- 1 -

	С. А. Фомичев
	ГРИБОЕДОВ в Петербурге Лениздат 1982

- 2 -

46.3
Ф76

	Все важнейшие события в жизни А. С. Грибоедова, одного из крупнейших русских драматургов XIX века, поэта и государственного деятеля, связаны с Петербургом. О творчестве Грибоедова тех лет, о его друзьях, взаимоотношениях с декабристами, с литераторами различных направлений, о памятных местах, связанных с жизнью Грибоедова, рассказывает автор книги С. А. Фомичев — кандидат филологических наук, научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Для широких кругов читателей.
	Рецензенты член Союза писателей СССР К. Ф. КУЛИКОВА; кандидат филологических наук В. Б. САНДОМИРСКАЯ
4603000000—291 Ф ———————— 321—82        М171(03)—82		©  Ленинград, 1982

- 3 -

ПРЕДИСЛОВИЕ

Александр Сергеевич Грибоедов в общей сложности прожил в Петербурге не более пяти лет. Однако жизнь и творчество автора «Горя от ума» были теснейшим образом связаны с городом на Неве. Здесь были написаны, напечатаны и поставлены на сцене первые пьесы молодого драматурга. Здесь же он окончил работу над своей бессмертной комедией, разошедшейся из Петербурга по всей России во множестве списков. Сюда он был доставлен фельдъегерем с Кавказа по делу декабристов. Отсюда, полный тяжелых предчувствий, он отправился полномочным министром в Персию — навстречу своей трагической гибели.

Так Петербург вошел в жизнь Грибоедова, стал неотделим от его биографии.

В многолюдном городе он всегда был на виду. Появившись впервые в столице в 1815 году корнетом гусарского полка, он сразу же оказался среди тех, кто задавал тон в театрах, журналах и салонах. Спустя девять лет он в одночасье был признан крупнейшим из русских писателей. Потом — в последекабристском Петербурге, насторожившемся в ожидании новых арестов, однажды пронеслась весть: «Грибоедова взяли». Пройдет еще немного времени, и прибытие его в столицу будет отмечено орудийным салютом.

Грибоедов не был поэтом Петербурга. Он любил южные краски; туман и слякоть северного города его порой раздражали. Он мечтал о свободной жизни, а российская столица

- 4 -

дышала на него кладбищенским холодом. И все же не было другого города, куда бы он так постоянно не стремился, как в Петербург. «В Петербурге, — как-то заметил Грибоедов, — я по крайней мере имею несколько таких людей, которые, не знаю, на столько ли меня ценят, сколько я думаю, что стою, но, по крайней мере, судят обо мне и смотрят с той стороны, с которой хочу, чтобы на меня смотрели». В кругу петербургских друзей он снова ощущал уверенность в собственных силах, чувствовал себя поэтом, творцом.

Говорить о петербургских годах автора «Горя от ума» — значит касаться проблемы судьбы Грибоедова.

Советская наука многое сделала для прояснения этой судьбы, обнаружив несостоятельность ряда принципиальных суждений о нем, бытовавших в «веке минувшем» на правах будто бы самоочевидных истин. Однако до сих пор остается популярной легенда о Грибоедове, сложившаяся в 1830—1850-х годах, когда острый интерес русского общества к личности автора «Горя от ума» питался в основном слухами и преданиями: достоверная информация о Грибоедове в то время была крайне скудной. В этих условиях немногие известные факты (создание комедии и оправдание драматурга Следственным комитетом в 1826 году, блестящая дипломатическая карьера и трагическая гибель) оценивались и сопрягались под впечатлением событий и настроений последекабристской эпохи, эпохи общественной реакции. Именно в это время был «сконструирован» образ Грибоедова-скептика, блестящий ум которого «изнемогал в усилиях бесплодных». Под влиянием этой легенды в конце 1860-х годов было переадресовано Грибоедову стихотворение Баратынского «Надпись к портрету»:

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни, в нем жизни нет,
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след...¹ —

возникал образ холодного мыслителя на портрете Крамского (1873), рождалось блоковское представление об авторе «Горя

- 5 -

от ума» как о «петербургском чиновнике с лермонтовской желчью и злостью в душе» (1907), создавался роман Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» (1927).

На самом же деле в восприятии грибоедовских друзей, в творчестве драматурга, в его поступках запечатлен иной образ Грибоедова.

Наиболее проникновенные слова о Грибоедове принадлежат Пушкину, который в «Путешествии в Арзрум» писал:

«Я познакомился с Грибоедовым в 1817 году. Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, — все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного остались без употребления; талант поэта был не признан; даже его холодная и блестящая храбрость оставалась некоторое время в подозрении. Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую, несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем как о человеке необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною егерскою ротою, или другой Декарт, не напечатавший ни одной строчки в «Московском телеграфе». Впрочем, уважение наше к славе происходит, может быть, от самолюбия: в состав славы входит ведь и наш голос.

Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств. Он почувствовал необходимость расчесться единожды навсегда со своею молодостью и круто поворотить свою жизнь. Он простился с Петербургом и с праздной рассеянностию, уехал в Грузию, где пробыл осемь лет в уединенных, неусыпных занятиях. Возвращение его в Москву в 1824 году было поворотом в его судьбе и началом беспрерывных успехов. Его рукописная комедия «Горе от ума» произвела неописанное действие и вдруг поставила его наряду с первыми нашими поэтами. Несколько времени потом

- 6 -

совершенное знание того края, где начиналась война, открыло ему новое поприще; он назначен был посланником. Приехав в Грузию, женился он на той, которую любил... Не знаю ничего завиднее последних годов бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неровного боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была мгновенна и прекрасна. Как жаль, что Грибоедов не оставил своих записок. Написать его биографию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...»

- 7 -

«ПАСЫНОК ЗДРАВОГО РАССУДКА...»

Пока живется нам, живи,        Гуляй в мое воспоминанье;        Молись и Вакху и любви. И черни презирай ревнивое роптанье: Она не ведает, что дружно можно жить С Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом;        Что ум высокий можно скрыть Безумной шалости под легким покрывалом.    А. Пушкин «K Каверину»

В 1815 году петербургская погода, по обыкновению, капризничала. В середине мая после ясных, солнечных дней на столицу обрушился неистовой силы северо-восточный ветер. Дожди красили петербургские крыши в странный желтый цвет. Лужи, подсыхая, оставляли на мостовых ржавые пятна. Пошли толки о том, что на город с неба падает сера — предвестье грядущих несчастий. Успокаивая обывателей, «Санкт-Петербургские ведомости» объявили об опытах воспитанника Академии наук господина Мухина, который, исследовав желтый порошок, нашел, что это цветочная пыль с ив и берез, растущих в великом изобилии около Петербурга; будучи сорвана силою ветра с сережек, находившихся в полном цвете, она разнесена была по всему городу.

- 8 -

Тревожные слухи, однако, не утихали. Время было неспокойным, а официальные известия неясными и сбивчивыми. В марте этого года Наполеон покинул остров Эльбу и снова захватил власть. Война с Францией, закончившаяся в прошлом году, казалось бы, полной победой, продолжалась. Гвардейские полки снова выступили в поход.

Они успели, впрочем, дойти лишь до Вильны, как стало известно, что Наполеон разбит под Ватерлоо.

Мирный трактат (Второй Парижский мир) был подписан 8 ноября 1815 года, но в Петербурге об этом до поры до времени не объявляли: ждали прибытия из-за границы императора. Наконец 1 декабря, в среду, над Зимним дворцом взвился флаг. На следующий день с десяти часов утра началась пушечная пальба. Всего прогремел сто один выстрел. Вечером город был иллюминован.

Начались празднества, еще более пышные, чем год назад.

6 декабря в ознаменование мира, а заодно и тезоименитства великого князя Николая Павловича состоялся парад гвардии. Кавалергарды, преображенцы, измайловцы, лейб-гусары, лейб-уланы, лейб-драгуны выстроились от Дворцовой до Сенатской площади. Александр I и именинник, девятнадцатилетний Николай, в сопровождении свиты, «столь же многочисленной, как и прекрасной», проследовали вдоль фронта, провожаемые гвардейским «ура».

До 14 декабря 1825 года оставалось десять лет. На центральных петербургских площадях разыгрывался пока что парадный спектакль.

Спустя три недели, 25 декабря 1815 года, столице было показано еще одно торжественное зрелище. Персидский посол, уже в течение нескольких месяцев проживавший в Петербурге, в этот день совершал свой церемониальный въезд. От триумфальных Нарвских ворот до Калинкина моста, вдоль Фонтанки к Вознесенскому проспекту, на Исаакиевскую и Дворцовую площади, по Дворцовой набережной до Летнего сада и далее — к Таврическому дворцу прошествовала процессия, во главе которой гарцевал эскадрон

- 9 -

русской гвардии с обнаженными палашами, штандартами, трубами и литаврами, а за ним в строго расписанном порядке следовали русские и персидские чиновники, в зависимости от чина верхом или пеше, берейторы и егери, лошади в богатых уборах и под попонами, сам посол Мирза Абуль Гасан-хан в придворной карете, конюхи, лакеи и скороходы, а также два слона в теплых сапогах ввиду непривычной для них зимы; бедная слониха потеряла один сапог и жалобно выла, явно нарушая торжественность шествия. На всем пути расставлены были войска, отдававшие послу честь ружейными приемами, музыкой и барабанным боем. «Стечение народа и людей всякого состояния по улицам, по коим происходило шествие, было чрезвычайное, и окна всех домов по оным наполнены были зрителями».

...Корнет Иркутского гусарского полка, прибывший в Петербург летом 1815 года, в то время нисколько не думал о Персии. И уж никогда не узнал он, что четырнадцать лет спустя в Петербург снова прибудет персидское посольство, должное искупить его, Грибоедова, кровь...

Официальной причиной отпуска, предоставленного Грибоедову, была необходимость обратиться к столичным докторам: незадолго до того он упал с лошади и разбил грудь². Была, однако, причина более заветная.

Еще будучи студентом Московского университета, за несколько лет до Отечественной войны, он понял, что настоящее его призвание — поэзия. Пробы пера тщательно скрывались от матери, Настасьи Федоровны, женщины крутой и властной, давшей сыну прекрасное образование не для того, чтобы он стал сочинителем: ему была уготована карьера ученого. Что же касается отца, отставного секунд-майора Сергея Ивановича Грибоедова, то он в семье не имел никакого голоса и в сущности был сослан суровой супругой в владимирскую деревеньку, бывая в Москве лишь наездами.

- 10 -

Но наступил 1812 год. Прервав подготовку к экзамену на звание доктора прав, Грибоедов записался добровольцем в гусарский полк. В военных действиях, правда, участвовать ему не довелось: неукомплектованный полк Грибоедова был отправлен в тыл. В 1813 году Грибоедов очутился в Польше на службе в кавалерийских резервах.

Здесь, в Польше, произошла встреча его с драматургом А. А. Шаховским, служившим в ополчении. Познакомившись с молодым человеком и послушав его стихи, Шаховской посоветовал ему перевести пьесу французского поэта Крезе де Лессера «Семейная тайна» и обещал содействие в постановке ее на сцене. Теперь пьеса (под названием «Молодые супруги») была переведена, и автор заспешил в Петербург.

После маленьких западных городков, где по долгу военной службы приходилось бывать Грибоедову, Петербург показался ему особенно огромным, многолюдным и разнообразным.

«По последнему исчислению, — сообщалось в описании города тех лет, — в Петербурге считается 281 709 мужеска пола и 104 285 женского и находится в нем 3102 каменных и 5283 деревянных дома, в том числе 109 фабрик и 131 завод, сверх сего 113 церквей (кроме домашних) греческого вероисповедания и 33 — других исповеданий. Петербург имеет в окружности 33½ верст и 9 в поперечнике и заключает в пределах своих 7 островов, омываемых 10 рукавами Невы. Город разделяется на 12 частей, имеющих 54 квартала и 431 улицу».

Статистика всегда интересовала Грибоедова. И в данном случае цифры были весьма красноречивы. Преобладание «мужеска пола» в городском населении, как становилось понятным, объяснялось двумя причинами; большим количеством солдат, а главное, пришлого крестьянского люда, стекавшегося в столицу изо всех российских губерний для добывания господского оброка.

Столица Российской империи была обращена к Европе двумя ликами. От Медного всадника хорошо проглядывались

- 11 -

мрачные бастионы Петропавловской крепости и новое здание Биржи, прекрасной, как античный храм; между ними, у стрелки Васильевского острова, теснились суда под всеми флагами мира. Город-крепость и город-порт, Петербург был суров и радушен, готовый к отпору и к дружескому общению.

Основы «изящных искусств» Грибоедов изучал в Московском университете под руководством профессора И.-Т. Буле, который в архитектуре видел свидетельство исторической памяти народа. Еще более чуток был всегда Грибоедов — ученый и поэт — к слову. Город словно сам рассказывал о себе.

Апраксин двор, Чернышева улица, Волынский переулок — эти наименования напоминали о тех временах, когда город раздавался участками вельможам. Усадьбы их давно были вытеснены городскими улицами и переулками, названия которых тоже говорили сами за себя: Гончарная и Дегтярная, Кожевенная и Мясная, Стеклянная и Тележная, Москательный и Мучной, Кузнечный и Дровяной. Тяжелым трудом был пробужден к жизни этот удивительный город с его Дворцовой и Сенатской площадями, с его Царицыным лугом и Миллионной улицей, — возведен на болоте, о котором тоже не забыли улицы: среди них к началу XIX века было почти по десятку Болотных и Грязных, да еще несколько Черных (все от той же болотной грязи) речек в разных кварталах столицы.

Появившись в Петербурге, Грибоедов, очевидно, остановился сначала у дяди, Алексея Федоровича, который, не имея сыновей, издавна благоволил к племяннику. В столице он скрывался от московских кредиторов, пресмыкался в передних всех «случайных людей» и больше всего на свете любил посплетничать. Образцом его нравоучений было: «я, брат...» Впоследствии как эта характеристическая черточка, так и многие другие черты своего дяди драматург использует для обрисовки облика Фамусова.

Свое местожительство А. Ф. Грибоедов тщательно конспирировал от посторонних, чтобы не напали на его

- 12 -

след кредиторы. Не дошел его петербургский адрес и до нас³.

Сохранилось глухое свидетельство о том, что какое-то время А. С. Грибоедов проживал «на одной лестнице» с Шаховским⁴. Если это верно, то один из ранних петербургских адресов Грибоедова, согласно свидетельству историка русского театра, следующий: «В Офицерской улице, ведущей к Большому театру, в деревянном небольшом доме Лефебра, против дома Голидея, где имели помещение многие служащие при дирекции и артисты».

В конце 1816 года Грибоедов проживал в доме уксусного фабриканта Валька, на Екатерининском канале, у Харламова моста (ныне наб. канала Грибоедова, дом 104/25, у Комсомольского моста). Двухэтажное каменное здание выходило фасадами не только на канал, но на Екатерингофский (ныне Римского-Корсакова) проспект и на Малую (ныне Среднюю) Подьяческую улицу. Нижний этаж здания был аркадным, на втором этаже окна через одно украшались трехугольными наличниками, на проспект выходили три окна, связанные балконом.

Исторический адрес дома Валька — 4-й квартал 3-й Адмиралтейской части, № 228⁵. Обычно местность, расположенную между Мойкой и Фонтанкой, к западу от аристократических центральных улиц столицы, называли Коломной — скорее всего, первоначальное название слободе было дано переселенцами из одноименного старинного русского города, известного еще с XII века. Они прорубили по плану архитектора Трезини первые просеки в болотистом лесу и заселили берега извилистой Глухой речки, звавшейся еще и Кривушей. Их потомки соединили этот проток Фонтанки с Мойкой, заковали к концу века его в гранит — с этих пор проток назывался Екатерининским каналом, в честь императрицы. Естественные изгибы речки были сохранены, и отдельные участки набережной поражали красотой неожиданно открывавшихся перспектив.

