный журнал воспитанника пансиона Подшивалова восставал против «Руссо́ва мнения» и утверждал: «Полсвета в пламени горят за зло — вольтеровские софизмы». Но положение изменилось в начале царствования Александра I, — с просветительной философии полуофициально был снят запрет¹⁴⁰.

Вольтер интересует не только Николая Тургенева, но и товарищей его по пансиону. Тургенев, естественно, разговаривает о Вольтере и с другими студентами. «Потом с Дашковым, Масленниковым (кот[орые] очень неглупы), с Булатовым (неглупым и добрым человеком), Поспеловым (тоже, но только он говорит всегда словами несколько надутыми) говорил о Вольтере. Булатов его очень не любит. Масленников, Дашков и аз грешный... защищали его» (запись 5 марта 1808 г.). В спорах о Вольтере застаем мы в 1805 г. и студента-театрала Жихарева, причем он сам оказывается протестующим против «отсталой» просветительной философии с позиций... шиллеровского романтизма: он встретился с одним «израненным или, вернее, изрубленным в котлету майором Ф. А. Евреиновым, страстным охотником до книг и литературы, но литературы отсталой, то есть семидесятых годов. Он бредит Вольтером, Дидеротом, Гельвецием и прочими энциклопедистами и вне их сочинений не находит ничего заслуживающего внимания и уважения. Пресмешной! Я часто пробовал разуверять его насчет этих философов, которых сочинения никогда не наполнят так души и не утешат сердца, как задушевные стихотворения Шиллера и многих других авторов...»¹⁴¹.

7

Верить или не верить в бога? Эти вопросы тревожили пансионскую и университетскую молодежь и нередко решались в пользу «безверия». Как глубоко и взволнованно переживала она эти религиозные сомнения, можно убедиться,

- 116 -

читая пансионский дневник Николая Тургенева. В январе 1807 г. он записывает: «Мысли атеистические отравляли мое моление, беседование с Творцом Природы. Я рыдал, просил Всемогущего, чтоб научил меня верить. Я говорил в величайшем волнении духа: тебе ли, о слабый смертный, испытывать неисповедимое? Ты ли, ты ли, ты ли, о слабый смертный! Боже, боже! Ты ли дерзаешь сомневаться в Существе Существа Непостижимого? Ты ли, ты ли, ты ли, о слабый смертный? Боже, боже!.. О, чрезвычайное волнение души моей! Никогда, никогда этого со мною не случалось». К этому месту — более поздняя приписка: «Случалось, да не помню»¹⁴².

Не один Ник. Тургенев мучился над этим вопросом. Ив. Д. Якушкин не причащался с 1810 г., то есть со студенческих времен. «Надо знать, что в молодости Якушкин имел несчастие не веровать, но никогда не позволял себе насмешек над верованиями других», — пишет близко знавшая Якушкина А. И. Колечицкая. В письме к Чаадаеву от 1821 г. Якушкин называет себя «лишенным утешения молитвы»¹⁴³. П. Чаадаев в письме к Якушкину (1837) вспоминает, что тот еще в дни молодости был во власти «оледеняющего деизма»¹⁴⁴. Уже упомянутый выше студент П. Н. Семенов, только что сойдя со скамьи Московского университета (1808) и поступив в полк под начальство грубого солдафона капитана Мартынова, пишет в «честь» его пародию на оду Державина «Бог», причем самый подход к теме говорит, что влияния каких-нибудь религиозных тормозов при этом сочинитель не ощущал:

О ты, пространством необширный,
Живый в движенье деплояд,
Источник страха роты смирной,
Бескрылый, — дланями крылат,
Известный службою единой,
Стоящий фронта пред срединой,
Веленьем чьим колен не гнут,
Чей крик двор ротный наполняет,
Десница зубы сокрушает,
Кого Мартыновым зовут!

Эти строки, кстати говоря, ясно свидетельствуют, что Семенов прекрасно овладел стихом и пародийной формой еще в университете. Едва ли это могло остаться неизвестным его товарищам.

- 117 -

В грибоедовской литературе с «легкой» руки Ф. Булгарина широко распространено мнение о якобы ортодоксальной религиозности Грибоедова, причем упомянутый мемуарист придал ей даже оттенок пристрастия к православной обрядности. Добавляя к свидетельству Булгарина замечания в дневнике Кюхельбекера о «набожном Грибоедове» и указание на то, что Грибоедов вернул своего друга к религии и «заставил его верить в бессмертие души», исследователи, даже не занявшись вопросом о полноте собранных ими данных, не обинуясь возвели Грибоедова к типу консервативного православия, воспитанного в писателе старой барской средой. Между тем воспоминания Ф. Булгарина нуждаются в строго критическом отношении, настолько нарочит и неверен нарисованный в нем абсолютно «благонадежный», совершенно в духе III Отделения, политический и общественный облик Грибоедова. Свидетельство Кюхельбекера, возможно, восходящее к впечатлениям еще грузинского периода его общения с Грибоедовым (1821—1822), ничего не говорит о более ранних этапах развития писателя: оно записано Кюхельбекером в тюрьме, в период наиболее повышенной и экзальтированной собственной религиозности, развившейся в тяжелых условиях заточения. Хорошо знавший Грибоедова актер П. А. Каратыгин свидетельствует иное о более ранних годах Грибоедова (о первом петербургском периоде). А. А. Шаховской был чрезвычайно богомолен, набивал даже на лбу мозоли от земных поклонов, — «Катенин и Грибоедов были тогда большие вольнодумцы (особенно первый) и любили подтрунивать над князем насчет его религиозных убеждений, тут он выходил из себя, спорил до слез — и часто выбегал из комнаты, хлопнув дверью». Одна из гусарских выходок молодого Грибоедова никак не свидетельствует о консервативной религиозности и пристрастии к обрядности: родственнику Грибоедова Д. Смирнову был известен случай, как гусар Грибоедов в Брест-Литовске забрался в церковь какого-то, чуть не иезуитского католического монастыря, и, когда началась служба, Грибоедов — большой музыкант — сначала играл на органе долго и отлично священные мотивы в соответствии с ходом богослужения, а потом вдруг сменил их, к ужасу присутствующих, на отечественную «камаринскую». Рассказ этот во всяком случае свидетельствует о вольнодумных настроениях Грибоедова в годы юности.

- 118 -

И несколько позже — в 1820-е гг. — Грибоедову было свойственно скептическое отношение к обрядности, церковности, отвращение к ханжеству: «У Мазаровича завелся поп, каплан, колдун домашний, римский епископ, халдей, потомок Балтазара. Где эдакого миссионера открыли?» — пишет Грибоедов 3 мая 1820 г. Н. А. Каховскому из Тавриза. На допросе Грибоедов и не скрывает того обстоятельства, что не всякий год исповедывался и причащался, сопровождая это туманной оговоркой: «Если бывали годы, что я не исповедывался и не приобщался святых тайн, то оно случалось непроизвольно» (?!). Любопытно и то, что мать Грибоедова, вероятно, довольно хорошо осведомленная именно о юношеских настроениях сына, сейчас же стала ругать его «карбонарием», как только узнала об его аресте. Во время венчания Бегичева (1823) Грибоедов «с обыкновенной своей тогдашней веселостью» стал так перетолковывать на ухо Бегичеву проповедь священника, что Бегичев «насилу мог удержаться от смеха»; случай этот также не свидетельствует о клерикальных настроениях и уважении к обрядности. Грибоедов увлекался поэтическими красотами Библии, указывал их В. Кюхельбекеру и 12-летней племяннице Бегичева — Лизе Яблочковой, но нигде не можем мы заметить традиционной религиозной ортодоксальности. Сидя под арестом, Грибоедов просит у Булгарина взаймы 150 рублей и обещает прислать ему в возмещение свой «адамантовый крест», «а ты его побоку», — едва ли это язык преданного сына церкви (речь идет, несомненно, о крестильном кресте). Крестив племянника, Грибоедов замечает в письме к Бегичеву: «Сашку я наконец всполоснул торжественно, по-христиански», — это также не очень уважительный к обряду язык вольнодумца. В письме к П. Н. Ахвердовой Грибоедов замечает, что богу своему он служит даже еще хуже, нежели государю. Вся совокупность приведенных свидетельств убеждает нас в том, что вопрос о религиозности Грибоедова освещен в литературе неправильно, — в его религиозности нет и тени клерикального налета и консервативной православной ортодоксальности, юношеские же годы ясно отмечены печатью вольнодумства¹⁴⁵.

Религиозность Грибоедова никак нельзя возвести к православной ортодоксии старого барства, — она, несомненно, восходит своими корнями, особенно в юношеские

- 119 -

годы, к деистическому вольнодумству московского студенчества.

Блестящая характеристика Вольтера, данная Грибоедовым в письме к П. А. Вяземскому от 11 июля 1824 г., свидетельствует о том, как глубоко и разносторонне был им продуман этот образ, как много знал о Вольтере Грибоедов. Так можно написать, только будучи сочувствующим и осведомленным. Направляя к Вяземскому актера Сосницкого, который будет играть роль старого Вольтера в одной из комедий А. А. Шаховского, Грибоедов пишет о Сосницком: «Это одушевленная бронза того бюста, что в Эрмитаже. Я бы желал... чтобы картина неизбежной дряхлости и потухшего гения местами прояснялась памятью о протекшей жизни, громкой, деятельной, разнообразной. Кто век прожил с большим блеском? И как неровна судьба, так сам был неровен: решительно действовал на умы современников, вел их, куда хотел, но иногда, светильник робкий, блудящий огонек, не смеет назвать себя; то опять ярко сверкает реформатор бичом сатиры; гонимый и гонитель, друг царей и враг их. Три поколения сменились перед глазами знаменитого человека, в виду их всю жизнь провел в борьбе с суеверием богословским, политическим, школьным и светским, наконец, порвал с обманом в разных его видах...»¹⁴⁶ Это — в общем глубоко сочувственная характеристика Вольтера, не лишенная элементов критики слева. Да, Вольтер отрекался от собственных произведений, подписывал их вымышленными именами, печатал на них антикритики и действительно «не смел» назвать себя; да, он заигрывал с царями и — как это метко сказано — был «друг царей и враг их». В этой характеристике нет ни малейшего стремления затушевать какую-либо из великих сторон Вольтера, фальсифицировать его образ, что так свойственно было позднейшей литературе о великом философе-просветителе.

Так вырисовываются постепенно некоторые общие контуры идейного развития и юноши Грибоедова, и будущих декабристов. Скупые свидетельства первоисточников, сопоставленные с развитием живой юношеской среды, передового слоя московского студенчества, складываются в некоторую общую картину.

Невольно напрашивается сравнение с атмосферой Царскосельского лицея. Бросаются в глаза многие общие черты: передовой характер формирующегося мировоззрения, отрицательное отношение к крепостническому притеснению,

- 120 -

увлечение просветительной философией, вера во всемогущество разума, живое кипение юношеских умов, увлечение искусством, творчеством. Это совпадение чрезвычайно интересно и рисует и лицей, и Московский университет как индивидуальные проявления общего течения, широкого умственного брожения, охватившего страну. Лицей перестает быть замкнутым очагом, уже не представляется искусственно созданным исключением.

Но есть и существенные отличия: в атмосфере Московского университета резче проявляются борьба, столкновения, антагонизмы. Университет лишен характера замкнутой интимности лицея, это не маленькая группа друзей-сверстников, убежденных, что «Отечество нам — Царское Село». Это — большой и разнообразный коллектив неоднородного социального состава — тут и дворяне, и разночинцы, сидящие на одних скамьях. Если часть дворянской молодежи с интересом тянется к разночинцам, постоянно общается с ними, выступает под их руководством на диспутах в защиту республики (этот процесс ярко показан в воспоминаниях Д. Н. Свербеева), то другая дворянская группа — в антагонизме с разночинцами. У отца писателя и критика Аполлона Григорьева — Александра Ивановича Григорьева, учившегося в пансионе и университете одновременно с Грибоедовым и Ник. Тургеневым, была «специальная антипатия к поповичам, вынесенная им из университетского благородного пансиона. Рассказывая о своем пребывании в нем, он никогда не забывал упомянуть о том, как они, дворянчики, обязанные слушать последний год университетские лекции, перебранивались на лестницах университета с настоящими студентами из поповичей, ходившими в то время в каких-то желтых нанковых брюках в сапоги и нелепых мундирах с желтыми воротниками»¹⁴⁷.

Вся эта пестрая масса молодежи появляется в университете днем на лекциях, оживленно движется по широким коридорам и лестницам здания на Моховой, растекается в конце дня по богатым особнякам, дворцам, казенным дортуарам общежитий, театрам, бальным залам, кофейным, по холодным своекоштным каморкам, чтобы назавтра, напитавшись разнообразными впечатлениями жизни, вновь встретиться в общей аудитории на лекциях Мерзлякова или Страхова.

В описанной выше идейной атмосфере стали — сначала слабо, в полудетской форме, — вызревать попытки объединиться

- 121 -

для практических действий по переустройству действительности. Некоторые явления этого процесса случайно донесены до нас источниками.

В 1811 г., только что выйдя из университетского благородного пансиона, Вл. Раевский поступил в Дворянский полк и сдружился с будущим декабристом Батеньковым. Друзья проводили «целые вечера в патриотических мечтаниях». «Мы развивали друг другу свободные идеи... С ним в первый раз осмелился я говорить о царе, яко о человеке, и осуждать поступки с нами цесаревича...» Друзья обещали друг другу сойтись вновь, «когда возмужаем, стараться привести идеи наши в действо», — тут перед нами какой-то план юношеской практической деятельности, смутно осознанный протест против действительности и первые неясные замыслы ее переустройства¹⁴⁸.

В этом же отношении замечательно «юношеское собратство» «Чо́ка» — тайное общество московской молодежи, увлеченной идеями «Contrat social» Руссо, организованное в Москве около 1811 года. В нем приняли участие грибоедовские сверстники, частью — будущие декабристы, имена которых уже упоминались выше, — приятель Грибоедова Артамон Муравьев, братья Лев и Василий Перовские. Только что оставив университет и поступив в муравьевскую школу будущих колонновожатых, эти молодые люди оказались членами «тайного общества», ставившего себе высокие, хотя довольно туманные цели перестроить человеческие отношения в духе требований республики Руссо на каком-нибудь необитаемом острове. Для первой пробы был избран Сахалин («Чока»). Инициатором «юношеского собратства» был Николай Муравьев (будущий Муравьев-Карский), сын основателя школы колонновожатых Н. Муравьева и брат будущего организатора декабристского Союза Спасения Александра Муравьева. «Contrat social» Руссо оказался в руках 16-летнего Николая Муравьева около 1810 года. «Чтение Руссо отчасти образовало мои нравственные наклонности и обратило их к добру, — пишет он в своих «Записках», — но со времени чтения сего я потерял всякую охоту к службе, получил отвращение к занятиям». Тайное общество разработало свои «законы», избрало «президента», собирало регулярные заседания. Николай Муравьев, тогда еще незнакомый с Грибоедовым, рассказывает, что в «юношеском собратстве» были «введены

- 122 -

условные знаки для узнавания друг друга при встрече. Положено было взяться правою рукою за шею и топнуть ногой; потом, пожав товарищу руку, подавить ему ладонь средним пальцем и взаимно произнести друг другу на ухо слово „чока“. Меня избрали президентом общества, хотели сделать складчину, дабы нанять и убрать особую комнату по нашему новому обычаю; но денег на то ни у кого не оказалось. Одежда назначена была самая простая и удобная: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, на груди две параллельные линии из меди в знак равенства; но и тут ни у кого денег не оказалось, посему собирались к одному из нас в мундирных сюртуках. На собраниях читались записки, составляемые каждым из членов для усовершенствования законов товарищества, которые по обсуждении утверждались всеми. Между прочим, постановили, чтобы каждый из членов научился какому-нибудь ремеслу, за исключением меня, по причине возложенной на меня обязанности учредить воинскую часть и защищать владение наше против нападения соседей. Артамону назначено быть лекарем, Матвею — столяром. Вступивший к нам юнкер конной гвардии Синявин должен был заняться флотом». Позже все члены этого общества, за исключением уехавшего на Кавказ основателя, оказались в рядах декабристов.¹⁴⁹

Если воспитанники Московского университета — братья Перовские и Артамон Муравьев сразу по выходе из него оказались готовыми ко вступлению в подобное тайное общество, значит, идейная атмосфера университета достаточно подготовила их к восприятию таких практических предложений.

Интерес к республиканской государственной форме, видимо, был стойкой чертой для некоторых групп московской студенческой молодежи. Выразительный факт приведен в «Записках» Д. Н. Свербеева, который учился в благородном пансионе после 1812 г., то есть тогда, когда Грибоедов уже закончил свое университетское ученье и находился в армии (Свербеев поступил в пансион осенью 1813 г.), но, очевидно, в этом факте проявились и результаты предшествующей идейной жизни университета. Свербеев рассказывает о любопытном университетском диспуте на тему «Монархическое правление есть самое превосходное из всех других правлений». То ли сам кандидат Бекетов выбрал эту тему, то ли задал ее факультет, но, как справедливо замечает Свербеев, «выбор был весьма

- 123 -

опасный и скользкий, даже для того времени». В первом тезисе диссертации к слову «монархическое» было прибавлено «неограниченное», а к слову «превосходное» — «в России необходимое и единственно возможное». Председательствовал на диспуте декан Сандунов. Младшие студенты — дворяне, вдохновленные студентами «стариками»-разночинцами, явились застрельщиками спора. «Мы открыли сражение восторженными речами за греческие республики и за величие свободного Рима до порабощения его Юлием Кесарем и Августом. После нескольких слов в отпор нашим преувеличенным похвалам свободе — слов, брошенных с высоты кафедры с презрительною насмешкою, вступила в бой фаланга наших передовых мужей, и тяжкие удары из арсенала философов XVIII века посыпались на защитника монархии самодержавной. Бекетов оробел, смущение его, наконец, дошло до безмолвия; тут за него вступился декан Сандунов, явно недовольный ходом всего диспута. «Господа, — сказал он, обращаясь к оппонентам, — вы выставляете нам, как пример, римскую республику; вы забываете, что она не один раз учреждала диктаторство». Тут на сцену выступил будущий секретарь Союза Благоденствия Степан Михайлович Семенов — разночинец, из орловских семинаристов (кончил Московский университет в 1814 г.). «Медицина, — ответил ему Семенов «мерною... холодною речью», — часто прибегает к кровопусканиям и еще чаще к лечению рвотным, из этого нисколько не следует, чтобы людей здоровых, — а в массе, без сомнения, здоровых более, чем больных, — необходимо нужно было подвергать постоянному кровопусканию или употреблению рвотного». «На такой щекотливый ответ декан Сандунов, еще на конференции своего отделения противившийся выбору темы, с негодованием вскрикнул: «На такие возражения всего бы лучше мог отвечать московский обер-полицмейстер, но как университету приглашать его было бы неприлично, то я, как декан, закрываю диспут».

Все же нельзя не отметить, что в те времена декан факультета еще считал все-таки «неприличным» приглашать в университет полицмейстера...

Архивная проверка указанных фактов, произведенная В. Гурьяновым, показала, что в рассказе Свербеева речь идет о диспуте не Бекетова, а Малова — того самого печально знаменитого Малова, который фигурирует в биографии молодого Герцена. Имея в виду именно этого

- 124 -

профессора, студенты герценовского времени на вопрос, сколько у них на факультете профессоров, отвечали «без Малова девять». Именно против этого Малова устроила передовая университетская молодежь бурную демонстрацию протеста, за которую Герцен сидел в карцере. Как видим, борьбу против ненавистного монархиста, реакционера и бездарности начали молодые декабристы, а продолжили Герцен и его сверстники.

Эта яркая картина идейных настроений молодежи говорит за себя. Сопоставление с предыдущими фактами доказывает, что мы имеем дело с развитием прежней укрепившейся традиции. После войны в университетский пансион слетелись старые питомцы, лишь на время рассеянные войной и эвакуацией: историк пансиона Н. В. Сушков рассказывает, как директор А. А. Прокопович-Антонский после войны «открыл вновь благодетельный приют рассеянным без пастыря и пристанища детям. Трогательно было свидание товарищей, собравшихся с разных сторон». Да и студенты были прежние, «опытные», — пример С. М. Семенов, учившийся до войны и пришедший опять в университет после войны. Ясно, что речь идет о каких-то стойких умонастроениях, существовавших и до войны и лишь усилившихся после нее. Любопытно, что студенческая аргументация на этом диспуте в какой-то мере совпадала и с аргументацией декабристов во время их перехода с позиций защиты конституционной монархии к республиканизму. Пестель, показывая на следствии об этом переломном моменте своего политического мировоззрения, говорит: «Я сравнивал величественную славу Рима во дни республики с плачевным ее уделом под управлением императоров»¹⁵⁰. «Свободой Рим возрос, а рабством погублен», — такой строкой заключил Пушкин в 1815 г. стихотворение «Лицинию».

Подведем итоги. Идейная атмосфера, в которой жило московское студенчество и в которой вращался в годы ученья Грибоедов, характеризуется значительным движением мысли и связана с передовой идеологией времени. Студенты уже в оппозиции к семье, начальству, официальной науке, даже вступают в споры с московским полицмейстером. Им знакомы произведения Радищева, Новикова, Княжнина, Пнина — тема России властно входит в юношеское сознание. Их тревожат замеченные несправедливости самодержавно-крепостного строя, новый, более справедливый строй — пока что в форме юношеских

- 125 -

утопий или общих теоретических рассуждений о республике — становится предметом не только обсуждения, но и первых наивных практических предложений. Они интересуются просветительной философией, зачитываются Вольтером и Руссо, ищут в героях Плутарха образцов для политической деятельности и служения отечеству. Их привлекает пламенная освободительная романтика Шиллера. Они затронуты и религиозным вольномыслием, отказываются от православной обрядности, в результате глубоких переживаний юношеского религиозного кризиса переходят на позиции вольтерьянского деизма, «безверия», по официальной терминологии. Они вдумываются в нормы естественного права и цитатами о том, что «чистейший, истинный разум» должен быть «щитом закона», украшают страницы своего дневника в качестве эпиграфа. Они уже начали составлять «свое мнение» и о политической экономии, и о других науках. Угнетение русских «простолюдимов», о котором студенты слышат на лекциях и которое сами наблюдают в жизни, тревожит их, но мысль о народной революции, о санкюлотах, «скачущих» на длинных улицах Москвы, пугает их воображение. Из смутной коллизии — русский строй несправедлив и отяготителен, но революция народная страшна — рождается ряд каких-то крайне еще неясных предложений о своеобразных путях переделки старого. Конечно, далеко не все студенчество захвачено этими настроениями, речь идет о передовых его группах. Выше были указаны споры по большим вопросам (например, столкновение студенческих мнений о вольтерьянстве), но важно, что несогласные — и те знакомились с самой проблематикой нового философского и политического мышления, входили в круг новых вопросов, втягивались этим самым в общую идейную жизнь.

Такова была идейная среда, в которой происходило развитие умного, «страстно» учившегося, живого, насмешливого и общительного, не по летам развитого и на редкость наблюдательного студента Грибоедова. Нет сомнений, что и через его сознание прошли перечисленные выше вопросы. Надо признать, что корни того миропонимания, в котором через несколько лет родится замысел «Горя от ума», теперь становятся для нас яснее. Грибоедовское мировоззрение выросло на той же почве, что и декабризм. Последний еще не возник в изучаемое время, но мы ощущаем себя как бы в его преддверии.

- 126 -

Идейная почва для его возникновения уже готовится. В этой живой атмосфере созревания передовой общественной мысли молодой России встречаем мы и создателя Чацкого.

Разразилась «гроза двенадцатого года». Большинство будущих декабристов — сверстников Грибоедова, учившихся вместе с ним в пансионе и университете, — оказалось участниками Отечественной войны. Некоторые выбрали себе военное поприще еще до войны, иногда буквально накануне военных событий, другие пошли на войну со школьной скамьи, как только Наполеон вторгся в Россию.

Из перечисленных ранее имен будущих декабристов и их друзей: И. Д. Якушкин, братья П. и М. Чаадаевы, Ив. Щербатов, Артамон Муравьев, С. Трубецкой, И. Г. Бурцов, А. В. Семенов, П. Н. Семенов, Владимир Раевский, братья Александр и Николай Раевские, И. С. Повало-Швейковский, братья Лев и Василий Перовские, Михаил Муравьев, — все оказались в рядах действующей армии. Никита Муравьев имел особую судьбу: мать не пускала его на военную службу, и он убежал из дома на фронт, захватив с собой карту местности и список наполеоновских маршалов. Подмосковные крестьяне приняли его за шпиона, связали и доставили по начальству. Его вели сажать в «яму», когда он увидел на одной из московских улиц своего гувернера m-r Pétra. Они заговорили по-французски, — тогда окружавшая Никиту толпа прихватила заодно и гувернера и повела обоих сажать в «яму». Гувернеру удалось вырваться и рассказать о происшествии матери беглеца; юношу с трудом вызволили из «ямы». История получила широкую огласку, и матери пришлось отпустить сына на фронт¹⁵¹. Из остальных ранее упомянутых пансионеров и студентов, учившихся одновременно с Грибоедовым, двое пошли по штатской линии («хромой Тургенев» Николай и С. М. Семенов), а пять будущих декабристов не подошли тогда к военной службе по юному возрасту.

В ряды армии прямо с университетской скамьи вступил в 1812 г. и Грибоедов.

- 127 -

Глава V

ГРИБОЕДОВ И ДЕКАБРИСТЫ
В ГОДЫ СОЮЗА СПАСЕНИЯ
И СОЮЗА БЛАГОДЕНСТВИЯ

1

Союз Спасения был основан в 1816 г., мы же оставили Грибоедова на рубеже военных действий 1812 года. Подойти к периоду возникновения и деятельности первых тайных декабристских обществ правильнее всего от событий Отечественной войны. «Мы были дети 1812 года», — говорили о себе декабристы. «La nouvelle Russie date de 1812» («Новая Россия ведет свое начало с 1812 года»), — писал позже Герцен¹⁵². Отечественная война окончательно разбудила еще не вполне проснувшееся политическое сознание будущих декабристов. Она с особой ясностью и остротой поставила перед ними тему родины. Они уже были в какой-то мере готовы к восприятию и переработке огромного потока хлынувших на них впечатлений. Но в 1812 г. начался новый и чрезвычайно важный жизненный этап для любого молодого человека того времени: молодежь бурно росла вместе с событиями, новые вопросы ставились перед ее сознанием, старые решения детских лет начинали казаться туманными и наивными. Вместо неясных мечтаний о попытке социального переустройства человечества с пробой среди «диких» на острове Сахалине, вместо полудетских замыслов тайного общества «Чока» — встанет необъятная, сложная, но поразительно яркая и конкретная в своих очередных задачах тема — Россия.

Старые товарищи детских лет ушли на фронт.

В ночь на 24 июня 1812 г. Наполеон вторгся в русские пределы. Четырьмя широкими потоками «великая армия» стала переливаться через Неман. В великих битвах войны мы можем, приглядевшись, узнать в массе борющейся на

- 128 -

фронте молодежи хорошо знакомые нам лица. Среди прапорщиков, подпрапорщиков и корнетов встречаем мы бывших московских студентов, которые учились одновременно с Грибоедовым. Артамон Муравьев, член «юношеского собратства» («Чока»), — прапорщик еще с января 1812 г., через 4 дня после производства уже находился в Дунайской армии, участвовал в ее движении на соединение с армией Тормасова, затем зачислен в Западную армию Барклая де Толли. Вступивший в военную службу из «своекоштных студентов Московского университета» Михаил Муравьев с апреля 1812 г. состоял при штабе армии Барклая де Толли. И. Г. Бурцов, Л. Перовский, Владимир Раевский, Алексей Семенов начали службу прапорщиками в армии в 1812 году. Петр Семенов, автор «Митюхи Валдайского», прошел через войну 1812 г. со своим Измайловским полком. Семеновцы — Якушкин, Петр и Михаил Чаадаевы, князь Иван Щербатов — вместе с лейб-гвардии Семеновским полком участвовали в знаменитой «ретираде» Барклая, который от Дриссы вел свою армию к Смоленску на соединение с армией Багратиона. Во 2-й армии Багратиона, шедшей на соединение с 1-й армией туда же, к Смоленску, двигались и участвовали в боях бывшие воспитанники университетского благородного пансиона братья Александр и Николай Раевские¹⁵³.

Бородинская битва соединила на одном поле многих старых университетских товарищей. В дыму Бородина встречаем мы Якушкина, Щербатова, обоих Чаадаевых, Петра Семенова, Владимира Раевского, Василия и Льва Перовских, Михаила Муравьева и других. Многим довелось участвовать в решающих моментах битвы. Семеновский полк, в составе которого находились Якушкин, Щербатов и Чаадаев, стоял до полудня в резервной линии под страшным огнем неприятельских батарей. Полк редел, неприятельская бомбардировка вырывала одну жертву за другой, но семеновцы стояли не дрогнув. После полудня по приказу Кутузова полк был брошен на защиту курганной батареи Раевского. В 4 часа Коленкур, во главе 5-го французского кирасирского полка, и уланы корпуса Латур-Мобура стремительно ударили на семеновцев. Те приняли их в штыки, отбивая атаку за атакой. Петр Чаадаев за участие в Бородинской битве получил производство в прапорщики, Якушкин — Георгиевский крест, Владимир Раевский получил золотую шпагу «за храбрость»,

- 129 -

Михаил Муравьев — Владимира 4-й степени с бантом¹⁵⁴. Якушкин, Чаадаев и Щербатов — участники битв под Тарутином и Малоярославцем¹⁵⁵.

Другая судьба выпала в этот год на долю их студенческого товарища — Александра Грибоедова. Горячий патриот, честолюбивый семнадцатилетний юноша остался на пороге великих событий. Грибоедов вступил в ряды армии, но на театр военных действий так и не попал, передвигаясь вместе с резервными частями. Вероятно, тут вмешалась в судьбу властная рука крепостницы-матери, имевшей в Москве обширнейшее знакомство среди влиятельных лиц и, уж конечно, жаждавшей удержать единственного сына подальше от военных опасностей. Юноши грибоедовского поколения очень тяжело переживали невозможность попасть на фронт. «Помню, в какую ярость приходили все мы, оставленные в Петербурге, при мысли, что, может быть, гвардия пойдет на войну, а мы будем сидеть в городе», — писал позже декабрист А. Беляев¹⁵⁶. Вероятно, и Грибоедов переживал нечто подобное.

Но все же именно 1812 год разорвал вокруг будущего автора «Горя от ума» сравнительно узкий круг домашней обстановки, привычных знакомых и студенческих университетских занятий. Он поездил по России, передвигаясь за войсками из города в город, посмотрел людей, столкнулся с новой для него военной средой, приобрел новых товарищей, побывал среди участников многих битв, в том числе Бородинской, видел Москву в момент наступления Наполеона, провинциальные города, наполненные спасавшимися от Наполеона москвичами, наблюдал ополченцев, новобранцев, волонтеров.

Двенадцатого июля 1812 г. Александр I приехал в Москву, а 15 июля днем состоялось собрание дворянства и купечества в Слободском дворце, где остановился царь. Москва была охвачена патриотическим возбуждением. Дворянство обещало выставить в ратники каждого десятого, купечество жертвовало на войну крупные суммы. Царь уехал в ночь на 19 июля. Во время его пребывания в Москве один из первых аристократов и московских богачей, отставной ротмистр граф Петр Иванович Салтыков, сын фельдмаршала, царского воспитателя и бывшего московского градоначальника, просил у царя разрешения сформировать на свои средства гусарский полк в составе 10 эскадронов. Царь разрешил формирование, полку

- 130 -

присвоили название Московского гусарского, а П. И. Салтыков, повышенный в чин полковника, был назначен командиром будущего полка. Салтыковский полк не должен был входить в состав московского ополчения — в отношении московского губернатора графа Растопчина к генерал-кригс-комиссару сообщается, что полк Салтыкова «навсегда останется полком регулярным»¹⁵⁷. Первоначальные организационные хлопоты по формированию полка начались после отъезда государя. 21 июля Растопчин приказал шефу московского гарнизона генерал-лейтенанту Брозину выделить для будущего, еще не начавшего формирование полка третий корпус Хамовнических казарм, а 23 июля Растопчин доложил управляющему военным министерством князю Алексею Ивановичу Горчакову, что граф Салтыков уже приступил к формированию полка «должным порядком». Однако официальная переписка Растопчина показывает, что еще 25 июля рекруты не начинали поступать в полк, хотя московский арсенал уже получил предписание выдать графу Салтыкову «потребное число сабель, карабинов и пистолетов, годных к употреблению на службу». Видимо, вербовка в полк в эти дни только-только началась. 26 июля в полк был зачислен корнетом Александр Грибоедов, — иначе говоря, он поступил в новый полк в один из первых дней, если даже не просто в первый день существования полка¹⁵⁸.

Ко всем новым впечатлениям тех дней у Грибоедова прибавлялось яркое ощущение своего военного бытия, новое времяпрепровождение, Хамовнические казармы, новые люди, даже новый внешний вид самого себя.

Вот официальное описание военной формы его полка, еще неизвестное в грибоедовской литературе: «Кивера с этишкетами и репейками желтыми и прибором медным; ментики, доломаны и ташки черные, со снурками и тесьмою желтыми и пуговицами медными; воротники и обшлага доломанов малиновые; чакчиры малиновые с выкладкою и цифровкою желтыми; кушаки желтые с кистями желтыми же и гомбами черными, вальтрапы черные с зубцами малиновыми и снурками и вензелями желтыми»¹⁵⁹. Мундир! Когда-то он — «расшитый и красивый» — вызывал нежность Чацкого.

А. Н. Веселовский пишет, что Грибоедов поступил на военную службу «не без противодействия со стороны домашних». Воззвание Александра I к дворянству могло облегчить Грибоедову борьбу в домашнем кругу за вступление

- 131 -

в армию. Связь вступления в армию с самыми первыми событиями войны — вторжением Наполеона и воззванием царя — указана в собственноручном документе Грибоедова — прошении об увольнении с военной службы (1815): «Находясь в звании кандидата прав Московского университета, я был готов к испытанию для поступления в чин доктора, как получено было известие о вторжении неприятеля в пределы отечества нашего, и вскоре затем последовало высочайшее его императорского величества воззвание к дворянству ополчиться для защиты отечества. Я решил тогда оставить все занятия мои и поступить в военную службу...»¹⁶⁰

Грибоедов не мог не наблюдать в эти же дни взволнованную наполеоновским вторжением Москву. Знакомая молодежь, уже переодетая в военную форму, появлялась в домах, на улицах и бульварах. Современники оставили яркие описания Москвы, охваченной общим патриотическим порывом. Происходили интересные встречи. Вместе с императором в старую столицу приехал прусский министр Штейн, изгнанный Наполеоном и приглашенный в Россию личным письмом Александра. Штейн выехал в Россию 27 мая и в Вильну приехал 12 июня ст. ст., в день вторжения Наполеона. Прусский реформатор, казавшийся реакционерам (Вигелю, например) прямым исчадием революции, позже был обвинен в том, что именно он соединил в представлении Александра лозунг «вольности» с лозунгом борьбы порабощенных европейских народов против Наполеона. Любопытно, что одна из грибоедовских тем мелькает даже в записях Штейна о России — до такой степени эти идеи носились тогда в воздухе. «Россия... могла бы сохранить свои первоначальные нравы, образ жизни, одежду и т. д., а не подкапывать и не портить своей самобытности, изменяя все это, — записал Штейн года за два до своей поездки в Россию. — Ей не нужно было ни французской одежды, ни французской кухни, ни иностранного общественного типа; она могла из собственного исключить все грубое, не отказываясь от всех его особенностей... Быть может, еще не поздно умерить вторжение иностранных обычаев и придать ему [русскому формированию] направление, более целесообразное... Можно было бы ввести снова столь целесообразную и удобную национальную одежду — кафтан...»¹⁶¹

Штейн посещал в Москве интересных ему лиц. Хотел он встретиться тут с бывшей в это же время в Москве

- 132 -

мадам де Сталь, но встреча по случайным причинам не состоялась и была перенесена в Петербург¹⁶². Вероятно, и Грибоедов знал, что мадам де Сталь находится в Москве. Как уже указывалось, Штейн посетил своего геттингенского товарища профессора Буле, а тот познакомил его со своим молодым выдающимся учеником Александром Грибоедовым, уже готовым «к испытанию для поступления в чин доктора». Грибоедов позже с удовольствием вспоминал свои беседы со Штейном.

2

Думаю, что неправильно сравнивать внутренние переживания Грибоедова в момент ухода его на войну 1812 г. с переживаниями Пети Ростова в «Войне и мире», как это сделано в предисловии к академическому изданию сочинений Грибоедова. Петя Ростов не дружил с Петром Чаадаевым, не был готов к докторскому экзамену, не читал «Истории философских систем» Дежерандо, не беседовал с прусским реформатором Штейном. Переживания молодого Грибоедова были много сложнее его переживаний, патриотизм Грибоедова был куда более сознательным, зрелым и глубоким¹⁶³.

Поток впечатлений, хлынувший в эти дни в юношеское сознание, был чрезвычайно богат и вызывал глубокие переживания. Позже, набрасывая план своей пьесы «1812 год», Грибоедов запишет: «История начала войны, взятие Смоленска, народные черты, приезд государя, обоз раненых, рассказ о битве Бородинской». Надо иметь в виду, читая эти строки, что все перечисленное должно быть связано с личными впечатлениями юноши Грибоедова. И в третьем корпусе Хамовнических казарм, где имел свое пребывание Салтыковский полк, Грибоедов мог многое увидеть. Полк был своеобразен, его основная рядовая масса не была, как в других полках, чисто крестьянской, — полк формировался по высочайшему повелению «из людей разного звания». Вспомним свидетельство Вигеля: «Множество семинаристов, сыновей священников и священнослужителей бросились в простые рядовые». 29 июля Растопчин выдал Салтыкову «открытые листы», которые были переданы штаб- и обер-офицерам, командируемым Салтыковым в разные губернии для вербовки «людей свободных и по разным местам».

- 133 -

Между тем полк пополнялся и в Москве. Через шесть дней после своего оформления молодой корнет Грибоедов находился уже в среде трехсот шестнадцати человек, в которой числилось 7 штаб-офицеров, 18 обер-офицеров (в том числе он сам), 170 унтер-офицеров, 119 гусар и 2 нестроевых чина. Поступали в полк не только свободные, но и крепостные; так, 12 августа Салтыков завербовал у помещицы Плаховой двух ее дворовых, калмыка Нестера, принадлежавшего генерал-майору Лаврову, и дворового человека корнета Своева — Максима Зенкевича. Собравшаяся вольница и дворовые люди чинили в Москве «буйства и беспорядки». К Растопчину поступали жалобы на поведение гусар нового полка, и московский генерал-губернатор в своем отношении к полковнику Салтыкову (17 августа) рекомендует «воздерживать своих подчиненных от таковых поступков и строжайше приказать ескадронным командирам иметь за подчиненными неослабное смотрение», а также наказывать виновных «в страх другим». Для дисциплинирования и приведения в военный порядок этой вольницы необходим был в полку какой-то внутренний костяк бывалых военных людей, кроме опытных лиц командного состава. Еще в бытность свою в Москве царь обещал Салтыкову дать для этой цели сорок исправных унтер-офицеров и рядовых из Нижегородского, Нарвского и Борисоглебского драгунских полков. Но полки эти были расположены на Кавказской линии и в Грузии, — ждать, когда издалека прибудут обещанные люди, не было времени, и царь дал новое распоряжение — послать в полк Салтыкова двадцать унтер-офицеров из учебного кавалерийского эскадрона. Эти унтеры выехали в полк «на обывательских подводах» 28 августа 1812 г.¹⁶⁴.

Все впечатления Грибоедова от этих событий и самого состава полка, а также многочисленные наблюдения над ополченцами, с которыми он часто встречался и в Москве, и передвигаясь в военное время в тылу, нельзя игнорировать при анализе его позднейших литературных замыслов, в частности пьесы о 1812 г., где главным действующим лицом является ополченец. Яркие наблюдения народной жизни наверно не раз врывались во впечатления этих лет и касались разных ее сторон. В 1812 г. Павел Андреевич Лыкошин, двоюродный брат приятельницы его детских лет А. Колечицкой, был убит взбунтовавшимися крестьянами. Могли дойти до Грибоедова через Кологривовых

- 134 -

и вести о восстании крестьян в Тверской губернии. Всей полноты его осведомленности в этих вопросах мы не знаем, но она, несомненно, была большей, нежели мы сейчас можем себе это представить. Архив генерала Кологривова рисует сложную картину действительности, которую не мог не наблюдать Грибоедов: он видел огромный поток формирующихся новых частей, партии французских военнопленных, суды над дезертирами...¹⁶⁵

Темп формирования полка не был удовлетворителен. Главнокомандующий Кутузов (резервы были под его непосредственной командой) запрашивал о состоянии полка графа Салтыкова и о возможности употребить его в дело, — и Растопчину приходилось отвечать, что полк все еще не готов. В Москве, к которой все ближе подступая неприятель, было действительно трудно сформировать гусарский полк, нуждавшийся в большом количестве строевых лошадей, и граф Салтыков еще в августе возбудил вопрос о переводе полка в Казань, где, по его мнению, было бы удобнее закончить его формирование. Еще 21 августа, до Бородинской битвы, Растопчин всеподданнейшим рапортом донес об этом царю и поддержал намерение графа Салтыкова «со всеми стоящими теперь у него в полку штаб- и обер-офицерами и нижними чинами выступить отсель в Казань, где он может иметь все способы к поспешнейшему сформированию полка». Особые причины заставляли Растопчина желать удаления полка из столицы: «Ныне состоящие в оном полку нижние чины... как еще необразованные и ненаученные кавалерийской службе, ни в какое дело против неприятеля употреблены быть не могут, а единственно делают затруднение удерживанием их от беспорядков в городе». Однако разрешения на перевод полка в Казань правительством дано не было¹⁶⁶.

Между тем военные события шли своим чередом. Враг все ближе подступал к Москве. Поток беженцев из столицы все возрастал, слухи становились все взволнованнее. Мать Грибоедова готовилась к выезду из столицы, собирался выехать из нее и его гувернер Ион (также в Казань): вероятно, именно по этому случаю запасся он у ректора Московского университета профессора Гейма удостоверением, что он действительно состоит студентом. Поток беглецов из Москвы усиливался. Москва меняла свой облик. В день именин императора, 30 августа, Растопчин все же устроил традиционный бал-маскарад, но

- 135 -

это был последний маскарад допожарной Москвы. Все залы, по обыкновению, были ярко освещены, но посетителями было только «с полдюжины раненых молодых офицеров». Повозки и кареты уезжающих из Москвы дворян теснились на московских улицах. Всю эту картину должен был видеть Грибоедов. 30 августа было днем его именин — это были, вероятно, самые необыкновенные именины в его жизни¹⁶⁷.

Первого сентября, в воскресенье, накануне входа французов в столицу, в тот самый день, когда в деревне Филях в избе крестьянина Севастьянова Кутузов на военном совете принял решение оставить Москву без боя, — в этот самый день двинулся из нее и полк Салтыкова со всем командным составом. В это воскресенье специально посланные Кутузовым конные вестовые промчались по улицам Москвы от Дорогомиловской заставы, крича, чтобы народ уходил от французов. Москва была в сильном движении. Всю эту картину должен был видеть Грибоедов, уходивший вместе с полком Салтыкова.

Полк Салтыкова успел выбраться, очевидно, не раньше вечера, ибо часть дня была занята спорами его командира с Растопчиным: 1 сентября Растопчин предписал Салтыкову нарядить из состава полка конвойные команды для препровождения пленных французов до Оренбурга, «по доставлении же их туда команды сии должны обратиться к Казани и, соединившись все вместе, ожидать дальнейшего повеления». Салтыков не подчинился этому распоряжению и в страшной сутолоке и тревоге эвакуации сумел добиться в воскресенье же 1 сентября нового письменного приказа, решительно все предоставлявшего на его личное усмотрение: «Предписываю вашему сиятельству с состоящими теперь у вас в полку штаб-, обер- и унтер-офицерами и нижними чинами следовать в те места, какие вы признаете удобными...» Одновременно Салтыков, решив все же направиться в Казань, взял у Растопчина — вероятно, в тех условиях довольно платонический — «открытый лист» на получение «по тракту от Москвы до Казани по сту обывательских подвод».

Казань была выбрана Салтыковым произвольно, и разрешения царя или военного министра у него на это не было. Более того, его предположение разошлось с правительственным постановлением: еще 30 августа в ответ на представление Растопчина царь велел формируемый

- 136 -

Салтыковым полк вызвать из Москвы в Нижний Новгород и состоять ему в команде генерал-лейтенанта графа Толстого. Но приказ царя в создавшихся тогда военных обстоятельствах своевременно до Растопчина не дошел, и он лишь 2 ноября, уже находясь сам в главной квартире Кутузова, мог сообщить военному министру местонахождение «потерянного» полка¹⁶⁸.

Грибоедов видел необычайную картину бегства дворян из Москвы. В набросках его пьесы «1812 год» можно уловить отчетливую позицию, с которой он осуждает дворянство в эти великие и тревожные дни. Отметив в одной из сцен «всеобщее ополчение без дворян» и «трусость служителей правительства», он в одном из набросков возвращается к той же мысли: надо бы защищать столицу, а они бегут:

А ныне знать, вельможи — где они?..
.................
Их пышные хоромы опустели.
Когда слыла веселою Москва,
Они роились в ней. Палаты их
Блистали разноцветными огнями...
Теперь, когда у стен ее враги,
Бессчастные рассыпалися дети...
Напрасно ждет защитников, — сыны,
Как ласточки, вспорхнули с теплых гнезд
И предали их бурям в расхищенье...

Итак, Салтыковский полк оказался в Казани. Для биографии Грибоедова можно отметить интересную деталь: верный друг Ион также оказался в Казани одновременно со своим воспитанником. Экзамен Иона на степень доктора прав длился в Казанском университете с 11 марта 1813 г. по конец 1814 г., когда Грибоедова уже не было в Казани в связи с перемещением полка¹⁶⁹.

В Казани формирование полка несколько продвинулось вперед. К моменту своего выхода оттуда он состоял уже почти из тысячи человек, по крайней мере из Московского гусарского полка графа Салтыкова влились позже 961 человек в Иркутский гусарский полк, в их числе 3 штаб-офицера и 20 обер-офицеров. В командный состав полка поступали офицеры лучших дворянских фамилий, — там среди прочих числился князь Голицын, граф Ефимовский, граф Толстой; последний был зачислен в полк 9 ноября одновременно с двумя корнетами из 24-го украинского казачьего полка — Алябьевым и Екемзиным. При этих обстоятельствах и состоялось, очевидно, знакомство

- 137 -

Грибоедова с композитором А. А. Алябьевым. Из других сослуживцев Грибоедова по полку известны имена подполковников Наумова, Мордвинова, Кулибякина. Подполковник Наумов был последним командиром Салтыковского полка после смерти Салтыкова¹⁷⁰.

Несмотря на перемену места формирования, полк все еще не был готов, — приобретение лошадей составляло главное препятствие. Знакомец Грибоедова, казначей Салтыковского полка корнет Шатилов, который вместе с Алябьевым встретится с Грибоедовым и в петербургский период его жизни, писал своему родственнику В. Соймонову от 29 ноября 1812 г., что они стоят с полком «в Казане»; «против французов же не были по неимению лошадей, а чтобы собрать оных, теперь и живут в Казане. Им сказано быть готовыми к маю месяцу»¹⁷¹. Но товарищ Грибоедова еще не знал в то время, что судьба полка уже решена правительством.

Около этого времени бывший в отставке и живший в своем тамбовском имении генерал Андрей Семенович Кологривов подал прошение Александру I о вступлении вновь на службу. Хорошо знавший его лично царь дал ему 2 октября весьма благосклонный рескрипт, указав состоять по кавалерии и поручив ему формирование кавалерийских резервов. В силу этого генералу от кавалерии Кологривову предписано было немедленно отправиться в Муром. Генерал прибыл туда 21 октября и вскоре энергично принялся за дело, — он должен был приготовить тут 9 тысяч кавалеристов, по два эскадрона для каждого гвардейского полка. Уже в ноябре военное министерство отдало повсеместно приказ отсталых нижних чинов отправлять в пункты формирования резервов, причем «конных — в Муром к генералу от кавалерии Кологривову для распределения во вновь формируемые полки»¹⁷².

Установив местопребывание Салтыковского полка после всеобщего движения из Москвы, занятой французами, управляющий военным министерством Горчаков 12 ноября 1812 г. направил графу Салтыкову в Казань высочайший приказ: «Формируемому вами Московскому гусарскому полку состоять под начальством генерала Кологривова»¹⁷³.

Семнадцатого декабря 1812 г. Салтыковский полк, где служил Грибоедов, был влит в Иркутский полк; именной

- 138 -

указ об этом сохранился в Полном собрании законов: «Иркутский драгунский полк переименовать гусарским, обратив оной в состав формируемого графом Салтыковым гусарского полка, который и придвинуть к Могилеву под команду генерала от кавалерии Кологривова, с названием Иркутского гусарского полка». Уже в это время около Кологривова начинает постепенно формироваться та среда сотрудников, в которую несколько позже вольется и Грибоедов. Укажем, например, на штаб-ротмистра Ланского и корнета Шереметева, которые были приняты на службу формирования резервов еще до Бреста¹⁷⁴. 28 декабря 1812 г. Горчаков направил Салтыкову предписание: «Формируемый вашим сиятельством гусарский полк по высочайшему поизволению присоединяется к бывшему Иркутскому драгунскому полку, переименованному Иркутским гусарским, подчиняется в команду генералу Кологривову и должен перейти к Могилеву-Белорусскому; вследствие чего предписываю вашему сиятельству немедленно отправить упомянутый полк к Могилеву по маршруту, у сего прилагаемому». Внезапная смерть помешала Салтыкову выполнить предписание, и полк двинулся на запад уже без него и значительно позже требуемого в указе срока. Отсюда ясно, что полк был подчинен Кологривову ранее смерти Салтыкова — обычно в биографиях Грибоедова ошибочно принята обратная последовательность событий¹⁷⁵.

Пока бывший Салтыковский полк готовился к отправке и начинал передвижение, штаб Кологривова уже передвинулся в Смоленск. Первые московские гусары в составе Иркутского полка появляются уже в ведомости на 1 апреля 1813 г. В мае в Кобрин прибыло новое пополнение московских гусар в составе 304 человек. В июне 1813 г. Иркутский полк перешел из Кобрина в Дрогичин Кобринского повета, и туда прибыли еще два эскадрона московских гусар в составе 387 человек. Имеются данные, что в 1813 г. Грибоедов некоторое время был болен и жил во Владимире (не там ли находилась и его мать?). В месячном рапорте Иркутского полка на 1 мая 1813 г. его имя означено в числе больных (с пометой: «Грибоедов — простудой в левом боку»). В списке штаб- и обер-офицеров Иркутского полка от 8 сентября 1813 г. корнет Грибоедов значится «за болезнию во Владимире»¹⁷⁶.

- 139 -

3

По-видимому, лишь к концу 1813 г., когда наша армия уже была за границей, молодой Грибоедов вступил в состав нового Иркутского полка. Московские гусары вошли в новый полк в количестве свыше девятисот человек. Тут они встретились с бывшими иркутскими драгунами, уже побывавшими в огне боев 1812 г.¹⁷⁷.

На это надо указать хотя бы для того, чтобы избежать общепринятого упрощения, — среда Иркутского полка рисуется обычно как среда гусарских шалостей, кутежей — и только. «Я в этой дружине всего побыл 4 месяца, а теперь 4-й год как не могу попасть на путь истинный», — шутливо писал Грибоедов своему другу С. Н. Бегичеву. Эта фраза не должна закрыть от нас более сложной действительности. Иркутский полк принял активное участие в боях около Смоленска, а главное — в Бородинском сражении. Тут полк находился в самом пекле — в центре, прикрывая курганную батарею Раевского.

В результате потерь в Иркутском драгунском полку числилось к концу 1812 г. только до 180 человек. Несмотря на сравнительно небольшое количество людей, надо отметить важность того обстоятельства, что молодой Грибоедов оказался в полку, где около двухсот человек были активными участниками военных действий, в том числе Бородинской битвы. Полковым командиром Иркутского гусарского полка в момент прибытия Грибоедова был подполковник Федор Петрович Ивашенцев, занимавший этот пост с ноября 1812 до февраля 1819 г. Грибоедов в полку прослужил, по собственному свидетельству, как уже указано, только четыре месяца¹⁷⁸. Молодому гусару приходилось терпеть трудности походной жизни. «Вот вам, как Ивану-царевичу, три пути, — говорит гусар Саблин Беневольскому в комедии Грибоедова и Катенина «Студент», — на одном лошадь ваша будет сыта, а вы голодны, — это наш полк; на другом и лошадь, коли она у вас есть, и сами вы умрете с голоду, — это стихотворство; а на третьем и вы и лошадь ваша, а за вами еще куча людей и скотов будут сыты и жирны, — это статская служба...»¹⁷⁹

В июле упомянутый уже В. Соймонов пишет В. Ф. Алябьеву о знакомцах Грибоедова по полку: «Шатиловы молодые оба в Слониме», — тут, по архивным данным, и находилось в это время «Главное дежурство генерала

- 140 -

от кавалерии Кологривова»; в конце августа полк стоял в Сосновицах Седлецкой губернии, в конце сентября — в местечке Словатичах, затем перешел в местечко Мациево Волынской губернии Ковельского повета. Позднее два его эскадрона расположились в Брест-Литовске, а штаб полка — в одном из местечек.

Через четыре месяца по прибытии в полк Грибоедов перешел в адъютанты к генералу Кологривову, — штаб резервного кавалерийского корпуса находился в это время также в Брест-Литовске¹⁸⁰.

Здесь, в Брест-Литовске, и встретился Грибоедов с человеком, который на всю жизнь остался его ближайшим душевным другом — Степаном Никитичем Бегичевым, будущим членом Союза Благоденствия. С. Н. Бегичев был племянником генерала А. С. Кологривова, к которому и поступил новый адъютант — Грибоедов.

Необходимо остановиться на семье Кологривовых, и прежде всего на том генерале, под начальство которого попал Грибоедов.

Есть фамильные гнезда, которые «дух времени» отчетливо размежевывает на два лагеря, в домашнем кругу которых происходит с большой отчетливостью идейная поляризация, отмечающая собою эпоху. Фамилия Кологривовых, как и многие другие декабристские фамилии, вызывает ряд подобных ассоциаций. Как в семье Орловых, Пестелей, так и тут, в одном фамильном гнезде формируются представители реакции и передовых настроений, внутри семейного круга возникают острые столкновения отдельных членов. Семья Кологривовых тесно связана с двором, находится в родственных отношениях с крупнейшей знатью — Голицыными, Трубецкими, Румянцевыми, Вельяминовыми-Зерновыми. Фамилия Кологривовых мелькает в списках камергеров и камер-юнкеров; в московском доме Кологривовых — между Грузинами и Тверской — танцует на балу Александр I. «Вчера был 150-й обед у Кологривова», — пишет А. И. Тургенев П. А. Вяземскому. Известный светский острослов — Дмитрий Михайлович Кологривов, брат «синодского» Александра Николаевича Голицына (от одной матери, но разных отцов), — постоянный посетитель богатейшего и знатного дома Долгоруковых, где нередко «запросто» бывает и сам Александр I. Брат грибоедовского начальника, Андрея Семеновича Кологривова, Лука Семенович — тверской гражданский губернатор, связанный с двором

- 141 -

вел. кн. Екатерины Павловны. Старый москвич, отставной полковник Петр Александрович Кологривов, служивший при Павле в Кавалергардском полку, хлопотун, делец и богач, особенно знаменит был из-за своей жены Прасковьи Юрьевны, урожденной княжны Трубецкой, родной племянницы фельдмаршала Румянцева-Задунайского. В Москве Прасковья Юрьевна имела широчайший круг связей и влияний; рассказывали даже, что муж ее, представляясь императору, в смущении назвал себя вместо собственного чина «мужем Прасковьи Юрьевны». «Она прикажет — он подпишет», — сказано, по-видимому, о нем в одном из черновиков «Горя от ума». Прасковья Юрьевна послужила прототипом известной Татьяны Юрьевны — влиятельной и вздорной московской дамы, к которой Молчалин рекомендует съездить Чацкому: «Частенько там мы покровительство находим, где не метим».

Чиновные и должностные
Все ей друзья и все родные.
К Татьяне Юрьевне хоть раз бы съездить вам...

К этому кологривовскому кругу камергеров и губернаторов, известных светских дам, их мужей — «хлопотунов и дельцов», прочными корнями уходящих в косную дворянскую почву, можно добавить еще колоритную фигуру Елизаветы Михайловны Кологривовой (урожденной княжны Голицыной) — «известной богомолки» и мистической дамы Священного Союза. Тут же можно вспомнить о Д. А. Кологривовой — «пустыннице», впоследствии игуменье Воронежского девичьего монастыря.

Но в других представителях этого же фамильного круга мы видим совсем иные черты. Противоположные ассоциации влечет за собою упоминание о жене начальника Грибоедова Андрея Семеновича Кологривова — Екатерине Александровне Кологривовой, урожденной Челищевой. Это была родственница известного друга А. Н. Радищева — Петра Ивановича Челищева, автора «Путешествия по северу России в 1791 г.», написанного в духе радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Сын тверского губернатора, Александр Лукич Кологривов, родной племянник грибоедовского начальника и знакомец Грибоедова — декабрист, член Северного общества. О сыне самого генерала Михаиле Кологривове, «ненавистнике тиранов», говорилось выше¹⁸¹.

- 142 -

Начальник Грибоедова, генерал от кавалерии Андрей Семенович Кологривов, представляет собой любопытную фигуру. Этот баловень судьбы, любимец Павла I и крупнейший помещик, оказался дядей двух декабристов и отцом «ненавистника тиранов», участника парижских баррикадных боев — Михаила Кологривова. И декабристы и сын-буитарь были к нему чрезвычайно привязаны. Генерал был человеком новых веяний, и к нему льнула молодежь. Акад. Веселовский пишет, что Кологривов, «гуманный и образованный генерал», принадлежал «к новой школе гуманных начальников, был популярен среди молодых офицеров, дом его был всегда открыт для них». Этот же автор замечает, что Кологривов «держался совершенно противоположного направления, чем Скалозуб». Хорошо осведомленный историк эпохи М. Лонгинов, публикуя в «Современнике» Чернышевского работу о Грибоедове, также приходил к выводу, что «Кологривов имел удивительную способность привязывать к себе подчиненных, особенно молодежь». Автор работы о Михаиле Кологривове — Р-ский находит даже, что вольнодумство юноши могло развиться прежде всего под влиянием отца. Самое веское свидетельство о теплых отношениях генерала с молодежью принадлежит неподкупному девятнадцатилетнему корнету Грибоедову, о котором А. Бестужев справедливо сказал: «Никто не похвалится его лестью». Дано это свидетельство в юношески-наивной форме: «Ручаюсь, что в Европе немного начальников, которых столько любят, сколько здешние кавалеристы своего», — писал он в первом своем напечатанном произведении — «Письме из Бреста-Литовского к издателю» («Вестника Европы») в июне 1814 г.¹⁸².

В Брест-Литовске, в штабе кавалерийских резервов, у Кологривова, очевидно, поощрялась литература. Там бурно творила целая плеяда безвестных армейских пиитов. Данный офицерами праздник в честь генерала Кологривова (по случаю окончания войны и получения начальником ордена Владимира I степени) вызвал поток творчества, — очевидно, и генерал был не против литературы. Утром, когда «строй пиитов» предстал пред ним для первых поздравлений, он был буквально засыпан стихами: «Один стихи ему кладет в карман, другой под изголовье». Генерал дивился, «сколько стихотворцев образовала искренняя радость». Кроме этого потока индивидуальных творений, ему преподнесли еще стихотворное приглашение

- 143 -

«от всего дежурства». При входе на галерею, где были накрыты праздничные столы, генерал «был еще приветствуем стихами». Внезапно грянула солдатская песня, «на сей случай сочиненная». Пииты не унимались и за обедом: им голову кружило «сестер парнасских вдохновенье», и они «всех более шумели». Наконец, самое описание праздника (автор — Грибоедов, и все приведенные выше цитаты почерпнуты из его статьи) было сделано наполовину в стихах. Надо признаться, что картина эта довольно своеобразна.

Нельзя оставить без возражения и упрощенное понимание статьи Грибоедова об этом празднике как сугубо «монархической» и даже несколько льстивой по отношению к начальству: она — будто бы просто очередное доказательство грибоедовского «барства». Н. К. Пиксанов пишет: «Но сколь велико было воспитательное влияние родной барской стихии, показывает первая печатная работа Грибоедова «Письмо из Брест-Литовска к издателю» «Вестника Европы» (1814). Девятнадцатилетний автор-кавалерист спешит поведать миру о празднике в честь генерала Кологривова по случаю важного события: «ему пожалован орден святого Владимира I степени». Но дело тут, собственно, вовсе не в очередном ордене, пожалованном царем начальству, — дело тут прежде всего в празднике Победы. Тот, кто даст себе труд вникнуть в отношения юноши Грибоедова к Кологривову, вдуматься в особенности среды и исторического момента, усмотрит в событии бо́льшую сложность. Война только что завершилась победой, тиран и узурпатор народных прав Наполеон был свергнут, Александр I был в ореоле славы освободителя Европы. Его истинный облик еще не был разгадан передовой молодежью, разгадка эта была еще впереди. Пушкин, друг декабристов, и позже готов был простить Александру «неправое» гоненье: «он взял Париж, он основал Лицей». В другом стихотворении Пушкин пишет:

Вы помните, как наш Агамемнон
Из пленного Парижа к нам примчался,
Какой восторг тогда пред ним раздался,
Как был велик, как был прекрасен он.

Декабрист Якушкин подробно передает, какой восторг вызывали в то время действия императора: «В 13-м году император Александр перестал быть царем русским и обратился в императора Европы... Он был прекрасен в

- 144 -

Германии; но был еще прекраснее, когда мы пришли в 14-м году в Париж... Республиканец Лагарп мог только радоваться действиям своего царственного питомца...» Якушкин полагает даже, что «никогда прежде и никогда после не был он (Александр. — М. Н.) так сближен со своим народом, как в это время...». Нужны были новые наблюдения над деятельностью царя, которых Грибоедов не мог сделать в Брест-Литовске, чтобы испытать в нем разочарование¹⁸³.

Вести о крупнейших политических событиях времени должны были быстро достигать пограничного Брест-Литовска. Военная молодежь, здесь пребывавшая, была, очевидно, полна впечатлений от событий, сообщения о которых волной катились из-за границы. Тут узнавали молодые офицеры о поражении союзников у Дрездена, о блестящей победе над Наполеоном у Лейпцига, о торжественном вступлении союзных войск в Париж. Ясно, что политическая тематика времени не могла отсутствовать в их разговорах. Любопытно, что в материалах о Грибоедове, собранных Д. Смирновым и использованных А. Н. Веселовским, имелись свидетельства, что прототипом либерального болтуна Репетилова будто бы являлся Шатилов, сослуживец Грибоедова по Иркутскому полку, позже сосланный вместе с композитором Алябьевым по делу об убийстве помещика Времева (Д. Бегичев был опекуном детей Алябьева). Это свидетельство указывает и на наличие политической тематики в разговорах офицеров, окружавших Грибоедова. Да иначе и быть не могло.

Этой тематике было тем легче развернуться, что в 1813 и 1814 гг. война за границей еще шла под лозунгами политической свободы. Союзные правительства подписывали демагогические воззвания, полные свободолюбивых формул. На темах политического свободомыслия еще не тяготел запрет. Правда, после смерти Кутузова (апрель, 1813) главное начальствование над резервной армией перешло к Аракчееву, но в то время он еще не проявил себя во всей полноте, да и организованной политической слежки в армии в эти годы еще не было. О последнем немаловажном обстоятельстве имеется авторитетное свидетельство И. П. Липранди. Он пишет в конфиденциальной докладной записке, поданной позже в III Отделение: «В кратковременное пребывание войск наших в конце 1812 и начале

- 145 -

1813 года на пути в Пруссию... не было особенно учрежденной по этой части [тайной полиции], равно и впоследствии, когда здесь находился штаб резервной армии под начальством генерала от кавалерии Кологривова»¹⁸⁴.

4

Таким образом, годы военной службы — важный период в биографии Грибоедова. «Гусарское» времяпрепровождение этих лет, о котором постоянно пишут биографы Грибоедова, соединялось и с иными явлениями — с вопросами складывающегося мировоззрения.

Мы видим, как сложен был поток впечатлений Грибоедова. Если московский период хорошо познакомил его со старой дворянской жизнью, столь ярко отраженной в «Горе от ума», то военные годы обогатили его впечатлениями военной среды. Он нашел среди военных, с одной стороны, близких ему по духу друзей, с другой — тупых фронтовиков с ограниченным умственным кругозором. Историк Иркутского полка Е. Альбовский находит, что Скалозубы и Репетиловы существовали в полку и, вероятно, именно там в первичной форме найдены Грибоедовым, а тип гусара Саблина в комедии Грибоедова и Катенина «Студент» почерпнут из жизни Иркутского полка. Дело не в том, кто именно послужил Грибоедову прототипом, — в художественном образе важнее всего момент собирательный, обобщение типического, для чего важно наличие большого круга в какой-то мере — всецело или частично — похожих на Скалозуба людей. А. Н. Веселовский, использовавший не дошедшие до нас записи, располагал сведениями, что прототипом Скалозуба был некий дивизионный генерал «Фр[о]л[о]в», которого Грибоедов мог наблюдать в эти годы. О связи Шатилова с Репетиловым уже говорилось выше¹⁸⁵.

Рассматривая этот период жизни Грибоедова, можно ясно уловить крепко сложившееся в нем ощущение воинской жизни, понимание себя как военного человека. Это — существенно, это осталось в какой-то мере на всю жизнь, — отблеск этого лежит и на Чацком. Ряд биографических черточек Чацкого и впечатления военной жизни, отраженные в его разговоре с Платоном Михайловичем, восходят к личным переживаниям Грибоедова. Его самого окружали когда-то «шум лагерный, товарищи и

- 146 -

братья». Он по личному опыту знал, что такое ученье, смотры, манеж, ярко ощущал утро в кавалерийском лагере. «Лишь утро: ногу в стремя и носишься на борзом жеребце; осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла».

И Грибоедов как автор, и Чацкий как его герой, которому доверены думы и чувства автора, вовсе не относились отрицательно к военному делу как к профессии. Их обоих многое в нем пленяло: «Эх, братец, славное тогда житье-то было!» — в тон Чацкому восклицает Платон Михайлович. Часто отмечалась неестественность катания Молчалина на лошади зимою (в качестве предлога для его падения), но в представлении кавалериста — это самый простой бытовой момент. Когда Якубович в 1818 г. ранил на дуэли Грибоедова в руку и надо было найти какой-то правдоподобный мотив, скрывая дуэль, объяснить рану, — ничто не показалось столь естественным, как падение с лошади: «Дабы скрыть поединок, мы условились сказать, что мы были на охоте, что Грибоедов с лошади свалился и что лошадь наступила ему ногой на руку», — пишет секундант Якубовича Н. Н. Муравьев (Карский)¹⁸⁶.

5

Тридцатого мая (н. ст.) 1814 г. был подписан Парижский мирный договор. Торжественный, написанный лапидарно-короткими фразами (в подражание Наполеону) царский манифест известил русскую армию и всю страну: «Франция возжелала мира». В приказе по армии сообщалось, что «побежденный неприятель простер руку к примирению...». Это было огромным переломным событием в жизни армии, всех взволновало, оживило, создало новые личные перспективы перед каждым офицером, повернуло тысячи молодых биографий. Война кончилась — война, длившаяся почти два года, оторвавшая каждого от привычных занятий, — и кончилась столь триумфально для России. Меняется и жизнь Грибоедова. После заключения мира он уже не в Брест-Литовске и не где-нибудь в бедных польских местечках, а в столице, в Петербурге, вместе со своим другом Бегичевым. Зачисленный с мая 1813 г. в кавалергарды (с оставлением в должности адъютанта Кологривова), Бегичев теперь, оказавшись в столице, фактически переходит в свой Кавалергардский полк и начинает служить в гвардии.

- 147 -

Позже А. И. Герцен писал: «Не велик промежуток между 1810 и 1820 годами, но между ними — 1812 год. Нравы те же, тени те же; помещики, возвращающиеся из своих деревень в сожженную столицу, те же. Но что-то изменилось. Пронеслась мысль, и то, чего она коснулась своим дыханием, стало уже не тем, чем было»¹⁸⁷.

Двенадцатого (24) июля 1814 г. Александр I после полуторагодового отсутствия вернулся из-за границы в Россию. Он приехал сначала в Павловск, а утром 13 (25) июля был уже в Петербурге. Известно было, что император вернулся ненадолго и вскоре опять поедет за границу, так как условлено было, что мирный договор будет подписан через два месяца после Венского конгресса. Он пробыл в столице лишь до 1 (13) сентября 1814 г. и утром этого дня выехал в Вену из своего Каменноостровского дворца. Таким образом, он не пробыл в столице и двух месяцев¹⁸⁸.

Сейчас же после мирного договора пришли в движение и русские войска за границей. Пора возвращаться на родину! Полная новых впечатлений, взволнованная триумфом побед, вся эта многотысячная масса побывавших за границей русских людей, и среди них столько старых знакомых, готовилась к отъезду. Немало друзей Грибоедова, приятелей детства и университетского ученья, выступило из Парижа в летние дни 1814 г., когда и он взволнованно готовился к отъезду в столицу. Гвардейский Семеновский полк, в составе которого были старые друзья: Чаадаев, Якушкин, Щербатов, солнечным утром 22 мая выступил из Парижа через заставу Нельи к Сен-Жермену. 30 июля полк торжественно вступил в Петербург. К этому дню приехали из-за границы и прочие гвардейские полки. Преображенцы (в их составе был Катенин) погрузились в Шербуре на четыре корабля: «Смелый», «Храбрый», «Победоносец» и «Мироносец», заехали на несколько дней в Англию и также прибыли в Кронштадт, чтобы в один и тот же день — 30 июля — принять участие в торжественном вступлении гвардии через триумфальную арку в русскую столицу¹⁸⁹. Поистине — «с корабля на бал»!

Приподнятое настроение гвардии, встречи с близкими, ощущение триумфальной победы — все это делало Петербург тех дней незабываемым и взволнованным. Начало лета в столице было дождливое, но август «сами приезжие из южной Европы называли итальянским». Стояли

- 148 -

темные, невиданно жаркие ночи, в день Успения грохотала гроза. Ф. Вигель говорит о полном преображении всего внешнего вида столицы. Триумфальные арки, невиданная иллюминация, празднества, балы, масса военной молодежи на улицах — многие по-заграничному в штатском платье, во фраках: еще действовало парижское разрешение императора носить вне строя, по желанию, штатскую одежду. Однако, как замечает Ф. Вигель, гвардейцев можно было узнать и в штатском платье «по их скромно-самодовольному виду». «Как мил казался нежный возраст самой первой молодости, уже опаленной порохом!»¹⁹⁰

Блестящая, праздничная внешность скрывала глубокие противоречия: родина стонала «под тяжким игом самовластья». Молодые глаза остро замечали тяжесть крепостного права, которого не было на Западе, произвол неограниченной самодержавной власти, аракчеевщину. Для И. Якушкина можно даже точно датировать зарождение этого сознания. Поклонник императора — освободителя Европы, он направился вместе с товарищем 30 июля в штатском платье посмотреть на 1-ю гвардейскую дивизию, вступающую в столицу. Он стоял недалеко от позолоченной кареты, в которой сидела императрица Мария Федоровна с великой княжной Анной Павловной, и любовался зрелищем торжественного вступления. «Наконец, показался император, предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, с обнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить перед императрицей. Мы им любовались; но в самую эту минуту почти перед его лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своей лошади и бросился на бегущего с обнаженной шпагой. Полиция приняла мужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись, стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарование на его счет; я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу, которая однако ж не могла видеть мыши, не бросившись на нее»¹⁹¹.

Возобновилась в усиленной степени работа сознания над вопросом о положении родины. Незаметно заронялись в душу семена революционного патриотизма: любить родину не значит находить в ней все прекрасным, а значит болеть за нее, отвечать за нее, бороться за ее лучшее будущее и, если путь к нему прегражден, — ломать преграды.

- 149 -

В марте 1815 г. в Петербург дошло взбудоражившее всех известие о побеге Наполеона с острова Эльбы и высадке его во Франции. Начались знаменитые «100 дней». В Москве приостановилась было постройка новых домов и ремонт старых после пожара. 27 апреля в Вене был подписан императором Александром указ о новом походе за границу — армия его приняла с восторгом. 19 мая было послано царю донесение о готовности к выступлению. Но гвардейские полки успели дойти лишь до Вильны, когда пришло известие, что Наполеон разбит¹⁹².

Двадцать шестого сентября 1815 г. был подписан тремя императорами — русским, прусским, австрийским — договор о создании Священного Союза. Он не был в тот момент особенно замечен, его реакционный смысл раскрылся позже.

Двадцатого ноября 1815 г. был подписан второй Парижский мир между Францией и союзными державами. В первых числах декабря Александр I вернулся из-за границы. Второе возвращение гвардии в столицу сильно отличалось от первого. Насколько первое было светло и радостно, настолько второе было мрачно. Начались строгости и стеснения по службе. Постепенно проявлялось лицо реакции. Но 24 (12) декабря был объявлен манифест Александра о конституции в Польше. В какой-то мере облик «освободителя народов» еще сохранялся Александром¹⁹³.

Грибоедов поселился в Петербурге вместе с Бегичевым. Кавалергардский полк, к которому принадлежал последний, вернулся из-за границы позже других гвардейских полков. Кавалергарды не ехали морем, а шли походным порядком через Пруссию и лишь 18 октября 1814 г. вступили в свои петербургские казармы. Реальная служба С. Н. Бегичева в полку могла начаться, следовательно, не ранее этого срока¹⁹⁴.

Нельзя не отметить, в какой своеобразный коллектив вступил друг Грибоедова. Кавалергардский полк богаче всех других гвардейских полков декабристскими именами. К нему имеют отношение не менее 24 декабристов. При составлении истории полка по случаю его столетнего юбилея историк кавалергардов С. Панчулидзев вынужден был вычеркнуть из сборника 22 имени по политическим соображениям: уцелели лишь помилованные декабристы, избежавшие кар. Очевидно, было что-то особое в идейной атмосфере этого полка, поощрявшее развитие вольнодумства.

- 150 -

В полку в разное время числились декабристы: П. И. Пестель, И. А. Крюков, А. М. Муравьев, М. С. Лунин, С. Г. Волконский, М. Ф. Орлов, П. П. Лопухин, А. З. Муравьев, В. П. Ивашев, И. Ю. Поливанов, Ф. Ф. Вадковский, А. Л. Кологривов, Л. П. Витгенштейн, З. Г. Чернышев, И. А. Анненков, П. П. Свиньин, А. С. Горожанский, Н. А. Васильчиков, Н. Н. Депрерадович, А. Н. Вяземский, Д. А. Арцыбашев, Ф. Ф. Гагарин, П. Н. Свистунов, С. Н. Бегичев. Заметим, что по меньшей мере для половины этих декабристских имен имеются данные, говорящие о знакомстве с ними Грибоедова. Это и немудрено: новый офицер при вступлении в полк в обязательном порядке знакомился со всем офицерским коллективом (представлялся ему); быть в одном полку и не быть знакомым со своим однополчанином было совершенно невозможно. Бегичев, несомненно, знал лично весь офицерский состав полка. А Грибоедов, живший вместе с Бегичевым, не мог не знать знакомых своего ближайшего друга. Заметим, что Пестель был кавалергардом одновременно с Бегичевым (1814—1820). Бегичев и был живой связью Грибоедова с кавалергардами.

Пристальное изучение истории кавалергардов говорит о непрерывном брожении в полку и о ранних его выявлениях: так, например, декабрист Ф. Ф. Вадковский, учившийся в Московском университете одновременно с Грибоедовым, был 1 января 1822 г. переведен по высочайшему приказанию из кавалергардов в армию, в Нежинский егерский полк, корнетом «за неприличное поведение». Характер этого «неприличного поведения» определен в момент позднейшего ареста по делу декабристов: в формуляре 1825 г. сказано, что Вадковский вновь арестован «за прежние поступки, чрез которые переведен в сей полк из гвардии»¹⁹⁵.

Выше уже указывалась исключительная важность первого петербургского периода в жизни Грибоедова, — с лета 1814 по август 1818 года. Это самый неясный и наименее освещенный документальным материалом период грибоедовской биографии. Обычно он заполняется рассказами о кутежах Грибоедова, театральных увлечениях, закулисных интригах, истории с балериной Истоминой и заканчивается описанием дуэли графа Завадовского с Шереметевым, на которой Грибоедов был секундантом первого (дуэль из-за упомянутой балерины). Подводя итоги, биографы пишут о периоде «прожигания жизни».

- 151 -

Такое определение крайне неправильно. Это — важнейший период в жизни Грибоедова, время первого замысла «Горя от ума» и серьезнейших общественных впечатлений. Если в московские годы своей юности Грибоедов мог собрать обильные наблюдения над старым барством и начать критически разбираться в этих наблюдениях, то прямая и отчетливая коллизия старого мира с представителями нового времени могла им быть наблюдена лишь в указанный петербургский период. Два мира — старый и новый — столкнулись перед его глазами лишь в это время, когда вырастало и оформлялось движение декабристов.

Нельзя требовать от историка невозможного — выяснения всего точного и конкретного содержания этого идейного общения. Документальный материал не представляет этой возможности. Однако оказывается более или менее доступным разрешение следующих немаловажных задач, которые до сих пор еще не ставились при изучении Грибоедова: 1) в чем именно состояло содержание идейной жизни тайного общества, ограниченное хронологическими рамками петербургского периода, и как выявилась в этой жизни основная коллизия времени? 2) с кем из декабристов и их друзей был знаком Грибоедов в это время? Разрешение этих задач даст возможность раскрыть общественное содержание этого важнейшего периода.

6

Чем же были заняты умы передовой молодежи, вернувшейся из-за границы и окончательно осевшей в столице с 1815 года?

Она столкнулась лицом к лицу со старым, теснившим ее миром.