Хотя издавна Коломна заселялась в основном мелким

- 13 -

чиновничьим и мещанским людом, вблизи от Екатерининского канала можно было встретить и роскошные барские особняки, и выдающиеся архитектурные памятники.

Чуть южнее Екатерининского канала тянулась на несколько верст Большая Садовая улица. Она повторяла изгибы Фонтанки, и не случайно: сюда выходили своими задами загородные — в начале XVIII века — усадьбы первых петербургских вельмож, великолепные палаты, где отцы отечества разливались в пирах и мотовстве. К началу XIX века на Большой Садовой улице сохранился лишь один сад — Юсупов, расположенный между Сенной (ныне — пл. Мира) площадью и Вознесенским проспектом (ныне пр. Майорова), за три квартала от грибоедовского места жительства. В Юсуповом саду в те годы устраивались общественные гуляния.

Чуть ниже Харламова моста у Екатерининского канала возвышался Морской Никольский собор, построенный во второй половине XVIII века по проекту архитектора Чевакинского. Причудливые, барочные формы нежно-зеленых фасадов собора, отрицающие плоскость стен и тяжесть камня, были рассечены громадными пространствами стекол, в которых отражалась зелень деревьев, синева неба и белизна облаков. Взгляд, увлекаемый группами собранных в пучок колонн, скользил по изломанным линиям карнизов, стремился вверх к высоко вознесенным золотым куполам, увенчанным вспышками крестов.

По другую сторону канала тянулись на целый квартал аркады Никольского рынка, где нельзя было купить разве что птичьего молока.

Выше моста Екатерининский канал петлей почти касался Театральной площади, где велись работы по восстановлению Большого Каменного театра, сгоревшего ночью в канун 1811 года. Вблизи от театра селились петербургские артисты и театральные чиновники — потому-то и снял квартиру в этом районе Грибоедов.

Прежде чем завести новые знакомства, он, очутившись в чужом городе, спешил увидеться со старыми друзьями.

- 14 -

Первым из них был Петр Яковлевич Чаадаев, с которым Грибоедов подружился года за три до Отечественной войны, когда вместе с ним слушал приватные лекции профессора Буле, разбиравшего начала различных философских систем. Участник войны 1812 года и европейских походов, Чаадаев служил в лейб-гусарском полку, квартировавшем в Царском Селе, и часто наезжал в столицу, останавливаясь в Демутовом трактире на Мойке (ныне дом 40). Равные друг другу по уму, Грибоедов и Чаадаев любили беседовать с глазу на глаз на отвлеченные философские темы. Парадоксы Чаадаева западали в память. «Доказать, — поддразнивал он пылкого мечтателя, — что одни глупые могут быть счастливыми, есть, кажется мне, прекрасное средство отвратить некоторых от пламенного искания счастья».

В конце 1815 года Грибоедов прочитал другу стихи еще никому неведомого Пушкина:

Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе!
Содрогся счастья сын и, брошенный судьбою,
Бежит... и мести гром слетел ему вослед;
И с трона гордый пал... и вновь восстал... и нет!

Высокое поэтическое чувство юного лицеиста увлекло Грибоедова, тем более что в стихах Пушкина было не только описание великих событий недавнего прошлого, но и устремленность к будущему, к тому времени, когда «счастливый селянин, не зная бурных бед, по нивам повлечет плуг, миром изощренный».

Раздумья о русском крестьянстве, освободившем Европу от деспотии тирана, но оставшемся по-прежнему в оковах крепостного рабства, тревожили сердца передовой русской интеллигенции. Молодые офицеры, воспитанные на идеях просветительства, увидели воочию богатырскую силу своего народа на полях кровавых сражений, в тяжелых военных походах оценили по достоинству его бодрый ум. «Крепостное состояние — мерзость», — записывает в

- 15 -

эти годы в своем дневнике И. Д. Якушкин, товарищ Грибоедова по детским играм; теперь он служил в Семеновском полку, казармы которого находились на Б. Семеновском (ныне Загородном) проспекте против Адмиралтейского проспекта или Гороховой улицы (ныне улицы Дзержинского).

По приезде в Петербург Грибоедов нередко бывал здесь: в полку служили его московские приятели И. Д. Щербатов и С. П. Трубецкой. В Семеновской офицерской артели велись откровенные разговоры о необходимости политических реформ, об освобождении России от деспотизма и рабства. В 1816 году было основано «Общество истинных и верных сынов отечества» («Союз спасения») — его организаторами были Якушкин и Трубецкой.

Появлялся Грибоедов и у Никиты Муравьева, на набережной Фонтанки (ныне дом 25). В предвоенные годы они вместе слушали лекции о естественном и народном праве. Теперь университетский товарищ, возмужавший в заграничном походе, стал одним из самых пылких поборников освобождения народа. В его квартире встречались члены «Союза спасения», кипели жаркие споры о методах борьбы с самовластьем, читались вольнолюбивые стихи. Дружеские сходки нередко заканчивались пением:

Отечество наше страдает
Под игом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Свобода! Свобода! Ты царствуй над нами!
Ах! лучше смерть, чем жить рабами, —
Вот клятва каждого из нас...

Автором этих слов был Павел Александрович Катенин, штабс-капитан Преображенского полка, друживший с «беспокойным Никитой».

Вскоре Грибоедов стал частым гостем в полковой квартире Катенина на Миллионной улице (ныне улица Халтурина, дом 33), у Зимней канавки. Не было, наверное, такого

- 16 -

драматурга в мире, произведений которого не оказалось бы среди катенинских книг. Порывистый и нетерпеливый, Катенин по ходу разговора открывал то одну, то другую и, не замедляя речи, читал в оригинале нужного автора: будь то Шекспир или Лопе де Вега, Лессинг или особо любимый Корнель. Превосходный чтец, он слегка растягивал слова стихов, упиваясь их музыкой, в подражание великому Тальме, с искусством которого познакомился в 1814 году в Париже.

Эрудиция Катенина поражала даже Грибоедова. И все же, несмотря на сильное влияние Катенина, которое и впоследствии охотно признавал автор «Горя от ума», Грибоедов намечал уже в те годы свою дорогу в литературе и отказывался видеть верх совершенства в творениях Корнеля, Расина, Мольера. Отдавая должное их талантам, Грибоедов замечал тем не менее: «Да зачем они вклеили свои дарования в узенькую рамочку трех единств и не дали волю своему воображению расходиться по широкому полю?» — и одним из первых в России пропагандировал произведения Гете, Шиллера и Шекспира.

Катенин познакомил Грибоедова со своими приятелями, Андреем Андреевичем Жандром и Александром Ивановичем Чепеговым, столь же фанатически преданными театру, как и он. Оба они тянули чиновничью лямку — первый в Военно-счетной, второй — в Адмиралтейской счетной канцелярии.

Когда в начале 1817 года в Петербург прибыл переведенный в Кавалергардский полк Степан Никитич Бегичев, самый задушевный — с военных лет и на всю жизнь — друг Грибоедова, поселившийся вместе с ним, он застал крепкое литературно-театральное содружество. «Всегдашнее... наше и почти неразлучное общество, — вспоминал он, — составляли Грибоедов, Жандр, Катенин, Чипягов (Чепегов. — С. Ф.) и я. Все они, кроме меня, были в душе поэты, много читали, знали хорошо европейскую литературу и отдавали преимущество романтикам. В дружеских беседах часто сообщали они друг другу планы будущих

- 17 -

своих сочинений, но мало писали, да и не имели времени для этого от своих служебных занятий».

По вечерам они сходились в театре.

Театральный репертуар того времени был чрезвычайно пестр. С успехом шли трагедии Озерова, в которых герои седой старины объяснялись вполне современными элегиями, а чаще того — переводы из Расина и Вольтера; впрочем, появлялись на сцене еще и трагедии Сумарокова. Больший доход театральной кассе приносили волшебно-комические оперы с «неистощимым запасом пламени и других Комико-Романтико-Магико-Аллегорико-Чудесных вещей, под коими едва где мелькала интрига», и поставленные несравненным Дидло балеты с полетами, сражениями и превращениями. Появлялось множество псевдопатриотических однодневок, славящих мнимое единение бар и крестьян. Бдительная цензура следила за тем, чтобы пьесы не оставляли в зрителе чувства недовольства, и потому непременно требовала счастливой развязки, во имя которой не грех было даже отступить от исторической правды. Так, в опере Кавоса «Иван Сусанин» (либретто Шаховского) герой оставался живым назло врагам, в драме же В. М. Федорова «Лиза, или Торжество благодарности», написанной по повести Карамзина «Бедная Лиза», бросившуюся в пруд героиню спасали удачно подоспевшие односельчане. С большим успехом шли комедии, осмеивавшие галломанию, особенно пьесы Крылова «Модная лавка» и «Урок дочкам». Но рядом с ними появлялось множество комедийных поделок, «приближенных к русским нравам» лишь по названию, в конце которых Миловзоровы и Добросердовы нередко подписывали невиданный в России брачный контракт с добродетельными героинями, счастливо избежавшими посягательств злодеев и вертопрахов.

Заведовал театральным репертуаром — и только ли им — князь Александр Александрович Шаховской, — знакомый Грибоедова по военным годам.

- 18 -

По окончании спектакля завзятые театралы, драматические писатели и переводчики, актеры и актрисы сходились обычно на «чердаке» у Шаховского, на Малой Подьяческой улице (ныне Средняя Подьяческая, 12), где в доме Клеопина⁶ он снимал весь верхний этаж. Здесь все было запросто. В передней служитель Макар по обыкновению вязал чулок, в столовой же потчевала чаем Екатерина Ивановна Ежова, в театре игравшая роли комических старух, а в жизни — подруга Шаховского и хозяйка его гостиной.

Внешне Шаховской производил комическое впечатление: огромный, тучный, но подвижный до суетливости; с мясистым лицом, на котором каким-то хищным крючком выдавался совершенно немыслимый нос; словоохотливый, картавый, в минуты сильного волнения захлебывающийся словами. Но в этой нелепой оболочке, как скоро стало понятно Грибоедову, скрывалась душа подлинного артиста, глубокого знатока театра, недюжинного педагога и режиссера, умелого драматурга. Был он пристрастен и часто несправедлив, но искренне предан искусству.

На «чердаке» Шаховского Грибоедов познакомился со всем театральным Петербургом.

На первых порах было интересно приглядеться к разношерстной публике, прислушаться к разговорам, особенно к разглагольствованиям хозяина квартиры. Одной из общеизвестных его странностей была приверженность к старорусской одежде. Стоило кому-нибудь из гостей обмолвиться об этом, как Шаховской начинал хвалить бархатные однорядки, шубы-охабни или ферязи, приходил в сильное волнение, вскакивал, закрывал лицо руками и просил переменить тему разговора, не в силах простить Петру I измены отечественным нравам. Шаховской признавал связь одежды с духом народным и однажды затеял даже составление географических карт и рисунков одежды в ее историческом изменении, для того чтобы, представя очевидно превращение бездонного мешка с прорехами и лоскутами в хитон и хламиду, а там мало-помалу в нынешний фрак

- 19 -

и жилет, «прояснить запыленную временем плетеницу человеческих понятий».

Это заинтересовало Грибоедова. Среди его заметок сохранилась следующая: «Наречия русского языка и крестьянская одежда, где и как переменяются?» Характерно, что его интересует именно крестьянская одежда, а не боярские ферязи. Ту же тему затронет впоследствии в одном из своих монологов Чацкий.

Но чаще, конечно, у Шаховского говорили о театре. Квартира его служила и преддверием, и продолжением сцены. Здесь проводились нередко первые читки пьес, намечались исполнители и шли первые репетиции. Здесь же до мелочей — от точно выверенных интонаций и жестов актеров до поведения «партизанов» в зрительном зале — подготавливался успех будущего спектакля.

Грибоедов, по заведенному порядку, прочитал у Шаховского пьесу «Молодые супруги», с которой он явился в Петербург. Как и всякий молодой автор, он страстно ждал премьеры комедии, надеясь на ее успех у зрителей и признания среди людей, искушенных в литературе. Только знатоки, конечно, могли в полной мере оценить трудность выполненной им задачи. Из трехактной пьесы французского драматурга получилась живая, динамичная вещь, все события которой были сжаты в одном действии. Притом стихотворный язык переделанной пьесы, как казалось Грибоедову, по легкости не уступал французскому оригиналу, а это по тем временам тоже считалось не безделицей.

События пьесы были ограничены стенами гостиной, но за ее пределами ощущалась определенная общественная среда, «большой свет», который противостоит простым и естественным чувствам, заставляет героя поступать не так, как подсказывает ему сердце, а как требуют «правила общества».

Однако недаром в те годы Грибоедов любил повторять пословицу «Тон делает музыку», и тон его первой комедии был отнюдь не обличительным: он легок и ироничен. Герой пьесы, повеса и добрый малый, ко всему относящийся

- 20 -

с насмешкой, в какой-то мере отражал авторское мироощущение.

Состав первых исполнителей «Молодых супругов» был тщательно продуман. Комедию включили в бенефисный спектакль Нимфодоры Семеновой, которая пользовалась успехом у зрителей, а стало быть, можно было заранее предсказать, что на премьеру мало кому известного автора соберется изысканная публика. Был, по всей вероятности, и другой расчет относительно выбора бенефициантки. Едва ли иначе согласилась бы сыграть в этой комедии сестра Нимфодоры, Екатерина («Семенова-большая»): и потому, что комедийные роли были не ее амплуа, и потому, что между ней и Шаховским в то время сложились неприязненные отношения.

Екатерина Семенова могла обеспечить успех любой пьесе. Современники, оценивающие ее игру, невольно сбивались на панегирик: ее красота ослепляла, ее голос при малейшем одушевлении страстей вызывал слезы восторга, ее игра увлекала, поражала и очаровывала. Грибоедов и его друзья разделяли общее восхищение актрисой. Катенин после представления одной из своих пьес писал ей:

Я, чтитель ревностный таланта твоего,
Хотел тебя воспеть, и слов мне не достало;
Прекрасное хваля, как ни хвали — все мало,
И лучше замолчать, чем не сказать всего⁷.

Екатерина Семенова согласилась сыграть в «Молодых супругах» роль Эльмиры.

Роль Ариста была отдана И. И. Сосницкому. Он был тоже воспитанником Шаховского: в Театральной школе он готовился стать машинистом сцены — Шаховской открыл в нем комедийное дарование. Стройный, с выразительным и подвижным лицом, оживленным умной улыбкой, Сосницкий с успехом играл роли молодых людей, иногда — к удовольствию публики — тонко копируя известных светских львов.

И, наконец, маловыгодная роль резонера Сафира тоже была пристроена как нельзя лучше. Ее готовил Я. Г. Брянский,

- 21 -

актер однообразный и рассудочный, но отличавшийся, по общему признанию, «своим звучным органом и чтением стихов».

18 июня 1815 года было дано цензурное разрешение на постановку «Молодых супругов». 29 сентября на афише Малого театра значились «комедия в одном действии в стихах и с пением сочинения А. С. Грибоедова „Молодые супруги” и опера „Эфрозина и Корадин”».

Малый театр размещался между зданием Публичной библиотеки и Аничковым дворцом, несколько ближе к Невскому проспекту, чем построенный позже Александрийский театр. В 1799 году указом Павла I часть дворцового сада была передана Театральной дирекции, и под руководством архитектора Бренна один из парковых павильонов был переделан в театральное здание, в котором с 1801 года начала давать представления итальянская труппа антрепренера Казасси. Театр был деревянным, неказистым с фасада, хотя и с колоннами, — зато в зрительном зале отовсюду было хорошо видно и слышно актеров. Занавес украшался изображением колоннады, меж которой виднелись изваяния муз, а над музами — имена Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, Княжнина, Фонвизина, Богдановича. В остальном театральный зал был обычным: с императорской ложей напротив сцены; с райком, или парадизом, наверху, который забивался писцами, служанками, камердинерами и приказчиками; с двумя ярусами лож, с десятью рядами кресел и с партером, где места не нумеровались и при полном сборе размещалось несколько сот зрителей — большинство из них стояли во время представлений между креслами и бенуарами. Билет в партер стоил всего рубль медью, и здесь собирались обычно задолго до спектакля, для того чтобы занять место получше, а заодно обменяться новостями, пошутить и позлословить.

Порой в зале разыгрывались свои представления, не менее занимательные, чем на сцене. Театр был казенным, императорским, правила поведения в нем регулировались особыми указами — тем большим удовольствием считалось

- 22 -

в среде молодежи пренебрежение к этим правилам. «Запрещение свистать в императорских театрах, — жаловался один из журналистов, — породило другого рода вреднейшее зло: перестав свистать, наша публика научилась шикать. И это шиканье, по несчастью, до того в наших театрах усилилось, что многие проказники, которые бы иногда постыдились или поленились без нужды вынимать настоящие свистки, нередко шикают без малейшей причины... Шалуны шикали актеру или певице, защитники шикали шикунам, посредники шикали и тем и другим...»

В зрительном зале не только составлялись партии в пользу того или иного актера, но были и свои любимцы, которые чувствовали обращенные на себя взоры и потому проказили с особым удовольствием. Среди них выделялся поручик лейб-гусарского полка А. И. Якубович. Он не мог не бросаться в глаза: высокого роста, со смуглым лицом, которое имело какое-то свирепое выражение, особенно страшное при улыбке. Нельзя было различить, что здесь шло от натуры, энергичной и неуемной, а что было принятой маской, как нельзя было в его вдохновенных рассказах о своих военных подвигах и дуэлях отличить правду от талантливой выдумки.

Театральные похождения его были у всех на устах. То он пробирался с утра в зал на репетицию и с удовольствием доказывал служителю свое право сидеть на этом месте, предъявляя билет на вечерний спектакль; то, для того чтобы передать любовную записку актрисе, появлялся за кулисами, переодетый сбитенщиком. В подобного рода забавах Якубович был не одинок.

Впрочем, кончались они иногда трагически. В 1816 году, приревновав актрису А. Е. Асенкову, поручик кавалергардского полка фон Лау «самопроизвольно прострелил себе из пистолета пулею в живот навылет спину, от которой раны... умре», как косноязычно повествует о том полковой архив.

Годом позже еще один офицер кавалергардского полка погибнет из-за любви к актрисе. И прямыми участниками

- 23 -

этого трагического происшествия окажутся и Якубович, и Грибоедов...

Комедия «Молодые супруги» была принята зрителями благосклонно, несмотря на то что знаменитая Екатерина Семенова «пела романс очень, очень неудачно, хотя и с аккомпанементом фортепьяна»⁸. На следующий год пьеса шесть раз представлялась в театре. Появилось и несколько похожих пьес других авторов. Все говорило об успехе театрального дебюта Грибоедова и открытого им в русской драматургии жанра легкой, или салонной, комедии с ее тонким психологизмом, с интригой, таящей много забавных неожиданностей, с разговорной легкостью афористического языка, остроумного и ироничного.

Ирония была характерна для настроения дворянской интеллигенции тех лет, часть которой начинала с недоверием относиться к официальному велеречию, к спекуляциям на народном подвиге в Отечественной войне, прикрывающим усиление реакции. Служба в армии, в годы войны бывшая священным долгом, теперь также казалась многим бесцельной.

20 декабря 1815 года Грибоедов подал прошение на высочайшее имя об увольнении с военной службы. 28 марта 1816 года в газете «Русский инвалид» он смог прочитать о том, что «его императорское величество в присутствии своем в Петербурге марта 24 дня изволил отдать приказ», согласно которому в числе прочих увольнялся от службы «Иркутского гусарского полка корнет Грибоедов для определения к статским делам прежним чином».

Определяться к «статским делам» Грибоедов, впрочем, не спешил. Столичная жизнь и без того была занятной и разнообразной.

Новый год можно было встретить в маскараде, который обычно давался в доме Энгельгардта на Невском проспекте (теперь дом 30). Но любопытного здесь было немного: «Несмотря на веселые мотивы, наигрываемые оркестром, маскарады Энгельгардтова дома, всегда без

- 24 -

танцев, имели вид похоронного шествия и утомляли мундирным однообразием костюмов, монахов или пилигримов, маркизов и пьерро. Несмотря на такой меланхолический характер этих собраний, они постоянно, около 3-х часов ночи, увенчивались однообразным пьянством в буфете, а иногда и дракою».

Гораздо занятнее было в бюргерском Шустер-клубе, который размещался тогда в доме Щербакова напротив Адмиралтейства (дом этот сейчас переделан)⁹. Здесь устраивались танцевальные и музыкальные вечера, велись карточные, шахматная, бильярдная и прочие игры. Маскарады в этом клубе были с танцами и всяческими затеями, вроде почты и фантов. Между прочим, в Шустер-клубе впервые в Петербурге в начале XIX века был заведен на английский манер гардероб с номерками, или «ярлыками», как их тогда называли.

Считалось не совсем приличным появляться в этом клубе светским людям, гвардейским же офицерам за подобный поступок чуть ли не грозило исключение из полка. Но запретный плод всегда слаще. В одном из писем к Бегичеву (от 9 ноября 1816 года) Грибоедов пишет: «В воскресенье я с Истоминой и с Шереметевым еду в Шустерклуб; кабы ты был здесь, и ты бы с нами дурачился. Сколько тут портеру, и как дешево!» Таким образом, спутниками Грибоедова были на сей раз поручик кавалергардского полка и известная танцовщица, позже воспетая Пушкиным в «Евгении Онегине».

В масленицу на Адмиралтейском бульваре устраивались знаменитые качели. Еще в детстве Грибоедов был хорошо знаком с этой народной забавой: жил он в Москве под Новинском, где происходили подобные же гуляния. Качели он посещал и в Петербурге.

Здесь царил разнохарактерный праздничный шум. Колокола старой Исаакиевской церкви звонили, призывая верующих к божественной литургии, но в церкви в это время народу было немного. Светские щеголи и важные дамы в каретах объезжали вкруговую по мостовой монумент

- 25 -

Петру I, и церковь, и качели, а внутри этого чинного круга карет буйствовала стихия простонародного веселья. Разносчики громко хвалили свой товар: яблоки и груши, семгу и сельди, сладости и сбитень; еще громче звучали голоса паяцев, со всех сторон созывавших «лимонную бороду» (т. е. простой народ) смотреть медведей, обезьян, верблюдов, а иногда и всяческих монстров, вроде бородатой бабы. У балаганов зазывалы весело переговаривались с толпой, заманивая зрителей внутрь: «Честные господа, пожалуйте сюда! Здесь увидите вы вещи невиданные, услышите речи неслыханные, диво дивное! Заморская комедия! Скорее, скорее, все места заняты!»

В балаганах разыгрывались представления со сражениями, пальбой, взятием крепости и т. п., а также смешные фарсы, в которых глухой или два глухих собеседника безбожно перевирали сказанное на потеху зрителям. Кукольники забавляли народ похождениями Петрушки. Раешники предлагали желающим взглянуть через глазок в ящик (раек), где сменялись лубочные картинки, сопровождаемые разными прибаутками, и эти картинки, всем знакомые, получали неожиданный смысл при бойком и метком пояснении.

Уроки райка вскоре вспомнил Грибоедов, когда в 1817 году М. Н. Загоскин поместил в одном из петербургских журналов рецензию на «Молодых супругов», в которой по поводу некоторых стихов пьесы говорилось, что они «против поэзии суть тяжкие грехи».

Впоследствии прославившийся историческими романами, а пока плодовитый и дюжинный драматург, Загоскин был человеком чудаковатым. Комедии его, впрочем, пользовались успехом, а сам он отличался редким трудолюбием. Рассказывают, что, совершенно не чувствуя меры стихов, он тем не менее написал пространное «Послание к Гнедичу» шестистопным ямбом, проверяя каждую строку с карандашом относительно числа ударений в ней; некоторые стихи, принудительно обрезанные или растянутые до положенной шестистопной меры, были довольно курьезны.

- 26 -

Приехавший в Петербург из Пензы, Михаил Николаевич так за всю жизнь и не мог отделаться от некоторых провинциальных привычек, вызывавших у окружающих улыбку. Любил он кстати и некстати похвастаться физической силой, никогда не зажигал трех свечей, не терпел за столом тринадцати человек и опасался начинать какое-либо дело в пятницу. Кроме того, он никогда не носил платья из темного сукна, все его фраки, сюртуки были зеленого, синего или вишневого цвета. И еще у него было множество совершенно особых шуток и поговорок: «Ткни его пятым пальцем под девятое ребро», «Завалился за маковое зерно, да и думает, что он великий человек», «Много ли тебя в земле-то, а на земле немного» и т. п.

Словом, карикатуру на Загоскина было нарисовать несложно. Грибоедов в ответ на его рецензию пишет стихотворение «Лубочный театр», в котором издевается над Загоскиным и его комедиями:

        Эй! Господа!
        Сюда! Сюда!
Для деловых людей и праздных
Есть тьма у нас оказий разных:
Есть дикий человек, безрукая мадам!
        Взойдите к нам!
Добро пожаловать, кто барин тароватый,
        Извольте видеть — вот
        Рогатый, нерогатый
                 И всякий скот.
        Вот господин Загоскин,
        Вот весь его причет:
Княгини и княжны, князь Фольгин и князь Блесткин,
          Они хоть не смешны, да сам зато уж он
                 Куда смешон!..

Когда эти стихи отказались печатать в журналах, Грибоедов размножил копии стихотворения и с помощью приятелей пустил по рукам в театре.

Приемы лубочного театра не были забыты драматургом и позже. Раскованные интонации, восходящие к балаганным представлениям, слышатся иногда в «Горе от ума»...

- 27 -

По-особому отмечался в Петербурге и приход весны. При первом движении невского льда оба плавучих (плашкоутных) моста (один — на Выборгскую сторону против главных ворот Летнего сада, другой — на Васильевский остров от Сенатской площади) разводились, и две части города в то время не имели между собою никакого сообщения. Проход невского льда продолжался дня два. Стоило в это время переночевать у Катенина на Большой Миллионной, чтобы во всех подробностях увидеть редкое, сохранившееся от петровских времен зрелище. Спозаранок, когда река совершенно очищалась ото льда, по ней мимо Адмиралтейства и Зимнего дворца следовала флотилия, возглавляемая катером капитана над верфью. Суда и Петропавловская крепость приветствовали друг друга салютами. В то же время комендант крепости пересекал Неву на своем катере, рапортовал императору о начале навигации и преподносил ему стакан новой воды. После этого звучали пушечные залпы, и с обоих берегов реки, давно покрытых нетерпеливыми толпами народа, сотни лодок, ялботов и катеров, украшенных по случаю праздника, рассеивались по поверхности невских вод.

Первого мая мимо грибоедовских окон по Екатерингофскому проспекту с самого раннего утра тянулась нескончаемая вереница экипажей, колясок, дрожек, всадников и пешеходов. Весь Петербург устремлялся на традиционное гуляние в Екатерингоф. Поблизости от этих мест в мае 1703 года были захвачены в абордажном бою два шведских корабля, зашедших в устье Невы. В 1711 году на островке, омываемом Таракановкой и Черной речкой (Екатерингофкой), построили загородный дворец и разбили сад, где позже было сооружено несколько парковых павильонов. Во время гуляний в разных концах рощи гремели хоры гвардейских полков, на лужайках вокруг привезенной из дому снеди располагался компаниями простой люд, в клубе кружились в танцах, рядом с ним забавлялись игрою в кегли. «Перила дорожные, — сообщала газета, — были покрыты двумя стенами зрителей, как будто бы

- 28 -

разделившими три разных праздника трех разных состояний народа. На одной стороне чернь; на другой — мастеровые, мещане и мелкое купечество, а посреди дороги так называемый „большой свет”».

В середине мая поражало — своей несовместимостью с регулярным каменным городом — сельское празднество, дошедшее до новых времен из седой древности. Происходило оно на седьмой неделе после пасхи и потому называлось — семик. Гуляние это было девичье. В Петербурге увидеть его можно было у Михайловского замка и на городских окраинах.

Вокруг березок, тронутых свежей листвой, украшенных лентами, платками и лоскутами пестрой материи, неспешным хороводом ходили девушки в ярких праздничных сарафанах. После непременной для этого праздника «Во поле березоньки» исполнялись игровые песни о красной девице и добром молодце.

Музыкальное ухо Грибоедова было всегда особенно чутко к народной песне, поэтическое народное творчество было дорого ему и как отголосок древней старины, живой ее голос.

Летом, когда прекращались представления в театре, петербургская публика, не разъехавшаяся по дачам, развлекалась музыкой. Публичные музыкальные концерты давались обычно в зале Филармонического общества (в доме Энгельгардта на Невском проспекте). Здесь исполняли музыку Гайдна, Моцарта, Бетховена, особенно любимых Грибоедовым; часто выступали заезжие знаменитости. Без приватных же концертов не обходился почти ни один званый вечер. Порой они проходили так, как рассказал об этом Грибоедов в «Молодых супругах»:

Потом красавица захочет слух прельщать, —
За фортепьяны; тут не смеют и дышать,
Дивятся, ахают руке столь беглой, гибкой,
Меж тем учитель ей подлаживает скрипкой;
Потом влюбленного как в сети завлекли,
В загоне живопись и инструмент в пыли...

- 29 -

В 1816 году в Петербург приезжает в отпуск А. А. Алябьев, с которым Грибоедов подружился в Иркутском полку. Участник партизанских набегов в отряде Д. В. Давыдова и «битвы народов» при Лейпциге, Алябьев с его громадными усами и шумными повадками представлял собой тип повесы-гусара, которому подражал в молодости Грибоедов, из тех, кто,

Коль надобно — на смерть идут,
Не нужно — праздники дают.

Музыка, однако, совершенно преображала Алябьева. Вдохновленный вниманием близкого человека, Грибоедов часами импровизировал на фортепьяно, отдаваясь полностью полету фантазии. Он не записывал рожденной в такие минуты музыки. Но, по преданию, в некоторых позднейших романсах Алябьева сохранены грибоедовские темы.

Вместе с Алябьевым Грибоедов берет уроки исполнительского мастерства у Джона Фильда, известного своей сильной, мягкой и отчетливой игрой на фортепьяно. В те же годы он изучает теорию музыки у «знаменитого контрапунктиста» (по характеристике М. Глинки) Иоганна Мюллера.

В 1816 году Грибоедов становится масоном.

Масонские ложи были официально разрешены правительством в 1810 году не без тайного умысла, который ясно раскрыл неизвестный корреспондент Александра I, писавший, что они должны «воспрепятствовать введению всякого другого общества, основанного на вредных началах, и таким образом образовать род постоянного, но незаметного надзора, который, по своим тайным сношениям с министерством полиции, доставил бы ему, так сказать, залог против всякой попытки, противной предполагаемой цели...»

Рядовые члены масонских лож, конечно, не подозревали о видах правительства; их влекли в собрания вольных

- 30 -

каменщиков действительно серьезные нравственные искания, а чаще любопытство, подогретое слухами о таинственных обрядах, творимых за закрытыми дверями.

Грибоедов стал членом масонской ложи «Amis rèunis» («Соединенных друзей»)¹⁰.