Война 1812 г. и последующие годы заграничных походов разбудили политическое сознание многих представителей молодого поколения, а тем, чье сознание пробудилось раньше, дали богатую пищу для дальнейшего развития. «Наполеон вторгся в Россию, и тогда-то народ русский впервые ощутил свою силу; тогда-то пробудилось во всех сердцах чувство независимости, сперва политической, а впоследствии и народной. Вот начало свободомыслия в России», — писал друг Грибоедова декабрист Александр Бестужев. Пестель перечисляет события,

- 152 -

пробудившие общественное сознание, начиная с Отечественной войны 1812 г.: «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов, равно как предшествовавших и последовавших времен, показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить». Знакомство с землями, где не было крепостного права, со странами, где был представительный образ правления, произвело впечатление на будущих декабристов¹⁹⁶.

Какая тема является центральной для вернувшейся из-за границы передовой военной молодежи, вскоре пошедшей по пути формирования тайного общества? Тема эта — Россия. О ней они думают неустанно и непрерывно, над вопросом об ее положении неутомимо работает их мысль. Заграничные впечатления отнюдь не породили новую идеологию, — она родилась раньше на русской почве, где только и могла родиться, — но они явились ускорителем, катализатором начавшегося идеологического процесса. Горячая любовь к отечеству, высоко поднятая гордым сознанием международной роли России и славою одержанных побед, пронизывает процесс работы сознания. Тем резче и больнее для них картина окружающего их угнетения и бесправия. Перед общественным сознанием встает уже далеко не абстрактный вопрос, какое правление вообще наилучшее — монархическое или республиканское, а какое правление наилучшее для России, и как прийти к этому наилучшему правлению, и когда может оно осуществиться. Возникает уже не общая тема для юношеских дебатов ранней студенческой поры — равен ли один человек от природы другому, — а о том, как ликвидировать зло крепостного права в России и как потрясти самодержавный строй.

Важно, что Грибоедов и Бегичев сразу и безоговорочно были приняты в круг товарищей, вернувшихся из походов. Они оба сразу подошли к ним по настроениям и мнениям. Они мыслили так же, как вернувшаяся с войны молодежь, и поток рассказов о новом устройстве общественной и государственной жизни, критика устарелых русских порядков — все, по-видимому, полностью совпало,

- 153 -

раз и Грибоедов и Бегичев быстро включились в этот круг и срослись с ним органически (как и лицеисты, например Пушкин, Пущин, Кюхельбекер, не принимавшие участия в войне по молодости лет). «Привет Никите»; «Трубецкого поцелуй»; «Душа моя, Катенин... ты знаешь, как я много, много тебя люблю»; «Любезный Степан... здесь круг друзей твоих увеличился, да и старые хороши». Каверин сразу заявляет: «Что, Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе, верно, скучно без него? Я к тебе переезжаю». Было бы упрощением действительности усматривать существо этих тесных приятельских связей только в гусарских забавах, пирушках, театральных посещениях и закулисных шалостях молодежи. Действительность была сложнее: идейность была несомненной объединяющей силой. Разговоры о положении России и о «зле существующего порядка вещей» (И. И. Пущин) не могли не заполнять умственное общение. Круг передовой молодежи принял Грибоедова и Бегичева как своих, не отверг их, включил в свой состав.

По определению Пестеля, это было время, когда «дух преобразования» заставлял «везде умы клокотать». Атмосфера кипения идей характерна для эпохи. В этом кипении и происходил тот важнейший процесс времени, которым отмечена как западноевропейская, так и русская жизнь: процесс образования двух лагерей после наполеоновских войн. Ранее совместные действия крепостнических правительств и передовых людей, правительственные действия и народные движения были направлены в одну сторону — на сокрушение Наполеона. Это внешне скрадывало антагонизмы эпохи. Но после крушения Наполеона положение существенно изменилось. Идейная поляризация общества сказывалась все более и более отчетливо — это важный исторический момент приближающейся революционной ситуации 1818—1819 гг. Она характерна почти для всех европейских стран, проявляется в каждой из них по-своему, но ее наличие в Европе несомненно.

Революционная ситуация 1818—1819 гг. начала переходить в революцию с января 1820 г. (Испания), — этот процесс является важнейшим для всей европейской общественной жизни того времени. Сторонники нового, увлеченные борцы против обветшавшего феодально-крепостного строя стягиваются к одному полюсу. Против них

- 154 -

консолидируется лагерь защитников старого, косного порядка. Процесс поляризации двух лагерей протекает интенсивно, все резче и резче обозначаясь к моменту перехода революционной ситуации в революцию. Человек, примкнувший к лагерю сторонников нового, по-новому осознавал себя и свою роль в истории. Защита родины, заграничные походы, участие в освобождении европейских пародов воспитали в нем и новое понятие чести. Оно состояло прежде всего в новом требовании к самому себе: быть деятельным участником исторических событий, быть преобразователем жизни. Домашний очаг, приволье родового имения, трубка, псовая охота и красивая жена, окруженная потомством, далеко не всегда были жизненным идеалом тех, кто сначала защищал от Наполеона багратионовы флеши на Бородинском поле, а затем освобождал Европу от наполеоновского ига, стирая кровь с лица в дыму Лейпцигской битвы и водружая русское знамя на высотах Монмартра. Люди делали историю и чувствовали, понимали, что они ее делают.

Вопрос о личном достоинстве человека связался с его ролью в истории. Отечество было крепостным, а крепостное право понималось как «мерзость» (И. Якушкин). Отечество страдало под игом деспотизма. Ясно было, что крепостное право и неограниченный деспотизм самодержавия — зло. Но неясно было другое — как избавиться от этого зла. Можно было с воодушевлением петь песню Катенина «Отечество наше страдает под игом твоим, о злодей», но как свергнуть трон и царей и что именно поставить на их место — это вот было еще неясно, требовало большой работы мысли и глубокого обсуждения. Франция пугала «ужасами французской революции», — во что бы то ни стало надо избежать их у нас — это было ясно для дворян-революционеров. Сознание дворянина противилось представлению о народной революции.

Но именно революция была необходима, — это сознавалось со всей ясностью. Эпоха к тому же знакомила умы не только с революциями, но и с «возможностями и удобностями оные производить» (Пестель).

В спорах и кипении мысли протекали дни, заполненные в то же время военной службой. И тут-то, на этой привычной колее, вдруг больно дало себя почувствовать существенное изменение. Военная служба перестала быть наполненной привычным высоким историческим содержанием. Ранее она была освобождением своей родины от

- 155 -

наглого иноземного захватчика. Ранее она была освобождением европейских народов от поработителя, высоким возвращением им права на свободную и самостоятельную жизнь. Но громы битв отшумели, мирные договоры были подписаны, Европа освобождена от узурпатора народных прав. Начиналась иная, мирная жизнь, которая вдруг, в привычных своих формах военного служения, оказалась лишенной высокого содержания. Россия оставалась крепостной страной, царь — неограниченным деспотом. Его, правда, никогда не было дома, — он все уезжал в Европу заниматься европейскими делами, но от этого было только хуже: власть была фактически вверена Аракчееву, страна стонала под его сапогом. 24 декабря (ст. ст.) 1815 г. Аракчееву были поручены доклады по делам Комитета министров, и его «самодержавие» фактически установилось. Это было закономерным развитием русского абсолютизма.

Европейские дела царя также заполнились новым содержанием. Пришло время правительствам расплачиваться по векселям, выданным во время великой народной борьбы. Векселя не только были просрочены, гораздо хуже — по ним вообще не платили. Уже был обнародован акт Священного Союза, уже громко говорили о подавлении того самого свободолюбивого духа, к которому европейские правительства сами взывали раньше во имя освободительной борьбы против поработителя. Аахенский конгресс 1818 г. уже не говорил о великих целях освобождения Европы. Служить в армии стало означать: заниматься шагистикой, подчиняться аракчеевским клевретам или самому становиться таковым. Новое сознание чести с презрением отвергало подлое приспособление к реакционному строю и тупую фрунтоманию, сопровождаемую заколачиванием солдат палками. Жить надо иначе. Перед передовым человеком кануна двадцатых годов встает свое «что делать»? Целой полосой проходят отставки из армии, переход к гражданской службе — может быть, там можно лучше послужить обновлению родины? Полосой проходят стычки с начальством, полковые фронды, не один раз даже волнения в полках. Вопрос о службе связан с вопросом чести. Но ясно, что даже бросить гвардию и сделаться надворным судьей, уйти с военной службы, как Рылеев, и помогать крестьянам Разумовского выиграть процесс против барина — это далеко не все. Надо действовать в государственном плане. Надо бороться за

- 156 -

новое устройство родины, за преобразование ее государственного и социального строя.

Ранние преддекабристские организации, возникшие в период 1814—1815 гг., еще носят полулегальный характер. Некоторые из них принимают форму офицерских артелей. «Священная артель», составленная в Петербурге молодыми офицерами генерального штаба, едва ли не наиболее ранняя из подобных организаций. В нее входили Александр и Михаил Муравьевы, Бурцов, Алексей Семенов, Пущин, Кюхельбекер. Некоторые из имен участников значатся в числе петербургских знакомых Грибоедова. Другая известная нам офицерская артель, предшественница декабристской организации, возникла в Семеновской полку в 1815 г., по возвращении гвардии из второго похода, — в ней участвовал Якушкин и ряд его товарищей. Масонская ложа «Des amis réunis», к которой некоторое время принадлежал Грибоедов, была либерально настроена. Тут «возвещали борьбу с фанатизмом и национальной ненавистью, проповедовали естественную религию и напоминали о триедином идеале «Soleil, Science, Sagesse» (Солнце, Знание, Мудрость). Одновременно с Грибоедовым в ней состояли будущие декабристы С. Волконский, С. Трубецкой, Пестель, Лопухин, Илья Долгорукий и другие.

В 1816 г. возникла первая конспиративная декабристская организация, широко известная в литературе под названием Союза Спасения. По своему «статуту» она называлась «Обществом истинных и верных сынов отечества»: патриотический замысел оттенен в самых названиях общества, — Россию надо спасти, она стоит на краю гибели. Некоторое — короткое, впрочем, время — декабристы были объединены лишь одним лозунгом — необходимостью ликвидировать в России крепостное право. Члены Союза Спасения сначала наивно рассчитывали заручиться для этой цели согласием «большей части дворянства». Но эта надежда быстро изжила себя: «Первоначальная мысль о сем была кратковременна, — показывает Пестель, — ибо скоро получили мы убеждение, что нельзя будет к тому дворянство склонить»¹⁹⁷. Так уяснились реальные трудности борьбы.

Тайное общество настойчиво обсуждало программу, а вместе с этим ставило вопрос и о том, как действовать. Борьба против абсолютизма слилась с борьбой против крепостного права. Эти два лозунга так и остаются основными

- 157 -

в программе декабризма во все время его десятилетней истории, составляя самое живое, самое кровное содержание дела декабристов. Эти лозунги останутся и после декабристов на долгое время основными лозунгами революционного движения в России, зачинателями которого они выступили. Борьба против крепостничества и самодержавия передается декабристами следующему поколению революционеров, а от тех — своим преемникам. Одно поколение дворян-революционеров сменилось другим, Герцен сменил декабристов. На смену революционерам-дворянам пришли революционеры-разночинцы с Чернышевским и Добролюбовым во главе. В Октябре 1917 г. пролетариат, совершая свое основное дело пролетарской социалистической революции, «походя, мимоходом», по выражению Ленина,¹⁹⁸ окончательно разрешил эти завещанные ему историей вопросы, смел остатки крепостничества и окончательно ликвидировал самодержавно-абсолютистский строй.

Союз Спасения (1816) был еще очень слаб и малочисленен, — он насчитывал всего три десятка человек. Но споры членов о конституции в России не были спорами узкого кружка, «придумавшего» конституцию в стране молчания, бесправия и рабства. Нет, мысль о ней бродила в кругу людей гораздо более широком, чем декабристская организация. Мысль о конституционном устройстве Россия была темой эпохи, элементом того, что декабристы называли духом времени. В том-то и была сила декабристов, что их тайная организация знаменовала для своего времени политическую кульминацию в образовании двух лагерей, проявляла исторические тенденции эпохи, а не была узким замыслом горсточки мечтателей. Сергей Муравьев-Апостол справедливо сказал на следствии: «Распространение... революционных мнений в государстве следовало обыкновенному и естественному порядку вещей, ибо если возбранить нельзя, чтобы общество не имело влияния на сие распространение, справедливо также и то, что если б мнения сии не существовали в России до рождения общества, оно не только не родилось бы, но и родившись, не могло [бы] ни укорениться, ни разрасти[сь]»¹⁹⁹.

Ф. Вигель называет 1817 г. временем, «когда свободомыслие было в самом разгаре». В начале 1817 г. (Пестель прямо говорит «в генваре») был составлен и утвержден статут Союза Спасения, написанный Пестелем. Вскоре, обеспокоенные тем, что идеи «не переходят в действо»,

- 158 -

декабристы поставили и вопрос о цареубийстве. План выступить со своими требованиями в момент смены монархов на престоле входил в замыслы Союза Спасения, — смену монархов можно было ускорить цареубийством. Вопрос о нем и выявил противоречия в первом тайном обществе, — внутренняя борьба мнений вокруг этого надломила еще формировавшуюся и неустойчивую организацию, неясно представлявшую себе способы осуществления своих замыслов.

Собственно, когда гвардия в связи с переездом двора на год в Москву для закладки храма Христа-спасителя на Воробьевых горах пошла походом из Петербурга в Москву в августе 1817 г., внутренний кризис в организации уже назрел. Уже Бурцов, Михаил Муравьев, Колошин и некоторые другие вступали в общество лишь с условием, что оно отложит угрозы и насилия в своем статуте, согласно которому яд и кинжал должны найти каждого из членов, кто осмелится изменить обществу или уклониться от его поручений. В Москве, в тех же Хамовнических казармах, где пять лет тому назад начал свою военную службу молодой корнет гусарского полка Александр Грибоедов, — на квартире у Александра Муравьева, а затем и на московской квартире Фонвизиных тайное общество Союза Спасения ликвидировало себя и перешло в новую стадию — Союза Благоденствия.

Посредствующим звеном между Союзом Спасения и Союзом Благоденствия явилось так называемое Военное общество. Пока в Москве шли споры о новом уставе и о реорганизации общества, «было учреждено временное Тайное общество под названием Военного», — пишет Якушкин²⁰⁰. Целью Военного общества было соединение «единомыслящих людей», которые потом могли бы вступить в новую тайную организацию. На клинках шпаг у членов общества были вырезаны слова «За правду». Одним из организаторов Военного общества был близкий друг Грибоедова П. А. Катенин.

В конце существования Союза Спасения мы наблюдаем приток в него новых членов. Вступают в общество принятые Бурцовым лицеисты И. И. Пущин и В. Д. Вольховский, появляется в Союзе Спасения Катенин, имя которого не упоминается в числе самых первых основателей, и ряд других. Усиливается и приток в Военное общество, по-видимому, основанное еще в 1817 г. и развернувшее свои действия по приходе гвардии в Москву.

- 159 -

Все эти события внутренней жизни тайного общества еще кипели, когда 24 октября 1817 г. вышел высочайший указ об учреждении министерства духовных дел и народного просвещения, — именно при нем будет основан тот «ученый комитет», в котором «поселится» чахоточный родственник Софьи Павловны Фамусовой, «книгам враг», с криком требующий присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился». Реакция поднимала голову, консолидировалась, вырабатывала свои учреждения. Поляризация двух лагерей становилась все явственнее. Это ясно сознавали члены тайной организации, работавшие над созданием нового тайного общества. Консолидируя свой лагерь, они не хотели терять времени и сосредоточили прием новых членов в Военном обществе. Друг Грибоедова Катенин стал во главе одной из его управ; руководство другой взял на себя Никита Муравьев. Якушкин вспоминает о серьезном характере Военного общества, о регулярных его собраниях в Москве. На заседаниях обсуждались важные политические вопросы, «всякий говорил свободно о предметах, занимавших всех и каждого из них». Из свидетельств Якушкина, из следственных дел В. и Л. Перовских и Ф. Гагарина — членов Военного общества — мы узнаем, что это были за «предметы»: обсуждался образ правления в России (свидетельство Якушкина); «в течение вечера много говорено было о правительстве», — показывает В. Перовский. Военное общество имело устав (показание В. Перовского: «мне прочли устав»), брало подписку со вступающего члена и требовало сохранения полной тайны.

Ближайший друг Грибоедова С. Н. Бегичев был принят в тайное общество декабристов в 1817 г., — дата эта устанавливается на основании его следственного дела, она указана декабристом Ивашевым; навстречу этому показанию идет и свидетельство декабриста Бурцова, который слышал о Бегичеве «в самом начале существования общества». Принят был Бегичев в тайное общество Никитою Муравьевым. В грибоедовской литературе широко распространено утверждение, что Бегичев был принят в 1817 г. в Союз Благоденствия; это неверно: Бегичев был членом Союза Благоденствия, но принять его в этот союз в 1817 г. не могли, потому что Союза Благоденствия в указанном году еще не существовало. Очевидно, Бегичев был первоначально принят в одну из более ранних декабристских организаций — или в Союз Спасения на исходе

- 160 -

его существования, или в Военное общество в Москве.

Таким образом, для изучаемого времени ближайшие друзья Грибоедова — Катенин и Бегичев являются политическими единомышленниками Никиты Муравьева, С. Трубецкого, Якушкина, Александра Муравьева, Фонвизина и многих других декабристов. Конечно, ни Катенин, ни Бегичев не стали единомышленниками декабристов внезапно. Членству в тайном обществе предшествовал период созревания тех политических настроений и вольнодумческих суждений, которые, замеченные товарищами — членами тайной организации, — привели их к выводу, что такой-то уже, как говорили они, «готов для дела» и может быть принят. И Бегичев и Катенин на рубеже крушения Союза Спасения и возникновения Союза Благоденствия, очевидно, были признаны «готовыми для дела» (ср. мнение Бурцова о Пущине, принятом в Союз Спасения в 1817 г., ранее похода гвардии из Петербурга в Москву)²⁰¹.

Гвардия была еще в Москве, и новое тайное общество Союз Благоденствия только что получило основание и устав, как разнеслась весть о речи Александра I при открытии сейма в Варшаве (1818). С высоты трона была обещана конституция. «Спасительное влияние» конституционных учреждений царь желал «при помощи божией распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные». Царская речь оживила было надежды членов тайного общества, хотя уже в то время находились в их среде скептики, не верившие обещаниям царя. Якушкин склонен был даже обобщать эту позицию недоверия: «Никто из нас не верил в благие намерения правительства». Речь эта, конечно, не могла пройти и мимо Грибоедова.

В начале 1818 г., когда уже была составлена «Зеленая книга» — устав Союза Благоденствия, члены Военного общества влились в эту новую декабристскую организацию. На основании дела Бегичева можно установить, что, вернувшись в Петербург, он привез с собою «Зеленую книгу» — очевидно, в ту же комнату, в которой жил вместе с Грибоедовым.

Гвардия (первыми — пехотинцы) стала возвращаться в Петербург со средины лета 1818 г. Кавалергарды, в составе которых был и Бегичев, вернулись в Петербург из Москвы 12 августа 1818 г. Бегичев нашел Грибоедова в

- 161 -

хлопотах по отъезду на Восток, куда он и выехал около 28 августа. Грибоедов провел, таким образом, с Бегичевым перед отъездом на Восток около 16 дней, с Катениным — немного более. Он все же побыл в атмосфере идейного возбуждения, которая окружала вновь возникшее общество в первую пору его деятельности, когда его члены еще были убеждены в полной правильности избранного пути.

Каковы же были основные черты новой декабристской организации?

Основной своей задачей Союз Благоденствия ставил формирование «общественного мнения», той силы, которая, согласно просветительной философии, их вдохновлявшей, управляла исторической жизнью человечества. Согласно «Русской правде» Пестеля, именно общественное мнение могло до основания потрясти твердыню феодально-крепостного строя — феодальную аристократию. Даже революция называлась на образном языке декабристов «общим развержением умов». Для подготовки этого «общего развержения» и надлежало работать. Декабристы на этом этапе развития полагали, что примерно в течение 20 лет они смогут настолько подготовить общественное мнение, что переворот будет полностью обеспечен. Эта работа была необходима, «дабы общее мнение революции предшествовало», — так говорил Пестель²⁰².

Согласно своему новому уставу, Союз Благоденствия не думал базироваться на одном дворянстве, которое только что в своем отношении к крепостному праву продемонстрировало политическую косность. Союз Благоденствия должен был включить в свой состав представителей разных сословий: дворян, лиц духовного сословия, купцов, мещан, свободных крестьян. С целью создания общественного мнения в стране Союз Благоденствия распределил деятельность своих членов по особым «отраслям» («человеколюбие», «образование», «правосудие», «общественное хозяйство»), которые в своей совокупности должны были обнять все отрасли государственной деятельности. Кроме того, было запланировано создание подготовительных организаций — «побочных управ», которые готовили бы новых членов к вступлению в союз. Было решено учредить многочисленные «открытые общества» — ученые, литературные, педагогические, женские, организовать кружки молодежи, — все эти организации охватывали бы широким кольцом тайное общество, состояли

- 162 -

бы негласно под его руководством и формировали бы в стране то «общее мнение», которое должно было «революции предшествовать».

1818 и 1819 гг. Якушкин называет «самым цветущим» временем Союза Благоденствия. Число смелых проповедников нового перед старым, косным миром сильно увеличилось, члены союза стали «при всех случаях греметь против диких учреждений, каковы палка, крепостное состояние и проч.». «Дух преобразования», который, как справедливо считал Пестель, повсюду заставлял «умы клокотать», ярко проявлял себя в это время общего идейного возбуждения. Настроение передовой молодежи становилось все более повышенным. Современники говорят об «избытке жизни» у молодого поколения того времени. «У многих из молодежи было столько избытка жизни при тогдашней ее ничтожной обстановке, что увидеть перед собой прямую и высокую цель почиталось уже блаженством», — пишет Якушкин. «Воспаленное воображение наше побуждало нас по молодости нашей, ибо мне было тогда 23 года, а другие также не старее были, по ложной ревности, по ложному и безрассудному понятию о любви к Отечеству...» — горько кается в тюрьме Александр Муравьев. «Мы ждем с томленьем упованья минуты вольности святой, как ждет любовник молодой минуты верного свиданья», — пишет в 1818 г. Пушкин в своем послании к Чаадаеву. Даже такой сдержанный человек, как Пестель, нашел близкое пушкинскому слово «восторг» для определения своего настроения в те бурные годы: когда он со своими товарищами представляет себе «живую картину всего счастия, коим бы Россия, по нашим понятиям, тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и сказать можно восторг...» — показывает он на следствии²⁰³.

Восторг этот не таился: передовая молодежь выходила со смелой, убежденной проповедью перед старым миром, «гремела» против диких учреждений. Увлечение новыми идеями не было скрытой внутренней жизнью тайного общества, напротив: тайное общество полагало своей основной задачей проповедь нового, широкую агитацию, борьбу словом. Жизнь первых декабристских организаций протекала в атмосфере живого, постоянного обсуждения политическнх вопросов, горячей, открытой проповеди. Вопросы о «зле существующего у нас порядка вещей», о крепостном праве, продажности судей, произволе властей

- 163 -

непрерывно вновь и вновь возникали в идейной жизни общества, будучи открыто обсуждаемыми темами и как бы окружая собою все тайные переговоры и совещания. Будущий автор «Горя от ума», которому в 1818 г. было, как и многим декабристам, всего 23 года, находился в декабристской среде, и описанная атмосфера идейного кипения не могла не охватывать его вместе с друзьями.

7

Кто же из будущих декабристов и их близких друзей, носителей той же идеологии, был знаком с Грибоедовым в первый петербургский период его жизни (1814—1818)? Чьи политические суждения он слышал? С кем обменивался мнениями? На чьих живых примерах мог он особо явственно наблюдать основную коллизию времени — столкновение старого и нового мира, — коллизию, в которой он сам принимал непосредственное участие? В какой духовной атмосфере он развивался, в каком окружении формировалось его политическое мировоззрение?

Перечислим и кратко охарактеризуем тех декабристов и их ближайших друзей, с которыми Грибоедов был знаком в первый петербургский период. Мы встретим в этом кругу лиц, которые были членами Союза Спасения и членами Военного общества и Союза Благоденствия именно в годы их знакомства с Грибоедовым. Они могли непосредственно донести до него идейное направление тайной организации, ее политическую атмосферу. Мы встретим и других, которые примкнут к организации позже, но уже и в эти годы вращаются в декабристской среде, идейно созревая в той же атмосфере. Это будущие члены Северного или Южного обществ, более поздних декабристских организаций. Хотя эти лица еще не являются членами тайного общества в момент своего общения с Грибоедовым, все же ценно учесть знакомство и с ними: в общество вступали в силу какого-то внутреннего идейного развития, предварявшего согласие на вступление; чтобы стать членом общества, надо было предварительно воспитать в себе тот «вольный образ мыслей», которым интересовалась следственная комиссия как причиной вступления в общество. Ниже читатель встретит немало примеров этого вольнодумства, развившегося в годы более ранние, нежели формальное вступление декабриста в тайную

- 164 -

организацию. Эти будущие члены тайной организации также окружали Грибоедова кипением идей своего времени, поэтому знакомство с ними не должно быть забыто.

Нельзя забыть также и лиц, прикосновенных к преддекабристским организациям — «Священной артели», например, или артели семеновских офицеров. Наконец, не должны быть упущены и друзья декабристов — лица, которые, вроде А. А. Жандра, никогда не входили в тайную организацию, но тем не менее были причастны к ее идейной атмосфере, к ее настроениям. Из всех этих разнообразных представителей тогдашней передовой молодежи и слагается тот широкий и живой круг знакомств Грибоедова, который воздействовал на него и на который воздействовал он сам. В этом живом общении и сказывался тот «дух времени», в атмосфере которого родился замысел «Горя от ума».

Перечислю кратко тех представителей декабристских настроений, с которыми был знаком Грибоедов в изучаемые годы. Мне уже случалось подробно обосновывать этот перечень имен в печати, и сейчас я дам лишь сжатое изложение вопроса²⁰⁴.

Дружеская близость Грибоедова с членом тайного общества в те годы — Степаном Никитичем Бегичевым — общеизвестна и не нуждается в документации. Это — «душа, друг и брат» Грибоедова, между ними нет тайн. Друзья были неразлучны и в изучаемый период жили вместе, о чем свидетельствует Бегичев («Я служил тогда в гвардии, и мы жили с ним (Грибоедовым. — М. Н.) вместе»). Павел Александрович Катенин, член первой декабристской организации — Союза Спасения, а затем — Военного общества декабристов, познакомился с Грибоедовым в петербургский период и, видимо, в самом его начале, поскольку Бегичев упоминает его имя, как только начинает рассказывать об этом времени: «Всегдашнее же наше и почти неразлучное общество составляли Грибоедов, Жандр, Катенин, Чипягов и я». Близость Грибоедова с Катениным засвидетельствована и письмами первого: «Душа моя, Катенин, надеюсь, что не сердишься на меня за письмо, а если сердишься, так сделай одолжение, перестань. Ты знаешь, как я много, много тебя люблю», — пишет ему Грибоедов 19 октября 1817 г. Из писем Катенина к Бахтину известно, что доверие Грибоедова к Катенину было таково, что тот давал ему читать письма своей матери. Катенин в годы петербургской жизни Грибоедова —

- 165 -

в кульминации своих вольнодумческих настроений. В армии распространена его песня:

Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей.
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.

«Нет, лучше смерть, чем жить рабами, — вот клятва каждого из нас!» — таков был припев песни Катенина.

Друг Пушкина, большой авторитет в литературных и театральных кругах, даже сам игравший на сцене, соавтор комедии «Студент», написанной вместе с Грибоедовым, — Катенин одна из наиболее ярких фигур общественного и литературного движения изучаемого периода²⁰⁵.

Андрей Андреевич Жандр и его подруга Варвара Семеновна Миклашевич входят в круг самых близких и неизменных друзей Грибоедова. Дружба с ними началась именно в изучаемый нами петербургский период и прошла через всю жизнь писателя. Жандр не был декабристом, но его в полном смысле слова можно назвать другом декабристов; это же почетное наименование можно по праву применить к В. С. Миклашевич. Оба они состояли под секретным надзором, что засвидетельствовано агентурными донесениями в III Отделение²⁰⁶.

Д. А. Смирнов заметил, что Жандр особенно любил говорить обо всем, что относится к 14 декабря, — «видимо, что он всем этим происшествиям сочувствует», — заметил Смирнов. Жандр рассказал ему, что с какими-то (не названными им) друзьями он ездил на Голодай искать могилы казненных декабристов. Позже Жандр постоянно читал «les choses prohibées» (запрещенные вещи), например, «все герценовское»²⁰⁷. Эти факты также свидетельствуют о сочувствии Жандра передовым идеям времени. Что касается Варвары Семеновны Миклашевич, талантливой писательницы, — она также разделяла эти настроения. Ее роман «Село Михайловское», где среди действующих лиц выведен и Грибоедов (в образе молодого Рузина), с трудом прошел даже через цензуру шестидесятых годов. После восстания 14 декабря, приняв к себе А. Одоевского, она не советовала ему, как его дядюшка, идти с повинной к начальству, а явилась инициатором его побега. Агент Бенкендорфа фон Фок осведомлен об ее

- 166 -

настроениях и даже приписывает именно ей основное влияние на вольнодумство Жандра. Передавая в III Отделение сведения, что у вдовы Рылеева бывают собрания сочувствующих ее горю, фон Фок злобно писал: «Старая карга Миклашевич, вовлекшая в несчастье некоего Жандра, своим змеиным языком распускала эти слухи». Кроме свидетельства о связях Миклашевич с кругом Рылеева, эти строки интересны и тем, что, по мнению агента, именно Миклашевич «вовлекла» Жандра в несчастье.

Упомянутый выше декабрист Александр Иванович Одоевский — родственник Грибоедова (двоюродный брат Елизаветы Алексеевны Грибоедовой, жены И. Ф. Паскевича), также должен быть упомянут в числе петербургских знакомств раннего периода. Грибоедов, несомненно, общается с ним и в изучаемое время, но это — встречи с младшим родственником: Одоевский моложе Грибоедова на 7 лет (в 1818 г. Одоевскому всего 16 лет), и в период 1814—1818 гг. общение их еще не принимает характера той исключительной, братской дружбы, который оно получает в 1824—1825 гг., когда Грибоедов вторично посещает Петербург, вернувшись с Востока²⁰⁸.

В этот же период Грибоедов встречается с Петром Павловичем Кавериным, учившимся одновременно с ним в Московском университете, о чем свидетельствует письмо Грибоедова к Бегичеву от 4 сентября 1817 г. В интересующий нас период Каверин (с начала 1816 г.) служит в одном полку с Чаадаевым: оба они переведены в это время в лейб-гвардии гусарский полк — Чаадаев из Ахтырского гусарского, а Каверин — из гусарского Ольвиопольского. У Каверина, члена Союза Благоденствия, обширные связи в декабристском кругу, в частности его хорошо знают Никита Муравьев и С. Трубецкой²⁰⁹.

Нет оснований сомневаться, что в первый петербургский период продолжается и дружба Грибоедова с П. Я. Чаадаевым. Лейб-гвардии гусарский полк стоял в этот период в Царском Селе, что позволяло Чаадаеву постоянно бывать в Петербурге, а с 1817 г. Чаадаев стал адъютантом кн. Васильчикова и совсем поселился в Петербурге (жил в Демутовом трактире)²¹⁰. Общий политический облик П. Я. Чаадаева того времени общеизвестен, поэтому нет нужды на нем останавливаться. Пушкин называл Чаадаева именем Брута — убийцы Цезаря, и именем Перикла — главы афинской демократии; Пушкин хотел написать свое имя и имя Чаадаева «на обломках

- 167 -

самовластья». Якушкин, Бурцов, Никита Муравьев, Трубецкой и Оболенский показали на следствии, что Чаадаев был членом Союза Благоденствия²¹¹.

Правдоподобно, что в петербургский период не прерываются сношения Грибоедова и с близким товарищем его юных лет, И. Д. Якушкиным, активным организатором первого тайного общества декабристов — Союза Спасения, а до этого — членом Семеновской офицерской артели, предшественницы тайного общества. Заметим, что среди различных версий о прототипе Чацкого имеется и предположение о Якушкине²¹². Политические настроения Якушкина тех лет общеизвестны — они ярко отражены в его замечательных «Записках», являющихся ярким документом декабризма: Якушкин именно в это время приходит к выводу, что «крепостное состояние — мерзость». Его политические настроения привели его к предложению о цареубийстве (1817), о чем уже говорилось выше²¹³.

От Якушкина и Чаадаева легко перейти ко всему кругу семеновцев, знакомых с Грибоедовым, в том числе к князю И. Щербатову и С. Трубецкому. Якушкин и живет в Семеновских казармах вместе с Трубецким, как пишет в «Записках», и часто видится в это время с Никитой Муравьевым²¹⁴.

Двоюродный брат Чаадаева Иван Дмитриевич Щербатов в изучаемое нами время как раз находился в Петербурге в составе лейб-гвардии Семеновского полка (жил «в доме Ефремовой на Екатерининском канале близ Казанского мосту»). Грибоедов не прерывал в Петербурге связей со своим старым московским знакомым, двоюродным братом своего лучшего друга — об этом свидетельствует сохранившаяся его записка к Щербатову. Вероятно, именно Чаадаев, Якушкин и Щербатов были живой связью Грибоедова с другими офицерами Семеновского полка, возмущение которого в 1820 г. явится столь значительным событием в общественной жизни страны (в январе 1819 г. в письме к Толстому и Всеволожскому Грибоедов шлет привет «двум Толстым Семеновским»). Имеются все основания полагать, что один из этих Толстых — Иван Николаевич — ближайший друг и «однокашник» Якушкина, тепло упомянутый им в «Записках». Этот Толстой, владелец имения «Новинки», позже, в пятидесятых годах, даст приют вернувшемуся из Сибири Якушкину, когда правительственное запрещение помешает последнему жить в Москве и Московской губернии.

- 168 -

Безнадежная любовь декабриста Якушкина к сестре Щербатова Наталье Дмитриевне, по мнению некоторых исследователей, могла послужить канвой для отношений Чацкого к Софье. Отличавшийся, на взгляд своих товарищей-семеновцев, «беспокойным нравом» Щербатов хотя и не принадлежал к тайному обществу, но пользовался доверием декабристов. По словам Якушкина, он «знал многое» о тайном обществе, но «тайна была для него священна»²¹⁵.

С. Трубецкой, один из основателей Союза Спасения и член Союза Благоденствия, также принадлежит к числу близких знакомых Грибоедова в петербургский период. «Трубецкого целую от души», — пишет Грибоедов из Тифлиса в письме к Я. Н. Толстому и Н. В. Всеволожскому в январе 1819 г. Предположение о том, что тут идет речь именно о Сергее Трубецком, подкрепляется тем, что письмо адресовано к его другу Н. Всеволожскому; рассматривая же имена, упомянутые в этом письме, обращаем внимание, что перед нами — слагающийся круг будущей «Зеленой лампы», членом которой был и С. Трубецкой: тут фамилия хозяина квартиры, где и висела зеленая лампа (по имени которой была названа эта будущая побочная управа Союза Благоденствия), — Никиты Всеволожского, тут и имя активного участника будущей организации — Я. Толстого. Напомним, что С. Трубецкой — масон в той же ложе «Des amis réunis», к которой с 1816 г. принадлежал и Грибоедов. Дружеские встречи с Трубецким продолжаются и в более позднее время, что видно из позднейшей переписки Грибоедова с Бегичевым (1824)²¹⁶.

Очевидно, поддерживается Грибоедовым в петербургский период дружеская близость и с Никитой Муравьевым, университетским товарищем, одним из основателей и активнейших деятелей как Союза Спасения, так и Союза Благоденствия. Именно Никита Муравьев принял в тайное общество Бегичева. Датированное сентябрем 1817 г. письмо Грибоедова к Бегичеву, ушедшему с гвардией в Москву, содержит слова: «Поклонись Никите». Не сомневаюсь, что тут речь идет именно о приятеле Бегичева Никите Муравьеве, который тогда же отправился с гвардией в Москву и знакомство которого с Бегичевым несомненно. Предположение, что тут имеется в виду Никита Всеволожский, ни на чем не основано, — в частности, неизвестно даже, был ли Никита Всеволожский в это время

- 169 -

в Москве. Никита же Муравьев был в это время в Москве, куда ушел в одном сводном гвардейском полку вместе с Бегичевым.

Яков Николаевич Толстой — член Союза Благоденствия и активный его участник, близкий в то же время к литературным кругам, сам писатель и хороший знакомый Пушкина, — в изучаемый период находился в числе «любезных приятелей» Грибоедова: «Усердный поклон любезным моим приятелям: Толстому, которому еще буду писать, особенно из Тавриза, Никите Всеволожскому, коли они оба в Петербурге», — пишет Грибоедов из Тифлиса обоим названным лицам вместе 27 января 1819 г. В своей брошюре, посвященной биографии Паскевича (изд. 1835 г.), Яков Толстой вспоминает о Грибоедове, называя его «одним из ближайших друзей своих»²¹⁷.

Никита Всеволожский, знакомец Грибоедова именно в эти годы (что засвидетельствовано приведенным выше письмом), хотя не числится формально членом Союза Благоденствия, однако находится в ближайшей связи с его членами. Именно он становится в 1819 г. учредителем литературного общества «Зеленая лампа», которое, согласно доносу Грибовского, является «побочной управой» Союза Благоденствия. «Зеленая лампа» не могла возникнуть внезапно, — она подготовлялась как организация общением ее членов в предыдущие годы, то есть в то время, когда Грибоедов еще жил в Петербурге. Заметим, что распространенное в литературе мнение, будто Грибоедов был членом «Зеленой лампы», неправильно, — он уехал из Петербурга ранее ее оформления. Никита Всеволожский мог познакомиться с Грибоедовым на службе в коллегии иностранных дел, где числился с 1816 г. Отношения с семьей Всеволожских продолжаются у Грибоедова и позже. Во время приезда Грибоедова в Петербург «Никита, брат Александра Всеволожского», был в число лиц, которые, как писал Грибоедов, «у него перед глазами». Александр Всеволожский вместе с Жандром провожали Грибоедова до Царского Села во время его последнего отъезда в Иран²¹⁸.

Заговорив о круге Всеволожских, нельзя не вспомнить упомянутого в цитированном письме Грибоедова к Всеволожскому и Толстому «le charmant capitaine Fridrichs, très chauve et très spirituel» («прелестного капитана Фридрихса, очень лысого и очень остроумного»). Его надо сблизить с членом Союза Благоденствия Александром

- 170 -

Ивановичем Фредериксом (Фридериксом), позже полковником Кинбурнского драгунского полка, знакомым С. Трубецкого и декабриста А. Ф. Бригена²¹⁹.

Друг Пушкина Вильгельм Карлович Кюхельбекер — в числе грибоедовских знакомых первого петербургского периода. Он должен был познакомиться с Грибоедовым по общей службе в коллегии иностранных дел, куда Грибоедов был зачислен 9 июня 1817 г.: оба были одновременно приведены к присяге, — об этом сохранился документ, датированный 15 июня; подписи под указом Петра I о неразглашении служебных тайн следуют в таком порядке: А. С. Грибоедов, Н. А. Корсаков, В. К. Кюхельбекер, кн. А. М. Горчаков, С. Г. Ломоносов, А. С. Пушкин. Но возможно, что первая встреча Грибоедова и Кюхельбекера относится к еще более раннему времени, если принять во внимание свидетельство Н. Греча, что впервые оба будущих друга встретились именно у него, причем Грибоедов с первого взгляда принял Кюхельбекера за сумасшедшего. Хорошо осведомленный о раннем периоде жизни Грибоедова Сосновский пишет именно об их первом знакомстве: «Кюхельбекер всей душой полюбил Грибоедова и благоговел перед ним». О близком характере первого, еще петербургского, знакомства Грибоедова и Кюхельбекера свидетельствует и переписка уехавшего на Восток Грибоедова со старшей сестрой Кюхельбекера Юстиной Карловной Глинкой.

Кюхельбекер не является членом Союза Благоденствия, но он иным путем тесно связан с историей тайного общества, входя в состав «Священной артели» — предшественницы декабристских организаций. И. Пущин стал посещать «Священную артель» «еще в лицейском мундире», — не он ли и ввел в нее Кюхельбекера? Ранние вольнодумческие настроения В. Кюхельбекера общеизвестны. Позже Кюхельбекер показал на следствии, что по выпуске из лицея он «повторял и говорил то, что тогда повторяла и говорила сплошь вся почти молодежь (и не только молодежь)». В 1817 г. Кюхельбекер одновременно со службой в коллегии иностранных дел «находился старшим учителем российского и латинского языков в пансионе, учрежденном при Педагогическом институте», как показывает он на следствии (он и жил «в доме Благородного пансиона у Калинкина моста в бельведере»). Очевидно, Кюхельбекер и был одним из тех институтских профессоров, которые, по мнению княгини Тугоуховской

- 171 -

в «Горе от ума», упражнялись «в расколах и безверьи». Заметим, что В. Кюхельбекер с 1818 г. масон²²⁰.

Общается в это время Грибоедов и со старым знакомым по Московскому университету — Якубовичем, будущим участником событий 14 декабря. Именно в это время происходит известная их ссора в связи с дуэлью Завадовского — Шереметева в 1817 г. (Якубович — секундант Шереметева).

П. Каховский, учившийся в Москве в одни годы с Грибоедовым, очевидно, не прерывал с ним сношений и в петербургский период. Он был осведомлен, как передает Завалишин, даже об интимной стороне жизни Грибоедова именно за эти годы, так как упрекал его «в глаза» в «волокитстве» и в том, что Грибоедов «гоняется за чужими женами», — случай, характерный именно для первого петербургского периода. Каховский вступит в тайное общество позже изучаемого нами времени, но он еще со студенческих дней был глубоким и сознательным «вольнодумцем», и поэтому общение Грибоедова с ним, как и с другими декабристами, есть живая связь с настроениями передовой молодежи, в среде которой формируется тайное общество²²¹.

Надо думать, что в этот период, хотя и менее длительное время, чем с другими, общался Грибоедов и со своим московским приятелем Артамоном Муравьевым, который вернулся из-за границы в составе Кавалергардского полка. 18 октября 1814 г. кавалергарды вошли в свои казармы — тут Артамон Муравьев должен был встретиться и с Бегичевым. Артамон Муравьев дружен с Никитою Муравьевым и Катениным и связан с тем же Кавалергардским полком, в котором служил С. Н. Бегичев²²².

Нельзя не остановиться на вопросе о возможности встреч Грибоедова с Пестелем в петербургский период. «Неизвестно ли вам, когда и кем был принят в члены тайного общества коллежский асессор Грибоедов?» — запрашивал следственный комитет Пестеля. «О принадлежности коллежского асессора Грибоедова к тайному обществу не слыхал я никогда ни от кого и сам вовсе его не знаю», — категорически ответил Пестель. Казалось бы, после этого можно положительно утверждать, что Пестель и Грибоедов знакомы не были. Однако имеются факты, заставляющие вернуться к вопросу. Пестель и Грибоедов состояли в Петербурге членами одной масонской ложи «Des amis réunis», и предположение, что

- 172 -

братья масоны, объединенные в одной ложе, не знакомы друг с другом, крайне неправдоподобно. Грибоедов состоит в списке действительных членов ложи за 1816 г., и, поскольку он обозначен в нем 1-й (то есть младшей) степенью, можно думать, что и принятие его в ложу относится к этому же году. В этом же списке значатся имена Пестеля и Чаадаева, причем оба отнесены к 5-й (высшей) степени масонства. Новый член мог быть принят в ложу, как известно, только с согласия старых. Пестель — старый член этой ложи, он вступил в нее в начале 1812 или в самом конце 1811 г. 6 февраля 1817 г. Пестель переходит в ложу «Трех добродетелей», а Грибоедов 13 января 1817 г. подписал в качестве одного из учредителей акт ложи «Du Bien». Таким образом, во всяком случае в течение 1816 г. Пестель мог общаться с Грибоедовым-масоном в те же промежутки времени, когда во время своих наездов в Петербург он принимал общеизвестное участие в делах тайного общества. Отметим, что в той же ложе «Соединенных друзей» были членами следующие декабристы: князь Павел Петрович Лопухин, князь С. Г. Волконский, Илья Долгорукий («осторожный Илья» — по выражению X песни «Евгения Онегина»), Сергей Трубецкой, Фед. Петр. Шаховской и Матвей Иванович Муравьев-Апостол. Таким образом, допустимо предположение о знакомстве Грибоедова и с этими декабристами, список которых (с присоединением имен Пестеля и Никиты Муравьева) дает, собственно, почти всю основную группу учредителей Союза Спасения²²³. (Заметим, кстати, что и старый друг детства Грибоедова Вл. Ив. Лыкошин вступил в эту масонскую ложу «Des amis réunis» еще перед походом 1812 года²²⁴.)

Общается ли Грибоедов в первый петербургский период с Николаем Тургеневым, с которым в одни годы учился в Московском университете? Об этом не сохранилось никаких указаний ни в переписке Грибоедова, ни в дневниках Тургенева. Однако это обстоятельство еще не является решающим для отрицательного ответа. Воздержимся и тут от аргумента ex silentio. Переписка Грибоедова за эти годы, как уже указывалось выше, сохранилась далеко не полностью: за все четырехлетие с лета 1814 по август 1818 г. дошло до нас только девять писем Грибоедова и ни одного к нему. Дневник же Тургенева своеобразен: он менее всего является регистрацией событий, а более

- 173 -

всего — дневником слагающегося мировоззрения. Как незначительны и редки, например, упоминания Ник. Тургенева о Пушкине: мы совершенно не могли бы восстановить факта его влияния на Пушкина, который общепризнан в пушкинской литературе, если бы руководствовались только дневником Тургенева. За возможность встреч Грибоедова с Тургеневым в интересующий нас петербургский период может говорить, например, близость их обоих с П. Кавериным: Н. Тургенев закрепил свою дружбу с Кавериным в Геттингене, где они оба учились. Страницы заграничного дневника Ник. Тургенева полны самых жарких излияний по адресу Каверина. Грибоедов знаком с двоюродным братом Николая Тургенева — Борисом Петровичем Тургеневым, который также обучался в годы его учения в Московском университетском пансионе. Письмо Грибоедова из Тифлиса от 27 января 1819 г., как уже говорилось выше, свидетельствует о том, что он общался с Борисом Тургеневым именно в петербургский период: он посылает «усердный поклон любезным моим приятелям» и в перечислении имен упоминает: «...Тургеневу Борису». Греч в своих «Записках» говорит, что его дом посещал «цвет умной молодежи», и в перечислении имен указывает на Грибоедова и Тургеневых, а дом Греча, как уже говорилось, Грибоедов стал посещать сразу, как только приехал в Петербург²²⁵.

Начало знакомства Грибоедова с декабристом Бестужевым-Рюминым также могло быть или давним московским (Бестужев-Рюмин воспитывался в Москве, брал уроки у тех же профессоров Мерзлякова и Цветаева), или же восходить к петербургскому периоду. Существенно, что Бестужев-Рюмин, по собственному признанию, является давним знакомцем Якушкина. Во время своего пребывания в 1825 г. в Киеве Грибоедов встречается с Бестужевым-Рюминым как со старым знакомым. Весьма вероятно, что знакомство Грибоедова с Бестужевым произошло или возобновилось через тот же Кавалергардский полк, где служил Бегичев, — Бестужев вступил в Кавалергардский полк в Москве в 1818 г.²²⁶

Близость Грибоедова с Чаадаевым не может не поставить вопроса о связях Грибоедова с кругом Раевских и с Михаилом Орловым. С Раевскими, как указывалось, Грибоедов учился в одно время и мог быть знаком по Москве. Семья Раевских — дружественная Чаадаеву семья, в частности Чаадаев дружен с Екатериной Раевской (будущей

- 174 -

женой Мих. Орлова). Михаил Орлов — также старый приятель Чаадаева. Что касается Александра Раевского, то изучаемое время — период его вольнодумства, от которого он позже отошел. Младший Раевский, Николай (гусар с 1814 г.), стоит с гусарским полком в Царском Селе и в 1816—1817 гг. знакомится с Пушкиным именно у Чаадаева. Михаил Орлов в изучаемый период также длительное время живет в Петербурге: зиму и весну 1815—1816 гг. он, правда, проводит в Париже, лето 1816 г. — на водах и в Париже, но в Петербург он возвращается в ноябре 1816 г., а в следующем, 1817 г., активно участвует в «Арзамасе»²²⁷.

Вполне правдоподобно общение Грибоедова с тем кругом, в котором вращается его друг С. Н. Бегичев. Прежде всего необходимо упомянуть нескольких петербургских родственников Бегичева (по Кологривовым). Родственные связи Бегичева, вероятно, и повели за собою встречи Грибоедова с Мухановыми: двоюродный брат декабриста Муханова, Сергей Николаевич Муханов был сыном Николая Ильича Муханова от первого его брака, с Анной Сергеевной Кологривовой. Отец декабриста Петра Александровича Муханова — Александр Ильич Муханов — родной брат упомянутого Николая Ильича. Связи с Мухановыми, по-видимому, имели место еще до петербургского периода, так как Сергей Николаевич Муханов поступил на службу юнкером в кавалерийские резервы (под начальство того же А. С. Кологривова) 28 марта 1814 г., числясь по тому же Кавалергардскому полку, по которому числился и Бегичев. П. Муханов — член Союза Благоденствия, а в дальнейшем — Южного общества декабристов, адъютант генерала Н. Н. Раевского (старшего). Грибоедов мог встречаться с декабристом П. Мухановым в Петербурге только в период 1814—1818 гг., так как в 1824—1825 гг., когда Грибоедов вторично оказался в Петербурге, П. Муханова там не было. Сохранившееся в архиве библиотеки Зимнего дворца письмо А. Бестужева в Москву к Павлу Александровичу Муханову (лето 1825 г.), служившему с ним в одном полку, свидетельствует, по-видимому, о старинном знакомстве Мухановых с семьей Грибоедовых: Бестужев шлет через Павла Александровича Муханова привет сестре и матери Грибоедова: «Скажи, не получаешь ли ты писем от Грибоедовых? если да, что оне? Когда же писать к ним станешь, не забудь примолвить и обо мне словечко. Я часто о них вспоминаю».

- 175 -

Следует отметить, что в начале этого письма в обращении к Павлу Александровичу Муханову тщательно выскоблено какое-то прозвище адресата, — по-видимому, показавшееся ему опасным в тревожные дни 1825—1826 гг., когда шли обыски и аресты²²⁸.

Вообще кологривовские связи характерны для Грибоедова в этот период. В переписке редки указания на встречи с грибоедовскими родственниками, но сведения о встречах с родственным кругом Кологривовых и Бегичевых не раз мелькают на страницах грибоедовской переписки, связи с кологривовским кругом идут навстречу предположению, что Грибоедов должен был знать и декабристов из этого родственного круга. Это предположение относится, например, к члену Союза Благоденствия Александру Александровичу Челищеву, брату жены Андрея Семеновича Кологривова, участнику Отечественной войны и гвардейцу (в апреле 1814 г. переведен в лейб-гвардии Егерский полк, в котором состоял до 1822 г.). О членстве Челищева в Союзе Благоденствия показал Никита Муравьев, столь близко знакомый и с Грибоедовым и с Бегичевым. Никита Муравьев сам в родстве с Челищевыми²²⁹.

Укажем далее на двоюродного брата Бегичева — декабриста Александра Лукича Кологривова, сына Луки Семеновича Кологривова (брата генерала от кавалерии Андрея Семеновича Кологривова). Александр Лукич Кологривов был принят в Северное общество в 1825 г. Письмо Грибоедова к Бегичеву от 4 сентября 1817 г. прямым образом свидетельствует о знакомстве с ним писателя. Грибоедов только что проводил до Ижор кавалергардов, в военном строю ушедших в поход из Петербурга в Москву. Он вспоминает о расставании с Бегичевым и его товарищами-кавалергардами: «Усердный поклон твоим спутникам... Кологривову и даже Поливанову-Скамароху». В академическом издании сочинений Грибоедова фамилия «Кологривов», упомянутая в данном тексте, никак не комментирована, между тем это, несомненно, Александр Лукич Кологривов, двоюродный брат Бегичева, сын тверского губернатора; он вступил в Кавалергардский полк вскоре после Бегичева — 13 декабря 1814 г. В момент похода гвардии в Москву он — штаб-ротмистр Кавалергардского полка. Поход гвардии совершался осенью 1817 г. вполне организованно, в военном строю, и отъезд Бегичева вовсе не был его личной поездкой

- 176 -

в Москву в каком-нибудь тарантасе, со случайно выбранными спутниками, — С. Н. Бегичев был в походе адъютантом кавалерийской бригады гвардейского отряда. Показание о том, что А. Л. Кологривов — член тайного общества, дали декабристы С. Трубецкой, ротмистр Чернышев, корнет Свистунов, Васильчиков, Горожанский, Анненков. Сознался в членстве и сам Кологривов²³⁰.

В этом же письме, где так живо описано прощание Грибоедова с уходящими в московский поход кавалергардами, фигурирует только что упомянутый Поливанов — «Скамарох», один из спутников кавалергарда Бегичева. Прощанье Грибоедова с этим Поливановым в Ижорах было особенно бурным. Почти через месяц после прощания Грибоедов пишет Бегичеву: «Прежде всего, прошу Поливанову сказать свинью. Он до того меня исковеркал, что я на другой день не мог владеть руками, а спины вовсе не чувствовал. Вот каково водиться с буйными юношами. Как не вспомнить псалмопевца: „Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых“». Письмо кончается просьбой передать «усердный поклон всем спутникам» и даже Поливанову — «Скамароху». Комментатор академического собрания сочинений Грибоедова повторяет ошибку Н. В. Шаломытова, полагая, что Поливанов, чуть не задушивший Грибоедова в своих объятиях, — будто бы офицер лейб-гвардии Павловского полка — Михаил Матвеевич Поливанов, позже сделавший ряд примечаний к рассказам А. А. Жандра, записанным Д. А. Смирновым. По-видимому, именно последнее обстоятельство и послужило «основанием» поставить его имя на место искомого Поливанова. Неправильность этого предположения бросается в глаза: лейб-гвардии Павловский полк — пехота, а кавалергарды — кавалерия, и они никак не могли идти во время похода в общем военном строю. Гвардейская пехота — в том числе и батальон павловцев, в составе которого находился Михаил Матвеевич Поливанов, — выступила в поход из Петербурга в Москву 5 августа 1817 г., а кавалерия — в том числе кавалергарды, а с ними Бегичев и прочие, — выступила туда же 14 августа, то есть через девять дней. Батальонный адъютант Павловского полка М. М. Поливанов находился при своем батальоне — таким образом устанавливается его безусловное alibi при прощании Грибоедова с кавалергардами в Ижорах 14 августа. Искомого Поливанова можно найти лишь среди кавалергардов. Кандидатов два: это или будущий декабрист

- 177 -

Иван Юрьевич Поливанов, или его младший брат Александр Юрьевич (не декабрист), оба в момент похода гвардии в Москву — корнеты Кавалергардского полка. Надо думать, что через Бегичева (Поливановы — его родственники) Грибоедов был знаком с обоими. И. Ю. Поливанов (кстати сказать — масон) был уже тогда затронут вольнодумством, — на следствии он показывает, между прочим, что среди вольнодумных стихов, которые на него повлияли, была «Ода на свободу», то есть «Вольность» Пушкина — произведение 1817 г.²³¹.

Упомянем далее Федора Федоровича Гагарина, сына известной Прасковьи Юрьевны Кологривовой, по первому браку — Гагариной. Ф. Ф. Гагарин был членом тайного общества, вступив в него в 1817 г., то есть как раз в интересующий нас период. Он был принят декабристом Фонвизиным в Москве в Военное общество. Участник Отечественной войны (адъютант Багратиона) и заграничных походов, много раз отличавшийся в боях, Гагарин лично знал Якушкина, Артамона Муравьева, С. Трубецкого, Перовских. В столичных кругах он был широко известен как дуэлист, игрок и неистощимый выдумщик всяческих проказ²³².

Вступив в тайное общество в 1817 г., Бегичев не был совершенно бездеятелен: он принял в общество нового члена — декабриста Василия Петровича Ивашева, позже участника Южного общества, друга Пестеля. Ивашев — также кавалергард, товарищ Бегичева по полку. Естественно предположить, что и Грибоедов мог быть знаком с тем, кого его закадычный друг С. Н. Бегичев знал настолько хорошо, что счел возможным принять в тайное общество. Ивашев произведен в корнеты Кавалергардского полка из пажей в феврале 1815 г. По старым правилам, каждый новый офицер полка был обязательно представляем всему офицерскому составу, и предположение, что новый офицер-кавалергард мог бы остаться незнаком кавалергарду Бегичеву, — совершенно неправдоподобно. Вплоть до июня 1819 г., когда Ивашев получил назначение адъютантом к Витгенштейну, он постоянно жил в Петербурге. Политические настроения Ивашева — по крайней мере в 1819—1821 гг. — были самыми решительными и пылкими, — об этом говорит его дружба с Пестелем и радикальная позиция в Южной управе Союза Благоденствия²³³. Когда в июне 1819 г. Ивашев отправился из Петербурга в Тульчин к месту нового назначения, Бегичев

- 178 -

дал ему письмо к И. Г. Бурцову, рекомендующее нового заговорщика старым членам южной организации. По письму Бегичева Ивашев и был принят в Тульчинскую управу Союза Благоденствия. Факт этот показателен, по крайней мере, в двух отношениях: во-первых, он характеризует довольно широкую осведомленность Бегичева в делах тайного общества — Бегичев знает о наличии организации тайного общества на юге и передает туда принятого им Ивашева. Во-вторых, этот факт говорит о знакомстве Бегичева с декабристом Бурцовым, что последний отрицал на следствии. Данные итинерария не противоречат возможности встреч: Бурцов с 1814 г., после возвращения с полком из-за границы, жил в Петербурге, вновь отлучился на короткое время в связи с походом 1815 г., а затем постоянно проживал в столице, служа в гвардейском генеральном штабе. Он покинул Петербург лишь весною 1819 г. (вероятно, в мае), когда уехал в Тульчин. Бурцов — крупный деятель ранних декабристских организаций, участник «Священной артели», активный деятель Союза Благоденствия (в Петербурге в 1818 г. была управа Бурцова)²³⁴.

Известно, что Бегичев познакомил Ивашева с прапорщиком гвардейского генерального штаба Алексеем Алексеевичем Олениным, членом Союза Благоденствия. Ивашев встречается с Олениным у Бегичева. Сам Бегичев был с ним знаком едва ли не через Бурцова, сослуживца Оленина по генеральному штабу. Этот факт вводит новое имя в круг обоснованных предположений о декабристских знакомствах Грибоедова, живущего вместе с Бегичевым. А. А. Оленин — младший сын президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки Алексея Николаевича Оленина. В пушкинской литературе многократно упоминается о доме Олениных; широкий круг их знакомств и радушное гостеприимство описаны Вигелем; по свидетельству последнего, дом Олениных — открытый дом, куда сам Вигель вхож с ноября 1814 г. В доме Олениных бывал декабрист Бестужев-Рюмин. Бывал в этом доме и Грибоедов, о чем свидетельствует В. А. Соллогуб: Грибоедов в гостях у Олениных — это впечатление детских лет Соллогуба («Живо помню я тоже Грибоедова»)²³⁵.

Обоснованные предположения о круге декабристских знакомств Грибоедова в этот период были бы неполны без упоминания имени Федора Глинки. Адъютант графа Милорадовича, участник заграничных походов, он с февраля

- 179 -

1816 г. был зачислен в лейб-гвардии Измайловский полк, и в изучаемое время местом его жительства являлся Петербург. Знакомство Грибоедова с Федором Глинкой несомненно, но документальные его подтверждения относятся к более позднему времени. Они не противоречат, однако, предположению, что с вездесущим адъютантом Милорадовича Глинкой, которого знал буквально весь Петербург, Грибоедов мог познакомиться и в интересующие нас годы. Доказательства возможности этого таковы: во-первых, вся семья Глинок очень тесно связана с Кюхельбекером, — двоюродный брат декабриста Ф. Н. Глинки, Григорий Андреевич Глинка, женат на старшей сестре Кюхельбекера; заметим, что его брат Владимир Андреевич — кузен Глинки — сам является членом Союза Благоденствия. Федор Глинка еще в лицее снабжает Кюхельбекера книгами, — так, в 1815 г. посылает ему в лицей свои «Письма русского офицера». Кроме того, Глинка хорошо знаком с И. Ф. Паскевичем, который в 1817 г. женился на двоюродной сестре Грибоедова, Елизавете Алексеевне. Грибоедов легко мог встретить Федора Глинку и у своего приятеля Кюхельбекера. Это делает не лишенным оснований предположение о начале их знакомства именно в первый петербургский период жизни Грибоедова²³⁶.

Известно, что Грибоедов был знаком с декабристом Николаем Николаевичем Оржицким и встречался с ним в Крыму летом или ранней осенью 1825 г. Данных о дате начального знакомства у нас нет. Грибоедовы были в родстве с Разумовскими, а Оржицкий — внебрачный сын и наследник Петра Кирилловича Разумовского — получил от него огромное состояние. Не могли ли быть Грибоедов и Оржицкий издавна знакомы по родству с Разумовскими? Встреча в Крыму свидетельствует, очевидно, о близком знакомстве и обоюдном доверии: Грибоедов и Оржицкий говорили на самые острые политические темы, вспоминали об общих друзьях — Рылееве и А. Бестужеве, — первого именно в этой связи Грибоедов просил обнять «искренне, по-республикански». Зимою 1824/25 г., когда Грибоедов находится в Петербурге, Оржицкий — сам литератор — тесно вплетен в литературно-декабристский круг. Николай Муханов писал своему брату Александру от 10 марта 1825 г.: «Кланяйся от меня Бестужеву и благодари, что познакомил меня с Оржевским — весьма милым и достойным человеком».

- 180 -

Грибоедов в эту зиму иногда обедал у Оржицкого; именно у него за обедом шел однажды разговор о том, что прототипом князя Григория в «Горе от ума» считают П. А. Вяземского, — Грибоедов смеялся по этому поводу. Оржицкий показал на следствии, что близко знаком с Рылеевым. Когда же познакомились Грибоедов и Оржицкий? Оржицкий — гусар, из того же гусарского полка, в котором служил и Чаадаев («Ахтырского гусарского полка поручик»), следовательно — знакомый Чаадаева. Общие политические настроения, гусарская среда, Чаадаев и литературные интересы самого Оржицкого (его стихи печатались в то время в журналах) могли скрепить их знакомство и в ранний петербургский период. Документальные данные не противоречат этому предположению²³⁷.

В первый петербургский период можно предположить знакомство Грибоедова еще с декабристом Д. П. Зыковым. Близкая дружба Грибоедова с Катениным вела к посещению Преображенских казарм, где жил последний, и давала возможность знакомства с товарищами Катенина по полку, среди которых были и члены тайного общества. Зыков — близкий приятель Катенина, живет с ним на одном этаже Преображенских казарм, — друг к другу они переходят «по галерее». Живя в тесном офицерском казарменном быту, они встречаются повседневно, и постоянный посетитель Катенина не может не познакомиться с его товарищем. Политические взгляды Зыкова, несомненно, относились к типу вольнодумческих: знавший его лично в петербургский период А. В. Поджио относил Зыкова к разряду «свободомыслящих людей»²³⁸.

Крупный деятель Союза Благоденствия, Степан Михайлович Семенов, учившийся одновременно с Грибоедовым в Московском университете, был другом Федора Глинки и жил с ним в Петербурге на одной квартире. Поэтому в предположениях о возможных связях Грибоедова с членами тайного общества в этот период надо иметь в виду и упомянутого декабриста. Со вторым Семеновым — Петром Николаевичем, автором «Митюхи Валдайского» — Грибоедов также мог встречаться у Всеволожских, в дом которых в Петербурге П. Н. Семенов был вхож. Не исключена и возможность петербургских встреч Грибоедова с учившимися с ним одновременно в Московском университете братьями Львом и Василием Перовскими, побочными сыновьями гр. Разумовского, а также

- 181 -

с Алексеем Васильевичем Семеновым, поскольку в интересующее нас время они живут в Петербурге и вращаются в тех же кругах²³⁹.

Нельзя не упомянуть имени еще одного чрезвычайно яркого человека декабристских настроений и несомненного знакомого Грибоедова в это время. В следственном материале по делу о дуэли Шереметева — Завадовского мы встречаем имя барона Александра Строганова, связанного с компанией Грибоедова — Завадовского и хорошо осведомленного о дуэли, — об этом свидетельствовал на следствии Якубович. Речь идет о бароне (с 1826 г. — графе) Александре Григорьевиче Строганове, сослуживце Катенина по Преображенскому полку, сверстнике Грибоедова (он родился также в 1795 г.). Это сын Григория Александровича Строганова, русского посла в Мадриде (1805—1810), а затем в Константинополе. А. Г. Строганов рос в атмосфере повышенных патриотических настроений, учился в том же Корпусе инженеров путей сообщения, где учились Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, участвовал в заграничных походах 1813—1814 гг., был в сражениях под Дрезденом и под Кульмом, вступил с русскими войсками в Париж в 1814 г. Человек передовых взглядов, широкого вольнолюбивого мировоззрения, А. Строганов не побоялся обнаружить свои декабристские настроения сейчас же после восстания, в 1826 г., когда Николай I послал его, как своего флигель-адъютанта, на Урал для расследования рабочих волнений на Кыштымских заводах. Великолепная его записка о положении крепостных людей на заводах и о причинах волнений, поданная императору, дышит декабристской ненавистью к крепостному праву. А. И. Герцен называет А. Строганова в молодости «другом декабристов»²⁴⁰.

Общеизвестно знакомство Грибоедова с Пушкиным. Значение этого знакомства для нашей темы трудно переоценить. Оно возникло именно в эту пору. «Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году», — пишет Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Он встречался с Грибоедовым и по службе (выше приведена их подпись под общей присягой) в коллегии иностранных дел, и в театре, завсегдатаями которого были оба, и у многочисленных общих знакомых. Связью служили Катенин и Кюхельбекер. Катенин ввел Пушкина на вечера А. Шаховского, завсегдатаем которых был Грибоедов. Между ними не возникло глубокой сердечной дружбы того типа, например, которая

- 182 -

связывала Грибоедова с Кюхельбекером. Но справедливость требует сказать, что никто не заглянул в душу Грибоедова так глубоко, как Пушкин, и ни у одного мемуариста нет характеристики Грибоедова за эти годы, равной по глубине пушкинской характеристике. Современник пишет: «Пушкин, с первой встречи с Грибоедовым, по достоинству оценил его светлый ум и дарования, понял его характер... никого не щадивший для красного словца, Пушкин никогда не затрогивал Грибоедова». В «Путешествии в Арзрум» Грибоедов для Пушкина — это «наш Грибоедов». Пушкин слушал музыку Грибоедова, Пушкин оставил в числе своих зарисовок его портрет. Никто не дал разбора «Горя от ума», по блеску равного пушкинскому. Не приходится сомневаться в том, что Грибоедов знал вольнолюбивые стихи Пушкина, которые в рукописи знала вся мыслящая Россия. Политические настроения Пушкина этих лет общеизвестны. Он — автор «Вольности», призывающей восстать падших рабов и проникнутой конституционно-монархическими идеалами; крепкое сочетание законов со «святой вольностью» — лозунг Пушкина 1817 г. Послание к Чаадаеву и эпиграммы на Аракчеева глубоко раскрывают его протест против строя, на обломках которого он хотел бы увидеть свое имя, написанное воспрянувшей ото сна Россией. Пушкин оставил нам интереснейший документ о Грибоедове в своем наброске романа «Русский Пелам». Подлинная пушкинская рукопись «Русского Пелама», считавшаяся утраченной, найдена в Ульяновске среди бумаг П. В. Анненкова, приобретенных в мае 1931 г. Государственной Публичной библиотекой им. В. И. Ленина. Замысел Пушкина восходит к 1825 г. или к более позднему времени. Название будущего романа стоит в связи с романом английского писателя Бульвера «Pelham or the adventures of a gentleman», который вышел в свет в 1823 г. Изучение пушкинского наброска показывает, что был задуман широкий социальный роман, ярко реалистический по типу. Замысел остался неосуществленным, но набросок плана, в котором фигурирует имя Грибоедова и дуэль Шереметева с Завадовским, — драгоценный документ о грибоедовском окружении изучаемого времени. Соответствующая часть пушкинского текста (из отдела «Характеры») такова: «... — Кн. Шаховск[ой], Ежова — Истомина. Гриб[оедов] Завад[овский] — Дом Всеволожских — Котляревский — Мордвинов, его общество — Хрущов —

- 183 -

Общество умных (И[лья] Долг[орукий], С. Труб[ецкой], Ник[ита] Мур[авьев] etc.)...» Здесь Грибоедов упомянут в системе по меньшей мере четырех общественных объединений того времени. Сначала идет «чердак» драматурга Шаховского с его возлюбленной Ежовой и постоянной посетительницей Истоминой; затем — круг слагающейся «Зеленой лампы» — дом Всеволожских, притягательный центр литературной вольнодумной молодежи. Далее — круг Мордвиновых. Затем — слагающийся декабристский круг — «общество умных» с выразительными именами²⁴¹.

Нельзя не обратить внимания на очень интересный по своим политическим настроениям круг Н. С. Мордвинова, автора ряда реформаторских проектов, человека, ярко отмеченного известной политической оппозиционностью, близкого к Сперанскому. «Думы» Рылеева посвящены Мордвинову. Круг Мордвиновых стоит в непосредственной близости к имени Грибоедова, после дома Всеволожских. В переписке Грибоедова мы находим доказательства большой близости Грибоедова к дому Мордвиновых. Один из Мордвиновых, как уже указывалось, служил вместе с Грибоедовым в 1812 г. в Московском гусарском полку графа Салтыкова.

Отметим, что крупные государственные деятели — М. М. Сперанский, Н. С. Мордвинов и А. А. Столыпин — прочились декабристами в кандидаты Временного верховного правления. Общая печать оппозиционности отмечает всю семью Столыпиных²⁴².

Любопытен и контекст одного из упоминаний Грибоедова о запрещенной книге Пуквиля, посвященной Греции; в письме к Бегичеву (июль 1824 г.) из Петербурга Грибоедов пишет: «Пуквиля не мог еще достать, запрещен; есть он у Столыпина и Дашкова, но, разумеется, они не продадут»²⁴³.

Мы далеко не исчерпали предположений о возможных декабристских связях Грибоедова в петербургский период 1814—1818 гг. Надо надеяться, что дальнейшие исследования уточнят и расширят этот круг²⁴⁴. Но и перечисленных имен вполне достаточно, чтобы понять, что Грибоедов был именно в том же кругу, в той атмосфере, в которой вызревал сначала самый замысел организовать тайное общество, а затем и возникли обе ранние декабристские организации — Союз Спасения и Союз Благоденствия. Замечательно, что можно, не обинуясь, говорить именно о живой, тысячью взаимных связей переплетенной

- 184 -

среде, об общей идейной атмосфере. Грибоедов знаком не с отдельными единицами, одиночками, не связанными друг с другом, а с теснейшей дружеской средой. Все его знакомые знакомы между собою, имеют друг к другу сотни крупных и мелких дел, постоянно общаются. Стоит только коснуться документального материала, чтобы выяснилось это постоянное общение. Характерно и продление этих связей далеко позже изучаемого периода. Офицерские артели, Союз Спасения, Союз Благоденствия — организации, концентрирующие вокруг себя передовую молодежь, тысячами нитей связанную с более широкой общественной средой своего времени. С. Трубецкой и Никита Муравьев — в числе основателей Союза Спасения. Те же Никита Муравьев, С. Трубецкой и Михаил Муравьев — составители устава Союза Благоденствия — «Зеленой книги». Для Пушкина П. Я. Чаадаев — ближайший, любимейший старший друг и товарищ, с которым он связан высоким доверием и непоколебимой дружбой. Какой-то портфель с бумагами Щербатова хранится у Екатерины Федоровны Муравьевой — матери декабриста. Бегичев знакомит Ивашева с Никитою Муравьевым и Олениным. В московском доме у Бегичева бывает в гостях Кюхельбекер. Лунин — троюродный брат Артамона Муравьева. Чаадаев близко знаком с Кавериным. Катенин и Грибоедов пеняют Пушкину за его эпиграмму на Колосову. Грибоедов прозвал Пушкина «мартышкой». Чаадаев близко знаком с Николаем Тургеневым, Никитой Муравьевым, Олениным, С. Трубецким. Грибоедов сообщил М. Глинке музыкальную тему грузинской песни, на которую Пушкин пишет слова романса «Не пой, красавица, при мне». Екатерина Раевская пересылает своему брату Александру текст «Горя от ума». Бегичев останавливается в Москве в доме Муханова. В «Мнемозине» Кюхельбекера печатаются Пушкин и Грибоедов. Катенин — старый приятель Никиты Муравьева. В статье Пушкина о Катенине сочувственно упоминается статья Грибоедова. «Вчера у меня Катенин пил чай и был Матюша. Мы в один вечер успели перебрать всю словесность — от самого потопа до наших дней и истребили почти всех писателей», — пишет Никита Муравьев матери. Бегичев знакомит Ивашева с Никитою Муравьевым. Чаадаев в дружеском письме называет себя «учеником» Якушкина. Якушкин в письме к Щербатову обнимает Чаадаевых, Муравьевых и С. Трубецкого. Якушкин знакомится с Пушкиным

- 185 -

у Чаадаева. В. Кюхельбекер — знакомый Катенина, он даже однажды поссорился с ним во время товарищеской пирушки, когда Катенин не ему первому налил бокал. И. Ю. Поливанов знаком с Никитой Муравьевым, С. Трубецким, Михайлой Орловым... Перечень подобных фактов можно продолжать до бесконечности. Грибоедов жил и действовал в определенной среде тесно связанных идейными и бытовыми нитями людей и в широком смысле слова политических единомышленников²⁴⁵.

Общение Грибоедова с декабристским кругом развивается, в сущности, непрерывно. Даже когда гвардия ушла в поход в Москву и основное ядро членов тайного общества также передвинулось в Москву, в Петербурге оставались или в Петербург наезжали отдельные связанные с этим кругом лица: известно, что после отбытия в Москву гвардии в Петербурге был И. Д. Якушкин, в это же время сюда приезжал и П. И. Пестель, тут был некоторое время С. Трубецкой, письмо которого в Москву с политическими новостями взволновало членов Союза Спасения и явилось одной из причин «московского заговора 1817 г.»; был в это время в Петербурге и Пушкин, и Николай Тургенев; оставался в Петербурге Каверин и, конечно, Жандр. Между Петербургом и Москвой шла оживленная переписка²⁴⁶.

Неизвестно, знал ли Грибоедов о существовании тайного общества в первый петербургский период своей жизни. Однако надо иметь в виду, что В. К. Кюхельбекер, знакомый с ним в 1817—1818 гг., в это именно время об обществе знал; на следствии Кюхельбекер показал: «Слыхал я также мельком в 1817-м или 1818-м году, не помню от кого, о существовании какого-то тайного общества в Москве». Пушкин уже в начале 1818 г. не только догадывался о тайном обществе, но был убежден в его существовании, как ни старался его друг И. И. Пущин (в тот момент уже член Союза Спасения) его в этом разубедить. «Зеленая книга» (устав Союза Благоденствия) была привезена Бегичевым, очевидно, в ту же комнату, где жил Грибоедов. Утверждать положительно, что Грибоедов ничего не знал и не подозревал в тот период о тайном обществе, мы не можем²⁴⁷.

Мы перечислили и охарактеризовали широкий круг декабристов и их друзей, с которыми Грибоедов общался в петербургский период со средины 1814 по август 1818 г., столь важный в истории создания «Горя от ума».

- 186 -

С некоторыми из них общение в данный период устанавливается прямым образом на основе документальных данных. Общение с другими предположительно, но выдвинутые предположения не голословны, а основаны на существенных доводах. Среди этого тесного дружеского круга есть имена крупнейших и второстепенных членов тайного общества, есть имена тех, кто уже вошел в тайную организацию, и тех, кто станет членом тайного общества в будущем, есть имена друзей и единомышленников декабристов. Общие итоги таковы: всего мы насчитали не менее 45 декабристов и близких им лиц, составляющих круг декабристских связей Грибоедова в первый петербургский период. Из этих знакомств 29 можно признать бесспорными (С. Бегичев, П. Катенин, А. Жандр, В. С. Миклашевич, А. Одоевский, П. Каверин, П. Чаадаев, И. Щербатов, И. Якушкин, С. Трубецкой, Никита Муравьев, А. Пушкин, В. Кюхельбекер, А. И. Фридерикс, Никита Всеволожский, П. Каховский, Як. Толстой, А. Якубович, Артамон Муравьев, Николай Раевский, Мих. Орлов, П. Муханов, А. Челищев, А. Кологривов, И. Поливанов, Ф. Гагарин, В. Ивашев, А. Оленин, А. Строганов). Девять знакомств остаются в области весьма вероятных предположений (Пестель, Лопухин, Волконский, Илья Долгорукий, Фед. Шаховской, Бестужев-Рюмин, Матвей Муравьев-Апостол, Д. Зыков, Ф. Глинка). Семь имен (Бурцов, Николай Тургенев, Степан Семенов, Алексей Семенов, Петр Семенов, братья Лев и Василий Перовские) являются именами лиц, учившихся в одно время с Грибоедовым в Московском университете или университетском пансионе, они находятся в Петербурге в изучаемые годы и вращаются в тех же самых кругах, что и Грибоедов; но общение Грибоедова с ними именно в это время остается предположительным и обосновывается только тремя соображениями: фактом прежнего совместного ученья, данными итинерария (совместная жизнь в Петербурге) и общностью литературных и светских знакомств.

Нет сомнений, что ряд связей остается еще не раскрытым, — искать их можно по линии Кюхельбекера («мыслящий кружок» — «Священная артель»), Катенина (Преображенские казармы), Чаадаева (весь круг его знакомых), Щербатова, Якушкина (семеновцы, «Семеновская артель»), особенно кавалергардов.

В составе перечисленных нами имен находится значительная часть основателей тайного общества и ряд членов

- 187 -

первой декабристской организации — Союза Спасения (С. Трубецкой, Никита Муравьев, Катенин, Артамон Муравьев, Якушкин, Матвей Муравьев-Апостол, Пестель, Шаховской, Ф. Глинка), ряд членов Военного общества и многие члены Союза Благоденствия, в том числе некоторые чрезвычайно видные (вся вышеперечисленная группа членов Союза Спасения, а сверх нее — Яков Толстой, Илья Долгорукий, Николай Тургенев, Федор Глинка, Мих. Орлов, Муханов, Чаадаев, Каверин, Бегичев, Челищев, Гагарин, Ивашев, Оленин, трое Семеновых, оба Перовских). Следует учесть и живые связи Грибоедова с преддекабристскими организациями — «Священной артелью» (Кюхельбекер, Бурцов, Ал. Семенов) и «Семеновской артелью» (Якушкин, Щербатов).

Материалы о политическом облике Грибоедова именно в первый период крайне скудны. Поэтому приобретает особую ценность одно указание Грибоедова о себе самом: уезжая вторично на Восток в 1825 г., Грибоедов поручил С. Н. Бегичеву заботы о любимейшем своем младшем друге — А. И. Одоевском, которого Грибоедов называет в одном из писем «l’enfant de mon choix». «Александр Одоевский будет в Москве; поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, — таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел». Это драгоценное указание открывает возможность сравнения облика Грибоедова 1818 г. с декабристом Одоевским 1825 г., — как видим, сам Грибоедов поставил вопрос об этом.

Грибоедов знал Одоевского, как самого себя. Зиму 1824/25 г. Грибоедов прожил в Петербурге в одной квартире вместе с Одоевским, где некоторое время жили Кюхельбекер и Александр Бестужев. Квартира Одоевского была одним из самых оживленных центров тайной организации. В эту зиму и сам Александр Одоевский вступил в члены тайного общества. У Одоевского от Грибоедова не было секретов. Давая приведенную выше характеристику Одоевского, считая, что в 1825 г. он был «таким совершенно», как сам Грибоедов в 1818 г., перед первым отъездом на Восток, мог ли Грибоедов исключить из этой характеристики вопрос о политическом облике человека, да еще в момент его самых страстных политических увлечений? Думается, никак не мог. Поэтому имеет смысл восстановить в общих чертах хорошо отраженный

- 188 -

в документальном материале облик Александра Одоевского в 1825 г., чтобы разобраться в облике молодого Грибоедова, отъезжающего на Восток в августе 1818 г.

Одоевский признается на следствии, что вместе с Рылеевым мечтал «о будущем усовершенствовании рода человеческого»; с Рылеевым же «часто рассуждал я о законах». Никита Муравьев утверждал, что оставил для Одоевского у Оболенского экземпляр своей конституции. На следствии в показаниях Одоевского мелькают формулировки, которые нельзя не признать осколками звучавших в его квартире разговоров: «Русский человек — все русский человек: мужик ли, дворянин ли, несмотря на разность воспитания, все то же...» Очевидно, тема национального в какой-то связи с темой равенства людей возникала в разговорах. Одоевский кипел жаждой действия. Любопытно, что и Рылеев и Бестужев приписывали себе каждый в отдельности принятие Одоевского в тайное общество, — они обратили внимание на его идейную готовность к вступлению. А. Бестужев показал, что принял его с зимы 1824/25 г. и что Одоевский «очень ревностно взялся за дело». Несмотря на короткий период своего пребывания в обществе, Одоевский успел сам принять нового члена (корнета Ринкевича). Оржицкий виделся с Одоевским в Москве после известия о смерти императора и именно из его намеков догадался, «что что-то у них приуготовляется». В начале декабря 1825 г. Одоевский возвратился в Петербург и попал в самый разгар приготовлений к восстанию, — душою подготовки был его друг Рылеев. Одоевский очень радовался, что пришло время действовать. Несколько декабристов на следствии говорили о восторженном отношении Одоевского к предстоящему выступлению и передавали его слова: «Умрем, ах, как славно мы умрем!» — или вариант этого же восклицания: «Умрем славно за родину!» Одоевский на следствии сам признал эти слова. В каре восставших 14 декабря «прискакал он верхом, но слез [с коня], и ему сейчас дали в команду взвод для пикета. Стоял он тут с пистолетом» (показание А. Бестужева). Когда против восставших выстроилась поддерживавшая Николая конная гвардия, то конногвардейца Одоевского декабристы вывели перед николаевскими войсками и, агитируя за переход на сторону восстания, показывали на него и говорили: «Ведь это — ваш». Кюхельбекер, отлично знавший Одоевского, называл его на следствии «энтузиастом». Завалишин писал:

- 189 -

«Не много можно найти людей, способных так увлекаться, как увлекался Одоевский». Сам Грибоедов уполномочил исследователя сравнить себя в 1818 г. с этим обликом. Используем это полномочие самым осторожным образом, сделаем из него самые скупые выводы. Можно утверждать: уезжавший в 1818 г. на Восток Грибоедов отличался вольномыслием, свободолюбием, горячим патриотизмом, ему были близки политические интересы и конституционные увлечения; он жаждал какого-то действия, практической работы на пользу любимой родины. Облику Одоевского менее всего присущ «политический скептицизм», — и сам Грибоедов уполномочил исследователя на правдоподобное предположение: 23-летнему Грибоедову при отъезде на Восток в августе 1818 г. было свойственно именно увлечение политикой²⁴⁸.

В путевых записках Грибоедова, относящихся к 1819 г., мы читаем драгоценную запись: «В Европе, даже и в тех народах, которые еще не добыли себе конституции...»²⁴⁹ Ниже мы разберем эту запись в целом, сейчас же важнее всего обратить внимание на приведенные слова: ясно, что Грибоедов в 1819 г., то есть всего годом позже разбираемого периода, полагает, что народы добывают себе конституцию и что добывать ее — историческая закономерность: одни уже добыли, другие еще нет, — то есть когда-то добудут. Все это — типично декабристский круг идей. «Дух преобразования», по словам Пестеля, заставлял «везде умы клокотать». Эта атмосфера охватывала и Грибоедова. В атмосфере этого «клокотания» и родился замысел комедии «Горе от ума».

И вот именно в это горячее время Грибоедов был вырван из своей оживленной среды и волею правительства переброшен на Восток.

Ехал он туда крайне неохотно. Позже он горько называл себя «добровольным изгнанником», но сейчас мы увидим цену этой «доброй воли».

Об обстоятельствах изгнания свидетельствует разбор дела о дуэли кавалергарда В. В. Шереметева с графом А. П. Завадовским, в которой был замешан и Грибоедов. Дуэль произошла 12 ноября 1817 г. Для нас нет нужды входить во все подробности этой дуэли из-за танцовщицы Истоминой, кончившейся смертью В. Шереметева, — важно лишь отметить, что негласные ссылки, служебные переводы и другие кары постоянно сопровождали правительственное следствие о подобных делах. Грибоедов,

- 190 -

секундант Завадовского, облегчил свое положение на следствии тем, что так и не сознался в секундантстве, а товарищи его не выдали. Завадовский явно выгораживал на следствии Грибоедова, говоря, что «не знает», с кем именно приехала к нему Истомина, и т. д. Но причастность Грибоедова к дуэли, равно как и многие прочие обстоятельства, которые хотели скрыть на следствии Завадовский и Якубович (секундант В. Шереметева), были в столице секретом полишинеля. Дуэли и причастность к ним карались весьма строго. Данной дуэлью немедленно занялось министерство внутренних дел — выписка из подлинного следственного дела была послана министру внутренних дел Козодавлеву и министру народного просвещения Голицыну в Москву, где тогда находился двор. Гипотеза о «помиловании» царем участников по просьбе отца убитого Шереметева не подтверждается ничем. Петербургский генерал-губернатор Вязьмитинов назначил по этому делу особую комиссию в составе полковника Кавалергардского полка Беклешова, полицмейстера Ковалева и камер-юнкера Ланского. Мать Грибоедова, имевшая в Москве «огромное знакомство», надо думать, пустила в ход все связи, чтобы выгородить из беды любимого сына. В 1817 г. ее возможности в этом отношении еще увеличились: дочь Алексея Федоровича Грибоедова, ее родная племянница, только что вышла в том же году замуж за влиятельного генерала И. Ф. Паскевича, хорошо известного двору. С ноября 1817 по март 1818 г. (с отлучками) Паскевич жил в Москве, в доме своего тестя, только что вернувшись из поездки по России с великим князем Михаилом Павловичем, которого он сопровождал и которым руководил по просьбе императрицы-матери. Весной 1818 г. он выехал с великим князем за границу. Вероятно, до отъезда ему и удалось уладить дело с дуэлью и отвести грозу, нависшую над двоюродным братом жены. Грибоедов отделался сравнительно легко, но участь его в одном отношении сходна с участью всех остальных участников происшествия — всех в той или другой форме подвергли высылке, удалили из столицы: Завадовский был уволен в длительный отпуск за границу, Якубович — выслан на Кавказ (Александр I недаром называл Кавказ «теплой Сибирью»), Грибоедов оказался в конце концов еще дальше — в Иране.

Все исследователи, работавшие над подлинными документами следственного дела, приходят к тому же выводу:

- 191 -

«В конце этого года случилось событие, которое заставило Грибоедова покинуть Петербург: дуэль В. Шереметева с графом А. П. Завадовским», — пишет С. Белокуров. «Участие в дуэли принесло Грибоедову немало неприятностей, и именно из-за нее он должен был оставить Петербург и принять место секретаря нашей миссии в Персии» (Н. В. Шаломытов). Акад. А. Н. Веселовский не приводит доводов для своего предположения, будто бы именно мать Грибоедова настояла на его отправке в Иран, однако все же называет его пребывание там «почетной ссылкой». Особенно же вескими доказательствами невольного решения ехать на Восток являются собственные свидетельства Грибоедова, отнюдь не говорящие о добровольном выборе службы: «Однако довольно поговорено о „Притворной неверности“; теперь объясню тебе непритворную мою печаль. Представь себе, что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? — В Персию, и чтоб жил там. Как я ни отнекиваюсь, ничто не помогает», — в таких словах впервые сообщает Грибоедов Бегичеву о своем отъезде (письмо от 15 апреля 1818 г.). О той же недобровольности свидетельствует письмо к Бегичеву с дороги — из Новгорода: «Сейчас опять в дорогу, и от этого одного беспрестанного, противувольного движения в коляске есть от чего с ума сойти!»²⁵⁰

Мы рассмотрели первый петербургский период жизни Грибоедова (со средины 1814 по август 1818 г.) с точки зрения его связей с членами тайного общества и идейной атмосферы, которая его окружала. После всего сказанного нельзя не признать, что до сих пор представление биографов Грибоедова об этом периоде было крайне упрощенным и бедным. Опираясь на беглое указание Бегичева, сознательно скрывшего в своих воспоминаниях всю идейную жизнь Грибоедова и указавшего лишь на одну сторону его времяпрепровождения («по молодости лет Грибоедов вел веселую и разгульную жизнь»), основываясь на общем определении Ф. Булгарина, кстати, не знавшего Грибоедова в те годы («он жил более в свете и для света...»), на нескольких фразах случайно уцелевших писем к Бегичеву, говорящих об увлечениях юности, исследователи пришли к выводу, что петербургский период — это время «беззаботного прожигания жизни» и только. Каким же образом «прожигание жизни» могло подготовить сейчас же вслед за ним возникшее «Горе от ума»? — этот более чем естественный вопрос почему-то не ставился.

- 192 -

С таким определением жизни Грибоедова в первый петербургский период никак нельзя согласиться. Жизнь в атмосфере идей складывавшегося и сложившегося тайного общества, многочисленные связи с его членами и общая идейная атмосфера времени при таком понимании этого периода совсем упускаются из вида или нарочито отбрасываются²⁵¹.

Второй ошибкой такого понимания является игнорирование того обстоятельства, что буйное времяпрепровождение, пирушки и задорные выходки в ханжеской атмосфере Священного Союза легко объединились для передовой молодежи с увлечением вольнодумными идеями и с политическим протестом. Одно противопоставлялось другому. Лагерь «староверов» вырабатывал идеал скромного и благочестивого молодого человека с глазами, возведенными горе́, тихого и угодливого поведения. Передовой лагерь не видел в игнорировании и отбрасывании подобного идеала ничего предосудительного. Разночинский период революционного движения, от Чернышевского до народовольцев, принесет новые идеалы строгих норм личной жизни революционера — суровые требования к личному поведению и морали. Но представление передовых кругов о личном поведении передового вольнодумца в эпоху дворянской революционности было существенно иным. Еще Герцену, представителю второго поколения дворянских революционеров, приходилось спрашивать в своем дневнике о том, поймут ли грядущие русские люди, «отчего мы лентяи, отчего ищем всяких наслаждений, пьем вино... и проч.?». Шли уже сороковые годы, постановка вопросов была другой, но и тут мы находим некоторые отголоски указанной особенности. Это была именно своеобразная черта времени. Никто не усомнится в глубоких идейных интересах молодого Чаадаева, которого Пушкин называл Периклом и Брутом, имя которого он хотел начертать рядом со своим «на обломках самовластья». Вместе с тем Чаадаев превосходно танцует, изысканно одевается, он — «молодой изящный плясун», по определению его биографа Жихарева, он «выделывает entrechat» не хуже «никакого танцмейстера». Хорошо знавший Чаадаева офицер Семеновского полка Д. Ермолаев (кстати, позже сам замешанный в деле возмущения полка в 1820 г.) как-то пишет своему другу И. Щербатову: «Сперва заеду к Петру Яковлевичу на консультацию, как бы фатом одеться»²⁵².

- 193 -

Пушкин дал исчерпывающий ответ по данному вопросу в своем послании к Каверину (1817):

                Молись и Кому и Любви,
                Минуту юности лови
И черни презирай ревнивое роптанье.
Она не ведает, что можно дружно жить
С стихами, с картами, с Платоном и с бокалом,
Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный, и сердце можно скрыть.

Заметим, что веселое времяпрепровождение и гусарские выходки соединялись с пренебрежительным отношением к ряду традиций светского общества, к балам, танцам, салонному любезничанью с дамами. Прекрасные танцоры, они, оказывается, далеко не всегда снисходили к танцам во время балов. Молодежь, противопоставлявшая себя старому лагерю, оказывается, и тут принимала позу независимости. Эту любопытную черту отмечает А. С. Пушкин в своем «Романе в письмах» (действие которого условно отнесено автором к 1829 г.). Владимир возражает на одно из писем своего друга: «Твои умозрительные и важные рассуждения принадлежат к 1818 году. В то время строгость правил и политическая экономия были в моде. Мы являлись на балы, не снимая шпаг — нам было неприлично танцовать и некогда заниматься дамами». Свидетельство о той же характерной черте находим мы и в «Студенте» Грибоедова — Катенина (1817). Когда гусар Саблин смеется над интересом своей замужней сестры к детским балам, та возражает: «Хохотать вовсе нечему; гораздо лучше забавляться с детьми, нежели делать то, что вы все, господа военные... приедут на вечер, обойдут все комнаты, иной тут же уедет... другие рассядутся со стариками, кто за бостон, кто за крепс, толкуют об лошадях, об мундирах, спорят в игре, кричат во все горло или, что еще хуже, при людях шепчутся... музыканты целый час играют попустому, никто и не встает: тот не танцует, у того нога болит, а все вздор; наконец иного упросят, он удостоит выбором какую-нибудь счастливую девушку, покружится раз по зале — и устал до ужина». Вот комментарий к жалобе княгини Тугоуховской в «Горе от ума»: «Танцо́вщики ужасно стали редки».

Именно в петербургский период жизни Грибоедов мог наблюдать основное живое противоречие времени — коллизию двух лагерей: старого, крепостнического, и нового, передового, антикрепостнического. Новатор стоял против староверов и обличал их словом. Новатор проповедовал

- 194 -

новое, говорил, агитировал. Живое передовое слово, обличающее косность старого, было его жизненным делом. Наблюдение этой коллизии — самая существенная сторона петербургского периода.

В Москву — проездом на Восток — Грибоедов приехал 3 сентября 1818 г. и пробыл в ней дней десять — двенадцать. Пятого сентября он писал Бегичеву: «Через три дни отправляюсь», — то есть был намерен пробыть в Москве не долее 8 сентября, но 9 сентября он еще не уехал, о чем свидетельствует его новое письмо из Москвы Бегичеву. В следующем письме — уже с дороги — он пишет Бегичеву, что пробыл в Москве, «неделю долее, чем предполагал»; отсюда можно заключить, что он уехал из Москвы около 15 сентября. У него была масса хлопот: кроме свиданий со своей родней, он посетил родственников и знакомых Бегичева: видел брата Бегичева — Дмитрия Николаевича, Чебышеву, Наумова, Павлова, к нему заходил Андрей Семенович Кологривов; на другой день по приезде отправился заказывать себе «все нужное для Персии». Был в театре, где давали его пьесу «Притворная неверность», — в театре его залобызал «миллион знакомых». Конечно, видел только что поставленный на Красной площади монумент Минина и Пожарского. Москва была полна впечатлений от годового пребывания двора и гвардии, недавно уехавших. Наверно, Грибоедов выслушал немало рассказов о тех днях, «когда из гвардии, иные от двора сюда на время приезжали», о поведении в это время дам, бросавших чепчики в воздух, о том, что всего месяца три тому назад «его величество король был прусский здесь...»²⁵³.

Москва ему не понравилась: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему».

Года через два, на Востоке, Грибоедов вплотную примется за сочинение «Горя от ума». Эта пьеса позже создаст понятие «грибоедовской Москвы». Надо отдать себе отчет в том, что непосредственные наблюдения над жизнью Москвы до написания комедии автор мог сделать только в детстве, юности да в это краткое посещение перед отъездом на Восток. Точнее говоря, он непосредственно наблюдал «грибоедовскую Москву» перед созданием «Горя от ума» с детских лет до 1 сентября 1812 г., когда ушел с полком в Казань, и дней десять — двенадцать в 1818 г., не более. Следующий раз, в 1823 г., он приедет сюда с Востока с рукописью двух актов своей комедии.

- 195 -

Глава VI

ЗАМЫСЕЛ КОМЕДИИ

1

Когда задумано Грибоедовым «Горе от ума»? К какому времени относится замысел комедии?

Н. К. Пиксанов в своей работе «Творческая история „Горя от ума“» уделяет этому вопросу значительное внимание. Взвешивая ценность разнообразных свидетельств о датах начала работы над комедией, он отдает предпочтение 1820 году, основывая эту дату на рассказе о так называемом «вещем сне» Грибоедова. Рассказ этот дошел до нас в двух вариантах: в изложении самого Грибоедова и в передаче Фаддея Булгарина. Еще в пятидесятых годах прошлого века критик «Отечественных записок» справедливо заметил: «Грибоедов мог видеть и не видеть сон, о котором биографы распространяются с таким простосердечием, и все-таки написал бы „Горе от ума“»²⁵⁴. Однако, поскольку запись Грибоедовым своего сна является в литературе основанием для датировки замысла «Горя от ума» и начала работы над комедией, необходимо разобраться и в этом свидетельстве.

Рассказ о сне дошел до нас в двух вариантах: 1) личная запись самого Грибоедова — отрывок его письма к неизвестному другу (А. А. Шаховскому?), датированный: «Табрис 17 ноября 1820 г. — час пополуночи», и 2) запись Ф. Булгарина в его «Воспоминаниях о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове», вышедших в январской книжке «Сына отечества» за 1830 г. Другие рассказы о том же восходят к тому или к другому из упомянутых источников и для нашей цели значения не имеют.

- 196 -

Начнем со свидетельства Ф. Булгарина: «Вот каким образом родилась эта комедия. Будучи в Персии, в 1821 г., Грибоедов мечтал о Петербурге, о Москве, о своих друзьях, родных, знакомых, о театре, который он любил страстно, и об артистах. Он лег спать в киоске в саду и видел сон, представивший ему любезное отечество со всем, что осталось в нем милого для сердца. Ему снилось, что он в кругу друзей, рассказывает о плане комедии, будто им написанной, и даже читает некоторые места из оной. Пробудившись, Грибоедов берет карандаш, бежит в сад и в ту же ночь начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Комедия сия заняла все его досуги, и он кончил ее в Тифлисе, в 1822 г.»²⁵⁵.

Рассказ этот сосредоточен именно на теме начала работы над комедией, на инициативном моменте, первом замысле, — рассказ предварен замечанием: «Вот каким образом родилась эта комедия». Тема внезапного возникновения замысла оттенена и в самом изложении события: Грибоедов, увидев сон, «бежит в сад», «в ту же ночь» начертывает план «Горя от ума» и сочиняет несколько сцен первого акта. Вот так, по Булгарину, зародилась комедия, так возник замысел, так началось исполнение.

Но вот рассказ об этом самого Грибоедова — запись только что виденного сна в письме к другу, пронизанная всей свежестью непосредственного впечатления. Грибоедову снится сон:

«Вхожу в дом, в нем праздничный вечер; я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка, Поль с женою, меня принимают в двери. Пробегаю первый зал и еще несколько других. Везде освещение; то тесно между людьми, то просторно. Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые; дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали, и ваша возле вас. Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротился; вы из той же комнаты выходите ко мне навстречу. Первое ваше слово: вы ли это, А. С.? Как переменились. Узнать нельзя. Пойдемте со мною; увлекли далеко от посторонних в уединенную, длинную боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! вам

- 197 -

труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне величины искажаются, а все это сон, не забудьте.

Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что нибудь для вас? — Вынудили у меня признание, что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. — Дайте мне обещание, что напишете. — Что же вам угодно? — Сами знаете. — Когда же должно быть готово? — Через год непременно. — Обязываюсь. — Через год, клятву дайте... — И я дал ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек в близком от нас расстоянии, но которого я, давно слепой, не довидел, внятно произнес эти слова: лень губит всякий талант... А вы, обернясь к человеку: посмотрите, кто здесь?.. Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею, дружески меня душит... Катенин!.. Я пробудился.

Хотелось опять позабыться тем же приятным сном. Не мог. Встав, вышел освежиться. Чудное небо! Нигде звезды не светят так ярко, как в этой скучной Персии! Муэдзин с высоты минара звонким голосом возвещал ранний час молитвы (— ч. пополуночи), ему вторили со всех мечетей, наконец, ветер подул сильнее, ночная стужа развеяла мое беспамятство, затеплил свечку в моей храмине, сажусь писать и живо помню мое обещание; во сне дано, на яву исполнится»²⁵⁶.

Сопоставляя этот замечательный текст с записью Булгарина, мы устанавливаем ряд серьезных расхождений. Грибоедов вовсе не рассказывает «в кругу друзей» о плане комедии и не читает «некоторых мест из оной». Указаний на то, что после сна Грибоедов сейчас же сел «начертывать» план «Горя от ума» и «в ту же ночь» сочинил несколько сцен первого акта, в записи Грибоедова нет. Сон явно записан сейчас же, как только Грибоедов проснулся, — на это указывает обычно отсутствующая в переписке Грибоедова запись часа, хотя и с пропуском точного цифрового обозначения: «— час пополуночи»²⁵⁷. Слова «сажусь писать» в приведенном тексте явно относятся, на мой взгляд, к данному письму, к записи увиденного сна (по мнению Н. К. Пиксанова, с которым не могу согласиться, — к началу работы над комедией). Булгарин относит сон к 1821 г. Грибоедов же дает точную дату — 17 ноября 1820 г. Неточно и указание Булгарина, что Грибоедов кончил «Горе от ума» в 1822 г. в Тифлисе, —

- 198 -

он завершил комедию в 1824—1825 гг. в Петербурге. Но самое главное расхождение в том, что запись Грибоедова говорит вовсе не о начальном моменте возникновения замысла, а о клятве написать какое-то такое произведение, замысел которого возник раньше и уже хорошо известен как Грибоедову, так и его собеседнику; последний досадует, что Грибоедов ничего не написал для него, просит дать обещание, что он напишет. «Что же вам угодно?» — «Сами знаете». Грибоедов немедленно догадывается, о каком именно произведении идет речь, и друг также в курсе дела. У собеседников и нужды нет в наименовании темы, — они знают, о чем идет речь: известное им обоим задуманное произведение должно быть готово через год, в этом дается клятва. Следовательно, в данном письме Грибоедова речь идет не о каком-то новом, только что возникшем замысле, а о более раннем замысле, известном собеседнику.

Нет никакой нужды относиться к свидетельству Булгарина, раз есть личная запись самого Грибоедова, сделанная под самым свежим впечатлением. Ясно, что сон может рассказать только тот, кто его видел, и всякие «свидетельства» из вторых рук о содержании сна при наличии авторской записи не имеют никакого значения. Булгарин кое-что запомнил, кое-что за давностью времени присочинил: в 1820 г. Грибоедов с ним знаком не был и писать о сне ему не мог, он познакомился с ним только в начале июня 1824 г. Следовательно, в лучшем случае Грибоедов рассказал ему сон почти через четыре года после того, как этот сон увидел, а Булгарин записал рассказ о сне еще через пять лет. Запись Булгарина в данном случае вообще не имеет значения источника, и учитывать надо только рассказ самого Грибоедова. Сновидение не пророчило Грибоедову ничего таинственного, не было «вещим», — Грибоедов поклялся другу завершить какой-то свой ранее задуманный и известный другу литературный замысел, а исполнение или неисполнение клятвы зависело от его, Грибоедова, воли. Поэтому нет никаких оснований вводить в литературу название «вещего сна». Ни сам Грибоедов, ни Булгарин, которому он рассказал сон, так его не называли. Выражение «сон о клятве» было бы правильнее.

Сон о клятве, рассказанный Грибоедовым, — важная дата в творческом процессе «Горя от ума». Это дата какого-то большого внутреннего импульса, оживившего задуманное

- 199 -

ранее произведение, давшего толчок творчеству; это момент начала особо усердной и оживленной работы над тем, что раньше хотя и было задумано, но двигалось медленно и временами замирало. Поэтому вывод Н. К. Пиксанова, что именно от 1820 г. «следует вести летоисчисление „Горя от ума“», представляется мне не только совершенно необоснованным, но и возникшим в силу фактической ошибки. Грибоедовский текст не говорит ни о возникновении замысла, ни о начале работы над комедией. Вывод Н. К. Пиксанова основан на ошибочной булгаринской версии, не имеющей в данном случае никакого значения²⁵⁸.

2

Итак, «Горе от ума» было задумано не в 1820 г., оно было задумано раньше. Когда же?

Необходимо искать другие свидетельства о дате начального замысла комедии. Таких свидетельств дошло до нас четыре: первое принадлежит В. В. Шнейдеру, знавшему Грибоедова еще в студенческие годы; второе и третье — одному и тому же лицу — Степану Никитичу Бегичеву, ближайшему и душевному другу Грибоедова; четвертое принадлежит хорошему знакомому Грибоедова — Д. О. Бебутову.

В. В. Шнейдер, будучи уже глубоким стариком, сообщил около 1860 г. студенту Л. Н. Майкову, что однажды Грибоедов в начале 1812 г. прочел ему и своему воспитателю Иону «отрывок из комедии, им задуманной; это были начатки „Горя от ума“»²⁵⁹. Н. К. Пиксанов, как и записавший рассказ Л. Н. Майков, справедливо сомневаются в этом свидетельстве. Правда, доводы Н. К. Пиксанова, обосновывающие его сомнение, не представляются мне решающими, и я выдвинула бы иные, но конечные выводы совпадают. Н. К. Пиксанов отвергает это свидетельство в силу того, что: 1) Грибоедов в семнадцатилетнем возрасте не мог так близко знать московское общество; 2) речь идет о каком-то неизвестном отрывке, содержание которого не изложено; 3) В. В. Шнейдер мог смешать эти отрывки с отрывками из раннего произведения Грибоедова «Дмитрий Дрянской». Доводы эти мне не кажутся убедительными. Грибоедов покинул Москву именно в семнадцатилетнем возрасте и вновь провел в ней

- 200 -

перед началом работы над комедией, как уже указывалось, не более 10—12 дней, проездом на Восток осенью 1818 г. Отсутствие изложения содержания отрывка — вообще момент необязательный для воспоминаний; нельзя же отвергать какие-либо свидетельства об общеизвестных произведениях только на том основании, что они не излагают содержания произведений. Предположение же о возможности смешения этих отрывков с отрывками из пародии «Дмитрий Дрянской» совершенно голословно, поскольку текст «Дмитрия Дрянского» нам неизвестен и, похож он или не похож на «Горе от ума», мы не знаем. На мой взгляд, главный аргумент, отводящий свидетельство В. В. Шнейдера, другой — это историческая невозможность задумать сюжет «Горя от ума» до 1812 г. Настолько пронизан самый сюжет комедии обстоятельствами послевоенного времени, настолько отчетливо восходит коллизия молодого поколения с фамусовским лагерем к более поздним годам — после заграничных походов, — что замысел «Горя от ума» до войны 1812 г. просто не мог бы возникнуть. Свидетельство В. В. Шнейдера не может быть поэтому принято, оно крайне сомнительно.

От С. Н. Бегичева до нас дошло два свидетельства, внешне будто бы несколько противоречивых; в письме к А. А. Жандру от 1838 г., говоря о неточностях биографии Грибоедова в «Энциклопедическом лексиконе» Плюшара, Бегичев бегло пишет: (в данном случае даже неточно согласовывая слова): «„Горе от ума“ в Грузии написал только 2 действия (начал в Персии), а остальные действия в Ефремовской моей деревне, в селе Дмитровском...»²⁶⁰ Гораздо более подробно, и на этот раз вполне отчетливо и ясно, пишет о том же Бегичев в своих воспоминаниях о Грибоедове: «Никогда не говорил мне Грибоедов о виденном им в Персии сне, вследствие которого он написал „Горе от ума“, но известно мне, что план этой комедии был сделан у него еще в Петербурге 1816 г. и даже написаны были несколько сцен; но не знаю, в Персии или в Грузии Грибоедов во многом изменил его и уничтожил некоторые действующие лица, а, между прочим, жену Фамусова, сантиментальную модницу и аристократку московскую (тогда еще поддельная чувствительность была несколько в ходу у московских дам), и вместе с этим выкинуты и написанные уже сцены»²⁶¹. Между первым и вторым свидетельствами Бегичева Н. К. Пиксанов усматривает решительное противоречие;

- 201 -

в письме к Жандру сказано, что Грибоедов начал «Горе от ума» в Персии (очевидно, начал писать — таков контекст), а в мемуарах весь подробный рассказ о начале комедии отнесен к 1816 г., к Петербургу.

Совершенно ясно, что если два мемуарных свидетельства одного и того же лица противоречат одно другому, то исследователь может или отвести оба, поставив под сомнение точность мемуариста вообще, или предпочесть какое-либо одно из свидетельств, приведя доводы такого предпочтения. По первому пути Н. К. Пиксанов не идет, но и доводов своего предпочтения никаких не приводит, почему-то выбирая первое — беглое и краткое — свидетельство Бегичева. Казалось бы, если уж считать свидетельства противоречивыми и выбирать между ними, то выбрать надлежит второе, как более подробное, ясное и детализированное. Ясно, что Бегичев не выдумал такие детали, как жену Фамусова; в музейном автографе, наиболее ранней из дошедших до нас редакций «Горя от ума», такого самостоятельного действующего лица нет; именно рукопись двух первых актов этой редакции была привезена Грибоедовым с Востока и читалась Бегичеву, а затем в отдельных местах исправлялась, согласно его замечаниям. Ясно, что если Бегичев вспоминал жену Фамусова, сентиментальную модницу с поддельной чувствительностью, то был какой-то литературный текст, в котором она существовала и проявляла указанные качества; текст этот не дошел до нас и мог быть известен Бегичеву лишь до отъезда Грибоедова на Восток, что соответствует и указанной им дате замысла — 1816 г.

Однако я не могу усмотреть взаимно исключающих противоречий в приведенных текстах Бегичева: он пишет, что сцены 1816 г. не вошли в комедию и были отброшены, — он может поэтому в письме к Жандру относить глагол «начал» к определенной, хорошо ему знакомой рукописи — музейному автографу, к тому основному составу комедии, который был автором сохранен. Тогда видимое противоречие между двумя свидетельствами Бегичева отпадает: в письме к Жандру он бегло говорит об истории определенной рукописи, впервые донесшей до нас принятый автором основной состав текста комедии, а в своих воспоминаниях о Грибоедове он подробно рассказывает историю самого замысла «Горя от ума» и первоначальных, не дошедших до нас и самим автором отвергнутых текстов. Вместе с тем необходимо подчеркнуть особо

- 202 -

высокие качества второй записи в воспоминаниях. В силу этого имеются все основания для вывода: по достоверному свидетельству ближайшего друга Грибоедова — С. Н. Бегичева, Грибоедов задумал «Горе от ума» и создал его первые тексты в 1816 г.

Навстречу этому выводу идет и четвертое — последнее — свидетельство кн. Д. О. Бебутова. Молодой офицер Нарвского драгунского (позже гусарского) полка кн. Д. О. Бебутов в 1819 г. выехал с Украины на родину в Грузию просить у родителей разрешения жениться. В Моздоке он остановился, поджидая оказии, чтобы ехать с попутчиком по Военно-Грузинской дороге, и тут встретился с Грибоедовым. Д. О. Бебутов — молодой офицер, всего на два года старше Грибоедова, кавалерист, собрат по оружию, побывавший в свое время и в Кобрине и в Бресте, человек свободолюбивых настроений, отменивший телесные наказания в своей воинской части. «В продолжение этих дней, — пишет Бебутов, — приехал из Грозной Александр Сергеевич Грибоедов. Он был у Алексея Петровича Ермолова, в то время находившегося в экспедиции в Чечне, и возвращался в Тифлис; я с ним познакомился. Грибоедов доставил мне сведения о брате моем Василии, находившемся в той же экспедиции. Итак, от Моздока до Тифлиса мы ехали вместе и коротко познакомились. Ои мне читал много своих стихов, в том числе, между прочим, и из „Горя от ума“, которое тогда у него еще было в проекте. Всем известно, как он был интересен и уважаем, я полюбил его всею моею душою и по прибытии в Тифлис предложил ему остановиться у нас; он был принят в нашем доме со всем радушием, вскоре и породнился с нами, держа мальчика на купели с моей матерью. Он учился тогда персидскому языку, и так как отец мой не умел говорить по-русски, то он объяснялся с ним по-персидски довольно изрядно»²⁶².

Критикуя показание Д. О. Бебутова и не давая ему веры, Н. К. Пиксанов приходит к выводу, что Грибоедов читал Д. О. Бебутову не «Горе от ума», а какие-то другие наброски, этюды и проекты «без приурочения к определенной пьесе»²⁶³. Несколько ниже Н. К. Пиксанов полагает, что «и Шнейдер, и Бегичев, и Бебутов говорят не о первоначальной редакции „Горя от ума“, а о чем-то ином, хотя, может быть, и близком, напоминающем комедию». На чем же основан этот вывод в части, касающейся свидетельства Бебутова? На трех соображениях: 1) Бебутов

- 203 -

во многих (?) своих показаниях бывал неточен, например, он утверждал, будто Грибоедов для дуэли с Якубовичем ездил в Нижегородский полк (полк этот был расположен в Караагаче, недалеко от Тифлиса), между тем дуэль была хотя и в окрестностях Тифлиса, но не в месте расположения Нижегородского полка; 2) записки составлены в 1861 г., когда Бебутов многое уже позабыл; 3) Бебутов говорит «не о полном тексте» комедии — «Горе от ума» было тогда, по его словам, «только в проекте». Ни на одном из указанных выше соображений никак нельзя построить неожиданного вывода, что Грибоедов читал Бебутову отрывки не из «Горя от ума», а из какой-то другой, похожей на него пьесы. Это нельзя вывести ни из того, что Грибоедов не ездил для дуэли в Нижегородский полк, ни из того, что Бебутов неточен в отдельных деталях рассказа, ни из того, что он поздно записал свои мемуары, ни из того, что Грибоедов читал ему не полный текст комедии. Самое построение силлогизма несостоятельно и никак не может быть принято. На мой взгляд, сообщение Бебутова чрезвычайно важно, не содержит, подобно показанию Шнейдера, внутренних противоречий и полностью согласовывается с важным и подробным свидетельством ближайшего друга Грибоедова — Бегичева: тот свидетельствует, что Грибоедов задумал «Горе от ума» в 1816 г., этот — что осенью 1819 г. Грибоедов читал ему отрывки из еще не законченной пьесы, над которой тогда работал. «Горе от ума» трудно с чем-нибудь спутать — это не какой-нибудь лирический отрывок общего характера. Поскольку это отрывок из комедии, любая его строка приурочена к определенному действующему лицу, а любое из лиц имеет свой характерный облик, запоминается. Трудно представить себе, особенно в творчестве драматургического писателя, какие-то наброски, этюды и проекты «без приурочения к определенной пьесе». У драматурга любой отрывок восходит к какому-то сюжетному замыслу и рождается как часть такового. Он может быть неизвестен исследователю, но автору он уж наверно известен. В наследии Грибоедова вообще отсутствуют какие бы то ни было драматургические отрывки, не приуроченные к определенному замыслу. Все эти соображения разрушают вывод Н. К. Пиксанова.

Бегичев говорит, что «Горе от ума» было задумано в 1816 г. и первоначально в числе действующих лиц была жена Фамусова, московская модница. Н. К. Пиксанов, не

- 204 -

принимая этого свидетельства в целом, спрашивает: «Не относил ли Бегичев к „Горю от ума“ план и сцены другой комедии, хотя бы и очень близкой к „Горю от ума“?» Общий его вывод, как уже указывалось, таков: «И Шнейдер, и Бегичев, и Бебутов говорят не о первоначальной редакции „Горя от ума“, а о чем-то ином, хотя, может быть, и близком, напоминающем комедию»²⁶⁴. Следовательно, для обоснования своих выводов Н. К. Пиксанову приходится прибегать к совершенно фантастической гипотезе — предполагать существование у Грибоедова до «Горя от ума» какого-то произведения, очень похожего на «Горе от ума», даже содержавшего в числе действующих лиц Фамусова и его жену, но все-таки не являющегося «Горем от ума». Гипотеза эта решительно ни на чем не основана и поражает своей искусственностью²⁶⁵.

Итак, мы приходим к выводу: на основании всего изложенного выше можно утверждать, что «Горе от ума» задумано Грибоедовым в 1816 г., задумано именно как целое: он написал тогда план комедии и начал работу над нею, — в Петербурге в это время он написал и несколько сцен. В этих сценах и существовала, в частности, жена Фамусова — московская модница с притворной чувствительностью. Очевидно, Грибоедов продолжал работу над комедией и на Востоке; в 1819 г. он читал дорогою из Моздока в Тифлис отрывки из «Горя от ума» князю Д. О. Бебутову. Работа над комедией шла все же не так быстро, как хотелось автору, временами замирала и в общем к 1820 г. мало продвинулась вперед. В ноябре 1820 г. в Тавризе, в силу какого-то глубокого внутреннего импульса, творческий процесс оживился; автора охватило горячее желание усиленно работать над комедией, закончить ее «через год непременно». «Сон о клятве», записанный Грибоедовым, — своеобразное свидетельство этого состояния. Старые сцены не удовлетворяют, отвергаются, переделываются.

Установив эту первоначальную хронологическую канву, сопоставим с нею еще три существенных свидетельства. Ей не противоречит чрезвычайно важная запись самого Грибоедова, что во время переезда из Тифлиса в Иран в 1819 г. он охвачен творческим настроением и что-то пишет. В путевых записках 1819 г., адресованных Бегичеву, Грибоедов записывает под 10—13 февраля: «А начальная причина все-таки ты. Вечно попрекаешь меня малодушием. Не попрекнешь же вперед, право нет: музам

- 205 -

я уже не ленивый служитель. Пишу, мой друг, пишу, пишу. Жаль только, что некому прочесть». В свете приведенных выше свидетельств и установленной хронологической канвы можно с основанием предположить, что речь идет о творческом процессе работы над комедией «Горе от ума». Никаких иных произведений Грибоедова, относящихся к 1819 г., до нас не дошло. Предположение, что Грибоедов в пути работает над «Горем от ума», очень правдоподобно и хорошо согласуется как со свидетельствами Бегичева, так и со свидетельством Бебутова: творческий процесс над комедией продолжался в феврале 1819 г., сопровождался выраженным желанием кому-то прочесть написанное. В ноябре или начале декабря того же года произошла встреча с Д. О. Бебутовым. Грибоедов смог удовлетворить столь понятному желанию — прочесть приятному спутнику, собрату по оружию, почти сверстнику, человеку близких политических настроений — отрывки из сочиняемой пьесы. Далее, в обстановке иранского одиночества, творческий процесс опять замер, опять Грибоедов стал музам «ленивый служитель»: он пишет в письме к Катенину из Тавриза в феврале 1820 г. (месяцев за девять до «сна о клятве»): «Веселость утрачена, не пишу стихов, может, и творились бы, да читать некому, сотруженники не Русские»²⁶⁶. Этот факт также полностью укладывается в очерченные выше хронологические рамки — в Иране до «сна о клятве» творческий процесс приостанавливался.

Последнее свидетельство, которое надо сопоставить с установленным выше хронологическим рядом, содержится в «Рассказах из прошлого» Новосильцевой, где сообщен интересный, но несомненно беллетризованный в позднейшей записи эпизод из московской жизни Грибоедова, который Новосильцева слышала от англичанина Фомы Яковлевича Эванса, университетского профессора и вместе с тем музыканта, — вероятно, английского учителя Грибоедова. Эванс рассказывал, что по Москве разнесся слух, будто Грибоедов сошел с ума. Встревоженный Эванс навестил ученика, чтобы выяснить справедливость слуха. Грибоедов взволнованно рассказал ему, что он «дня за два перед тем был на вечере, где его сильно возмутили дикие выходки тогдашнего общества, раболепное подражание всему иностранному и, наконец, подобострастное внимание, которым окружали какого-то француза, пустого болтуна. Негодование Грибоедова

- 206 -

постепенно возрастало, и, наконец, его нервная, желчная природа высказалась в порывистой речи, которой все были оскорблены. У кого-то сорвалось с языка, что „этот умник“ сошел с ума, слово подхватили, и те же Загорецкие, Хлёстовы, гг. N. и D. разнесли его по всей Москве. «Я им докажу, что я в своем уме, — продолжал Грибоедов, окончив свой рассказ, — я в них пущу комедией, внесу в нее целиком этот вечер: им не поздоровится! Весь план у меня уже в голове, и я чувствую, что она будет хороша». На другой же день он задумал писать „Горе от ума“»²⁶⁷. Последнюю фразу, как крайне наивную и противоречащую предыдущему изложению, конечно, надо отбросить (наивность ее не нуждается в комментариях, а противоречивость очевидна: Грибоедов сегодня утверждает, что у него «весь план» комедии в голове, а «задумывает» писать комедию только «завтра»). Рассказ этот явно приукрашен и нарочито приближен в деталях к эпизоду с «французиком из Бордо» в «Горе от ума». Отбрасывая детали и учитывая лишь самый факт стычки с московским обществом — факт сам по себе чрезвычайно правдоподобный, зададим вопрос: к какому времени можно отнести этот рассказ (он не содержит прямых указаний на датировку)? Речь в нем явно идет о взрослом Грибоедове, а не о Грибоедове-ребенке, и о времени до окончания «Горя от ума». Взрослый Грибоедов до окончания комедии был в Москве дважды: дней 10—12 он провел в ней проездом на Восток в 1818 г. и несколько более — летом 1823 г. по возвращении с Востока, перед отъездом в деревню Бегичева, — тогда у Грибоедова уже были готовы два первых акта комедии, и он явно не мог говорить о ней в будущем времени. Вывод о датировке в силу этого явно склоняется к проезду через Москву в 1818 г. Н. К. Пиксанов относит все же эпизод к 1823 г., когда Грибоедов явился в Москву «зрелым человеком, зорким наблюдателем и строгим судьей. Посещение балов, вечеров, праздников и пикников весной 1823 г. давало поэту много возможностей к спорам и столкновениям»²⁶⁸. Полагаю, что гораздо правдоподобнее отнести этот эпизод к 1818 г.; зрелый, установившийся и более выдержанный дипломат двадцативосьмилетнего возраста, каким был в 1823 г. вернувшийся с Востока Грибоедов, очевидно, был менее расположен вступать в бурные споры на балах, нежели двадцатитрехлетний молодой человек, гораздо менее уравновешенный и более пылкий,

- 207 -

а именно таким рисуют источники Грибоедова 1818 г. Более того, его письма к Бегичеву 1818 г. (от 18 сентября из Воронежа, по выезде из Москвы) донесли до нас свидетельство такого недовольства Москвою, которое легко могло породить описанное выше столкновение. Мы видим, что Грибоедов, подобно Чацкому, мог бы сказать в этот момент слова: «Нет, недоволен я Москвой». Он пишет: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему». Далее в письме мысль о том, что его недооценили в Москве, сопровождена цитатой: «несть пророк без чести, токмо в отечествии своем...» Это свидетельство самого автора хорошо согласуется с приведенным выше рассказом, — чрезвычайно правдоподобно, что эти настроения могли повести к столкновению с московским обществом. Предположительная датировка рассказа Эванса осенью 1818 г. представляется поэтому наиболее правдоподобной. Что же касается момента начального замысла комедии, — рассказ Эванса прекрасно согласуется со свидетельством Бегичева: слова Грибоедова «весь план у меня уже в голове» точно перекликаются со свидетельством того же Бегичева: «План этой комедии был сделан у него уже в Петербурге». Не противоречит рассказ Эванса и свидетельству Бебутова.

Так обогащается установленная выше в основных своих хронологических моментах картина замысла.

3

Замысел возник в том же 1816 г., что и первая тайная организация декабристов. План рос и зрел, творчество развивалось в атмосфере постоянного общения с передовой молодежью, в том числе с декабристами и их друзьями. Замысел был сразу выделен автором из ряда прочих драматургических сюжетов, возникавших тогда же, сосуществовавших и даже выполняемых одновременно с постепенным вынашиванием основного и любимого замысла комедии, которая стала делом его жизни. Автор сразу отделил этот замысел от остальных, придал ему важнейшие творческие функции, сделал именно его хранилищем самых заветных мыслей и эмоций, носителем своего поэтического призвания. Это видно из того, что

- 208 -

именно данный замысел осознается автором как замысел «высшего значения».

Мысль создать что-то большое, особо ценное, крупного значения, обуревала Грибоедова. «Первое начертание этой сценической поэмы, как оно родилось во мне, было гораздо великолепнее и высшего значения, чем теперь, в суетном наряде, в который я принужден был облечь его», — пишет Грибоедов позднее о первоначальном замысле «Горя от ума»²⁶⁹. Скудные рукописи, свидетельствующие о творческой истории «Горя от ума», не донесли до нас именно этого замысла — эти черновики не сохранились. Тем ценнее для нас великолепное авторское свидетельство, приведенное выше. Эта высота первичного замысла, «высшее его значение» сопоставляются с интересом молодого Грибоедова к замыслам шекспировского стиля, с глубоким интересом к «Фаусту» Гете и к старому, уже цитированному ранее несогласию с принципом «трех единств», который он тем не менее счел себя вынужденным применить в комедии «Горе от ума»²⁷⁰.

Именно Грибоедов заставил друга своего Кюхельбекера в период особой их близости — в конце 1821 и в первой половине 1822 г. — отвлечься от драматической поэтики Шиллера и глубоко заняться изучением Шекспира. Уже тогда Грибоедова посещали мысли о широком и высоком замысле особого, не классического стиля. Позже, во время создания «Грузинской ночи», Грибоедов будет работать опять-таки над замыслом шекспировского стиля²⁷¹. Это тяготение к большому, глубокому, монументального характера произведению было свойственно и Пушкину, сделавшему первое воплощение подобного замысла в «Борисе Годунове». Грибоедов также искал раскрытия законов «драмы шекспировой».

Какую же роль играл этот замысел в душевной жизни самого Грибоедова? Ответ на этот вопрос необходим для уяснения генезиса идейного состава комедии, его взаимодействия с декабристским кругом идей.

Вдумываясь в жизнь Грибоедова до создания «Горя от ума», замечаешь в ней напряженную и полную неудач борьбу за выявление своего таланта, мировоззрения, права на деятельность. В юности он готовился, по-видимому, к научной работе, получил две кандидатские степени, был готов к докторскому экзамену. Сестра его считала, что он в науке был бы вторым Гельмгольцем. Это предположение близкого Грибоедову человека воспринимается

- 209 -

исследователем как вполне обоснованное, — да, действительно, Грибоедов был одарен в научно-исследовательском отношении, — это видно из его заметок и набросков научного характера, из неотразимой логики его дипломатических документов, из острого творческого интереса к научной проблематике. Учился Грибоедов «страстно», то есть влагал в ученье всего себя. Страсть к науке в юные годы легко объединялась с литературным призванием. Эта направленность на научную деятельность резко оборвана в биографии Грибоедова войной — и более не возобновляется. Выявить тут свою одаренность ему не пришлось.

Война 1812 г. и время заграничных походов не могли не принести ему много тяжелых личных переживаний по той же линии выявления себя: он не попал на фронт, вероятно, не будучи в силах преодолеть преград, поставленных властной и опытной в практических делах матерью. Он не получил ни наград, ни продвижения вперед — вошел и вышел из великих событий тем же корнетом гусарского полка, в то время как товарищи и друзья имели возможность широкого и кипучего выявления себя, жизненного творчества. Они встретились с ним, украшенные орденами за Бородино, Лейпциг, Париж, выросшие, полные богатейших впечатлений, — у него же был безусловный «по службе неуспех», как у Чацкого, а за этим «неуспехом» таилось нечто гораздо более серьезное — создавшаяся для него невозможность реализовать свои жизненные замыслы, выявить свой талант. Разлад между его реальным местом в жизни и тем уровнем возможностей, которые он в себе ощущал, был источником острого недовольства и непрекращающейся тревоги. Он даже не поехал повидаться с родными в Москву после войны, а позже, находясь с матерью в одном городе, подолгу живал у Бегичева. Когда его спросили однажды, как мог он подружиться «с этим увальнем и тюфяком», Грибоедов «с живостию» ответил: «Это потому, что Бегичев первый стал меня уважать». Следовательно, ранее он считал, что окружающие не уважают его, и страдал от этого²⁷².

Было бы несправедливо обойти молчанием и какую-то драму любви, пережитую им в эти годы. Биографы его, заметив «эффектную» историю с балериной Истоминой, не заметили какой-то другой замужней женщины, возбудившей в Грибоедове большое чувство, не сопровожденное счастьем. Он лишь два раза сам упомянул об этом

- 210 -

чувстве в переписке, — бегло и без радостных воспоминаний. Зимой 1824—1825 гг. в Петербурге, влюбившись в балерину Телешову, Грибоедов писал Бегичеву: «Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими Финнами. В [18] 15-м и [18] 16-м году точно то же было...»²⁷³ Чувство было глубоким и мучительным, от него Грибоедов, по собственным словам, «в грешной моей жизни чернее угля выгорел». Имени этой женщины не назвал ни Грибоедов, ни Бегичев, но то, что она была замужем, явствует из письма Грибоедова к А. А. Жандру и Варваре Семеновне Миклашевич от 18 декабря 1825 г. Грибоедов встревожен аналогичным положением своего юного друга А. И. Одоевского: «Сделай милость, объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Н. Т... Ночью сидит у ней, и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись... Не давайте ему слишком увлекаться этою дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но, может быть, я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее и Александра. Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни... Не хочу от вас скрывать моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость»²⁷⁴. Из всех этих текстов явствует, что любовь к какой-то замужней женщине была у Грибоедова сильной, длительной (два года: 1815—1816) и несчастной.

Нельзя не упомянуть также о дуэли Шереметева с Завадовским, где Грибоедов был секундантом. Она создала около Грибоедова много неблагоприятных толков. (Пушкин глухо пишет: «Даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении».) Даже в какой-то мере был задет неписаный кодекс дворянской чести, — о последнем обстоятельстве можно судить по рассказу о дуэли, переданному, очевидно, со слов Якубовича Ван Галеном: ходили слухи, что во время дуэли по вине секунданта были нарушены какие-то правила, что и содействовало ее трагическому исходу. Все эти ложные слухи были так настоятельны и оживленны, что охладили, например, у Александра Бестужева охоту знакомиться с Грибоедовым: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде», — начинает Бестужев свои

- 211 -

воспоминания о Грибоедове. Можно представить себе, как все это тяготило Грибоедова.

Пушкин познакомился с Грибоедовым в 1817 г. и отметил в нем «меланхолический характер», «озлобленный ум», но вместе с тем «добродушие». Бегичев говорит о неистощимом веселье Грибоедова, Пушкин — о меланхолии. Оба могут быть правы: резкие переходы от одного настроения к другому были свойственны холерику Грибоедову и постоянно отмечались людьми, близко его знавшими²⁷⁵.

В свете этих данных понятно особо обостренное чувство личного достоинства и самолюбия у молодого Грибоедова. «Человек весьма умный и начитанный, но он мне показался слишком занят собой», — пишет о нем Н. Н. Муравьев (Карский). Н. В. Шимановский пишет: «У него был характер непостоянный и самолюбие неограниченное». Такое впечатление Грибоедов мог нередко производить в связи с острой душевной неудовлетворенностью, разладом между реальным своим местом в жизни и тем уровнем возможностей, который он в себе ощущал. «Пламенная душа требовала деятельности, ум — пищи, но ни место, ни обстоятельства не могли удовлетворить его желаниям», — пишет Булгарин о его военном периоде. Враждебный Грибоедову Денис Давыдов говорит о «бесе честолюбия», который терзал Грибоедова. Пушкин глубоко вник именно в эту сторону дела и написал о Грибоедове: «Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном». Эти пушкинские строки как бы вторят грибоедовской самооценке в письме к Бегичеву (июль 1824 г.), где Грибоедов пишет о своей «пламенной страсти» «к людям и делам необыкновенным». Ничтожность положения и резко суженная возможность действовать оказывались в противоречии с самооценкой, с ощущением своих огромных способностей²⁷⁶.

Важно подчеркнуть: высокое призвание поэта — одна из ведущих идей в самосознании и самооценке Грибоедова этих лет. Об этом свидетельствует стихотворение «Давид», которое вернее всего отнести к периоду общения

- 212 -

с Кюхельбекером (конец 1821 — начало 1822 г., до мая), когда оба они увлекались поэтическими красотами Библии. Это — разработка темы о призвании поэта как о непревзойденной силе, преобразующей мир. «Юнейший у отца» и «не славный» среди братьев пастух Давид оказался обладателем творческого песенного дара:

Орга̀н мои создали руки,
Псалтырь устроили персты...

Получивший божию благодать и помазание бога именно в силу своего песенного дара, Давид преодолевает врага отечества, иноплеменника, угрожающего родине, — именно таким неожиданно обрисован Голиаф в стихотворении Грибоедова:

Но я мечом над ним взыграл,
Сразил его и обезглавил
И стыд отечества отъял,
Сынов Израиля прославил!

Призвание поэта — одна из центральных тем творчества друга Грибоедова Кюхельбекера. Нет сомнений, что это было постоянной темой их разговоров. Личное восприятие этой темы, соединенное с сознанием своего писательского таланта, с уже носимым в себе «шекспировским» замыслом большой комедии, обострено мечтами о славе, о деятельности, о разрешении крупной общественной задачи. Грибоедов сам говорит о «ненасытности» своей души, о «пламенной страсти к новым вымыслам, к новым познаниям, к перемене места и занятий, к людям и делам необыкновенным»²⁷⁷. Эта сторона писателем насквозь осознана, она — не тайная, смутно ощутимая подоплека творчества, она — ясная руководящая идея, ведущее чувство.

Чтобы дать правильную историческую оценку этому осознанию своего высокого писательского призвания и его общественного значения, надо учесть, как ставился вопрос о национальной русской литературе в декабристских кругах. Политическая утопия Улыбышева «Сон» (1819) отражает декабристские взгляды на русскую культуру. В утопии остро поставлен вопрос о создании национальной литературы, в частности о национальной комедии, то есть вопрос о том, что и занимало более всего в тот момент Грибоедова. Автор видит «во сне» будущий послереволюционный Петербург — столицу новой, культурной

- 213 -

России, город, полный «общественных школ, академий, библиотек всех видов», вытеснивших прежние казармы. Старец, объясняющий автору необычайную картину, говорит о великой национальной русской литературе, созданной после революции и в силу революции. Наконец русская литература стала самостоятельной, самобытной, национальной, отказавшись от подражания иностранным образцам: «Наши опыты в изящных искусствах, скопированные с произведений иностранцев, сохранили между ними и нами в течение двух веков ту разницу, которая отделяет человека от обезьяны. В особенности наши литературные труды несли уже печать упадка, еще не достигнув зрелости, и нашу литературу, как и наши учреждения, можно сравнить с плодом, зеленым с одной стороны и сгнившим с другой. К счастью, мы заметили наше заблуждение. Великие события, разбив наши оковы, вознесли нас на первое место среди народов Европы и оживили также почти угасшую искру нашего народного гения. Стали вскрывать плодоносную и почти нетронутую жилу нашей древней народной словесности, и вскоре из нее вспыхнул поэтический огонь, который и теперь с таким блеском горит в наших эпопеях и трагедиях. Нравы, принимая черты все более и более характерные, отличающие свободные народы, породили у нас хорошую комедию, — комедию самобытную. Наша печать не занимается более повторением и увеличением бесполезного количества этих переводов французских пьес, устарелых даже у того народа, для которого они были сочинены. Итак, только удаляясь от иностранцев, по примеру писателей всех стран создавши у себя национальную литературу, мы смогли поравняться с ними»²⁷⁸. Эти мысли разительно совпадают с кругом мнений Грибоедова. Мы начинаем яснее понимать, чем был для Грибоедова его замысел национальной комедии, мечта о произведении большого плана и крупной социальной функции.

В апреле 1819 г., как раз в то время, когда Грибоедов был далеко на Востоке, в Тегеране, при дворе «шааен-шаа» — «царя-царей», в декабристском кругу, в заседании той же «Зеленой лампы» обсуждались его комедии — «Притворная неверность» и «Молодые супруги». Отзыв был хотя в общем снисходителен, но французская подражательность решительно осуждалась в обеих: специалист по театральным делам, член «Зеленой лампы»

- 214 -

Дмитрий Николаевич Барков (не смешивать с Барковым XVIII в.) писал: «Вторник (22 апреля 1819 г.). „Притворная неверность“. Комедия в 1 действии, перевод с французского Грибоедова и Жандра. „Молодые супруги“. Комедия в 1 действии, подражание французскому г-на Грибоедова. Первые две пьесы давно известны. „Притворная неверность“ переведена и играна прекрасно, кроме г-на Рамазанова, который довольно дурно понял свою роль. „Молодые супруги“ — подражание французскому... „Secret du ménage“ имеет очень много достоинств по простому естественному ходу, хорошему тону и многим истинно комическим сценам, — жаль, что она обезображена многими очень дурными стихами»²⁷⁹. Несмотря на всю снисходительность и даже похвальные замечания отзыва, декабристский круг никак не мог признать эти грибоедовские произведения хотя бы за приближение к той национальной комедии, к которой надо было стремиться. Наоборот, это были осужденные с принципиальной точки зрения подражания иностранным образцам. Нет сомнений, что сам Грибоедов — автор шести комедий, путешествовавший в то время на Востоке, полностью разделил бы отрицательные моменты оценки: он менее всего склонен был придавать серьезное значение уже написанным своим произведениям. Это были небольшие случайные проблески, однодневки, шутливая проба литературных сил, более подарки актрисам, нежели замыслы; в их «основе» лежала организация бенефисов для знакомых актеров. Это, по собственному выражению Грибоедова, не комедии, а «комедийки». Он же хотел написать именно комедию, даже, так сказать, Комедию — с большой буквы.

Высокая, большого социального значения комедия («сценическая поэма») была им задумана в 1816 г., в том же году, когда возникло первое декабристское тайное общество... «Дух времени», который заставлял везде умы клокотать, дифференцирующаяся на два противоположных лагеря Россия, общение с членами тайного общества — такова атмосфера замысла. Коллизия двух лагерей — основа, стержень произведения, без нее рушится замысел, пьеса перестает существовать. Мы еще остановимся на этом ниже. Замысел родился, рос и развивался в атмосфере раннего, вместе с ним родившегося декабризма. Идеи, влекущие вперед развитие замысла, были в широком смысле слова декабристскими идеями.

- 215 -

4

Вдумываясь в документальный материал, мы замечаем, что периоду творческого оживления работы над «Горем от ума» (1820) предшествует, а затем творчеству над комедией сопутствует однородный и глубокий поток мыслей Грибоедова, сосредоточенный на теме исторического движения человечества. Эта тема, столь естественно возникавшая в сознании в эпоху европейской революционной ситуации 1818—1819 гг., была оживлена и насыщена новыми кавказскими и иранскими впечатлениями. Кавказ, столь богатый историческими воспоминаниями, Грузия с ее древнейшей историей и своеобразным социальным укладом, Иран, разительно напоминающий пройденные Россией ступени — XVII и XVIII вв., насыщают эту тему новыми живыми впечатлениями. Искусство личного перевоплощения, в высокой степени свойственное Грибоедову-художнику, сопровождает образами этот бурный поток мыслей.

Скопище кавказских «громад», на которое, по словам Ломоносова, «Россия локтем возлегла», будит мысли об античной древности, о древнейших мифах человечества: «Отъезд далее. Мы вперед едем. Орлы и ястреба, потомки Прометеевых терзателей», — записывает Грибоедов в путевых заметках 1818 г. «Округ меня неплодные скалы, над головою царь-птица и ястреба, потомки Прометеева терзателя», — вновь возникает у него тот же образ в письме к издателю «Сына отечества» в январе 1819 г. Древнейшие библейские образы — начало человеческой жизни — осмысляются Грибоедовым как исторические, поняты им как начала жизни человечества: «А хорошо было ночевать Мафусаилам и Ламехам; первый, кто молотом сгибал железо, первый, кто изобретал цевницу и гусли, славой и любовью награждался в обширном своем семействе. С тех пор, как есть города и граждане, едем, едем от Финского залива до тудова, куда сын Товитов ходил за десятью талантами», — записывает Грибоедов 2 февраля 1819 г. Он остро, художнически перевоплощается в эти древние исторические образы: «...равниной идем до ущелья: земля везде оголилась... Около горы сворачиваем вправо до Гаргар. Разнообразные группы моего племени, я — Авраам». Еще пример личного чувства перевоплощения в образы старины. «В виду у меня скала с уступами, точно как та, к которой, по описанию, примыкают

- 216 -

развалины Персеполя; я через ветхий мост, что у меня под ногами, ходил туда, взлетел и, опершись на повисший мшистый камень, долго стоял, подобно Грееву барду; недоставало только бороды» (1819). Тут образы английской поэзии также уводят к историческим впечатлениям. Ощущение античности облекает у Грибоедова возникающие ритмические состояния: «Не знаю, отчего у меня вчера во всю дорогу не выходил из головы смешной трагический стих:

Du centre des déserts de l’antique Arménie», —

помечено в «Путевых записках» 1819 г. Фантазия художника сталкивает античные образы с образами современности... «Мне пришло в голову, — что кабы воскресить древних спартанцев и послать к ним одного нынешнего персиянина велеречивого, — как бы они ему внимали, как бы приняли, как бы проводили?» (1819). Иран со всей остротой воскрешает образы Древней Руси, и мысль от античности переходит к русскому прошлому — Дмитрию Самозванцу и царю Михаилу Федоровичу. И опять действительность осознается через острое художническое личное перевоплощение: «Беседа наша продолжалась далеко за полночь. Разгоряченный тем, что видел и проглотил, я перенесся за двести лет назад в нашу родину. Хозяин представился мне в виде добродушного москвитянина, угощающего приезжих из немцев, фараши — его домочадцами, сам я — Олеарий. Крепкие напитки, сырые овощи и блюдца с сахарными брашнами, все это способствовало к переселению моих мыслей в нашу седую старину, и даже увертливый красный человечек, который хотя и называется англичанином, а право, нельзя ручаться — из каких он, этот аноним, только рассыпался в нелепых рассказах о том, что делается за морем, — я видел в нем Маржерета, выходца при Дмитрии, прозванном Самозванцем, и всякого другого бродящего иностранца того времени, который в наших теремах пил, ел, разживался и, возвратясь к своим, ругательством платил русским за русское хлебосольство». Картины древнего угнетения и бесправия населения идут в том же плане восприятия: «Резаные уши и батоги при мне», — записывает Грибоедов (1819), употребляя древнерусский термин «батоги» — для иранских палок. «Рабы, мой любезный!.. Недавно одного областного начальника, не взирая на его 30-летнюю службу, седую голову и Алкоран в руках, били по пятам,

- 217 -

разумеется, без суда...» Заметив в письме к Катенину (от февраля 1820 г. из Тавриза), что Аббас-Мирза вызвал из Лондона оружейных мастеров, собирается заводить университеты и имеет министра «духовных сил», Грибоедов замечает: «Ты видишь, что и здесь в умах потрясение» (ср. у Пестеля: «От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противуположностей»)²⁸⁰.

В феврале 1820 г. Грибоедов пишет Катенину из Тавриза, вспоминая весну прошедшего, 1819, года: «Весною мы прибыли в Тейран... Жар выгнал нас в поле, на летнее кочевье, в Султанейскую равнину, с Шааен-Шаа, Царем-Царей и его Двором. Ах! Царь Государь! Не по длинной бороде, а в прочем во всем точь-в-точь Ломоносова Государыня Елисавет, дщерь Петрова. Да вообще, что за люди вкруг его! что за нравы! Когда-нибудь от меня услышишь, коли не прочтешь... Начать их обрисовывать, хоть слегка, завело бы слишком далеко: в год чего не насмотришься!» Персия воспринималась как сгусток крепостничества — от этого вывода путь лежал к мыслям о России. Иранская обстановка напоминала русское средневековье. Он жил как бы в сгущенном прошлом своей страны, был отброшен в это крепостное прошлое, против гнета которого в настоящем уже был пробужден его протест. Наблюдения над упомянутой выше расправой, когда областного начальника, невзирая на его 30-летнюю службу и седую голову, били по пятам, «разумеется, без суда» — непосредственно предшествуют уже цитированной ранее мысли. «В Европе, даже и в тех народах, которые еще не добыли себе конституции, общее мнение, по крайней мере, требует суда виноватому, который всегда наряжают». Раздумье над деспотическим правлением рождалось, таким образом, в потоке мыслей о закономерной исторической смене одного социального строя другим: «В деспотическом правлении старшие всех подлее» (1819)²⁸¹.

Вдумаемся в тот политический и социальный критерий исторического порядка, который отбирает явления из массы льющихся в сознание новых впечатлений и дает им оценку. Это — критерий передового человека своего времени, осуждающего деспотизм, критерий сторонника конституционного устройства страны, добываемого народами. Это, кроме того, критерий, пронизанный мыслью об исторической закономерности, одно из завоеваний просветительной

- 218 -

философии и передовой науки грибоедовского времени. Правовой критерий, при помощи которого и оценивается наблюдаемое явление, почерпнут в системе идей противника деспотизма и самовластия: «Мирза потерял значительную сумму. Нашли воров и деньги, которые шах себе взял» (1819).

«19 [июля]. Юсуф-Хан-Спадар делал учение с пальбою.

20 [июля]. Шах его потребовал к себе.

— К чему была вчерашняя пальба?

— Для обучения войск Вашего Величества.

— Что она стоила?

— 2000 р. из моих собственных.

— Заплатить столько же шаху за то, что палили без его спросу» (1819).

Деспотизм — постоянная тема размышления: «И эта лествица слепого рабства и слепой власти здесь беспрерывно восходит до бега, хана, беглер-бега и каймакама, и таким образом выше и выше». «Всего несколько суток, как я переступил границу, и еще не в настоящей Персии, а имел случай видеть уже не один самовольный поступок»²⁸².

Пользуясь тем же передовым критерием, Грибоедов давал оценку нравам и отношению к достоинству человека: будущий автор образа Максима Петровича, который сгибался вперегиб, когда надо было подслужиться, записывал в путевом дневнике наблюдения над «велеречивым персиянином»: «В Европе, которую моралисты вечно упрекают порчею нравов, никто не льстит так бесстыдно» (1819)²⁸³.

Течение времени в веках, осознание исторического движения, поступательного хода исторического процесса было острейшим впечатлением Востока. Это был именно целый поток мыслей, постоянно сосредоточенный на этих вопросах накануне творческой вспышки и оживления работы над «Горем от ума». Грибоедов прочно был включен в русло исторического размышления и сравнения, а русло это вело к еще более острому, чем раньше, осознанию крепостничества как преходящей исторической формы²⁸⁴.

Таким образом, среда высоких мыслей о положении родины, об историческом течении мировой истории, о развитии социального, политического строя и культуры человечества была как бы питательной средой идей, окружавших

- 219 -

замысел «Горя от ума». Постоянное сравнение виденного с Россией, отнесение к ней новых наблюдений — эта особая подспудная работа сознания имеет несомненное отношение к творческой вспышке 1820 г. В этом свете понятно, как обостренно и художественно-отчетливо стала восприниматься уже ранее наблюденная и положенная в основу замысла комедии коллизия — столкновение двух миров: старого, крепостнического — с новым, молодым, антикрепостническим.

Но изложенные выше данные, конечно, не исчерпывают сложности той, условно говоря, «питательной среды», в которой жил и развивался замысел «Горя от ума». Вдумываясь во всю совокупность обстоятельств жизни Грибоедова на Востоке в период оживления работы над комедией, отмечаем важнейшую особенность времени, которую никак нельзя не учитывать, изучая обстоятельства рождения «Горя от ума». В Европе развертываются потрясающие народы события: европейская революционная ситуация 1818—1819 гг., накануне которой и зародился у Грибоедова замысел «Горя от ума», переходит в революцию в том же 1820 г., в конце которого Грибоедов переживает яркую вспышку творчества. Революционные события в Испании, в Неаполе, в Португалии, а в следующем году в Греции и в Пьемонте сотрясают Европу. Доходит ли их отзвук до далекой Грузии? Какова вообще та человеческая среда, в которой работает над комедией ее молодой автор, заброшенный на далекий Восток? Прерывается ли тут идейное кипение человеческой среды вокруг Грибоедова? Чтобы ответить на эти вопросы, столь важные для нашей основной исследовательской задачи, необходимо заняться пребыванием Грибоедова на Востоке и человеческой средой, окружавшей его во время работы над комедией.

- 220 -

Глава VII

ГРИБОЕДОВ НА ВОСТОКЕ.
ЕРМОЛОВ И «ЕРМОЛОВЦЫ»

1

Грибоедов провел на Востоке время с 21 октября 1818 г. по самое начало марта 1823 г. — то есть 4 года и 4 с лишним месяца. Это и есть, говоря обобщенно, «восточный период» работы над комедией. В это время была проведена общая разработка замысла и композиции пьесы и были в основном написаны ее первые два акта.

Указанный период представляет собою чередование пребываний в Грузии и в Иране: 1) с 21 октября 1818 по 28 января 1819 г. — Грузия (Тбилиси, около 3-х месяцев); 2) с февраля 1819 по сентябрь того же года — Иран (около 7 месяцев); 3) с 3 октября 1819 по 10 января 1820 г. — Грузия (более 3-х месяцев); 4) с января 1820 по ноябрь 1821 г. — Иран (около 1 года и 10 месяцев); 5) с ноября 1821 по начало марта 1823 г. — Грузия (Тбилиси, около 1 года и 4-х месяцев). Начало оживления работы над давним, лелеянным замыслом надо отнести, как указывалось выше, к четвертому из перечисленных периодов — к Ирану (1820), самый же разгар работы над первыми двумя актами комедии падает на пятый — грузинский — период, проведенный в основном в Тбилиси.

В основу «Горя от ума» Грибоедов положил ведущее противоречие времени, центральную коллизию эпохи — столкновение передового молодого человека, врага крепостничества, сторонника «свободной жизни», — с лагерем крепостников. В силу этого существенно уяснить себе вопрос, прервался ли в этот восточный период жизни Грибоедова тот поток жизненных впечатлений, который ранее питал замысел? Прекратилось ли общение с передовым лагерем? Приостановилось ли то идейное кипение

- 221 -

вокруг писателя, которое, на наш взгляд, сыграло столь существенную роль в его предшествующей жизни?

Важность этих вопросов усугубляется особенностями всего исторического облика 1818—1823 годов. Именно в это время особо напряжено русское общественное движение, взволнованно реагирующее на такие существенные явления русской жизни, как восстания военных поселений и волнения Семеновского полка. Именно в эти годы (1818—1819) обостряется революционная ситуация в Европе, именно в эти годы (1820—1821) переходит она в революцию.

В плане основных задач настоящего исследования далеко не безразличен вопрос о том, мог ли Грибоедов воспринять эти исторические события? Доходил ли отзвук их до далекой Грузии? Может быть, она вообще ничего не знала о происходящем в Европе и в центре России или, узнав с большим запозданием, воспринимала события равнодушно и вяло?

Грибоедов избрал себе художественную тему, насыщенную самым жгучим политическим содержанием, тему высокого социального значения. В силу этого постановка формулированных выше вопросов имеет величайший, первостепенный смысл для анализа творчества. Избранная им тема отражала исторический процесс, можно сказать, с научной точностью, по основной его магистрали.

Ответить на все эти вопросы, однако, далеко не легко, а с желательной степенью полноты и невозможно. Скудость документов и тут дает себя знать, но и эти скудные документы, будучи погружены в историческую среду своего времени, могут дать более полное понятие об атмосфере, в которой протекала жизнь Грибоедова в первый «восточный период». Необходимо сделать то, что возможно. Возможно же следующее: уяснить себе особенности той живой человеческой среды, в которой вращался Грибоедов, осветить вопрос об осведомленности этой среды в развитии исторических событий времени, составить представление об идейной атмосфере, в которой создавалось «Горе от ума».

Томительные периоды иранского одиночества сменялись для Грибоедова радостными периодами жизни в Грузии. В центре людской среды, которая окружала его в периоды пребывания на Кавказе, высится монументальная фигура Алексея Петровича Ермолова. Вокруг него складывается своеобразный коллектив приверженцев

- 222 -

и единомышленников, которых друг Грибоедова В. К. Кюхельбекер тепло назвал «ермоловцами». Кюхельбекер поставил их в один ряд со столь дорогими для него «лицейскими» (так себя называли лицеисты) и, назвав всех вместе «товарищами», придал своим строкам особенно глубокий и сердечный оттенок. В стихотворении на смерть Якубовича²⁸⁵ Кюхельбекер писал:

Лицейские, ермоловцы, поэты,
Товарищи! Вас подлинно ли нет?
А были же когда-то вы согреты
Такой живою жизнью...

Прежде всего, необходимо напомнить о некоторых общих особенностях Кавказа и о самом процессе постепенного подбора в Кавказском корпусе человеческого коллектива особого склада, с которым непрерывно общался Грибоедов.

Александр I называл Кавказ «теплой Сибирью». Это было место ссылки политически неблагонадежных элементов, тех, кто проявил себя каким-либо беспокойством и нарушением порядка. На Кавказе шли непрерывные военные действия, и послать неблагонадежного под пули горцев нередко означало легко и быстро избавиться от него навсегда, без всякого смертного приговора.

Петербургское правительство неясно представляло себе жизнь далекой окраины, интересуясь преимущественно чисто военной информацией. Между тем на этой отдаленной «окраине», еще не всецело «замиренной» и по размерам превосходившей большое европейское государство, складывалась своеобразная жизнь, создавался годами особого характера человеческий коллектив, в политических своих настроениях далеко не благоприятный глыбе реакционного царизма. На далекой окраине был слабее политический надзор, а большое скопление неблагонадежных элементов питало разнообразные нежелательные для правительства настроения.

Побывал на Кавказе, еще до Грибоедова, декабрист Петр Григорьевич Каховский, учившийся вместе с ним в Московском университете; он был разжалован в рядовые в декабре 1816 г. и сослан на Кавказ. Были на Кавказе В. Кюхельбекер, А. Авенариус, П. Черевин, Г. Копылов, П. Устимович — члены тайного общества. В корпусе Ермолова побывали до восстания декабристы братья Борисовы, основатели Общества соединенных славян. До

- 223 -

восстания побывал на Кавказе и декабрист Петр Муханов (1825). На Кавказе оказался еще ранее Грибоедова его знакомец Якубович, сосланный за участие в дуэли Шереметева с Завадовским и оказавшийся в рядах того же Нижегородского драгунского полка²⁸⁶.

Масса всяческих «нарушителей порядка», конечно, отнюдь не представляла собою строго верноподданнической среды, которая свято блюла бы традиции стародворянской преданности престолу и устоям дворянского быта. На Кавказе скопилось столько разжалованных, что Ермолов даже просил императора Александра I прислать какое-либо общее положение об их чинопроизводстве²⁸⁷.

2

Алексей Петрович Ермолов, «его превосходительство господин проконсул Иберии» (так называл его Грибоедов)²⁸⁸, гроза горцев, глава как военной, так и гражданской жизни Кавказа, давал ей тон, был ее центром.

Когда Грибоедов познакомился с Ермоловым? Старые предположения биографов относили их знакомство к концу ноября 1818 г., когда Ермолов приехал в Тбилиси из Дагестана после экспедиции против горцев. Не так давно опубликованы новые письма Грибоедова, где мы встречаем более точную и, что особенно интересно, — более раннюю датировку. Судя по письму Грибоедова к Мазаровичу из Моздока от 12 октября 1818 г. (подлинник на французском языке), Грибоедов до этой даты уже дважды виделся с Ермоловым: «Представлялся его превосходительству господину проконсулу Иберии: нельзя быть более притягательным (on n’est pas plus entrainant). Безрассудно было бы с моей стороны полагать, чтобы мог я справедливо оценить его достоинства в те два раза, что его видел, но есть такие качества в выдающемся человеке, которые с первого раза обнаруживаются и как раз в вещах на вид мало значительных: в самостоятельной манере смотреть, судить обо всем остро и изящно, но не поверхностно, а всегда оставаясь выше предмета, о котором идет речь; нужно сознаться также, что говорит он превосходно, отчего в беседе с ним я должен бывал прикусить язык, несмотря на всю свою уверенность, от самолюбия происходящую», — пишет Грибоедов²⁸⁹.

- 224 -

Самые первые впечатления Грибоедова от встреч с Ермоловым идут в одном ряду и с первыми впечатлениями от важных нововведений социального характера в столь привлекавшем его внимание новом крае; в путевом дневнике 1818 г. на пути от Моздока до Тбилиси Грибоедов записал: «Даданиурт, Андреевская, окруженная лесом... Там, на базаре, прежде Ермолова выводили на продажу захваченных людей, — нынче самих продавцов вешают». Отмена рабства была прогрессивной чертой русской политики. Заметим еще, что Ермолов ввел право выкупа крепостных с торгов, что практиковалось только в Грузии. Однако общая линия резкого утеснения местных народов и безжалостного подавления восстаний бросалась в глаза Грибоедову, жестокая политика «замирения» не раз была темой его встревоженных размышлений²⁹⁰.