Часть членов этой ложи была настроена либерально. Тут «возвещали борьбу с фанатизмом и национальной ненавистью, проповедовали естественную религию и напоминали о триедином идеале «Soleil, Sience, Sagesse» (Солнце, Знание, Мудрость)». Но Грибоедов вступил в ложу в то время, когда она переживала состояние кризиса. В начале 1817 года среди «братьев» разразился скандал: один из «вольных каменщиков», актер французской труппы Дальмас, был обвинен в том, что продал за 300 рублей мастерскую степень какому-то Смирнову, «оказавшемуся человеком недостойным». В ложе произошел раскол. Часть ее членов образовали новую ложу «Du Bien» («Добра»). 13 января 1817 года был составлен ее «первоначальный акт», подписанный среди прочих и Грибоедовым¹¹.

Разными были дальнейшие пути «соединенных друзей», ибо состав их был чрезвычайно пестр: от министра полиции А. Д. Балашова до будущих декабристов П. И. Пестеля, С. Г. Волконского, И. А. Долгорукова, М. И. Муравьева-Апостола.

Что же касается большинства членов этой ложи, то один из «братьев», очевидно, не без оснований характеризует их людьми, «смеющимися над всем, что их окружает», «предающимися буйству в часы пиршеств», потешающимися над таинственными обрядами и называющими их «игрой больших детей».

И Грибоедов в молодости был таков, точнее таким казался.

Ведя в первые свои петербургские годы рассеянный образ жизни, обычный для круга светской молодежи, Грибоедов не прекращает, однако, своих литературных занятий,

- 31 -

активно участвует в литературной борьбе 1810-х годов. Борьба эта была запальчивой и шумной и, по обычаям того времени, постоянно сбивалась на личности. Границы же отчаянно враждовавших между собой группировок были, по сути дела, зыбки и неустойчивы; бурное на поверхности литературное брожение скрывало до поры до времени глубинные течения, определившие в конечном счете направление всего литературного процесса в России XIX века.

В 1815 году в Малом театре была показана новая комедия Шаховского «Урок кокеткам, или Липецкие воды», где в образе балладника Фиалкина зрители узнали поэта В. А. Жуковского. Представление «Липецких вод» приобрело характер литературного скандала. В защиту Жуковского и романтической поэзии выступил ряд литераторов, образовавших общество «Арзамас» (Жуковский, Батюшков, В. Л. Пушкин, позже — А. С. Пушкин и другие), противостоявшее «Беседе любителей русского слова», в которую входил Шаховской.

Впрочем, состав «Беседы» был довольно пестрым. Наряду с архаистами А. С. Шишковым, С. А. Шихматовым-Ширинским, Д. И. Хвостовым, убежденными защитниками обветшалых литературных норм и малоталантливыми писателями, членами этого сообщества были Г. Р. Державин, И. А. Крылов, Н. И. Гнедич — последний был близок и к «арзамасским литераторам». «Колкий», по определению А. Пушкина, Шаховской, строго говоря, также не может быть причислен к литературным староверам: в его комедиях порой чрезвычайно удачно и остроумно изображались современные нравы. В этом отношении «Липецкие воды» была несомненно лучшей русской комедией середины 1810-х годов. Однако, пошутив в ней над Жуковским, Шаховской надолго сам стал мишенью запальчивой, уничижительной критики.

В ноябре 1815 года в журнале «Сын отечества» появилась любопытная заметка редактора Н. И. Греча: «Наслышавшись об этой комедии очень много, я хотел было...

- 32 -

порядочно разобрать ее... и начал: «Сия комедия...» Вдруг раздался за мной громкий, грозный голос: «Здравия желаю!» Хотя я журналист, следственно человек полувоенный, но признаюсь, вздрогнул от неожиданного приветствия, оборотился и увидел вошедшего в комнату гренадера, вершков двенадцати, в пяти медалях. Он держал в руке большой пакет. «К вам, сударь!» — сказал он, подавая его мне. — «От кого? — «Не велено сказывать». — «Кто же бы это?..» — «Командёры! (Подавая книгу.) Извольте расписаться». Нечего было делать. Я взял послание «К „Сыну Отечества”» и расписался; вестовой гренадер обернулся направо кругом, топнул и вышел. Распечатываю пакет и нахожу следующий приказ:

От Апполлона

      На замечанье Феб дает,
            Что от каких-то вод
            Парнасский весь народ
      Шумит, кричит и дело забывает,
            И потому он объявляет,
      Что толки все о Липецких водах
(В укору, в похвалу, и в прозе, и в стихах)
      Написаны и преданы тисненью
            Не по его внушенью!

Н. Н.

Что прикажете писать после этого? Пусть те, которых права на гражданство в области Феба основательнее моих, не уважают сего приказа. Я содержу только постоялый двор на Парнасе и хотя не смею запрещать заезжим судить и писать у меня как угодно, но сам боюсь острацизма».

Мало кто в то время знал, что эпиграмма была написана Грибоедовым.¹² Что касается рассказа об обстоятельствах ее вручения, то, возможно, он не был выдумкой: Грибоедов в молодости любил подобные проказы.

Вскоре после приезда в Петербург Грибоедова можно было встретить в известных литературных салонах.

По вторникам принимали на Фурштадтской улице (ныне

- 33 -

улица Петра Лаврова, дом 14) в небольшом — в 8 окон — двухэтажном доме, принадлежащем А. С. Шишкову, бывшему адмиралу, а в то время президенту Российской Академии, защитнику библейского велеречия в литературном языке и яростного гонителя легкого карамзинского слога. На первых порах было любопытно наблюдать и за самим хозяином, важно толкующим о красотах собственных переводов из Тасса, и за его сверстниками и единомышленниками князем Шаховским, князем Шихматовым-Ширинским, автором эпопеи «Петр Великий», и графом Хвостовым, бездарность и огромное количество стихов которого были сравнимы разве что с назойливостью автора, вручавшего свои произведения всем встречным и поперечным. Молодежь в этом доме, естественно, не имела голоса и приглашалась (хотя и довольно настойчиво) лишь в качестве слушателей. Вскоре Грибоедов в ответ на приглашения Шишкова начал сказываться больным, но с удовольствием слушал рассказы Жандра, который невозмутимо дремал каждый вторник в домике на Фурштадтской, а после того приезжал к Грибоедову и бодрствовал у него почти до утра.

По четвергам сходились у Н. И. Греча в доме Антонова на Большой Морской улице (ныне ул. Герцена, 13/3).

В бурных литературных распрях того времени Н. И. Греч предпочитал оставаться лицом нейтральным, предоставляя страницы своего журнала различным группировкам. Столь же нейтральной территорией была и его квартира. Впоследствии известный своими реакционными взглядами, в 1810-х годах Греч слыл человеком либеральным и поддерживал дружеские отношения со многими виднейшими деятелями тайных обществ. Сухощавый и тонкий, всегда тщательно одетый, с неизменной проницательной улыбкой на губах и с хитрым взглядом темных глаз, мерцающих сквозь очки, он был человеком любезным и обходительным. Прежде всего это требовало дело. Его журнал — вещь в России доселе неслыханная! — оказался доходным предприятием. Первые номера его были отпечатаны

- 34 -

в долг, но вышли они в первые недели Отечественной войны под чрезвычайно удачным названием — «Сын отечества» и заполнены были политическими новостями, которых жаждал читатель. Журнал раскупался, подписчиков оказалось так много, что его номера за первое полугодие пришлось выпустить вторым изданием. Но самым удивительным было, пожалуй, то, что и после окончания военной кампании Греч сумел не растерять своих «пренумерантов». Для этого необходимо было обворожить нужных авторов. Верным журналистским нюхом он угадал именно такого в Грибоедове. Впредь почти все свои мелкие произведения Грибоедов будет публиковать в журнале «Сын отечества».

В 1816 году в этом журнале появилось еще одно его произведение, на сей раз неанонимное, написанное в защиту баллады Катенина «Ольга», переведенной из Бюргера, — в противовес переложению той же баллады, сделанному Жуковским.

Несколько раньше в журнале Греча появилась резкая статья Н. И. Гнедича (за подписью «Житель Тентеловой деревни»), наполненная мелкими и, как правило, необоснованными придирками к стихам Катенина, посмевшего состязаться с Жуковским.

Грибоедов выступил с антикритикой. Начало ее подобно стремительной кавалерийской атаке:

«Я читал в «Сыне отечества» балладу «Ольга» и на нее критику, на которую сделал свои замечания.

Г-ну рецензенту не понравилась «Ольга»; это еще не беда, но он находит в ней беспрестанные ошибки против грамматики и логики, — это очень важно, есть ли только справедливо; сомневаюсь, подлинно ли оно так; дерзость меня увлекает еще далее: посмотрю, каков логик и грамотей сам сочинитель рецензии.

В. Жуковский, говорит он, пишет баллады, другие тоже, следовательно, эти другие или подражатели его, или завистники. Вот образчик логики г. рецензента. Может быть, иные не одобрят оскорбительной личности его

- 35 -

заключения, но в литературном быту то ли делается? Г. рецензент читает новое стихотворение; оно не так написано, как бы ему хотелось; за то он бранит автора, как ему хочется, называет его завистником и это печатает в журнале и не подписывает своего имени. Все это очень обыкновенно и уже никого не удивляет...»

Независимый и страстный тон статьи Грибоедова поразителен! Поклонник «поэтической простоты» и энергического стиха, враг «поэтических кудрявостей» и слезливости, он доказывает, что в стихах Катенина не только вернее переданы красоты подлинника, но и вполне торжествует дух русского языка.

Статья Грибоедова, как и следовало ожидать, была с негодованием воспринята арзамасцами, причислявшими весь кружок писателей, близких к Шаховскому, к клевретам «Беседы» (хотя и Грибоедов и Катенин уже в то время, несомненно, занимали в литературе довольно самостоятельные позиции). В письме к Гнедичу К. Н. Батюшков советовал: «Грибоедову не отвечай ни слова... Надобно бы доказать, что Жуковский поэт; тогда все Грибоедовы исчезнут». В приписке к этому письму В. Л. Пушкин (дядя великого поэта) недоумевал: «Откуда взялся этот рыцарь Грибоедов?..»

Имя Грибоедова впервые прозвучало достаточно громко в литературном мире.

Значительно позже, когда остыл жар полемики, не кто иной, как А. С. Пушкин, по достоинству оценил критическое чутье Грибоедова. В 1833 году Пушкин писал: «Первым замечательным произведением г-на Катенина был перевод славной Бюргеровой «Леноры». Она была уже известна у нас по неверному и прелестному подражанию Жуковского <...> Катенин <...> вздумал показать нам «Ленору» в энергической простоте ее первобытного создания: он написал «Ольгу». Но сия простота и даже грубость выражений, сия «сволочь», заменившая «воздушную цепь теней», сия виселица вместо сельских картин, озаренных летнею луною, неприятно поразили непривычных читателей,

- 36 -

и Гнедич взялся высказать их мнения в статье, коей несправедливость обличена была Грибоедовым».

Полемика с «арзамасскими литераторами» продолжена Грибоедовым в комедии «Студент», написанной в 1817 году в соавторстве с Катениным.

Впервые в своем творчестве Грибоедов обращается в ней к изображению петербургской жизни. Пьеса рассказывает о злоключениях смешного поэта-провинциала Евлампия Аристарховича Беневольского, который явился в столицу с надеждой выйти в знаменитости, но сумел получить лишь место корректора в типографии. Петербург, представлявшийся ему в мечтах как земля обетованная, — «эти воды, пересекающие во всех местах прекраснейшую из столиц и вогражденные в берега гранитные, эта спокойная неизмеримость Невы, эти бесчисленные мачты, как молнией опаленный лес» — предстает перед ним другими, куда более прозаическими сторонами. Дом знатного вельможи Звездова, куда приезжает студент Беневольский, расположен где-то в центре Петербурга, поблизости от упоминающихся в пьесе Милютинских «обжорных» лавок (они помещались на Невском проспекте, рядом с Казанским собором) и ресторана француза Бардерона (напротив Адмиралтейства). По укладу своему — это типичная помещичья усадьба с огромным двором, с галереей и множеством комнат, с бесчисленным количеством дворовых, большинство из которых после отъезда бар на дачу разбредаются по Петербургу.

Живо схвачены в комедии «Студент» и некоторые частные черты столичной жизни середины 1810-х годов — например, вошедшие в моду детские балы.

«— Я вчера поздно приехала, часу в четвертом, — рассказывает героиня пьесы, Звездова, — у княжны Дарьи Саввишны на даче был детский бал.

— Ты что за дитя, — удивляется ее брат.

— Нельзя же не ехать, если зовут.

— Слыханное ли дело! и ты тут с ребятишками расплясалась. Жаль, что меня не было, нахохотался бы.

- 37 -

— Хохотать вовсе нечему; гораздо лучше забавляться с детьми, нежели делать то, что вы все, господа военные. Со стороны смотреть и смешно и стыдно: приедут на вечер, обойдут все комнаты, иной тут же и уедет. И как ему остаться: он зван еще в три дома, куда тоже гораздо лучше бы совсем не ехать, если только за тем же; другие рассядутся стариками, кто за бостон, кто за крепс, толкуют об лошадях, об мундирах, спорят в игре, кричат во все горло или, что еще хуже, при людях шепчутся. Хозяйка хочет занять гостей, музыканты целый час играют по-пустому, никто и не встает: тот не танцует, у того нога болит, а все вздор; наконец, иного упросят, он удостоит выбором какую-нибудь счастливую девушку, покружится раз по зале — и устал до ужина; тут, правда, усталых нет; наедятся, напьются и уедут спать...»

Еще более удачны характеры пьесы, в которых уже угадываются реальные петербургские типы. Таков Звёздов, чиновный, знатный и в то же время в свои пятьдесят с лишком лет по-барски легкомысленный и жестокий. Вот он, вечно торопящийся и никуда не поспевающий, врывается на сцену. «Фрак! поскорее фрак!.. — командует он слуге. — Да отнести назад картины этому шельме итальянцу, вот что всегда ко мне ходит, сказать ему, что он плут, вор; я кому ни показывал картины, все говорят — мерзость, а он с меня сдул вексель в двенадцать тысяч. Чтоб взял назад всю дрянь хоть за половинную цену, а то подождет же денег лет десять, не у него одного есть вексель на мне. Да отправить старосту из жениной деревни, наказать ему крепко-накрепко, чтоб Фомка-плотник не отлынивал от оброку и внес бы 25 рублей, непременно, слышишь ль: 25 рублей до копейки. Какое мне дело, что у него сын в рекруты отдан, — то рекрут для царя, а оброк для господина; так чтоб 25 рублей было наготове... Хоть роди, да подай».

Молчалинская вкрадчивость и «благоразумное» стремление «угождать всем людям без изъятья» заметны в другом герое пьесы — в чиновнике Полюбине.

- 38 -

Сочными красками, с несомненным авторским сочувствием рисуется в комедии образ гусара и повесы Саблина. «Вот вам, — шутливо советует он Беневольскому, — как Ивану Царевичу, три пути: на одном лошадь ваша будет сыта, а вы голодны, — это наш полк; на другом и лошадь, коли она у вас есть, и сами вы умрете с голоду, — это стихотворство, а на третьем и вы, и лошадь ваша, и за вами еще куча людей и скотов будут сыты и жирны, — это статская служба. Во всяком случае вы пойдете далеко, а мы, брат, пойдем к Бордерону...»

Так же, по-гусарски, любил в те годы порассуждать и сам Грибоедов. И ресторан Бордерона он знал не понаслышке.

В литературных занятиях и петербургских развлечениях после отставки пролетело более года. Очевидно, из Москвы за это время приходили неоднократные материнские увещевания «заняться делом». Наступило время позаботиться о службе. Похлопотать же было у кого. Среди высшей петербургской знати было немало людей, с которыми Настасья Федоровна Грибоедова поддерживала родственные связи, вразумляя на этот счет своего сына. В далеком, но по московским патриархальным обычаям во вполне очевидном родстве находился с Грибоедовыми В. С. Ланской, занимавший видную должность в министерстве внутренних дел. На двоюродной сестре Грибоедова Елизавете (дочери А. Ф. Грибоедова) был женат молодой дивизионный генерал И. Ф. Паскевич, близкий ко двору.