В ноябре Ермолов приехал в Тбилиси после экспедиции против горцев, и Грибоедов, как сам пишет в своих путевых записках, адресованных С. Н. Бегичеву, видел его «каждый день по нескольку часов» и «сказками прогонял ему скуку». Так длилось до 28 января 1819 г., когда миссия вместе с Грибоедовым выехала в Иран. Таким образом, Грибоедов в это время общался с Ермоловым непрерывно около двух месяцев. «Что за славный человек, — писал Грибоедов Бегичеву, — мало того что умен, нынче все умны, но совершенно по-русски на все годен, не на одни великие дела, не на одни мелочи, заметь это. Притом тьма красноречия, и не нынешнее отрывчатое, несвязное наполеоновское риторство, его слова хоть сейчас положить на бумагу»²⁹¹.

Грибоедов сразу понравился Ермолову: «Кажется, что он меня полюбил», — писал Грибоедов. Провожая Грибоедова в Иран в январе 1819 г., Ермолов шутливо назвал его повесой: «объявил, что я повеса, однако прибавил, что со всем тем прекрасный человек»²⁹². «Коли кого жаль в Тифлисе, так это Алексея Петровича. Бог знает, как этот человек умел всякого привязать к себе и как умел...» — писал Грибоедов в Петербург Я. Толстому и Всеволожскому накануне отъезда из Тбилиси в Иран — 27 января 1819 г. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов полюбил Грибоедова, «как сына»²⁹³.

Итак, Грибоедов сразу «влюбился» в Ермолова, с первых же шагов своего пребывания на Востоке. Его общение с Ермоловым неразрывно переплелось с начальными

- 225 -

годами работы над «Горем от ума». Поэтому, изучая общественную среду, окружавшую писателя в период создания его пьесы, необходимо вдуматься в облик этого необыкновенного русского человека. Его яркая личность и выдающаяся талантливость — органический элемент этой общественной среды.

«Поэты суть гордость нации», — говорил Ермолов. Кажется, не было поэта, вошедшего в орбиту его притяжения, который не написал бы о Ермолове стихов, не запомнил бы его, не облек бы поэзией его своеобычный и обаятельный образ. Пушкин нарочно сделал 200 верст крюку, проезжая в 1829 г. на Кавказ, но «зато» увидел Ермолова, — его образ запечатлен на страницах «Путешествия в Арзрум». Лермонтов был под обаянием Ермолова, и лермонтовский образ Ермолова остается одним из лучших. Александр Дюма перевел стихотворение Лермонтова и прислал свой перевод Ермолову с восторженным письмом. По-видимому, даже Грибоедов чуть было не написал стихов Ермолову: в путевых записках 1819 г., в средине характеристики Ермолова, Грибоедов пишет: «Или я уже совсем сделался панегиристом, а кажется, меня в этом нельзя упрекнуть: я Измайлову, Храповицкому не писал стихов...», и далее в рукописи оставлено белыми три четверти страницы, очевидно, для вставки уже почти что законченного стихотворения²⁹⁴.

Биограф Ермолова М. П. Погодин, лично его знавший, говорит о «неизменно веселом» нраве Ермолова. Кюхельбекер во втором послании к Грибоедову называет Ермолова «старцем вечно молодым». В. А. Жуковский, воспевая героев 1812 года, воскликнул: «Ермолов, витязь юный!» — Ермолову было тогда уже чуть ли не сорок лет. Ему было почти пятьдесят, когда эти же слова повторил Рылеев, призывая его идти на поддержку греческого восстания. Эта внутренняя молодость была особой, присущей Ермолову чертой. Ермоловские остроты повсеместно запоминались и ходили в широком кругу: то просьба «произвести его в немцы» в награду за подвиги во славу русского оружия, то наименование историка 1812 г. Михайловского-Данилевского после Крылова первым «русским баснописцем», то меткое словечко о запинающемся ораторе Паскевиче — пишет-де без запятых, зато говорит с запятыми («остроты сыплются полными горстями», — замечает о Ермолове Грибоедов)²⁹⁵. Целый ряд поступков и предложений Ермолова отмечен печатью яркого своеобразия:

- 226 -

то вдруг предложит уничтожить звание первоприсутствующих в сенате, кои, по его мнению, могли лишь одно иметь в виду, — угодить министру юстиции; то, будучи позван к императорскому столу, едва не навлечет на себя гнев государя «приятием участия в некоторых польских генералах»; то вдруг предложит царю ввести гласность в военных судах; Московский университет выразил желание избрать Ермолова почетным членом, — он отказался, говоря, что не заслужил этой чести, но обещался со временем заслужить²⁹⁶.

Ермолов был человеком широкого кругозора и обширного образования. Грибоедов, который, по собственным словам, «пристал к нему вроде тени», никак не мог с ним наговориться. Ермолов постоянно и неустанно пополнял круг своих знаний. Наблюдавший его на Кавказе испанский революционер дон Хуан Ван Гален пишет, что Ермолов ежедневно, нередко ночами, читал, постоянно интересовался новой литературой. Еще в костромской ссылке Ермолов основательно изучил латынь; он не только легко читал и перечитывал латинских классиков, но даже мог свободно объясняться на латинском языке. На столе у Ермолова постоянно лежал Тит Ливий, «воспитанников» своих (сыновей) он назвал именами Клавдия и Севера. Увлечение античностью, ее политическими деятелями — неотъемлемая черта его политического облика, роднящая его вообще с передовыми людьми века просвещения. Да и сам он постоянно вызывал у знавших его лиц сравнение себя с героями античности, — у Грибоедова ассоциация от Ермолова непосредственно ведет к «плутарховым героям»; кн. П. Долгоруков в своей книжке о Ермолове также вспоминает героев древности, на которых похож Ермолов «своей суровой цельностью и благородной простотой жизни»²⁹⁷.

Кроме французского языка, которым Ермолов владел в совершенстве, кроме знакомства с немецким языком (не имею точных сведений об английском), Ермолов хорошо знал итальянский язык. Круг тем — политических и культурных, которых Ермолов касался в своем поучительном, своеобразном, ярком и всегда запоминавшемся разговоре, был чрезвычайно широк. Ермолов был по-настоящему глубоко осведомлен в международных вопросах, глубоко знал историю, в частности историю Наполеона — полководца, которым он чрезвычайно интересовался; однажды зашел разговор о «разделении Польши»,

- 227 -

и Ермолов, по свидетельству Н. Н. Муравьева, «говорил очень долго, с таким красноречием и с такими познаниями, что мы все удивлялись и заслушались его». «Ермолов был человек государственный в обширном значении этого слова», — справедливо замечает биограф Ермолова М. П. Погодин. Беседы с ним были тем интереснее, что Ермолов много путешествовал. Кроме Востока, на котором он бывал и до своего «консульства», Ермолов хорошо знал и Западную Европу. Еще в молодости он побывал в Париже, в Австрии, в Италии. Он рассказывал о посещении Неаполя и о своем свидании с леди Гамильтон. Заметим, что с Грибоедовым у него могли найтись и такие общие темы, как одно учебное заведение: Ермолов также учился в Московском благородном пансионе под руководством того же профессора Гейма, у которого учился и Грибоедов. Ермолов любил музыку. Ермолов обладал богатой библиотекой: «Библиотека его была отборная, особенно что касается до военного дела, до политики и вообще новой истории. Он выписывал и получал тотчас все примечательное, преимущественно на французском языке. Значительная часть книг испещрена его примечаниями на полях», — пишет его биограф. Переписка с издателями новых книг встречается в его архиве. Там же имеются выписки, сжатые изложения целых обширных произведений (например, французское рукописное изложение обширного немецкого труда Шмидта «Европа и Америка»). Когда Ермолов в письме к Денису Давыдову от 1819 г. жалуется, что ему «нечего читать» и что в каком-то предназначенном для книг шкапу висит оружие, — это отражает прежде всего объем его требований²⁹⁸.

Политический облик Ермолова противоречив и сложен. Грибоедов называет Ермолова «сфинксом новейших времен». В ермоловском архиве — особенно кавказского периода, а иногда и более позднего времени — немало самых лестных личных писем к нему от цесаревича Константина, от Аракчеева, от императора Александра I и ближайших ко двору лиц. Он может послать в подарок персидскую шаль великой княгине Екатерине Павловне и получить от нее личное благодарственное письмо, может в шутку назвать цесаревича Константина «иезуитом патером Грубером» и получить от него обратно то же наименование; Аракчеев в одном из поздравительных писем «просится» к Ермолову в «начальники штаба» (1818).

- 228 -

И вместе с тем у Ермолова резкие столкновения с Аракчеевым, несомненно сыгравшим отрицательную роль в ермоловской биографии, а после — неуклонная ненависть к военным поселениям. До этого — тюрьма, Алексеевский равелин, павловская ссылка, а после — близость к декабристам, царская опала, более тридцати лет тяжелого, вынужденного бездействия, похожего на политическую ссылку. Подобно Кутузову, Ермолов — суворовский ученик — отличался той особой хитростью, о которой Суворов говорил: «Хитер, хитер! умен, умен! никто его не обманет». Самодержавие, правда, «обмануло» Ермолова и в конце концов победило его, — последняя часть изречения нуждается в оговорках. Но проницательность, уменье лавировать, разгадывать планы врага, побеждать хитростью и при нужде надевать маску, — несомненно, присущие Ермолову черты. Это лавирование породило немало противоречий в его поведении. Однако черты политической оппозиционности и вольнодумства все же складываются в облике Ермолова в такое прочное и ясное целое, что становится вполне понятно, почему этот человек мог быть зачислен декабристами в ряды «своих»²⁹⁹.

Истоки вольнодумческого мировоззрения Ермолова восходят, несомненно, к просветительной философии XVIII в. Вот перед нами тщательно переписанная тетрадь стихов из его архива — стихи большей частью относятся к девяностым годам XVIII в., то есть ко времени, когда Ермолову было двадцать лет или около того. Эта тетрадь — энциклопедия вольнодумства и политического вольномыслия XVIII в. Списывались стихи, которые понравились, совпадали с настроением и мыслями. Вот Истина появляется перед лицом человека и говорит:

Не бойсь, она сказала мне,
С умильностью подавши руку:
Забудь чертей и ад и муку,
Как будто видел их во сне.
Не мни, что четки и вериги
Любила я когда-нибудь;
Что спряталась в священны книги,
Стараясь смертных обмануть,
Что милы постные мне хари,
Обманщики и дураки,
И эти ползающи твари,
Носящи черны клобуки;
Что я загадку загадала,
Которой смысл прямой на смех,

- 229 -

Скрывая тщательно от всех,
Лишь этим гадинам сказала,
И что одних нелепых врак
Умы людские тмящий мрак
Для всех единственное средство
Достать небесное наследство³⁰⁰.

Мысль о природном равенстве людей, противопоставленная феодальному утверждению первенства родовой аристократии, глубоко занимала Ермолова и была одним из самых стойких элементов его мировоззрения. В упомянутой выше энциклопедии вольнодумства XVIII в. мы найдем такие, например, вольные стихи о достоинстве и истинной цене придворной аристократии:

Сам[ойло]ва себе представим крайне бедство,
Что б был он, ежели б не дядино наследство?
И Раз[умовский] Петр, Рум[янцев] Михаил,
Которых мозг умом творец не отягчил,
Что б были бедные, когда бы не порода
И тысяч по сту в год им каждому дохода?³⁰¹

За три года до смерти Ермолов получил на просмотр свою биографию, написанную для кавказского сборника. В начале биографии прославлялись его предки, превозносился его дворянский род. Ермолов написал в ответ: «Алексей Петрович [Ермолов] не может иметь обширной родословной и разумеет происхождение свое ничего особенного в себе не заключающим». Личная цена человека, присущие данному лицу качества, а не порода и знатность были его критерием в оценке людей. Он был полон негодования и презрения к убийце Лермонтова Мартынову и говорил: «Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а таких людей, каков Лермонтов, не скоро дождешься»³⁰².

Именно отсюда выросла та особая, несомненно демократическая по духу, манера обращения с людьми, которая была свойственна Ермолову. Он взял за правило никогда не отвечать на приветствие сидя, — здороваясь, всегда вставал, хотя бы перед младшим армейским чином. Все знали, что торжественное обращение «Ваше Высокопревосходительство» вызывало его ироническое замечание о предпочтительности «титла» «Ваше Высокоблагополучие». Простота обращения немедленно распространилась и на Грибоедова: Ермолов чуть ли не сразу стал говорить с ним на «ты» и затрагивать щекотливую тему о высших петербургских сферах, которым он предоставил все

- 230 -

почести, а себе взял «одни труды». Ермолов совершенно просто говорит Грибоедову: «Чего, братец, им хочется от меня?..»³⁰³

Любопытная черта: демократический оттенок обращения Ермолова с подчиненными выливается в слово «товарищи», обращенное к солдатам. Ермолов гордится этим и пишет Денису Давыдову: «Немногие смели называть солдат товарищами»... Обращение «товарищи» Ермолов применял даже в приказах. Его приказ по войскам от 1 января 1820 г. с этим обращением привел офицерскую молодежь в восторг: «Мы беспрестанно читали, повторяли этот приказ и вскоре знали его наизусть», — пишет один из «ермоловцев». Это помогает комментировать одно место письма Грибоедова к Катенину из Тавриза от февраля 1820 г.: Грибоедов пишет, что проводит время то «с Лугатом персидским», то «с деловыми бездельями», то в разговорах «с товарищами». Подчеркивание у Грибоедова, как и у Пушкина, несет функцию кавычек: нет сомнений, что Грибоедов употребляет тут именно ермоловское слово³⁰⁴.

Презрение к придворной клике и ненависть к бюрократии были постоянной чертой Ермолова, играли роль устоя в его мировоззрении. В записях 1816 г. он писал, что придворные всего мира должны составлять «нацию особенную» — «разность ощутительна только в степени утончения подлости, которая уже определяется просвещением». Под некоторыми его мыслями о взаимоотношениях феодальной верхушки и простого народа подписался бы любой декабрист и даже более поздние революционные деятели: привилегированные захватывают богатства, золото, а самому простому народу «если и останется кусок железа, и тот безжалостная судьба исковывает в цепи рабства и редко в острый меч на отмщение угнетения». 8 июля 1815 г. Ермолов записал в своем дневнике: «Торжество возвращения Людовика XVIII в Париж. Не приметно ни малейшей радости в народе»³⁰⁵.

Все только что изложенное говорит за то, что политическая оппозиционность Ермолова далеко не была в узком смысле слова «фрондой»: нет, она проистекала из определенных, противоположных режиму принципов мировоззрения — сложного и противоречивого, но в основах — противостоящего режиму. От изложенных выше устоев был уже один шаг до политической критики правительства и до деятельности против него.

- 231 -

3

Кюхельбекер не случайно придумал слово «ермоловцы». Нет сомнений, что это широкое содружество людей было объединено какими-то общими принципами свободолюбия и общими политическими настроениями. Вопрос о «ермоловцах» совершенно не изучен в литературе и нуждался бы в специальном исследовании. Естественно, что последующий процесс декабристов и поиски так и не открытого «тайного Кавказского общества» притушили свидетельства о «ермоловцах» и их настроениях в рукописном наследии эпохи, спрятали концы в воду, покрыли все молчанием. Поэтому исследователь оказывается в особо затруднительном положении.

Однако, пристально вглядываясь в первоисточники, можно уловить кое-какие остатки тщательно сглаженных черт, услышать еле доносящиеся отзвуки разговоров и настроений «ермоловцев».

Многочисленные данные свидетельствуют о наличии какого-то дружеского круга, объединенного общими настроениями. «Согласись, мой друг, что, утративши теплое место в Тифлисе, где мы обогревали тебя дружбою, как умели, ты многого лишился для своего спокойствия», — пишет Грибоедов Кюхельбекеру 1 октября 1822 г.; очевидно, он не случайно употребляет множественное число. Неизвестный «ермоловец» сообщает в своих воспоминаниях, что приказ Ермолова со словом «товарищи» «привел всех нас в восторг» (1820). Знаменитое место грибоедовского письма к А. Бестужеву (от 22 ноября 1825 г.) об «оргиях Юсупова», которое обошло всю грибоедовскую литературу, характеризуя отношение Грибоедова к крепостникам, также содержит явное указание на наличие этого круга: «Одно знаю, что оргии Юсупова срисовал мастерскою кистью, сделай одолжение, внеси в повесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!..» Письмо, содержащее резкие политико-социальные мотивы, будет читаться и перечитываться Грибоедовым в каком-то кругу единомыслящих «порядочных людей». Сам Ермолов примерно в том же тоне пишет Денису Давыдову в феврале 1819 г., что его письма прочитывает «с приятелями, которые понимать их могут»; контекст письма явно говорит о политической тематике переписки: тут и «ропот твой против

- 232 -

конгресса» (очевидно, Аахенского), и низкая оценка крупных деятелей, близких ко двору (Дибича), и необходимость писать к Давыдову не по официальной почте, а «для верности чрез Закревского». Дон Хуан Ван Гален свидетельствует, что сразу приобрел, попав в ермоловский корпус, «очень много друзей» (1819—1820), — очевидно, это были «друзья», знавшие об его нашумевшем революционном прошлом. В Тбилиси разжалованных декабристов Оржицкого, Мих. Пущина и Коновницына немедленно стали приглашать на офицерские обеды — это также характеризует политические настроения кавказского офицерства ермоловского времени. Заметим заодно, что Грибоедов напечатал написанные в 1824 г. «Случаи Петербургского наводнения», в частности, для того, чтобы его друзья в Грузии узнали, что он жив³⁰⁶. Когда Грибоедова арестовали по делу декабристов, его сослуживцы порекомендовали фельдъегерю, если он не довезет его до Петербурга целым, более не приезжать на Кавказ, «ибо сие может быть ему (то есть фельдъегерю) вредно». Дибич в одном из позднейших рапортов Николаю I доносил: «Дух сообщества существует, который по слабости своей не действует, но с помощью связей между собою — живет. Сие с самого начала командования моего здесь не было упущено от наблюдений моих»³⁰⁷.

Вглядываясь далее в отдельные лица людей, побывавших на Кавказе в ермоловское время, нет-нет да и приходится заметить то ту, то другую черту вольнодумства, политического свободомыслия или особого интереса к крупным принципиальным политическим вопросам. Биографии этих лиц не изучены в литературе, сведения крайне скудны, сторона, нас интересующая, нарочито затушевана в документальном материале по причинам, изложенным выше, — тем ценнее дошедшие до нас отдельные черточки и отзвуки. Отметим прежде всего, что нередко кавказцы прошли через тождественные этапы, роднящие их биографию со свободолюбивой молодежью столиц: они нередко являются участниками войны 1812 г., заграничных походов, они побывали в Париже, потом служили в тех же гвардейских полках, где находились и будущие декабристы. Генезис их вольнодумства разительно общ со всей массой свободолюбивой молодежи времени. Общий облик Якубовича, Кюхельбекера, а также еще ранее побывавшего в кавказской ссылке П. Каховского — с этой стороны общеизвестен. Из декабристов,

- 233 -

которые прошли через службу у Ермолова до декабрьских событий, кроме указанных Каховского, Якубовича, Кюхельбекера и других, надо отметить еще любопытную фигуру дяди декабриста Якубовича — Петра Максимовича Устимовича, принятого в тайное общество декабристом Перетцом еще в 1821 году. Грибоедов был коротко с ним знаком. Отметим члена Союза Благоденствия, а затем и Северного общества — Гермогена Ивановича Копылова, служившего у Ермолова. Николай и Александр Раевские проходят через ермоловский корпус также в грибоедовские годы. Ермолов по связям с Самойловыми н Давыдовыми — старый друг и родственник семьи Раевских (в одном из рапортов Александру I он пишет, что Александра Раевского знает «с самых молодых лет его»). В 1819—1820 гг. Александр Раевский — спутник Ермолова по Кавказу; в одном письме к Давыдову Ермолов пишет, что Александр Раевский перескажет Давыдову все важные новости и заодно передаст знаменитый приказ, где солдаты названы «товарищами»³⁰⁸.

Но дело не ограничивается только декабристскими именами. Известно, что Ермолов предупредил Грибоедова об аресте и дал ему возможность уничтожить компрометирующие его бумаги. По свидетельству Дениса Давыдова, Ермолов доверил это дело своему адъютанту — Ивану Дмитриевичу Талызину, — ясно, что подобное дело можно доверить только политическому единомышленнику. В этой связи интересно и упоминание Грибоедовым имени Талызина (письмо от 27 ноября 1825 г.) в ряду товарищей, сочувственно помнящих о В. Кюхельбекере. Поскольку другой адъютант Ермолова — Николай Васильевич Шимановский, по собственному признанию (в своих воспоминаниях), также участвовал в сожжении бумаг Грибоедова перед его арестом, надо упомянуть и его в среде «ермоловцев». У Пестеля были сведения, что третий адъютант Ермолова — Николай Павлович Воейков — является членом тайного «ермоловского общества». Не решая тут вопроса о политическом тайном обществе, учтем, что это, несомненно, может свидетельствовать об его политических настроениях. Старший брат Воейкова — Александр Павлович — был членом Союза Благоденствия. Знакомец Грибоедова — Ренненкампф — близко сдружился с испанским революционером Ван Галеном. Пестель упоминает и второе имя известного ему члена Кавказского тайного общества — Василия Федоровича Тимковского,

- 234 -

бывавшего на Кавказе в ермоловские времена. Сведения о тайном обществе в Кавказском корпусе были почерпнуты декабристом Волконским не только от Якубовича, но и непосредственно от Тимковского.³⁰⁹ Несомненно восприятие новых политических веяний близким знакомцем Грибоедова, князем Давидом Осиповичем Бебутовым. Бебутов в своем эскадроне еще до службы на Кавказе уничтожил телесные наказания, причем сделал это демонстративно: велел на смотру вывезти все розги и палки, сложил их перед построенными солдатами и торжественно сжег. Бебутов «явно осуждал тиранство» над солдатами некоего штабс-капитана Попова, имел с ним столкновение перед фронтом, — тот оцарапал ему руку саблей, а горячий Бебутов «начал валять его по голове и плечам фухтелем». Расположение полкового лагеря в провинциальной глуши и покровительство подполковника Алексеева позволило закончить все дело одним арестом Бебутова, а затем — дуэлью, после чего дело было совершенно замято. Позже Бебутов служил в ермоловском корпусе в Нижегородском полку и также дружил с испанским революционером Ван Галеном, служившим там же. Ермолов очень любил брата Д. О. Бебутова — Василия — и позже писал ему шутливо: «Некогда ты был моею собственностью», заканчивая словами: «Чувства дружбы моей к тебе всегда постоянны». Кюхельбекер также знал Д. О. Бебутова на Кавказе и был вхож в его семью; Грибоедов в одном из писем сообщает ему о смерти отца Бебутова³¹⁰. Добавим к этому же кругу лиц князя Евсевия Осиповича Палавандова, лично знавшего Грибоедова (его воспоминания о Грибоедове записаны С. Максимовым). Е. О. Палавандов позже оказался в числе лиц, причастных к грузинскому заговору 1832 г. Он близок и с А. Г. Чавчавадзе. Интересно, что Палавандов был в числе тех грузинских друзей Грибоедова, перед которыми, вернувшись невредимым из петербургского заточения, Грибоедов был вынужден, хоть и в шутливой форме, «оправдываться» уже не в близости к заговорщикам, а в «непричастности к заговору»³¹¹.

Интересна фигура начальника штаба ермоловского корпуса — Алексея Александровича Вельяминова, несомненного «ермоловца». В одном из герценовских «Исторических сборников» имеется интереснейшая анонимная запись какого-то декабриста (Цебрикова?), где изложены надежды декабристов на поддержку восстания корпусом

- 235 -

Ермолова. В этой записи Алексей Александрович Вельяминов отнесен к числу тех людей, которые «не сварили в желудке самодержавие и деспотизм». До восстания надежда полагалась не только на Ермолова, но и на Вельяминова: «Что эти два человека могли бы сделать!» — восклицает аноним. Это свидетельствует о политических настроениях А. А. Вельяминова. Очевидно, эти настроения в каких-то существенных моментах совпадали с ермоловскими. Это и естественно, — нельзя предположить, чтобы всесильный «проконсул Кавказа», самостоятельно подбиравший себе ближайших помощников, выбрал бы в начальники штаба человека инакомыслящего. Ермолов знал Вельяминова отлично и смолоду, — это был его старый сослуживец по гвардейской артиллерийской бригаде, затем по гренадерскому корпусу в Кракове; в 1815 г. в Париже Ермолов был неразлучен со своим «тезкою», — они вместе осматривали «все любопытное», посещали театры. Вельяминов отличался исключительными способностями и, по словам Дениса Давыдова, «редкой самостоятельностью характера». У него была обширная библиотека, в которой он, по свидетельству современников, проводил значительную часть времени. Грибоедов хорошо знал Вельяминова и неоднократно передавал ему в письмах к Н. А. Каховскому свое «искреннее почтение». Сохранилось самое дружеское письмо А. Вельяминова к Якубовичу (из Баталпашинска от 18 августа 1823 г.). Прекрасный отзыв о Вельяминове дает испанский революционер Ван Гален.³¹² Шелковод А. Ф. Ребров, по-видимому, также относился к ермоловскому лагерю. По крайней мере, Грибоедов, узнав о перемене царей на престоле, именно Реброву доверяет в декабре 1825 г. крайне опасное в политическом отношении мнение: «В настоящую минуту идет в Петербурге страшная поножовщина». О тесной дружбе Реброва с Ермоловым свидетельствует то обстоятельство, что в 1827 г., в самый тяжелый момент своей жизни, опальный Ермолов, уезжая с Кавказа, по пути завернул не к кому иному, как к Реброву, и пробыл у него несколько дней. Характерно, что в ермоловском дневнике, опубликованном частями и с жестокими цензурными пропусками и искажениями в погодинских материалах, именно это место было удалено.

Но особенно интересна фигура Александра Гарсевановича Чавчавадзе, одного из крупнейших грузинских поэтов, будущего тестя Грибоедова. Самое понятие «тесть»

- 236 -

немедленно влечет за собою представление о значительной разнице возрастов, о принадлежности тестя и зятя к двум разным поколениям. В данном случае это представление надо значительно смягчить. Тесть Грибоедова родился в 1787 г., то есть был старше Грибоедова только на 8 лет. Сын знаменитого князя Гарсевана Чавчавадзе, полномочного министра грузинского царя Ираклия при русском дворе, Александр Чавчавадзе родился в Петербурге, и его крестной матерью была царица Екатерина II. Он получил образование в одном из лучших петербургских пансионов и впервые приехал в Грузию в 1799 г. В самые юные годы его втянули в грузинское национальное движение, и он отдал дань дворянскому национализму: в 1804 г. пятнадцатилетний Чавчавадзе тайно бежал к царевичу Парнаозу. В том же году участники заговора были захвачены и арестованы, в их числе был и Александр Чавчавадзе. Из общеполитических соображений, а также из уважения к заслугам отца Александр I помиловал молодого князя (приговоренного первоначально к ссылке в Тамбов на 3 года). А. Г. Чавчавадзе вызвали в Петербург и определили в Пажеский корпус, откуда он был выпущен в лейб-гвардии гусарский полк. Побыв некоторое время в Грузии адъютантом князя Паулуччи, А. Чавчавадзе принял затем участие в войне, в заграничных походах, побывал он вместе с русской армией и в Париже и, вернувшись в Россию в составе лейб-гвардии гусарского полка, был в Петербурге до 1817 г. Таким образом поручик, а затем ротмистр Чавчавадзе некоторое время побыл в том же полку, в котором служили П. Я. Чаадаев, Н. Н. Раевский и П. П. Каверин. Только в 1817 г. Чавчавадзе вернулся на Кавказ в чине полковника, переведенный из лейб-гусарского в Нижегородский драгунский полк. Эти годы были серьезной жизненной школой для А. Чавчавадзе, — по-видимому, именно тогда начало формироваться его передовое мировоззрение³¹³.

А. Чавчавадзе входит вместе с Гр. Орбелиани, Н. Бараташвили и Вахтангом Орбелиани в плеяду передовых, прогрессивных грузинских романтиков, и творчество его отмечено вольномыслием и политическим свободолюбием. В широком потоке его страстной и нежной любовной лирики, тесно связанной с лирическим народным творчеством, встречаются и стихи на социально-политические темы. Историк Кавказа В. Потто пишет об А. Чавчавадзе,

- 237 -

что муза его соединила в себе «обширное европейское образование с духом истого грузина... она одинаково сроднилась и со скептицизмом Вольтера... и с удалью грузинских народных бардов». Исследователи поэзии А. Чавчавадзе отмечают его свободолюбие, роднящее его с Байроном и Шелли.

В его застольной песне — блестки вольтеровского остроумия и кипящей полноты ощущения жизни:

Святоши должны подтвердить,
Что долг христианский — кутить:
           Вино Магомет запретил, —
           Назло ему будемте пить.

Наиболее острые в политическом отношении строки мы встречаем в стихах Чавчавадзе «Горе этому миру»:

Царь, чья судьба так завидно-беспечна,
Мрачными мыслями мучится вечно,
Ищет он новых богатств бесконечно,
Их добывая
Грабежом и насилием над простолюдином.

И царедворцы корыстной толпою
Братоубийственной встали войною
Друг против друга, деля меж собою
Все, что добыли
Грабежом и насилием над простолюдином.

Вы, бедняков затравившие псами,
Вы, что хотели их сделать рабами,
Знайте — вот так же случится и с вами!
Не вечно жить вам
Грабежом и насилием над простолюдином.

(Перевод Мих. Фромана)

Когда в Тбилиси было получено приказание об аресте Н. Н. Раевского (младшего) за сочувственное отношение к разжалованным декабристам, выполнить это приказание было поручено кн. А. Г. Чавчавадзе, но он уклонился от поручения, сказавшись больным³¹⁴.

В Грузии изучаемой эпохи можно наметить не менее трех центров, где велось оживленное обсуждение политических вопросов времени и развивалась передовая идейная жизнь. Это прежде всего Тбилиси, основной центр, затем Караагач — стоянка Нижегородского полка, где служил и некоторое время был полковым командиром

- 238 -

А. Г. Чавчавадзе, где служили Якубович, Д. Бебутов, Мадатов, испанский революционер Ван Гален. Третьим центром был Цинандали, имение Чавчавадзе, где, как пишет историк Кавказа В. Потто, грузинское передовое общество сближалось с русским офицерством. Грибоедов бывал во время длительных своих пребываний в Грузии во всех этих трех центрах.

Грибоедов рано познакомился с А. Г. Чавчавадзе. Неизвестно, был ли он знаком с ним в Петербурге по лейб-гусарскому полку, где служили его близкие друзья — Чаадаев, Каверин и Раевский. Близко сошлись они уже на Кавказе. Дочь Прасковьи Николаевны Ахвердовой — Дарья Федоровна Харламова, неразлучная с семьей Чавчавадзе, помнит Грибоедова с детства, а В. К. Кюхельбекера называет «давнишним другом нашей семьи». Следовательно, знакомство Грибоедова с семьей Чавчавадзе и Ахвердовой уже имело характер прочной дружбы и постоянных посещений, во всяком случае в его пребывание в Тбилиси в 1821—1823 гг. К. А. Бороздин, автор очерка о Нине Александровне Грибоедовой, относит близкое знакомство Грибоедова с домом Чавчавадзе уже к тому времени, когда Грибоедов перевелся из персидской миссии в Тбилиси чиновником по дипломатической части при Ермолове, то есть к периоду 1821—1823 гг. По воспоминаниям той же Харламовой, Грибоедов познакомился с Прасковьей Николаевной Ахвердовой даже раньше, еще в 1818 г., по всей вероятности, в дни самого первого приезда в Тбилиси, а именно тогда, когда состоялась его дуэль с Якубовичем³¹⁵. А. Г. Чавчавадзе служил в Нижегородском полку с 1817 г., а с конца января 1821 по лето 1822 г. исполнял должность командира Нижегородского полка, стоявшего в Караагаче.

Таким образом, в годы пребывания Грибоедова в Тбилиси, А. Г. Чавчавадзе мог постоянно общаться с ним то в городе, то в своем имении Цинандали, расположенном недалеко от Телави, то, может быть, и в самом Караагаче³¹⁶.

У Ахвердовых в Тбилиси на склоне горы, близ потока Салалык, был дом и «чудный волшебный сад». Чавчавадзе жили у Ахвердовых во флигеле; как пишет Д. Ф. Харламова, А. Г. Чавчавадзе, который был «соопекуном моей матери над сестрой Софи и братом Егорушкой, нанимал небольшой наш флигель рядом с нашим

- 239 -

большим домом: в нем жила его мать, жена — княгиня Саломе, и дети Нина, Катенька и Давид. Целый день находились у нас девочки, а Катенька даже и жила у нас в одной комнате со мной и гувернанткой нашей Надеждой Афанасьевной, которой Грибоедов в одном из писем к матери шлет целый акафист приветствий». Грибоедов почти ежедневно обедал у Ахвердовых и Чавчавадзе и после обеда играл детям танцы³¹⁷.

Летом свидания переносились в имение Чавчавадзе, где всегда было шумно и полно гостей, главным образом из Нижегородского полка. Княжеский дом стоял на крутом берегу реки Чебохури, и с его балкона открывалась вся долина Алазани, покрытая бесконечными садами. Вдали белели стены и сакли старого Телави, высился величавый древний Аллавердынский монастырь, а на горизонте стеною вставали снеговые горы. С широкого и всегда чисто прибранного двора цинандальского дома посетитель вступал в старый сад. Испанец Ван Гален оценивал цинандальский виноград выше лучшего винограда Малаги. Нижегородцы жили дружной семьей, обычно обедали у полковника, часто съезжались в Цинандали. Тут происходили споры, живой обмен мнений, обсуждение политических событий, чтение литературных произведений, игры, конные состязания, шумные и веселые трапезы с застольными песнями³¹⁸.

4

«Тифлис скоро стал для меня вторым Петербургом», — замечает Ван Гален в своих мемуарах. Это был основной культурный центр Грузии. Тут стараниями Ермолова был открыт богатый офицерский клуб с библиотекой, которая выписывала не только русские, но и иностранные газеты, например, «Constitutionnel» — обычный источник информации о западноевропейских делах и для передовой молодежи Петербурга и Москвы. Выписывались и немецкие газеты. Среди русских газет и журналов выписывался, конечно, и «Сын отечества». «Газетные ваши вести я читаю с жадностью», — писал Грибоедов в своем письме в редакцию «Сына отечества» (1819). О библиотеке этого клуба вспоминает в своих мемуарах Ван Гален. «Я член того клуба, который всякие газеты выписывает», — пишет о себе Грибоедов, очевидно, имея в виду именно этот

- 240 -

клуб. Нельзя не вспомнить, что декабристы нередко ссылались на иностранную прессу как на источник своего вольнодумства; так, декабрист Фонвизин пишет, как влияли на него «иностранные газеты, в которых так драматически представляется борьба оппозиции с правительством в конституционных государствах». Матвей Муравьев-Апостол показывает: «Чтение иностранных журналов, а наиболее „Constitutionnel“, их (вольнодумческие мысли. — М. Н.) укореняли»³¹⁹.

Новые документы из ермоловского архива рисуют живую картину того, с какой жадностью и с каким горячим сочувствием к революции передовая молодежь из Кавказского корпуса читает французские газеты, доносящие сведения о революционных европейских событиях. Неизвестный «ермоловец», имя которого друзья по понятным причинам скрыли под общим названием «молодого москвича из хорошей семьи», пишет Ван Галену (подлинник по-французски): «Дорогой конституционалист! Прими мою горячую благодарность за оба твои письма, принесшие столь хорошие новости. Здесь у нас европейские вести имеют цену, в других местах вовсе неизвестную. Сомневаюсь, чтобы существовал в мире еще какой уголок, где испанские события могли бы так поразить читателя, как нас они поразили в маленьком нашем собрании П... (en notre petite réunion de P........). Когда европейские газеты появляются еженедельно и извещают о каком-либо политическом кризисе, каждый строит свои предположения, вслед за сим приходит развязка, и, если она совпадает с предсказаниями, ничего удивительного в том нет, ибо она уже обозначалась со всеми своими возможностями в многочисленных дебатах, где выставлялись все «за» и «против». Но вот для нас, столь чуждых делам мира христианского, вдруг сразу газеты за три месяца! Мы читаем о восстании храбрецов на острове Леоне и видим, еще не дойдя до последнего номера, что Фердинанд приобрел популярность, что краеугольный камень Конституции положен торжественно в центре блестящей столицы, что нация, доселе считавшася бездейственной (taxée d’apathie), просыпается, потрясая........... (далее в подлиннике проставлено 11 черточек, соответствующих, по-видимому, числу пропущенных слов. — М. Н.) своим примером! Чуть успели мы перевести дыхание, как вот памфлет Шатобриана, — и мы видим, что он все еще не перестал лжепророчествовать (prophétiser à faux...).

- 241 -

Сколь счастливые перемены в твоем отечестве... история не являет нам ничего подобного, — это против всех теорий...»

Этот замечательный текст не нуждается в комментариях, — так и чувствуется в нем не только взволнованный и сочувствующий революции человек, но за ним и целая группа сочувствующих друзей, горячо обсуждающих европейские события. К сожалению, нельзя пока догадаться, кто именно скрыт под наименованием «молодого москвича из хорошей семьи» и что означает таинственная буква П.

В описанной атмосфере обсуждается не только положение России, но и западноевропейские события. Тут знают о положении Польши, конгрессах, об убийстве Зандом писателя Августа Коцебу. Сюда, на Кавказ, является и живое напоминание об этом взволновавшем всю Европу событии — сын покойника, Морис Августович Коцебу. Он женился на дочери Ховена, и Грибоедов, посмеиваясь в письме к Н. А. Каховскому над тем, что «покойник Август Коцебу» породнился с Ховеном, добавляет: «Следовательно, в Тифлисе нельзя будет откровенно говорить об его литературном пачканье? Нет нигде уже в Русском царстве свободы мнения». Явный намек на то, что Тбилиси — единственное место в «русском царстве», где признается «свобода мнения»...³²⁰

Живым вестником событий, связанных с европейской революционной ситуацией, был на Кавказе испанский революционер дон Хуан Ван Гален. Фантастическая биография этого человека притягивала к нему сердца и возбуждала особое внимание. Ван Гален родился на родине испанской революции — на острове Леоне (1790). Юношей он вошел в народную испанскую борьбу против Наполеона и сражался вместе с «герильерос». Когда рухнула конституция 1812 г. и Фердинанд VII в 1814 г. возглавил реакцию, начались аресты конституционалистов и передовых деятелей. Испания покрылась сетью революционных обществ, подготовлявших открытое выступление. Ван Гален был другом полковника Квироги, его полковым товарищем. Будучи членом тайного общества, готовящего переворот, Ван Гален был арестован в сентябре 1817 г. и заключен в тюрьму святейшей инквизиции, где подвергался мучительным допросам и пыткам (на особом станке ему выкручивали руки), но никого не выдал. Друзья организовали его побег из тюрьмы, участница герильи

- 242 -

скрывала его некоторое время в своей квартире, наконец его переправили в Лондон. Терпя тяжелую материальную нужду, Ван Гален решил искать службу в такой стране, «которая никогда бы не была замешана в борьбу против Испании». Россия представилась ему именно такой страной. Через посредство банкира Тасте Ван Гален был представлен бывшему в то время в Лондоне Блудову и, заручившись письмами к графу Румянцеву, братьям Тургеневым и Бетанкуру, выхлопотал русский паспорт и отправился в Россию, захватив довольно легкий багаж, состоявший из «небольшого чемодана, хорошего здоровья и твердых решений...». В 1818 г. он добрался наконец до Петербурга. Ходатайство о поступлении на военную службу встретило сначала решительный отказ Нессельроде: «и так слишком много иностранцев». Но друзья — а их вскоре немало оказалось около бежавшего от испанской инквизиции революционера — надоумили Ван Галена сразу проситься на военную службу в «теплую Сибирь», на Кавказ, куда и так попадают инакомыслящие. Посредничество адъютанта Александра I Андрея Голицына помогло делу, и Ван Гален был принят на службу к Ермолову майором в Нижегородский драгунский полк. Ермолов принял его отменно приветливо в той же станице Андреевской, где бывал у него и Грибоедов, и с первых же шагов Ван Гален начинает знакомиться, а потом и дружить с грибоедовскими знакомыми: Николай Самойлов, адъютант Ермолова, провожает его в кибитку главнокомандующего, Якубович, Бебутов, Чавчавадзе, Мадатов, Ренненкампф — его лучшие знакомые и сослуживцы³²¹.

Пути его и Грибоедова могли скреститься: последний возвратился из Ирана и пробыл на Кавказе с 3 октября 1819 по 10 января 1820 г., а Ван Гален, побыв недолго у Ермолова в Андреевской станице, переехал затем в Тифлис и отправился оттуда в Караагач, в Нижегородский полк 16 декабря 1819 г. Трудно предположить, чтобы друзья Грибоедова не осведомили его о прибытии нового и столь необыкновенного сослуживца. Сам Ван Гален знал о Грибоедове, что видно из его мемуаров: имя Грибоедова — в характерном испанском произношении «Гриваедов» («Grivaiedow», ср. «Jakouvowich») — дважды им упомянуто (в рассказе о дуэли с Якубовичем). Эта любопытная, сильно приукрашенная фантазией редакция, очевидно, восходит к рассказу Якубовича и выставляет

- 243 -

обоих противников в лестном виде, оттеняя высокое чувство чести обеих сторон³²².

Узнав о победе испанской революции, Ван Гален немедленно принял решение вернуться на родину. Просьба отпустить его в революционную Испанию вызвала возмущение легитимистских чувств Александра I. Александр приказал Ермолову немедленно изгнать (expulser) мятежного испанца из русской армии, арестовать и под конвоем препроводить на границу, где выдать австрийскому правительству, которое в лице Меттерниха отнюдь не было склонно поощрять революционеров 1820 г. Несколько дней Ермолов скрывал приказ, наконец, вызвал Ван Галена, сообщил о случившемся и... о своем решении царского приказа не выполнять. Он собственноручно выписал Ван Галену паспорт до границы, своею рукою написал ему французский аттестат о подвиге при Хозреке, скрепил его своею личной печатью и подписью, перечислив вереницу своих высоких должностей. Понимая, как опасно затеянное им дело и оберегая испанца, Ермолов посоветовал ему ни в коем случае не ехать ни через Петербург, ни через Москву, а ехать через Ростов-на-Дону и южные города прямо к самой границе — в Дубно, где находился в это время приятель Ермолова генерал Гогель, — Ермолов дал Ван Галену личное письмо к последнему. Узнав, что у Ван Галена нет денег на дорогу, Ермолов выгреб из ящика стола все свои деньги, какие у него были, — 300 золотых голландских дукатов (3300 франков), заставил испанца взять их, обняв его «с отеческою нежностью».

В английском тексте мемуаров Ван Галена содержится выразительная фраза: «Не нахожу возможным дать тут полное объяснение великодушного поведения со мною генерала Ермолова...» Книга выходила из печати при жизни Ермолова, и автор, очевидно, боялся ему повредить, хотя и сказанного в ней, разумеется, было больше чем достаточно для того, чтобы возбудить недоброжелательство царского правительства³²³.

Приведенный тут материал вносит новое в освещение той общей обстановки, в которой создавалась на Востоке рукопись «Горя от ума». Мы видим, что здесь, в далекой Грузии, находит свой отклик русское революционное движение, европейская революционная ситуация и переход ее в революцию. В Грузии неожиданно встречаем мы

- 244 -

и живого представителя европейской революционной борьбы, сюда приходят письма революционного генерала Мины, имя которого не менее известно, чем имя Антонио Квироги. Неожиданно встречаем мы тут не только полную осведомленность и горячую реакцию на европейские события, но и наличие передовых настроений и смелых поступков, вызванных революционным движением.

Укажем, что в тбилисском клубе, открытом Ермоловым, бывали путешественники из Индии, Греции, Хоросана. В декабре 1819 г. на службу в Нижегородский полк приехал капитан Унгерн, только что вернувшийся из заграничного путешествия; годом позже Караагач посетил известный французский путешественник Гамба с сыном, поручиком французской кавалерии. В порядке курьеза добавим, что на Кавказе в ермоловских войсках можно было встретить людей оригинальнейшей биографии: у Ермолова служил, например, карабахский татарин, принадлежавший к наполеоновскому корпусу мамелюков и входивший в личную стражу императора; он побывал с Наполеоном в Египте и Мадриде, получил из рук императора крест Почетного легиона за битву при Ваграме; во время отступления Наполеона из Москвы он был взят в плен и вернулся на родину, в Карабах³²⁴.

5

Уже в связи с Неаполитанской революцией 1820 г. стали ходить слухи о том, что правительство предполагает послать русскую армию на усмирение восстания и что возглавит ее Ермолов. В конце 1820 г. Ермолов отправился посетить старика отца в Орле, а затем в Петербург, по служебным делам, ожидая, что Александр I тем временем вернется туда из Лайбаха.

Александр I вызвал Ермолова из Петербурга в Лайбах, предполагая поставить его во главе армии, направляемой на усмирение Пьемонтского восстания.

Ссылаясь на болезнь, Ермолов, получив рескрипт о вызове в Лайбах 19 марта, оттянул отъезд на целых две недели и явился туда лишь в самом конце апреля, когда Неаполь уже был взят австрийцами. Об отмене своего назначения Ермолов услышал тут, как сам он пишет в дневнике, «без сожаления», мотивируя это «робостью»

- 245 -

явиться на той же сцене, где незадолго до этого действовали Суворов и Наполеон. Трудно поверить этому, зная характер Ермолова, — он как будто бы без «стеснения» орудовал против Наполеона на Бородинском поле в 1812 г. и не «робел» действовать на Кавказе, где некогда действовал Александр Македонский... Подобное «соперничество» с великими именами лишь вдохновляло его.

«Рассуждения мои, вероятно, казались основательными», — едко пишет он в своем дневнике³²⁵.

Уже в это время Ермолов был, несомненно, осведомлен о существовании декабристского тайного общества. Более того, он совершает поступки, которые никак нельзя оценить иначе как самое бесспорное сочувствие декабристам. Проезжая обратно на Кавказ через Москву, Ермолов, как показывал Никита Муравьев на следствии, вызывал к себе декабриста Фонвизина, которого хорошо знал, и предупреждал его, что правительство осведомлено о тайном обществе. Действительно, правительство уже в конце 1820 г. получило сведения о Союзе Благоденствия³²⁶.

Вероятно, осведомленность Ермолова восходила к его разговорам с императором и представителями высших сфер: положение его там в конце 1820 г. было чрезвычайно прочно и тайн от него не было. Ермолов не пожелал в данном случае хранить правительственную тайну и предупредил своего бывшего адъютанта Фонвизина, а по показанию Рылеева, и П. Х. Граббе, также бывшего адъютанта Ермолова, о том, что правительству все известно. При встрече с Фонвизиным в Москве Ермолов воскликнул: «Поди сюда, величайший карбонари!» — и продолжал: «Я ничего не хочу знать, что у вас делается, но скажу тебе, что он (то есть Александр I. — М. Н.) вас так боится, как бы я желал, чтобы он меня боялся». Подобное предупреждение звучало почти поощряюще. Это слова друга декабристов, а не принципиального противника их движения. Разговор этот происходил, очевидно, в сентябре 1821 г., когда Ермолов проезжал через Москву, едучи обратно на Кавказ³²⁷.

В это же время Ермолов, в сущности говоря, спас В. К. Кюхельбекера. В сентябре 1820 г., когда Грибоедов томился в Тавризе, Кюхельбекер выехал из Петербурга за границу, сопровождая камергера двора Александра Львовича

- 246 -

Нарышкина в качестве секретаря. Европа уже бурлила. Сведения об испанской и неаполитанской революциях задолго до этого потрясли Петербург. Кюхельбекер готовился погрузиться в кипящую политическими волнениями, охваченную грозой Европу, заранее предвидя впечатление от «борьбы народов и царей». В стихотворении «Прощание» он писал перед отъездом за границу:

Пируй и веселись, мой Гений!
Какая жатва вдохновений!
Какая пища для души —
В ее божественной тиши
Златая, дивная природа...
Тяжелая гроза страстей,
Вооруженная свобода,
Борьба народов и царей³²⁸.

Сначала Кюхельбекер побывал в Германии, незадолго до этого взволнованной убийством Коцебу; там же в ноябре 1820 г. он посетил в Веймаре Гете; в Ницце Кюхельбекер был как раз во время Пьемонтской революции. Значительное время он провел в Париже и на юге Франции. «Общественная жизнь здешняя поглотила меня», — писал он матери из-за границы. К сожалению, «Путешествие» или «Европейские письма» Кюхельбекера о его заграничном пребывании в 1820—1821 гг. остались неизданными, но дошедшие до нас отрывки этих путевых заметок, цитированные Ю. Н. Тыняновым, стихи Кюхельбекера и его письма к родным доносят до нас совершенно бесспорные доказательства того, как глубоко захватила его именно политическая и общественная жизнь Европы, потрясаемой революцией.

Предчувствия, выраженные в его стихотворении при прощании с Россией, полностью сбылись: он стал свидетелем «борьбы народов и царей». Поэтическое вживание в эту борьбу делало его самого действующим в ней лицом. Он как поэт был всецело на стороне борющихся с царями народов. Неразлучная с его поэтическим мировоззрением тема жизненного призвания поэта и жизненного подвига активного деятеля прекрасно воплощена в его стихах того времени. Эти переживания возникли еще в Германии, охваченной общественным брожением, как отклики на волновавшее всех греческое восстание. В стихотворении «К друзьям на Рейне» (1821) Кюхельбекер писал:

- 247 -

Да паду же за свободу,
За любовь души моей,
Жертва славному народу,
Гордость плачущих друзей³²⁹.

В стихотворении «Ницца» Кюхельбекер предвидит гибель Пьемонтской революции, скорбя об этом неизбежном конце и горячо сочувствуя вольности:

Гром завоет. Зарев блески
Ослепят унылый взор.
Ненавистные тудески
Ниспадут с ужасных гор.
Смерть из тысяч ружей грянет,
В тысячах штыках сверкнет,
Не родясь, весна увянет,
Вольность, не родясь, умрет³³⁰.

По приезде в Париж в марте 1821 г. Кюхельбекер сразу погрузился в кипящую политическую жизнь этой столицы мира. Сюда стекались все новости о ходе революционного движения, тут жарко и страстно, на все лады, обсуждались вопросы европейской политики. Кюхельбекер посещал заседания палаты депутатов, собрания политических деятелей, писателей, журналистов. Его приняла и оценила эта общественная среда. Бенжамен Констан, с которым он познакомился, организовал лекции Кюхельбекера, посвященные истории российской словесности, «в королевском Афинее в Париже». Лекции Кюхельбекера (на французском языке) имели громкий успех, — позже он вспоминал, что ему «рукоплескал когда-то град надменный, соблазн и образец, гостиница вселенной». После одной из лекций, где Кюхельбекер говорил о значении вольного Новгорода и его веча в истории России, русское посольство приказало ему лекции немедленно прекратить и вернуться в Россию. Директор лицея Энгельгардт писал о Кюхельбекере: «Черт его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся, запорол чепуху, так что Нарышкин его от себя прогнал, а наш посланник запретил читать и, наконец, выслал его из Парижа. Что из него будет, бог знает»³³¹.

Кюхельбекер был выслан на родину в очень опасный политический момент: в жизнь уже проводилась тяжелая система реакционных мероприятий, вызванных восстанием

- 248 -

Семеновского полка (октябрь 1820 г.). В армии была усилена слежка, обе столицы были под особым надзором, копились сведения о недовольных, об агитаторах. Судьба Кюхельбекера могла быть чрезвычайно тяжелой, если бы не помощь Ермолова. Кюхельбекер показывает об этом на следствии: «В 1821-м году, возвратясь в С.-Петербург, вскорости после того, когда возвратился туда же из Лайбаха генерал от инфантерии Ермолов, я был рекомендован ему Александром Тургеневым и управляющим министерством иностранных дел графом Нессельродом и принят им на службу для особых поручений в Грузии с чином коллежского асессора». Александр Тургенев, принявший столь живое участие в судьбе Кюхельбекера, писал П. А. Вяземскому о своих хлопотах в пользу попавшего в беду поэта. Переговоры кончились успешно, удалось добыть согласие императора. 6 сентября 1821 г. А. Тургенев писал Вяземскому: «Кюхельбекер едет сегодня или завтра с Ермоловым. Мы устроили его дело. Государь знал все о нем; полагал его в Греции и согласился определить к Ермолову. Я этому душевно рад и еду благодарить Ермолова».

Он гордо презрел клевету,
Он возвратил меня отчизне:
Ему я все мгновенья жизни
В восторге сладком посвящу³³², —

писал Кюхельбекер о Ермолове.

Обо всей этой истории дано крайне неточное представление в биографии Грибоедова, предпосланной академическому изданию его сочинений. Там сказано, что, вернувшись в Россию, Кюхельбекер, «по рекомендации петербургских друзей и по личному желанию Ермолова (несомненно, поддержанному Грибоедовым)», получил место в Тбилиси. Грибоедов никак не мог высказаться по этому вопросу и «поддержать желание Ермолова», ибо в августе — сентябре 1821 г., когда разыгрывалась вся эта история, он был еще в Иране, а Ермолов — в Петербурге³³³.

Кюхельбекер приехал в Грузию вместе с Ермоловым в конце 1821 г. Он быстро и близко вновь сошелся с Грибоедовым, для которого он был как бы живым посланцем революционной Европы, человеком, полным самых свежих новостей и впечатлений, тем, кто мог донести до него

- 249 -

европейскую атмосферу во всей ее непосредственности и полноте.

Какую роль играли эти вести? Как для Кюхельбекера и Грибоедова, так и для декабристов они обостряли вопрос о России. Вести с революционного Запада были прежде всего, так сказать, «катализатором» — ускорителем созревания русской передовой общественной идеологии. Страстное желание принять участие в революционной борьбе Запада было лишь новым проявлением стремления к активному переустройству действительности.

«Я встретил здесь своего милого петербургского знакомого Грибоедова, — писал Кюхельбекер матери 18 декабря 1821 г. — Он был около двух лет секретарем посольства в Персии; сломал себе руку и будет жить теперь в Тифлисе до своего выздоровления. Он очень талантливый поэт, и его творения в подлинном, чистом персидском тоне доставляют мне бесконечное наслаждение». Как указал Ю. Н. Тынянов, речь идет тут о восточной поэме Грибоедова «Странник», от которой дошел до нас лишь отрывок, известный под названием «Кальянчи». Кюхельбекер еще не пишет матери о чтении «Горя от ума», но можно предположить, что это чтение, вероятно, и началось тогда же или вскоре. Кюхельбекер был свидетелем возникновения комедии. «Грибоедов писал „Горе от ума“ почти при мне, по крайней мере, мне первому читал каждое отдельное явление непосредственно после того, как оно было написано», — записал Кюхельбекер в своем дневнике.

Несколько произведений Кюхельбекера отражают желание участвовать в борьбе восставшей Греции:

            Века шагают к славной цели —
            Я вижу их, — они идут!
            Уставы власти устарели:
            Проснулись, смотрят и встают
            Доселе спавшие народы.
О радость! Грянул час, веселый час свободы.
Друзья! Нас ждут сыны Эллады!
Кто даст нам крылья? Полетим!..³³⁴

Стихотворение «Пророчество» также призывает к участию в греческом восстании. Оно содержит упоминание и о месте, где было написано: Тбилиси. Характерна его связь с темой о пророке — о призвании поэта (1822).

- 250 -

Глагол господен был ко мне,
За цепью гор на Курском бреге:
«Ты дни влачишь в ленивом сне,
В мертвящей душу вялой неге!
На то ль тебе я пламень дал
И силу воздвигать народы?
Восстань, певец, пророк свободы!
Вспрянь! возвести, что я вещал».

В этой же сюите находится стихотворение «К Ахатесу», требующее особого внимания. Данная Ю. Н. Тыняновым датировка (1821) приблизительна и вызвана лишь тематикой стихотворения, посвященного греческому восстанию. Ахатес — Fidus Achates — друг Энея, верность которого стала символическим образом дружеской верности. Кто другой в эти годы, кроме Грибоедова, мог получить от Кюхельбекера столь лестное и высокое наименование? Мы не встречаем в 1821—1822 гг. около Грибоедова какого-либо иного человека, который был бы связан с Кюхельбекером столь же тесными узами дружбы. Поэтому мне представляется правдоподобным, что стихи «К Ахатесу» адресованы именно Грибоедову, тем более что только что исколесивший Европу Кюхельбекер вполне может подойти под сравнение с Энеем. Если это так, то естественно сделать вывод, что Грибоедов и Кюхельбекер были одних политических настроений в бурные 1821—1822 гг. и оба горели желанием принять участие в борьбе. Каковы бы ни были индивидуальные окраски политических взглядов обоих друзей, не дошедшие до нас в утраченных документах, имеются все основания предположить, что близкая дружба была обусловлена общностью основных политических настроений:

         Аха́тес, Аха́тес! ты слышишь ли глас,
          Зовущий на битву, на подвиги нас?
          Мой пламенный юноша, вспрянь!
О друг, полетим на священную брань.
      Кипит в наших жилах веселая кровь,
      К бессмертью, к свободе пылает любовь,
          Мы смелы, мы молоды: нам
Лететь к Марафонским святым знаменам.
..................
И в вольность и в славу, как я, ты влюблен,
Навеки со мною душой сопряжен!
          Мы вместе помчимся туда,
          Туда, где восходит свободы звезда...³³⁵

Обращает на себя внимание и биографическое совпадение: Грибоедов, несомненно, был влюблен и в вольность

- 251 -

и в славу. Опять стихи Кюхельбекера оказываются зеркалом, в котором отражается уже не только тематика разговоров с другом, но и политические настроения Грибоедова, относящиеся к периоду интенсивной творческой работы над «Горем от ума».

Восстанавливая тут идейную среду, окружавшую Грибоедова во время создания «Горя от ума», отметим и его состояние в это время: он был на подъеме, полон сил и энергии. В 1821 г. в Тбилиси Кюхельбекер запечатлел его в творчестве — это полный жизни и подъема портрет: деталью этого портрета явилась даже «резво-скачущая кровь», насмешившая Пушкина:

Но ты, — ты возлетишь над песнями толпы!
       Певец, тебе даны рукой судьбы
       Душа живая, пламень чувства,
Веселье тихое и светлая любовь,
       Святые таинства высокого искусства
       И резво-скачущая кровь³³⁶.

Перед нами — пример глубокой творческой дружбы, взаимодействия поэтов. В дружеском общении раскрывалось немало тем, касавшихся творчества: постоянно занимала Кюхельбекера и Грибоедова тема высокого призвания поэта и гражданского служения, вопрос о русском языке, об особенностях поэтического русского слога, о высоких формах гражданской поэзии; обсуждались вопросы народности в литературе и особенности реалистической драматургии. Но для настоящего исследования необходимо подчеркнуть тему высокой политической идейности³³⁷.

Такова была подлинная атмосфера создания национальной русской комедии, которая писалась в такие необыкновенные годы революционного подъема. В этом отношении поэзия Кюхельбекера — как бы зеркало тематики разговоров с Грибоедовым. И Кюхельбекер и Грибоедов, несомненно, прекрасно осведомлены о политических событиях. Кюхельбекер сокрушенно каялся на следствии в 1826 г.: «Клянусь и обещаюсь воздержаться впредь от всяких дерзких мечтаний и суждений касательно дел государственных, ибо уверился, что я для сего слишком недальновиден...» Отсюда можно умозаключить, что раньше он никак не воздерживался от дерзких мечтаний и суждений касательно дел государственных и полагал себя в суждениях дальновидным. Поэтому кое-когда ясно

- 252 -

звучащая для нас в его стихах политическая тематика — лишь часть, осколок разговоров с Грибоедовым. Разговоры были еще богаче и, несомненно, касались «дел государственных»³³⁸.

И Кюхельбекер и Грибоедов были в политическом отношении чрезвычайно образованными и хорошо осведомленными людьми своего времени. Отдельные отзвуки, мелкие признаки этой осведомленности то тут, то там мелькают в документальном материале. Стихотворение Кюхельбекера «Пророчество», относящееся к 1822 г., — отзвук прекрасной осведомленности о международном положении: он вполне в курсе дел, ему прекрасно известна позиция по отношению к восставшим грекам, которую заняла Англия, известна английская оценка положения в Турции. Осведомленность в революционной истории прошлого прорывается даже в ответах Кюхельбекера следствию: «Высочайше учрежденному Комитету известно, какое различие, какая противоположность даже мнений, видов и целей открылась в течении Французской революции между членами одного и того же первоначально Политического клуба». Можно усомниться, чтобы эти тонкости были хорошо известны членам следственного комитета, но Кюхельбекеру-то они, несомненно, были ясны. «В навруз (первый день иранского Нового года. — М. Н.) мы, как революционные офицеры, перед нами церемониймейстер, проезжаем несколько улиц...» — пишет в 1819 г. Грибоедов в своих путевых записках. И тут случайная ассоциация ведет к сложной сумме конкретных сведений о революции, ее истории и быте³³⁹.

Как видим, общение Грибоедова с Кюхельбекером далеко не ограничивалось чтением Библии, восторгом перед ее поэтическими красотами, пристрастием к славянизмам и обсуждением легенд Востока. Пушкин, обращаясь к Кюхельбекеру в стихах, посвященных лицейской годовщине, писал:

Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.

Что означают «бурные дни Кавказа»? Неужели они «бурные» только потому, что Кюхельбекер тут дрался на

- 253 -

дуэли с Похвисневым и падал с лошади? Не шире ли и не глубже ли этот пушкинский образ? Впечатления от великих европейских событий, замысел бежать к восставшим грекам — не входит ли и это все в пушкинский эпитет?

6

Подведем некоторые итоги. Мы обрисовали общественную атмосферу первого восточного периода жизни Грибоедова, когда загорается особым творческим пламенем замысел «Горя от ума» и, загоревшись, вступает в период своего окончательного становления. В это время детализируется, разрабатывается общая композиция пьесы и пишутся два ее первых акта.

Особо надо подчеркнуть обычно упускаемый из виду или мало характеризуемый первый творческий момент — разработку общей композиции. Логически этот процесс, очевидно, сначала предшествовал, а затем и сопутствовал работе над двумя первыми актами. Нельзя было, оживив старый замысел, сразу сесть за первый акт, не продумав еще и еще раз предполагаемого хода действия в целом. Нельзя было набросать первую сцену с Лизой и часами у закрытой комнаты Софьи, не соотнеся ее с последующим развитием действия, не осознав внутреннего взаимодействия следующих сцен пьесы с первой. Конечно, работа над композицией — органический элемент всего последующего творческого труда Грибоедова: существенные моменты развертывающегося сюжета, которые для нас полностью срослись с пьесой и совершенно от нее неотделимы, приходили ему в голову и в самом конце творческого периода; так, известно, что сцену под лестницей в последнем акте он придумал уже в 1824 г., когда ехал из Москвы в Петербург. Но, конечно, основная разработка композиции логически не может не относиться в самой значительной своей части именно к началу усиленной работы над пьесой. Поэтому первая половина работы над «Горем от ума», протекшая на Востоке, имеет особое значение. Отсюда и важность восстановления той общественной атмосферы, в которой она протекала.

Мы видим, что интересующее нас время полно глубоких впечатлений общественного характера и возбужденных

- 254 -

ими ответных волнений. Творчество Грибоедова развертывалось в годы живого общения с такой передовой товарищеской средой, которая взволнованно и глубоко реагировала на общественные процессы в своей стране и на революционные события. Это ободряло, напрягало, углубляло работу мысли Грибоедова над положением своей родины. Это вызывало к жизни обоснованные соображения о возможности революционного взрыва и в России. Страстное желание принять участие в европейских событиях — прийти на помощь восставшей Греции, например, — было прежде всего проявлением жажды деятельности и для своей родной страны, формой неудовлетворенного желания быть активным. Конечно, в этом сложном процессе, в восприятии действительности такой своеобразной и глубокой личностью, какой был Грибоедов, было целое море индивидуальных оттенков, которое исследователь не в силах восстановить, несмотря на все свои труды, — иногда по причине гибели драгоценных документов, которые это отражали, иногда и в силу того, что эти особенности вообще не были запечатлены в документальном материале. Однако основная линия ясна и в результате изложенного выше. Совершенно ясно, что распространенный вывод о том, что Грибоедов на Востоке будто бы «терял связи с политическим движением», полностью неправилен³⁴⁰.

Однако ряд индивидуальных и немаловажных моментов творчества в изучаемый восточный период все же дошел до нас: напомним прежде всего об особой сосредоточенности мысли Грибоедова на ходе исторического процесса, на движении истории. Мысли об этом предшествовали творческой вспышке, разгару творчества над комедией, были ее спутником и фоном творчества. Важно и непрерывное восприятие восточных впечатлений — Кавказа и Ирана — в историческом плане, в соотношении их к историческому процессу. Поистине, «от одного конца Европы до другого», как говорил Пестель, было видно «везде одно и то же»... Исторический процесс шел вперед, развивался, каждая страна находилась на каком-то закономерном этапе развития, Иран пребывал на уровне наблюдений Олеария, шах походил на Елизавету, дщерь Петрову... Хлынувшие далее впечатления от европейских революций только усилили и углубили этот же процесс и, главное, обострили восприятие самой России — родины — в ее историческом движении. Сравнение родины с волнующимся

- 255 -

Западом, понимание человека как активной силы, творящей историю, требование активности от себя, восприятие признаков нового в истории родины, понимание ее настоящего как движущегося к какому-то разрешению комплекса событий и напряженное ожидание их исхода — Пестелево «должно же что-нибудь произойти», столь свойственное всему декабристскому кругу, — таковы были важные черты творческого процесса.

Память неизменно уводит Грибоедова в Россию. В отдалении от родины он воспроизводит ее образы с особой яркостью. Творческая работа над «Горем от ума» была для Грибоедова жизнью на родине и участием в ее борьбе.

В это время Грибоедов еще был полон веры в радостный, положительный исход работы исторических сил и веры в себя. Пока еще — на изучаемом этапе — нет признаков никакого политического «скепсиса». Он пока все еще похож на Александра Одоевского 1825 г., о котором также можно было бы сказать, что у него «резво-скачущая кровь».

Особенности творческого процесса «Горя от ума» связаны с острым чувством иранского одиночества и тоски по родине. «Процветаем в пустыне, оброшенные людьми и богом отверженные», — пишет Грибоедов Н. А. Каховскому из Тавриза в декабре 1820 г. Он мечется и томится в иранской пустыне. «Что ж ты скажешь, мое золото, коли я вытерплю здесь два года?» — пишет он Бегичеву в 1819 г. Тем острее были воспоминания о родине, желание жить в ней хотя бы в воображении. Вспоминалась она вся — в деталях и конкретных картинах. Вспоминался чердак Шаховского, сам Шаховской, его «горячность в спорах», Катерина Ивановна — «не поверишь, как память об этом обо всем иногда развеселяет меня в одиночестве, в котором теперь нахожусь». Известия из России шли мучительно медленно и не могли насытить жажды сведений о родине: «До меня известия из России доходят, как лучи от Сириуса, — через шесть лет», — пишет Грибоедов Катенину в феврале 1820 г. «Письма тех, которые меня помнят, томятся целый век на почте, пока мне удастся их оттуда получить»³⁴¹.

Грибоедов — глубоко общественный человек — жадно ловил известия из России: «Наведываюсь у приезжих обо всем, что происходит под вашим 60 градусом северной

- 256 -

широты; все, что оттуда здесь узнать можно, самые незначащие мелочи сильно действуют на меня, и даже газетные ваши вести я читаю с жадностию», — пишет Грибоедов в редакцию «Сына отечества» (1819)³⁴². В отличие от Грузии, в Иране Грибоедов не имеет нужной ему сочувствующей, воспринимающей людское среды. Он, хорошо знавший себя, предвидел эту сторону, когда в разговоре с Нессельроде еще до своего отъезда в Иран говорил: «Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии...» В письме к Катенину в феврале 1820 г., хоть и в шутку, а не без горечи приводит он арабский стих: «Худшая из стран — место, где нет друга». Он с горечью вспоминает и о том, что в Петербурге «много было охотников до моей музы». Творчество Грибоедова на глубоко русскую тему требовало именно русской среды: читать некому, сотруженники не русские. Творчество вспыхнуло и долгое время длилось, когда он попал в Тбилиси, общественная среда которого описана выше. Это уже не было иранским одиночеством, — тут была жизнь, связанная с родиной, сюда стекались вести из России, тут были сочувствующие и друзья, первым из которых был Кюхельбекер³⁴³.

Мы знаем, что Грибоедов, закончив «Горе от ума», многократно и охотно читал его товарищам и литераторам в разнообразных кружках Петербурга (подчас «в закоулках», как говорил сам) и даже уставал от этих чтений. Но, очевидно, чтение законченного произведения — это было для него одно, а чтение в процессе еще незавершенного творчества только что созданных сцен — совсем другое. Он читает вновь созданные сцены и в процессе творчества, но только очень близким друзьям — Кюхельбекеру, позже Бегичеву и его семье, в деревне Бегичевых, где он тогда жил. Но читать еще не завершенное произведение, только что созданные его сцены не столь близким людям, как Кюхельбекер и Бегичев, он явно не мог: когда в мае 1822 г. Кюхельбекер после дуэли с Похвисневым вынужден был уехать с Кавказа, Грибоедов писал ему (в октябре 1822 г.): «Теперь в поэтических моих занятиях доверяюсь одним стенам. Им кое-что читаю изредка свое или чужое; а людям — ничего: некому».

Только бы не остаться на Востоке, только бы вернуться в Россию — такова постоянная мысль Грибоедова. Он

- 257 -

то просит об отставке (1820), то тревожится, как бы Ермолов не нашел ему места судьи или учителя в Тбилиси. Однажды он его просил об этом, но это может закрепить его в Грузии, и он пишет Н. А. Каховскому письмо с просьбой помешать исполнению своего прежнего желания³⁴⁴.

Из очерченного ясно: творческая работа над «Горем от ума» была для Грибоедова жизнью на родине и участием в ее борьбе. Он включался через нее именно в то историческое движение времени, которое он так остро ощущал и над которым так много думал на Востоке.

Замысел развивался и ширился, вставали образы, воспроизводившие дорогую — и столь недостижимую — русскую жизнь. Автору было только двадцать пять лет или немногим более. Иранские степи, чужие дома, плоские кровли выжженного солнцем Тавриза, грузинские сакли и горы Кавказского хребта, Арарат, тбилисские улицы, виноградники Цинандали и старый монастырь у Телави, раскаленный от солнца воздух иранской пустыни, духота летней грузинской ночи и томящая жара полудня — все это исчезало. Зимнее утро смотрело в московский дворянский дом сквозь щели ставен. Играли большие часы в столовой. По московским улицам давно валил народ, в доме поднимался шум и ходьба — мели и убирали. Те семьсот верст, которые отделяли Москву от Петербурга, — их можно было пролететь на русских полозьях сквозь снежную бурю и ветер за сорок пять часов для свидания с любимой девушкой. Вечером слышалась музыка, танцевали под фортепьяно в московском барском доме. Старуха битый час ехала с Покровки — бушевала московская метель. Старый барин, член «Английского клоба», хлопотал о выгодном для дочери женихе. Все было по-особому мило, все это было родным, русским, московским, с «особым отпечатком». Но вместе с тем в этом родном и знакомом мире сейчас же рождалось отталкивание и притяжение, ненависть и любовь, презрение и восхищение: он двигался, этот родной и любимый мир образов, двигался по тонко подмеченному, уловленному, схваченному в действительной жизни направлению — вместе с движением всего человечества. В силу этого движения любимая родина шла к своей высокой судьбе.

- 258 -

В этом движении родины, в борьбе за ее новую жизнь, за ее высокую судьбу надо было участвовать со всею страстью. Молодой герой, которому были доверены мысли и чувства молодого автора, защищал их от суда старого мира. «А судьи кто?» — гневно спрашивал он, бросаясь в бой. Единый мир образов, милый в целом, как мог он быть мил только художнику, двигался коллизей двух противостоящих миров, двух лагерей. «Дух времени» заставлял «умы клокотать». Поднимался занавес. Начиналась Комедия.

- 259 -

ЧАСТЬ II

«ГОРЕ ОТ УМА»

«...будущее  оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных».                                   Декабрист А. Бестужев.

- 260 -

- 261 -

Глава VIII

ДВА ЛАГЕРЯ

1

«Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным», — писал Пушкин А. Бестужеву после чтения «Горя от ума». План и завязку комедии он относил далее именно к области этих законов³⁴⁵. В чем же существо завязки пьесы, ее плана, а стало быть, и того композиционного стержня, на котором держится развитие сюжета? Автор волен придумать любую завязку и избрать любой композиционный стержень, но, выбрав их, он уже признает их внутренние законы и покоряется тому внутреннему движению, той причинности, которую они порождают.

Вдумываясь в композицию пьесы «Горе от ума» и порожденные ею внутренние законы взаимодействия героев, мы ясно различаем в пьесе два лагеря: лагерь молодой России, представленный Чацким, и лагерь крепостников, защитников косной старины, представленный Фамусовым, Скалозубом, Хлёстовой и многими другими. Пафос героя в том, что он борется один против многих. Но тем не менее нужно говорить о лагере, к которому принадлежит герой, а не о герое-одиночке. За Чацким с большим искусством и тактом художника беглыми и тонкими линиями второго плана очерчены его сторонники. Это не только двоюродный брат Скалозуба, который оставил вдруг службу, хотя ему следовал чин, «крепко набрался каких-то новых правил» и «в деревне книги стал читать». Это не только князь Федор, племянник княгини Тугоуховской, который обучался в вольнодумном Петербургском педагогическом институте и в силу этого «чинов не хочет знать». Очевидно, к тому же

- 262 -

лагерю принадлежат и «профессоры» Педагогического института, упражняющиеся в «расколах и безверьи». Отнесем сюда и студентов, обученных «расколам и безверью», представленных уже упомянутым князем Федором. Сюда же относятся сторонники «ланкарточных взаимных обучений», а также какие-то люди, руководящие ученьем и обучающиеся в этих — «как бишь их» — пансионах, школах, лицеях, от которых старуха Хлёстова впрямь готова сойти с ума.

Не забудем, что, по словам Софьи, Чацкий «в друзьях особенно счастлив», очевидно, эти друзья — его единомышленники, ведь не Скалозубы же они. В жизни Чацкого наступил момент, когда ему стало «скучно» в доме Фамусовых, даже несмотря на любовь его к Софье, — и он «съехал» оттуда — очевидно, не в пустыню и одиночество, а в какой-то оживленный мир единомышленников, тех самых «друзей», о которых говорит Софья. «Теперь пускай из нас один, из молодых людей, найдется: враг исканий, не требуя ни мест, ни повышенья в чин, в науки он вперит ум, алчущий познаний», — говорит Чацкий во множественном числе о представителях молодого поколения, — явно не об одном из них, а о многих. Тот «недруг выписных лиц, вычур, слов кудрявых», у которого в голове найдутся здравые мысли и который будет протестовать против раболепства перед иностранцами, — этот недруг может найтись, по мнению Чацкого, «и в Петербурге и в Москве». «Вот то-то, все вы гордецы! Спросили бы, как делали отцы? Учились бы на старших глядя!» — восклицает Фамусов, не случайно употребляя выразительное множественное число.

Когда Фамусов говорит: «Ужасный век!» — и добавляет: «Все умудрились не по летам», — он явно говорит о каких-то многих представителях молодежи. Когда Чацкий говорит, что нынче «вольнее всякий дышит», он тоже говорит о каких-то многих своих сторонниках, ощущающих нужду в этом вольном дыхании. «Где — укажите нам — отечества отцы...» — говорит Чацкий Фамусову, и это множественное число — отнюдь не риторическая формула. Когда Фамусов говорит, что «нынче пуще чем когда безумных развелось людей и дел и мнений», — он явно говорит о многих, а не об одном Чацком. «А? как по-вашему? По-нашему смышлен», — восклицает Фамусов о низкопоклонном Максиме Петровиче, и это множественное число с большой выразительностью говорит

- 263 -

именно о двух лагерях. Очевидно, уже существуют многие люди, готовые осмеять придворного низкопоклонника, отважно жертвующего затылком для потехи власть имущих, — иначе Чацкий не употребил бы выражения: «Нынче смех страшит и держит стыд в узде». Ведь пугал, очевидно, не смех какого-то одного человека, а смех многих, расходящимися раскатами звучавший по России. Множественное число многих глаголов и существительных — своеобразный персонаж комедии, и персонаж немаловажного значения.

Таким образом, круг единомышленников Чацкого гораздо шире, чем кажется с первого взгляда. Необходимо говорить именно о двух лагерях в пьесе. И лишь пафос героя и драматизм его положения оттенен тем, что вот тут, в доме Фамусова, он борется один против многих.

Наличие двух лагерей в пьесе представлялось важнейшим композиционным моментом и самому автору. Грибоедов пишет в своем известном письме к Катенину о «Горе от ума», характеризуя позицию героя в пьесе: «Этот человек разумеется в противуречии с обществом, его окружающим». «Разумеется» не взято в запятые, это не вводное слово, — это глагол в роли сказуемого данного предложения. Дополнительно углубляет и комментирует эту же сторону дела В. К. Кюхельбекер: «В „Горе от ума“, точно, вся завязка состоит из противоположности Чацкого прочим лицам... Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, — и только». Кюхельбекер справедливо полагает, таким образом, что движение в пьесе дается антагонизмом двух лагерей. Мы вправе предположить, что это мнение — не случайное умозаключение далекого читателя, а результат многократного обсуждения пьесы и ее замысла с другом — Грибоедовым. Употребляя выражение Леонардо да Винчи, «il primo motore» («первый двигатель») пьесы — общественная коллизия, наличие двух лагерей³⁴⁶.

В каком отношении к ней развивается любовная драма? Раскрытая в своих глубоких пружинах и тонко прокомментированная И. А. Гончаровым, она стала общепризнанным элементом сюжета. Нередко отношение любовной драмы к общественному содержанию пьесы формулируется в грибоедовской литературе так: она-де существует «самостоятельно», «кроме» социального

- 264 -

содержания. Никак нельзя с этим согласиться. Любовная драма развивается в глубокой связи с коллизией двух лагерей. Эта коллизия как бы кольцом охватывает любовную драму и несет ее в себе, соединяя свое движение с ее развитием и придавая ей особую остроту. Герой принадлежит тому социальному миру, который противостоит лагерю его соперника. Представим себе на одну минуту, что соперник Чацкого — человек одного с ним лагеря, одних убеждений, некий Чацкий № 2, какой-либо Каховский или Якушкин, личные романы которых теперь хорошо известны. Мы немедленно чувствуем, как начинает колебаться самый костяк композиции пьесы. Мы потрясаем самую систему событий и хотим извлечь из нее нечто такое, на что пьеса опирается, на чем держится все соотношение ее частей. В самом деле: Чацкий, вернувшись в Москву, находит, что сердцем Софьи овладел Чацкий № 2, собрат по убеждениям. Любовное столкновение сейчас же теряет элементы общественной коллизии, и, что самое важное, пьеса вообще останавливается. Перестают действовать именно те признанные самим автором над собою законы, которые пустили в ход движение пьесы. В предположенном нами случае исходов любовного конфликта могло бы быть только два: Чацкий мог бы противодействовать благородному сопернику или содействовать ему. В первом случае Чацкий мог бы вступить в борьбу с соперником лишь на «общечеловеческой» основе противопоставления одного сильного чувства другому, и «Горе от ума» немедленно исчезло бы вообще, полностью переродившись в чисто любовную пьесу. Во втором случае, если Чацкий, движимый чувством благородного самоотречения, в силу каких-то особых поводов отказался бы от своей любви и стал бы помогать другу отбивать Софью у лагеря Фамусовых, Чацкий немедленно стал бы второстепенным лицом, а пьеса также перестала бы быть «Горем от ума».

Держит любовную интригу в том виде, в каком она раскрывается в пьесе, именно общественное противоречие — столкновение двух лагерей. Социальная коллизия охватывает любовную драму, несет ее в себе и вместе с тем движется в ее эпизодах, как кровь в сосудах организма. Если соперник Чацкого принадлежит одному с ним лагерю, Чацкий уже не может сказать Софье: «Когда подумаю, — кого вы предпочли...» Он уже не имеет никаких оснований воскликнуть о сопернике: «Она его не

- 265 -

уважает!» или: «Шалит, она его не любит...» Более того, — новое обстоятельство начинает касаться прямо всех деталей пьесы, даже мелких этапов ее внутреннего хода, и пожирать их, как пламя пожирает рукопись. Не будем уже говорить о том, что пьеса рухнула бы еще до приезда Чацкого: Якушкин не ответил бы озадаченному Фамусову, что спешил на его голос «с бумагами-с», а, застигнутый отцом врасплох, конечно, действовал бы открыто и прямо, — и приехавший Чацкий застал бы бурную развязку пьесы вместо начала первого акта. И первый разговор Чацкого с Софьей существеннейше меняется, и даже не столько меняется, сколько полностью исчезает: она, привыкшая к таким же разоблачительным речам Чацкого № 2 и, очевидно, любящая эти речи любимого человека, не будет иметь решительно никаких оснований воскликнуть: «Гоненье на Москву!» или: «Не человек, змея!», или язвительно предложить Чацкому свести его с тетушкой, «чтоб всех знакомых перечесть». Да и на балу не произошло бы никакого скандала, потому что Чацкий не имел бы повода смеяться над Молчалиным — «громоотводом», умеющим моську вовремя погладить...

Не менее двух лагерей должно существовать во всяком драматургическом произведении. Автор волен силою своей художественной фантазии создать любые сталкивающиеся группы, выдумать их. Существенным качеством «Горя от ума» является то, что конфликт противоборствующих групп не выдуман автором, а кровно принадлежит исторической действительности. Лагери, с огромной новаторской смелостью выведенные на сцену Грибоедовым, были явлением самой русской жизни.

Более того — дифференциация двух лагерей дошла до быта, до повседневности. За ней не надо ездить на квартиру к Никите Муравьеву или выискивать ее на сборищах у декабриста Глинки. Нет, она налицо, в сущности, повсюду, так глубоко захватила она дворянское общество. Тончайшей художественной чертой «Горя от ума» является именно то обстоятельство, что общество делится на два лагеря, собственно говоря, в первой попавшейся и самой обыкновенной дворянской гостиной. Никаких особых сборищ нет в доме Фамусовых — это рядовой дворянский дом. Чацкий приезжает туда не сражаться со староверами, а на свидание с любимой девушкой. И, приехав

- 266 -

совсем для другого, он немедленно выявляет собою деление общества на два лагеря.

Но это еще не все. Создавая глубоко реалистическое произведение, Грибоедов воспользовался формой классической светской комедии: он сохранил и внешние ее признаки — пресловутые «три единства» — места, времени и действия. Но, заставив эту форму служить новой эпохе и новым целям, он сейчас же оказался новатором и в области самой формы. Явившись автором русской национальной комедии, отражающей новую эпоху и служащей ее задачам, Грибоедов развернул действие прежде всего силой реального исторического конфликта двух общественных лагерей. Продолжим приведенную ранее цитату Кюхельбекера: «Дан Чацкий, даны прочие характеры, они сведены вместе, и показано, какова непременно должна быть встреча этих антиподов, — и только. Это очень просто, но в сей-то именно простоте — новость, смелость, величие того поэтического соображения, которого не поняли ни противники Грибоедова, ни его неловкие защитники». Кюхельбекер тут совершенно прав. Поэтому и форма классической комедии не мешает нам не только признать Грибоедова реалистом, писателем новой эпохи, но одновременно и новатором формы. Карл Маркс пишет: «Обычной судьбой нового исторического творчества является то, что его принимают за подобие старых и даже отживших форм общественной жизни, на которые новые учреждения сколько-нибудь похожи». Основная мысль этого утверждения применима и к данному случаю. Новаторство в старой классической форме отметили и современники, — выше цитирован Кюхельбекер. Напомним П. Вяземского: «Самые странности комедии Грибоедова достойны внимания: расширяя сцену, населяя ее народом действующих лиц, он, без сомнения, расширил и границы самого искусства. Явление разъезда в сенях, сие последнее действие светского дня, издержанного на пустяки, хорошо и смело новизною своею». Прекрасные слова! Конфликт двух общественных лагерей и потребовал «народа» действующих лиц. Это — момент создания социального портрета общественной группы. Пустоту светского дня, издержанного на пустяки, можно было подметить и понять, лишь противопоставив его мысленно иному идеалу человеческого времяпрепровождения. Этот критерий должен был существовать в сознании зрителя, если он хотел и мог понять комедию³⁴⁷.

- 267 -

Сторонники Грибоедова, раскрывая достоинства пьесы в своих критических статьях, одновременно высмеивали и законы классического трафарета: «Есть и в Петербурге украшенные лаврами литераторы, которые не понимают, как может существовать комедия, в которой по обыкновению никто не женится, где нет пролазов-слуг, шалунов-племянников, старого опекуна, хитрого любовника и нежной любовницы, которой свадьба предшествует закрытию завесы. Наши письменные люди, дамы и мужчины, обученные мудрости по курсу Лагарпа, точно так же рассуждают». Действительно, комедия Грибоедова двигалась по иным законам³⁴⁸.

Таким образом, проблема реализма в «Горе от ума» требует обязательного обращения к истории. Без этого обращения реализм пьесы может быть воспринят поверхностно и сведен к плоскому утверждению, что комедия отразила московский дворянский быт таких-то годов — и только. Освещенная же историческим светом, проблема реализма существенно изменяется. Чтобы понять, какие исторические процессы отразила в себе комедия, надо вдуматься в действительные, реальные процессы, чтобы сопоставить их с комедией. Задача анализа реализма состоит прежде всего в том, чтобы понять, были ли отражены автором закономерности исторического процесса, и если да, то какие именно закономерности были отражены. Надо уяснить себе, как глубоко они были взяты. Надо ответить и на вопрос, сколь длительна была историческая судьба отраженных процессов и какую нагрузку они несли в деле продвижения вперед своей страны. Всего этого нельзя изучить без привлечения истории.

Вопрос дополнительно углубляется и расширяется, если учесть, что общественные лагери, столкнувшиеся в пьесе Грибоедова, были всемирно-историческим явлением. Они создались к моменту революционной ситуации и в Италии, и в Испании, и в Португалии, и в Греции, и в Пруссии, и в других европейских странах. Всюду они принимали своеобразные формы. Так, в Испании, Португалии, Италии партии реакции были зачастую возглавлены и руководимы реакционным католическим духовенством. В лагере «староверов» там постоянно можно было встретить испанского Фамусова — католического монаха в сутане, и инквизиция с ее тюрьмами выступала на помощь старому миру, цепко державшемуся за власть.

- 268 -

Острота столкновения и резкость деления двух лагерей была такова, что испанские революционеры писали: «В Испании существуют две враждебные нации...» В странах, порабощенных чужеземным завоеванием, лозунг борьбы с иностранцами приобретал особую остроту. Крик «Fuori lo straniero!» («Прочь чужеземцев!») был боевым лозунгом итальянского революционного движения. Два лагеря: реакционеры — сторонники австрийского владычества — и страстные сторонники самостоятельной и свободной Италии находились в непрерывной схватке. Орсини пишет о формах итальянского общественного движения двадцатых годов: «В то время Романья страдала от борьбы двух партий, носивших название „бандьеров“" и „либералов“. Первые — сторонники правительства и австрийцев — были известны под именем партии „двух“, ибо папская кокарда состоит из двух цветов: белого и желтого, между тем как кокарда либералов имеет три цвета: белый, красный и зеленый, и было весьма в обычае, что при встрече двух молодых людей на улице один обращался к другому с вопросом: „К кому принадлежишь ты: к двум или к трем?“ Если ответ был удовлетворителен, каждый мирно шел своей дорогой; в противном случае происходила драка на ножах, пока один из них не бывал убит». В Германии оживленно развивалось студенческое движение, резко враждебное принципам Священного Союза. Выражаясь образно, Чацкий в Италии был бы карбонаром, в Испании — «эксальтадо», в Германии — студентом³⁴⁹.

Далеко не любая история литературы европейской страны может гордиться крупным художественным произведением, запечатлевшим эту борьбу. Грибоедов создал такое произведение для России. Запечатленные им исторические процессы были схвачены глазом художника почти что с научной точностью. Два лагеря в русской общественной жизни стали образовываться ранее, нежели Грибоедов задумал «Горе от ума», и продолжали развиваться, стягивая общественные силы к двум полюсам и после того, как комедия была написана. В русской действительности это явление восходит к концу XVIII в., ко времени Радищева. Грибоедов словом художника воссоздал схваченное им из жизни явление в процессе его развития. Он выделил как важное и основное то, что и в реальной жизни было основным и важным, что имело значительную судьбу дальнейшего развития, а уменье

- 269 -

выделить ведущее — это первый признак высокохудожественного творчества.

Как же образовались и выявились эти лагери в русской жизни и какие характерные черты были им присущи?

2

Уже во второй половине XVIII в. в ходе исторического развития России явственно обнаружено нарастающее в своем движении новое, важнейшее явление: устарелость старого феодально-крепостного строя. Старые общественные отношения, старые формы жизни тормозят развитие страны. Ростки нового мощно пробиваются сквозь толщу устарелого строя, надламывая кору старых общественных форм. Рождается историческая необходимость замены его новым, в ту эпоху прогрессивным, буржуазным строем. Все нарастая, еще резче и явственнее, нежели в конце XVIII в., обнаруживает себя этот процесс в первой четверти XIX в. Он явно имеет большую историческую судьбу, он растет, усиливается, становится все более заметным. Необходимость замены старого новым ощущается тем более отчетливо, что одновременно выявляется огромная мощь страны, ее необъятные силы. Не слабая и хилая страна стонет под гнетом феодализма, а сильный, молодой, полный необъятных возможностей народ бьется в его путах. Дважды потрясенная в войнах с Наполеоном в 1805 и 1806—1807 гг., Россия становится победительницей непобедимого в 1812 г., дает сигнал к освобождению народов Европы от ига Наполеона и сама становится огромной силой в процессе этого освобождения.

Внутренние процессы, протекавшие в стране, были по историческому своему существу те же, которые были характерны и для Западной Европы. Старый феодально-крепостной строй ветшал и мешал развитию нового. Страна производила все большее количество жизненных благ, и производила их во все более значительной доле по-новому. Росло число промышленных предприятий, увеличивалось применение вольнонаемного труда, возрастала товарность хозяйства, прибавлялось городское население. В недрах крепостного строя развивался новый, в то время прогрессивный — капиталистический — уклад, вступая в резкое противоречие с давящими на него феодально-крепостными отношениями. Крепостное право оказывалось

- 270 -

тормозом дальнейшего развития. Эпоха мировой истории, отграниченная датами 1789—1871 гг. — от Великой французской революции до франко-прусской войны, — это, по словам Ленина, «эпоха подъема буржуазии, ее полной победы. Это — восходящая линия буржуазии, эпоха буржуазно-демократических движений вообще, буржуазно-национальных в частности, эпоха быстрой ломки переживших себя феодально-абсолютистских учреждений»³⁵⁰. Россия также была на переломе от феодального строя к капиталистическому. Это время сильнейшего исторического движения и борьбы против старого, время бурного зарождения новых идей и «клокотания умов» является вместе с тем временем сложения нации. Самый состав общественной идеологии резко обогащается и усложняется. «Дух времени» проявляется в кипении умов.

В России эпохи декабристов не завершился, не дошел до конца процесс создания революционной ситуации. В этом — глубочайшая подоснова неудачи восстания 14 декабря. Однако революционная ситуация создавалась, хотя и не создалась. Она была в процессе становления, но не вызрела, не завершилась. Но самое возникновение и развитие ее компонентов прочно включает Россию в общеевропейский процесс — многократного возникновения революционных ситуаций в общеевропейском революционном движении в исходе десятых — начале двадцатых годов XIX в. В России налицо были все те исторические процессы, которые подготовляли создание революционной ситуации, и шли они в направлении к ее возникновению, убыстряясь, усиливаясь в своем развитии. Согласно учению Ленина, революционная ситуация обязательно предшествует революции. Не может быть революции без революционной ситуации. Однако не всякая революционная ситуация переходит в революцию. Ленин указал на следующие признаки революционной ситуации: «1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис „верхов“, кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы „низы не хотели“, а требуется еще, чтобы „верхи не могли“ жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов. 3) Значительное повышение,

- 271 -

в силу указанных причин, активности масс, в „мирную“ эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими „верхами“, к самостоятельному историческому выступлению.

Без этих объективных изменений, независимых от воли не только отдельных групп и партий, но и отдельных классов, революция — по общему правилу — невозможна»³⁵¹.

Ближайшим исходным моментом для создания европейской революционной ситуации накануне 1820-х гг. был период наполеоновских войн. Во время военных действий против Наполеона направление удара, наносимое Наполеону народным движением и европейскими правительствами, было общим: внешне это совпадение могло быть принято за одну общую цель у народов и правительств — свергнуть иго Наполеона. Это совпадение скрадывало внешнее проявление различий. К одной ближайшей цели были направлены военные действия союзных правительств — свалить Наполеона хотел и Александр I, и Веллингтон, и Блюхер, и Аракчеев, и Фридрих Вильгельм Прусский, и австрийский император, и жадно насторожившиеся по ту сторону Ла-Манша Бурбоны — гости английского правительства. Этого же — свержения Наполеона — хотели народные массы России, выгнавшие захватчика со своей родной земли в 1812 г. и давшие сигнал народам Европы начать борьбу за свое освобождение. Этого же хотели народные массы Испании, Италии, Пруссии, Австрии... Однако ближайшая общая цель не означала единства целей более отдаленных: удар правительствами и удар народами наносился во имя разных конечных целей. Правительства воевали во имя восстановления старого и укрепления старого, народы шли на борьбу под лозунгами завоевания нового. Правительства боролись против Наполеона как против узурпатора законных престолов, народы шли на борьбу против тирана и угнетателя. «Вольнолюбивые видели в нем тирана, истребителя свободы; царелюбцы называли его хищником престола», — метко заметил о Наполеоне Ф. Ф. Вигель.

Сохранить феодально-крепостные устои, вернуть на престолы законных королей, укрепить господство дворянства и основать этот застой на дележе богатого наполеоновского наследства, напитавшись кровью народов, —

- 272 -

такова была основная цель правительств. Свергнуть феодально-крепостное иго, ликвидировать абсолютистскую форму верховной власти, добыть себе купленную кровью политическую свободу, идти вперед по линии молодого, нового, прогрессивного строя, а не гнить в старой феодальной колее — таковы были цели народов. Правительства демагогически пользовались народными настроениями, и воззвания правительств, пока шла борьба, походили на революционные прокламации. Русский Сенат даже запроектировал было медаль в память 1812 г. с надписью: «Зарево Москвы освятило свободу и независимость», да, по-видимому, вовремя спохватился³⁵².

Наконец Наполеон был свергнут, цели разъяснились, народы увидели, что они обмануты правительствами. Отсюда растет конкретный процесс борьбы правительств и народов («борьба народов и царей», по метким словам В. Кюхельбекера!), на котором и воспитывались декабристы. Они остро и отчетливо сознавали его. «Скоро цель конгрессов открылась, скоро увидели народы, сколь много они обмануты, монархи лишь думали об удержании власти неограниченной, о поддержании расшатавшихся тронов своих, о погублении последней искры свободы и просвещения. Оскорбленные народы потребовали обещанного, им принадлежащего, — и цепи и темницы стали их достоянием! Цари преступили клятвы свои...» — писал декабрист Каховский из тюрьмы в своем письме к Николаю I³⁵³.

Процесс был так отчетлив, что его прекрасно сознавали и люди противоположного лагеря. Вигель пишет, что после Венского конгресса началась «постоянная борьба народа с правительством», а Греч, вращавшийся тогда в декабристских кругах, писал, что после 1815 г. «не в одной России, — во всех государствах Европы народ был разочарован и обманут. Тонули — топор сулили, вытащили — топорища жаль. Низвержение преобладания Наполеонова произошло при восклицаниях: «Да здравствует независимость, свобода, благоденствие народов, владычество законов!..» Венский конгресс показал, что о народах и правах их никто не заботится»³⁵⁴.

Декабристы с замечательной ясностью понимали, что и русский народ не исключение, что и он обманут. Он боролся за родину, которая могла дать ему освобождение, он надеялся на это освобождение от крепостного права. «Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят

- 273 -

господа», — говорили вернувшиеся с фронта русские солдаты; эти слова записаны декабристом. Народ не хотел жить по-старому: об этом говорили учащающиеся крестьянские волнения, восстания в армии — это было новым для Александра I. Об этом же говорили донские волнения 1820 г., волнения в военных поселениях. Тот русский ополченец, который был выведен Грибоедовым в пьесе «1812 год», тоже не хотел жить по-старому: он боролся за отечество, надеясь на освобождение от крепостного гнета, но вынужден был вернуться на родину «под палку господина» и кончил жизнь самоубийством.

Правительство в России уже начало сознавать, что оно не может управлять по-старому. Сознавая надвигающуюся опасность, оно резко усиливает свою борьбу с нарастанием нового, усугубляет реакционную политику и в то же время мечется среди проектов реформ. Александр I, поддерживая Аракчеева, одновременно поручает Новосильцеву написать проект конституции. Он сознает, что правительство не может управлять по-старому. Еще накануне 1812 г. Карамзин убеждал его, что полное спасение — в сохранении старого, что Россия может и должна жить, как при Екатерине, и что нет программы «преобразований» лучше, чем 50 хороших губернаторов. Карамзин уверял, что полное и неограниченное самодержавие — «палладиум России». Однако самодержец после 1812 г. видит объективную невозможность отстоять старое: эта невозможность проистекает не от качеств характера царя, не от степени его европейского образования и не от влияния воспитателя Лагарпа, — она рождается российской действительностью. Ее вызывает к жизни объективный ход развития России. И если реформы суть побочные продукты революционной борьбы, то и проекты реформ тоже не могут быть ничем иным, как побочным продуктом того же процесса, только продуктом более незрелым, зеленым, недоразвившимся. Генезис их один. Они также результат объективно складывающегося процесса, независимого от воли отдельных людей.

Сознание близости надвигающегося кризиса возникает у самих представителей государственной власти — это также доказательство нарождающейся невозможности управлять по-старому: сенатор Дивов, первый советник иностранных дел, помощник Нессельроде, так характеризовал общее состояние управления страной в ноябре 1825 г.: «Если проследить все события этого царствования,

- 274 -

то мы увидим полное расстройство внутреннего управления — мы увидим, что во всех отраслях управления накопился огромный горючий материал, который может каждую минуту вспыхнуть. Исаакиевский собор в его нынешнем состоянии разрушения является верным подобием правительства. Его испортили, потому что хотели построить на старом фундаменте новый собор из массы нового материала и в то же время сохранить ничтожную часть старого мраморного здания... Точно так же обстоит дело и с государственными делами: нет твердого плана, все делается в виде опыта, на пробу, все двигается ощупью...» Секретарь императрицы Марии Федоровны Н. М. Лонгинов в переписке с С. Р. Воронцовым полагал: «В порядке вещей, что рано или поздно Россия не избегнет революции, так как вся Европа прошла через это. Пожар начнется у нас с этих пресловутых военных поселений, даже в настоящее время достаточно одной искры, чтобы все заполыхало». Близкий к русским правительственным кругам Жозеф де Местр, посланник при русском дворе от лишенного владений Сардинского короля, приходил к выводу, что перед Россией стоят только две возможности: рабство или революция³⁵⁵.

Дальнейший ход событий показал, что в России того времени революционная ситуация еще не вызрела до конца, революционный класс не оформился, массовые революционные действия оказались невозможными. «Страшно далеки они от народа», — сказал Ленин о декабристах; однако они, «лучшие люди из дворян», «помогли разбудить народ», «их дело не пропало».³⁵⁶

Отсутствие революционной буржуазии в России — одна из существенных особенностей ее общественного движения. Не буржуазия, а дворяне-революционеры выступают в России на заре ее революционной истории как деятели буржуазно-революционного переустройства страны, борцы против самодержавия и крепостного права. Происходит выделение из дворянской среды дворян-революционеров, идейная поляризация дворянства. На одном полюсе — сторонники борьбы со всем отжившим в социальном и политическом строе, сторонники боя за новое, за движение страны вперед. На другом полюсе группируются и консолидируются защитники старого. Грибоедов не выдумал двух лагерей, не изобрел их в своей поэтической фантазии, — он увидел их в жизни, переработал в творческом

- 275 -

сознании и как защитник нового отразил, воссоздал в комедии жизнь.

История классовой борьбы показывает, что в периоды революционной подготовки враждующие классы все отчетливее стягиваются к двум полюсам — к будущему лагерю революционного действия и к лагерю борьбы с революцией. Таким образом, самый факт нарастающей дифференциации двух лагерей оказывается проявлением предпосылок революционной ситуации. С этой точки зрения «Горе от ума» отразило всемирно-исторический процесс. Вместе с тем оно художественно отразило это всемирно-историческое явление в его своеобразной, русской форме — идейной поляризации русского дворянства, формировании русского дворянско-революционного лагеря. Комедия дает этот процесс в его многообразии и глубине, отразив его, в основном, на рубеже 1820-х годов, когда и наблюдал его Грибоедов. Герой действует более всего словом — такова и была в тот момент тактика ведущей организации передового лагеря — Союза Благоденствия. Ленин назвал декабристов людьми, осуществлявшими «руководство политическим движением» своего времени; говоря о 1825 г., он писал: «Тогда руководство политическим движением принадлежало почти исключительно офицерам, и именно дворянским офицерам»³⁵⁷. Грибоедов, как мы видели, был кровно, теснейшим образом связан с этой средой и в идейном отношении.

3

Исторические документы декабристского времени многократно констатировали факт образования двух лагерей, лежащий в основе комедии Грибоедова. Один из ярких примеров имеется в архиве «Зеленой лампы» — побочной управы Союза Благоденствия.

Грибоедов был в Иране, и работа над комедией еще не вступила в период творческого оживления, когда на заседаниях «Зеленой лампы» читался любопытный документ — «Письмо к другу в Германию», рисовавшее петербургское общество:

«Мой дорогой друг!

Вы спрашиваете у меня некоторые подробности о петербургском обществе. Я удовлетворю Вас с тем большим

- 276 -

удовольствием, что лишен всякого авторского самолюбия и правдивость — единственное достоинство, на которое я претендую.

Посещая свет в этой столице хотя бы совсем немного, можно заметить, что большой раскол существует тут в высшем классе общества. Первые, которых можно назвать правоверными (погасильцами), — сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые, — еретики — защитники иноземных нравов и либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне, — кажется, что видишь духа мрака в схватке с гением света...

Все различия и видоизменения, которые чувствуются в тоне и в манере здешних домов, могут быть сведены к этому главному различию»³⁵⁸.

Этот текст — прямой комментарий к «Горю от ума».

Современник декабристов А. И. Кошелев дает особо резкий критерий в делении двух лагерей: «Одни опасались революции, а другие пламенно ее желали и на нее полагали все надежды»³⁵⁹.

Факт возникновения двух лагерей в русском обществе засвидетельствован и в реакционных записках Греча: «Офицеры делились на две неравные половины. Первые, либералы, состояли из образованных аристократов. Последние были служаки, — люди простые и прямые (!) исполняли свою обязанность без всяких требований. Аристократы либеральные занимались тогдашними делами и кознями, особенно политическими, читали новые книги, толковали о конституциях, мечтали о благе народа...»

Никита Муравьев в своей рукописи «Мысли об „Истории Государства Российского“ Н. М. Карамзина» полагал: «Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом; добродетельные граждане должны быть в вечном союзе против заблуждений и пороков». О тех же двух лагерях свидетельствует в своих «Записках» И. Д. Якушкин: «В 14-м году существование молодежи в Петербурге было томительно. В продолжение двух лет мы имели перед глазами великие события, решившие судьбы народов, и некоторым образом участвовали в них; теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь и слушать болтовню стариков, выхваляющих все старое и порицающих всякое движение вперед. Мы ушли от них на 100 лет вперед». В этом замечательном

- 277 -

тексте пропасть между двумя лагерями даже образно измерена временем: их разделяет целое столетие. «Как посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший — свежо предание, а верится с трудом», — как бы вторит ему Чацкий. Отсюда, из этого чувства протекшего между лагерями исторического времени, — ироническое название «староверов» и даже «готентотов», а у Николая Тургенева — «печенегов Английского клоба». Защитники косной старины столь же отдалены от молодого авангарда, как готентоты или печенеги от настоящего времени. Грибоедов употребляет ту же терминологию. Он пишет Бегичеву из Москвы в 1818 г.: «Здешние готентоты ничему не аплодируют, как будто наперекор петербургским», или: «Ты жалуешься на домашних своих казарменных готентотов...»³⁶⁰.

Декабрист Якушкин пишет: «То, что называлось высшим образованным обществом, большею частию состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопросов, нас занимавших, показалось бы ужасным преступлением». Там же у него мы встречаем: «По мнению тех же староверов, ничего не могло быть пагубнее, как приступить к образованию народа». Та же терминология в тексте «Горя от ума»: «Пускай меня отъявят старовером...» Позже лагерь староверов и «погасильцев» прямо осознавался декабристами в грибоедовских образах. Якушкин пишет в «Записках»: «На каждом шагу встречались Скалозубы не только в армии, но и в гвардии, для которых было непонятно, что из русского человека возможно выправить годного солдата, не изломав на его спине несколько возов палок». Декабрист Штейнгель, вспоминая о своем аресте, говорит, что генерал-адъютант Чернышов кричал на него «скалозубовским басом»³⁶¹.

До катастрофы 14 декабря численность передового лагеря преувеличивалась возбужденными сторонниками нового и стала преуменьшаться после, в эпоху мемуаров. Отголоском первого впечатления является показание Александра Бестужева на следствии: «Едва ли не треть русского дворянства мыслила почти подобно нам, но была нас осторожнее». Но Н. Басаргин в своих «Записках» пишет: «Конечно, малое число юных последователей новых идей сравнительно с защитниками старого порядка, между коими находилось, с одной стороны, закоснелое в невежестве большинство, а с другой — люди, предпочитавшие всему личные выгоды и занимавшие высшие

- 278 -

должности в государстве, — было почти незаметно». Истина по-видимому, где-то посредине. Но то обстоятельство, что Грибоедов противопоставил старому лагерю только одного борца, чуть заметно нарисовав за ним плеяду единомышленников, — очевидно, проявление тонкого чувства исторической истины. Их было все же не так много, этих борцов за новое, и чаще был случай столкновения одного со многими, нежели многих со многими. Мир Фамусовых, Скалозубов, Коробочек, Собакевичей, конечно, был неизмеримо многочисленнее передового лагеря³⁶².

Молодость Чацкого — историческое отражение факта юности членов передового лагеря. Там, конечно, встречались и представители старшего возраста (декабристы Фонвизин, Пассек). Однако молодежь решительно преобладала — самому «старому» основателю Союза Спасения Александру Муравьеву было 24 года. Чацкий — сверстник декабристов. Молодой возраст как черту передового лагеря подметили, кажется, все мемуаристы эпохи. «Да и кто из тогдашних молодых людей был на стороне реакции? Все тянули песню конституционную», — писал Н. Греч, называя, кстати, имя Грибоедова в качестве примера подобного молодого человека и помещая его в следующий ряд имен: «Бестужев, Рылеев, Грибоедов...» Каясь в тюрьме и оплакивая свое вольнодумство, более «старый» по возрасту Матвей Муравьев-Апостол писал: «Первые вольнодумческие и либеральные мысли я получил во время пребывания нашего в Париже в 1814 г. По возвращении нашем в отечество... видал только молодых людей — самое вредное общество...» Характерно описание самого впечатления о восстании 14 декабря, переданное в «Записках» Басаргина: «Старики генералы ужасались... Молодежь молчала и значительно переглядывалась между собою». Декабристы ставили себе сознательной целью завоевать молодежь: «В разговорах наших мы соглашались, что для того, чтобы противодействовать всему злу, тяготевшему над Россией, необходимо было прежде всего противодействовать староверству закоснелого дворянства и иметь возможность действовать на мнение молодежи»³⁶³.

Среда передового лагеря была, разумеется, неизмеримо шире, нежели численность членов тайного общества, — последние были лишь его авангардом. Декабристы были лишь выразителями мнения передовой России. Пущин говорит о том, что они лишь явно говорили между собою «о

- 279 -

возможности изменения, желаемого многими втайне». Якушкин оставил в «Записках» ряд имен не членов общества, действовавших в духе общества (молодых Левашовых, Тютчева): «В это время таких людей... действующих в смысле Тайного общества и сами того не подозревая, было много в России»³⁶⁴.

Идейная дифференциация начинает в это время поляризировать многие, ранее более или менее монолитные организации: дифференцируется «Арзамас» на активно-политическое и нейтральное течения, — характерно в этом отношении известное выступление в нем Михаила Орлова. Идет дифференциация в масонстве, — резче выделяется политическое направление от светски-нейтрального или консервативно-аристократического, — процесс этот заметен на истории той же ложи «Соединенных друзей», к которой принадлежал Грибоедов; в ней постепенно обозначался раскол, часть членов отделилась, образовав ложу «Трех добродетелей». Процессы этой дифференциации коснулись даже Английского клуба — его членами были и декабристы (Николай Тургенев), и самые заядлые староверы. «Ну, что ваш батюшка? Все Английского клоба старинный верный член до гроба?» — спрашивает Чацкий Софью. А в третьем действии с взволнованной иронией восклицает: «Потом, подумайте, член Английского клуба, я там дни целые пожертвую молве про ум Молчалина, про душу Скалозуба». И Чацкий и Фамусов — члены Английского клуба!³⁶⁵

Два лагеря сознательно стоят друг против друга. Чуть заговорил по-настоящему Чацкий с Фамусовым, последний сейчас же нашел нужные обобщения и квалификации, с предельной ясностью определяющие, с точки зрения старого барина, позицию Чацкого: «Боже мой! он карбонари!», «Опасный человек!», «Он вольность хочет проповедать!». Все эти категории отлично известны Фамусову, — он не ищет их, не колеблется в определениях, он не раз, очевидно, оперировал ими, если нашел их с такой легкостью. Даже княгиня Тугоуховская, мать шести княжон, сейчас же находит для Чацкого определение: «Я думаю, он просто якобинец», и полагает, что его «давно бы запереть пора». И даже глухая графиня-бабушка с беднейшим запасом слов — и та, недослышав, все же что-то улавливает и сразу вытаскивает нужное слово из арсенала пугающих ее понятий: «Ах, окаянный вольтерьянец!»

- 280 -

После всего сказанного выше ясны теснейшие связи, которые соединяют рождение пьесы в творческом сознании Грибоедова с бытием, его окружавшим. Грибоедов положил в основу пьесы не только отражение важнейших явлений времени, не только существеннейший процесс в истории своей родины в годы своей жизни, — он взял явление в его развитии и художественно обобщил и воссоздал его тогда, когда оно, возникнув не так уж задолго до этого, было полно потенций дальнейшего движения.

В 1811 г. двух лагерей в интересующей нас форме еще не было: Якушкин воспринимает офицерство как более или менее однородную дворянскую среду — пили, курили, играли в карты. Лишь после 1812 г. и освобождения Европы появляются отчетливые признаки ясного формирования двух лагерей в форме, нас интересующей. Появляются офицерские «артели», серьезное времяпрепровождение, чтение газет, обсуждение политических новостей: реакционер Ф. Вигель, привыкший к «свету» и дворянской среде еще до 1816 г., был поражен происшедшими переменами. Вот его впечатления 1816 года: «Трудно мне изобразить, каким неприятным образом был я изумлен, оглушен новым, непонятным сперва для меня языком, которым все вокруг меня заговорило. Молодость всегда легковерна и великодушна и первая вспыхнула от прикосновения электрического слова. Довольно скромно позволял я себе входить в суждения с молодыми воинами: куды тебе! Названия запоздалого, старовера, гасильника так и посыпались на меня, и, никем не поддержанный, я умолк»³⁶⁶.

Вот один из архивных документов — донос на передовой лагерь. Доносчик пишет: «Поселившись в Петербурге сперва для окончания процесса, а после по литературе, я в 1819 году уже имел обширный круг знакомства, составленный из знатных домов, которые я посещал прежде, служа здесь в полку, из бывших товарищей и совоспитанников, из коих все почти или служили отлично, или отличались на литературном поприще. С удивлением заметил я, что в Петербурге все занимаются политикою, говорят чрезвычайно смело, рассуждают о Конституции, о образе правления, свойственном для России, о особах царской фамилии и т. п. Этого прежде вовсе не бывало, когда я оставил Россию в 1809 году. Откуда взялось это, что молодые люди, которые прежде не помышляли о политике, вдруг сделались демагогами? Я видел ясно, что

- 281 -

посещение Франции Русскою Армиею и прокламации союзных противу Франции держав, исполненные обещаниями возвратить народам свободу, дать конституцию, произвели сей переворот в умах»³⁶⁷. П. А. Вяземский хорошо подметил нарастающую динамику явления: «Ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, — единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение к ним на секурс»³⁶⁸.

Самое явление дифференциации двух лагерей, взятое во всемирно-историческом масштабе, возникло, как уже указывалось, задолго до «Горя от ума» — отнести его надо к начальной эпохе буржуазных революций. Время, о котором сейчас идет речь, — лишь внутренний этап большого всемирно-исторического периода, относящийся ко времени после наполеоновских войн и взятый Грибоедовым в его специфически русской форме. Явление дифференциации общественных лагерей существовало, осложняясь, и после «Горя от ума». Грибоедов обрисовал явление, за которым было большое прошлое и перед которым стояло большое будущее. Не был даже завершен тот обособленный и характерный этап существования и развития двух лагерей, который укладывался в период от возникновения тайных обществ до восстания 1825 г., — «Горе от ума» возникло посереди этого периода, само став фактором дифференциации лагерей, силой, их разводящей, формирующей революционную идейность. В 1825 г., еще до восстания, самое обсуждение комедии после напечатания ее отрывков в «Русской Талии» (1824) показало эту дифференциацию лагерей: Дмитриев и Писарев говорили против пьесы, как бы от «староверов», А. Бестужев, Полевой, В. Одоевский, Сомов защищали ее от имени передового лагеря³⁶⁹, мы подробнее остановимся на этом ниже. И цензура, выйдя на сцену как представитель господства и власти «староверов», не пропустила пьесу Грибоедова ни в театр, ни в печать. Замечательное качество пьесы состоит именно в том, что она запечатлела развивающееся явление с большою судьбой и сама воздействовала на него.

Ничто так не оттеняет развития этого явления, как сопоставление самой комедии и взрыва 1825 г.: Чацкий пока еще только держит гневные речи в гостиной, разговаривает со Скалозубом. Но пройдет несколько лет, и они встретятся на Сенатской площади с оружием в руках.

- 282 -

4

В комедии есть одна существенная деталь, дополнительно оттеняющая остроту зрения Чацкого, эта деталь осталась непонятной литературоведам и даже была зачислена в разряд тех «курьезных противоречий», которые встречаются подчас у самых крупных художников. У Лермонтова «Терек прыгает, как львица, с косматой гривой на хребте» (у львицы нет гривы), у Гоголя Чичиков летом разъезжает в шубе, а у Грибоедова Чацкий, три года бывший за границей, почему-то в прошлом году в полку виделся со своим другом Платоном Михайловичем Горичем. Один из мемуаристов (П. А. Каратыгин) находил, что слова: «Не в прошлом ли году в конце в полку тебя я знал» — «стих явно ошибочный». «Мог ли Чацкий в прошлом году его знать, когда сам три года был за границей?»³⁷⁰ Н. Пиксанов солидарен с этим мнением, характеризуя это же обстоятельство как «несообразность» и относя его к главе «Мелкие недостатки сценария»³⁷¹. Разберемся в этом обстоятельстве.

В пьесе многократно говорится о трехлетнем отсутствии Чацкого: «Бедняжка будто знал, что года через три», — говорит в первом действии Лиза. «Три года не писал двух слов», — говорит Фамусов. Сам Чацкий восклицает: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года в даль уедет». В музейном автографе слово «три» в последнем упомянутом стихе выскоблено, и по нижней петле, оставшейся от выскабливания, можно догадаться, что сначала было написано слово «два»³⁷². Этот срок сближается с периодами реального пребывания русской армии за границей после войны 1812 г. 1 января 1813 г. русская армия перешла границу, в 1814 г. она была в Париже, в 1815-м — опять двинулась за границу, и многие полки пробыли там еще порядочное время, участвуя в смотре в Вертю. «Трехлетняя война, освободившая Европу от ига Наполеона», — говорит декабрист Сергей Муравьев-Апостол³⁷³. Оккупационный корпус Воронцова пробыл во Франции даже значительно дольше и вернулся лишь после Аахенского конгресса. Слова Чацкого Платону Михайловичу: «Не в прошлом ли году в конце в полку тебя я знал» — ни в малейшей мере не противоречат заграничному пребыванию Чацкого, ибо вся русская армия в это время была за границей, и было бы, наоборот, удивительно, если бы военный человек мог увидеть друга год тому

- 283 -

назад не там, где находилась вся армия, а в глубоком российском тылу.

Таким образом, эта деталь полностью соответствует историческим обстоятельствам и никак не является «ошибкой» автора. Она родилась из общей ситуации, из тогдашней исторической действительности. Заметим, что эта деталь также свидетельствует о том, что Чацкий прежде сам служил на военной службе и что знал он Платона Михайловича Горича «в полку», то есть тогда, когда сам был военным. Они были полковыми товарищами. Нам придется вернуться к этому обстоятельству при разборе проблемы чести и службы в «Горе от ума».

Вместе с тем длительное отсутствие Чацкого и внезапное его возвращение играют самую существенную роль в сюжете. В самом деле, — живи Чацкий все это время в Москве или Петербурге, — была бы неоправдана свежесть его реакции на российские нравы и порядки, непосредственность его впечатления. Некоторое удивление, что все в Москве осталось по-старому, своеобразно окрашивает его эмоциональную позицию. Иначе он должен был бы говорить о возмущающих его обычаях как о чем-то привычном, а не внезапно его поразившем, и ему нечего было бы ответить на вопрос — а раньше-то почему он молчал и что, собственно, его удивляет, если он видел это и третьего дня, и полгода тому назад? Поэтому автору не обойтись без его трехлетнего отсутствия, дающего герою возможность с особой страстью и силой обрушиться на старый мир.

5

Никакое описание невозможно без определенного критерия, — это непосредственно относится и к художественному образу. В соответствии с художественным критерием совершается отбор характерного для создания образа, — и поэтому критерий автора и есть первое, что надо определить, анализируя образ. Ничто не может быть зарисовано без определенной точки зрения. Где же, в каком лагере находится автор, описывающий образы старого мира в «Горе от ума»? Это и поможет определить его критерий отбора явлений.

Автор, творчески отобравший все характерное для создаваемого им образа Фамусова или Хлёстовой, находится в противоположном им лагере — в лагере Чацкого.

- 284 -

Образ Хлёстовой, Скалозуба и прочих увиден глазами Чацкого, вернее, глазами автора, находящегося в лагере Чацкого, — в этом одна из замечательных и простых тайн, раскрывающих образы «Горя от ума». Ни Фамусова, ни Хлёстову нельзя нарисовать именно такими, как нарисовал их Грибоедов, если поместить себя в лагерь Фамусова и принять фамусовскую точку зрения на вещи. Как опишет Фамусова князь Петр Ильич, играющий с ним в вист? Как обрисует Скалозуба господин N. или господин D., распространяющие слух о сумасшествии Чацкого? Они обрисуют их весьма положительно, благодушными и симпатичными людьми, справедливо протестующими против вольнодумца, но отнюдь не такими, какими нарисованы они в «Горе от ума». Чацкий иронически рисует Скалозуба в разговоре с Софьей именно в том виде, в каком он представляется старому миру: «Но Скалозуб? Вот загляденье, за армию стоит горой, и прямизною стана, лицом и голосом герой». В этих словах не схвачено ни единой реальной черты Скалозуба, хотя весьма вероятно, что он действительно держался прямо, как аршин проглотил, и обладал чрезвычайно громким голосом («голосом герой»). Вот так его примерно и описали бы с точки зрения старого лагеря. Для Хлёстовой Скалозуб прежде всего — «трех сажен удалец». Лиза очень точно описывает Скалозуба с точки зрения Фамусова, когда относит его к сорту зятьев «с звездами да с чинами», да еще и с деньгами: «и золотой мешок и метит в генералы». Сам Фамусов характеризует Скалозуба довольно подробно: для него это «известный человек, солидный, и знаков тьму отличий нахватал»; у него не по летам завидный чин — он «не нынче-завтра генерал». Если сложить все перечисленные приметы, подмеченные, выделенные самим старым лагерем, то получится нечто вроде следующего: «не жених — загляденье, — удалец, станом стройный, голос громкий, звезды да чины, в генералы метит, человек солидный, известный и при деньгах — „золотой мешок“». Вот и все. В этом изображении нет ни грана грибоедовского Скалозуба. Чтобы подметить скалозубовские черты, надо смотреть на Скалозуба из лагеря Чацкого, — только тогда получится «хрипун, удавленник, фагот, созвездие маневров и мазурки», который даст вам фельдфебеля в Вольтеры, а «пикнете, так мигом успокоит». Все образы старого мира, столь ярко выписанные мастерской кистью автора, только потому и могли быть созданы Грибоедовым,

- 285 -

что критерий отбора характерных черт был рожден в лагере Чацкого. Автор сам находился именно там, — потому-то он и увидел их такими.

Замечательной особенностью этой занятой автором позиции наблюдения является то, что только с этого места и можно видеть движение идущей вперед жизни. Выше обрисованный в старом лагере образ Скалозуба лишен качеств какой бы то ни было точной эпохи — это вообще выгодный военный жених, и все: так его могла бы охарактеризовать дочери и какая-нибудь заботливая мамаша екатерининского царствования, и любая хлопотливая тетушка накануне русско-японской войны 1904 г. Но «хрипун» и «удавленник», дающий вам фельдфебеля в Вольтеры, — это точные исторически слова Александрова царствования. Весь грибоедовский образ, содержа высокое обобщение тупого фрунтомана и врага всего нового, презирающего просвещение и передовую мысль, вместе с тем является образом военного аракчеевского лагеря. Поэтому в пьесе Грибоедова и выявлено с такою огромной силой именно историческое движение родины.

Анализ образа Скалозуба приводит к важному выводу: в составе противостоящего Чацкому реакционного лагеря наличествует аракчеевщина. Мы встречаем тут ее живых представителей. Подробнее придется коснуться этого в следующей главе, пока же отметим, что комедия отразила чрезвычайно важное явление русской исторической действительности: после Отечественной войны и заграничных походов реакционный лагерь настолько сформировался, что выдвинул уже свою особую систему управления, и Скалозубы являются частью этой системы. По мере того как крепла аракчеевщина, она все планомернее выделяла Скалозубов как желательных ей ставленников из военной среды, на которых она могла бы опереться в своей реакционной политике. И не только подбирала подходящих ей людей, но формировала их. Политическому вольнодумству передовой молодежи надо было противопоставить грубого и не очень размышляющего молодого солдафона, понимающего толк в идеях ровно настолько, чтобы учуять вольный дух и усмотреть то место, куда надлежит поставить фельдфебеля в качестве «вольтера».

Наличие отражения аракчеевщины в лагере сторонников реакции придает его общему образу особую остроту и настороженность. Это наличие говорит об уже возникшей борьбе, а не только о грядущей вражде, говорит

- 286 -

о готовности врагов Чацкого употреблять особо жестокие и крутые способы сопротивления новым идеям, преследования представителей нового поколения. Окончательно проявятся все эти качества на Сенатской площади и в последующих событиях, но образ, созданный художником, уже полон этих потенций.

Аракчеевщина представлена не только Скалозубом. Другое ее орудие — Молчалин. Это — молодой человек, сложившийся примерно в те же годы, что и Чацкий. Но в то время как Чацкий вырос в яркого представителя одного общественного идейного полюса, Молчалин представил собою противоположный. Система, породившая Молчалина, сложилась во всей своей характерности уже в послевоенное время, и система эта — та же аракчеевщина. Молчалин — ее порождение, безгласный и безмолвный, однако отнюдь не автоматический, а вполне «сознательный» исполнитель ее поручений, драгоценное ее орудие. Вот таких чиновников Аракчееву и надо.

В комедии тонко, чуть заметно оттенено постепенное развитие молчалинского типа, его вырастание, эволюция от мало выявленного к более выявленному и развитому состоянию его качеств. Молчалин не дан сразу уже решенным — он развился. Чацкий знал Молчалина еще до отъезда за границу, — он сам вспоминает о нем при первом свидании с Софьей, сопровождая его имя вопросом: «Где он, кстати? Еще ли не сломил безмолвия печати?» Чацкий уехал из Москвы за границу три года тому назад, а Молчалин, как говорит Софья, «при батюшке три года служит». Следовательно, они познакомились перед отъездом. Но знал ли Чацкий Молчалина во всей его характерности до отъезда за границу? Нет, не знал. Он помнил только три признака Молчалина — бессловесность, глупость и любовь к песенкам: «Где он, кстати? Еще ли не сломил безмолвия печати? Бывало, песенок где новеньких тетрадь увидит, пристает: пожалуйте списать». Это еще Молчалин в коконе, не развившийся в бабочку. Он сформировался и развернулся в отсутствие Чацкого. Лишь теперь, по приезде, Чацкий знакомится с его философией: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь» — и со всем продуманным планом его карьеры.

Молчалин служит именно лицам, а не делу, ему не тошно прислуживаться, это — его стихия. Но он прекрасно понимает как сущность своей позиции, так и существо разнообразных бюрократических мер, не вызывающих его

- 287 -

протеста. Он несет Фамусову бумаги «для докладу, что в ход нельзя пустить без справок, а в иных противуречья есть и многое не дельно». Он вникает в существо бумаг, соображает их соотношение, подмечает и устраняет «противуречья», находит справки — золотой, понимающий человек!

Сделайте Молчалина одним из «малых сих», которые «не ведают, что творят», и сами забиты породившим их бюрократизмом, — Молчалин исчезнет. Ведь Фамусов пригрел Молчалина «затем, что деловой». Сложность новой исторической ситуации была такова, что старым канцелярским служакой, механически скребущим по бумаге гусиным пером, уже не обойдешься, — нужны «деловые», опытные люди. Эта порода чиновников воспитана аракчеевским режимом, она впитала и воплотила на практике его требования к исполнителю. Грибоедов и Чацкий неоднократно называют Молчалина глупцом, но это потому, что с умом человека (а Ум они нередко писали с большой буквы) они привыкли соединять высокую принципиальную позицию протеста против мрака и окружающих его низостей и угнетения. Ум для них — это прежде всего пушкинское «бессмертное солнце ума». Мы давно отвыкли от такого словоупотребления и чаще всего придаем слову «ум» более расширенное и упрощенное понимание бытового порядка. Поэтому, говоря на языке нашего времени, мы не согласимся с Чацким, что Молчалин глуп, — нет, он по-своему умен и, главное, он «деловой».

Тип подобных прислужников не возник и не мог возникнуть во всей своей характерности ни во времена сумасшедшего Павла, которому не мог бы угодить никакой Молчалин, ни в годы «дней александровых прекрасного начала». Его породила именно аракчеевщина — новое течение реакции, закономерное проявление самодержавного режима, продуманная система заграждений и укреплений прусского образца, выдвинутая против революционного натиска в годы Священного Союза. Эта система и отличалась особой планомерностью, безжалостностью и чрезвычайно аккуратным проведением реакционной линии. Придайте молчалинской «аккуратности» и «умеренности» государственный масштаб — и перед вами возникнет система аракчеевских учреждений. Тут будет и Грузино с его чистейше подметенными дорожками, точно высчитанным количеством метел, потребным для годичного круга аккуратности (2200 — ни больше, ни меньше),

- 288 -

с кошками на цепи (чтоб не жрали соловьев, которых любил Аракчеев, — так же, как и Молчалин, он не был чужд музыкальности), с письменным столом Аракчеева, где перья, чернильница, песочница должны были располагаться на абсолютно точных расстояниях друг от друга; со списками посылаемых в Петербург к Аракчееву из его вотчины яиц, в коих списках отмечен не только размер, но и цвет скорлупы посылаемых яиц! В этой аккуратности — заимствование прусской системы, которая воспитала и вдохновляла Аракчеева. Эта «аккуратность» воплощена в массе характерных явлений аракчеевщины. Но вслед за Грузиным возникает образ жизни в военных поселениях — люди, бредущие за сохой в узких военных мундирах, барабанный бой, извещающий час выхода на полевые работы, шестилетние дети, затянутые в военную форму, приказ всем ложиться спать точно в десять часов вечера и совершенно одинаковые купидончики на всех чугунных печных заслонках военных поселений. Аккуратность! («Укуратность» — с ужасом говорили о барине аракчеевские дворовые.)

«Умеренность» же выражалась прежде всего в отказе от собственного мнения: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь». Это принципиальное безличие при хорошем вникании в дело, по существу, и было важнейшим требованием Аракчеева при воспитании нужных чиновников.

Молчалинское признание высшего начальника непогрешимым соответствовало аракчеевским тезисам: «Я — царский друг, и на меня можно жаловаться только богу», «я — первый человек в государстве», «наместник в империи». Культивирование молчалинского низкопоклонства входило в аракчеевскую систему. Все обязаны были являться к нему на поклон, — не столь важно было даже, удавалось ли низкопоклонникам лицезреть самого первого человека в государстве или просто, так сказать, побыть у его «крыльца». Литератор Свиньин, услужливо предложивший себя в историки Грузина, так и писал Аракчееву в сентябре 1818 г.: «Я имел честь три раза быть у крыльца вашего сиятельства, засвидетельствовать мою сердечную признательность...» «Убогий Паисий, архимандрит Соловецкий о Христе с братиею», собственно, не имел к Аракчееву никаких дел и конкретных просьб, но на всякий случай, в «могущих встретиться обстоятельствах», он хотел заручиться его поддержкой: «Изливаемые

- 289 -

и многоплывущие милости вашей особы дотекли слухом и до нашей отдаленной Соловецкой обители, почему и осмеливаемся покорнейше просить при удобнейших случаях оказать и оной возможные ваши благодеяния и пособия в могущих встретиться обстоятельствах и делах», — так писал архимандрит, подкрепляя платоническую просьбу далеко не платоническими реальностями: «При сем почтеннейше препровождаю вашему сиятельству в знак благословения от святых угодников божиих Зосимы и Савватия, соловецких чудотворцев, нашего лову боченочек сельдей и две семги. Дай бог во здравие вам оные скушать». Для постоянных приездов на поклон в Грузине нужны были средства передвижения, и в Полном собрании Законов Российской империи сохранился под № 27390 любопытный именной указ Александра I министру внутренних дел «О содержании на станции села Грузина сверх положенных четырех почтовых лошадей еще четырех троек из сумм почтового ведомства» (от 26 июня 1818 г.)³⁷⁴.

Противоположный Чацкому лагерь — это вовсе не вообще лагерь защитников старины, а лагерь, мобилизовавшийся на борьбу с новаторами, стянувший силы для нападения и обладающий определенной системой реакционных мер особого характера.

6

Но кто такая Софья? Как определить ее положение в системе двух противостоящих лагерей? Не является ли она тут «нейтральным» лицом, введенным лишь для возникновения и развития тонкой любовной драмы? Ее образ особо труден и сложен. На сцене она справедливо считается «голубой ролью», и число артисток, которым она удавалась, очень невелико. Пушкин правильно заметил: «Софья начертана неясно...»

Может быть, Софья принадлежит всецело лагерю Фамусова (так думают некоторые историки)?

Отметим прежде всего, что Молчалин — не первая, а вторая любовь Софьи. Ее первой любовью был Чацкий. Софья — вовсе не девушка, начитавшаяся французских романов и сочинившая по ним своего героя. Дело обстояло сложнее: она полюбила сначала живого человека — Чацкого, товарища своих детских игр, жившего в их

- 290 -

доме, которого она ежедневно видела и хорошо знала. Любовь Софьи к Чацкому была чистым и глубоким девичьим чувством.

Чацкий был ее первой любовью, — это несомненная предпосылка всего любовного сюжета, о которой хорошо известно многим лицам в пьесе. На это намекает Лиза: она знает, что воспоминание о Чацком может «смутить» Софью: «Не для того, чтоб вас смутить; давно прошло, не воротить...» Лиза говорит, что у Софьи «Чацкий как бельмо в глазу...» Даже Молчалину это известно: «Любила Чацкого когда-то...» — говорит он о Софье. Чацкий, расставаясь с ней, обливался слезами и говорил: «Кому известно, что найду я, воротясь, и сколько, может быть, утрачу?» Это слова Чацкого в передаче Лизы, но есть и прямые слова об этом самого Чацкого: «Чтоб равнодушнее мне понести утрату...» Он чувствовал себя ранее обладателем чего-то дорогого, если сам говорит об утрате: утрата предполагает предшествующее обладание. Чацкий недаром говорит: «Ах, тот скажи любви конец, кто на три года в даль уедет», — то есть прямо говорит о своей любви и о любви к нему Софьи. Это их взаимное чувство. Что-то дало ему право вбежать прямо к ней с дороги утром, после трехлетней разлуки, и с первых же слов просить: «Ну, поцелуйте же...»

«Ни на волос любви...» — грустно говорит Чацкий. Он прямо говорит о чувствах, о движениях сердца «в обоих нас». «Зачем меня надеждой завлекли?» — спрашивает он. Но нигде в пьесе Софья его не завлекала надеждой, — он говорит о чем-то бывшем ранее, вынесенном за скобки действия, подразумеваемом в жизни, предшествовавшей пьесе.

Зачем меня надеждой завлекли?
          Зачем мне прямо не сказали,
Что все прошедшее вы обратили в смех?!
          Что память даже вам постыла
Тех чувств в обоих нас, движений сердца тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест...

Итак, Софья когда-то любила Чацкого первой девичьей любовью, которая никогда не забывается. Но Чацкий уехал — сначала из фамусовского дома, в круг новых друзей, а затем и совсем из Москвы — в чужие края. Софья осталась одна в пустом и душном фамусовском доме. Она не могла доверить своего горя ни отцу, ни матери, —

- 291 -

у нее не было матери. Значит, Чацкий не любил ее, раз мог покинуть, стала думать она: «ах, если любит кто кого, зачем ума искать и ездить так далеко?» Так возникло ее «горе от любви». Она была оскорблена отъездом любимого человека.

Установим второе бесспорное положение: Софья любит не реального Молчалина, а выдуманный ею самою образ, не соответствующий действительности. Кого же она выдумала? Софья сама очень тонко обрисовала придуманный ею образ в рассказе о «сне», в разговорах с Лизой и Чацким. Основная черта придуманного ею образа — это всепоглощающая любовь Молчалина к ней, к Софье. В ее воображении Молчалин живет и дышит ею одной. Софья наивно уверена, что без нее он будет целый день скучать («Идите, целый день еще потерпим скуку»). Выдуманный ею Молчалин якобы преданный семьянин — он может «семейство осчастливить», он сидит и будет сидеть у ее ног, никогда не покинет ее. Она более всего любит эту воображаемую любовь его к ней. В одном из вариантов текста «Горя от ума» она особенно ясно говорит об этой молчалинской якобы всепоглощающей и беззаветной любви:

Грущу — он без ума помочь мне ищет средство,
Смеюсь, тужу ни по чему, —
Посмотришь, в том и жизнь и смерть ему.

Реальный Молчалин не имеет ничего общего с выдуманным: это — подхалим и карьерист, злой обманщик и себялюбец, низкопоклонник и подлец. Он вовсе не любит Софью и не обладает качествами семьянина. Надо отдать справедливость Софье: когда в последнем акте на нее обрушилась беспощадная действительность, она не пряталась от правды и не сломилась под ее тяжестью: она прозрела в одну минуту, гордо отшвырнула от себя презренного подлеца, не проявила «жалости», когда он валялся у нее в ногах, и выгнала его, не дав ему даже простой уступки — возможности сложить чемоданы при дневном свете, нет, Молчалин должен уйти сейчас же, «чтобы в доме здесь заря вас не застала». Она «собой не дорожит», она готова криком «разбудить весь дом» и погубить и себя и его. Софья под пару Чацкому.

Что же было двигателем в отборе этих выдуманных качеств сочиненного Софьей, нереального Молчалина? Двигателем этого отбора была, несомненно, ее первая — раненая любовь, ее чувство к Чацкому. Она выдумала

- 292 -

своего Молчалина по контрасту с уехавшим, бросившим ее ради «поисков ума» Чацким. Молчалин — это Чацкий наоборот. Раненая любовь к Чацкому лежит в основе образа выдуманного ею Молчалина. Если первое чувство к Чацкому является основным двигателем в создании нового чувства и нового образа любимого человека, значит, это первое чувство не умерло, а живо. Если был бы нужен совет артистке, как истолковать эту трудную и «неясно начертанную» автором роль, — совет, на мой взгляд, может быть только один: глубоко подсознательно, сама этого не сознавая, Софья любит Чацкого. Это и есть глубокая подоснова образа и поведения героини. Только с этой позиции весь словесный материал роли получит истинное и — надо признаться — совершенно новое звучание. Вместе с тем для внимательного читателя нетрудно будет заметить, что между подчеркнутым выше положением и прямолинейной формулировкой «Софья любит Чацкого» — имеется существенная разница.

Глубокий эмоциональный конфликт, заложенный, таким образом, в существе образа Софьи, неизбежно ведет к противоречивости ее поведения. Основная ее вина — активная роль в истории с клеветой о сумасшествии Чацкого. Ю. Н. Тынянов первый разобрал самое возникновение мотива о сумасшествии, исток которого в сюжете комедии ранее оставался как-то в тени для читателя и зрителя. В своей (опубликованной посмертно) статье «Сюжет „Горя от ума“» Ю. Н. Тынянов отмечает, что первым о «сумасшествии» заговорил сам Чацкий, назвав так свою любовь к Софье. Он решил «вынудить» ее признанье — «кто наконец ей мил? Молчалин? Скалозуб?». Задерживая Софью у дверей ее комнаты, он стремится перед нею же раскрыть существо ее чувства к Молчалину, заставить ее самое понять, в чем дело: «Быть может, качеств ваших тьму, любуясь им, вы придали ему... Но вас он стоит ли?» Чацкий молит ее ответить на этот вопрос.

Если Молчалин и Софья любят друг друга, тогда, говорит о себе Чацкий:

От сумасшествия могу я остеречься,
Пущусь подалее — простыть, охолодеть,
Не думать о любви...

Вот первое упоминание о сумасшествии в пьесе — оно принадлежит самому Чацкому. Софье принадлежит второе, — она подхватывает мотив и сейчас же восклицает

- 293 -

«про себя», как отмечает Грибоедов: «Вот нехотя с ума свела!» Свидание у дверей комнаты кончено почти разрывом — Софья отказывает Чацкому даже в просьбе войти в ее комнату на несколько минут. «Он не в своем уме», — роняет Софья на балу, в сущности, повторяя в разговоре с господином N. свои же, только что сказанные слова — уже из мести за Молчалина. Так рождается клевета.

В более раннем тексте «Горя от ума» первая попытка мщения была присвоена Чацкому: «О, давешнее так вам даром не пройдет», — говорил он Софье в объяснение своей гласной насмешки над Молчалиным на балу. Мщение Софьи Чацкому было, таким образом, в первоначальном варианте лишь ответом на мщение Чацкого Софье. Но при окончательной обработке текста Грибоедов вычеркнул этот текст Чацкого и тем самым уничтожил его поступок, несколько отемняющий образ героя, — он оставил мщение только Софье. Композиционно — Чацкий тут потеснил Софью.

Нечего и говорить, что Чацкий прекрасно знает Софью: это у него не внезапно вспыхнувшая страсть к промелькнувшей красавице, не любовь к неведомой женщине, а глубокое и много раз проверенное чувство к другу детства, девочке — девушке, выросшей у него на глазах. Исключен ли тут момент умственного общения? Конечно, нет! Чацкий при первой встрече обращается к Софье как к единомышленнице. Нельзя не признать, что Софья Павловна относится к лагерю не «глупых», а «умных». Сам Грибоедов пишет о ней Катенину: «Девушка сама не глупая предпочитает дурака умному человеку». Добавим к этому авторскому пониманию героини объективные данные текста: только с Софьей Чацкий говорит как с равной. Он даже со старым другом Платоном Михайловичем Горичем не развивает социально-политических тем, а с Софьей говорит о них. С Фамусовым, Скалозубом и прочими он борется, с Софьей он делится. Уж как она его обижала, начиная с первого свидания до третьего действия, а все-таки перед монологом о французике из Бордо он именно к ней подходит и говорит: «Душа здесь у меня каким-то горем сжата». Именно на ее вопрос: «Скажите, что вас так гневит?» — Чацкий начинает обращенную к ней речь о французике из Бордо, где с особой глубиной развита тема русского национального сознания, — одна из серьезнейших тем его идеологии. Именно с нею, при первой встрече, не обинуясь и ничего не поясняя, может он

- 294 -

сразу говорить о политике Ученого комитета, в который «поселился» «родня ваш, книгам враг», с криком требующий присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился».

Софья Павловна Фамусова — в сущности, один из самых первых появившихся в литературе художественных образов русской женщины. Вторая глава «Евгения Онегина», где впервые появляется Татьяна Ларина, стала известна широкому кругу читателей лишь в 1826 г., — года на два позже появления Софьи. Среди национальных черт художественного образа русской женщины имеется своеобразное качество: ум героини постоянно выделяется как авторская тема, как особо поставленная автором задача характеристики. С этой особенностью тесно связана и вытекает из нее другая: самостоятельность линии поведения. Ум русской женщины — особая тема нашей литературы, создавшей национальный женский образ. В русской действительности того времени уже возникли эти женские типы — умных женщин с самостоятельной линией поведения, отмеченных новыми чертами эпохи. Однако мог ли Грибоедов развить эту сторону характеристики Софьи — ее ум, ее осведомленность в вопросах, о которых говорит Чацкий? Не пришлось ли бы ему тогда дать Софье слово по вопросу о политике Ученого комитета, о грамотности, о «враге книг»? Но тогда Софья потеснила бы Чацкого, в пьесе оказалось бы два героя. Грибоедов решил вопрос, потеснив Софью, «начертав» ее не вполне ясно. Но она еще тем несомненно противопоставлена старому миру, что не «торгует собой в замужество», желает самостоятельно решить вопрос о выборе мужа, пренебрегает не только «золотым мешком» — Скалозубом, но и «мнением света»: «Что мне молва — кто хочет, так и судит»³⁷⁵.

Образ Софьи редко кому удавался, и роль ее редко бывала «коронной» ролью. Еще актрисе А. М. Каратыгиной, лично знавшей Грибоедова, не нравилась предназначенная ей роль Софьи, она предпочитала сыграть Наталью Дмитриевну³⁷⁶. Однако бывали и удачи. Они выросли из толкования, существо которого изложено выше. Знаменитая Вера Васильевна Самойлова, из прославившей Александринский театр семьи Самойловых, замечательно исполняла роль Софьи. «Роль Софьи Павловны в „Горе от ума“ была одной из самых бесподобных разработок Веры Самойловой, — писал крупный знаток театра В. А. Крылов. — Мне говорили люди с художественным

- 295 -

пониманием, видевшие это исполнение в лучшую пору артистки, что более цельного лица невозможно было представить. Ни единая фраза Грибоедова, ни единый намек не пропадали, хотя ничего не было подчеркнуто, все дышало живой природой». Знаток театра Арапов писал, что В. В. Самойлова была в этой роли «отчетливо хороша». Поколение Самойловых хранило традицию: Вера Аркадьевна Мичурина-Самойлова дала нам в своих воспоминаниях проникновенное истолкование роли: «Софья любила Чацкого. Об этом говорит и сам Чацкий. На это же не раз намекает Лиза. Но я утверждаю, что Софья и продолжает любить Чацкого. Женское самолюбие Софьи ранено тем, что он оставил ее. Чтобы забыть Чацкого, она старается полюбить Молчалина, но это не удается... Все тяготение Софьи к Молчалину, в сущности говоря, является только призмой, сквозь которую преломляется подлинная и глубокая любовь девушки к Чацкому... Она оскорблена его отъездом. Прежде всего Чацкого называет Софья, вспоминая свой обморок. Только Чацкого любила моя Софья. Моя Софья была вся в Чацком»³⁷⁷.

Ученица В. В. Самойловой И. Гриневская развернула указанное «самойловское» понимание в двух статьях: «Кого любит Софья Павловна?» и «Оклеветанная девушка»³⁷⁸.

Вдумываясь в текст роли, замечаешь, как много возможностей он дает для нового интонирования. Почему Софья не смотрит в лицо Чацкому при первой встрече? Кажется, так естественно при разговоре с другом детства после долгой разлуки смотреть ему в лицо. Но Чацкий просит Софью: «В лицо мне посмотрите». Значит, предыдущие слова Софьи о Чацком, адресованные Лизе, должны быть так произносимы, чтобы самый тон их мотивировал, отчего Софья не может смотреть в лицо Чацкому при встрече.

Лиза вспомнила об отъезде Чацкого, рассказала, как он «слезами обливался», расставаясь с Софьей, — кажется, еще ничего обидного в этом для Софьи нет. Лиза продолжает: «Бедняжка будто знал, что года через три...» — больше она ничего не успела сказать. Тут Софья внезапно взрывается, обрывает Лизу, в сущности, без мотива:

Послушай, вольности ты лишней не бери.
Я очень ветрено, быть может, поступила,
И знаю и винюсь; но где же изменила?
Кому? чтоб укорять неверностью могли.

- 296 -

Кто же укорял ее «неверностью»? Когда и кто упрекал ее в «измене»? Лиза не сказала об этом ни слова. Софья взорвалась в ответ на предполагаемую, а не действительно нанесенную ей обиду, в ответ на то, что внутренне мучит ее самое. Перед нами типичный случай так называемой инадекватной реакции.

На Софью тяжело обрушилась действительность в последнем акте, когда она узнала истинного Молчалина. Но как ей ни тяжело, она не плачет перед ним, она гордо бросает ему: «Упреков, жалоб, слез моих не смейте ожидать, не стоите вы их». Но перед Чацким она расплакалась: «Не продолжайте, я виню себя кругом», — восклицает она, обращаясь к нему, и Грибоедов делает тут авторскую ремарку: «вся в слезах».

Думается, что Софью надо играть по-новому. Только новое понимание донесет до нас дыхание эпохи, вернет образу его краски, а вместе с тем и его глубину.

Как правило, Софья затрудняет не только артисток, но и режиссеров. Каковы обычные советы артистке со стороны затрудненного и внутренне колеблющегося режиссера? Обычно типовых режиссерских ответов два: первый — играть Софью как кисейную барышню, начитавшуюся романов, наивную девочку, которая еще сама толком не знает, чего ей надо; второй — играть Софью как злую и мстительную истеричку. Первая Софья неубедительна, вторая же не только неубедительна, но и оскорбительна как для Чацкого, так и для Грибоедова. Оба неубедительные решения вместе с тем поражают своим убогим содержанием. Не в таких решениях раскрывается дарование артистки. В обеих указанных трактовках артистке душно и страшно тесно, подобные советы режиссера не вдохновляют к работе, — в предлагаемых трактовках образа артистке, собственно, нечего делать.

Поэтому, определяя цену предложенного выше толкования, против которого режиссеры спорят гораздо чаще, чем артистки, обязательно надо задавать вопрос, — какое же толкование надо противопоставить «самойловскому» пониманию, изложенному выше? Нельзя же удовлетвориться негативным решением, что данное выше толкование неправильно, и все. А какое же правильно? Получив ответ о якобы правильном толковании («кисейная барышня» или злобная мстительница), законно сопоставить его с «самойловским» и спросить себя: какое же богаче? Какое содержит в себе более творческих возможностей? Думается,

- 297 -

на этот вопрос не может быть двух ответов: «самойловское» толкование богаче.

Таким образом наиболее правильным представляется вывод: Софья — человек лагеря Чацкого, который в силу сложных причин продвинулся в обратном направлении — от передового лагеря к лагерю «староверов» — и оказывается первопричиной в распространении клеветы о сумасшествии Чацкого. Это крайне обостряет любовную драму героя. Можно сказать, что трагедия горя от ума раскрыта и в том обстоятельстве, что умная героиня в силу сложных причин «предпочла дурака умному человеку», не могла простить любимому человеку, что он бросил ее и уехал «ума искать», выдумала новый образ возлюбленного и была жестоко покарана действительностью: истинно умный и истинно любимый человек уехал, порвал с нею.

Но допустите на одну минуту обратную исходную позицию: Чацкий полюбил человека, принадлежащего другому лагерю, хотя знал его с детства и имел возможность судить о его качествах: тут нет горя от ума — тут самый ум героя ставится под сомнение... Где же он был, куда смотрел? Почему не разобрался в действительности?³⁷⁹

Графиня Ростопчина в своем продолжении «Горя от ума» («Возврат Чацкого в Москву») решила вопрос иначе — она выдала Софью замуж за Скалозуба, но она существенно ослабила свой вывод особой заинтересованностью Софьи в адъютантах мужа. Софья вышла замуж и завела любовников? Сомнительное решение.

В. А. Мичурина-Самойлова, решая вопрос о том, к какому же лагерю принадлежит Софья, правильно писала, характеризуя ее общий облик: «Кем же создана Софья? Конечно, Чацким. Она говорит буквально языком Чацкого. Только она одна умеет по-настоящему парировать реплики Чацкого. И только с ней говорит Чацкий как с равной»³⁸⁰. Нельзя не вспомнить и того, что М. Е. Салтыков-Щедрин, гениальный художник, давая теме «Горя от ума» дальнейшее самостоятельное развитие, женил Чацкого на Софье и с некоторым ехидством пояснил: «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он-таки женился на Софье-то Павловне, да и как еще доволен-то был!»³⁸¹

- 298 -

Глава IX

ЧЕСТЬ И СЛУЖБА

1

Два лагеря стояли друг против друга. Новаторы измеряли расстояние между собою и «староверами» по меньшей мере целым столетием: «Мы ушли от них на сто лет вперед» (Якушкин). «Век нынешний» и «век минувший» было трудно сравнивать: «Свежо предание, а верится с трудом», — говорил Чацкий. Пропасть между двумя лагерями выражалась и в глубоко различном понимании их представителями своего места в мире. Понимание смысла жизни, роли человека как деятеля, его жизненной задачи — вот что глубоко их разделяло.

У представителей молодой России взгляд на свое место в мире связывался с высокими задачами общественного порядка, отсюда сейчас же возникал в их самооценке вопрос о чести. Честь — это прежде всего понимание своего высокого жизненного назначения, утверждение его; отсюда и охрана его от врагов или сомневающихся. Эпоха декабристов, переломная по характеру, отмечена возникновением нового понятия о чести, резко противоположного понятию старого лагеря. Иначе и быть не могло, ибо новый, передовой лагерь по-новому понял и свое место в жизни, свое высокое назначение.

Новая эпоха, разрывавшая путы сословной подчиненности и не признававшая «благородства» в силу рождения от «благородных» родителей, противопоставляла этим отношениям новое понятие свободной личности, ценимой по своим личным достоинствам. «Самойлова себе представим крайне бедство — что б был он, ежели б не дядино наследство?» — иронически спрашивала ермоловская тетрадь

- 299 -

стихотворений еще в исходе XVIII в. Так острая мысль философов-просветителей пробивала брешь в феодальном сознании. «Оставаясь честным, нельзя достичь ничего из того, что в свете условились считать благом... Почести и титулы — не всегда достояние честности», — пишет знакомец Грибоедова кн. Ив. Д. Щербатов в 1818 г.³⁸².

Противостояние новаторов лагерю «староверов» и «готентотов» не было принято новаторами как фатальная неизбежность. Нет, они воспринимали это противостояние как результат своего собственного свободного выбора и гордого решения. Они не просто стояли против, они хотели стоять против, более того, они бросались в борьбу. Борьбу эту они со всей страстью понимали как свою обязанность и назначение в жизни, как результат деятельности своего ума. «Понимая под свободным образом мыслей привычку не руководствоваться мнением других, а рассуждать по собственному своему рассудку, не мог я оный заимствовать от кого другого, как от самой природы, давшей мне способность рассуждать», — гордо показывал на следствии декабрист Оржицкий. «Помилуйте, мы с вами не ребяты; зачем же мнения чужие только святы?» — спрашивал Чацкий Молчалина. Обе позиции разительно совпадают. Это не просто случайная реплика человека, который удивлен низкопоклонным афоризмом «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь», — это исповедание важнейшего убеждения в том, что свободный образ мыслей — это «не руководствоваться мнением других, а рассуждать по собственному своему рассудку»³⁸³.

Как же развивалось исторически это новое понятие чести у передового поколения?

Мысль о жизненном назначении, о своей высокой и ответственной роли в жизни встала перед поколением Грибоедова и декабристов особенно ясно и остро, а для иных, может быть, и впервые, в июньские дни 1812 г., когда Наполеон перешел Неман. Дворянство в 1812 г. могло служить или не служить по собственному желанию. Огромнейшее пополнение офицерского состава, вступление на службу новых, еще не служивших офицеров (в их числе был и корнет Грибоедов) было делом добровольным, свидетельствовало о патриотическом порыве. Сроки вступления или возвращения на службу были индивидуальны — вернулся же генерал А. С. Кологривов на

- 300 -

военную службу только 2 октября 1812 г., значительно позже Бородинской битвы, когда французы уже целый месяц хозяйничали в Москве. Были примеры и уклонений от службы, — не стал же, например, военным злобный реакционер Ф. Ф. Вигель, не без цинизма рассказавший в своих воспоминаниях, как мать ему сказала, что на войну ему лучше не идти, — в доме нужен мужчина, и он хоть и «лядащий», но все-таки мужчина, так пусть уж побудет дома. Но подобный случай лишь резче оттеняет общий патриотический порыв молодежи. Никита Муравьев писал, что в 1812 г. «не имел образа мыслей, кроме пламенной любви к отечеству». Сознание долга преодолевало личные обстоятельства — семейные условия, привычку к уютной и привольной жизни, подчас и влюбленность, наметившиеся браки.

Молодежь, уходя на войну в 1812 г., пела:

Итак, любовь должна быть славе данью.
Спеши, герой, прославься славной бранью,
Лети к честям...

«Все порядочные и образованные молодые люди [дворяне], презирая гражданскую службу, шли в одну военную; молодые тайные и действительные статские советники с радостию переходили в армию подполковниками и майорами», — пишет М. А. Фонвизин³⁸⁴.

1812 год был массовой школой деятельного патриотизма, стало быть, чести. Защита родины понималась как жизненная миссия, как призвание. Служение родине и вошло как основное содержание в новое понимание чести. Оно заполнило его, стало его критерием. Само поколение декабристов ясно осознавало это. «В продолжение двухлетней тревожной боевой жизни, среди беспрестанных опасностей, они [молодые офицеры], — пишет декабрист Фонвизин, — привыкли к сильным ощущениям, которые для смелых делаются почти потребностию. В таком настроении духа, с чувством своего достоинства и возвышенной любви к отечеству, большая часть офицеров гвардии и генерального штаба возвратилась в 1815 году в Петербург»³⁸⁵. «Возвышенная любовь к отечеству» требовала и особого — возвышенного — служения ему.

Наблюдая за солдатской массой, декабристы отмечали огромный рост ее сознания. Якушкин писал: «В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий;

- 301 -

каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле». Этот же рост сознания был отчетливо заметен среди молодого передового офицерства. Служба стала служением отечеству, участием в истории Европы, освещенном светом великих целей: освободить родину, победить поработителя народов, обеспечить народам свободную жизнь. Заполняясь великой целью общего дела, она стала делом чести: передовая молодежь не просто служила — она служила великому делу. Она чувствовала себя активной силой, спасшей родину и Европу. «При такой огромной обстановке каждый из нас сколько-нибудь вырос», — пишет в своих «Записках» Якушкин³⁸⁶.

Пребывание за границей обострило тревогу за положение любимой родины, косневшей в крепостничестве, в самодержавном произволе. Отшумели великие битвы, армия вернулась на родину. Молодые военные, вернувшиеся из-за границы, были, как пишет декабрист Басаргин, еще «покрыты дымом исполинских битв 1812—1814 годов».

Что же им предстояло в России? Кому же теперь служить? Аракчееву?

Прежнее высокое содержание понятия службы начинало исчезать. Служить ради карьеры? Сознательно подчиняться солдафонскому произволу, «шагистике», фрунтомании? Но жизнью можно было жертвовать во имя спасения народов, во имя крушения тирана, во имя торжества свободы, а теперь? «Ты, надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести», — иронизирует Грибоедов в письме к Бегичеву в апреле 1818 г.³⁸⁷.

Матвей Муравьев-Апостол показывал на следствии: «После кампаний 1812, 1813 и 1814 годов, после существования, столь исполненного происшествиями, последующая единообразная жизнь не могла быть достаточною для тех, которые производили сии кампании». К хору свидетельств о том же еще раз присоединяет свой голос и декабрист Фонвизин: «Возвратясь в Петербург, могли ли наши либералы удовлетвориться пошлою полковою жизнию и скучными мелочными занятиями и подробностями строевой службы, которые от них требовали строго начальники, угождая тем врожденной склонности Александра и братьев к фрунтомании, солдатской вытяжке...»³⁸⁸

Знакомец Грибоедова декабрист Оржицкий в 1819 г. опубликовал стихотворение «Прощание гусара». Герой стихотворения покидал военную службу. Правда, сам

- 302 -

Грибоедов не уходил в отставку, но гусарам пришлось прощаться с боевой жизнью, наполненной высоким смыслом. Воспоминание о прежних подвигах и контраст с бездействием настоящего — основная тема стихотворения:

Товарищи! На ратном поле,
Среди врагов, в чужих краях
Встречать уже не будем боле
Мы смерть, столь славную в боях!