Какие-то из родственных связей были несомненно использованы при определении Грибоедова на службу в Коллегию иностранных дел, куда принимали только представителей знатных дворянских фамилий.

6 июня 1817 года было направлено на высочайшее имя прошение, составленное по соответствующей форме, спустя три дня на основании императорского указа Грибоедов был определен в Коллегию в прежнем гражданском чине

- 39 -

губернского секретаря. 11 июня все формальности были позади, и новый чиновник по иностранной части в этот день ставит свою подпись под обязательством о неразглашении служебных тайн.

Спустя четыре дня под тем же документом ставят свои подписи несколько выпускников Царскосельского лицея, и среди них Вильгельм Кюхельбекер и Александр Пушкин.

С первым из них Грибоедов познакомился незадолго до этого у Греча и поразился его странному виду. Был он длинным и нескладным с нервными порывистыми движениями, с пылкой, самозабвенной речью. Позднее, встретившись с Кюхельбекером в Тифлисе, Грибоедов искренне полюбил его и читал ему только что написанные сцены «Горя от ума». Кюхельбекер же посвящал своему другу восторженные и пророческие строки:

Но ты, ты возлетишь над песнями толпы!
Тебе дарованы, Певец, рукой судьбы
         Душа живая, пламень чувства,
Веселье светлое и тихая любовь,
Златые таинства высокого искусства
         И резво-скачущая кровь!

С Пушкиным в период первого знакомства Грибоедов встречался редко и случайно, что до некоторой степени помешало им сначала оценить друг друга. Сказывалась и принадлежность их в ту пору к разным литературным «приходам»: в комедии «Студент» среди прочих арзамасцев был задет и «певец своих печалей» (намек на стихотворение Пушкина «Певец», только что тогда напечатанное).

Актриса А. М. Колосова вспоминала: «Готовясь к дебюту под руководством князя Шаховского... я иногда встречала Пушкина у него в доме... Знакомцы Шаховского — А. С. Грибоедов, П. А. Катенин, А. А. Жандр — ласкали талантливого юношу, но покуда относились к нему, как старшие к младшему: он дорожил их мнением и как бы гордился их приязнью. Понятно, что в их кругу Пушкин

- 40 -

не занимал первого места и почти не имел голоса. Изредка, к слову о театре и литературе, будущий гений смешил их остроумной шуткой, экспромтом или справедливым замечанием, обличавшим тонкий эстетический вкус и далеко не детскую наблюдательность...»

Биограф Грибоедова П. П. Каратыгин, пользовавшийся сведениями, полученными им от современников драматурга, писал, что «никого не щадивший для красного словца, Пушкин никогда не затрагивал Грибоедова; встречаясь в обществе, они разменивались шутками, остротами, но не сходились столь коротко, как, по-видимому, должны были бы сойтись два одинаково талантливые, умные и образованные человека».

На службе же Грибоедов с Пушкиным почти не встречались.

Служба в Коллегии не отягощала. Один из их общих знакомых записал несколько месяцев спустя после зачисления в Коллегию иностранных дел: «До сих пор я ничего другого не делаю, как дежурю в месяц раз да толкую о Троянской войне». Это была общая участь. Дни дежурств, правда, были довольно утомительны: в течение суток из Коллегии нельзя было отлучаться ни на миг, даже обед доставлялся из ресторации, а спать приходилось ночью на столах.

Коллегия иностранных дел располагалась на Английской набережной (ныне набережная Красного Флота, дом 32). Двухэтажный каменный дом был построен в середине XVIII века для князя Куракина — с пышными фасадами, украшенными скульптурами и лепкой. После смерти князя здание перешло в казну и к концу века переделано по проекту архитектора Кваренги. Барочное оформление фасада и интерьера было уничтожено, стены дома гладко отштукатурили. Здание приобрело строгие классические формы: теперь в центре значительного по протяженности фасада возвышался треугольный фронтон, покоящийся на восьми полуколоннах ионического ордера. Внешний вид дома с тех пор существенно не изменился.

- 41 -

Служба обогащала Грибоедова новыми знакомствами.

По-приятельски сблизился Грибоедов с Никитой Всеволожским, камер-юнкером, богачом и баловнем судьбы, страстным театралом. Жил он в особняке своего отца на Екатерингофском проспекте, неподалеку от Грибоедова, по другую сторону Харламова моста (ныне пр. Римского-Корсакова, 35). В его доме Грибоедов постоянно встречался с Я. Н. Толстым, С. П. Трубецким, П. П. Кавериным, которые несколько позже — наряду с Пушкиным — составят ядро литературно-театрального кружка «Зеленая лампа», близкого к декабристам.

Семья Всеволожских могла занимать Грибоедова и в другом отношении; главой ее был Всеволод Андреевич, аристократ и промышленник, основатель Волжского пароходства, поэтому интересовались в доме не только театром. Торговые интересы отца разделял в особенности младший сын Всеволожского, Александр. С ним Грибоедов позже предпримет несколько совместных коммерческих начинаний, желая освободиться от чиновничьей лямки. Начинания эти не увенчались успехом, но приобретенный опыт Грибоедов в конце жизни использовал для составления грандиозного плана «Закавказской Российской компании».

Другим новым знакомым по Коллегии был граф А. П. Завадовский, сыгравший роковую роль в судьбе Грибоедова. Сын одного из фаворитов Екатерины II, граф Александр недавно вернулся из Англии, где так усвоил тамошний язык, привычки и манеры, что в свете его называли Англичанином. «Редко можно было видеть, — писал про него современник, — фигуру страннее его и по наружности, имевшей какой-то английский склад, и по походке, и по ухваткам, и по растрепанному костюму. Он был, в сущности, хорош собою, но до невероятности разгульная жизнь наложила на него яркую печать». В Петербурге он начал проматывать огромное оставшееся после отца состояние, и его квартира в доме Чаплина на Невском проспекте (ныне дом 13) стала местом попоек и кутежей

- 42 -

«золотой молодежи». Впоследствии Грибоедов воспроизведет черты Завадовского в одном из приятелей Репетилова:

         Скажу тебе: во-первых, князь Григорий!!
         Чудак единственный! нас со смеху морит!
         Век с англичанами, вся английская складка,
         И так же он сквозь зубы говорит,
         И так же коротко обстрижен для порядка.

Не забыты в «Горе от ума» и «собрания» на квартире Завадовского:

         У князь-Григория теперь народу тьма,
         Увидишь человек нас сорок,
         Фу! сколько, братец, там ума!
         Всю ночь толкуют, не наскучат,
Во-первых, напоят шампанским на убой,
         А во-вторых, таким вещам научат,
Каких, конечно, нам не выдумать с тобой...

У Завадовского Грибоедов особенно часто бывает и иногда живет у него по нескольку дней подряд после того, как в начале августа 1817 года вслед за двором на празднества ушли в Москву два сводных (пехотный и кавалерийский) гвардейских полка, а с ними кавалергард Бегичев и преображенец Катенин.

Бегичева Грибоедов проводил до Ижор, где располагалась ямская станция на дороге из Петербурга в Москву (ныне поселок Ям-Ижора). 4 сентября 1817 года он пишет другу письмо с перечнем событий за прошедший месяц:

«Знаешь ли, с кем я теперь живу? Через два дня после Ижор встречаюсь я у Лареды с Кавериным. Он говорит мне: «Что? Бегичев уехал? Пошел с кавалергардами в Москву? Тебе, верно, скучно без него? Я к тебе переезжаю». — Мы разошлись, я поехал натурально к Шаховскому; ночью являюсь домой и нахожу у себя чужих Пенатов, Каверинских. Он все такой же, любит с друзьями и наедине подвыпить, или, как он называет: тринкену задать...

- 43 -

На днях ездил я к Кирховше гадать об том, что со мной будет; да она не больше меня об этом знает; такой вздор врет, хуже Загоскина комедий. — Кстати, Шаховской меня просит сделать несколько сцен стихами в комедии, которую он пишет для бенефиса Валберховой, и я их сделал довольно удачно. Спишу на днях и пришлю к тебе в Москву».

По своему обыкновению Грибоедов наполняет письмо разными мелочами, избегая серьезного тона и серьезных тем, и только лишь в конце, как бы между прочим, сообщает о своем творчестве, к которому он относился в душе очень серьезно.

Упоминаемые здесь сцены — из комедии «Своя семья, или Замужняя невеста» — лучшее из того, что написано Грибоедовым в первые петербургские годы. Посвященные изображению провинциального помещичьего быта, сцены, написанные Грибоедовым, по колоритным портретным зарисовкам и раскованным стихам предвосхищают уже «Горе от ума». Есть в этих сценах и петербургская картинка — упоминание о вошедших в то время в моду визитных карточках:

                                  ...а то ведь таковой
Обычай водится в столицах, об Святой
И в Рождество. Да что? там вечно наглость та же;
Знатнейшие дома — и родственников даже —
Вот посещают как: сам барин дома спит,
Карету и пошлет, а в ней холоп сидит,
Как будто господин; обрыскает край света,
Швыряет карточки!..

Из всех ранних комедий, написанных Грибоедовым до «Горя от ума» самостоятельно и в соавторстве с другими, «Своя семья» имела наибольший успех. Она удержалась на сцене до наших дней.

Что же касается упоминаемой в письме гадалки «Кирховши», то речь здесь идет о Шарлотте Федоровне Кирхгоф, приехавшей в Петербург то ли из Ревеля, то ли из Риги и поселившейся на Офицерской улице, в доме, где помещался оптический магазин Роспини (ныне ул. Декабристов,

- 44 -

дом 3). Под стать фамилии старой вещуньи (Kirchhof — по-немецки «кладбище») были ее прорицания, по большей части мрачного свойства, потому, вероятно, и за визит ей платили весьма щедро — «беленькую» (25 рублей).

Особо следует сказать о П. П. Каверине, о котором упоминается в начале письма. Это личность довольно интересная, можно сказать, характерная для эпохи 1810-х годов. Бывший студент Московского и Геттингенского университетов, участник войны 1812 года, опасный бретер и непременный посетитель петербургских ресторанов (в одном из них и встречается с ним Грибоедов — на углу Дворцовой площади и Невского проспекта), любитель и знаток музыки (между прочим, он напел Россини, с которым был знаком, одну музыкальную фразу русской народной песни, попавшую в оперу «Севильский цирюльник»), член «Союза благоденствия» и страстный ненавистник крепостного рабства — таковы разнообразные грани этой крайне противоречивой личности. Каверин увековечен в стихах Пушкина, где схвачен не только его облик, но и тип времени.

Подобно Каверину, «под легким покрывалом безумной шалости» скрывал «высокий ум» и Грибоедов.

Безумная шалость, впрочем, вела к трагедии.

В 1817 году имя Грибоедова было замешано в громкую и скандальную историю «дуэли четверых».¹³ Следствие, произведенное спустя неделю после происшествия, всех его обстоятельств не выяснило, но дало пищу разного рода кривотолкам.

Насколько можно судить по мемуарам современников и официальным документам, события, приведшие к кровавой развязке, развивались следующим образом.

5 ноября 1817 года в Малом театре давался спектакль «Караван Каирский, или Торг невольниками» — комическая опера с хорами, балетом и сражениями. В представлении участвовала восемнадцатилетняя, но уже знаменитая

- 45 -

Авдотья Ильинична Истомина. Замечательная балерина, красивая и стройная, с черными огненными глазами, Истомина кружила головы петербургской молодежи. Счастливым ее поклонником был поручик кавалергардского полка Василий Васильевич Шереметев. Однако они не очень ладили между собой. На следствии Истомина говорила, что «давно намеревалась по беспокойному его характеру и жестоким с ней поступкам отойти от него».

3 ноября, поссорившись с Шереметевым (незадолго до этого получившим штаб-ротмистрские погоны), балерина уехала от него на квартиру своей подруги. Грибоедов, как утверждал впоследствии, решил выяснить обстоятельства ссоры, а потому и договорился с Авдотьей Ильиничной, что будет ждать ее по окончании спектакля. Грибоедов привез ее на квартиру Завадовского, где в последнее время проживал. На следствии Истомина показала, что сюда же «вскоре приехал Завадовский, где он, по прошествии некоторого времени, предлагал ей о любви, но в шутку или в самом деле, того не знает». Потом Грибоедов отвез балерину к актрисе Азаревичевой.

Грибоедов не придавал серьезного значения этому происшествию, столь обычному в кругу «пасынков здравого рассудка», как он порой себя характеризовал.

Но Шереметев через три дня помирился с Истоминой, а еще через два, грозя застрелиться, заставил ее признаться, где она была после спектакля 5 ноября. После этого дуэль была предрешена, тем более что секундантами и без того горячего ротмистра стали известные бретеры Якубович и Каверин. Якубович был особенно деятелен. 9 ноября в 4 часа дня он с Шереметевым явился к Англичанину и потребовал от него «тот же час драться на смерть». Учтиво, но насмешливо тот попросил отсрочки хотя бы на два часа, чтобы пообедать. Тогда решено было договориться об условиях поединка на следующее утро.

10 ноября в 9 часов утра у Завадовского, несмотря на раннюю пору, уже находились гвардии подпоручик артиллерии Александр Строганов и Грибоедов. Условия дуэли

- 46 -

были выработаны суровые: стреляться с шести шагов. Здесь же, при обсуждении условий, произошла ссора Грибоедова с Якубовичем. Так дуэль стала двойной: после Шереметева и Завадовского должны были стреляться их секунданты. Такого еще не бывало, и Якубович был в восторге.

На следующий день в Петербурге мела метель. Лишь 12 ноября соперники в 2 часа пополудни съехались на Волковом поле (в районе современного Волковского проспекта).

На снегу секунданты шпагами прочертили четыре линии — через каждые шесть шагов; от двух крайних, по условленному знаку, противники двинулись навстречу друг другу. Почти сразу же, на ходу, Шереметев выстрелил. Пуля оторвала воротник сюртука Завадовского. Тот хладнокровно дошел до второй черты и, дождавшись, когда, согласно условиям, соперник остановится перед ним в шести шагах, начал не спеша прицеливаться. В искусстве стрельбы Завадовский сравнивал себя с капитаном английской службы Россом, убивавшим на лету ласточек. В данном случае задача упрощалась, и причиной медлительности графа не могла быть боязнь промаха. Завадовский желал сторицей воздать за пережитое волнение; может быть, даже надеялся на мольбу о пощаде. Два раза показывалась вспышка на полке пистолета: осечка, еще осечка. Тогда Шереметев, «забыв все условия дуэли», крикнул, что, если будет промах, он все равно пристрелит рано или поздно Завадовского, как собаку.

Прогремел выстрел.

Шереметев упал и стал кататься по снегу: пуля попала в живот. К нему подошел, как всегда полупьяный, Каверин и воскликнул: «Вот те, Вася, и репка». Впрочем, возможно, было сказано что-то другое («редька» или «решка») — ясно было одно: рана смертельна.

Через 26 часов Шереметев скончался. Так как нужно было позаботиться о раненом, вторая дуэль в тот день не состоялась. Она произошла год спустя (23 октября 1818 года)

- 47 -

у селения Куки, близ Тифлиса. Несмотря на ранение в руку, Грибоедов стрелял в Якубовича. Он метил ему в плечо (очевидно, для того чтобы лишить бретера возможности впоследствии драться на дуэлях), но промахнулся. Очевидец утверждает при этом, что Грибоедов воскликнул: «О sort injuste! (О, несправедливая судьба!)»