Уж вместе чашу золотую
Вином не будем наполнять:
Не будем боле круговую
За здравье храбрых осушать.

Я броню скинул, меч мой ржавит,
В бездействии душа моя;
Конем рука моя не правит,
И славы путь не для меня.

От вас отторгнутый судьбою,
Один средь родины моей,
Один — с стесненною душою
Скитаться буду меж людей!..³⁸⁹

Отсюда и шла новая дорога, которую торила непрерывная работа сознания: как понимать свое истинное место в жизни, свое жизненное назначение? «После событий 1812, 1813 и 1814 годов, когда мы возвратились в Петербург, — пишет один из декабристов, — гарнизонная жизнь не могла удовлетворить нашим желаниям и заменить прежних ощущений. Это самое заставило иных вдаться мистическим идеям, а других — политическим наукам»³⁹⁰. Проторено было, как видим, два пути: один вел в лагерь «староверов», а другой — в лагерь новаторов. Идейная поляризация вступала в действие.

Новаторы унесли с собой величайшее завоевание бурных и высоких лет, — понимание службы не как дела личной выгоды, а как служения гражданина отечеству. Отсюда разнообразные формы протеста против «пустой» и пошлой жизни. Царская служба перестала быть заполненной содержанием великого служения отечеству и угнетенным народам Европы: заговорили об «оковах службы царской». Пушкин в своей надписи к чаадаевскому портрету (1817) употребил новое для молодой России выражение: «Он вышней волею небес рожден в оковах службы царской». Молодые люди в 1812—1814 гг. не сказали бы так о службе, — это они теперь, в эпоху аракчеевщины, стали так говорить о ней. Весь комплекс вопросов чести

- 303 -

повертывался против самодержавия. Именно в это время лицей, общающийся с лейб-гусарами — передовыми людьми, придумал слово «шагистика», как свидетельствует об этом известный донос Булгарина³⁹¹, а за несколько лет до этого лицеисты прерывали уроки, чтобы выйти прощаться с идущими на фронт полками, — «и в сень наук с досадой возвращались, завидуя тому, кто умирать шел мимо нас...» (Пушкин). Так родилось новое отношение к службе.

2

Бывает, что новые понятия развиваются неприметно, но в данном случае было иначе: современникам бросилась в глаза новизна понятия чести. Начальник штаба кн. П. М. Волконский в 1820 г. писал о протесте офицеров против грубостей и произвола начальства в Измайловском полку с растерянностью и удивлением: «Почему никто из нас при покойном императоре (Павле I. — М. Н.) и не подумал оставлять службы из-за того, что нами командовали и нас учили Куприяновы, Каракулины, Малютины и проч.? Мы исполняли свою обязанность, не делая никогда возражений и не рассуждая о способе обучения этих господ. Почему же теперь необходимо, чтобы господа офицеры имели право рассуждать и обижаться?»³⁹² «Век нынешний» не походил, следовательно, на «век минувший», и князь Волконский был встревожен тем новым, что внезапно предстало перед ним: новым понятием чести.

Аракчеевщина мало изучена как система борьбы крепостного строя с движением молодой России. Мало исследованы и отдельные случаи движения в армии до восстания декабристов. Именно в сфере борьбы аракчеевщины с молодой Россией росло, обогащалось и закалялось у передовых военных элементов новое понятие о чести и о служении родине. Крутость аракчеевщины была между прочим и показателем силы движения вольнодумства в армии. «Государь... всю армию свою казнил Аракчеевым», — писал Вигель³⁹³.

Отрывать реакцию Александрова царствования от той силы, с которой она боролась, значит скатываться к либерально-идеалистической концепции аракчеевщины как случайной ошибки правительства, обрушившегося на невинные формы либерализма, ранее этим же правительством

- 304 -

насаждавшиеся. Ничего опасного для правительства якобы и не происходило, правительство зря обрушилось с репрессиями на невиновных людей и этим усилило недовольство и вызвало своими неосмотрительными действиями ответное движение, — такова либеральная схема. Она в корне неправильна и бессильна внести ясность в истинный процесс. Он рос из глубоких сдвигов во внутренней жизни страны и был закономерен. Рождались элементы нового в экономике и социальной жизни, находились люди, отстаивавшие это новое в области идей и политических требований. Старый мир выставлял своих защитников против борцов нового лагеря. Правительственно-аракчеевский лагерь боролся с «вольнодумцами» в армии, с «вольным духом», который укреплялся в передовом офицерстве. Поэтому аракчеевщина понятна лишь во взаимодействии с этим лагерем. Она не просто личный произвол царского любимца, а закономерное развитие самодержавия, продуманная система принимаемых царизмом мероприятий внутренней политики.

В армии аракчеевщина сказалась, например, в планомерной смене командиров полков, зараженных вольным духом после заграничных походов. Либеральные начальники были заменены аракчеевскими ставленниками. Сюда же входят общие меры по передвижению и замене высшего командного состава. Иногда речь шла даже не о замене любимого начальника, но просто об обновлении командного состава — видимо, по принципу «новая метла чище метет». Новые ставленники были нередко немцами, сторонниками «фридриховой» системы палочного «воспитания» солдата. Царские братья — свирепые солдафоны и парадоманы, увлеченные шагистикой, прочно заняли места в руководстве гвардией: расширились служебные функции вел. кн. Николая Павловича, будущего императора, — он был назначен бригадным командиром 1-й гвардейской дивизии; вел. кн. Михаил, столь же нелюбимый в гвардии, как и первый, был также назначен командиром гвардейской дивизии. Печально знаменитый полковник Шварц весной 1820 г. сменил популярного командира лейб-гвардии Семеновского полка Потемкина. Аракчеев при назначении поставил ему цель: «Надо выбить дурь из головы этих молодчиков». Вместо любимого командира лейб-гвардии Преображенского полка Розена был назначен полковник Карл Пирх. Еще в апреле 1819 г. полковым командиром лейб-гвардии Московского полка был назначен

- 305 -

барон П. А. Фредерикс, тот самый, который позже пытался помешать участию своего полка в восстании 14 декабря и которому декабрист Щепин-Ростовский раскроил за это саблей голову.

Отметим, что пресловутый Ф. Е. Шварц в январе 1820 г. уже побывал короткое время полковником лейб-гвардии гренадерского полка (он сменил П. Ф. Желтухина) и был переброшен в лейб-гвардии Семеновский только в апреле. Во главе лейб-гвардии гренадерского полка встал полковник — опять-таки немец — Н. К. Стюрлер, тот самый, который в день восстания 14 декабря будет убит на Сенатской площади декабристом Каховским за то, что пытался помешать восстанию лейб-гвардии гренадерского полка и соединению его с основными силами восставших на Сенатской площади.

В лейб-гвардии Измайловском полку полковой командир генерал-майор С. С. Стрекалов в ноябре 1821 г. был сменен ненавистным П. П. Мартыновым, который уже встречался нам в 1808 г. в пародии П. Семенова на оду Державина «Бог» («...чей крик двор ротный оглашает, десница — зубы сокрушает, кого Мартыновым зовут»); но еще более, нежели руку Мартынова, чувствовал на себе полк тяжелую руку будущего императора Николая Павловича, который в качестве командира 2-й бригады 1-й гвардейской пехотной дивизии вплотную занимался полком. В 1821 г. генерал-майор В. Н. Шеншин принял командование лейб-гвардии Финляндским полком, причем историк полка Ростковский глухо намекает на связь этого назначения с «тогдашними большими переменами в составе начальствующих лиц гвардии». В августе 1821 г. был назначен новый командир, генерал-майор Головин, в лейб-гвардии егерский полк; позже именно он репрессировал участников известной «норовской истории», о которой речь будет ниже. Можно привести подобные же примеры и из жизни не гвардейских — «армейских» частей. В Одесском пехотном полку также был сменен командир и назначен грубый фронтовик Ярошевицкий. Появляющийся около того же времени в Черниговском пехотном полку подполковник Гебель — также аракчеевский ставленник. Сын Гебеля прямо пишет в своих мемуарах об отце, что того специально назначили, чтобы он «подтянул полк. За это подтягивание и невзлюбили его» (курсив в обоих случаях принадлежит сыну). Добавим, что даже сын признает отца «вспыльчивым до крайности», каково

- 306 -

же было солдатам? Командирами становились Скалозубы³⁹⁴.

Система замены полковых командиров аракчеевскими креатурами — важный элемент аракчеевщины. С 1815 г. (декабрь) вообще вся военная часть при переходе на мирное положение получила новое устройство: за новым военным министром были сохранены лишь хозяйственные функции (денежная, счетная, продовольственная части); он был подчинен начальнику главного штаба (генерал-адъютанту П. М. Волконскому), который распоряжался всеми прочими делами военного министерства.

С 1821 г., после Семеновского восстания, в армии была учреждена специальная тайная военная полиция. Настроение в армии, особенно в гвардии, тревожило Александра еще в годы заграничных походов. Насаждалась строгая дисциплина для искоренения вольного духа. Еще в 1815 г., в первый день «царского выхода» в Зимнем дворце после возвращения Александра I из-за границы, артиллерийских офицеров не пустили во дворец, так как бригадный командир полковник Таубе донес царю, что офицеры его бригады «в сношении с ним позволили себе дерзость». Как сообщает Якушкин в своих «Записках», царь прогнал со смотра вернувшийся из-за границы Апшеронский и 38-й егерский полки, недовольный их выправкой. В августе 1818 г. Милорадович был назначен санкт-петербургским генерал-губернатором, — одной из его функций была слежка за настроениями гвардии. Существенно, что в это время в гвардии растет недовольство военными поселениями, особенно острая вспышка которого связана с восстанием военных поселений в 1819 г. и с жесточайшим их усмирением Аракчеевым. «В 1819 г. говорили, и не одни мы, о жестоком усмирении чугуевцев», — свидетельствовал декабрист Поджио. Ходила по рукам новая пушкинская эпиграмма на Аракчеева: «В столице он — капрал, в Чугуеве — Нерон, кинжала Зандова везде достоин он».

Еще до «семеновской истории» в августе или сентябре 1820 г. произошла громкая «история» в Измайловском полку: оскорбленные вел. кн. Николаем Павловичем офицеры начали один за другим подавать в отставку — движение захватило, как говорят современники, 52-х офицеров. Измайловский полк был известен «вольнодумными» настроениями офицерства (в нем имелась особая Измайловская управа Союза Благоденствия). Офицеры Семеновского

- 307 -

полка, где командир Потемкин был сменен Шварцем, устроили демонстративные проводы любимому полковнику, не пригласив на прощальный обед нового командира — Шварца. За обедом вслух бранили Шварца, затем офицеры, «разгоряченные шампанским», как пишет Греч, подходили к квартире Шварца и вслух громко ругали его. В письмах к приятелю Грибоедова кн. И. Щербатову товарищи по полку называли Шварца «алчным зверем в человеческой гордой и благородной коже», очевидно полагая, что самая кожа человека унижена таким «содержанием». По-видимому, еще во второй половине 1818 г. в полку шло какое-то брожение среди офицерства и что-то затевалось. По крайней мере, в сентябре 1818 г. осведомленная об этом Натали Щербатова писала своему брату — семеновскому офицеру: «Друг мой! не забудь сообщить нам о том, что происходит в вашем полку? Твои сослуживцы — вернулся ли к ним здравый смысл, и каково решение? Новости, которые обсуждают в Москве, — прискорбны». В сентябре 1818 г. в полку что-то произошло, какое-то выступление имело место, ибо друг И. Щербатова Д. Ермолаев писал ему, что «сентябрь немножко унял» начальство. Настроение рядового состава в Семеновском полку становилось все напряженнее. В частности, усиливались побеги (в том числе повторные); нижние чины произносили «хулительные слова насчет г. полкового командира». Щербатов и его товарищи, сочувствуя солдатам, которых тиранил Шварц, допускали в своем присутствии проявления солдатского недовольства против Шварца, как говорится в документальном материале, разрешали солдатам «забавляться неприличными шутками насчет командира полка». Полковник Ермолаев после выхода своего в отставку (еще до возмущения полка) заготовил «вчерне» письмо Шварцу, в котором в резкой форме протестовал против его поведения³⁹⁵.

После возмущения Семеновского полка слежка за армией была усилена. Самое возмущение имело значение стимула движения. В Преображенском полку разбрасывались прокламации, говорившие о сочувствии семеновцам. Усиление репрессий, связанное с усилением движения, характерно для правительственной политики. Выразительны самые заглавия архивных дел, возникающих в генеральном штабе. Вот одно из них: «О вредном направлении умов военных людей и о мерах, принятых для отвращения в войсках духа вольнодумства» (1821—1822).

- 308 -

Объективно, все перечисленные выступления отражали более широкое брожение в армии, были какими-то проявлениями всего процесса в целом. Рядовой лейб-гвардии егерского полка Гущеваров, как доносили осведомители, говорил: «Коли за семеновцев не вступится великий князь, то вся гвардия взбунтуется и сделает революцию... Ведь здесь не Гишпания: там бунтуют мужики и простолюдины, их можно унять, а здесь взбунтуется вся гвардия — не Гишпании чета, все подымет». Один из солдат-конногвардейцев говорил: «Ныне легко чрез семеновских служить; нам теперича хорошо и надо молчать». Осведомитель спросил у одного солдата: «Разве вас боятся?» Тот ответил: «Нет, бояться — не боятся, а побаиваются»³⁹⁶.

Формы проявления офицерского протеста были многообразны. Нельзя не упомянуть и об индивидуальных проявлениях недовольства. Декабрист Матвей Муравьев-Апостол, вышедший из Семеновского полка еще до его возмущения (он в январе 1818 г. был переведен в Киев адъютантом к князю Репнину), узнал все подробности «семеновской истории» из писем своих однополчан — брата Сергея, князя Трубецкого и других. Когда на одном парадном обеде стали пить здоровье Александра I, бывший семеновец Матвей Муравьев-Апостол отказался присоединиться к тосту и вылил на пол содержимое своего бокала. Историю удалось замять, но декабрист в связи с нею вышел в отставку.

Надо отметить и появление возмутительных стихов. Начальник штаба кн. П. Волконский обеспокоен какими-то возмутительными стихами по случаю «семеновской истории», — их приписывают подполковнику гренадерского корпуса Д. П. Шелехову, — ставится вопрос о переводе его в армию³⁹⁷. Шагистика и вытягивание носков раздражали армию и особенно передовое офицерство, разумеется, вовсе не «трудностью» своею (каких трудностей не преодолела армия в 1812—1814 гг.!), а бессмысленностью, унижением достоинства, оскорбительностью. Среди разнообразных форм протеста против этой стороны дела отмечу оригинальные стихотворные пародии. В то время в большой моде была пушкинская «Черная шаль». Верстовский переложил ее на музыку и певал под аккомпанемент Грибоедова. Приводимая ниже пародия на «Черную шаль», мною найденная, могла возникнуть не ранее 1820 г., когда упомянутое стихотворение Пушкина

- 309 -

было написано; она превосходно отражает отрицательное отношение к великим князьям — проводникам ненавистной политики:

Гляжу я безмолвно на кончик носка,
И хладную душу терзает тоска,
Неопытны леты, — рассудок пленя,
Мундир, эполеты прельстили меня.

Приветливы ласки родных и друзей
Сменил на педантство великих князей.
Сначала прельстила та служба меня,
Но скоро я дожил до черного дня.

Однажды я дома на койке лежал,
Ко мне торопливо ефрейтор вбежал.
«Ступайте скорее, — вскричал он, смеясь, —
Потеха большая — в казармах наш князь!»

Я дал ему в ухо и про́гнал его:
Насмешка в несчастье больнее всего!
Я в кухню вбежал, и позвал я слугу,
Поспешно оделся, в казармы бегу.

Лишь только я в двери, — а князь у дверей,
Толкует невежам науку царей:
«Смотрите, как ходят! Носки вверх торчат!
Колена согну́ты! То третий разряд.

Какой вы начальник? Какой капитан?
У вас погоняет болвана болван.
Скажите, где были? Зачем вы не здесь?..»
Меня потащили тотчас под арест...

С тех пор я по службе не справлюсь никак,
Все, как ни стараюсь, клеится не так...
Гляжу я безмолвно на кончик носка,
И хладную душу терзает тоска³⁹⁸.

Это стихотворение может быть комментарием к приказу Александра I по поводу смотра гвардии в мае 1819 г.: «...много колен было согнутых, ногу подымали неровно, носки были не вытянуты». «Шагистика» вызывала, прежде всего, горькую насмешку, иронию, ощущение личного царского произвола. «Собираемся тешить царя и чистимся, чтобы как можно красивее забрызгаться для блага отечества и славы вахт-парадского Олимпа», — иронизирует будущий друг Грибоедова Александр Бестужев в одном из писем 1819 г. Но именно у этого декабриста, который привел на Сенатскую площадь первый восставший полк, встречаем мы особо отчетливо выраженное возвышенное понимание истинной военной службы. Это замечательно

- 310 -

совпадает с позицией Грибоедова. Недаром его друг Бестужев до конца жизни ощущал в Грибоедове военного человека. Бестужев описывает в письме к брату, как отслужил панихиду на могиле Грибоедова в 1837 г.: «Я плакал тогда, как я плачу теперь, горячими слезами, плакал о друге и о товарище по оружию, плакал о себе самом»³⁹⁹.

3

Рост военных революций в Западной Европе, как уже указано, был новым стимулом борьбы с «вольным духом армии» и усиления слежки. В 1821 г. предприняли специальный поход гвардии к западным границам для «проветриванья либерального духа»: гвардия была подвергнута пятнадцатимесячному «карантину». В сентябре 1821 г. Александр I торжественно отпраздновал «примирение» с гвардией в Бешенковичах, где 17—19 сентября был царский смотр и маневры, а затем торжественный праздник.

Однако «примирение» оказалось непрочным — об этом явственно говорит хотя бы «норовская история», происшедшая позже⁴⁰⁰. Она непосредственно связана с протестом гвардии против вел. кн. Николая Павловича. Разыгралась она в Вильне в лейб-гвардии егерском полку весною 1822 г. Николай Павлович остался недоволен разводом двух рот и сделал в оскорбительной форме выговор ротному командиру В. С. Норову (декабристу). Норова очень уважали в полку. Прославленный еще в Отечественную войну и заграничные походы (ранен под Кульмом), он был глубоко образованным офицером и пользовался большим авторитетом.

По отъезде великого князя все офицеры собрались к батальонному командиру Толмачеву и заявили требование, как пишет сам Николай Павлович Паскевичу, «чтоб я отдал сатисфакцию Норову». Речь шла, по-видимому, ни больше ни меньше чем о вызове на дуэль оскорбителя. Поскольку Николай сатисфакции не «отдал», офицеры решили уйти в отставку.

В отставку сговорились уйти около двадцати офицеров. Решили подавать по два прошения об отставке в день через каждые два дня, бросили жребий, кому подавать первому. Шестеро успели привести намерение в исполнение. Подавшие в отставку были арестованы и переведены в армию; при помощи И. Ф. Паскевича дело, грозившее

- 311 -

великому князю большими неприятностями, удалось с трудом замять. В «норовской истории» принял, между прочим, большое участие — на стороне протестующих против царского братца — Алексей Челищев, родственник С. Н. Бегичева, о котором уже упоминалось раньше. Участвовали также Оболенский, Панкратьев, Урусов, полковник Марков и ряд других⁴⁰¹.

В 1823 г. имело место выступление в Одесском полку: штабс-капитан Рубановский по жребию избил перед фронтом своего начальника Ярошевицкого, за что был разжалован и сослан в Сибирь. Смысл избиения был, между прочим, и в том, что начальник полка, получивший перед фронтом оскорбление действием, не мог по неписаным правилам, оставаться во главе полка. Как бы он ни «ценился» аракчеевским руководством, он подлежал смещению и переводу. Осведомленный об этом происшествии декабрист Басаргин замечает, что «почти все офицеры участвовали в заговоре». Добавим о волнениях в Камчатском полку (1821), напомним о волнениях гренадерской роты Саратовского полка, протестовавшей против ротного командира Березина (1825). Вопрос о движении в армии до восстания декабристов почти не изучен, и часто дело ограничивается одним упоминанием об общеизвестном восстании Семеновского полка. Движение между тем, как видим, гораздо сложнее и богаче проявлениями⁴⁰². Развивалось новое чувство чести и новый взгляд на службу.

Естественной реакцией на такое положение вещей явились отставки, перемена службы, попытки служить по гражданской части — может быть, именно там можно служить родине?

Мы встречаем в декабристской среде целую вереницу подобных попыток. Некоторые только хотели оставить службу, другие действительно оставляли ее. И для тех и для других смысл службы являлся темой усердного раздумья. Матвей Муравьев-Апостол свидетельствовал, что его брат Сергей в 1815 г., по возвращении из-за границы, был переведен поручиком в лейб-гвардии Семеновский полк и «вознамерился оставить на время службу и ехать за границу слушать лекции в университете, на что отец не дал своего согласия». В январе 1817 г. вышел в отставку декабрист Владимир Раевский: «Железные кровавые когти Аракчеева сделались уже чувствительны повсюду, — объясняет он этот поступок в своих «Записках». — Служба стала тяжела и оскорбительна.

- 312 -

Грубый тон новых начальников и унизительное лакейство молодым корпусным офицерам было отвратительно... Требовалось не службы благородной, а холопской подчиненности. Я вышел в отставку». Это знакомая нам формула Чацкого: «Служить бы рад — прислуживаться тошно». Нечего добавлять, что декабрист Владимир Раевский подписался бы под нею обеими руками. Эта мысль Чацкого буквально вырастает из декабристского сознания действительности, из нового понимания чести и своей функции в жизни. «Служба заменилась прислугою, общая польза забыта, своекорыстие грызет сердце, и любовь к отечеству уже для иных стала смешным чувством», — как бы вторит этому декабрист П. Г. Каховский (письмо из крепости). Николай Бестужев передает слова К. Ф. Рылеева на ту же тему: «Я служил отечеству, пока оно нуждалось в службе своих граждан, и не хотел продолжать ее, когда увидел, что буду служить только для прихотей самовластного деспота»⁴⁰³.

Заметим, что в марте 1816 г. вышел в отставку из военной службы и сам Грибоедов; точных обстоятельств этого, причин и поводов мы подробно не знаем, но его неудовлетворенность военной службой вне сомнений.

В 1817 г. Якушкин и Фонвизин мечтают оставить службу. «Служба в гвардии стала для меня несносна», — писал Якушкин в своих «Записках»; в начале 1817 г. он приехал в Москву и «ходил во фраке в ожидании сентября, чтобы подать в отставку». Фонвизин большую часть времени также проживал в Москве и также хотел оставить службу (подавать прошения об отставке разрешалось лишь между сентябрем и январем). Выйдя в 1818 г. в отставку, Якушкин поселился в своем имении Жукове Вяземского уезда Смоленской губернии и стал заниматься делами крестьянского устройства. Друг Якушкина кн. И. Д. Щербатов в беседе со своим приятелем Ермолаевым (позже оба были привлечены по делу о восстании Семеновского полка) говорил еще до 1820 г. о своем желании выйти в отставку и ехать «путешествовать в чужие края». В конце 1818 г. Рылеев, проделавший заграничные кампании, вышел в отставку поручиком; он также сначала занимался хозяйственными делами, а в январе 1821 г. перешел в штатскую службу — стал заседателем в Петербургской палате уголовного суда. Рылеев, как показывал на следствии Александр Бестужев, «первый подал мысль, чтобы служить в палатах для показания, что люди

- 313 -

облагораживают места, и для примера бескорыстия». Это характерный пример того, как разочаровавшийся в военной службе декабрист пытается найти разрешение своего вопроса «что делать?» в службе гражданской. Не там ли можно служить отечеству?

Рылеев славился как защитник угнетенных; он выступал, например, по процессу крестьян графа Разумовского и занял сторону крепостных против помещика. Интересна попытка друга Грибоедова Бегичева перейти из гвардии в армию. Он задумал расстаться с «казарменными готентотами», будучи в Москве в 1818 г., то есть как раз в то время, когда находился в тесной связи с только что возникшим Союзом Благоденствия. Не воздействие ли это тайной организации? Приятель Бегичева Никита Муравьев, принявший его в Союз Благоденствия, вышел в отставку в январе 1820 г. Исследователь жизни и деятельности этого декабриста (Н. М. Дружинин) отмечает, что причиной его ухода в отставку было то, что декабрист «тяготился связью с правительством в этот революционно-критический период своей жизни». В 1821 г. по сложным причинам, разбор которых не входит в мою задачу, ушел в отставку П. Я. Чаадаев. Важна мотивировка его поступка, изложенная им в письме к его воспитательнице-тетке. Друг декабристов полон презрения к «милостям» царизма. Чаадаеву предстояло получить флигель-адъютантство. Он мог бы применить к себе слова из «Горя от ума»: «Чин следовал ему — он службу вдруг оставил». «Я нашел более забавным презреть эту милость, чем получить ее, — писал Чаадаев. — Меня забавляло выказать мое презрение к людям, которые всех презирают... В сущности, я должен вам признаться, что я в восторге от того, что уклонился от их благодеяний, ибо надо сказать, что нет на свете ничего более глупо-высокомерного, чем этот Васильчиков, и то, что я сделал, является настоящей шуткой, которую я с ним сыграл. Вы знаете, что во мне слишком много истинного честолюбия, чтобы тянуться за милостью и тем нелепым уважением, которое она доставляет». В 1823 г. в январе И. И. Пущин уволился с военной службы и перешел в штатскую из тех же высоких соображений служения отечеству. Он определился судьею первого департамента Московского надворного суда. «Места сего, хотя и в нижней инстанции, я никак не почитал малозначащим, потому что оно дает направление делу, которое трудно, а иногда уже и невозможно поправить

- 314 -

в высшем присутственном месте», — показывал Пущин на следствии. Добавим, что еще до этого он убедился, как сам пишет о себе, «в горестном положении отечества моего». В 1820 г. вышел в отставку декабрист С. Кашкин, родственник Е. Оболенского, поступивший затем в первый департамент Московского надворного суда, туда же, куда поступит декабрист Пущин⁴⁰⁴.

Люди глубоко продумывали возможность служить отечеству — в суде, в школе, в науке. Это тоже могло завоевать славу, пусть не громкую, военную, боевую, а «тихую», но славу. Декабристы Пущин и Кашкин — надворные судьи, Рылеев — в этой же сфере деятельности — прославленный защитник угнетенных. Пущин служил безденежно, «сверхштатным членом без жалованья», это была чисто идейная работа. Он говорил, что в штатской службе «всякой честной человек может быть решительно полезен другим». Кюхельбекер ко времени окончания Лицея мечтал о месте школьного учителя в провинции или был готов стать библиотекарем в Петербургской публичной библиотеке. Грибоедов тоже желал перевестись в Тбилиси «судьею или учителем» и даже просил об этом Ермолова. Позже страх остаться на этой работе в Грузии и, следовательно, не вернуться в Россию удержал его. Декабрист Оболенский позже точно изложил ход мыслей, который вел к предпочтению этой негромкой, скромной славы славе военной: «Из-за желания помочь несчастным при тогдашнем судопроизводстве Рылеев променял военное поприще на место судьи в Петербургской уголовной палате, как сделал и другой декабрист — Пущин, надеясь своим примером побудить других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочитая блестящие эполеты той пользе, которую оно могло принести, внося в низшие судебные инстанции тот благородный образ мнений и те чистые побуждения, которые украшают человека в частной жизни и на общественном поприще».⁴⁰⁵.

Но в разные моменты развития своих биографий — то позже, то раньше — бывшие военные, возлагавшие надежду на «тихую славу», понимали свою ошибку⁴⁰⁶. И эта слава оказывалась обманом. Высоким целям ставилась тысяча препятствий самим строем, аракчеевщина активно сражалась с друзьями человечества и на поприще надворного суда, и в классном помещении ланкастерской

- 315 -

школы. Пушкин отразил движение мысли целого поколения в стихах, которые твердила вся молодая Россия:

Любви, надежды, тихой славы
Недолго нежил нас обман.
Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман...

Лев Толстой глубоко подметил этот процесс, изучая декабристов, и отразил его в служебной карьере князя Болконского, в его интересе к гражданским делам и реформам Сперанского, в последующем крушении его замыслов и надежд. Он лишь хронологически сдвинул эти явления назад, по праву художника перемещать события. Андрей Болконский, смертельно раненный на Бородинском поле, и не мог бы, по строению сюжета «Войны и мира», пережить эту драму позже: он испытывает разочарование в работе на гражданском поприще еще до 1812 г., во времена Сперанского. Крушение деятельности Сперанского перед Отечественной войной показывает, что осознание обмана «тихой славы» могло, разумеется, иметь место и в годы Негласного комитета, и в послетильзитскую эпоху. Однако тогда разочарование в «тихой славе» не имело того широкого характера, который приобрело после Отечественной войны. Разочарование это стало драмой рядового представителя передовой молодежи именно в послевоенное время. «Что за жизнь! — писал Грибоедов в июне 1820 г. Рыхлевскому в ироническом, «под Библию», стиле. — В первый раз вздумал пошутить, отведать статской службы. В огонь бы лучше бросился Нерчинских заводов и взываю с Иовом: да погибнет день, в который я облекся мундиром Иностранной Коллегии, и утро, в которое рекли: се титулярный советник. День тот, да не взыщет его господь свыше, ниже да приидет на него свет, но да приимет его тьма и сень смертная и сумрак».

Заметим, что мать Грибоедова не без художественности обрисовала в одном из своих писем особенности служебного низкопоклонства; ее письмо достойно быть комментарием к фамусовским советам и молчалинскому характеру. Катенин пишет Бахтину 29 мая 1828 г.: «Сказывал ли я вам когда, что случайно довелось мне однажды, лет десять тому назад, прочитать письмо матери Грибоедова к сыну? Он тогда, чином титулярный советник, вошел снова в службу и сбирался в Персию с Мазаровичем;

- 316 -

мать, радуясь его определению, советовала ему отнюдь не подражать своему приятелю, мне, потому-де, что эдак, прямотой и честностью, не выслужишься, а лучше делай, как твой родственник такой-то, который подлец, как ты знаешь, и все вперед идет; а как же иначе? ведь сам бог, кому мы докучаем молитвами, любит, чтоб перед ним мы беспрестанно кувырк да кувырк. — Так вещала нежная мать».

Обман «тихой славы» исчез, «как сон, как утренний туман», и оказалось, что ненависти и презрения к старому миру, готовности к борьбе скопилось еще больше, чем раньше. Желание действовать и сознание гнета «власти роковой» сделались лишь сильнее. Отчизна же призывала, и самовластье нужно было превратить в обломки, раз «роковая власть» мешает расцвету любимой родины. Этой борьбы требовала именно новая честь. Все это с непревзойденной точностью и красотой сказано было еще в пушкинских стихах 1818 г., которые Грибоедов, конечно, знал:

Но в нас горят еще желанья,
Под гнетом власти роковой
Нетерпеливою душой
Отчизны внемлем призыванья...

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.

С великолепной закономерностью стихотворение кончалось призывом бороться с «самовластьем» и предвидением его крушения:

Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ото сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!

Весь комплекс вопросов чести повертывался против самодержавия. «Где же, кого спасли мы, кому принесли пользу? За что кровь наша упитала поля Европы? — писал из тюрьмы декабрист Каховский. — Может быть, мы принесли пользу самовластию, но не благу народному. Нацию ненавидеть невозможно, народы Европы не русских не любят, но их правительство, которое вмешивается во всех их дела и для пользы царей притесняет народы»⁴⁰⁷.

- 317 -

Дело царей и дело народов было явно разъединено в сознании декабриста.

Решение выступать 14 декабря выросло у декабристов не только из той или иной оценки реального положения вещей в дни междуцарствия, но также и из морального самочувствия, из понимания чести: «Когда вы получите сие письмо, все будет решено... Мы уверены в 1000 солдатах... Случай удобен, ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов», — писал накануне восстания друг Пушкина И. И. Пущин декабристу С. М. Семенову. Декабрист Розен полагал, что офицеры, даже не бывшие в обществе, примыкали к восстанию из чувства чести, — участие в деле декабристов «многие офицеры почитали за заповедь чести»⁴⁰⁸.

4

В «Горе от ума» вопросы чести и службы занимают огромнейшее место. Они крепчайшим образом вплетены в его сюжет, в самый ход действия, в объяснение поступков, положений и характеров героев. После всего сказанного ясно, что все это не может быть случайностью, делом авторской фантазии — и только. Сопоставляя бытие передовой молодежи той эпохи с авторским сознанием, создавшим образы «Горя от ума», нельзя не заметить разительной связи. Бытие передового, декабристского лагеря молодой России определило сознание автора. Комедия воплотила в себе самые тонкие оттенки декабристского понимания чести и отразила основные этапы его исторического развития.

Обратим прежде всего внимание на планомерное отъединение вопросов чести от образа аракчеевца — Скалозуба. В одном из первоначальных текстов «Горя от ума» в речах Скалозуба тоже фигурировала «честь», но Грибоедов при переработке выкинул не только самое слово, но и сопутствующие понятия. Софья говорила о Скалозубе:

Куда хорош! Толкует все про честь,
Про шпаги и кресты, крестов не перечесть!
Он слова умного не выговорил сроду,
Мне все равно, что за него, что в воду.

Первые две строки исчезли при переработке, остались лишь две общеизвестные последние строки. Понятие чести и Скалозуб — разъединились⁴⁰⁹.

- 318 -

С этим логически связано сознательное авторское установление еще одного разрыва: между Скалозубом и 1812 годом, который был овеян для Грибоедова, как он сам писал, «поэзией великих подвигов» и возвышенного служения отечеству, — об этом ясно говорит грибоедовский набросок пьесы «1812 год». Скалозуб на военной службе с 1809 г. («Я с восемьсот девятого служу», — говорит он); казалось бы, как же миновать 1812 год при рассказе о подвигах такого заслуженного вояки? Однако Грибоедов явно выбирает желательную дату его подвигов. Казалось бы, чего проще сказать: «В двенадцатом году мы отличались с братом...» Какой же военный может миновать двенадцатый год при воспоминании о боевом прошлом? Однако Скалозуб вообще ни слова не говорит о нем и упоминает другую дату: «В тринадцатом году мы отличались с братом в тридцатом егерском, а после в сорок пятом». Тенденция разъединения Скалозуба с двенадцатым годом проведена и далее; грубая реплика Скалозуба о пожаре Москвы не связана ни в малейшей мере с «поэзией великих подвигов»: «По моему сужденью пожар способствовал ей много к украшенью». Для самого Грибоедова пожар Москвы имел иное содержание. В наброске пьесы «1812 год» оттенена трагедийность события: «Между тем зарево обнимает повременно окна галереи; более и более устрашающий ветер. Об опустошениях огня. Улицы, пылающие дома. Ночь. Сцены зверского распутства, святотатства и всех пороков...» Пожар Москвы для Грибоедова — вовсе не повод, способствующий ее «украшению». Обратим внимание на сходство реплики Скалозуба со следующим выражением из книги предателя декабристов Бошняка «Дневные записки путешествия А. Бошняка в разные области Западной и Полуденной России», изданной в 1820 г., то есть до «Горя от ума»: «Московский пожар, — пишет Бошняк, — послужит, однако, к украшению сей самой Москвы, ибо не только новые дома строятся по правилам изящнейшей архитектуры, но и каменные погоревшие исправляются...» Любопытно совпадение не только мысли, но даже слова («украшению») в тексте Бошняка и в грубой остроте Скалозуба. Не мог ли Грибоедов ознакомиться с этой новинкой в Тбилиси, где он, по собственным словам, «вдоволь начитался», обратить внимание на грубое выражение книги Бошняка о пожаре Москвы и отразить это в тексте комедии?⁴¹⁰

- 319 -

За что же получил Скалозуб боевые награды? Первоначально в музейном автографе стояло:

За 3-е августа, мы брали батарею.
Ему дан с бантом, мне на шею⁴¹¹.

Но брать батарею противника — реальное боевое дело. Грибоедов не захотел делать Скалозуба участником реальных боевых дел, более того, он захотел дискредитировать его именно по этой линии. Он изъял прежний текст, несколько приподнимавший образ, и с чрезмерной ясностью обнаружил свое намерение в так называемом варианте Завелейского:

За третье августа, теперь я не сумею
Сказать вам, именно за что.
Ему дан с бантом, мне на шею⁴¹².

Но этот текст чересчур резко обнажал внутреннюю тенденцию автора; герой, который даже, собственно, и не знает, за что и как получил орден, мог выглядеть почти неправдоподобно, а, кроме того, самое сообщение об этом собеседнику делало бы Скалозуба дураком. Грибоедов вновь изменил текст, на этот раз возникли классические строки, дошедшие до нас в окончательной редакции:

За третье августа; засели мы в траншею:
Ему дан с бантом, мне на шею.

Но «засесть в траншею» — еще не подвиг. Скалозуб дискредитирован в этом тексте тоньше, не так явно, нежели в предыдущем.

Откуда взята дата «третье августа»? Она очень точна. Может быть, Грибоедов выбрал ее совершенно случайно, как первую попавшуюся дату, которая удовлетворяла необходимому образу точности и ритму строки, а сама по себе не имела претензии на отражение действительности? Едва ли он рискнул бы на это: воспоминания о 1812—1814 гг. были слишком свежи, пьесу читали тысячи глаз реальных участников событий, отлично знавших хронологию войны. Они невольно справлялись бы при чтении со своею памятью, где даты были записаны кровью. Поэтому не лишено интереса знакомство с реальным положением дел, относящимся к этой дате.

Оказывается, 3 августа 1813 г. не происходило и не могло происходить никаких боевых действий. Действовали особые условия Плесвицкого перемирия, в силу которых

- 320 -

боевых действий в эти дни вообще не предпринималось. Офицерство веселилось в Праге. «Жизнь наша в Праге была самая шумная», — пишет историк заграничных походов. Русские корпуса двинулись из Богемии в Силезию в последних числах июля и только 7 августа соединились с австрийцами». «Засесть», таким образом, в траншею при всем желании было нельзя, так как армия находилась на марше. Первые военные действия после перемирия начались лишь 14 августа, когда утром союзные армии обложили Дрезден и начали атаку. Так выглядит «подвиг» Скалозуба в историческом освещении⁴¹³. Мало этого, та же тенденция развита далее. Ордена Скалозуба собственно получены им не за настоящие боевые дела, а, по-видимому, в силу использования хорошо знакомых ему «каналов»: «Да чтоб чины добыть, есть многие каналы...» Желание Грибоедова разъединить Скалозуба с реальным боевым героизмом, с вопросом подлинной воинской чести обнаруживается таким образом еще более явственно.

Любопытно, что в более ранней редакции Скалозуб говорил о себе:

Я — школы Фридриха, в команде гренадеры,
Фельдфебеля мои Вольтеры⁴¹⁴, —

то есть он прямо относил себя не к суворовской, а к прусской реакционной военной системе, особенно отчетливо выглядевшей как реакционная после побед 1812 г. и торжества Кутузова — суворовского ученика.

Противопоставление прежней службы высокого значения теперешней аракчеевской службе явственно заметно в «Горе от ума». Оно видно не только в тенденции отъединить Скалозуба от славного 1812 г., но и в ряде деталей. Храбрость прежде была нужна для подвигов, а теперь какие перспективы открыты перед храбрым человеком? Грибоедов отвечает на это непревзойденной по остроумию тирадой Натальи Дмитриевны:

Платон Михайлыч мой единственный, бесценный!

Теперь в отставке, был военный,

И утверждают все, кто прежде знал,

Что с храбростью его, с талантом,
Когда бы службу продолжал,

Конечно, был бы он московским комендантом.

Быть московским комендантом! Очень нужна храбрость московскому коменданту! Можно себе представить

- 321 -

как смеялись герои Бородина и Лейпцига над этим текстом. Сознание его остроты со временем утратилось, и на современной сцене смысл реплики, как правило, пропадает.

Чацкий — носитель подлинной чести. Несколько лет тому назад Чацкий был военным. Он говорит о мундире: «Я сам к нему давно ль от нежности отрекся?» Ему и сейчас далеко не чуждо высокое ощущение военного бытия, горячее, приподнятое воспоминание о лагерной жизни, «товарищах и братьях». Он говорит Платону Михайловичу:

         Ну, бог тебя суди;
Уж точно стал не тот в короткое ты время!
Не в прошлом ли году, в конце,
В полку тебя я знал? лишь утро: ногу в стремя
И носишься на борзом жеребце,
Осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла.

Платон Михайлович (вздыхает)

Эх! братец! славное тогда житье-то было.

Не может быть более точного указания на совместную службу в полку — и именно в гусарском. Как же иначе можно «знать» товарища «в полку», вспоминать утренний подъем, очевидно, многократные утренние упражнения в верховой езде (кстати, входящие в режим кавалерийского лагеря)? «Забыт шум лагерный, товарищи и братья» — так тепло и проникновенно может говорить только один из этих самых «товарищей и братьев», сам знающий, что такое «лагерный шум». Именно на лапидарном, условном языке военных того времени говорит Чацкий, бросая реплику:

В полк, эскадрон дадут. Ты обер или штаб?

Эти короткие фразы соединены ассоциативной связью. Посулив товарищу эскадрон, Чацкий как бы спохватывается, не умалил ли он его чина. Точно ли он все еще ротмистр (последний обер-офицерский чин в кавалерии: ротмистр мог быть командиром эскадрона)? Может, он уже повышен в чине? Товарищ может тогда претендовать не на эскадрон, а на полк, если он уже не обер-офицер, а штаб-офицер. Поэтому Чацкий, как бывалый кавалерист, назвав кавалерийское подразделение, сейчас же останавливается и проверяет у товарища, спрашивая лаконичным, условным языком военного: «Ты обер или штаб?»⁴¹⁵

- 322 -

Обычно задают вопрос: не противоречит ли военной службе Чацкого его «связь с министрами», а затем «разрыв», о котором рассказывала Татьяна Юрьевна, «из Петербурга воротясь»? Так, проф. Н. Котляревский пишет о Чацком: «Есть глухое (?) указание на какую-то его „связь с министрами“, но мало вероятно, чтобы у этого юнца (а с министрами он, очевидно, был знаком до своего отъезда из России, когда ему было 18 лет) были какие-нибудь серьезные отношения с деловыми людьми»⁴¹⁶. Внесем прежде всего поправку, касающуюся возраста. Чацкий, очевидно, до отъезда за границу уже был совершеннолетним (21 год), ибо вступил в управление имением. Фамусов его корит: «Именьем, брат, не управляй оплошно». Это соответствует и тому, что еще до отъезда за границу он «съехал» от Фамусова и получил где-то в Москве свою собственную оседлость: вернувшись из-за границы, он ведь только заезжает к Фамусову с неожиданным визитом, а затем отправляется к себе домой. Он говорит Фамусову в конце первого действия:

Простите; я спешил скорее видеть вас,
Не заезжал домой. Прощайте. Через час
Явлюсь.

Очевидно, Чацкому до отъезда за границу несколько более 21 года. Возвращается он из-за границы, следовательно, лет двадцати четырех.

«Связь с министрами» могла быть как у штатского, так и у военного человека. Чацкий легко мог бы иметь «связь с министрами» и до и после своей отставки от военной службы. Многие молодые военные в эпоху заграничных походов, в бурные военные годы — во время оккупации Парижа, Венского конгресса, русского управления Саксонией и т. д. — получали задания дипломатического характера и вступали в непосредственную «связь с министрами», хотя бы с такими представителями министерства иностранных дел, как гр. Каподистрия и Нессельроде. При штабах армий была в то время дипломатическая служба; так, например, декабрист Юшневский был причислен «для употребления по части дипломатической в штат главнокомандующего 2-ю армиею»⁴¹⁷. Практика подобной «связи с министрами» имела место и позже, в эпоху конгрессов. Можно привести пример декабриста Пестеля, который в 1821 г. получил от Нессельроде через штаб 2-й армии поручение

- 323 -

собрать для русского правительства сведения о греческом восстании. Пушкин виделся с Пестелем в Кишиневе как раз в тот момент, когда тот выполнял это поручение. И внутри России военные чины неоднократно получали подобные поручения. Кстати, нельзя в этой связи не обратить внимания на формулировку отзыва генерала от кавалерии Кологривова, данного самому Грибоедову: «Находясь при мне в должности адъютанта, исполнял как сию должность, так и прочие делаемые ему поручения с особенным усердием, ревностью и деятельностью»⁴¹⁸.

То есть: какие-то внеадъютантские поручения у Грибоедова были.

Таким образом, успел ли Чацкий короткое время послужить по гражданской части после своей отставки с военной службы или его «связь с министрами» относится к годам его военной службы, все равно он уже изведал в какой-то мере и обман «тихой славы». «Связь с министрами» кончилась «разрывом», и, по-видимому, не тихим, а громким, так как о нем заговорили в петербургских кругах, а из Петербурга вести докатились и до Москвы. «Татьяна Юрьевна рассказывала что-то, из Петербурга воротясь, с министрами про вашу связь, потом разрыв», — говорит Молчалин Чацкому. Таким образом формула Чацкого «служить бы рад — прислуживаться тошно» является результатом сложного в своем составе служебного опыта: и военного, и в какой-то мере гражданского.

Итак, Чацкий не служит, он в отставке. Он порвал и с военной службой, и с «министрами». В комедии он не один в этом положении: двоюродный брат Скалозуба также бросил службу. «Чин следовал ему: он службу вдруг оставил, в деревне книги стал читать». Фамусов подает голос: «Вот молодость!.. читать!.. а после хвать!..» И тут чувствуется, что случай не единичен: по-видимому, Фамусов уже заметил, что молодежь не раз совершала такие необдуманные поступки. Князь Федор, племянник княгини Тугоуховской, занят не службой, а науками, он сознательно не хочет служить: «Чинов не хочет знать! Он химик, он ботаник, князь Федор, мой племянник».

Декабрист Каховский в своем знаменитом письме из крепости, как бы вмешиваясь в текст «Горя от ума», пишет: «У нас молодые люди при скудных средствах занимаются более, чем где-нибудь; многие из них вышли в отставку и в укромных своих сельских домиках учатся

- 324 -

и устраивают благоденствие и просвещение земледельцев...»⁴¹⁹

Ясно, что отставка была своеобразной формой протеста передовой молодежи. Отсюда враждебная, резко настороженная позиция, которую занял лагерь «староверов» по отношению к этому вопросу. Фамусов, иронически сожалея, говорит о Чацком, представляя его Скалозубу: «Не служит, то есть в том он пользы не находит». Княгиня Тугоуховская ставит в один ряд отказ своего племянника от чинов и упражнения профессоров Педагогического института «в расколах и безверьи». Чацкий говорит об отношении «староверов» к этому вопросу:

Теперь пускай из нас один,

Из молодых людей, найдется: враг исканий,
Не требуя ни мест, ни повышенья в чин,
В науки он вперит ум, алчущий познаний;
Или в душе его сам бог возбудит жар
К искусствам творческим высоким и прекрасным,

Они тотчас: разбой! пожар!

И прослывет у них мечтателем! опасным!!

Служить сейчас, по мнению молодежи, стало негде и некому. Вот об этом и идет спор. Старый мир прав, ощущая в этом чуть ли не главную опасность. Он всеми средствами борется против нее. Он прибегает с этой целью к оружию клеветы: эти-де юнцы потому не служат, что хотят особых отличий и почестей, чванятся, переоценивают себя. Старцы «подозревали» передовую молодежь в гипертрофированном карьеризме — собственном недуге. Князь Радугин, герой комедии Шаховского «Пустодомы» (1819), вернувшись из-за моря, вышел в отставку, так как считал, что «офицерский чин для мудреца ничтожен» и что он должен-де быть «фельдмаршалом или ничем». В анонимной брошюре некоего S., под выразительным заглавием «Горе от ума, производящего всеобщий революционный дух», не без остроты поставлен вопрос о чести в понимании представителя нового поколения или, как замысловато именует его автор, «фантазического человека». Злобный пасквилянт верно подметил, что два противостоящих лагеря имели два разные понятия о чести: человеку, проникнутому «всеобщим революционным духом», в ином смысле представляется первый из трех «предметов, необходимых в жизни: честь» (вторые два предмета — слава и богатство. — М. Н.). «Взглянем на первый его предмет: честь. Известно, что многие образованные

- 325 -

и необразованные люди честь почитают ничем другим, как только быть честным, то есть никого не обманывать, жить по правилам наших предков; но фантазический человек о чести мыслит совсем иначе, — по его мнению — это значит быть в чести перед другими, себе подобными...»⁴²⁰ Настороженное отношение представителей старого лагеря к этим поискам нового ответа на свое «что делать?» прекрасно оттенено в рассказе декабриста И. И. Пущина: «Я между тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в судьи уголовного департамента Московского надворного суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение. Князь Юсупов (во главе тех, про которых Грибоедов в „Горе от ума“ сказал: „Что за тузы в Москве живут и умирают!“), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет меня и говорит, что я — Надворный судья.

„Как! Надворный судья танцует с дочерью генерал-губернатора? Это вещь небывалая, тут кроется что-нибудь необыкновенное“.

Юсупов — не пророк, а угадчик, и точно, на другой год ни я, ни многие другие уже не танцевали в Москве!» — многозначительно добавляет Пущин, намекая на восстание 14 декабря, Сибирь и ссылку.

Некоторые исследователи, реконструирующие «репертуар позитивной идейности» Чацкого, почему-то полагают, что в его программу входила борьба за право дворянина «путешествовать или жить в деревне» и что отношение Чацкого к царской службе нечто иное, как «ограждение права дворянина уехать из столицы в деревню, то есть в барскую усадьбу...». Заодно это связывается с «властью деревни над сознанием Чацкого»⁴²¹. Нельзя не подивиться этому мнению. Оно — пример тяжелых последствий разрыва с историей и ни в малейшей степени не соответствует действительности. Неужели Фамусов или Скалозуб были против права дворянина уезжать из столицы в деревню и выходить в отставку по желанию? Разумеется, нет! Это право, между прочим, дано было дворянам еще манифестом о «вольности дворянской» в 1762 г. и подтверждено Жалованной грамотой дворянству 1785 г. «Ограждать» эти права было нечего. О них вообще

- 326 -

и речи нет в «Горе от ума». Спор старого и нового лагерей идет совсем в иной плоскости: спорят об отношении к самодержавию. Спорят о поддержке царской политики, о службе в аракчеевской России, — иными словами: спорят о понимании роли нового человека как деятеля в своей стране и о препятствиях, которые этой деятельности ставит самодержавие.

Для Чацкого служба — это отношение гражданина к родине, высокое служение отечеству, тяжелое положение которого зовет на борьбу. Для Фамусова служба — карьера, путь к устройству личных выгод, достижению богатства, почестей, влиятельности. Служба, по Фамусову, — нечто безусловно необходимое для молодого человека («а главное — поди-тка, послужи!»). И сам Фамусов служит, дел у него, по-видимому, немало; он, конечно, преувеличивает, когда говорит Софье, что у него целый день «нет отдыха» и что он мечется «как словно угорелый», но его формуле «по должности, по службе хлопотня, тот пристает, другой, всем дело до меня» можно поверить. Однако его отношение к делам более чем формальное — его тревожит только (он «смертельно» боится!), «чтоб множество не накоплялось их». «А у меня, что дело, что не дело, обычай мой такой: подписано, так с плеч долой». Для вникания же в существо дел пригрет Молчалин («за то, что деловой»). Деловой пыл Молчалина по части вникания в существо дела Фамусов считает нужным лишь в определенной дозе, — подчас тут надо даже осаживать чиновника: «Дай волю вам, оно бы и засело».

Фамусову не доверено ни малейшего идейного обоснования царской службы, хотя бы карамзинского стиля. Он не нуждается в этом. Служба для него начисто лишена какой бы то ни было, хотя бы реакционной «идейности», лишена элементов государственного или общественного служения родине, лишена понятия отечества и чести в возвышенном его понимании. С какою целью непременно надо служить? Для чинов, личных почестей, богатства, жизненных удобств, выгод: «Память по себе намерен кто оставить житьем похвальным, вот пример: покойник был почтенный камергер, с ключом, и сыну ключ умел доставить; богат и на богатой был женат...» Последнее обстоятельство должно, по контексту, стоять в связи с первым: положение при дворе — источник богатства. Максим Петрович, который «не то на серебре — на золоте едал», был «весь в орденах» и «век при дворе». Черта «сто человек

- 327 -

к услугам» — контекст придворной близости. Еще бы! Речь идет о щедрейшей раздатчице крестьян — Екатерине II. В каких отношениях этот образец образцов («учились бы на старших глядя!») к царской власти? Он отважно жертвовал затылком, «нарочно оступаясь» на куртаге, чтобы насмешить императрицу, он безусловно вернейший ее раб и слуга. Но какова же цель служения? Опять-таки оно начисто лишено хоть какого-нибудь идейного обоснования. Отважно жертвовать затылком необходимо для того, чтобы при дворе чаще слышать «приветливое слово», чтобы «пред всеми знать почет», а главное: «в чины выводит кто? и пенсии дает? Максим Петрович. Да! Вы, нынешние — ну-тка!» То есть опять-таки личные выгоды почета, богатства, карьеры — на первом плане. Что, собственно, нужно? Быть богатым, нахватать чины, ордена — «знаков тьму отличья», весело пожить, давать балы... Во всем этом понимании «службы» нет ни грана идейности. Служба царю начисто выдохлась, она похожа на кожу, сброшенную змеей, она пуста, хотя хранит форму когда-то наполнявшего ее тела.

Даже тогда, когда Фамусов желает характеризовать большой государственный ум, — по его выражению, ум «канцлера», — он не может дать ему положительного заполнения и опять-таки рисует пустоту. Особо оговорено отрицательное отношение сих государственных умов к чему бы то ни было новому, — замечательно подмеченная черта. Старички, судящие «о делах» («что слово — приговор»), и даже с некоторой вольностью

Не то, чтоб новизны вводили — никогда,
Спаси нас боже!.. Нет. А придерутся
К тому, к сему, а чаще ни к чему.
Поспорят, пошумят и... разойдутся.

Так понимать службу, как понимал ее Фамусов, не мог бы, например, ни один «птенец гнезда Петрова», как бы он ни был (Меншиков, например) заинтересован личным обогащением. Петровский слуга, преданный царю, служил ему, занимаясь реально или полковым строением, или кумпанствами и флотом, или Сенатом... Служить царю тогда значило делать какое-то реальное дело. Но самодержавие уже стало тормозом общественного развития, потеряло свое прогрессивное значение. В «Горе от ума» представлены другие времена: старый лагерь, обрисованный автором, оказался начисто лишенным общественного,

- 328 -

государственного смысла своего служения — об этом смысле думает герой из другого лагеря.

Таков был критерий в отборе качеств образа, — критерий страстного, взволнованного, кипящего негодованием передового ума. Этот критерий отбора характерных черт старой и новой службы также родился в передовом лагере — с иной точки зрения его нельзя было и заметить. Это была полемика автора с Фамусовым. Конечно, даже Голицын, Магницкий и Рунич (о Карамзине и не говорю) нашли бы «государственное» значение своей службы царю. Но Грибоедов вывел противника начисто разоблаченным. Он обрисовал со всей остротой реальной борьбы таких представителей старого лагеря, которые своим отношением к службе выявляли полную опустошенность своего общественного сознания.

И вместе с тем Фамусов выведен в «Горе от ума» как живой человек; он не абстрактная формула, не ходульное понятие без плоти и крови. Он весь перед нами в своей неповторимой жизненности и не лишен «достоинств»: он прекрасно говорит по-русски, более того, он прямо оратор, тонкий мастер говорить, московский барин-краснобай и великолепный рассказчик; он остроумен и находчив, он человек меткой наблюдательности; достаточно сопоставить два представления о Москве: бедное представление Скалозуба (для него Москва, очевидно, более всего «дистанция огромного размера») и богатое и разнообразное представление Фамусова: тут и внешний облик города, и его быт, обычаи, нравы, разные характерные типы. Как схвачена, например, Фамусовым самостоятельная активность московских дам, которые могут-де и скомандовать перед фрунтом, и присутствовать в Сенате, или как метко обрисована им жеманность московских девиц, выводящих в романсах верхние нотки: «словечка в простоте не скажут — все с ужимкой». Он безусловно в обычном смысле слова умен, даже очень умен, и все же его понятие службы насквозь пусто: в нем нет ничего, кроме личных выгод, оно лишено понятия отечества.

5

Понятие «гражданина», обогащенное в русском политическом сознании Радищевым, растет далее и обогащается в своем содержании работой следующего революционного

- 329 -

поколения. «В 1816 году вышеозначенный Павел Пестель, с коим видался я весьма часто в доме отца его, рассуждал со мною об обязанности благомыслящего человека», — показывает на следствии осторожнейший декабрист И. Шипов, полковник лейб-гвардии Преображенского полка⁴²². И когда далее следует принятие его, Ивана Шипова, в тайное общество, мы понимаем, что именно разумелось под «обязанностями благомыслящего человека». Когда декабристы назвали свое первое тайное общество «Обществом истинных и верных сынов отечества», они уже в этом названии противопоставили понятие истинного сына отечества иному, не истинному сыну отечества, а лишь называющему себя таковым. Они здесь лишь развивали дальше, углубляли, а главное, ставили на практическую почву революционного организованного действия то понимание двух патриотизмов — истинного и ложного, которое развивал еще Радищев в своей работе «Беседа о том, что есть сын отечества». Необходимость дифференциации понятий истинного и ложного гражданина не только стала ощущаться еще острее, но и заполняться еще более богатым содержанием. «Варвар! недостоин ты носить имя гражданина!» — восклицал Радищев, обращаясь к помещику-кровопийце. При всем высоком содержании понятия «гражданин» Радищев еще не вложил в него требований активного революционного действия. Но сейчас положение изменилось. «Я ль буду в роковое время позорить гражданина сан?» — спрашивал К. Ф. Рылеев и отчетливо пояснял, что «позорить» означает влачить свой младой век в «постыдной праздности» и не понимать «предназначенья века», которое далее без колебаний пояснено как участие в революционной борьбе:

Пусть юноши, не разгадав судьбы,
Постигнуть не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.

Они опомнятся, когда народ, восстав,
Застанет их в объятьях праздной неги
И в бурном мятеже, ища свободных прав,
В них не найдет ни Брута, ни Риеги.

Это новое наполнение понятия «гражданин» выросло из исторических потребностей времени. В жизни страны назрели дела, которые надо было разрешить, без которых Россия коснела бы в неподвижности, застое, невежестве,

- 330 -

и разрешить эти дела могли только истинные граждане, истинные сыны отечества. Старые тузы, стоявшие у государственных дел, оказывались неспособными, возмущали душу, приносили вред. В разрезе новых требований, им предъявляемых, становилось немедленно видно ничтожество и вредность старых, ложных «отцов отечества», их враждебность всему новому, необходимому для родины. Становилось очевидным их резко суженное личными корыстными интересами понятие целей жизни и человеческого поведения. Они и не могли быть деятелями времени:

Где, укажите нам, отечества отцы,
Которых мы должны принять за образцы?

Не эти ли, грабительством богаты?

Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,
Великолепные соорудя палаты,
Где разливаются в пирах и мотовстве
И где не воскресят клиенты-иностранцы
Прошедшего житья подлейшие черты...

Мотовство, пиры, великолепные палаты и все богатство, основанное на беззаконии (ср. у Радищева в «Путешествии»: «Богатство сего кровопийцы ему не принадлежит. Оно нажито грабежом...») и защищенное от суда знатным родством, — вот облик опороченного и с презрением отвергнутого «деятеля», премудрость которого черпается из газет «времен очаковских и покоренья Крыма». Узко личный, грабительский, жадно-стяжательский «идеал» деятельности и жизни заклеймен названием «подлейшего».

Образное упоминание о временах очаковских и покоренья Крыма может и не нуждаться в историческом комментарии — это общий образ косной устарелости, отжившей старины, уже не годной «веку нынешнему», требующему новых идей и дел. Однако не лишне вспомнить, что год покоренья Крыма (1783) и год взятия Очакова (1788) отстояли от времен Чацкого всего десятка на три с небольшим лет. За этот в конце концов очень небольшой исторический срок Россия сильно продвинулась вперед. Добавим, что она продвинулась вместе с движением всего человечества: времена очаковские и покоренья Крыма — это, собственно, годы кануна французской революции.

В те же годы, когда Грибоедов в Петербурге, уже задумав «Горе от ума», наблюдал коллизию старого и нового миров, Пушкин также думал над вопросом: «а судьи

- 331 -

кто?» В стихах, посвященных кн. Голицыной, Пушкин писал (1817):

Я говорил: в отечестве моем
Где верный ум, где гений мы найдем?
Где гражданин с душою благородной,
Возвышенной и пламенно-свободной?

Этих же государственных деятелей декабрист Николай Тургенев поминал в дневнике, говоря о членах Государственного совета: «В совете я не предвижу никакого успеха доброму... Чего ожидать от этих автоматов, составленных из грязи, из пудры, из галунов, — и одушевленных подлостью, глупостью, эгоизмом? Карамзин им вторит... Россия, Россия! Долго ли ты будешь жертвою гнусных рабов, бестолковых изменников?» Якушкин указывает как одну из причин своего вольномыслия «усмотрение бесчисленных неустройств в России», происходящих оттого, что люди имели «единственным предметом выгоды личные», а знакомец Грибоедова декабрист Якубович писал Николаю I из тюрьмы: «Не правосудие, а лихоимство заседает в судилищах, где не защищается жизнь, честь и состояние гражданина, но продают за золото или другие выгоды пристрастные решения». Это как бы исторический комментарий к гневным речам Чацкого об «отцах отечества»⁴²³.

Так разобщилось для молодой России понятие чести с понятием служения царю. Честь стала заполняться новым содержанием — служение не царю, а родине. Если царь был тираном и угнетателем родины, если родина изнывала «под тяжким игом самовластья» (Рылеев), то разошлись в своем содержании также и понятия чести и присяги царю, ранее слитные. Как рассказано в записках декабриста Н. И. Лорера, Николай I вызвал на допрос братьев Раевских (не членов тайного общества) и упрекал их за то, что они знали об обществе, но не донесли: «Где же ваша присяга?»

«Тогда Александр Раевский, один из умнейших людей нашего века, смело отвечал государю:

— Государь! Честь дороже присяги: нарушив первую, человек не может существовать, тогда как без второй он может обойтись»⁴²⁴.

Процесс декабристов многократно вскрывал это интереснейшее историческое явление — расхождение понятий присяги царю и чести для эпохи декабристов. Это

- 332 -

говорило в данной обстановке об огромном росте политического сознания. Поручик Кавалергардского полка декабрист Анненков, объясняя Николаю I, почему не донес на общество, также мотивировал это честью: «Тяжело, нечестно доносить на своих товарищей». В ответ на это Николай, страшно вспылив, крикнул: «Вы не имеете понятия о чести!» Столкнулись два понятия о чести — реакционное и революционное⁴²⁵.

Новое понимание чести было в существе своем противопоставлено царизму и было исторически новой, прогрессивной силой, формирующей передовое сознание. Честь ранее была службой царю, теперь стала службой отечеству, а не царю. «Муки совести» и колебания между двумя противоположными понятиями чести отчетливо видны в поведении предателя Якова Ростовцева: он сообщил Николаю о заговоре декабристов и готовящемся выступлении и сейчас же вслед за этим, тревожимый совестью, побежал к Рылееву и сообщил ему о своем доносе Николаю. В противоположность этому поведению Оржицкий, например (как Раевские и многие другие), не донес о заговоре, хотя знал о нем, не будучи членом тайного общества. Оржицкий дал такое объяснение этому на следствии: «Мысль носить на себе постыдное имя предателя была причиною, побудившею меня умолчать перед правительством о бывшем мне известном заговоре»⁴²⁶.

Вдумываясь в критерий нового понятия о чести, мы еще и еще раз ощущаем отечество как основной и решающий признак:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы.

Как бы ответом на эти пушкинские строки звучат слова И. И. Пущина на следствии: «Убежденный в горестном положении отечества моего, я вступил в общество с надеждою, что в совокупности с другими могу быть России полезным слабыми моими способностями и иметь влияние на перемену правительства оной»⁴²⁷. Уже один этот критерий несравненно обогащал содержание нового понятия чести, вводил в него невиданное ранее, богатое и разнообразное содержание, которого было уже в то время лишено старое, выдохшееся и выродившееся понятие чести как прислуживания царю, «отважно жертвуя затылком».

- 333 -

За этим критерием стояло сознание своего права участвовать в политической жизни страны. Карамзин не «замечал» этой стороны в жизни древнего античного мира и выхолащивал ее основной смысл. «Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется? голый рассказ о междоусобии греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дому. Немного разности, если забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы трагедии и статуи Фидиасовы», — таков был ход мыслей Карамзина. Декабрист Никита Муравьев горячо возражал Карамзину в своем разборе его сочинения: «Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали, здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что „полутигры Греции“ наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения»⁴²⁸. В монологе Чацкого «И точно начал свет глупеть» отчетливо проведена тема нового отношения к самодержавной власти — под личиною усердия к царю «прямой был век покорности и страха». Этот век резко осуждается. Тут чувствуется иной взгляд на власть и иное к ней отношение. Фамусов по-своему очень точно передает содержание этого монолога, когда распространилась весть о сумасшествии Чацкого: «Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, хоть пред монаршиим лицом, так назовет он подлецом!..» Это так ново, так пугает, так беспокойно, что именно это обстоятельство выставляется Фамусовым как доказательство сумасшествия Чацкого.

Печатные и открытые похвалы императорам и вельможам казались декабристу Никите Муравьеву «постыдным сервилизмом». «Пылкое раболепство», — переведем это же понятие на язык «Горя от ума» («...кто в раболепстве самом пылком...»). Оно вызывало возмущенное осуждение декабристов, которые тонко подметили и одобрили разбираемую черту Чацкого — новую честь. Декабрист Александр Бестужев, оценивая комедию Грибоедова, с восхищением отметил: «Это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого». Гордости Чацкого как бы эхом отвечает гордость декабристов в пушкинском послании в Сибирь: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье...» Уже будучи в сибирской ссылке, декабрист Оболенский

- 334 -

писал: «Ко всему можно привыкнуть, исключая того, что оскорбляет человеческое достоинство». Любопытно в этом же отношении одно письмо декабриста И. И. Пущина из Сибири, относящееся к апрелю 1856 г., то есть к началу царствования Александра II: «У нас все благополучно. Нового ничего нет особенного. Читаем то же, что вы читаете. Бесцветное какое-то начало нового царствования. Все подличают публично и подчас цалуют руки у царя. Все дико, и ничего не обещает хорошего. Адресов и приказов нет возможности читать. Отличились четыре генерал-адъютанта, а Ростовцев, тот просто истощается в низости; нет силы видеть такие проявления верноподданничества. Не знаю, были ли эти сцены при Николае, — кажется, не печатались. Знаю только, что Александр I не дозволял так кувыркаться. По-моему, это упадок, и до сих пор не вижу ничего, кроме упадка. Между тем время такое, что можно бы на что-нибудь получше обратить умы...» Слова «Александр I не дозволял так кувыркаться» могут служить комментарием к словам Чацкого: «Да нынче смех страшит и держит стыд в узде; недаром жалуют их скупо государи...» Словам старого декабриста соответствуют и старые факты той эпохи, когда декабризм делал первые шаги: Ф. Вигель злобно рассказывает, как «вытертый либерализмом» офицер Пикулин, бывший во Франции в оккупационном корпусе Воронцова, возмущался, вернувшись из-за границы, когда увидел, что слуга поцеловал у Вигеля руку, получив талер на чай: «Кто в Европе у господина станет целовать руку!»⁴²⁹

Подводя итоги этой части изложения, еще раз скажем: исторической базой нового понимания чести, нового представления об общественном смысле жизни и своей роли в ней как деятеля была потеря царизмом его прогрессивного значения. Политическая система власти стала тормозом развития страны, задержкой созревающих новых отношений, и революционное дворянство пошло на борьбу с царизмом. Поэтому тема службы царю в сознании передового деятеля и пришла в столкновение с пониманием службы отечеству, поэтому и возникла яркая формула: «честь дороже присяги». Все это выковывало новое политическое сознание, нового деятеля, понимавшего себя как гражданина, активного участника в разрешении назревших исторических задач своей страны, истинного сына отечества.

- 335 -

Сын отечества и стоял в гостиной Фамусова против ложных «отцов отечества», разливавшихся в пирах и мотовстве. «Отцы» ничуть не заботились о служении родине, представляли собою старое, «подлейшее» житье, сыны же были гражданами, истинными и верными сынами своего отечества. Богатству, грабительству, великолепным палатам, нажитым грабежом и обманом, всей этой подлейшей жизни противостоял гражданин в лице Чацкого. Он обладал, употребляя слова Пушкина, «душою благородной, возвышенной и пламенно-свободной».

6

Мы еще раз убеждаемся, что Грибоедов острым взором художника выхватил из жизни одно из крупнейших развивающихся явлений, насыщенных творческими потенциями, и отразил его во всей сюжетной ситуации пьесы и в образах отдельных героев.

Однако разобранные выше вопросы еще не исчерпывают проблемы. Полнота анализа обязательно требует рассмотрения вопроса о чести и службе в целом — в развитии сюжета «Горя от ума», то есть выяснения композиционного значения мотива чести и службы в комедии. Что именно и как связано с динамикой этой темы и как развивается она сама?

Чацкий приехал в Москву для Софьи (в письме к Катенину Грибоедов подчеркивает, что Чацкий приехал «единственно» для Софьи). Он приехал не проповедовать, он приехал на свидание с любимой девушкой, на которой задумал жениться. Поэтому законно спросить: когда же он «взорвался» и начал открытую и возмущенную проповедь? Что вызвало ее?

Чацкий сразу, с первого же разговора с Софьей о знакомых и родственниках, противопоставлен старому миру. Он противник и того члена Ученого комитета, который «с криком требовал присяг, чтоб грамоте никто не знал и не учился», он противник того театрального барина, который «сам толст — его артисты тощи», противник системы барского воспитания и требований к бракам («от нас потребуют с именьем быть и в чине...»). Однако к Софье он обращается как к единомышленнице, и общий тон его пока довольно благодушен. Слуга шел докладывать, а Чацкий в дорожном плаще бежал за ним, не дожидаясь

- 336 -

ответа, могут ли его принять. Он чувствовал себя в родном доме, а главное, он «без памяти» любил ту, к которой — и «единственно» к которой — приехал. Он надеялся на «прелесть встреч» и «участье живое». В сценах первого действия он, несмотря на всю противопоставленность свою старому миру, еще не вошел в роль открытого борца. Цитируя Державина, он даже говорил о дыме отечества, который ему «сладок и приятен».

В детстве Чацкий с Софьей, вероятно, нередко по косточкам разбирали знакомых и родственников. Мне представляется, что даже в самом подборе характерных признаков, которыми он пользуется в первом разговоре, описывая знакомых, есть элементы этого очень юного восприятия, — реминисценции детского времени. Тут очень много смешных внешних признаков, схваченных острыми глазами подростка: приметилась особая смешная походка («ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?»). Не забыты тоненькие ножки некоего «черномазенького» («тот черномазенький на ножках журавлиных»); вспомнились какие-то внешние признаки одежды, прически или, может быть, косметики неких трех знакомых, которых они встречали вместе с Софьей, вероятно, во время традиционных детских прогулок по бульвару («трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся»); не забыт и увлеченный театрал со своими артистами — опять привнесенный со смешным внешним, но многоговорящим признаком («сам толст — его артисты тощи»); вспомнился тут же бал, на котором они с Софьей, два подростка, которым все надо разведать, открыли вдвоем — вместо того чтобы танцевать — в одной из комнат «посекретней» человека, щелкавшего соловьем. Все это еще в какой-то мере воспоминания детства.

Первая встреча с Фамусовым еще в общем дружественна — это встреча молодого человека со старым воспитателем и опекуном. Фамусов заключает Чацкого в объятья и, по-видимому, судя по ритму строки, троекратно его целует: «Здорово, друг, здорово, брат, здорово...» Чацкий полушутливо обещает Фамусову — охотнику рассказывать новости в Английском клубе — первому все рассказать о заграничной поездке («Вам первым, вы потом рассказывайте всюду»). Побывав дома, он и является затем к Фамусову. Таким образом, Чацкий в первом действии еще не выступил в открытой роли новатора и борца. Он уже противопоставлен старому миру,

- 337 -

но он еще фактически ни с кем не столкнулся, — для этого пока еще не было прямого повода. Для взрыва нужен какой-то инициирующий момент, внешний импульс, удар, толчок, воспламеняющая искра. Когда же и где этот момент возник?

Заехав к себе домой, Чацкий явился к Фамусову вторично, после утреннего свидания, готовый усесться на диван и рассказывать новости. Но его чересчур настойчивые вопросы о Софье несколько раздражают Фамусова: «Тьфу, господи прости! пять тысяч раз твердит одно и то же». И с прямолинейностью старшего «друга» и опекуна, а также своенравного московского барина и — отдадим ему должное — проницательного отца, Фамусов прямо в упор спрашивает Чацкого: «Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?» Он попал в точку. Да, Чацкий хотел бы жениться на Софье. Психологически бесподобное «а вам на что?» Чацкого — это сразу и смущение от неожиданной атаки, и гордая поза молодой, но довольно необоснованной «независимости» от родительского соизволенья на брак, и желание несколько выиграть время. Следует вопрос Чацкого: «Пусть я посватаюсь, — вы что бы мне сказали?» Нельзя согласиться с мнением И. А. Гончарова в «Мильоне терзаний», что Чацкий задает этот вопрос небрежно и «почти не слушая» ответа Фамусова⁴³⁰. Как же так? Ведь он кровно заинтересован в ответе, ибо он любит Софью и приехал «единственно» для нее. Он хочет жениться на Софье — это очевидно. Он, несомненно, настороженно ожидает ответа Фамусова на столь интересующий его вопрос. Отказывает ли ему Фамусов в руке дочери? Нет, не отказывает. Он «только» ставит ему три условия для женитьбы на Софье: «во-первых: не блажи, именьем, брат, не управляй оплошно, а главное, поди-тка, послужи». Первое условие — «не блажи», — конечно, имеет в виду «завиральные идеи» Чацкого; оно в другом месте формулировано: «и завиральные идеи эти брось». Второе условие — не управлять оплошно имением — очевидно, связано и с имущественным положением Чацкого: все-таки у него, по более оптимистическому подсчету Фамусова, четыре, — а не три, как думает Хлёстова, — сотни душ; и хоть Фамусов и хвастает, что жених для него лишь тот, у кого наберется «душ тысячки две родовых», но в конце концов и четыреста душ Фамусов все-таки признает чем-то реальным. Но «главное» — это главное! — «поди-тка, послужи». В ответ на это предложение (Чацкий

- 338 -

и отвечает только на главное — третье — условие) и следует знаменитый ответ Чацкого: «Служить бы рад — прислуживаться тошно». Иначе говоря, Фамусов предлагает Чацкому купить брак с Софьей ценою отказа от его убеждений, от его взгляда на жизненное назначение нового человека, на честь, на служение отечеству. Но убеждения Чацкого не продаются, даже за такую несказанно дорогую для него цену, как Софья. Вот тут-то и взрывается Чацкий. Вот в этом узле действия пьесы, где так тесно переплетаются общественное и личное, так резко сталкивается новое и старое понимание жизни, — тут-то и происходит взрыв.

Тема последующих двух монологов — Фамусова: «Вот то-то все вы гордецы!» и Чацкого: «И точно начал свет глупеть» — это прежде всего честь и служба человека в ее старом и новом понимании. Ответ Чацкого на восхваления Максима Петровича и на совет «жертвовать затылком» для развлечения высшей власти (так и вспоминается «кувырк да кувырк» из цитированного ранее письма матери Грибоедова) сосредоточен на теме старого и нового понимания чести. «Как посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший: свежо предание, а верится с трудом», — этот знаменитый афоризм вызван именно вопросом о чести.

Как тот и славился, чья чаще гнулась шея;

Как не в войне, а в мире брали лбом;
Стучали об пол, не жалея!

Кому нужда, тем спесь, лежи они в пыли,
А тем, кто выше, лесть, как кружево, плели.

Прямой был век покорности и страха,

Все под личиною усердия к царю.

...............

Но между тем, кого охота заберет,

Хоть в раболепстве самом пылком,
Теперь, чтобы смешить народ,
Отважно жертвовать затылком?

Вывод: «Хоть есть охотники поподличать везде, да нынче смех страшит и держит стыд в узде» — говорит уже о новом общественном мнении, иначе оценивающем честь и достоинство человека. Эта тема развивается и дальше. Фамусов немедленно находит квалификацию — «карбонари» — для этой точки зрения.

Борьба началась в открытую — тема чести и службы длится вплоть до прихода Скалозуба. Вот основное

- 339 -

сплетение социального и любовного сюжетов, основное место, где они скрещиваются и где происходит взрыв.

Тема чести всплывает не раз и в дальнейшем развертывании борьбы Чацкого со старым лагерем: она и в «подлейших чертах» прошедшего житья, и в унизительном поклонничестве перед «Нестором негодяев знатных», и в нежелании ехать на поклон к Татьяне Юрьевне, и в хохоте над «похвалой» Хлёстовой Загорецкому («не поздоровится от эдаких похвал!»), и во всем отношении к Молчалину и его жизненной позиции карьериста и тихони, и в национальной гордости, возмущенной случаем с французиком из Бордо. Тема возникает и в последнем монологе; так, она дана и в словах: «с вами я горжусь моим разрывом», и в гордых строках о «благонравном, низкопоклоннике и дельце». Интересно, что именно в последнем монологе Чацкий точно воспроизводит контраст первого взрыва: «Я сватаньем моим не угрожаю вам. Другой найдется благонравный, низкопоклонник и делец, достоинствами, наконец, он будущему тестю равный». Это и есть последнее выражение темы чести в комедии.