20 ноября 1817 года на следствии о «дуэли четверых» Грибоедов показал, что результат поединка ему неизвестен. Все участники дела условились заранее не выдавать друг друга. И только Якубович не отрицал своего соучастия. Он был переведен из гвардейских уланов в армейский полк на Кавказ. Завадовский отделался меньшим: ему было предложено на время выехать за границу, и он возвратился в Англию.

Однако долго в петербургских гостиных ходили различные слухи об этой дуэли. Обществу нужно было найти виновного. Шереметев не мог быть объявлен таковым: он погиб. Якубович своим шумным бретерством внушал восхищение, он поносил везде Грибоедова и, верный себе, присочинял по ходу рассказов живописные детали (о том, как с досады после поединка выстрелил в Завадовского и прострелил ему шляпу; о том, как подобрал пулю, убившую Шереметева, и погрозил ею же убить противника и т. п.). Завадовский оправдывался, намекая на неблаговидное поведение Грибоедова. А тот молчал, считая ниже своего достоинства опровергать порочащие его слухи. Поэтому он и был объявлен виновным.

Выстраданное самим Грибоедовым позже выскажет Чацкий:

Что это? слышал ли моими я ушами!
Не смех, а явно злость. Какими чудесами?
        Через какое колдовство
Нелепость обо мне все в голос повторяют!
    И для иных как словно торжество,
        Другие будто сострадают...
        О! если б кто в людей проник:
    Что хуже в них? душа или язык?
                      Чье это сочиненье!

- 48 -

Поверили глупцы, другим передают,
        Старухи вмиг тревогу бьют,
И вот общественное мненье!

Хуже всего было то, что Грибоедов оказался опозоренным в глазах петербургской молодежи, которая особенно к сердцу приняла пересуды о поединке. Впоследствии А. Бестужев признавался: «Я был предубежден против Александра Сергеевича. Рассказы об известной дуэли, в которой он был секундантом, мне переданы были его противниками в черном виде...»

То, что Грибоедов на официальном следствии решительно отрицал свое участие в дуэли, в глазах света было оценено как свидетельство трусости. Однако письма Грибоедова ясно показывают, что официальное, благонамеренное понятие о чести ему уже в ту пору было в высшей степени чуждым. «Сделай одолжение, — советует он С. Бегичеву, — не дурачься, не переходи в армию; там тебе бог знает когда достанется в полковники, а ты, надеюсь, как нынче всякий честный человек, служишь из чинов, а не из чести».

Это парадоксальное замечание характерно для преддекабристских настроений, насыщенных общественным недовольством, когда традиционное дворянское понятие о чести, как о беззаветном служении самодержавному государству, многим казалось уже архаичным и недостойным, так как истинно честному человеку претили и господствующая мораль, и правительственная политика. В этих условиях вырабатывался новый кодекс чести, независимой от государства и служения царю, и служба, бывшая в годы Отечественной войны общественным служением, теперь представлялась делом сугубо личным. Подобно этому, ложь на официальном следствии не была проявлением нечестности, но оправданной новым нравственным кодексом хитростью. При всей несоразмерности следствия о дуэли и позднейшего следствия по делу декабристов поведение Грибоедова в обоих случаях было, в сущности, одинаковым.

- 49 -

Однако больше, чем светские пересуды, Грибоедова терзали укоры совести. Происшествие, казавшееся вначале легкой шалостью, обернулось трагедией, и наедине с самим собой он не мог не чувствовать вины перед погибшим. Сообщая о дуэли Бегичеву, Грибоедов признавался, что на него нашла ужасная тоска, что беспрестанно он видит перед глазами умирающего Шереметева, что пребывание в Петербурге ему сделалось невыносимым. Очевидно, сразу же после завершения следствия он уезжает на некоторое время в Нарву, оставив Жандру начатый незадолго до того перевод пьесы французского драматурга Барта, обещанный Екатерине Семеновой к бенефису.

«Притворная неверность» была из разряда тех же салонных комедий, что и «Молодые супруги». Но иронически настроенный Ленский (подобный Аристу в «Молодых супругах») уже не несет в себе авторского мироощущения. Лирическими в новой пьесе становятся монологи Рославлева, порывистого и склонного к мизантропии, так характеризующего свет:

                                                  ...Кто говорит о них?
Прелестницы с толпой вздыхателей послушных,
И общество мужей, к измене равнодушных,
И те любезники, которых нынче тьма:
Без правил, без стыда, без чувств и без ума,
И в дружбе, и в любви равно непостоянны.
Вот люди!.. И для них мои поступки странны,
Я непохож на них, так чуден им кажусь.
Да, я пустых людей насмешками горжусь...

Переделывая пьесу, Грибоедов отчасти защищает героя от авторской насмешки, которая ясно ощущается во французской комедии: пылкость молодого человека там трактуется как черта комическая, недостойная светского человека. Рославлев возвышается до пафоса Чацкого, также восклицавшего: «Я странен! А не странен кто ж? Тот, кто на всех глупцов похож?..»

- 50 -

Удачным в комедии Грибоедова является и по-своему проработанный характер Блестова:

Кто ж Блестов? Старый франт! Он с лишком в 40 лет
Везде волочится, прельщает целый свет,
Острится надо всем, а сам всего смешнее:
Не вовсе без ума, и от того глупее;
Охотно в дураки отца бы посвятил,
Лишь бы с улыбкою сказали: как он мил!

Здесь уже намечен облик одного из «бульварных лиц», которого «ругают все, а всюду принимают».

После возвращения из Нарвы, в начале января 1818 года, Грибоедов закончил перевод комедии «Притворная неверность» (Жандр успел перевести лишь два ее явления). Она была поставлена впервые на сцене только что отстроенного Большого театра.

Возведенный в 1783 году архитекторами Тишбейном и Деденевым и сильно переделанный в 1802—1804 годах Тома де Томоном, Большой театр после пожара 1811 года был заново построен по проекту Модю. Внешне театр повторял в основном старые формы, представляя собою огромное прямоугольное каменное здание, украшенное портиком с восемью колоннами дорического ордера и барельефом с изображением Аполлона.

Внутри театр был совершенно переделан и значительно увеличен. Парадная лестница вела в великолепный зал, который вместе с другими образовывал вокруг театра обширное фойе, «коим едва ли какой из иностранных театров может похвалиться, но, не наполняясь публикою в антрактах, как в Париже или в Лондоне, употребляется только для публичных маскарадов».

В старом театре было три яруса лож, в новом — пять (по 24 в каждом), не считая шести бенуаров и трех верхних галерей для райка. Напротив сцены помещалась императорская ложа, которая была разделена четырьмя кариатидами, выполненными скульптором Демут-Малиновским, на три отделения и убрана голубым бархатом с золотом.

- 51 -

В партере размещалось 360 кресел и стульев. Во время маскарадов за час с небольшим по верху их наводился пол наравне со сценой и образовывался громадный зал, вмещающий до 12 тысяч человек. Расписанный альфреско художником Скоти, театральный зал освещался опускаемою сверху люстрой в 240 ламп, а в торжественные дни, кроме того, свечами, которые зажигались в бронзовых подсвечниках, по три в каждой ложе.

Публика попадала в театр через восемь подъездов, причем архитектором было предусмотрено еще одно «удобство», которого не было в старом театре. «Нельзя не похвалить, — писалось в «Сыне отечества», — что выход из райка проведен через особый коридор и сени, и потому публика, выходящая из кресел и лож, не будет стеснена смурыми любителями изящного».

Правда, при всем великолепии Большой каменный театр имел и некоторые неудобства: в зимнее время там было довольно прохладно и дул сквозной ветер, к тому же эхо, отражаясь от круглого свода, мешало подчас слушать актера. Это обстоятельство в 1836 году привело к частичной перестройке театра.

Пятого февраля в новом театре был устроен маскарад с танцами, а одиннадцатого на афише значилось: «„Притворная неверность”, комедия в одном действии в стихах, переведена с французского г-дами Грибоедовым и Жандром, дивертисмент «Цыганский табор» и «Семела, или Мщение Юноны», мифологическое представление в одном действии в вольных стихах, переделанное в стихах г-ном Жандром с хорами, пением и балетом».

Пьеса «Семела» была выполнена Жандром при участии Грибоедова, который сделал прозаический ее перевод.

Вскоре после премьеры новая комедия была сочувственно отмечена анонимным рецензентом в «Сыне отечества», где, в частности, писалось: «Заметим при сем случае одно обстоятельство в переводе комедии. Переводчики, по примеру некоторых других новейших писателей, дали почти

- 52 -

всем действующим лицам имена русские, заимствованные от собственных имен русских городов, рек и пр.<...> Мы пойдем еще дальше и спросим: почему нельзя на театре, по древнему отличительному русскому обычаю, называть людей по имени и отчеству? Доныне это было в обыкновении в одних фарсах: для чего не вывести того же в благородной комедии? — Это не так трудно: стоит отличному писателю показать в том пример».

Это было здравое суждение, и оно в дальнейшем было учтено Грибоедовым: одной из колоритных примет слога «Горя от ума» станет насыщенность его русскими именами в их национальной форме.

В начале 1818 года, чуждаясь после трагической дуэли светских развлечений, Грибоедов часто бывал в доме Голидея, выходившего своими главными фасадами на Офицерскую (ныне Декабристов) улицу и Мариинский переулок, а флигелем — на Екатерининский канал.

Дом этот принадлежал театральной дирекции, и в нем жили актеры русской труппы. Кроме того, здесь же размещалась театральная типография Похорского (в комедии «Студент» он выведен под фамилией Прохорова), где были напечатаны первые пьесы Грибоедова; в корпусе, выходившем на Офицерскую улицу, на первом этаже помещался «Северный трактир» итальянца Джульяно Сеппи; во флигеле — репетиционный зал; в верхнем этаже поселены были певчие, приобретенные театральной дирекцией у известного петербургского театрала обер-егермейстера А. А. Нарышкина, который «должников не согласил к отсрочке» и распродал свой крепостной театр.

Это здание в конце XIX века было совершенно переделано — превращено в обычный, огромный и невзрачный доходный дом. Во времена же Грибоедова он был довольно красив — с небольшими колоннами по фасаду на Офицерской улице и с громадными аркадами служб, выходивших в Мариинский переулок.

- 53 -

В этом доме драматург бывал в квартирах многих актеров.

Сосницкий на склоне лет вспоминал: «Когда он вышел в отставку..., я был тогда молодым человеком, жил в казенном доме и заболел; Грибоедов посещал меня очень часто, привозил лекарства, и все на свой счет». Когда после окончания Театрального училища актриса Е. Я. Воробьева стала женой Сосницкого, в Малом театре была поставлена комедия Грибоедова «Молодые супруги» — «нарочито... для рекомендации молодых Сосницких перед публикой».

В театральной семье Колосовых в то время готовилась к поступлению на сцену совсем юная А. М. Колосова, впоследствии выдающаяся русская актриса, выступавшая с равным успехом и в трагических, и в комических ролях. Одной из первых была для нее также роль Эльмиры в «Молодых супругах», в которой она дебютировала после отъезда Грибоедова из Петербурга, но готовила по указаниям автора.

Особенно же часто бывал Грибоедов у Каратыгиных. Глава семьи был живою памятью петербургской сцены. В своей квартире он устраивал часто домашние спектакли, и тогда еще никто не подозревал, что охотно бравшийся в то время за комические роли и служивший чиновником в банке старший сын Андрея Васильевича, Василий, станет вскоре замечательным трагиком, гордостью русского театра.

Здесь, в актерской среде, у Грибоедова зрели новые замыслы, которым, однако, не суждено было свершиться.

12 марта 1818 года он был неожиданно вызван к министру иностранных дел графу К. В. Нессельроде, отличавшемуся отменным уродством, хитрым и изворотливым умом царедворца, да еще, пожалуй, тем, что так и не освоил русского языка и предпочитал изъясняться по-французски. Министр объявил, что Грибоедов назначается секретарем персидской дипломатической миссии.

- 54 -

«Представь себе, — жаловался Грибоедов в письме Бегичеву, — что меня непременно хотят послать, куда бы ты думал? — в Персию, и чтоб жил там. Как я не отнекиваюсь, ничего не помогает; однако я третьего дня, по приглашению нашего министра, был у него... я представлял ему со всевозможным французским красноречием, что жестоко бы было мне цветущие лета свои провести... в добровольной ссылке, на долгое время отлучиться от друзей, от родных, отказаться от литературных успехов, которых я здесь вправе ожидать, от всякого общения с просвещенными людьми, с приятными женщинами, которым я сам могу быть приятен (не смейся: я молод, музыкант, влюбчив, и охотно говорю вздор, чего же им еще надобно?)

— Вы в уединении усовершенствуете свои дарования.

— Нисколько, ваше сиятельство. Музыканту и поэту нужны слушатели, читатели; их нет в Персии...

Степан, милый мой, ты хоть штаб-ротмистр кавалергардский, а умный малый, как ты об этом судишь?»

Вероятно, назначение в персидскую миссию было замаскированной ссылкой — за участие в нашумевшей дуэли.

Делать было нечего, и, верный своим правилам, Грибоедов усаживается за книги, стремясь хоть несколько познакомиться с Персией и с Востоком, где ему предстояло провести многие годы.

В середине августа наконец прибыл из Москвы «друг и брат» Степан Никитич Бегичев и снова поселился вместе с Грибоедовым в «угольном доме» Валька. Это было как подарок судьбы — единственный перед надвигающимся отъездом. «Ты, мой друг, — признавался ему Грибоедов в одном из позднейших писем, — поселил в меня, или, лучше сказать, развернул свойства, любовь к добру, я с тех пор только начал дорожить честностью, и всем, что составляет истинную красоту души, с того времени, как с тобой

- 55 -

познакомился и ей богу! когда с тобою пребываю вместе, становлюсь нравственно лучше, добрее...»

В Москве, во время пребывания там гвардии, было образовано новое тайное общество — «Союз благоденствия». Бегичев был принят в него Никитой Муравьевым. В Петербург Бегичев привез устав нового Союза — «Зеленую книгу».

Целью «Союза благоденствия» была отмена крепостного права, введение в России конституции, обеспечивающей для всех ее граждан политические свободы. Главным средством для достижения этой цели предполагалось формирование «общественного мнения». Членам Союза вменялось в обязанность «превозносить добродетели, унижать порок», внушать «стремление к общему благу». Особое значение в выполнении этих задач придавалось литературе и театру. Членам общества, а следовательно и Бегичеву, вменялось в обязанность «убеждать, что сила и прелесть стихотворений не состоит ни в созвучии слов, ни в высокопарности мыслей, ни в непонятности изложения, но в живости писаний, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих». Грибоедов и сам пылал «жаром к искусствам творческим, высоким и прекрасным».

28 августа 1818 года Грибоедов покинул столицу. Он расставался с Петербургом повзрослевшим, обогащенным множеством разнообразных впечатлений и знакомств, убежденным в своем призвании поэта.

Меньше чем через месяц после отъезда Грибоедов, вспоминая кратковременную остановку в Москве, напишет Бегичеву: «В Москве все не по мне. Праздность, роскошь, не сопряженные ни с малейшим чувством к чему-нибудь хорошему. Прежде там любили музыку, нынче она в пренебрежении; ни в ком нет любви к чему-нибудь изящному, а притом «несть пророк без чести, токмо в отечестве своем, в сродстве и в дому своем». Отечество, сродство и дом мой в Москве. Все тамошние помнят во мне Сашу, милого ребенка, который теперь вырос, много повесничал,

- 56 -

наконец становится к чему-то годен, определен в Миссию и может со временем попасть в статские советники, а больше во мне ничего видеть не хотят...»

Если приглядеться внимательно, то в этой сбивчивой исповеди, очень личной, уже угадывается зерно конфликта комедии «Горе от ума»...

Рассказ о ранних петербургских годах Грибоедова был бы неполон без упоминания о том, что в это время он пережил глубокое чувство. Спустя много лет, в 1825 году, писатель напомнит Бегичеву: «Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно то же было».