Итак, новатор по-новому понимает и свою роль в жизни, и служение отечеству. Чувство чести, сознание своего достоинства и понимание службы как служения отечеству и есть его индивидуальная позиция, выражение нового отношения к миру. Отношение это глубоко действенно, душа нетерпеливо рвется к деятельности, к переделке мира. «Нетерпеливою душой отчизны внемлем призыванья», — можно сказать об этом словами Пушкина. Новатор хочет, говоря словами Пушкина, уничтожить «гнет власти роковой» и превратить самовластье в обломки. Обломки есть результат того, что предано сознательному сокрушению, сломано. Что же именно подлежит переделке? К чему именно призывает отчизна? Говоря кратко, сокрушению подлежал именно крепостной строй в целом, и идеология борьбы с ним была в «Горе от ума» декабристской идеологией. Перейдем поэтому к разбору антикрепостнического комплекса идей в комедии и в мировоззрении ее автора.

- 340 -

Глава X

ПРОТИВНИК
КРЕПОСТНОГО СТРОЯ

1

Декабристы были борцами против крепостного права. Общеизвестность этого делает излишним специальный исторический экскурс на эту тему. Достаточно напомнить, что борьба против крепостного права и сплотила тайное общество в 1816 г., а затем прошла через всю его историю. «С самого начала говорено было о желании даровать свободу крепостным крестьянам», — свидетельствует декабрист Пестель. Как бы разно ни решался аграрный вопрос в конституциях Пестеля и Никиты Муравьева, самая отмена крепостного права нигде не ставилась под вопрос и была безусловной. «Крепостное состояние и рабство отменяются, раб, прикоснувшийся земли русской, становится свободным», — говорится в конституции Никиты Муравьева. Пестель в «Русской правде» полагал, что «рабство крестьян» есть «дело постыдное, противное человечеству», «рабство должно быть решительно уничтожено, и дворянство должно непременно навеки отречься от гнусного преимущества обладать другими людьми». Отмена крепостного права вменялась в первую обязанность Временному верховному правлению: «Сие уничтожение рабства и крепостного состояния возлагается на Временное верховное правление, яко священнейшая и непременнейшая его обязанность».

Идейный комплекс «Горя от ума» сложился на этапе раннего декабризма. Конституционные проекты декабристов еще не были оформлены, и нет никаких оснований ставить вопрос об их влиянии на Грибоедова. Однако основной характер вопроса об отмене крепостного права в декабризме, который и возник как общественное течение

- 341 -

именно вокруг этого стержня, дает все основания сопоставлять идеологию комедии с идеологией декабризма.

Как подойти к исследованию этого вопроса? В отличие от предшествующих тем («Два лагеря», «Честь и служба») данная тема многократно разбиралась в грибоедовской литературе. Исследователи подходили к ней различно, пользуясь различными методами изучения, и приходили к разным результатам. Отсюда возникает необходимость сначала остановиться на методологии вопроса.

«Горе от ума» — не конституционный проект и не политико-экономический трактат, а художественное произведение. Было бы величайшей ошибкой применить к нему те же способы исследования, какие необходимо применять к конституциям или политико-экономическим трактатам. Разбирая его руководящие идеи, надлежит учитывать его особенности как художественного произведения и разбирать его именно как таковое. Кроме того, «Горе от ума» не художественное произведение вообще, а произведение драматургическое, имеющее свою специфику, обладающее своими закономерностями. Забвение последних также может привести к ошибкам. Все эти соображения справедливо могут представиться читателю само собою разумеющимися и даже излишними для упоминания. Но необходимость напомнить о них будет уяснена в последующем изложении.

Как художник-реалист Грибоедов воссоздавал в образах жизнь своего времени. Он не имел в виду искусственно выделять какую-то одну особую идею в общем облике героя, он воссоздавал его во всей жизненной цельности, в особой обстановке драматургического действия, которое давало герою возможности разнообразного выявления себя, но, как всегда в драматургическом произведении, не любые возможности, а совершенно определенные, ограниченные. Герой приехал в дворянский дом на свидание с любимой девушкой; он действует в парадных комнатах дома и в течение только одного дня; он все время находится в общении с людьми светского круга. Его внутренний мир идей и чувств выявлен только через это общение — автор ни разу не дал ему одинокого монолога в пустой комнате. Когда в горячей речи о французике из Бордо Чацкий замечает, что его не слушают и танцуют,

- 342 -

он на слове «глядь» обрывает свои слова и умолкает. И последний монолог «Не образумлюсь — виноват» обращен к определенным лицам и ими вызван; он, раскрывая внутренний мир героя, вместе с тем отчетливо адресован Фамусову и его дочери.

Вся тематика социальных обличений Чацкого обусловлена даваемыми ему в разговорах с другими людьми ассоциациями. Поэтому она и раскрыта столь жизненно. Он, естественно, вспоминает о старых знакомых при первой встрече с Софьей, — как же не спросить о них только что приехавшему человеку? Он сравнивает век нынешиий и век минувший и излагает свое мнение о раболепстве (монолог: «И точно начал свет глупеть») в ответ на поучение Фамусова о необходимости служить; он возражает замечанию Фамусова о том, что в Москве «все на новый лад»; нет не все: «дома новы, но предрассудки стары»; он произносит знаменитый монолог: «А судьи кто?» в ответ на упрек Фамусова: «Не я один, все также осуждают»; полный впечатления от встреч с французиком из Бордо, он обращается к Софье, чтобы с ней поделиться, ей об этом рассказать; наконец, последний монолог глубочайше мотивирован всей сложной ситуацией, создавшейся в вестибюле и совершенно императивно вызывающей Чацкого на объяснения. Поэтому о всех социально-политических темах он говорит в живой и естественной форме, вызванной сложной тканью ассоциаций, даваемых пьесой, особенностями действия. Для него тяжелое положение любимой родины — живой и цельный образ, постоянно возникающий то в этой, то в другой связи.

Анализ идейного содержания произведения необходимо проводить, учитывая конкретную жизненную ситуацию сюжета и самый факт художественности произведения. Художественный образ всегда выражает гораздо больше, нежели формально в себе содержит. В том и состоит мастерство художника, что, комбинируя малое число признаков, он воссоздает их реальную множественность во всем жизненном богатстве явления. Образ несет в себе, так сказать, «магические детали», влекущие огромное богатство жизни, понимаемой в таком-то освещении, с такой-то точки зрения. Пушкин, описывая бегство Марии к Мазепе, упомянул чрезвычайно мало конкретных деталей: конский топот, людские голоса, след на траве:

- 343 -

Никто не знал, когда и как
Она сокрылась. Лишь рыбак
Той ночью слышал конский топот,
Казачью речь и женский шепот,
И утром след осьми подков
Был виден на росе лугов.

Но читатель неизбежно представит себе большее, нежели три-четыре перечисленных признака: он поймет и девичье волнение, и спешность подготовленного бегства, ощутит на своем лице не упомянутый автором утренний ветер и свежесть украинского воздуха. Этого всего в образе нет, и это все в образе безусловно есть, — в этом существо отбора типического. Поэтому любой настоящий художественный образ и говорит читателю гораздо больше, нежели формально в себе содержит. С предельной скупостью передан Маяковским лирический образ страстного ожидания:

Приду в четыре, — сказала Мария.
Восемь.
              Девять.
                           Десять.

Тут не сказано, что она не пришла, и не описано, что чувствует по этой причине герой, но тут безусловно и с исключительной силой сказано и о том, что она не пришла, и о том, что чувствует герой. Никакого противоречия в этом утверждении нет. Чацкий говорит о каком-то очень определенном «Несторе негодяев знатных», которого он знал и ненавидел лично, еще «дитёй», когда его возили к нему на поклон; он говорит о каком-то определенном помещике-балетомане, который «на крепостной балет согнал на многих фурах от матерей, отцов отторженних детей», которых затем за долги барина распродали поодиночке. Все это признаки, воссоздающие целое.

И «Нестор негодяев знатных», и помещик-балетоман, распродавший детей поодиночке — лишь художественные признаки целого — крепостной России. Эти фигуры влекли за собой интегральный образ крепостной родины, ее страшного угнетения. Это были классические примеры, конденсированное выражение угнетения. И вместе с тем эти образы влекли за собою и образ самодержавной России в целом, ибо Чацкий говорил о «Несторе негодяев знатных» и о помещике-балетомане в неразрывной связи с «отцами отечества», с проблемой деятеля, долженствующего спасти и перестроить любимую родину: «Где, укажите нам, отечества отцы, которых мы должны принять

- 344 -

за образцы?» Кто же они, эти «отцы», эти деятели? Не те ли старцы, которые черпают сужденья из газет «времен Очаковских и покоренья Крыма»? Не грабители ли они, нашедшие защиту от суда в родстве и друзьях? Не Нестор ли это знатных негодяев? Не балетоман ли, распродавший детей поодиночке? Крепостной строй в целом был объектом нападения для Чацкого. Он не имеет по ходу сюжета ни поводов, ни причин писать и устно прочитывать трактаты о крепостном праве как институте. Но он — живой человек — имеет живые конкретные поводы страстно громить этот крепостной строй. Его глубоко занимает вопрос о деятеле новой России, и он через эту тему подходит и к разным сторонам строя, и ко всему строю интегрально. В его живых многочисленных по разным поводам выраженных мыслях, никак не преследующих цели изложить декабристскую программу как таковую, вместе с тем по законам художественного воссоздания действительности дана именно эта антикрепостническая декабристская многообразная программа. Она касается и самодержавия, и крепостного права, и отчуждения народа от правящих классов, и выдохшейся царской службы, и нового понимания чести, и работы деятеля, преобразующего страну, и отсутствия истинных «отцов отечества», и низкого состояния культуры, и необходимости борьбы с темнотой и отсталостью.

Слова «распроданы поодиночке» приводили декабристов, по собственному их признанию, «в ярость», — вот и пример образа в действии, в сознании современника. Балетоман, распродавший поодиночке своих крепостных зефиров и амуров, был «сигналом», был лишь «магической деталью» (чеховским горлышком бутылки, блестящим при лунном свете), воссоздавшей все в целом, интегрально, — крепостную Россию, где люди торгуют людьми, где нарушаются крепостным правом святейшие человеческие законы.

Но именно в этом месте на дороге исследователя находится настоящий «завал» из рубленых стволов и камней. Не расчистив пути, нельзя двигаться дальше.

2

Многочисленные исследователи Грибоедова и его комедии приходили к выводу, что «Горе от ума» направлено против крепостного права, и автор его — противник крепостного

- 345 -

права. Историки, затрагивавшие этот вопрос, также приходили к выводу, что и Грибоедов и Чацкий — противники крепостного права. Так, В. И. Семевский справедливо писал, что в «Горе от ума» мы находим «самое энергичное бичевание крепостного права»⁴³¹.

Однако не так давно вопрос подвергся пересмотру. Н. К. Пиксанов в ряде специальных работ пришел к неожиданному выводу, что ни Чацкий, ни Грибоедов якобы не являются противниками крепостного права, — они возражают будто бы только против «эксцессов», злоупотреблений крепостничества, а не против самого института крепостного права. Так и сказано: «Реплики Чацкого нельзя толковать так расширительно, как это делали старые словесники-либералы. Из того, что Чацкий негодует на злоупотребления крепостным правом, еще не следует, что он — и его творец — отрицает начисто этот социально-государственный институт».

В другом месте Н. К. Пиксанов пишет: «Старая литературная критика много напутала вокруг Чацкого»; она «хваталась за словесные формулы и не вникала в их смысл... Можно было горячо негодовать на злоупотребления известным институтом и... столь же горячо отстаивать его. Молодых образованных и чутких дворян времен Грибоедова коробили грубые формы крепостничества, и они надеялись, что дело можно поправить „гуманностью“. Но отсюда еще далеко до освобождения крестьян». Расширяя вопрос и разбирая уже не только отношение к крепостному праву в «Горе от ума», но вообще отношение Грибоедова к крепостному праву, Н. К. Пиксанов выходит за рамки комедии и тщательно устанавливает «весь корпус высказываний писателя о крепостном праве» — от ранней комедии «Студент» до замыслов позднейших произведений («1812 год» и «Грузинская ночь»). Вывод тот же: Грибоедов и в других произведениях вовсе не отрицал крепостного права, а лишь порицал «злоупотребления» крепостничества; необходимо различать критику «эксцессов» и «отрицание самого института»⁴³². Так как аргументация автора чрезвычайно подробна, полезно разобрать его доводы один за другим, чтобы выяснить их истинную цену.

Особенностью метода Н. К. Пиксанова является прежде всего игнорирование специфики художественного образа. Это видно, во-первых, из того, что вопрос о крепостном праве искусственно вычленен из всего

- 346 -

антикрепостнического идейного комплекса и рассматривается изолированно. Во-вторых, цитаты комедии рассматриваются аналогично тому, как рассматривались бы положения политического трактата или конституционного проекта — как позитивные требования автора, а не как конкретные признаки художественного образа, влекущие за собой нечто цельное (что и подлежит исследованию) и никогда не совпадающие механически в своей формальной «сумме» со всем комплексом вызываемого образом явления.

Каждая цитата великого художественного произведения — окно в историю. Она имеет и множество других аспектов изучения, но понять ее смысл во всей полноте нельзя, не учтя ее исторической связи с действительностью. Между тем вычленение цитат, произведенное Н. К. Пиксановым при разборе вопроса, как раз сопровождается игнорированием истории. Так, приступая к изучению идейности комедии, Н. К. Пиксанов считает необходимым сначала вычесть, удалить из поля зрения исследователя «нейтральные» и «бесхарактерные» эпизоды, чтобы отобрать идейные мотивы «в собственном, узком смысле» и начать их изучение. В разряд «нейтральных» и «бесхарактерных» текстов, якобы не дающих материала для анализа идейности пьесы, попадают, например, такие «пословицы», как: «Ну, как не порадеть родному человечку», «Подписано, так с плеч долой», «Кто беден, тот тебе не пара» и т. д. Это может показаться невероятным, но это так.⁴³³ Достаточно представить себе проблему чести и службы в комедии, чтобы ощутить, какое огромное значение имеет «нейтральное» изречение: «Ну, как не порадеть родному человечку» или: «Подписано, так с плеч долой». Надо окончательно выхолостить из «идейности» проблему исторического, чтобы тезис «кто беден, тот тебе не пара» признать «нейтральным» и «бесхарактерным» изречением. Очевидно, по мнению исследователя, так думают люди любой эпохи и любого социального строя.

Таковы некоторые неправильные стороны метода Н. К. Пиксанова. Перейдем теперь к разбору положений по существу. Н. К. Пиксанов наиболее подробно остановился на вопросе об отношении Грибоедова к крепостному праву в двух работах: «Социология „Горя от ума“» и «Грибоедов и крепостные рабы» (1934). Менее подробно те же соображения развиты в его книге «Творческая история „Горя от ума“», где особый отдел посвящен идейности

- 347 -

комедии; остановился он на этом же вопросе и в предисловии к школьному изданию «Горя от ума». Исследованию придан вид скрупулезной точности: выделены и разобраны все места комедии, где говорится о крепостном праве. Мест этих нашлось немного. «Привычно мы связываем «Горе от ума» с обличением крепостничества. Но, в сущности, в комедии говорится о нем немного», — утверждает Н. К. Пиксанов. Высказываний о крепостном праве в комедии всего пять: прямым образом к крепостному праву относятся-де «только две» реплики Чацкого в монологе «А судьи кто?»: 1) о Несторе негодяев знатных; 2) о помещике-балетомане, распродавшем поодиночке своих амуров и зефиров; косвенным образом — еще три реплики: 3) четыре строки Лизы — строфа «Ах! от господ подалей...»; 4) гневные посулы Фамусова своей дворне в последнем акте; 5) слова Хлёстовой о Загорецком: «двоих арапченков на ярмарке достал». «Других протестов против крепостного права в „Г. о. у.“ нет»⁴³⁴.

Ниже мы остановимся на явной неполноте привлеченного к анализу «корпуса высказываний» Грибоедова о крепостном праве. Пока проверим анализ выявленного «корпуса». Н. К. Пиксанов всячески снижает значение слов Лизы:

Ушел... Ах! от господ подалей;

У них беды себе на всякий час готовь,

Минуй нас пуще всех печалей

И барский гнев и барская любовь.

Эта «примета крепостной неволи» должна-де умалиться по значению в силу довода, что такая фраза могла быть вложена и в уста «французской комедийной субретки». Нужно заметить, что имеется огромное количество фраз, которые, звуча формально одинаково, вкладываются в художественных произведениях в уста самых разнообразных героев и именно в силу этого приобретают самый разнообразный смысл. Ведь Лиза — не французская горничная, а крепостная девка барина Фамусова. Ведь она произносит свои слова в совершенно конкретных обстоятельствах, — только что имели место поползновения Фамусова в полутемной столовой. Она с облегчением начинает со слова «ушел!..». Французские субретки — не крепостные своих господ и по желанию могут оставить должность или дать по морде. А Лиза — нет... Барин властен над нею. Неужто можно не заметить этой разницы? Поэтому поводов к «умалению» значения мы не видим.

- 348 -

Далее разбираются гневные посулы Фамусова Лизе в последнем акте:

Постой же, я тебя исправлю:

Изволь-ка в избу, марш, за птицами ходить...

Швейцару Фильке и еще каким-то дворовым (множественное число!) Фамусов кричит:

В работу вас, на поселенье вас!
За грош продать меня готовы...

Крепостнический характер этих посулов, по Пиксанову, снижается доводом, что они-де, может быть, «просто характеристические проявления раздражительного темперамента Фамусова». Но почему же раздражительность фамусовского темперамента должна снизить социальный смысл угрозы? Любопытно, что темперамент выливается у Фамусова в ту форму, которая, между прочим, даже зафиксирована в крепостническом законодательстве, — право помещика ссылать крепостных в Сибирь на поселение. Барин конца XIX века ведь не мог бы погрозить этим служанке.

Из реплики Хлёстовой, что Загорецкий «двоих арапченков на ярмарке достал», можно, по мнению Н. К. Пиксанова, сделать «косвенный (?) вывод» о продаже крепостных на ярмарках. Очевидно, «косвенность» вывода (в каком же случае он был бы прямым?) должна несколько снизить социальное значение мотива. Но ведь ни малейшей «косвенности» в мотиве усмотреть нельзя! Это — довод прямого значения, его социальное значение снижено быть не может.

«Прямых» же текстов о крепостном праве в комедии, по мнению Н. К. Пиксанова, «только два». Первый относится к «Нестору негодяев знатных»:

Тот Нестор негодяев знатных,
Толпою окруженный слуг;

  Усердствуя, они в часы вина и драки
  И честь и жизнь его не раз спасали: вдруг
На них он выменил борзые три собаки!!!

Вторая относится к помещику-балетоману:

Или вот тот еще? который для затей
На крепостной балет согнал на многих фурах
От матерей, отцов отторженных детей?!
Сам погружен умом в Зефирах и Амурах,
Заставил всю Москву дивиться их красе!

Но должников не согласил к отсрочке:

Амуры и зефиры все
Распроданы поодиночке!!!

- 349 -

Но Н. К. Пиксанов пытается снизить антикрепостнический характер и этих текстов соображением, что они-де своим острием направлены не против самого института крепостного права, а только против «вельмож», против высшей знати, которая была ненавидима средним дворянством. Смысл довода таков, что здесь сводятся, мол, счеты среднего дворянина с высшей знатью, а не проявляется вражда передового человека к крепостному праву. Но это утверждение противоречит тексту. В тексте нигде нет противопоставления среднего дворянства знати. Может быть, «эксцессы» крепостного права, здесь описанные, имеют такой характер, что были доступны только знати? Нет, и это не так. Самый средний помещик мог выменять своего крепостного на охотничью собаку: это было его правом. На собак выменивали крепостных и мелкие, и средние, и крупные помещики. Собака была платежом за крепостного, его стоимостью. Променять на собаку человека — это не противоречило закону. Более того, очевидно, богатый придворный вельможа, как правило, располагал наличными деньгами для покупки породистых собак, и чаще всего подобные уплаты «натурой» как раз производились среди помещиков средней руки, более стесненных в денежных средствах. Ясно, что «Нестор негодяев знатных» в данном образе представляет дворян вообще, он лишен в своем действии специфики знати. То же относится к распродаже поодиночке крепостных детей; это также отнюдь не было прерогативой знати. Смысл обоих текстов — возмущение самим правом выменивать человека на собаку, продавать детей поодиночке. То обстоятельство, что в первом случае помещик знатен, а во втором — богат, не играет определяющей роли. Определяющую роль играет то, что эти люди — помещики. О «знатности» или незнатности балетомана, кстати, вообще не упомянуто — богатство не обязательно связывалось с принадлежностью к придворным кругам. О том, что балетоман — придворный, и намека нет в «Горе от ума», между тем Пиксанов совершенно необоснованно относит его к «особой дворянской группе — придворной знати»⁴³⁵.

Ни тот, ни другой случай нельзя назвать «эксцессом»: Салтычиха гладила девушку горячим утюгом — это эксцесс. Но в чем же «эксцесс», если помещик продавал крепостного, распоряжался им, как своею вещью? Это не

- 350 -

эксцесс, это право. И право это называлось крепостным правом.

Таким образом, если мы даже возьмем этот искусственно вычлененный из живого контекста «корпус высказываний» о крепостном праве и исследуем его, то и тут мы не получим искомого Н. К. Пиксановым вывода. Эти вычлененные сентенции принадлежат к антикрепостническому комплексу комедии, и направлены они прежде всего против крепостного строя — в этом их существо.

Теперь выйдем вместе с Н. К. Пиксановым за рамки комедии и разберем те тексты о крепостном праве, которые почерпнуты из других произведений Грибоедова. Они тоже входят в установленный Пиксановым «корпус высказываний». Нам осталось разобрать те части означенного «корпуса», которые не относятся к «Горю от ума». Таких текстов разбирается три: 1) тирада «большого барина» Звездова в комедии «Студент»; 2) набросок пьесы «1812 год»; 3) отрывок диалога князя и кормилицы из незаконченной трагедии Грибоедова «Грузинская ночь».

Звездов произносит такую «тираду»: «Да отправить старосту из жениной деревни, наказать ему крепко-накрепко, чтоб Фомка-плотник не отлынивал от оброку и внес бы 25 рублей непременно, слышите ль, 25 рублей до копейки. Какое мне дело, что у него сын в рекруты отдан, — то рекрут для царя, а оброк для господина: так чтоб 25 рублей были наготове. Он, видно, шутит 25 рублями, прошу покорно, да где их сыщешь? Кто мне подарит? На улице, что ли, валяются? 25 рублей очень делают счет в нынешнее время, очень, очень».

Кажется, прямой антикрепостнический смысл «тирады» не нуждается в комментариях. Однако и тут Н. К. Пиксанов пытается не то снизить, не то вообще снять значение «тирады» соображением, что она-де «случайна и вложена в уста этого барина только затем, чтобы оттенить его вздорное хозяйствование». Но что же в этой реплике относится к вздорному хозяйствованию и «оттеняет» его? Она вполне разумна в хозяйстве крепостника, под нею подписался бы любой помещик, получавший оброк. Если мы заняты этой цитатой для характеристики взглядов самого Грибоедова на крепостное право, то случайность или неслучайность этой реплики в роли данного персонажа не имеет ни малейшего значения. Н. К. Пиксанов

- 351 -

многозначительно замечает, что комедия имеет двух авторов — Катенина и Грибоедова, и еще неизвестно, кому именно принадлежит этот текст. Правда, в другом случае, используя цитату из проекта об учреждении Закавказской компании (мы остановимся на этом в XVIII главе), подписанного Грибоедовым и Завелейским, Пиксанов уже не ставит вопроса, кто автор необходимой ему цитаты, по-видимому, потому, что использует ее для обратной цели. Не лучше ли держаться какого-либо одного принципа? Надо полагать, что текст, подписанный двумя авторами, в идейном смысле был принят ими обоими, и если бы идейный смысл «тирады» не принимался бы Грибоедовым, он не дал бы своей подписи под произведением. Таким образом антикрепостнический смысл тирады не подлежит сомнению⁴³⁶.

Изумительный набросок плана пьесы Грибоедова «1812 год» развивает тему ополченца-крепостного, который участвовал в Отечественной войне и заграничных походах. Н. К. Пиксанов хочет снизить антикрепостнический смысл наброска соображением о том, что «тема ополченца-крепостного не является центральной в пьесе». Центральна ли, или эпизодична роль крепостного-ополченца, кончающего жизнь самоубийством при возврате в крепостное состояние, — это не имеет ни малейшего отношения к разбираемому вопросу. В эпизоде ли, или в каком-то цельном произведении проявилось отрицательное отношение Грибоедова к крепостному праву, оно не перестает от этого быть отрицательным. Но вместе с тем нельзя не отметить ошибку Пиксанова: крепостной-ополченец в пьесе, несомненно, центральный герой. Пиксанов пытается доказать обратное указанием на то обстоятельство, что у пьесы есть «патриотическое и националистическое задания». Но это соображение ни в малейшей мере не доказывает желаемого положения. Ни в одной пьесе задание не может раскрыться без героев. Герой же — ополченец М. — должен был появиться в пьесе в первом «отделении» и быть, по замечанию Грибоедова, на сцене «с первого стиха до последнего»; тут же, в первом действии, должно было быть дано «очертание его характера». Смущающие Н. К. Пиксанова сцены с появлением «ангелов» и «теней» в Архангельском соборе являются лишь одной из трех сцен первого акта. Во втором акте также предполагалось показать ополченца М. как на улицах

- 352 -

пылающей Москвы «в разных случаях» (в первой сцене), так и в селе под Москвой во время сбора ополчения. В третьем отделении также предполагалось показать «подвиги» М. В двух сценах эпилога также М. — главное действующее лицо: «Вильна. Отличия, искательства; вся поэзия великих подвигов исчезает. М. в пренебрежении у военачальников. Отпускается восвояси с отеческими наставлениями к покорности и послушанию. Село или развалины Москвы. Прежние мерзости. М. возвращается под палку господина, который хочет ему сбрить бороду (борода была традиционна для ополченцев, являлась одним из их внешних признаков, бородой ополченцы дорожили. — М. Н.). Отчаяние............... самоубийство». Таким образом, сверх всего, тема ополченца является центральной. Текст говорит за себя. Этот набросок — изумительный грибоедовский антикрепостнический документ. Грибоедов раньше других русских писателей выдвинул тему человека из народа, крепостного крестьянина в роли участника событий исторического значения. Весь сюжет пьесы — подвиги крепостного, надежда на свободу, прежние «мерзости» крепостного права, «палки» господина — и исход: «отчаяние............... самоубийство» — пронизан протестом против крепостного строя.

Еще не обращалось внимания на то, что последнее слово «самоубийство» отделено от предшествующего в первопечатной публикации Д. А. Смирнова 15 точками. Д. А. Смирнов, публикатор «Черновой тетради» Грибоедова (подлинная рукопись до нас, к горькому сожалению, не дошла), разумеется, не случайно разделил ими слова «отчаяние» и «самоубийство». По-видимому, эти 15 точек скрыли еще какой-то текст, непозволительный с точки зрения цензуры⁴³⁷.

«Крепостное состояние — мерзость», — пишет декабрист Якушкин. «Прежние мерзости. М. возвращается под палку господина», — пишет Грибоедов. Тексты эти как бы перекликаются.

Какая же еще «общая декларация» против крепостничества нужна Н. К. Пиксанову? «Мы не имеем ни одного прямого заявления о том, что он (Грибоедов) был сторонником освобождения крестьян», — утверждает Пиксанов. Если подобное «прямое заявление» необходимо, то чем же не «прямое заявление» этот набросок пьесы «1812 год»? Вот он лежит перед вами, искомый текст, и его самого прямого антикрепостнического смысла никак не могут поколебать

- 353 -

многозначительные соображения вроде такого: «Как развернулась бы эта тема — сказать трудно». Как раз можно сказать, как бы она развернулась; перед нами автор ясно обозначил и ход действия и финал пьесы — «самоубийство». Чего же еще?⁴³⁸

В трагедии Грибоедова «Грузинская ночь», содержание которой дошло до нас лишь в изложении Булгарина, основой темы является, несомненно, протест против крепостного права, взятый в высоком, шекспировском, плане борьбы против угнетения человека. Булгарин пишет: «Трагедию назвал он „Грузинская ночь“; почерпнул предмет оной из народных преданий и основал на характере и нравах грузин. Вот содержание: один грузинский князь за выкуп любимого коня отдал другому князю отрока, раба своего. Это было делом обыкновенным, и потому князь не думал о следствиях. Вдруг является мать отрока, бывшая кормилица князя, няня дочери его; упрекает его в бесчеловечном поступке; припоминает службу свою и требует или возврата сына, или позволения быть рабою одного господина и угрожает ему мщением ада. Князь сперва гневается, потом обещает выкупить сына кормилицы и, наконец, по княжескому обычаю — забывает обещание. Но мать помнит, что у нее отторжено от сердца детище, и... умышляет жестокую месть. Она идет в лес, призывает Дели, злых духов Грузии, и составляет адский союз на пагубу рода своего господина. Появляется русский офицер в доме, таинственное существо по чувствам и образу мыслей. Кормилица заставляет Дели вселить любовь к офицеру в питомице своей, дочери князя. Она уходит с любовником из родительского дома. Князь жаждет мести, ищет любовников и видит их на вершине горы св. Давида. Он берет ружье, прицеливается в офицера, но Дели несут пулю в сердце его дочери. Еще не свершилось мщение озлобленной кормилицы! Она требует ружья, чтобы поразить князя, — и убивает своего сына. Бесчеловечный князь наказан небом за презрение чувств родительских и познает цену потери детища. Злобная кормилица наказана за то, что благородное чувство осквернила местью. Они гибнут в отчаянии».

Вчитываясь в это единственное до нас дошедшее изложение всего сюжета трагедии (до нас дошли лишь отрывки ее текста), мы должны признать, что существо замысла — в мести за попранные крепостным владельцем высокие человеческие чувства матери. Н. К. Пиксанов

- 354 -

усматривает подчиненность сюжета каким-то «моралистическим заданиям». Но наличие или отсутствие «моралистических заданий» вообще не решает основного вопроса: ведь содержание трагедии привлекается автором для ответа на вопрос, как относится Грибоедов к крепостному праву. Сюжет пьесы дает на это самый прямой ответ: относится отрицательно. Наличие или отсутствие в пьеса «религиозно-моралистического финала»⁴³⁹ не меняют в этом ответе решительно ничего. Может быть, обмен сына кормилицы на коня — тоже лишь «эксцесс» крепостника? Но даже Булгарин не усматривает этого и пишет: «Это было делом обыкновенным, и потому князь не думал о следствиях». Мне неизвестны художественные произведения той же эпохи, где бы протест против крепостничества был вознесен на еще бо́льшую высоту. Именно человеческое противопоставлено в пьесе крепостному угнетению:

Князь

Уж сын твой — раб другого господина,
И нет его, он мой оставил дом.
Он продан мной, и я был волен в том, —
Он был мой крепостной...

Кормилица

Он — сын мой!

Дай мне сына!

О том же свидетельствуют слова кормилицы: «О сыне я скорблю: я — человек, я — мать».

Каких же доказательств еще нужно? Идея человека, матери противопоставлена крепостному владению. За продажу сына на том основании, что «он был мой крепостной», князь предается проклятию:

А там перед судом всевышнего творца
Ты обречен уже на муки без конца.

Недопустимо после этих текстов утверждать, что Грибоедов «нигде» не высказался против крепостного права как института, а был лишь противником его «эксцессов». Замысел «Грузинской ночи» — вот еще один бесспорный документ, свидетельствующий о том, что Грибоедов был противником крепостного права.

Но это еще не все. Проверка аргументации Н. К. Пиксанова приводит к установлению любопытного факта: бесспорной и неслучайной неполноты разобранного

- 355 -

«корпуса» высказываний. Так, в «корпус» почему-то не включен один вариант реплики Загорецкого (музейный автограф, IV тетрадь): «Я сам ужасный либерал и рабства не терплю до смерти, чрез это много потерял». Загорецкий хочет прикинуться единомышленником «либералов» и поэтому изрекает: «рабства не терплю до смерти». Тут уж проблему «эксцессов» приходится попросту оставить, ибо речь идет самым простым образом о рабстве вообще. Строки эти в «корпус высказываний» Грибоедова о крепостном праве почему-то не включены⁴⁴⁰.

Есть еще один текст, так же превосходно известный Пиксанову и так же почему-то забытый им в «корпусе высказываний». Грибоедова арестовали по делу декабристов и посадили на гауптвахту главного штаба. Он сам на себя написал экспромт, поясняющий причину этого события:

По духу времени и вкусу
Он ненавидел слово «раб»,
За что посажен в главный штаб
И там притянут к Иисусу⁴⁴¹.

Имеются разнообразные варианты этой записи, но все они сохраняют единый основной смысл. Он-то нам и важен. В экспромте предельно ясно сказано: «Он ненавидел слово „раб“» — вот причина ареста. Перед нами еще один пример искомой общей формулы отношения Грибоедова к крепостному праву.

Но и это еще не все.

Почему доводы искусственно ограничивать словами самого Грибоедова, а не привлечь еще и убедительные свидетельства современников о Грибоедове? Ведь мы стремимся к полноте аргументации. Поэтому необходимо пополнить «корпус высказываний» этими ценными свидетельствами. Рылеев сказал декабристу Трубецкому о Грибоедове: «Он наш». Мог ли Рылеев сказать эти слова о стороннике крепостного права как института? Ведь Рылеев крепко сдружился с Грибоедовым и знал его сокровенные мысли. Могли ли бы декабристы поставить вопрос о принятии Грибоедова в их общество (1825), если бы Грибоедов был сторонником крепостного права? Мог ли бы сторонник крепостного права — Грибоедов — просить в письме к декабристу Бестужеву: «Обними за меня Рылеева искренне, по-республикански»?

Декабрист Александр Бестужев свидетельствовал на следствии: «С Грибоедовым как с человеком

- 356 -

свободомыслящим я нередко мечтал о желании преобразования России». Бестужев также прекрасно знал Грибоедова, был его другом. Как же он мог назвать «свободомыслящим» сторонника крепостного права как института, да еще мечтать с ним о преобразовании России?

Не чересчур ли много берет на себя Н. К. Пиксанов, утверждая: «Сам Грибоедов теоретически никогда не высказывался за отмену крепостного права». Почем знать? А может быть, высказывался — в беседах с декабристами, например? Он не записал этих разговоров, и эти записи не дошли до нас? Может быть, именно это хочет сказать Н. К. Пиксанов? Да, не записал разговоров, и странно было бы, если бы он их записал. Но ведь в силу этого никак нельзя утверждать, что Грибоедов «никогда не высказывался». Это ясно, как день.

Думается, что множить доказательства излишне. Выводы Н. К. Пиксанова являются неправильными и должны быть отвергнуты.

От искусственно вычлененной из комедии проблемы крепостного права вернемся теперь к более общему вопросу — к крепостному строю в целом. Именно тут лежит центр тяжести в анализе декабристской идейности пьесы.

3

«Горе от ума» задумано в пору раннего декабризма. Антикрепостническая программа еще не была детально разработана для самих деятелей авангарда молодой России и не приняла еще отчетливых форм конституционных проектов. Для декабристов было совершенно ясно, что враг — это крепостничество и самодержавие. Но статут Союза Спасения (1816—1817), составленный Пестелем (он не дошел до нас), по свидетельству всех, с ним знакомых, был сосредоточен гораздо более на организационных, нежели на программных вопросах. Необходимость отмены крепостного права была ясна и бесспорна, но конкретная программа его ликвидации в 1816—1818 гг. еще не была ясно разработана, ни в Союзе Спасения, ни в Союзе Благоденствия. Было ясно, что «крепостное состояние — мерзость», но каким именно образом ликвидировать эту «мерзость» (самая необходимость ликвидации сомнению не подлежала), — это было еще неясно самим декабристам.

- 357 -

Конституционные проекты уже задумывались. Первый набросок «Русской правды» Пестеля относится к 1820 г., начало работы Никиты Муравьева над конституцией — к 1821—1822 гг.

Надо подчеркнуть, что именно борьба против крепостного права явилась основным, центральным вопросом в формирующемся деятельном мировоззрении дворянина-революционера. Первое тайное общество, как уже отмечено, возникло и сформировалось именно около этого вопроса. Вслед за ним вскоре возник второй основной вопрос — о ликвидации самодержавия. Через всю историю декабризма прошли обе цели, оба лозунга, слитые в неразрывном единстве: борьба с крепостным правом и самодержавием. От этих центральных идей тянутся нити ко всей системе политических требований — от устройства суда и цензуры до вопросов просвещения.

Какие же стороны антифеодального комплекса раннего декабризма отражены в «Горе от ума» и полно ли они отражены? Отношение к крепостному праву, как уже указывалось, выражено ярко и отчетливо. Чтобы еще яснее почувствовать остроту и злободневность грибоедовских антикрепостнических формулировок, можно вспомнить, например, что слова «распроданы поодиночке» приводят на память то обстоятельство, что именно в 1820 г. вопрос о продаже крестьян поодиночке, в розницу, был поставлен в Государственном совете, долго и безуспешно дебатировался и кончился ничем: права крепостных владельцев не были нарушены, «право» продавать крестьян поодиночке было помещиками сохранено. Декабристы были взволнованы этим вопросом: позже декабрист Штейнгель писал правительству особую записку именно о продаже крестьян в розницу. Не случайно в своих примерах Грибоедов взял классические, установившиеся образы крепостного гнета: обмен людей на собак «Нестором негодяев знатных» и разрыв семей, продажа детей отдельно от родителей. Это были вопиющие, классические примеры, вплетенные в речь Чацкого⁴⁴².

Тема о крепостных, спасших жизнь и честь господина, а потом проданных им, развита еще Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву». Старик-крепостной продается с публичного торга за барские долги: «В Франкфуртскую баталию он раненого своего господина унес на плечах из строю. Возвратясь домой, был дядькою своего молодого барина. Во младенчестве он спас его от

- 358 -

утопления, бросясь за ним в реку, куда сей упал, переезжая на пароме, и с опасностию своей жизни спас его. В юношестве выкупил его из тюрьмы, куда посажен был за долги в бытность свою в гвардии унтер-офицером». У Грибоедова та же тема в строках: «Усердствуя, они в часы вина и драки и честь и жизнь его не раз спасали: вдруг на них он выменил борзые три собаки!!!» Однако тональность у Грибоедова несколько иная: у Радищева в описании есть привкус сентиментальной слезы: какие-де хорошие и трогательные дела делал этот верный человек, как он хорошо поступал — и вдруг... А у Чацкого и в ироническом «усердствуя» и в пренебрежительном упоминании уже не о «баталиях», а просто о «драках» и выпивках чувствуется саркастическая усмешка: и чего-де они усердствовали!⁴⁴³

Грибоедов не просто «выдумал» примеры промена на собак и насильственного отрыва детей от родителей, не случайно нашел счастливые образцы — он взял классику агитации, поднял на новую высоту агитационную традицию, шедшую еще от Радищева. Он сделал это с величайшим тактом художника. Говоря об острейшем общественно-политическом вопросе времени, он не сбился на тон поучения, голой декларации, трактата. Нет, он остался художником: он создал подлинный образ, то есть мастерский комплекс нескольких скупых, отобранных признаков, влекущий за собою жизнь, воссоздающий ее во всем многообразии. При сознательном преследовании своей политической цели он остался мастером слова, художником.

Весь строй крепостнической России разоблачен в «Горе от ума». Этого уже приходилось — с другой точки зрения — касаться в главе, посвященной службе и чести. Чацкий нападает на привилегии дворянства, на даваемые рождением преимущества. В ранней редакции комедии имелся текст:

Вам нравится в сынках отцовское наследство.
И прежде им плелись победные венки,
Людьми считались с малолетства
Патрициев дворянские сынки,
В заслуги ставили им души родовые,
Любили их, ласкали их,
И причитались к ним родные⁴⁴⁴.

Что могло породить этот ход мысли? Лишь борьба со строем в целом. Возьмем ту же посылку в радищевской формулировке: «Человек рождается на свет равен один

- 359 -

другому». Достоинства человека суть прежде всего его личные достоинства и не могут зависеть от обстоятельств рождения. Вместо строки «Желаю вам дремать в неведенье счастливом» в музейном автографе стоит: «В дворянской спеси вам желаю быть счастливым», — та же предпосылка. Первоначальная формулировка о «Несторе негодяев знатных»:

Тот Нестор негодяев старых
Туда же в самых знатных барах
И повелитель многих слуг...⁴⁴⁵ —

содержит ярко подчеркнутый контраст между привилегированным положением знати и не только отсутствием у нее личных достоинств, но и наличием возмущающих гражданина пороков — Нестор старых негодяев! В письме к Булгарину от 12 июня 1828 г. Грибоедов писал: «Матушка посылает тебе мое свидетельство о дворянстве, узнай в герольдии, наконец, какого цвету дурацкий мой герб, нарисуй и пришли мне со всеми онёрами». Еще в 1879 г. Орест Миллер в журнале «Неделя» не мог напечатать эту цитату полностью и процитировал строку так: «какого цвету... мой герб».

Эти слова были прямой атакой на дворянство как институт, и если угодно искать и для отношения к дворянству обязательно некоей общей формулы, подобно той, которую искали, но не захотели найти некоторые исследователи по отношению к крепостному праву, то вот она перед нами. Юную свою жену Грибоедов прямо поучал, что он «незнатный человек». «Ты не шахзадинская дочь, и я незнатный человек», — писал он ей из Казбина в декабре 1828 г. Ахвердовой он писал об «le dègoût, que je porte aux rangs et aux dignités» («отвращении, которое питаю я к чинам и отличиям»).

Понятно поэтому, что основой всего было отрицание именно феодального института дворянских привилегий, а вовсе не узкая внутрисословная зависть «среднего» дворянина к «придворной знати». Если в крупном вельможестве пороки и обветшание самого института были особенно выпуклы, то как художнику было не прибегнуть именно к этим примерам? Особенно ясно виден этот подход в письме Грибоедова к Бегичеву от 9 декабря 1826 г.: «Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов? Все-таки

- 360 -

Шереметев у нас затмил бы Омира: скот, но вельможа и крез. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов...» Первая часть цитаты раскрывает именно общий тезис: крепостная Россия — край, где достоинство человека стоит в прямом отношении к числу орденов и крепостных рабов. Здесь налицо протест против самого института дворянских феодальных привилегий со справедливым указанием, что в этом привилегированном строе даже один дворянин не равен другому, — до такой степени — начисто — отсутствует в строе идея равенства: один дворянин ценится выше другого в соответствии с числом крепостных рабов и с иерархической лестницей орденов, то есть прямых показателей заслуг перед царем. А далее приводится пример Шереметева — иллюстрация к приведенному выше положению. Гомер — высокий образ вдохновенного певца, то есть идеал человека, выдающегося не по знатности, а по личной одаренности и славе, приобретенной в силу своего гения, — и этого человека в такой стране, как царская Россия, затмил бы «скот», но «вельможа и крез» — Шереметев.

В ноябре 1825 г. Грибоедов писал Бестужеву, что тот «оргии Юсупова срисовал мастерскою кистью, сделай одолжение, внеси в повесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Этакий старый придворный подлец!..» Знать была ненавистна как особо яркий и типичный носитель привилегий феодального строя. Следовательно, еще и еще раз: врагом был феодально-крепостной строй в целом, он подлежал разрушению⁴⁴⁶.

Чацкому противен и весь склад устоявшегося московского дворянского быта, в котором он сразу подмечает застойные черты крепостнического паразитизма: барский дом тетушки полон «воспитанниц и мосек», в великолепных барских палатах «разливаются в пирах и мотовстве»; непрерывные «обеды, ужины и танцы» хоть кому зажмут в Москве рот («Да и кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы»). В противоположность этому Фамусов является прославителем этого быта — дворянского довольства, дворянского богатства, дворянской еды. По ходу пьесы нигде не показывают людей за едой, — однако сколько узнаем мы о ней из «Горя от ума» — и все от Фамусова, раскрывающего конкретное содержание этих московских «пиров», — тут и форели, и сервировка

- 361 -

стола («не то на серебре — на золоте едал») и в тексте (позже снятом) меню постных обедов: «грибки да кисельки, щи, кашки в ста горшках» — «ешь три часа, а в три дни не сварится». Тут и состав приглашенных по принципу: «Я всякому, — ты знаешь, рад»; «Хоть честный человек, хоть нет, для нас равнёхонько, про всех готов обед». Самое вот это плотное родство, кровные связи, которые Фамусов сыщет «на дне морском», — фактор служебного строя, внутренней, столь низко организованной жизни отсталой, крепостной страны: «Как вам доводится Настасья Николавна?», «Как станешь представлять к крестишку иль к местечку, ну как не порадеть родному человечку». Чацкий — ненавистник этого родства, он видит его социальную функцию: «Не эти ли, грабительством богаты, защиту от суда в друзьях нашли, в родстве...» Это протест против всего крепостного строя — от его социальных взаимоотношений до устоявшегося барского быта.

4

В живой связи с этим протестом стоит весь комплекс идей о центральной власти. Антиабсолютистская направленность «Горя от ума» уже разобрана в главе о службе и чести. Весь сюжет комедии, все понимание героем своего места в жизни и своей действенной в ней роли, все новое понимание чести направлены против самодержавия. «Попробуй о властях, и нивесть что наскажет!» — восклицает взволнованный Фамусов, распространяя слух о сумасшествии Чацкого. «Чуть низко поклонись, согнись-ка кто кольцом, хоть пред монаршиим лицом, так назовет он подлецом!..» Такой вывод сделан именно из рассуждений Чацкого о новой чести и об отношении к службе.

Фамусов еще в первом разговоре воскликнул: «Ах! боже мой! он карбонари!» В ответ на что в первой редакции Чацкий отвечал: «Нет, нынче дурно для дворов». «Опасный человек!..» — кричал Фамусов. «Вольнее всякий дышит», — продолжал Чацкий. В позднейшем тексте вместо криминальной фразы — «нынче дурно для дворов» — была поставлена Грибоедовым нейтральная: «Нет, нынче свет уж не таков» (явный пример «цензурной» переработки). Чисто грибоедовский острый сарказм в словах Загорецкого о баснях:

- 362 -

На басни бы налег; ох! басни смерть моя!
Насмешки вечные над львами! над орлами!
                    Кто что ни говори:
Хотя животные, а все-таки цари.

Эти стихи десятилетиями запрещала цензура.

Кроме общего образа центральной власти, в комедии немало образов ее институтов. Пестель говорил о «подкупливости судов», об этом же писал Каховский, твердил Кюхельбекер. Когда речь шла об «отцах отечества», Грибоедов рисовал их образ: они «грабительством богаты», и эти грабители «защиту от суда в друзьях нашли, в родстве...». Это была та же постоянная декабристская тема.

Органической частью антикрепостнического идейного комплекса в «Горе от ума» была защита истинного просвещения и передовой культуры от нападения старого лагеря. Эта сфера борьбы с передовыми идеями была особенно широко использована реакцией. Политика Голицына, Магницкого, разгром Руничем Петербургского университета, процесс профессоров Арсеньева, Германа и Раупаха, еще длившийся в момент окончания работы Грибоедова над комедией, — все это было атмосферой, в которой выросла взволнованная защита просвещения в тексте комедии.

Нападение Грибоедова на мракобесов, предание их позору было активным участием в борьбе времени. В системе освободительной антифеодальной идеологии разум и просвещение были в числе центральных идей. Они были противопоставлены авторитарному принципу старой феодальной системы, его догматике и религиозным преградам для ищущего разума. Право на собственную деятельность ума, на свое суждение, от которого трусливо и подло отказывался Молчалин, было важнейшей предпосылкой борьбы со старым строем. Старый мир и отличался, по определению Чацкого, «рассудка нищетой» (мундир «когда-то укрывал, расшитый и красивый, их слабодушие, рассудка нищету»).

Начиная внутренне понимать свою обреченность, сторонники старого образно рисовали ужасы просвещения и его неминуемые революционные последствия. Магницкий писал в своем докладе: «Все правительства обратят особенное внимание на общую систему их учебного просвещения, которое, сбросив скромное покрывало философии, стоит уже посреди Европы с поднятым кинжалом».

- 363 -

В тон этим реакционным декларациям звучат все реплики о просвещении, рассыпанные в речах Фамусова, Скалозуба и других представителей «староверов».

Ученье — вот чума, ученость — вот причина,
                    Что нынче пуще чем когда
Безумных развелось людей, и дел, и мнений.

Княгиня Тугоуховская, которая самое название «Педагогический институт» может выговорить только по складам, поднимает острую, злободневную тему времени Грибоедова, агитируя против передовых учебных заведений:

                    Нет, в Петербурге Институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и безверье
Профессоры!!

Невежество шло войной на науку именно в то время, когда просвещение играло особую роль в сокрушении феодальной идеологии. Еще «Горе от ума» не было написано, и предложение Фамусова: «Уж коли зло пресечь: забрать все книги бы да сжечь» — еще не прозвучало, а в декабристской среде уже говорили на ту же тему. «Наши проповедники — губернаторы, начальники отделений, директоры — не зная наук, но зная средства, ведущие к выгодам, восстают против просвещения. Они кричат подобно Омару: сожжем все книги! Если они сходны с Библиею, то они не нужны, если же ей противны, то вредны», — писал Николай Тургенев в своем дневнике 27 февраля 1819 г.

Ю. Н. Тынянов справедливо указывает на отражение реальной действительности в перечисленных Хлёстовой учебных заведениях: «И впрямь с ума сойдешь от этих от одних от пансионов, школ, лицеев, как бишь их, да от ланкарточных взаимных обучений»: «Здесь дан полный и точный список учебных заведений, в которых учился и преподавал Кюхельбекер: он кончил лицей, преподавал в Педагогическом институте, был воспитателем пансиона и состоял при этом секретарем общества взаимных ланкастерских обучений»⁴⁴⁷.

Ланкастерская система, получившая распространение в России после заграничных походов, ставила себе целью массовое распространение просвещения. В массовости и быстроте обучения было ее существо. Кюхельбекер так объяснял следственному комитету причины, побудившие

- 364 -

его заняться этой системой: «Совершенное невежество, в котором коснеют у нас простолюдимы, особенно же землепашцы. Сие последнее обстоятельство и прежде, еще до моего отбытия 1820-го года за границу, заставило меня вступить в известное правительству и пользовавшееся покровительством оного Общество распространения училищ по методе взаимного обучения». Кюхельбекер был секретарем этого общества и членом «управляющего комитета».

Общеизвестно, как декабристы использовали ланкастерскую систему в целях агитации среди солдат. Декабрист В. Раевский руководил ланкастерской школой в 16-й дивизии генерала Мих. Орлова. Как говорит всеподданнейший доклад по делу Раевского, «для обучения солдат и юнкеров вместо данных от начальства печатных литографических прописей и разных учебных книг Раевский приготовил свои рукописные прописи, поместив в оных слова: «свобода, равенство, конституция, Квирога, Вашингтон, Мирабо» и на уроках говорил юнкерам: «Квирога, будучи полковником, сделал в Мадриде революцию, и когда въезжал в город, то самые значительные дамы и весь народ вышли к нему навстречу и бросали цветы к ногам его».

Крик чахоточного врага просвещения, который требовал присяг, «чтоб грамоте никто не знал и не учился», выражал прежде всего опасение широкого распространения грамотности, — уж как бы не распространилось просвещение в народе! После «Семеновской истории» ланкастерская система подверглась яростному гонению правительства. Алексей Н. Веселовский вполне прав, усматривая в словах Хлёстовой отголосок этой реакции⁴⁴⁸. Проекты Магницкого и замыслы свести до минимума преподавание наук, занимаясь в школах более «нравственностью» и шагистикой, отражены в словах Скалозуба:

Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий,
Там буду лишь учить по-нашему: раз, два.
А книги сохранят так: для больших оказий.

Никита Муравьев был особенно возмущен, например, проектом цензурного комитета и предложениями запретить преподавание по рукописным тетрадям и допускать изложение только общепринятых мнений. Он писал с негодованием: «Профессора должны преподавать общие

- 365 -

правила и мысли, а не свои! Общие — кому: государственному и духовному комитету или всем людям? Где таковые правила и мысли? Всякое изобретение, каждое новое понятие, пока оные не получат право гражданства в нравственном мире, принадлежат тому, кто их выразил... Ньютон был бы осужден за преподавание дифференциального вычисления, поелику оное было плодом собственных его мыслей, а не общих! Коперник, Галилей, словом, все великие мужи, какою бы отраслью наук ни занимались, сидели бы в остроге и долженствовали отвечать Гладкову (петербургскому полицмейстеру), который бы весьма легко опроверг все их лжеучения и лжемудрствования»⁴⁴⁹. Саркастический образ полицмейстера, «легко» опровергающего в остроге Коперника и Галилея, хочется сопоставить с аналогичным образом фельдфебеля, данного в Вольтеры:

Я князь-Григорию и вам
Фельдфебеля в Вольтеры дам,
Он в три шеренги вас построит,
А пикните, так мигом успокоит.

Так раскрывается в образах комедии антикрепостнический идейный «комплекс».

Но ранее, нежели подвести итоги, необходимо задать вопрос: насколько стеснила цензура формулировку мыслей Грибоедова? Вопрос этот уже подвергался подробному разбору в работе Н. К. Пиксанова «Творческая история „Горя от ума“», где специальная глава четвертого отдела озаглавлена выразительным тезисом: «Независимость идеологического состава Г. о. у. от цензурных давлений». Тезис доказывается тем, что в окончательном тексте комедии наличествуют одновременно как обострения, так и смягчения первоначального текста в политическом отношении, а не одни его смягчения. Это будто бы снимает вопрос об учете автором цензуры; «...цензура не была опасна творческой работе драматурга, — полагает Н. К. Пиксанов о Грибоедове. — Если в ранней редакции встречаем формулы более резкие, чем в редакции окончательной, то бывало и наоборот»⁴⁵⁰.

Прежде всего перед нами — логически неприемлемый метод доказательства тезиса. Если угодно доказывать, что цензура была не опасна творческой работе драматурга Грибоедова, надо действовать лишь единственным методом — доказывать тождество или чрезвычайную близость

- 366 -

политических установок комедии, с одной стороны, и царской цензуры — с другой. Если этого нет, рушится выдвинутый тезис. Цензура только в том случае «не опасна творческой работе драматурга», когда точки зрения драматурга и цензора совпадают. Не стоит распространяться о том, что данного случая перед нами нет. Точки зрения Грибоедова и царского цензора явно не совпадали. Отношение Грибоедова к цензуре, не пропустившей его детище ни в печать, ни на сцену, общеизвестно. Перевернем теперь вопрос и спросим: была ли опасна цензуре и всему строю, ею защищаемому, творческая работа драматурга? Действительность отвечает: «Да! была опасна».

Цензура, особенно для драматурга, вступает в свои права уже в процессе творчества, ибо автор, создавая произведение, осведомлен о существовании цензуры и учитывает факт ее существования. Единственным исключением является случай, когда автор решает заранее писать нелегальное произведение и не пускать его в печать, а оставлять в рукописи или печатать нелегально. Цензура стесняет и давит автора в самом начальном процессе творчества. Для того чтобы устранить это чересчур очевидное положение, Н. К. Пиксанов вводит фантастическую предпосылку о том, что у Грибоедова якобы был некий — по-видимому, длительный — период, когда он и не «думал» ни печатать свою комедию, ни ставить ее на сцене: «Изучение рукописей „Горя от ума“ удостоверяет, что даже в самой ранней редакции, когда Грибоедов еще не думал о напечатании и постановке на сцене своей пьесы, когда он мог дать полную свободу своему перу, мы не находим более резких выступлений против крепостного права»⁴⁵¹.

Позволительно спросить: чем доказывается самое наличие такого периода, когда Грибоедов почему-то «не думал» ни о печатании творимой комедии, ни о постановке ее на сцене? Никаких доказательств наличия такого странного периода не существует. Но существуют положительные доказательства обратного. В своей заметке по поводу «Горя от ума» Грибоедов вспоминает о самом раннем периоде творчества, когда он еще думал о замысле «высшего значения». Замысел этот не отразился в дошедшем до нас рукописном наследии автора и по времени предшествует созданию текста музейного автографа, то

- 367 -

есть был по времени более ранним, нежели эта самая ранняя рукопись. Грибоедов объясняет отказ от этого замысла «высшего значения» словами: «Ребяческое удовольствие слышать стихи мои в театре, желание им успеха заставили меня портить мое создание сколько можно было. Такова судьба всякому, кто пишет для сцены»⁴⁵². Это — непреложное свидетельство того, что автор мечтал увидеть свою пьесу на сцене еще до создания текста музейного автографа. Следовательно, музейный автограф — наиболее ранняя из дошедших до нас редакций комедии — уже писался с учетом всей совокупности обстоятельств реальной постановки пьесы на сцене в царской России. Можем ли мы при такой простой и ясной ситуации исключить осознание автором наличия цензуры? У нас нет для этого никаких оснований. Черновики комедии, предшествующие созданию музейного автографа (а они, разумеется, существовали), до нас, к сожалению, не дошли. Мы не можем проследить за этим реальным процессом предварительного учета цензуры автором в силу плохой сохранности документального материала, — и только. Но решительно никаких оснований отрицать наличие этой внутренней авторской цензуры у нас нет.

Общеизвестна трудность опубликовать в эпоху реакции произведение, критически относящееся к крепостному праву. Пушкин, например, не мог и помыслить полностью напечатать свою «Деревню», написанную в 1819 г. В 1826 г. им были опубликованы лишь первые 34 стиха, совершенно «невинные» в политическом отношении (кончая стихом «В душевной зреют глубине»); дойди до нас «Деревня» в этом виде, мы и сейчас характеризовали бы это стихотворение как идиллическую сельскую картину, вызывающую у автора мягкое лирическое настроение. Но Пушкин уже в 1819 г. писал свое произведение без расчета на печать, оно ходило по рукам как рукописное и попало к Александру I именно как образец ненапечатанного пушкинского стихотворения. Отсюда, кстати, ясна неправомерность сравнения «Деревни» и «Горя от ума»: «Деревня» писалась как произведение, к печати не предназначенное, а «Горе от ума» с самого начала создавалось автором как произведение легальное, имеющее быть поставленным на сцене и подлежащее печати⁴⁵³.

- 368 -

5

Подводя итоги разбору антикрепостнического комплекса в «Горе от ума», скажем: в комедии отражены разнообразные стороны крепостного строя, которому и объявлена война. Комедия направлена своим острием против самодержавно-крепостного строя в целом. Она не только в образной форме заявила свой протест против абсолютистского строя и крепостного права, она коснулась также отдельных и существенных, конкретных сторон и даже деталей строя: его социальной структуры, феодальных привилегий, вопросов чести и службы, косного быта дворянства, отражающего строй дворянского привилегированного сознания и в свою очередь питающего его; коснулась крепостного суда и цензуры, просвещения и школьной политики. Все это вместе взятое и является, употребляя выражение Пестеля, «общей картиной народного неблагоденствия».

Передовая идеология, вступившая в бой с этим «неблагоденствием», объемлется одной формулой: защитой, употребляя слова Грибоедова, «свободной жизни». «А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима», — восклицает Чацкий. Другую формулу — «вольность» — называет Фамусов: «Он вольность хочет проповедать!» Грибоедов противопоставляет «свободную жизнь» или «вольность» обветшавшему, угнетательскому сословному крепостному строю. Примечательна самая мысль о непримиримости крепостнического лагеря со «свободной жизнью»: «К свободной жизни их вражда непримирима». Это — священная формула времени, вызывавшая у представителей молодой России порывы благороднейших чувств: «свободная жизнь», «вольность», «свобода», — Пушкин говорил о том же, когда писал строки «Пока свободою горим...» или «Вослед Радищеву восславил я свободу».

Полно ли отражен в «Горе от ума» декабристский антикрепостнический комплекс идей? Думается, очень полно. Учтем вместе с тем, что все это идейное богатство передано образно и ни в малейшей степени не подавляет сюжета и любовной интриги, не сбивается на тон голой декларации и трактата. Вместе с тем призна̀ем, что оно буквально пронизывает комедию — самую политическую из всех великих русских комедий прошлого, сквозит во всех ситуациях, даже мелких репликах и эпизодах. Крупных

- 369 -

монологов Чацкого всего три, и все три так тесно вплетены в сюжет разговора, так естественно звучат, что ни в малейшей степени не нарушено художественное впечатление. Чацкий, почти что единственный положительный герой нашей литературы XIX в., остался живым человеком и завоевал себе самую широкую любовь читателя и зрителя.

Нельзя в силу сказанного выше оставить без возражения мнение, что в «Горе от ума» якобы нет «сложных или глубоких» социальных проблем, а вся «идейность пьесы однородна и вращается в одном круге — общественно-политическом». Во-первых, каким образом «общественно-политический» круг может не быть социальным? Социальное и есть общественное. Во-вторых, как можно «глубину» социальных проблем противопоставлять, очевидно, некоей «не глубине» проблем «общественно-политических»? Если речь идет о смене феодальной формации формацией новой, более высокой по социальной структуре, чего уж, кажется, глубже?

«Репертуар позитивной идейности» Чацкого, его «программа» до невероятия сужены и искажены Н. К. Пиксановым: «Итак: личное достоинство, честное исполнение служебных обязанностей, право путешествовать или жить в деревне, заниматься науками или искусствами. Вот и все». Можно почувствовать цену этого «Вот и все», если сопоставить его с итогами предыдущего разбора⁴⁵⁴.

Гончаров не ориентировал в своем анализе «программу» Чацкого на величайший вопрос истории — смену одной общественно-экономической формации другою и, конечно, по своему мировоззрению и не мог этого сделать. Его анализ не имел предпосылок общей концепции исторического процесса, а носил эмпирический характер. Однако насколько выводы Гончарова богаче и глубже своей последующей убогой трансформации! Гончаров в «Мильоне терзаний» пишет о Чацком: «Он очень положителен в своих требованиях и заявляет их в готовой программе, выработанной не им, а уже начатым веком... Он требует места и свободы своему веку: просит дела, но не хочет прислуживаться и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует «службы делу, а не лицам», не смешивает «веселья и дурачества с делом», как Молчалин, — он тяготится среди пустой, праздной толпы «мучителей, предателей, зловещих старух, вздорных стариков», отказываясь преклониться перед их авторитетом

- 370 -

дряхлости, чинолюбия и прочего. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы «разливанья в пирах и мотовстве» — явления умственной и нравственной слепоты и растления. Его идеал «свободной жизни» определителен: это — свобода от всех этих исчисленных цепей рабства, которыми оковано общество, а потом свобода — «вперить в науки ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «искусствам творческим, высоким и прекрасным», — свобода «служить или не служить», «жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, и — ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе от — несвободы». Вот итог Гончарова. Он опубликовал этот текст в 1872 г., когда, по цензурным соображениям, не мог сказать всего, — позднейший автор мог это сделать. Но этот позднейший автор предпочел отломать и отбросить от формулы Гончарова самый живой росток, — слова: «и ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе от несвободы», отрезать еще ряд существеннейших частей формулы и оставить только «личное достоинство», «честное исполнение служебных обязанностей», «право путешествовать или жить в деревне, заниматься науками и искусствами» да еще добавить: «Вот и все». Да сверх всего повторить эту формулировку не один раз, а много — от ученых работ до школьного издания комедии⁴⁵⁵.

Н. К. Пиксанов признает связь Грибоедова с декабристами. Но чего же стоит это признание, если и декабристы не признаются противниками «рабства» как института? Близость Грибоедова и декабристов становится тогда начисто лишенной основного содержания. Н. К. Пиксанов занят определением того, к какой именно фракции и группировке декабризма можно отнести Чацкого и Грибоедова. Необходимо заметить, что отнесение комедии к идеологии, положим, «средней группы» (?) Северного общества или какой угодно другой «группы» совершенно необоснованно и бесплодно. Комедия в момент своего рождения запечатлела основной антикрепостнический идейный комплекс авангарда молодой России — декабристов. В этом главное. Комедия никогда и не могла бы иметь такого успеха среди декабристов, если бы отражала специфику какой-либо «группы».

«Речи Чацкого — это не Пестель», — в довольно своеобразной стилистической форме утверждает Н. К. Пиксанов⁴⁵⁶.

- 371 -

Самое сравнение Чацкого и Пестеля неосновательно. Спросим прежде всего о том, что известно Н. К. Пиксанову о речах Пестеля в дворянских гостиных в период раннего декабризма (1816—1819)? Ведь надо же сравнивать героев в одинаковом положении. Чацкий говорит не на собрании декабристов, а в гостиной Фамусова. Поручусь, что о речах Пестеля в дворянских гостиных Пиксанову ничего не известно. О чем именно говорил в гостиных осторожнейший конспиратор Пестель в эпоху своего увлечения конституционной монархией и споров с республиканцем-декабристом Новиковым против республики? Своего доклада 1820 г. о преимуществах республики Пестель не делал в доме Фамусова, перед Хлёстовой и Скалозубом, — он прочел его на конспиративном собрании членов Коренной управы Союза Благоденствия, на квартире декабриста Глинки. Мы много знаем о Пестеле в декабристской среде, о Пестеле на следствии. Но что мы знаем о Чацком на собрании кружка заговорщиков? Тоже ничего. Повторил бы он на собрании дворян-революционеров именно те речи, которые говорил Фамусову? Гадание об этом не входит в задачу настоящего исследования, но утвердительный ответ на вопрос совершенно неправдоподобен. Чацкий говорил бы иначе. Да дело и не в том, что Чацкий — «это не Пестель» и «даже» не Рылеев. Чацкий — не образ какой-то декабристской группировки, он образ молодой России в целом, образ ее авангарда. Его объективная функция как агитатора — консолидация сил этой молодой России (на этом мы еще остановимся позже), а вовсе не отстаивание того или иного программного оттенка декабризма.

Антикрепостнический идейный комплекс комедии еще не исчерпывает ее идейного содержания. Он должен быть проанализирован еще с другой точки зрения — в разрезе формирования русской передовой нации, ее передовой идеологии. Борьба за национальное — другой аспект того же комплекса. К ее анализу мы и перейдем.

- 372 -

Глава XI

БОРЬБА ЗА НАЦИОНАЛЬНОЕ

1

Нация — явление историческое, не существующее искони, а подготовляемое историческим развитием и возникающее постепенно. Она складывается в процессе ликвидации феодализма и развития капитализма. Ленин указывает, что историческая эпоха между Великой французской революцией и франко-прусской войной была временем развития демократических национальных движений; эпоху 1789—1871 гг. Ленин характеризует словами: «эпоха подъема буржуазии, ее полной победы. Это — восходящая линия буржуазии, эпоха буржуазно-демократических движений вообще, буржуазно-национальных в частности, эпоха быстрой ломки переживших себя феодально-абсолютистских учреждений»⁴⁵⁷. «Горе от ума» возникает именно в эту эпоху.

Следя за формированием русского народа в нацию, мы замечаем, что этот процесс вступает в новый — интенсивный — период своего развития в исходе XVIII — начале XIX века. Нация не только более отчетливо формируется, набирает силы, — в ходе ее роста заметны новые течения, внутренне ее дифференцирующие. «Огромные события», по выражению декабристов, сопровождают этот процесс: формирование русской нации проходит в эти годы через ступени всеобщего потрясения Европы революцией 1789 г. во Франции, через выступление Радищева, наполеоновские войны, высокую народную борьбу против наполеоновского порабощения и победы 1812 года... Как раз «эпоха буржуазно-демократических движений» — по определению Ленина — и оказывается временем оформления «двух наций в каждой нации»: возникает национальная

- 373 -

идеология передового демократического движения, от которого резко отличается идеология консервативно-охранительного национализма «староверов», вступающих в борьбу с новаторами. Множество характеризующих данный процесс явлений возникает между концом восьмидесятых годов XVIII в. и восстанием декабристов. Подчеркнем значение книги Радищева, впервые с революционной остротой поставившей тему о русском народе и его освобождении от феодального гнета. Первые образы представителей народа обрисованы именно Радищевым со всей теплотой его взволнованного и глубокого гуманизма (например, образ русской девушки Аннушки, отвергающей ухаживания барина и мечтающей о достойной человека жизни, образы крестьян, восстающих против угнетения, образ слепца, отвергающего барские подачки с высоким чувством человеческого достоинства). Деятельность Новикова и всей его плеяды с их презрением к галломании, к лености и вертопрашеству дворянства, с проповедью уважения ко всему национальному русскому также характерна для этого процесса. Неудачный и тяжелый для России Тильзитский мир всколыхнул не только дворянские круги, — смутное брожение в разных слоях русского общества, вызванное военными неудачами, было показателем того же процесса. Крупнейшее по значению явление этого же ряда — Отечественная война 1812 г. всколыхнула широкие массы народа, выведенные ею на историческое поприще сознательной защиты родины от иноземного вторжения. Декабристы также приняли на себя задачу работы над формирующимся национальным сознанием. Эта задача вошла, таким образом, в область работы не только вообще передового, а революционного движения.

На всем протяжении своей истории русское революционное движение не только не отказывалось от вопросов формирования русского передового национального сознания, но было этим постоянно и вплотную занято. Тема любви к родине всегда была органической темой русской революционной идеологии. Революционеры, передовые люди, молодая Россия любили родину деятельной и преобразующей любовью. Они были не согласны с тяжелым и угнетенным ее положением, они видели силы, способные завоевать лучшее. Они видели в стране ростки нового, растили их, защищали их, содействовали тем самым неодолимости нового. В этом и усматривается

- 374 -

исторический характер их деятельности. «Горе от ума» как раз и служило этой цели. Объективно оно само по себе, как историческое явление, и было показателем формирующегося передового национального сознания.

Художественное произведение может служить формированию нации, не касаясь во внутреннем строе своего сюжета обобщений по национальной проблеме, не рассуждая прямым образом о нации. «Женитьба Фигаро» была существенным фактом формирования передового французского национального сознания, но внутренне, в развитии своего сюжета, она не ставила в прямой и обобщенной форме этих проблем. В отличие от этого «Горе от ума» не только объективно несет в себе функцию формирования национального сознания, но и прямым, обобщающим образом говорит о данной проблеме, вплетает ее в свой сюжет.

Национальное сознание не всегда формируется таким счастливым образом — при непосредственной помощи передовых идей выдающихся писательских талантов и мощного революционного движения огромной страны. В разных конкретных условиях оно складывается по-разному. В русском историческом процессе передовое национальное сознание воспитано революционным движением. Отсюда великая сила передовой национальной русской культуры.

Отсталые и реакционные слои боролись с передовым характером национального сознания и не могли не заняться в целях укрепления своих позиций той же национальной темой. Реакционное национальное сознание мимикрично по существу, оно не истинное, а ложное, прикидывающееся истинным. Реакционеры перехватывали национальную тему, строили свои концепции, делали свою реакционную идеологию орудием борьбы с передовыми течениями, но ни разу на всем протяжении русского исторического процесса им не удавалось выбить это оружие из рук революции. «Есть две нации в каждой современной нации — скажем мы всем национал-социалам, — пишет Ленин в «Критических заметках по национальному вопросу» (1913). — Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре. Есть великорусская культура Пуришкевичей, Гучковых и Струве, — но есть также великорусская культура, характеризуемая именами Чернышевского и Плеханова. Есть такие же две культуры

- 375 -

в украинстве, как и в Германии, Франции, Англии, у евреев и т. д.»⁴⁵⁸.

Пьеса Грибоедова — явление передовой, воспитанной революционным движением русской национальной культуры. Хотя «Горе от ума» и относится к ранней поре декабристского движения, но оно уже содержит в себе сложную национальную проблематику.

Нация есть прежде всего определенная устойчивая общность людей. Следовательно, идеи, формирующие национальное сознание, и работают прежде всего над созданием этой общности. Работа над нею особенно трудна в тот исторический момент, когда еще не произошло крушения феодально-крепостного строя. Он существовал века, разделял людей резкими сословными преградами, формируя общество, резко разобщил его на сословные группы. Длительность существования строя воспитала распространенное понятие о его «незыблемости». Представление о непоколебимости и исконности феодальных привилегий в высшем классе питалось и классовыми выгодами. Сознание того, что сословным преградам пришел конец, что «нынче свет уж не таков» и «вольнее всякий дышит», пугало одних, приводило в восторг других и объективно было значительной действенной силой, работавшей над созиданием общности. Общность эта в классовом буржуазном обществе и не может быть завершена — выше приведено положение Ленина о двух нациях в каждой нации. Тем не менее возникновение национальной общности и ее проповедь, совершаемая под лозунгами передового исторического характера, — большое прогрессивное дело в истории народа.

Отсюда ясно, что нельзя формировать национальную общность людей, не сокрушив феодальных перегородок между сословиями. Революционный лозунг всеобщего равенства, противопоставленный феодальной сословности, работает на создание национальной общности. Понятно, что именно этот момент — ликвидация сословного строя — и есть лакмусовая бумажка, безошибочно помогающая установить, с какой национальной идеологией мы имеем дело, — с прогрессивной или реакционной. Чацкий — носитель национальной идеологии, но и Фамусов тоже носитель национальной идеологии. В иных случаях даже находили и некое внешнее сходство между национальными положениями Чацкого и Фамусова. Чацкий

- 376 -

против дворянского воспитания с набором учителей «числом поболее, ценою подешевле», неучей, которых в России «под великим штрафом» велят признать историками и географами. И Фамусов недоволен как будто тем же: «Берем же побродяг и в дом и по билетам, чтоб наших дочерей всему учить, всему, — и танцам, и пенью, и нежностям, и вздохам...» Чацкий против слепого подражания иностранцам и раболепного преклонения перед заграницей, и Фамусов как будто возражает против того же: «А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам, и авторы, и музы, губители карманов и сердец...» Н. К. Пиксанов даже приходит к выводу: «Любопытно, что в национальном вопросе нередко совпадают оба антагониста — Фамусов и Чацкий...» Разница усматривается лишь в тоне: Фамусову-де поручены автором «националистические выходки», выдержанные «в добродушном, шутливом тоне», тогда как Чацкому «поручены полновесные сатирические обличения»⁴⁵⁹.

Между тем национальные мировоззрения Фамусова и Чацкого разделены пропастью. Это — антагонистические мировоззрения. Национализм Фамусова лишен прогрессивного социального содержания. Какой же общности русского народа может служить фамусовское национальное мировоззрение, если оно как раз охраняет ветшающие сословные преграды того мира, где «дорожат дворянством», где достоинство человека определяется числом крепостных душ, где даже подходящим женихом может быть только тот, у кого «наберется душ тысячки две родовых», где бедный не может жениться на богатой («кто беден, тот тебе не пара»), где к услугам одного человека сто дворовых — и это очень хорошо («сто человек к услугам»). Может ли содействовать созданию нации, то есть общности народа, тот социальный идеал, который утверждает законность и правильность феодального угнетения большинства меньшинством, идеал, заставляющий восторгаться тем, что Максим Петрович «не то на серебре — на золоте едал», в ответ на поклоны не кивал «тупеем» и даже в своем вельможном качестве «не как другой — и пил и ел иначе»? Это — любование сословностью, восторг перед ней, нахождение в ней жизненного идеала. А ведь феодальная сословность и есть первый враг той общности людей, которая называется нацией и формируется именно в процессе крушения феодализма и создания нового строя.

- 377 -

Более того, «националистическое» брюзжанье Фамусова на «вечных французов» с Кузнецкого моста и на «побродяг», которых он берет в дом в качестве учителей, стоит в бесспорном противоречии с тем идеалом московского дворянского быта, который ярко и любовно обрисован тем же Фамусовым в его монологе о Москве. В самом деле, он возмущается: «А все Кузнецкий мост и вечные французы, откуда моды к нам, и авторы, и музы, губители карманов и сердец!» Он восклицает с раздражением: «Когда избавит нас творец от шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок! и книжных и бисквитных лавок!» Однако, произнося далее панегирик московским девицам, он искренне восхищен именно их «воспитанностью» и уменьем одеваться: «Можно ли воспитаннее быть!.. Умеют же себя принарядить тафтицей, бархатцем и дымкой...» Нет сомнений, — тафтица, бархатец и дымка совершенно того же происхождения, что шляпки, чепцы, шпильки и булавки. Они, конечно, с того же Кузнецкого моста. Не приходится сомневаться и в том, что «воспитанность» московских девиц — плод деятельности их гувернанток и учителей. А что хвалит Фамусов в своем панегирике московским девицам? Результаты именно этих, якобы отрицаемых им, сторон воспитания молодых дворянских девиц: «Французские романсы вам поют и верхние выводят нотки...» — стало быть, необходимы «побродяги», учащие «пенью́» и «языкам». Московские девицы дошли до такой виртуозности, что «словечка в простоте не скажут — все с ужимкой», и Фамусову это очень нравится. Стало быть, не пропали даром труды тех «побродяг», которые учили их не только «пенью́», но и светскому обхожденью, — «нежностям и вздохам».

Следовательно, национальный идеал Фамусова по существу пуст и внутренними своими противоречиями снимает вопрос о каком-либо своем положительном национальном значении. Положительного социального содержания в его национальном мировоззрении нет: Фамусов стоит за старую феодальную сословность. В его пустом «национальном» идеале можно с трудом нашарить несколько узко личных конкретных предложений: он, по-видимому, непрочь, чтобы воспитание с заграничными учителями и гувернантками обходилось подешевле (иностранные «побродяги» — «губители карманов»), и, может быть, целесообразно как-нибудь попридержать влияние Кузнецкого

- 378 -

моста на нравственность дочерей и жен (он кричит Лизе в последнем действии: «Вот он, Кузнецкий мост, наряды и обновы; там выучилась ты любовников сводить»); в последнем случае он — отчасти пострадавшее лицо, так как, по собственному его признанию, его жена ему постоянно изменяла (судя по его поведению с Лизой, он не оставался в долгу). Вот, собственно, и все.

За фамусовским исторически пустым «национализмом» остается, конечно, весьма важная и для крепостников функция — мимикрическая и противореволюционная. Патриотизм Фамусова затрудняет борьбу со стариной для молодого лагеря, фамусовская позиция может кое-кого обмануть. Ведь даже Чацкому приходится посчитаться с этим обстоятельством: обращаясь мысленно к передовому поколению и защищая национальные русские обычаи, он говорит, по-видимому, полемисту своего лагеря: «Пускай меня объявят старовером...» Фамусовский национализм несколько затрудняет борьбу передового лагеря.

Пустоту и внутреннюю противоречивость реакционного национализма отлично понимали представители передового лагеря, защитники нового. Этот внешний, показной и по существу пустой патриотизм — охранитель ветшающей старины — имел самое широкое распространение в кругах крепостнического дворянства. Реакционер Ф. Вигель заполняет свои воспоминания проклятиями по адресу французов, и его ругательства на учителей-иностранцев легко могут быть сопоставлены с фамусовскими словами: «Берем же побродяг и в дом и по билетам» (Вигель: «Из недр Франции целые потоки невежественного дворянства полились на соседние страны...»).