Не к той ли женщине адресовано одно из самых загадочных писем¹⁴ Грибоедова, написанное в далеком персидском Тавризе 17 ноября 1820 года, в первом часу ночи?

«Вхожу в дом, в нем праздничный вечер: я в этом доме не бывал прежде. Хозяин и хозяйка, Поль с женою, меня принимают в двери. Пробегаю первый зал и еще несколько других. Везде освещение: то тесно между людьми, то просторно. Попадаются многие лица, одно как будто моего дяди, другие тоже знакомые; дохожу до последней комнаты, толпа народу, кто за ужином, кто за разговором; вы там же сидели в углу, наклонившись к кому-то, шептали и ваша возле вас. Необыкновенно приятное чувство и не новое, а по воспоминанию мелькнуло во мне, я повернулся и еще куда-то пошел, где-то был, воротился; вы из той же комнаты выходите мне навстречу. Первое ваше слово: «вы ли это, Александр Сергеевич? Как переменились! Узнать нельзя. Пойдемте со мною», — увлекли далеко от посторонних в уединенную, длинную боковую комнату, к широкому окошку, головой приклонились к моей щеке, щека у меня разгорелась, и подивитесь! вам труда стоило, нагибались, чтобы коснуться моего лица, а я, кажется, всегда был выше вас гораздо. Но во сне величины искажаются, а все это сон, не забудьте.

Тут вы долго ко мне приставали с вопросами, написал ли я что-нибудь для вас? — Вынудили у меня признание,

- 57 -

что я давно отшатнулся, отложился от всякого письма, охоты нет, ума нет — вы досадовали. «Дайте мне обещание что напишете». — «Что же вам угодно?» — «Сами знаете». — «Когда же должно быть готово?» — «Через год непременно». — «Обязываюсь». — «Через год, клятву дайте...» — и я дал ее с трепетом. В эту минуту малорослый человек, в близком от нас расстоянии, но которого я, давно слепой, не довидел, внятно произнес эти слова: «Лень губит всякий талант»... А вы, обернясь к человеку: «Посмотрите, кто здесь?..» Он поднял голову, ахнул, с визгом бросился мне на шею... дружески меня душит... Катенин!.. Я пробудился...»

Кончается письмо обещанием Грибоедова: «Во сне дано — наяву исполнится».

Речь здесь идет о комедии «Горе от ума».

- 58 -

ГОД НЕСБЫВШИХСЯ НАДЕЖД

Крик! радость! обнялись! — Пустое...         В повозке так-то на пути Необозримою равниной, сидя праздно,         Все что-то видно впереди         Светло, синё, разнообразно; И едешь час, и два, день целый, вот резво Домчались к отдыху; ночлег: куда ни взглянешь, Все та же гладь, и степь, и пусто и мертво; Досадно мочи нет, чем больше думать станешь.     А. Грибоедов  «Горе от ума»

Когда 28 мая 1824 года Грибоедов в Москве садился в почтовую карету, он знал, что через двое с половиной суток прибудет в Петербург, но поживет там недолго: месяц-полтора. Ермолов, у которого он в последние годы служил на Кавказе секретарем «по дипломатической части», продлил его отпуск — для заграничного путешествия. Уже обдуман был маршрут; из Петербурга — в Париж, потом в южную Францию и в Италию, а оттуда — через Дарданеллы, Босфор в Черное море, к берегам древней Колхиды, к месту службы. Однако с самого начала все пошло не так, как предполагалось. На второй день пути неожиданно пошел снег. 30 мая — снова. Грибоедов промерз, вынужден был остановиться на ночлег и прибыл в Петербург лишь 1 июня.

- 59 -

Правда, нет худа без добра. В дороге пришла мысль о новой развязке комедии. Привиделось: Молчалин, вызванный Лизой для свидания с госпожой, полусонный и раздосадованный, неосмотрительно открывает душу:

Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
        Любила Чацкого когда-то,
        Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
        Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь и простыну...

Все это слышит не замеченная в темноте Софья. Следует бурная сцена ее объяснения с Молчалиным — и только теперь из-за колонны появляется Чацкий...

Устроившись по приезде в гостинице Демута («Демутовом трактире» — ныне участок дома 40 по наб. р. Мойки), в тот же день, никуда не выходя, Грибоедов записал словно кем-то подсказанные стихи новой сцены. Комедия, задуманная в персидском городе Тавризе, писавшаяся в Тифлисе, Москве и тульском имении Бегичева, была, казалось, окончательно завершена. Осталось ее напечатать и поставить на сцене. За этим, собственно, и приехал Грибоедов в Петербург.

Теперь можно было выйти на улицу и осмотреться, прогуляться, как в старые годы, по Адмиралтейскому бульвару. Деревья на нем, аккуратно подстриженные и запыленные, были неизменны, зато каменные стены за ними преобразились.

С 1704 года на этом месте была верфь, сначала — верфь-крепость с валом и рвом, перед которыми, по законам фортификации, долгое время с трех сторон оставалось незастроенное пространство — эспланада. Потом ров срыли (на его месте появился бульвар), а верфь замкнули П-образным ведомственным зданием, длинным и невзрачным, только в центре его возвышалась эффектная трехъярусная

- 60 -

башня, увенчанная золоченым шпилем с корабликом-флюгером. Шпиль обозначил центр города. От него расходились лучами три важнейшие городские магистрали, три проспекта — Невский, Адмиралтейский и Вознесенский. Адмиралтейская игла просматривалась по ним издалека: от Каретных сараев у Литовского канала, от Семеновского плаца на Загородном проспекте, от Измайловских казарм за Фонтанкой. На месте эспланады образовались три огромные площади: Дворцовая, Адмиралтейская и Петровская (Сенатская).

С начала XIX века началась перестройка Адмиралтейства по проекту архитектора А. Д. Захарова, законченная к 1823 году. Теперь центральное здание города, внушительно огромное, с четким ритмом мощных колоннад, с главной башней, несущей шпиль и обильно украшенной скульптурой и барельефами, стало не просто прекрасным, но и осмысленным, торжественно провозглашающим морскую славу России.

Постройка Адмиралтейства повлекла за собой реорганизацию окружающих его площадей. Напротив, эхом повторяя его архитектурный ритм, на углу Исаакиевской площади был построен архитектором А. Монферраном дом Лобанова-Ростовского; перед домом застыли поднявшие лапы беломраморные львы. Сама Исаакиевская площадь была пока засорена строительными материалами, в центре ее по проекту того же архитектора строился новый Исаакиевский собор. Огромный квадрат фундамента, законченного к 1827 году, предвещал нечто грандиозное. На Дворцовой площади тоже шло строительство — напротив Зимнего дворца уже угадывались монументальные формы Главного штаба, возводимого по проекту архитектора К. Росси. И только на углу площади и Невского проспекта по-прежнему пока стояло здание Вольно-экономического общества, в первом этаже которого размещалась кондитерская Лореды.

Вернувшемуся в Петербург после шестилетнего отсутствия Грибоедову нужно было вновь привыкать к столице:

- 61 -

за это время многое в ней изменилось. Да и сам Грибоедов теперь глядел на все иными глазами.

Город быстро строился. На знакомых улицах то и дело встречались новые каменные дома, построенные по высочайше утвержденным планам: без высочайшего позволения ничего в столице не делалось. На балах манерные менуэты вытеснялись французской кадрилью и гавотом, но как-то выцвел с годами былой гусарский тон и стали осторожнее публичные разговоры. В театре пользовались успехом надрывные мелодрамы наподобие «Громового удара, или Ужасной тайны» и вошли в обычай вызовы актеров, но зрители стали тише и осторожнее. Когда в 1822 году Катенин посмел в театральном зале нелестно отозваться об игре актрисы, имевшей высоких покровителей, он был в 24 часа выслан из столицы в свое костромское имение.

Каждый год приносил или новый запрет, или новую расправу. В 1820-м было жестоко подавлено «возмущение» Семеновского полка, в 1821-м начато дело по обвинению профессоров Педагогического института в крамоле и безверии, в 1822-м запрещены масонские ложи, в 1823-м запретили русским подданным обучаться в германских университетах, а в 1824-м из программ учебных заведений были вычеркнуты «излишние» политические науки. «Посреди мертвящего формализма всеобщей дисциплины, — свидетельствует один из мемуаристов, — распространяемой железной ферулой Аракчеева, в обществе было тревожное ожидание чего-то неопределенного, в воздухе чувствовалось приближение кризиса... Бессознательно-тревожное предчувствие общества — это была та тень, которую, по английской поговорке, «грядущие события бросают перед собою»...

Вскоре после приезда Грибоедов напишет в Москву П. А. Вяземскому: «А здесь мертвая скука, да что? не вы ли во всей Руси почуяли тлетворный, кладбищенский воздух? А поветрие отсюдова». В письме, посланном обычным порядком, выразиться определеннее было невозможно: перлюстрация частной переписки стала чуть ли не явной.

- 62 -

Рассуждать высочайше не позволялось. Генерал от артиллерии граф Аракчеев выше всего на свете почитал четкость воинского устава и потому стремился распространить его действие на все сферы жизни. Даже крепостное право его удовлетворяло не вполне: в военных поселениях оно было соединено с солдатским режимом.

Тем более подозрительными казались царедворцам всякие умники.

Грибоедов почувствовал это, когда нанес ряд визитов с целью провести «Горе от ума» в печать. Цензура театральных произведений находилась в ведении Министерства внутренних дел, всех остальных книг — в ведении Министерства просвещения. Первое из них размещалось на Малой Морской (ныне ул. Гоголя, дом 15), второе — на Фонтанке у Чернышева моста (ныне ул. Ломоносова, дом 3). На всякий случай драматург посетил обоих министров, В. С. Ланского и А. С. Шишкова. Побывал он и у Паскевича, который уже командовал корпусом и находился в летнем лагере у Красного Села: там Грибоедов был представлен великому князю Николаю Павловичу — он некогда начинал службу в полку Паскевича и всегда звал его «отцом-командиром».

Итоги этих визитов были малоутешительны. «Я сколько нагляделся смешного, и сколько низостей», — делится Грибоедов своими впечатлениями с Бегичевым, а Вяземскому сообщает: «На мою комедию не надейтесь, ей нет пропуску». Знакомство с министрами не помогло; Грибоедову было предложено представить комедию в цензуру обычным порядком.

Несмотря на то что чиновный и светский Петербург перебрался на дачи, в грибоедовском номере у Демута постоянно роился разный народ: кавказские сослуживцы, оказавшиеся в столице, литераторы и артисты, старые и новые знакомые. Слух о новой комедии уже распространился, и все жаждали ее услышать. В июне 1824 года

- 63 -

Грибоедов сообщает Бегичеву: «...читал я ее Крылову, Жандру, Хмельницкому, Шаховскому, Гречу и Булгарину, Колосовой, Каратыгину, дай счесть — 8 чтений. Нет, обчелся, — двенадцать; третьего дня был обед у Столыпина, и опять чтение, и еще слово дал на три в разных закоулках. Грому, шуму, восхищению, любопытству конца нет».

Первый блин, правда, оказался комом.

Грибоедов отправился с визитом к Крылову не случайно: крыловская басня отчасти подготовила появление «Горя от ума». В самой комедии драматург имел в виду Крылова, когда писал полную благонамеренного ужаса реплику Загорецкого:

Нет-с, книги книгам рознь. А если б, между нами,
      Был цензором назначен я,
На басни бы налег; ох! басни — смерть моя!
Насмешки вечные над Львами! над Орлами!
      Кто что ни говори:
Хотя животные, а все-таки цари.

Жил Крылов на Большой Садовой улице, напротив Гостиного двора, в казенном доме (ныне — Садовая ул., 20), принадлежащем Публичной библиотеке, где он служил библиотекарем. Кабинетом ему служила угловая (в сторону Невского пр.) комната на втором этаже, в которой за перегородкой стояла кровать, а перед небольшим столиком — диван, особо любимый хозяином.

В молодости горячий и резкий на язык, Крылов в свои пятьдесят пять лет отяжелел и, как видно, успокоился. Он и сейчас любил поговорить; речь его была занимательна, остра, но порой двусмысленна: за похвалой могла скрываться насмешка, за самоуничижением — гордость. Неряшливость в обстановке его квартиры и в одежде была едва ли не подчеркнутой, о своей лени он сам частенько проговаривался, будто бы по простоте душевной. Но кто знает — не будь этой маски, так легко ли сходили бы ему с рук басни с их вечными насмешками «над Львами, над Орлами»?

- 64 -

Почти двадцать лет тому назад написавший свои последние пьесы, Крылов не потерял интереса к театру, но разочаровался в его великой воспитательной силе, в чем по-просветительски был убежден в молодые годы. Потому пылкие монологи Чацкого не могли не возбуждать в нем усмешки, которую он, однако, постарался скрыть от автора.

Прослушав комедию Грибоедова, он похвалил ее и тут же пустился в пространные рассуждения о том, что поэзия должна иметь цель, но что к голове прекрасной женщины нельзя приставить птичьего туловища. Сначала осторожно, а потом, увлекшись, горячо и взволнованно, Грибоедов начал возражать. Он рассказал о прекрасных Грифонах, птицах с женскими головами, изображения которых ему довелось увидеть на развалинах древнеперсидского города Персеполя. Он вспомнил и о волшебной птице Симург, воспитавшей богатыря Золя, как о том поведано в поэме Фирдоуси «Шах-Наме». «Идеальная природа может быть гораздо выше нами виденной», — воскликнул Грибоедов и вдруг поймал себя на противоречии. Что ему было до идеальной природы? К тому же Крылов слушал его с таким простодушным удивлением, будто бы и впрямь никогда не подозревал ни о сфинксах, ни о грифонах. И разве сами его басни, в которых действовали звери, столь похожие на людей, не были своеобразным грифоном?

Было похоже на то, что Крылов дурачил своего собеседника, но придраться было не к чему. Грибоедов покинул его раздосадованный.

Зато у Жандра все было по-другому. Жил он теперь в доме Эгермана, снятом Военно-счетной экспедицией, — близ Синего моста, на углу наб. р. Мойки и Фонарного переулка (ныне наб. р. Мойки, 82). В кабинете его, как всегда, царил педантичный порядок, несколько неуютный для постороннего. Но и сам Жандр, и жившая с ним Варвара Семеновна Миклашевич, писательница и переводчица, и старый приятель Чепегов, сильно сдавший за последние годы, почти ослепший, выслушали комедию с таким душевным вниманием, с такой ненавязчивой любовной

- 65 -

гордостью за своего друга, что становилось и без похвал ясно: каждое слово здесь понято и оценено по достоинству.

У Шаховского без шумных восторгов не обошлось. Князь тоже постарел и стал еще более суетливым. Он ушел из дирекции театров, но любимого дела не бросил: по-прежнему много писал, занимался режиссурой и руководил обучением актеров в Театральной школе. Выслушав комедию Грибоедова, Шаховской прослезился и торжественно заявил, что признает на этот раз себя побежденным.

Вечером, когда, как и в старые времена, на «чердаке» собрались многочисленные гости, Грибоедову бросилась в глаза и еще одна перемена в характере Шаховского. Он заискивал перед графом М. А. Милорадовичем, военным генерал-губернатором Петербурга, в ведение которого были переданы столичные театры.

Грибоедов был представлен графу, о котором уже достаточно много слышал. Именно по распоряжению Милорадовича был выслан из Петербурга Катенин. В том же 1822 году по его приказу был посажен на несколько дней в Петропавловскую крепость воспитанник Катенина, В. А. Каратыгин, — за пререкания с директором театра. Месяц в Петропавловской крепости отсидел и А. А. Алябьев, осмелившийся явиться на спектакль в штатском платье. Граф Милорадович строго следил за нравственностью.