Однако реакционная клика живо заинтересована в присвоении своим людям наименования «патриотов». Достаточно вспомнить, что знаменитый мракобес архимандрит Фотий называл не кого иного, как Аракчеева «истинным патриотом», чтобы убедиться, что «патриотизмов» было два: один — передовой, другой — реакционный, один — истинный, другой — ложный, мимикрический, тянувший страну назад. Уступать передовому лагерю такое оружие, как понятие патриотизма, реакционная клика никак не хотела, — не кто иной, как махровый реакционер Жозеф де Местр писал специальные рассуждения о слове «отечество» («Dissertation sur le mot Patrie»). Пушкин высмеял поверхностный и бессодержательный патриотизм врагов Кузнецкого моста в «Рославлеве»,

- 379 -

подметив и его внутреннюю противоречивость: после вторжения Наполеона «гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски; все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни». Понимание этого противоречия — проповедуют народную войну, а сами, вместо того чтобы принять в ней участие вместе с народом, готовятся отправиться «на долгих» в саратовские деревни — было, по-видимому, еще раньше остро подмечено Грибоедовым в наброске пьесы «1812 год». «Всеобщее ополчение без дворян» — записано там. О какой же национальной общности могла идти речь у патриотов типа Фамусова? Даже такой недоброхот «Горя от ума», как П. А. Вяземский, и тот называл патриотизм Фамусова «замоскворецким патриотизмом»⁴⁶⁰.

Мы постоянно встречаем в текстах Грибоедова два образа России-родины: светлый образ страны, полной творческих возможностей, народных талантов, страны, где живет «умный и бодрый» народ, страны, где можно осуществить «свободную жизнь», о которой с таким страстным убеждением говорит Чацкий. Это образ, полный движения, влекущий к себе, сразу вызывающий горячую волну эмоций. «Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги...» («Загородная поездка»). Этому образу противостоит образ царской, крепостной России — угнетенного отечества. Он мрачен, о нем можно условно сказать словами той же «Загородной поездки»: «Чем ближе к Петербургу, тем хуже...» Отчетливо обрисован этот образ в горьких словах письма Грибоедова к Кюхельбекеру о сборах в «любезное отечество» в начале 1823 г.: «Давеча, например, приносили шубы на выбор: я, года четыре, совсем позабыл об них. Но как же без того отважиться в любезное отечество! Тяжелые. Плечи к земле гнетут. Точно трупы, запахом заражают комнату всякие лисицы, чекалки, волки... И вот первый искус желающим в Россию: надобно непременно растерзать зверя и окутаться его кожею, чтоб потом роскошно черпать отечественный студеный воздух!» Эти слова — параллель к грибоедовской же стихотворной строке: «В их земле —

- 380 -

и свет темничный», — так думают угнетенные царизмом народы. В этом противопоставлении двух образов: России «свободной жизни», светлой России и России царской, угнетательской, мертвящей и «темничной», где небо покрыто «ризой погребальной», — существо национальной концепции Грибоедова⁴⁶¹.

Таким образом, нет никаких оснований усматривать некое «сходство» между национальной идеологией Фамусова и Чацкого. Эти идеологии не только ничуть не сходны, а глубочайшим образом различны, антагонистичны. Установив эту разницу, продолжим разбор национальной идеологии Чацкого.

2

Выше уже было сказано, какое национальное значение имел антикрепостнический комплекс идей у Чацкого. Уничтожение сословных преград, ликвидация феодальной общественной структуры — это и было, в аспекте борьбы за национальное единство, за общность людей, главным содержанием национального лозунга. Отсюда ясно, что антикрепостнический комплекс и есть основное определяющее содержание национальной идеологии «Горя от ума». Антикрепостнический комплекс на данном этапе развития и формирует общность людей, создает национальное единство. Кто не поймет этого, ничего не поймет в национальной проповеди Чацкого. Разбирая антикрепостнический комплекс, мы уже вошли в тему борьбы за национальное. Система антикрепостнических идей имеет особый аспект — национальный. Борьба за равенство человека человеку, возмущение привилегиями, присвоенными «рождению», а не заслугам, требование, чтобы каждый ценился по собственным достоинствам, — это и была реальная работа во имя создания национальной общности людей. Это характерно для декабристской идеологии в целом, это характерно и для «Горя от ума».

Уничтожение рабства внутренне связывалось с достоинством русской нации, с ее национальной честью, которая для Чацкого — своя, кровная тема. Декабристы требовали уничтожения «унизительной для нации продажи людей». О том же замечательно говорил «первый декабрист» Владимир Раевский: «Предки наши, свободные предки с ужасом взглянули бы на презрительное состояние

- 381 -

своих потомков, они в трепетном изумлении не дерзали бы верить, что русские сделались рабами, и мы, чье имя и власть — от неприступного Северного полюса до берегов Дуная, от моря Балтийского до Каспийского, даем бесчисленным племенам и народам законы и права, — мы, внутри самого нашего величия, не видим своего унижения в рабстве народном».

Декабрист Федор Глинка принимал участие в выкупе крепостного поэта И. С. Сибирякова; причастный к этому П. А. Вяземский отражал мнение декабристов, когда писал о Сибирякове: «В отечестве — поэт, кондитер в барском доме»; барский дом противопоставлялся отечеству; отечество понимало поэта как поэта, «барский дом» понимал поэта как кондитера⁴⁶². Отсюда ясно, что тема слуг, вымениваемых на борзых собак, тема о «праве» помещиков разрывать семейные узы и «поодиночке» распродавать крепостных детей — все это также проблема национального. В. Г. Белинский недаром отнес в своем письме к Гоголю освобождение крестьян к самым живым национальным вопросам. Это такая же тема о народе, как и знаменитые слова комедии «Горе от ума»:

Воскреснем ли когда от чужевластья мод?
Чтоб умный, бодрый наш народ
Хотя б по языку нас не считал за немцев.

Рассуждения горе-критиков о том, что «народ» упомянут в пьесе Грибоедова «только» один раз — в цитате, приведенной выше, — говорят лишь о беспомощности понять проблему национального с исторической точки зрения. В «Горе от ума» о народе говорится ровно столько же раз, сколько раз автор осуждает крепостной строй в целом. Это две стороны одного и того же явления.

Тема разрыва между народом и привилегированной кастой дворян есть тема отсутствия национальной общности, а требование уничтожить этот разрыв через уничтожение крепостных отношений и есть тема о создании единства⁴⁶³.

Но, сливая разорванные сословностью людские группы в целое, за какие качества этого целого надлежит бороться? Не народ ли — носитель величайших духовных богатств — должен дать свои характерные черты этому формирующемуся единству людей? Ведь не дворянство же, потерявшее национальный облик и охваченное «жалкой

- 382 -

тошнотой» по иноземному, будет диктовать формы новой жизни? Продолжим ранее начатую цитату: «Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов Днепра и Волги?.. Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс полуевропейцев, к которому я принадлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!.. народ единокровный, наш народ разрознен с нами и навеки!..» Так писал Грибоедов в «Загородной поездке» (1826), и нет лучше слов для комментария строк об «умном, бодром нашем народе», который настолько отчужден от бар, что считает их «за немцев». «Если бы каким-нибудь случаем, — продолжает Грибоедов в «Загородной поездке», — сюда занесен был иностранец, который бы не знал русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами».

Грибоедов великолепным эпитетом «умный» оттенил первейшее качество народа. Декабристы убежденно говорили о том же. Каховский, посетив крестьянские мирские сходки, был поражен именно умом русского крестьянина: «Сердце цвело во мне, видя ум и простое убедительное красноречие доброго народа русского. О, как хорошо они понимают и обсуживают нужды свои!.. Не лепечут наши красноречивого вздору; но в рассуждениях ум русской ясен, гибок и тверд». Декабрист Митьков говорил о том же, приходя к естественному выводу: «Быв в деревне и разговаривая с крестьянами своими, заметил в них столько здравых мыслей и истины в суждениях, что если только сообразоваться с их языком, то они скоро и легко поймут как права, так и обязанности свободного крестьянина».

Дворяне-революционеры, несмотря на всю свою отдаленность от народа, не могли не заметить тех сдвигов, того нового, что развивалось на их глазах в народной массе. Подпрапорщик Иван Якушкин, шагая в 1812 г. по Рязанской дороге вместе с отступающей русской армией и пестрой толпой народа, запомнил слова шедшего рядом с ним солдата: «Ну, слава богу, теперь вся Россия в поход пошла!» Сдвинулось нечто застойное, неподвижное, объединилось

- 383 -

в общем деле, этого не было прежде, — очевидно, такой приблизительно смысл вкладывал в свои слова шагавший рядом с будущим декабристом служивый. «Война 1812 г. пробудила народ русский к жизни и составляет важный период в его политическом существовании... — писал Якушкин. — В рядах даже между солдатами не было уже бессмысленных орудий; каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле»⁴⁶⁴.

Эти замечательные явления в русской действительности имели всемирно-историческое значение. Декабрист Басаргин был совершенно прав, когда писал о росте сознания масс после освободительных европейских войн против Наполеона: правительства обманули народы и не сдержали своих обещаний, «тогдашние главы правительств... не предвидели, что многозначащие слова их найдут отголосок не только в людях мыслящих, но и в самой массе... народы начали изъявлять свои требования и волноваться, не видя скорого исполнения своих ожиданий». Декабрист В. Раевский, перемещая привычные эпитеты, писал в своей записке «О солдате»: «Участь благородного солдата всегда почти вверена жалким офицерам». Князь Иван Щербатов, судимый по делу о возмущении Семеновского полка, говорил, отвечая на вопросы следствия, что солдаты-семеновцы, жертвуя собою для товарищей, «были расположены, как бывает в таком случае расположено общество благородных офицеров, а потому необыкновенно...». Таким образом, декабристское понятие о народе учитывало исторические сдвиги в развитии народного сознания. Объективно все это вместе — и мнение декабристов о солдатах и народе, и внутренние изменения, происшедшие в самом народном сознании, — также говорило о развивавшемся процессе формирования нации⁴⁶⁵.

Грибоедов имел много случаев жить среди народа и наблюдать его. Он побывал среди солдат формировавшегося Салтыковского полка, в 1812 г. был очевидцем многих больших событий с участием народа, позже столкнулся с важными вопросами народной жизни на Востоке. Ему пришлось задуматься и над темой о народных восстаниях. В своем письме в редакцию «Сына отечества» (1819) по вопросу о мнимом народном возмущении в Грузии он пишет: «Возмущение народа... отзывается во всех концах империи, сколько, впрочем, ни обширна наша

- 384 -

Россия». Грибоедов признает, таким образом, силу этого явления и влияние его на жизнь страны⁴⁶⁶.

Если Восток расширил поле наблюдений Грибоедова над проявлениями народной жизни вообще, то он же дал ему дополнительно новые впечатления именно о русском народе. Вопрос о возврате наших пленных из Персии был поставлен перед шахом еще в 1817 г.: Ермолов во время своего посольства в Иран требовал «возвращения пленных и беглых». Грибоедов по своей дипломатической службе принял продолжение этого дела, начатого Ермоловым. Он преодолевал тут чрезвычайные трудности, ломая сопротивление шаха, уговаривая сарбазов вернуться. Он проявил себя и как агитатор, умеющий возбудить национальное чувство: после его горячих убеждений десятки русских дезертиров явились просить отправки на родину. 23 августа 1819 г. Грибоедов записывает в путевом дневнике: «Хлопоты за пленных. Бешенство и печаль», а 24-го: «Idem. Подметные письма. Голову мою положу за несчастных соотечественников». Он выступил во главе собранного им отряда из Тавриза 4 сентября 1819 г., преодолевая величайшие затруднения и непрерывные препятствия — хитрости и сопротивления шахского двора, интриги и недобросовестность проводников⁴⁶⁷.

Размышления Грибоедова касались сложной и мучительной для него темы — он агитировал именем России, звал солдат на родину, обещал содействовать их прощению, а на границе видел вновь дезертирство. Он писал Мазаровичу: «Но на границе какое обоюдное шпионство и дезертирство! Оттуда бегут! Бегут и от нас, и по-моему это Харибда и Сцилла. Там и здесь чиновники отвратительны...» Как волнуется Грибоедов, когда вдруг исчезает из отряда солдат Ларин. Грибоедов верит, что это случайно, что Ларин вернется, нагонит отряд, и Ларин действительно является — он случайно отстал, один нашел путь в пустыне и, преодолев все препятствия, возвратился. Грибоедов восхищен в Ларине сильным русским человеком, восторгается его верностью и бесстрашием. Но вот другой случай: солдат Васильков отказывается перейти русскую границу. Ранее он «за преступление в России был прогнан сквозь строй», — пишет Грибоедов; не помогли никакие уговоры, никакие мольбы. Грибоедов отдавал ему свою лошадь, убеждал, просил — все было напрасно, русский солдат остался за рубежом, не пожелал вернуться на родину. Грибоедов мог расстрелять его, но «такой

- 385 -

поступок, — пишет он Мазаровичу, — хотя бы и дозволенный законом, противен человеку чувствительному». Можно представить себе, какой сложный ряд мыслей о народе и о его угнетении на родине вызвал этот и подобные случаи у Грибоедова. Непереносимо тяжелой оказалась для него невозможность выполнить обещания, данные дезертирам и пленным, — видимо, судьба их в России оказалась много жестче обещанной первоначально (точных сведений об этом в архивах пока не разыскано). «Генерал Вельяминов делает все, что только от него зависит, чтобы возможно менее скомпрометировать меня по отношению к моим несчастным, но все же я буду виновен по отношению к восьмидесяти. Это очень горько после таких стараний и таких огорчений, перенесенных с единственной мыслью, что послужит это к их общему благополучию... и вот я оказался обманутым и обманщиком!» — пишет Грибоедов в одном из писем (подлинник по-французски)⁴⁶⁸.

Из всего только что приведенного материала можно с основанием вывести, что Грибоедов много думал над вопросом о положении народа, наблюдал его представителей, чрезвычайно его интересовавших, видел в солдате живого русского человека, глубоко размышлял над его судьбой и сталкивался с безысходными противоречиями в его положении. Все эти переживания хронологически относятся к кануну той вспышки творчества над ранее задуманной комедией, о которой он писал в 1820 г. неизвестному другу. Так восстанавливается общественная идейная атмосфера и лично-авторская работа, поясняющая возникновение замечательных слов Чацкого об «умном, бодром» нашем народе, сказанных в «Горе от ума».

3

Из размышлений над судьбою русского народа, над ходом исторического процесса, над очередными задачами, стоящими перед родиной, Грибоедов вынес глубокое убеждение, являвшееся чрезвычайно важным в системе его взглядов на русское национальное развитие: необходима борьба за такую самостоятельную и зрелую русскую культуру, которая, вместе с уничтожением крепостного

- 386 -

права и сословных перегородок, отразила бы общность русского народа и в его культуре и ликвидировала бы и в культуре пропасть сословного разделения («чтоб умный, бодрый наш народ хотя б по языку нас не считал за немцев»).

Монолог о французике из Бордо сконцентрирован иа идее национальной зрелости и самостоятельности русского народа. С презрением отвергнуто свойственное дворянству «пустое, рабское, слепое подражанье». В монологе русский народ — «умный» и «бодрый» — противопоставлен привилегированным слоям, не воспитавшим в себе национального чувства. Чувство национального достоинства, национальной чести пронизывает монолог. Княжны, стонущие о Франции, гости, устраивающие овацию французику из Бордо и не протестующие против того, что Россия трактуется как французская «провинция», вызывают омерзение. Эта основная установка политического мировоззрения Грибоедова ясно чувствуется и в его переписке. Недовольный характером критики «Горя от ума» и препирательством из-за слов, Грибоедов восклицает в письме к В. Ф. Одоевскому: «Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!!»⁴⁶⁹ Как отчетливо ясно из этих строк страстное желание Грибоедова видеть не младенчество, а зрелость отечества! Мысль о зрелости русской нации, о необходимости борьбы за русскую самостоятельную культуру и убеждение в возможности этой зрелости, в ее реальности пронизывает монолог Чацкого о французике из Бордо, является основной его презумпцией.

Декабристы боролись за то же самое. Так, в «Письме к другу в Германию» (из архива «Зеленой лампы») широко развернута целая программа создания русской национальной литературы, национального искусства. Ратуя за необходимость сохранить «все то, что составляет их [руских] национальную самобытность», неизвестный автор писал: «Общество, литература и искусства много от этого выигрывают. Особенно в литературе рабское подражание иностранному несносно и, кроме того, задерживает истинное развитие искусства. Есть ли на нашей сцене что-нибудь более пресное, чем обруселые водевили, переводы пьес Мольера, щеголи века Людовика XIV... блестящая фривольность французских фраз и тяжеловесная резкость немецких шуток? Но этот вопрос так интересен и обширен,

- 387 -

что его стоит обсудить отдельно. Я удовольствуюсь тут замечанием, что костюм, который более всего нравится в России даже иностранцам, — это костюм национальный, что нет ничего грациознее русской женщины, что русские песни — самые трогательные, самые выразительные, какие только можно услышать; они доставили иностранным композиторам мотивы самых прекрасных вариаций; что, наконец, в театре — трагедии, которые больше всего увлекают нас, имеют сюжеты, взятые из русской истории, а в комедии нам больше всего нравится изображение наших собственных смешных сторон, из которых главная, конечно, есть желание всецело отречься от нашего характера и нравов. Итак, не подбирая жалким образом колосья с чужого поля, а разрабатывая собственные богатства, которыми иностранцы воспользовались раньше нас самих, мы сможем когда-нибудь соперничать с французами, и после того, как мы отняли у них лавры Марса, мы будем оспаривать и лавры Аполлона»⁴⁷⁰.

Этот замечательный текст вводит нас в самое существо декабристских мыслей о национальном. Его основная идея — зрелость России, ее возможность достичь высокого уровня самостоятельной национальной культуры. Автор не мечтает об этой зрелости как о чем-то хотя и желаемом, но еще недостижимом в силу русской отсталости. Нет, он спокойно уверен в достижимости и реальности высокого идеала, им нарисованного. И он и Грибоедов были правы в оценке возможностей русского народа. Эту правоту показала последующая действительность: русская национальная литература утвердилась Пушкиным, Грибоедовым и другими писателями именно в это время, и национальная русская комедия «Горе от ума» доказала самим фактом своего появления правоту изложенного выше мнения.

Из монолога о французике из Бордо мы можем судить и о народном характере русской культуры. Да, она должна быть народной, русской; если возмутительно то, что французик из Бордо не нашел в России «ни звука русского, ни русского лица», то отсюда следует, что Россия должна иметь свой прочный характерный национальный облик, свое лицо, она не должна походить на французскую «провинцию» («своя провинция»!). Омерзительна «жалкая тошнота по стороне чужой». В России должны быть свои нравы, свой язык, своя старина. Пусть будет и своя одежда, которая, в соответствии со строгим смыслом

- 388 -

грибоедовского подлинника, должна соответствовать рассудку, не связывать движений, быть удобной: ведь фрак осужден не просто потому, что он, положим, французский, а потому, что он неудобен, — носят его из пустого подражанья, хотя форма его явно нецелесообразна: «хвост сзади, спереди какой-то чудный выем, рассудку вопреки, наперекор стихиям; движенья связаны...» В силу этого фрак смешон, он — шутовская, унижающая человеческое достоинство одежда. Желательная же русская одежда не только целесообразна, но величава. В нецелесообразном и неудобном платье унижено человеческое достоинство, человек похож на шута, а в целесообразном и удобном его достоинство подчеркнуто — он величав.

В живой и страстной речи Чацкого — отсюда естественный переход к основной теме пьесы — к уму человека: «как платье, волосы, так и умы коротки» в этом пошлом, рабски-подражательном обществе, не имеющем своего национального лица и раболепствующем перед всем иностранным. Отсюда следует вывод о необходимейшем условии новой национальной культуры, ее подлинном, глубоком, а не коротком уме, которому соответствует требование «здравых мыслей» в конце монолога («в чьей по несчастью голове пять-шесть найдется мыслей здравых»). Необходима подлинная душа человека для борьбы за подлинно национальное («чтоб искру заронил он в ком-нибудь с душой, кто мог бы словом и примером нас удержать, как крепкою вожжой, от жалкой тошноты по стороне чужой»).

Во всем монологе, проникнутом презрением к «пустому, рабскому, слепому подражанью», нет ни грана отрицания подлинных завоеваний передовой культуры, отвержения европейского только потому, что оно европейское. Самоочевидно, что «пустое» противопоставляется тому, что полно целесообразного содержания, «рабское» — свободному, а «слепое» — сознательному, «зрячему». Следовательно, Чацкий не просто сторонник какой бы то ни было русской культуры, лишь бы она была русская по обличью и пахла «русским духом», а сторонник совершенно ясно очерченной, передовой по содержанию, высокой по уровню и насквозь проникнутой человеческой сознательностью, проверенной умом русской культуры.

Недаром самый термин «подражание» Грибоедов сопроводил уже прокомментированными тремя эпитетами: «пустого, рабского, слепого». Если из русских старинных

- 389 -

нравов он захотел бы вообще взять все, что бы они ни содержали, то ему попался бы ряд диких и грубых черт, вызванных столь долго длившимся крепостным строем. Но национальные нравы у Грибоедова отчетливо отдифференцированы от угнетения и деспотизма.

Комментарием ко всему этому может служить следующий текст из того же декабристского документа, сохранившегося в архиве «Зеленой лампы», — из «Письма к другу в Германию»: «...французские манеры, которые у нас так очаровывают иностранца, кажутся холодными и неуместными в Петербурге. Сразу же можно усмотреть, что они — только условная маска, ни на чем не основаны и создают режущий диссонанс с истинным национальным характером, черты которого заметны в тех, кто говорит только на своем языке и никогда не покидал своей страны. Сохрани боже, чтобы я хотел прославить те старинные русские нравы, которые больше не согласуются ни с цивилизацией, ни с духом нашего века, ни даже с человеческим достоинством; но то, что в нравах есть оскорбительного, происходит от варварства, от невежества и деспотизма, а не от самого характера русских. Итак, вместо того чтобы их [нравы] уничтожать, следовало бы упросить русских не заимствовать из-за границы ничего, кроме необходимого для соделания нравов европейскими, и с усердием сохранять все то, что составляет их национальную самобытность. Общество, литература и искусства много от этого выигрывают»⁴⁷¹. Этот исторический комментарий как бы вводит нас в самое существо идей Чацкого о национальном⁴⁷².

Немало затруднили исследователей строки о заимствовании у китайцев «премудрого у них» (обычно комментаторами пропускается «у них») незнанья иноземцев. Нашлось немало читателей, наивно понявших остроумный каламбур в прямом смысле и незаконно сделавших из него выводы, в корне противоречащие авторским. Еще раз приведем этот текст:

Ах! Если рождены мы все перенимать,
Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев.

Установим прежде всего, что Чацкий никак не утверждает, что незнанье иноземцев премудро вообще. Нет, его тезис подчеркнуто лишен общего значения: не подражать иноземцам есть не общая, а именно «китайская»

- 390 -

премудрость: учтите слово «у них», у китайцев. Ведь Грибоедов не сказал просто «премудрого незнанья иноземцев», а, дорожа смыслом, даже пошел на некоторое ритмическое утяжеление строки и ввел слова «у них» после слова «премудрого»⁴⁷³.

Самое же главное в том, что вторую и третью строки приведенного текста немало критиков поняло буквально. Н. К. Пиксанов полагает, например, что Грибоедов вместе с Чацким был склонен «мечтать о премудром незнанье иноземцев»⁴⁷⁴. Таким образом, Грибоедову приписывается желание, чтобы Россия древней китайской стеной отгородилась от всего окружающего мира. Этого совершенно нет в авторском тексте. Текст этот — горький и остроумный каламбур с типичным для каламбура внезапным перемещением смысла и неожиданным выводом. Существо каламбура в том, что страсть перенимать все иностранное можно направить таким неожиданным образом, что она превратится в свою противоположность и приведет к решительному отказу подражать именно в силу мании подражать. Вы любите всему подражать? Тогда начните-ка подражать китайцам, и вы перестанете подражать, ибо китайцы никому не подражают. Вот к какому неожиданному выводу может привести ваша страсть к подражанию, — вы перестанете подражать... Некоторые читатели не усвоили каламбура и мысль Чацкого поняли в таком примерно виде: русские должны, подобно премудрым китайцам, не знать иноземцев. Это не только явное опошление грибоедовских строк, но даже нежелание учесть синтаксис фразы: «Ах, если рождены мы всё перенимать...» А если не рождены? Ведь Чацкий глубочайшим образом убежден именно в том, что русские не рождены «перенимать», тем более — «всё» перенимать. Ироническое «если» и придает строй шутки и иронии всему последующему тексту. Однако нашлись комментаторы, незаконно истолковавшие текст, откинув авторские «если» и все превратив в плоский и ложный тезис: «Россия должна древней китайской стеной отгородиться от остального мира»⁴⁷⁵.

Необходимо напомнить, что современники Грибоедова высоко ценили и хорошо понимали каламбуры; последнего нельзя сказать о потомках. Тогда каламбуры, как драгоценность, возили из гостиной в гостиную или в Английский клуб, они передавались из уст в уста, были предметом любованья, записывались, сохранялись. Каламбур

- 391 -

московского генерал-губернатора графа Ф. В. Растопчина о восстании декабристов вошел в историю (сказан в январе 1826 г.). Этот каламбур столь же типичен, как и каламбур Чацкого о китайцах, резким перенесением смысла и неожиданным поворотом вывода в обратную сторону. Шутка была записана московским почт-директором А. Я. Булгаковым так: «Во Франции повара хотели попасть в князья, а здесь князья — попасть в повара». Растопчинский каламбур увековечен в стихах Некрасовым:

В Европе сапожник, чтоб барином стать,
Бунтует — понятное дело.
У нас революцию сделала знать, —
В сапожники, что ль, захотела?⁴⁷⁶

Грибоедов, великий мастер афоризма, был и мастером каламбура. Он знал ему цену и ввел его в речь Чацкого⁴⁷⁷.

Остановимся теперь дополнительно на другой детали монолога, которой также «посчастливилось» по линии ошибочного комментария, — на уже упомянутом русском платье. По замыслу декабристов, преобразование государственного строя должно было сопровождаться и узаконением русского национального платья. А. Бестужев показывал на следствии, что декабристы с большим интересом относились к этой реформе. Русское платье было своеобразным элементом их собственного представления о будущей революционной России. Мы встречаем его еще в эпоху раннего декабризма. В архиве «Зеленой лампы» — «побочной управы» Союза Благоденствия — сохранился текст уже цитированной выше замечательной политической утопии «Сон». Автор будто бы видит во сне будущий, послереволюционный Петербург:

«Проходя по городу, я был поражен костюмами жителей. Они соединяли европейское изящество с азиатским величием, и при внимательном рассмотрении я узнал русский кафтан с некоторыми изменениями.

— Мне кажется, — сказал я своему руководителю, — что Петр Великий велел высшему классу русского общества носить немецкое платье, — с каких пор вы его сняли?

— С тех пор, как мы стали нацией, — ответил он, — с тех пор, как, перестав быть рабами, мы более не носим ливреи господина»⁴⁷⁸.

Тут вся идеология грибоедовской защиты русского платья, даже с грибоедовским эпитетом «величавого»

- 392 -

(«величием»). Нет сомнения, что Грибоедов подписался бы под приведенными выше словами «Сна». «Зеленая лампа» не раз останавливалась на этом вопросе. В другом документе ее архива, уже цитированном «Письме к другу в Германию», мы читаем: «Я удовольствуюсь... замечанием, что костюм, который более всего нравится в России даже иностранцам, — это костюм национальный»⁴⁷⁹.

Русское платье и у Грибоедова и у декабристов служило одной цели — сближению с народом, формированию той общности людей, которая именуется нацией. Допрошенный по этому вопросу на следствии по делу декабристов, Грибоедов ответил: «Русского платья желал я потому, что оно красивее и покойнее фраков и мундиров, а вместе с этим полагал, что оно бы снова сблизило нас с простотою отечественных нравов, сердцу моему чрезвычайно любезных». Тут прямо указано на платье как на один из путей к формированию единых национальных нравов. «Когда воспитан кто в отечественных нравах...» — перекликается с этим ответом на следствии строка одного из более ранних текстов «Горя от ума». Рылеев хотел выйти на Сенатскую площадь в русском кафтане, «чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы»⁴⁸⁰.

В силу всего изложенного надо признать глубоко ошибочной попытку некоторых авторов усмотреть в любви к русскому платью черту славянофильства, о котором тогда еще и помину не было. Нет также никаких оснований толковать увлечение Грибоедова русским платьем как «барско-усадебное народничество» (!) — смысл явления выяснен выше. «Барско-усадебное народничество», — если бы и существовало столь любопытное явление, — стремилось бы, по-видимому, сохранить прежде всего феодально-барскую усадьбу, чего никак нельзя усмотреть в общем и основном смысле социальной идеологии Чацкого. Ошибочно и мнение П. Е. Щеголева по этому вопросу: говоря о пристрастии Грибоедова к русскому платью, он усмотрел в этом «архаическое своеобразие» мировоззрения Грибоедова, что ни в какой мере не соответствует действительности. Эта деталь национального идеала — несомненно, декабристская деталь⁴⁸¹.

Существенной стороной передовой национальной идеологии Грибоедова является его отношение к русскому языку. Язык, как известно, является одним из обязательных и определяющих признаков нации. Язык — объединитель

- 393 -

нации: народ говорит на русском языке — и вся нация должна говорить на русском языке. Народ наш не должен считать за «немцев» какую-то часть нации, подражающую всему иностранному. Язык русский как объединяющая нацию сила — важная тема монолога о французике из Бордо: он упомянут тут как то, чего никак нельзя отдавать «в обмен», и стоит наряду с такой исконной и глубокой особенностью нации, как ее нравы и исторические предания («и нравы, и язык, и старину святую...»); о нем же говорит Чацкий с силой и страстью в словах: «Чтоб умный, бодрый наш народ хотя б по языку нас не считал за немцев». О нем же — о языке — говорится в связи с якобы невозможностью «европейское поставить в параллель с национальным» и перевести на русский язык слова «мадам» и «мадемуазель». Еще ранее, при первой встрече с Софьей, Чацкий пренебрежительно отзывается о «смешенье» языков — «французского с нижегородским», которое господствует в дворянском обществе.

Русский язык, как элемент национальной общности, приковывал к себе внимание декабристов. В обоих конституционных проектах декабристов — как у Пестеля, так и у Никиты Муравьева — запроектировано старинное название «Народное вече» для будущего парламента. Оба проекта оперируют — для различных государственных органов — названием «Дума» («верховная Дума», «державная Дума»). Федеративные единицы носят у Никиты Муравьева русское название «держав». Никита Муравьев применяет в конституционном проекте старинные русские названия «тысяцкий», «наместник», «державный дьяк» и т. д. Среди декабристов вообще было сильно течение за замену иностранных по корню слов русскими. Пестель подобрал целую вереницу русских слов, соответствующих, по его мнению, иностранной военной терминологии: армия — рать, солдат — ратник, артиллерия — бронемет, каре — всебронь, батальон — сразин, масса — толща, иррегулярный — бесстройный, дивизия — войрод, патруль — извед, кирасиры — латники, капральство — уряд, корпус — ополчение, провиантский — кормовой, курьер — гонец, архив — делосвод, экстраординарные суммы — случайная казна, комиссариатский — снабдительный, казармы — ратожилье, жандармы — рынды. Декабрист А. Бестужев также занимался подбором русских слов для вытеснения иностранных и даже предлагал заменить

- 394 -

карниз — «прилепом», антиквария — «старинарем» и т. д.⁴⁸². Декабристы сознательно стремились таким образом к узаконению русского языка. В этом выражалась одна из сторон их работы над созданием общности русских людей. Общность эту в данном случае они хотели, как видим, создать не через распространение аристократического языка и узких особенностей дворянской культуры на народ, а, наоборот, через восприятие образованными слоями народной культуры, выработанной веками и высоко ценимой передовыми людьми. Они боролись, таким образом, за русскую культуру нового содержания.

- 395 -

Глава XII

НОВАТОР В БОРЬБЕ СО СТАРЫМ МИРОМ

1

Мы рассмотрели антикрепостническую идеологию новатора, его национальное мировоззрение, его чувство чести и взгляд на свое место в жизни. Хотя эти вопросы и захватывают важные и разнообразные стороны его бытия, они все же не исчерпывают идейного состава пьесы. Осталась еще немаловажная область: способы борьбы новатора. Рассмотрено, как он противопоставлен старому миру в идеях, теперь надо рассмотреть, как он противопоставлен ему в действии. Новатор осудил действительность, он хочет ее перестроить. Как он действует, какими рычагами, управляющими, по его мнению, изменением действительности, он желает овладеть? Какое историческое объяснение может получить система его действий?

Нет сомнений, что эта сторона не раскрыта, а лишь приоткрыта в комедии. Герой действует всего один день и только в парадных комнатах дома, никем не будучи понят, не находя сочувствия и ни разу не высказавшись в одиночестве. В этом драматургическом русле выражение способа действия против враждебного мира ограничено строгими рамками.

Какими же способами воздействия на действительность располагает герой в этой драматургической системе? Он борется обличающим словом. Как защищается против него старый мир? Клеветой. Он объявляет его сумасшедшим. Комедия привычна для нас с детства, со школьной скамьи, подчас она — первое театральное впечатление жизни. В ней все «ясно» и кажется само собой разумеющимся. Только что очерченное чрезвычайно

- 396 -

простое и привычное положение, как представляется большинству читателей, не требует никаких объяснений. Между тем данная ситуация борьбы и сопротивления имеет свое историческое объяснение. Она почерпнута из бытия, принадлежит бытию и входит в историю как результат довольно сложного процесса. Она сама по себе является звеном в цепи исторического развития и начинает несколько по-иному пониматься в результате освещения историей.

Авангард молодой России — декабристы были для той эпохи на высоком уровне понимания хода всемирно-исторического процесса. Составить себе представление о том, какими силами движется история, было для них существенно необходимо. Ведь они сознательно хотели воздействовать на ход истории, это было смыслом их существования, делом их чести. Они хотели преобразовать Россию посредством переворота в ней. Какие же рычаги воздействия на действительность нашли новаторы в первой четверти XIX в.? Они были убеждены, что миром правят мнения. Вольтер считал общественное мнение «королевой мира» («La reine du monde») и рассматривал историю человечества как историю в значительной мере «человеческих мнений» («L’histoire est en partie le recit des opinions des hommes»). Тезис «миром правят мнения» («c’est l’opinion qui gouverne le monde») был тогда последним завоеванием человеческого разума, последним словом науки. Идеалистический по существу, этот тезис не позволял добраться до глубины общественных отношений и не содержал в себе истины, однако он был прогрессивен для своего времени. Он был шагом вперед по сравнению с идеологией феодального периода, когда считалось, что миром правит бог. Противопоставленный положению о боге — двигателе истории — тезис «миром правят мнения» двигал мысль вперед, отбрасывал ее от клерикального мировоззрения, выбирался к простору понимания человеческих отношений и их развития без вмешательства потусторонней силы.

Французская революция с ликованием вынесла вперед тезис об общественном мнении, правящем миром. Этот лозунг был написан на победном знамени, которое революция водрузила над обветшалым миром деспотизма королей, владычества дворян и попов. Еще Дюкло писал: «L’opinion publique tôt ou tard renverse toute espèce de despotisme» («Общественное мнение рано или поздно

- 397 -

опрокидывает любой деспотизм»). Конвент установил даже день Праздника Мнения («Fête de l’Opinion»).

Провозглашенное решающей силой общественное мнение глубочайшим образом интересовало мыслящих и активных современников. Проект Сперанского (1803) ставил себе сознательной целью усилить «народное мнение» и его влияние на власть. Профессор Герман — тот самый, кого позже судил Рунич и чьи лекции слушали по возвращении из-за границы декабристы (в том числе Пестель), — учил: «Мнение народа (opinion publique) есть царь царей; оно дает законам более или менее силы в материальном пространстве». Лицеисты, слушавшие лекции Куницына, горячо воспринимали эти же суждения, и Кюхельбекер записал в знаменитом лицейском «Словаре»: «Пусть общее мнение решает гражданские несогласия...» Сила общественного мнения была предметом упорного размышления, и отголосок этой же внимательной работы мысли виден в уже цитированной записи Грибоедова (1819): «В Европе, даже и в тех народах, которые еще не добыли себе конституции, общее мнение по крайней мере требует суда виноватому...»⁴⁸³

Стремясь к основной цели — «потрясению» феодальной аристократии и уничтожению сословности, — дворянские революционеры и находили рычаг, которым хотели повернуть мир: оказывается, силой, потрясающей феодализм, является «общее мнение». Пестель, полагавший, что «отличительной чертой нынешнего столетия» является борьба между «массами народными» и феодальной аристократией, находил, что последняя «общим мнением всегда потрясена быть может и, следовательно, некоторым образом от общего мнения зависит». Иными словами, сила, свергающая феодально-крепостной строй, и есть, с точки зрения декабристов, общественное или «общее» мнение. Декабристы говорили в то время о «пользе отечества, состоящей в образовании общего мнения». Что такое революция, по мнению декабристов? Один из них с замечательной яркостью формулировал сущность явления со своей точки зрения: революция есть «общее развержение умов». Открытие «истинной» силы, двигавшей историей, пленяло одних, пугало других. Греч не без остроумия писал, ощущая некую новизну только что сделанного открытия: «Общее мнение — не батальон, ему не скажешь „смирно!“»⁴⁸⁴.

- 398 -

2

Первое тайное общество декабристов — Союз Спасения — зародилось в обстановке чрезвычайного идейного оживления после заграничных походов. Либеральные идеи имели очень широкое распространение. «В это время свободное выражение мыслей было принадлежностью не только всякого порядочного человека, но и всякого, кто хотел казаться порядочным человеком», — пишет Якушкин в своих «Записках». Казалось, например, что цареубийство само по себе будет достаточно для «всеобщего развержения умов» и торжества свободы. Ведь все же готовы! Степень идейной готовности общества к перевороту крайне преувеличивалась. Декабрист Фонвизин отмечал негодование «общественного мнения против Александра — не одних либералов, а целой России!» С особой силой выразил ту же мысль декабрист Каховский: «Ни одно государство столь скоро не способно к восстанию, как наше». Без учета этой субъективной уверенности первых русских дворян-революционеров в сравнительно легкой достижимости их целей невозможно понять особенностей декабристской тактики⁴⁸⁵.

Членов декабристского общества мучила «неопределенность средств» и то, что действие общества было «незначаще». Возникла мысль о новой тактике — сознательном формировании общественного мнения. Было решено работать над созданием и желательным направлением той силы, которая движет историей. И. Бурцов, несмотря на всю свою скрытность, показывал на следствии, что целью Союза Благоденствия было «приготовлять общественное мнение... к освобождению крепостных людей, каковые перемены могли не нравиться дворянству». То же решение декабрист Бриген передает так: «Надежды, кои оно (тайное общество. — М. Н.) имело в виду, были: действовать согласием на общее мнение, выставлять посредством оного на вид добродетельные дела и похвальные поступки и на позор злые и, таким образом, награждать гласностию первые и наказывать последние». Некоторые члены общества отводили для этой работы над подготовкой общественного мнения к перевороту до двадцати лет, относя, таким образом, срок самой революции примерно к 1838 г. Все это делалось, «дабы общее мнение революции предшествовало». Это было постоянным правилом,

- 399 -

которое декабристы неизменно отстаивали через все трансформации тайного общества⁴⁸⁶.

Так выросло своеобразное понимание значения пропаганды — действия словом. Так формирование главной исторической силы — «общего мнения» — стало на некоторое время в центр декабристской тактики.

Члены Союза Благоденствия со всей страстью отдались пропаганде. Убеждение, что они формируют основную силу переворота, не оставляло их. Проповедь велась с жаром, поднимала и вдохновляла молодежь, становилась правилом и обязанностью честного человека. «Чтобы противодействовать всему злу, тяготевшему над Россией, необходимо было прежде всего противодействовать староверству закоснелого дворянства и иметь возможность действовать на мнение молодежи», — пишет Якушкин. 1818—1819 гг. были временем расцвета этой пропаганды. «В это время главные члены Союза Благоденствия вполне ценили предоставленный им способ действия посредством слова истины, они верили в его силу и орудовали им успешно», — пишет тот же Якушкин. Усердную проповедь новых идей оттеняет и покаянная фраза А. Бестужева на следствии: «Я, как и все молодые люди, кричал на ветер...» Он добавлял: «без всякого намерения», в чем можно сильно усомниться.

Все изложенное объясняет появление новой характерной фигуры в русском обществе после Отечественной войны и заграничных походов. Это фигура молодого оратора, военного или штатского человека, горячо увлеченного политической проповедью нового. Он — во всеоружии передового политического образования, он громит косную старину. Ему свойственна горячность, страстность, он «с жаром витийствует», как пишет злобный Вигель, который отметил самый факт появления новой «моды», ставшей знамением времени: «Быть неутомимым танцовщиком, в разговорах с дамами всегда находить что-нибудь приятное, в гостиных при них находиться неотлучно — все это перестало быть необходимостью. Требовалось более ума, знаний; маленькое ораторство начинало заступать место комплиментов». Характерна смелость, убежденность этого «ораторства» в гостиных, клубах и собраниях, взгляд на свою проповедь как на кровное, нужное дело. Об этом ясно свидетельствует Якушкин: «Вообще свобода мыслей тогдашней молодежи пугала всех, но эта молодежь везде

- 400 -

высказывала смело слово истины». «В этом деле мы решительно были застрельщиками или, как говорят французы, пропалыми ребятами...» Молодые проповедники «стали при всех случаях греметь против диких учреждений, каковы палка, крепостное состояние и прочее» (Якушкин)⁴⁸⁷.

Появление молодого, убежденного и горячего проповедника новой жизни, конечно, не ограничивалось пределами тайного общества — оно было знамением времени и захватывало более широкий круг людей. Оно было своеобразным и ярким проявлением новой общественной жизни. Пушкин в Петербурге 1818—1820 гг. и Пушкин в южной ссылке 1820 г. становится по-особому понятен, когда факты его биографии ложатся на фон этого общего движения времени. Секретные агенты, наблюдавшие жизнь Пушкина на юге, доносили, что он неустанно проповедует против правительства и даже ругает его «во всех кофейнях». Найденная рукопись дневника П. Долгорукова замечательно характеризует эту же сторону дела. Пушкин, если применять слова Вигеля, также «с жаром витийствовал» в Кишиневе за столом у наместника Инзова.

«Наместник ездил сегодня на охоту с ружьем и собакою, — повествует П. Долгоруков. — В отсутствие его накрыт был стол для домашних, за которым и я обедал с Пушкиным. Сей последний, видя себя на просторе, начал с любимого своего текста о правительстве в России. Охота взяла переводчика Смирнова спорить с ним, и чем более он опровергал его, тем более Пушкин разгорался, бесился и выходил из терпения. Наконец полетели ругательства на все сословия. Штатские чиновники — подлецы и воры, генералы — скоты большею частью, одии класс земледельцев почтенный. На дворян русских особенно нападал Пушкин. Их надобно всех повесить, а если б это было, то он с удовольствием затягивал бы петли»⁴⁸⁸.

Позиция проповедника, острого разоблачителя пороков старого мира была присуща и прирожденному оратору П. Я. Чаадаеву. Все без исключения мемуаристы подчеркивают его превосходное уменье владеть словом. Чаадаев сохранил это качество до конца своих дней, несмотря на все пережитые потрясения; позднейшие эпиграммы николаевского времени, пытаясь высмеять опальных Чаадаева

- 401 -

и Михаила Орлова, не могли не отметить их «краснобайства» и «витийства»:

Чета московских краснобаев:
Михаил Федорыч Орлов
И Петар Яковлич Чадаев
Витийствуют средь пошляков.

Не любивший Чаадаева Денис Давыдов сердито называл его «маленьким аббатиком», который «в гостиных бить привык в маленький набатик», то есть явно пытался дать характеристику именно ораторству Чаадаева (слова из известного стихотворения Д. Давыдова «Был век бурный...»). В этой же связи нельзя не отметить, что Брут и Перикл, чьи образы фигурируют в известной пушкинской надписи к чаадаевскому портрету, оба были выдающимися ораторами древности. Смелость выступлений Чаадаева общеизвестна (например, он во всеуслышание обзывал Аракчеева злодеем)⁴⁸⁹.

Красноречие было выдающейся чертой самого Грибоедова. Современник свидетельствует, что «красноречие его, всегда пламенное, было убедительно... Трудно было не согласиться с ним во мнении». Грибоедов мог говорить «вдохновенным языком». Нельзя не вдуматься в вырвавшееся у Булгарина выражение, что Грибоедов родился «с характером Мирабо». Ясно, что образ Мирабо неприложим к человеку, лишенному ораторского дарования. Вспомним, что Грибоедов однажды даже говорил о себе в шутку как о проповеднике новой религии, «втором Магомете», — для этого надо было безусловно ощущать себя проповедником и оратором. Смелость грибоедовских обличений также отмечалась современниками. Александр Бестужев писал: «Твердость, с которою он обличал порочные привычки, несмотря на знатность особы, показалась бы иным катоновской суровостью, даже дерзостью»⁴⁹⁰.

Чацкий — несомненный оратор. «Как говорит! и говорит как пишет!..» — восклицает о нем Фамусов. Это качество героя не только может отражать индивидуальную особенность автора комедии, — оно прежде всего отражает историческое бытие своего времени, позицию молодого поколения, которое, как говорил Якушкин, «при всех случаях гремело» против старого строя.

Черта ораторства, несомненно, насыщена историзмом, и судить о ней надлежит, учитывая особенности явления

- 402 -

в целом: словесные обличения, проповедь, яркое, открытое заявление о своих взглядах были не только делом чести лучших представителей молодежи, но и по-особому оценивались передовым лагерем, верившим, что «мнения правят миром». В самооценке и в самоощущении передовых людей того времени их проповедь оказывалась важной и даже существеннейшей работой, — воздействием на основную силу, с их точки зрения, двигавшую историей. Ведь миром правили мнения! Поэтому, когда высокомерные гимназисты в эпоху реакции после 1905 г., начитавшись Алферова и еще кое-кого, громили Чацкого за «болтовню» и трату времени на «пустые слова», они прежде всего демонстрировали свое полное бессилие, а главное — бессилие своих учителей разобраться в историческом смысле явления.

Основная функция агитации — завоевание сторонников, иначе говоря, консолидация единомышленников, стягивание общественных сил к определенному лагерю. Выполняет ли Чацкий эту функцию? В комедии как будто нет. Сторонников у него не оказалось, он никого не убедил, был побежден и оставил поле сражения. Но так будет обстоять дело лишь до тех пор, пока вы, подчиняясь волшебным законам искусства, будете — незаконно — считать комедию не произведением искусства, а самою жизнью, действительным происшествием. Но верните явлению основной его признак — полагайте его художественным произведением, отдайте ему присущую ему функцию драматургического представления, очертите сцену, зажгите рампу, дорисуйте амфитеатр, заполните зрительный зал, восстановите в правах широкий круг сочувственных зрителей, — и Чацкий действует уже не в кругу Фамусовых, а в историческом кругу какого-то поколения, чьи жадные и сочувствующие глаза устремлены на сцену. Пока пьеса не была разрешена, ее тысячи раз играли мысленно на воображаемых сценах (ибо читать драматургическое произведение, конечно, значит мысленно представлять его себе на сцене), потом стали играть и на воображаемых (поскольку она не только смотрелась, но и читалась) и на реальных сценах. Вот в этом широком не фамусовском кругу Чацкий и сыграл свою основную роль консолидатора сил молодой России и выполнил свою задачу блестяще. Редко кто может сравниться с ним в русском общественном движении XIX в. по объему выполненной работы, длившейся более столетия.

- 403 -

3

Тактика декабристов в дальнейшем претерпела существенные изменения. С 1821 г. с принятием планов военной революции стал иначе расцениваться и удельный вес агитационного ораторского слова в общей системе декабристских планов. Однако пропаганда и далее продолжала считаться сильным орудием действия. Так, по показанию декабриста Бригена, тайное общество и после петербургского совещания 1820 г., когда приняло республиканскую программу и задумалось над коренной переменой тактики, все же не отказалось от формирования «общественного мнения». На совещании у Федора Глинки, по его собственному свидетельству, рассуждали и о том, «каким способом действовать на общее мнение»⁴⁹¹. «Nous commencerons absolument par la propagande» («Мы начнем обязательно с пропаганды»), — говорил Никита Муравьев декабристу А. П. Барятинскому во время его приезда в 1823 г. в Петербург с требованием активизации Северного общества. Матвей Муравьев-Апостол дает интересное свидетельство о решении продолжать работу над формированием общественного мнения уже после революции: «Во все время существования временного правления общество должно было производить свое действие тайным образом, чтобы создать общее политическое мнение насчет введения нового порядка вещей»⁴⁹².

В лице декабристов и их друзей сошло со сцены поколение, среди которого нашлось бы немало выдающихся парламентских ораторов. Легко представить себе на политической трибуне Михаила Орлова, Пестеля, Никиту Муравьева, пылкого Бестужева-Рюмина, Владимира Раевского, Лунина и многих других. Сибирь, каторга, виселица, ссылка оказались судьбою этих выдающихся русских ораторских дарований. До нас дошли многие свидетельства о значительных политических речах, произнесенных декабристами, и о большом впечатлении, которое эти речи произвели на слушателей. Дошли даже — удивительным образом — некоторые образцы этих речей, обладающих своим стилем, пафосом, ритмом. Напомним, что известная речь Бестужева-Рюмина («Век славы военной...»), звучавшая во MXAT’e в исполнении Леонидова (пьеса Н. Лернера «Николай I»), является подлинной речью декабриста, дошедшей до нас в его следственном деле. Сергей Муравьев-Апостол был о ней высокого мнения.

- 404 -

Николай Тургенев и Михаил Орлов выступали с политическими речами в литературном обществе «Арзамас»; Михаил Орлов говорил политическую речь на заседании Библейского общества. Известно, какое огромное впечатление произвел на декабристов доклад Пестеля на петербургском совещании 1820 г. о преимуществах республики. Огромное впечатление произвела на декабристов и другая его речь — против постановления о ликвидации тайного общества, принятого Московским съездом Союза Благоденствия в 1821 г. Эта речь как бы открывает собою историю Южного общества декабристов. Речь Александра Бестужева подняла на восстание солдат гвардейского Московского полка. «Я говорил сильно, меня слушали жадно», — признается декабрист на следствии. При аресте декабриста В. Раевского была найдена рукопись, могущая послужить образцом ораторского искусства декабристов (обращение «граждане!», восклицания, многочисленные вопросы и т. д.). Возмущаясь теми, кто русских крепостных крестьян называет «счастливыми», автор пишет:

«Эти счастливцы в изорванных рубищах, с бледными, изнуренными лицами и тусклыми взорами просят не у людей (ибо владельцы их суть тираны), но у судьбы пищи, отдыха и смерти... Кто дал человеку право назвать человека моим и собственным? По какому праву тело, имущество и даже душа одного может принадлежать другому? Откуда взят закон торговать, менять, проигрывать, дарить и тиранить подобных себе человеков? Не из источника ли грубого неистового невежества, злодейского эгоизма, скотских страстей и бесчеловечия?.. Предки наши, свободные предки с ужасом взглянули бы на презрительное состояние своих потомков, они в трепетном изумлении не дерзали бы верить, что русские сделались рабами... Россия... требует необходимого и скорого преобразования... Дворянство русское, погрязшее в роскоши, в разврате, в бездействии и самовластии, не требует перемен, ибо с ужасом смотрит на необходимость потерять тираническое владычество. Граждане! тут не слабые меры нужны, но решительность и внезапный удар...»⁴⁹³

Когда П. Волконский — друг царя и деятель, весьма влиятельный в военном министерстве, — продумывал меры для предупреждения дальнейших волнений после Семеневского восстания, он прежде всего думал о том, как заставить молчать этих столичных ораторов, которых было все же так много, что он не полагал возможным всех их выслать, —

- 405 -

предполагался лишь арест самых виновных. «Не могу от вас скрыть, — писал П. Волконский Васильчикову в апреле 1821 г., — что все, что вы ни говорите о том духе, который господствует среди молодежи, вовсе неутешительно. Я нахожу, однако, что, несмотря на их многочисленность, надо стараться заставить их молчать, иначе число их будет прибавляться... ежели бы схватить некоторых из тех, которые говорят более других и которые должны быть вам известны, как главные, это бы заставило молчать многих других... К тому же дела в Италии и Пьемонте могут служить хорошим примером всем этим краснобаям»⁴⁹⁴.

Так характеризуется та общественная среда, которая дала Грибоедову материал для создания образа действий Чацкого. Сама историческая действительность подсказала автору ораторскую позицию героя. Герой обличал старый мир, боролся против него словом. В историческом смысле это отнюдь не индивидуальная особенность героя, — так жило и так действовало передовое поколение его времени и авангард поколения — декабристы. Это было в то время их тактикой. В художественном творчестве, как всегда бывает, совокупность этих черт приобрела индивидуальный оттенок. Но и тут передана именно ситуация поколения, его позиция, его способ действия и вместе с тем его горячее убеждение в правоте своего дела.

В свете только что изложенного вопрос о прототипе Чацкого не имеет значения в плане исторического объяснения комедии. Были мнения, что в лице Чацкого изображен П. Я. Чаадаев, что в какой-то мере он отразил Михаила Орлова, Николая Тургенева, Катенина, Якушкина. Характерна самая множественность кандидатов. Очень возможно, что в Чацком изображены именно все пятеро сразу, да сверх этого еще кто-то шестой, десятый, сороковой, — в этом и состоит обобщающая сила образа.

В веренице многочисленных названных и неназванных современниками «прототипов» несомненно должен числиться и уезжающий на Восток горячий двадцатитрехлетний молодой человек, в точности похожий на пылкого декабриста Александра Одоевского, — сам Александр Сергеевич Грибоедов. В Чацком налицо именно типическое обобщение передового деятеля эпохи раннего декабризма. Как это ни противоречиво выглядит на первый взгляд, но вопрос о «прототипе» интересен, в сущности, лишь тогда, когда снят вопрос о типе. Если речь идет о подлинно

- 406 -

художественном образе, то есть типе, находка «прототипа» не поможет, она нередко сомнительна, поскольку речь идет о широком обобщении черт многих современников. Наоборот, когда перед нами произведение, не преследующее цели художественного изображения, — острый политический памфлет, направленный против определенного лица, или фотография какой-то реальной ситуации, — тогда вопрос об оригинале, с которого списан портрет, приобретает чрезвычайный интерес, но это уже не проблема «типа».

Только рассмотрение исторической среды может дать нить исследователю типа, наблюденного автором и воссозданного на основе какого-то бытия, какой-то современности. Именно история и есть для литературоведа то «третье измерение», которое снимает с материала расположение его на плоскости и дает ему объемность, глубину, новую перспективу. Чацкий непонятен без широкой среды молодых агитаторов своего времени, ораторов, стремящихся создать общественное мнение, убежденно действующих словом, полагающих в этом именно действии свое общественное призвание и дело своей чести. Тот яркий эмоциональный тон, который ему свойствен, характеризует движение времени. «Мы ждем с томленьем упованья минуты вольности святой, как ждет любовник молодой минуты верного свиданья», — писал Пушкин. И такой сдержанный конспиратор, как Пестель, не мог отказаться от близкого пушкинскому слова «восторг», да еще добавил к нему «блаженство», «щастие», «восхищение», когда передавал настроения декабристского круга, мечтавшего о лучшем будущем для своей родины: «Я сделался в душе республиканец и ни в чем не видел большего благоденствия и высшего блаженства для России, как в республиканском правлении. Когда с прочими членами, разделяющими мой образ мыслей, рассуждал я о сем предмете, то, представляя себе живую картину всего щастия, коим бы Россия по нашим понятиям тогда пользовалась, входили мы в такое восхищение и, сказать можно, восторг, что я и прочие готовы были не только согласиться, но и предложить все то, что содействовать бы могло к полному введению и совершенному укреплению и утверждению сего порядка вещей»⁴⁹⁵.

Этот «восторг» был особой чертою времени, чертой ранней революционности, еще не сознававшей всех великих трудностей на своем пути. Испанские революционеры

- 407 -

присвоили себе как партийное название термин «эксальтадос» (к этой партии принадлежал, например, Ван Гален), немецкие деятели говорили о «буре и натиске» — «Sturm und Drang», — все это были явления, выросшие в широком смысле слова на одних исторических корнях и глубоко связанные с работой вдохновенного и убежденного слова.

4

Самый способ мести старого мира новатору отнюдь не имеет того первостепенного значения, которое имеют способы борьбы самого новатора со старым миром. Важен более всего факт борьбы с новатором, факт мести и нападения. Однако при ближайшем рассмотрении не безынтересен, с исторической точки зрения, и самый способ мести, которым все же следует заняться, хотя его значение и второстепенно.

Старый мир мстит новатору клеветой: он объявляет его сумасшедшим. Этот мотив играет важную роль в пьесе и дает концу третьего акта основное движение, сказывающееся и далее на внутреннем ходе событий последнего, четвертого, акта. Может быть, этот мотив безумия — плод вольной фантазии автора или, как полагали некоторые исследователи, результат чисто литературного заимствования? Нет, и он тесно связан с окружавшей автора действительностью. В историческом плане настоящей работы существен вопрос: возникала ли и повторялась ли данная ситуация в исторической реальности? Имеем ли мы дело со случайностью или с чем-то закономерно обусловленным? Иначе говоря, в борьбе старого с новым на данном этапе исторического процесса пользовался ли старый мир, уже обреченный историей, но еще обладавший огромной властью (государственной, юридической властью, властью общественного мнения «староверов» и т. д.), подобным оружием борьбы с противниками?

Оказывается, на этот вопрос можно дать утвердительный ответ. Представители старого мира этим оружием пользовались, причем двояко: с одной стороны, его использовало правительство, с другой — по собственной инициативе — косное дворянское общество. Позднейший случай 1836 г., когда Николай I объявил сумасшедшим П. Я. Чаадаева за «Философическое письмо», помещенное в «Телескопе», может быть предварен рядом «дочаадаевских»

- 408 -

случаев. «Некто Михайло Васильев, крепостной человек помещика Е., был посажен, находясь в здравом рассудке, в дом сумасшедших», — показывал декабрист Ф. Глинка на следствии. Позже царское правительство стало сажать в тюрьму инакомыслящих, не испытывая нужды в подобном предлоге, однако при Александре I этот прием еще неоднократно использовался. Был объявлен сумасшедшим и заключен в тюрьму юнкер Жуков, сочинитель вольнодумных стихов о свободе, направленных против царизма. Во время разгрома Петербургского университета и затеянного Руничем «процесса» против вольнодумных профессоров Галичу во время следствия угрожали объявить его сумасшедшим. Исследователь движения в армии в связи с восстанием Семеновского полка С. Н. Чернов замечает: «Понятно, почему она [власть] так заботливо пересматривает офицерский корпус, передвигает, смещает, ссылает и сажает в сумасшедшие дома отдельных его членов». Заметим заодно, что еще до чаадаевского случая, когда Сенат рассматривал дело участника июльской революции во Франции 1830 г. Михаила Кологривова, граф С. С. Уваров и граф Ф. А. Толстой пришли к выводу, что Кологривов «поступал, как безумный, и, как безумный, должен быть наказан». Герцен в ссылке узнает от доктора целую историю, как вятский губернатор, самодур и крепостник Тюфяев, объявил сумасшедшим чиновника — брата своей любовницы, который пытался помешать этой связи. Чиновник, здоровый и нормальный человек, был посажен в сумасшедший дом, где и умер. Это же орудие, в руках ловких пройдох и дельцов, очевидно, использовалось как средство для получения наследства и проч. Отголосок этих случаев явственно чувствуется в реплике Загорецкого: «Его в безумные упрятал дядя-плут; схватили, в желтый дом и на цепь посадили»⁴⁹⁶.

Наряду с этими случаями, когда объявление безумным является орудием в руках центральной власти или даже частных лиц, имеют место и другие «дочаадаевские» случаи использования этого способа борьбы самим дворянским обществом. Распускают слухи о сумасшествии не угодного обществу лица с целью его дискредитации. Судя по рассказам Новосильцевой, такой слух был пущен о самом Грибоедове, не поладившем с барской Москвой из-за раболепства перед иностранцами. Сумасшедшим был объявлен и В. К. Кюхельбекер. Тенденцию того же порядка,

- 409 -

выраженную еще в самом слабом виде, можно усмотреть в реакции соседей на деятельность Евгения Онегина как помещика — его объявляют «опаснейшим чудаком», когда он заменил легким оброком ярем старинной барщины. Особенно же любопытен случай с декабристом Ф. Глинкой, адъютантом графа Милорадовича, петербургского губернатора. Активный член Союза Благоденствия и упорный агитатор, он был объявлен сумасшедшим за свои либеральные идеи. Глинка сам пишет, что петербургский «свет» объявил его сумасшедшим: «...так, что я должен был ездить по домам, чтоб показываться, — о сем можно спросить у Кусовых, Уваровых, у графа Толстого и у сестры графа Милорадовича, которая, встретясь со мною у графа Дивиера, глядела на меня со слезами и призналась, что уж посылала человека проведывать, до какой степени я сошел с ума, как ей о том сказал полковник NN.»⁴⁹⁷

Таким образом, в эпоху Грибоедова была известна и практически применялась та форма мести передовому человеку, которая художественно изображена в «Горе от ума». С себя ли, с Кюхельбекера ли, Глинки или еще с кого-либо нам не известного списал Грибоедов данную ситуацию Чацкого (может быть, сразу со многих аналогичных случаев, типизировав ситуацию, — последнее правдоподобнее), ему не было никакой нужды читать повесть Виланда о мести абдеритов Демокриту, чтобы ввести в комедию мотив объявления героя сумасшедшим. Для введения этого мотива надо было просто наблюдать русскую действительность своего времени. Другой вопрос, не мог ли Виланд наблюсти форму такого же мщения в Пруссии семидесятых годов XVIII в., — этот вопрос интересно было бы выяснить. Итак, даже мотив объявления новатора сумасшедшим был мотивом реальным, отражал действительность.

Но, с точки зрения историка, важно уяснить себе, кроме этого, реальное содержание мотива о сумасшествии в самой комедии и его композиционное в ней значение. Как это ни странно, вопрос оказывается чрезвычайно сложным. Кажется, ясно, что слух о сумасшествии Чацкого — это месть новатору, клевета на него, форма расправы с ним. Однако привычная для нас и даже любимая нами и общепризнанная театральная традиция дала мотиву иную трактовку. Слух о сумасшествии Чацкого в театральных постановках (в том числе и во MXAT’e) трактуется

- 410 -

как информация об истинном положении дела: да, все эти гости, старухи и старики, Хлёстова и Фамусов, все они искренне-де убеждены, что Чацкий действительно сошел с ума. Они в испуге шарахаются от него, они верят слуху о сумасшествии. Такая трактовка не противоречит противостоянию двух лагерей: так новы и необыкновенны излагаемые Чацким мысли, что представители старого мира поверили, что он сошел с ума. Но, не противореча идее двух лагерей в пьесе, такая трактовка все же снижает остроту ситуации: если вы знаете, что такой-то ваш знакомый действительно сумасшедший, убеждены в этом и в разговоре с кем-либо говорите об этом знакомом как о сумасшедшем, при чем тут клевета? Утверждение о сумасшествии станет клеветой только тогда, когда вы будете нарочно, из целей злобы, мести и т. д. распространять то, ложность чего вам заведомо известна. Если же ложность слуха вам неизвестна и вы верите ему, то, распространяя его, вы ошибаетесь, а не клевещете.

С чем же мы имеем дело в комедии? С ошибочным мнением старого мира, что Чацкий безумен, или с клеветой старого мира, что Чацкий безумен? Разница существенна.

Грибоедов исчерпывающим образом разъяснил этот вопрос в своем письме к Катенину и с точностью установил авторское понимание мотива. Разъясняя другу план и замысел комедии, указав на противоречие героя с обществом, его окружающим, Грибоедов пишет: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего недоброхотства и до него доходит». Это ясно выраженное авторское понимание отражено и в ходе действия. Прежде всего сам Чацкий правильно понимает положение: когда он в вестибюле под лестницей узнает о распространившемся слухе, он восклицает: «Что это? слышал ли моими я ушами! Не смех, а явно злость...» Он допускает далее, что при распространении слуха нашлись и глупцы, поверившие слуху («поверили глупцы»), однако он возмущен вовсе не «глупостью» общества, а его злобностью, клеветничеством. Он говорит о своих врагах в последнем монологе — «мучителей толпа», он клеймит их как «лукавых простяков», называет «в вражде неутомимыми».

Вдумаемся теперь в аргументацию безумия Чацкого, которая дается на балу гостями. Подтверждая мнение, что Чацкий сумасшедший, Хлёстова, Молчалин, графиня-внучка,

- 411 -

Наталия Дмитриевна и Загорецкий наперебой доказывают справедливость этого мнения. Какими же доводами?

      Хлёстова

             Туда же из смешливых;
Сказала что-то я, он начал хохотать.

     Молчалин

Мне отсоветовал в Москве служить в архивах.

        Графиня-внучка

Меня модисткою изволил величать!

 Наталия Дмитриевна

А мужу моему совет дал жить в деревне.

   Загорецкий

Безумный по всему.

Ясно, что все приведенные выше аргументы в пользу безумия Чацкого вовсе не являются таковыми. И не просто вообще они не являются таковыми в силу своего логического содержания, они, несомненно, не являются таковыми и для лиц, их выдвигающих. Хлёстова, Молчалин, графиня-внучка, Наталия Дмитриевна, Загорецкий лишь выдают эти соображения за доказательства сумасшествия Чацкого. Это место ясно обнаруживает истинный смысл мотива о сумасшествии: клевета как оружие против новатора. Каков бы ни был ум Наталии Дмитриевны или графини-внучки, они ведь не могут серьезно думать, что совет мужу жить в деревне или сравнение с модисткой есть доказательство сумасшествия. И, уж конечно, Молчалин не думает, что совет не служить в архивах — доказательство того, что Чацкий помешан. Все эти лица — от Фамусова до Наталии Дмитриевны — излагают не доказательства безумия Чацкого, а просто свои мотивы недовольства Чацким, и только. Когда княгиня при разъезде говорит о Чацком: «Я думаю, он просто якобинец, ваш Чацкий!!!» — то она и вскрывает подоплеку дела. Сумасшедший не может быть якобинцем. Ее же слова: его «давно бы запереть пора» — лишь обнаруживают истинный смысл клеветы.

Стоит только восстановить авторское толкование мотива, как сразу снимается ряд несправедливых претензий,

- 412 -

которые придирчивые критики предъявляют к пьесе. Н. К. Пиксанов в своей работе «Творческая история „Горя от ума“» даже выделяет специальную главу под названием «Мелкие недостатки сценария», где имеется пункт: «Несогласованности в эпизоде сплетни о сумасшествии Чацкого»⁴⁹⁸. Так, например, критик удивляется, как это Фамусов «не принимает как хозяин никаких спешных мер к удалению сумасшедшего, наоборот, долго и беззаботно спорит с Хлёстовой, сколько душ у Чацкого». Констатировав далее якобы «уверенность всех» в «ненормальности» Чацкого, критик удивляется, как огромный монолог о французике из Бордо не прерывается ни одной ремаркой автора, регулирующей поведение толпы. Непонятно-де, как перепуганные гости смогли в конце монолога о французике из Бордо спокойно перейти к танцам и картам. Указывается, что, по признанию Вл. Ив. Немировича-Данченко, этот переход к танцам после ужаса, возбужденного сумасшествием Чацкого, Художественному театру «не особенно удается»⁴⁹⁹.

Конечно, трудно «с величайшим усердием» танцевать, если рядом находится реальный сумасшедший, которого надо связать. Но восстановите авторское понимание мотива: никто не поверил, что Чацкий сумасшедший, это клевета на него, — и сразу становится понятно, почему Фамусов может начать оживленный спор с Хлёстовой о числе душ, почему публика может перейти к танцам, почему не надо принимать «никаких спешных мер к удалению сумасшедшего»: по той простой причине, что Чацкий не сумасшедший, и это всем отлично известно. Чацкому отомстили, он наказан, он посрамлен, осмеян и унижен, даже более того, — одновременно возвеличены его антагонисты. Если новатор вовсе лишен ума, если он сумасшедший, то сторонники старого, очевидно, умны, их взгляды — образец нормальности. Удовлетворенные, они могут начать танцевать «с величайшим усердием».

Заметим, что разъяснение авторского понимания дано в письме Катенину в ответ на критику пьесы. Письмо Грибоедова — результат глубокого размышления, сосредоточенного переживания: «Умнейший, любезнейший Павел Александрович! Вчера я получил твое письмо, и знаешь ли, какое оно действие произвело на меня? Я заперся на целый день, и у огонька моей печки полсутки пожил с тобою, почтенный друг... Критика твоя, хотя жестокая и вовсе несправедливая, принесла мне истинное удовольствие...»

- 413 -

Вот в этом-то письме, всецело посвященном только авторскому разъяснению комедии, и значатся слова: «Кто-то со злости выдумал об нем, что он сумасшедший, никто не поверил и все повторяют...» Н. К. Пиксанов считает необходимым вступить в полемику с Грибоедовым и заявить: «Странное утверждение. Оно высказано второпях». Это же замечание было бы справедливо обратить против критика⁵⁰⁰.

5

Итак, старый мир покарал новатора. Он отомстил ему клеветой, которая не только снимала какое бы то ни было значение его идейной атаки (какие уж там идеи у сумасшедшего!), не только ставила новатора в униженное и смешное положение (что, мол, слушать сумасшедшего, мелющего чепуху; Фамусов так и говорит в конце концов о Чацком: «Что он тут за чепуху молол!»), но и возвеличивала цену противной стороны, оттеняла правоту противоположных положений.

Эмоциональная насыщенность речей героя, их высокий логический строй и проникновенный тон говорят за то, что Чацкий убежден в силе своего слова и верит в правильность взятой линии поведения. Однако проповедь его терпит явную неудачу. Он проповедовал напрасно, он не приведен к торжеству, победа не увенчала его усилий. Автор явно иного мнения о способе его действий, чем сам герой. Вот тут-то позиции автора и героя впервые явно не совпадают. Это — своеобразнейшая черта комедии.

Автор доверия герою лучшие свои мысли. Он ни в малейшей мере не хотел сделать своего героя смешным; попытки некоторых критиков утверждать противное совершенно беспочвенны. Грибоедов создал у тысяч и миллионов читателей убеждение в правоте Чацкого и неправоте старого мира. Аполлон Григорьев назвал Чацкого «единственным героическим лицом нашей литературы», — для XIX в. утверждение справедливо. Сверх этого, Чацкий едва ли не единственный положительный герой, удавшийся русской литературе XIX в. Однако всей ситуацией пьесы автор породил сомнения в методе действий героя. Горячая проповедь нового не могла не иметь — и исторически, и в ходе пьесы, в ее внутренних закономерностях —

- 414 -

одной цели: завоевания сторонников, создания мнения, поддерживавшего новое. Однако ни сторонники не были завоеваны, ни мнения не создалось. Результат получился обратный: новатор больно столкнулся с иным «общественным мнением», сформированным старым миром. Это «общественное мнение» оказалось силою старины, его опорой. Оно направлено против силы человеческого ума, против новых, справедливых понятий. Старый мир в совершенстве владеет механизмом, управляющим этой грозной силой; чуть понадобилась она ему — и вот это злобное «общественное мнение» староверов возникло и уже катится, нарастая, как снежная лавина, знаменуя собою сплоченность лагеря. Это «общественное мнение» — одно из активных действующих лиц «Горя от ума». Оно выступает на сцену со слов Софьи: «Что мне молва — кто хочет, так и судит», — уже героиня готова бороться с ним; оно встает во весь рост в словах Фамусова: «Вот то-то все вы гордецы! Спросили бы, как делали отцы! Учились бы, на старших глядя...» Именно оно создало оценку положения: «он — сумасшедший». Очевидно, борьба словом не приводит к цели — передовое общественное мнение не создается, властвует косная старина.

            Чье это сочиненье!
Поверили глупцы, другим передают,
            Старухи вмиг тревогу бьют —
            И вот общественное мненье!
И вот та родина...

В более раннем тексте это место звучало так:

О праздный! жалкий! мелкий свет!
Не надо пищи, сказку, бред
Им лжец отпустит в угожденье,
Глупец поверит, передаст,
Старухи, кто во что горазд,
Тревогу бьют... и вот общественное мненье!
И вот Москва! — Я был в краях,
Где с гор верхов ком снега ветер скатит,
Вдруг глыба этот снег, в паденье все охватит,
С собой влечет, дробит, стирает камни в прах,
Гул, рокот, гром, вся в ужасе окрестность.
И что оно в сравненье с быстротой,
С которой, чуть возник, уж приобрел известность
Московской фабрики слух вредный и пустой.

«Общественное мнение» уходит со сцены последним: «Ах, боже мой, что станет говорить княгиня Марья Алексевна!» Эти значительные и полные смысла слова завершают

- 415 -

комедию. Княгиня Марья Алексевна — сильнейший рычаг «общественного мнения» староверов. Княгиня Марья Алексевна, так сказать, «правит миром»⁵⁰¹.

Чацкий, горячо убежденный, что «нынче свет уж не таков» и общий смех держит «в узде» охотников поподличать, явно рассчитывает на уже создавшуюся силу нового «общественного мнения». Однако вопрос переворачивается — Грибоедов думает иначе, чем Чацкий: никакого нового общественного мнения как решающей силы — нет, наоборот, торжествует «общественное мнение» староверов. Этот перевернутый тезис героя об общественном мнении также одно из доказательств несовпадения авторской точки зрения и точки зрения героя.

Расхождение позиций героя и автора уже рассматривалось в критической литературе. Первый подметил это и гениально расшифровал А. С. Пушкин: «Чацкий совсем не умный человек — но Грибоедов очень умен», — писал Пушкин кн. П. А. Вяземскому 28 января 1825 г. В письме к А. Бестужеву от конца января того же года из Михайловского Пушкин подробно развивал ту же мысль: «Теперь вопрос: в комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными». Правда, сам Пушкин в Кишиневе за столом у Инзова три года тому назад проповедовал перед первыми случайно попавшимися чиновниками и «кричал» против правительства во всех кофейнях. Но теперь были иные времена.

Совершенно ясно: Пушкин полагает, что высказываемые Чацким мысли — правильны: «Все, что говорит он — очень умно». Но Чацкий осужден не за содержание своих речей, а за их адрес, иначе говоря, за способ своего действия. Он мечет бисер перед Фамусовым и Скалозубом. К чему это? Так думал Пушкин в 1825 г.

Вопрос этот занимал и Аполлона Григорьева: «Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено.

- 416 -

A он, кроме того, влюблен». Но и это объяснение не снимает замеченной Пушкиным разницы в позициях автора и героя, в их оценках положения⁵⁰².

Грибоедов явно показал неудачу проповеди Чацкого, а через это разоблачил и отбросил надежды на дворянское общественное мнение, которое может-де перевернуть мир. Нет, в этом надо усомниться, — не может этого сделать дворянское «общественное мнение»! В силу этого внезапно снимается сама основная общественная функция проповеди, во имя которой ею, проповедью, занимались сотни молодых ораторов из Союза Благоденствия и их друзей. Авторская позиция в комедии — отнюдь не энтузиастическое отношение к тактике воздействия словом, проповедью на косное дворянское общественное мнение.

Рожденная из глубины передового общественного течения эпохи, задуманная в эпоху энтузиастического отношения к смелой агитации словом, комедия в процессе своего создания вдруг сняла эти установки на проповедь и, сохранив самое высокое согласие с правотою излагаемых героем мыслей, осудила всем ходом действия и исходом интриги принятый героем способ действия. Она доказала несостоятельность способа.

Как это могло случиться? История помогает нам раскрыть процесс, в котором произошло это расхождение позиций героя и автора. Герой как бы задержался на старых позициях, автор же пошел далее, вместе с общественным движением.

Когда еще в 1818 г. Пестель, учитывая реакцию дворянства на самое умеренное предложение в речи кн. Репнина, разочаровался в возможности опоры на дворянство, в завоевании большинства дворянства на сторону новых идей, когда декабристы пришли к выводу, что «нельзя будет к тому дворянство склонить», — тут уже был зародыш новой тактики, мысль работала над новым способом действия. Хотя члены Союза Благоденствия усердно «гремели» против диких учреждений — палок, Аракчеева и проч., упомянутые дикие учреждения продолжали существовать и властвовать. Пестель не был согласен с тактикой воздействия на мнение, но это сомнение еще далеко не сразу овладело членами тайного общества. Однако сомнения в правильности избранной тактики все отчетливее и отчетливее проявлялись в идеологии декабризма. Революционная ситуация в Европе и процессы по

- 417 -

существу аналогичные, хотя и не достигшие той же степени интенсивности в России, были почвой, на которой росло сомнение. Декабристы рассчитывали, что общественное мнение в стране будет готово через двадцать лет, а в это время в Европе уже пахло революционной грозой, усиливалось движение и в России, восставал — невиданное дело! — старейший лейб-гвардии Семеновский полк. Настроение становилось все напряженнее. «Многие притеснительные постановления правительства... явно порицались членами Союза благоденствия, через что во всех кругах петербургского общества стало проявляться общественное мнение... Многие стали рассуждать, что вокруг их делалось... Зато другие жаловались, что Тайное общество ничего не делает; по их понятиям, создать в Петербурге общественное мнение и руководить им была вещь ничтожная» — так пишет Якушкин⁵⁰³.

Иначе говоря, отношение к формированию общественного мнения стало дифференцироваться в декабристской среде. Нашлись и сомневающиеся. Декабристов томило сознание, что «время не сближает их с целью». Сомневающимся в правильности старой тактики «хотелось бы от общества теперь уже более решительных приготовительных мер для будущих действий». На петербургском совещании 1820 г. тайное общество переменило свою программу на республиканскую, объединив в тот момент руководящую группу тайного общества на этой радикализированной программе.

В 1821 г. Союз Благоденствия был ликвидирован на московском съезде. Под этой конспиративной формой руководящая группа декабристов провела отсев слабых элементов от организации. За время действия Союза Благоденствия в него просочилось немало примазавшихся членов, слабо понимающих цели общества, иной раз невежественных болтунов, крикливых говорунов, наносивших урон престижу организации. От них давно хотелось освободиться. Углубленная разработка программы, принципиальная перемена тактики, новые формы открытого выступления — все это, будучи серьезным поворотом в жизни организации, давало повод осуществить отсев слабых, неподходящих элементов. Теперь на вопрос, как действовать, дается уже иной ответ: силою оружия. У этого ответа есть вариант: «посредством войск». «Граждане! Тут не слабые меры нужны, а решительность и внезапный удар» — эти слова речи, записанной в бумагах