Знал Грибоедов и то, что благосклонностью генерал-губернатора пользовалась женская половина театральной труппы, а также воспитанницы Театральной школы. Для них в Екатерингофе была снята на лето дача, куда не было доступа посторонним.

Вскоре по приезде в Петербург Грибоедов был приглашен отобедать в Екатерингофе.

Генерал-губернатор появлялся на даче непременно с подарками и сладостями, нежась в звуках благодарного щебетанья воспитанниц. Был он в свои пятьдесят с небольшим лет тучен, но подвижен и скор. В волосах его обильно сверкала проседь, но высокий лоб был еще гладок. Большой с горбинкой нос придавал некоторую

- 66 -

хищность его лицу, которая, впрочем, смягчалась веселым в иные минуты взглядом голубых глаз. Мощная генеральская грудь была усеяна звездами, поверх которых красовалась широкая голубая лента Андрея Первозванного, тут же на ленточке болтался золотой лорнет. Любил Милорадович, когда его называли Баярдом («Был он столько же храбр, как и тот, но не в целомудрии подражал он этому рыцарю», — замечал один желчный мемуарист), хотя за недосугом никогда не читал не только итальянских, но и русских поэтов; в этом и не было нужды: на петербургской сцене часто давалась героическая комедия (в переводе Шаховского) «Влюбленный Баярд, или Рыцарь без страха и упрека».

Грибоедов, по многим причинам невзлюбивший всесильного генерал-губернатора, прозвал его «le chavalier bavard» (болтливым рыцарем).

У Шаховского Грибоедов был также представлен сенатору Аркадию Алексеевичу Столыпину, среди многочисленных должностей которого была и должность члена Театрального комитета. Столыпин пользовался репутацией человека независимого и честного; декабристы намеревались после переворота предложить ему войти во Временное правительство.

Столыпин по достоинству оценил Грибоедова, который нередко бывал у него, неподалеку от Театральной площади, на Торговой улице, где в доме Погодина семья сенатора снимала квартиру в бельэтаже (ныне дом 5 по улице Союза Печатников). В июне 1824 года автор «Горя от ума» присутствовал здесь на обеде и читал свою комедию.

Петербург поражал многообразием контрастных оттенков настроений и убеждений. Почти сразу же, после бесед с сенатором, воспитанником М. М. Сперанского и его глубоким почитателем, Грибоедов посетил одного из самых непримиримых противников Сперанского, Н. М. Карамзина.

Придворный историограф жил в то время в Царском Селе, занимая один из так называемых «кавалерских

- 67 -

домиков» в Китайской деревне, построенной полвека назад по проекту архитекторов Ч. Камерона и В. Неелова у Подкапризовой дороги, разделявшей Екатерининский и Александровский парки. С крышами, у которых были загнуты края, с особыми оконными переплетами, заостренными кверху, с фигурами драконов на фасадах — все домики в Китайской деревне были одинаково необычны, и в каждом из них, предназначенных в качестве дач для придворных, было все необходимое: от кроватей с ширмами до самовара с лаковым подносом; в передней, в рамочке под стеклом, содержалась опись всем этим вещам.

В гостеприимной семье Карамзиных, распорядок дня в которой был не менее строг, чем перечень предметов в рамке, Грибоедов провел целый день 10 июня 1824 года. Пока историограф работал в своем кабинете, гостя занимала его супруга, Екатерина Андреевна, сестра П. А. Вяземского, от которого Грибоедов привез письмо из Москвы. После обеда, подававшегося в четвертом часу и завершавшегося чтением газет в садике под кустом сирени, следовала прогулка по парку. Вечер Карамзин проводил в беседах с соседями по кавалерским домам и с приезжими из Петербурга.

Когда в 1818 году Грибоедов покидал Петербург, вокруг только что вышедших из печати первых томов карамзинской «Истории государства Российского» кипели жаркие споры. Теперь, в 1824 году, появились 10-й и 11-й тома «Истории». Карамзин остался убежденным противником революционных идей, но, чуждый верноподданического ослепления, стремился рассказом об исторических событиях преподать наглядный урок царю: сквозь повествование о Смутном времени отчетливо просвечивала мысль о неразумности деспотизма, обрекающего государство на страшные испытания. Аракчеевский режим, при котором «мерой всех артикулов» было «раз, два, три», ввергал историографа в отчаяние. Поэтому ему понятен был сарказм грибоедовских стихов, вложенных в уста Скалозуба:

- 68 -

Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий;
Там будут лишь учить по-нашему: раз, два;
А книги сохранят так, для больших оказий.

Близка Карамзину была и гневная отповедь Чацкого «чужевластью мод»:

        Я одаль воссылал желанья
        Смиренные, однако вслух,
Чтоб истребил господь нечистый этот дух
Пустого, рабского, слепого подражанья;
Чтоб искру заронил он в ком-нибудь с душой,
        Кто мог бы словом и примером
Нас удержать, как крепкою вожжой,
От жалкой тошноты по стороне чужой...

В сложном восприятии петровских преобразований, размышления о которых отразились в монологе Чацкого, у Грибоедова было немало точек соприкосновения с Карамзиным. Спустя несколько дней после этой встречи Грибоедов написал Вяземскому: «...стыдно было бы уехать из России, не видевши человека, который ей наиболее чести приносит своими трудами; я посвятил ему целый день в Царском Селе и на днях еще раз поеду на поклон...»

Наряду с парадной «Историей государства Российского» существовала и «домашняя» история, свидетелем которой были стены многих петербургских зданий. Одним из таких был дом Косиковского на Невском проспекте (ныне дом 13), где снимал квартиру Греч. Жил он теперь в двух шагах от Демутова трактира, и Грибоедов по старому знакомству сюда заглядывал довольно часто.

Не столь роскошный, как расположенный на другом берегу Мойки Строгановский дворец, дом этот, выходивший своими фасадами сразу и на реку, и на проспект, и на Большую Морскую улицу (ныне улица Герцена), был по-своему эффектен — с двухъярусной колоннадой, разделенной ажурными решетками балконов, с овальными окнами второго этажа, с мягко закругленными углами, оформление которых подчеркивало прекрасную планировку всего

- 69 -

здания. Квартира Греча была расположена на третьем этаже и выходила окнами на Большую Морскую. В этом же здании помещалась типография Греча, а также знаменитый в Петербурге ресторан Талон.

Дом был построен в 1760-х годах для петербургского полицмейстера Чичерина, потому и Зеленый мост через Мойку по Невскому проспекту чаще назывался Полицейским. Затем дом перешел во владение к знатному екатерининскому вельможе, князю Куракину, у которого в секретарях служил Сперанский, живший здесь же. Следующий хозяин дома был совсем не именит, но зато богат — коммерции советник Абрам Перетц, соляной откупщик (остряки шутили: «Где соль, там и перец»); он сдавал в конце XVIII века апартаменты военному губернатору столицы графу Палену, одному из участников заговора против Павла I. В 1812 году дом приобрел купец Косиковский, а с 1821 года здесь проживал Греч, и по четвергам у него собирался весь литературный Петербург.

Грибоедов, однако, прочитал здесь сначала «Горе от ума» в узком кругу — Гречу и его новому компаньону по журнальным делам Ф. В. Булгарину. Это был довольно занятный человек, жизнь которого, как и жизнь всякого авантюриста, могла бы стать материалом многотомного романа с разнообразными превращениями: в свои 35 лет он успел побывать и стряпчим, и офицером, воевал и против Наполеона на стороне русских, и против русских на стороне Наполеона, пока в начале 1820-х годов не появился вновь в Петербурге журналистом. Пройдя огонь, и воду, и медные трубы, он чувствовал себя везде как дома; небольшого роста, на коротеньких ножках, с порядочным брюшком и с коротко подстриженной, похожей на бильярдный шар головой, постоянно похохатывающий и возбужденный, Фаддей Бенедиктович производил впечатление человека, вполне довольного жизнью. Богатая различными приключениями его судьба воспитала в нем два необходимых качества: умение ладить с нужными людьми и могучую пробивную силу.

- 70 -

Впоследствии имя Булгарина станет самым презренным в русской журналистике и литературе. Но пока он казался хотя и несколько назойливым, но безобидным малым. Приятельские отношения с ним поддерживали многие петербургские литераторы, в их числе К. Рылеев и А. Бестужев. С особой гордостью Булгарин кстати и некстати показывал каждому письмо к нему из Одессы Пушкина, в котором поэт, благодаря за присланный журнал, любезно писал: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы».

Правда, уже в то время водился за ним грешок помещать в своих журналах «Литературные листки» и «Северный архив» частные письма и литературные произведения без согласия авторов. Так, он тиснул в журнале прекрасную строфу из «Евгения Онегина», посвященную Истоминой, услышав стихи от брата поэта, Льва. С Булгариным ухо нужно было держать востро, это вскоре стало понятно Грибоедову.

Встретившись с Булгариным у Греча, Грибоедов завязал с ним приятельские отношения в связи с особыми обстоятельствами. Некогда, в 1817 году, в Варшаве на руках у Булгарина скончался сослуживец Грибоедова по Иркутскому полку и его друг корнет Петр Гениссен. Перед смертью он писал Грибоедову о человеке, который приютил его на чужбине.

Булгарин же, почувствовав в Грибоедове человека необыкновенного, впитывал в себя каждое его слово — не без корысти.

В течение долгих лет проживший вдали от литературных центров, Грибоедов на первых порах после приезда в Петербург охотно вступал в разговоры об искусстве. Одна из таких бесед на литературные темы сохранена в воспоминаниях А. Бестужева, который встретился с драматургом 24 июня 1824 года у общего приятеля, жившего также в Демутовом трактире.

- 71 -

«Уважая Грибоедова как автора, — писал спустя несколько лет А. Бестужев, — я еще не уважал его как человека. «Это необыкновенное существо, это гений!» — говорили мне некоторые из его приятелей. Я не верил... Между тем, однако ж, как я ни упирался с ним встретиться, случай свел нас невзначай. Я сидел у больного приятеля моего, гвардейского офицера Н. А. Муханова, страстного любителя всего изящного... Вдруг дверь распахнулась; вошел человек благородной наружности, среднего роста, в черном фраке, с очками на глазах. «Я зашел навестить вас, — сказал незнакомец, обращаясь к моему приятелю, — поправляетесь ли вы?» И в лице его видно было столько же искреннего участия, как в его приемах умения жить в хорошем обществе, но без всякого жеманства, без всякой формальности; можно сказать даже, что движения его были как-то странны и отрывисты, и со всем тем приличны, как нельзя более... Это был Грибоедов».

Представленные друг другу, поэты сдержанно обменялись несколькими фразами. Разговор зашел о Гете и Байроне. «Разве поклонники первого, — сказал между прочим Грибоедов, — не превозносят до небес каждую его поэтическую шалость? Разве не придают каждому его слову, наудачу брошенному, тысячи противоположных значений? С Байроном поступают еще забавнее, потому что его читает весь модный свет. Гете толкуют, как будто он был непонятен, а Байроном восхищаются, не понимая его в самом деле. Никто не смеет сказать, что он проник великого мыслителя, и никто не хочет признаться, что он не понял благородного лорда... Между ними все превосходство в величии должно отдать Гете: он объясняет своею идеею все человечество; Байрон со всем разнообразием мыслей — только человека».

Размышляя об опыте гениев европейской литературы, Грибоедов с особым жаром рассуждал о необходимости создания самобытного национального искусства, лишенного черт ограниченности и заскорузлости. На вопрос «Что требуется от русского поэта» Грибоедов, писатель и

- 72 -

ученый, отвечал: «Совершенного познания русского языка... Чтобы совершенно постигнуть дух русского языка, надобно читать... древние летописи, собирать народные песни и поговорки, знать несколько соплеменных славянских наречий, прочесть несколько славянских, русских, богемских и польских грамматик и рассмотреть столько же словарей; знать совершенно историю и географию своего отечества. Это первое и необходимое условие. После этого, для роскоши и богатства, советую прочесть Тацита, Фукидида, если возможно, Робертсона, Юма, Гиббона, Миллера. Не худо также познакомиться с новыми путешественниками по Индии, Персии, Бразилии, Северной Америке и островам Южного океана. Это освежит ваше воображение и породит новые идеи о природе и человеке. Весьма не худо было бы прочесть первоклассных отечественных и иностранных поэтов, с критическими разборами... Не говорю о восточных языках, которых изучение чрезвычайно трудно и средств весьма немного... Восток, неисчерпаемый источник для освежения пиитического воображения, тем занимательнее для русских, что мы имели с древних времен сношения с жителями оного. Советую вам иногда заглядывать в сочинения, а особенно в журналы по части физических наук...»

Открыв в августе 1824 года очередной номер журнала «Литературные листки», Грибоедов с удивлением обнаружил в нем подписанный инициалами Булгарина фельетон «Литературные призраки», где в споре с литераторами-неучами был выведен некто Талантин, «недавно прибывший в столицу из отдаленных стран». Несомненно здесь имелся в виду Грибоедов, что было понятно не только ему самому, но и всем, кому были известны его воззрения на литературу.

Познакомившись с фельетоном в Москве, Вяземский откликается на него эпиграммой:

Тадеуш, убедясь, что брань его не жалит,
Переменил теперь и тактику и речь:
            Чтобы Талантина упечь,

- 73 -

Талантина в своем журнале хвалит;
Не может ничего он фонарем прижечь,
То хоть надеется, что, прислужась, засалит!

Стихи эти в печать не пропустила цензура. Зато в журнале «Новости литературы» появилась анонимная эпиграмма, направленная против Грибоедова:

«Что за поэты вы? — Талантин говорит, —
Вот дайте мне еще лет двадцать поучиться
И сотней языков чужих обогатиться,
Тогда вас, верно, всех мой гений заглушит
          Стогласный, стоязычный;
          Тогда в странах различных
Во всех концах земли уведают о нем!» —
Авось, мы до беды такой не доживем.

Однако не из-за подобных перетолков рассердился на автора фельетона Грибоедов. Его возмутила та бесцеремонность, с которой Булгарин предавал гласности мысли, высказанные в частных беседах и вовсе не предназначавшиеся для печати. К тому же мелочная, литературная перебранка, которой он отдавал дань в молодые годы, сейчас ему претила. Грибоедов послал журналисту письмо, которое, при всей его холодной учтивости, должно было навсегда разрушить приятельские отношения с Булгариным. «Конечно, — писал Грибоедов, — и в вас чувство благородной гордости не допустит опять сойтись с человеком, который от вас отказывается...»

«Чувство благородной гордости» было вовсе незнакомо Булгарину. Получив письмо, он встретился с Грибоедовым, молил его о прощении и добился своего. До конца дней своих драматург питал к нему чувство снисходительной привязанности, которое в позднейших мемуарах Булгарин раскрасил в тона преданнейшей дружбы.

После происшествия с «Талантиным» Грибоедов охладел к компании петербургских литераторов, тем с большим удовольствием он встречается с актерами, особенно с А. М. Колосовой и В. А. Каратыгиным, которым он также

- 74 -

читал «Горе от ума», надеясь со временем увидеть их в главных ролях своей комедии.

А. М. Колосова жила в доме своей матери-балерины на Средней Подьяческой улице (3-я Адмиралтейская часть, № 277, ныне Средняя Подьяческая, 11). «Колосова, — писал Грибоедов Бегичеву после первого визита к актрисе, — еще не заключила нового условия и при мне не выходила на сцену, но у себя читала мне несколько Мольера и Мариво. Прекрасное дарование, иногда заметно, что копия, но местами забывается и всякого заставит забыться. Природа свое взяла, пальма в комедии принадлежит ей неотъемлемо. Разумеется, что она в свою очередь пленилась моим чтением; не знаю, искренно ли? Может быть, и это восклицания из Мариво. — Но гениальная душа, дарование чудное, теперь еще грубое, само себе безответное, дай бог напитаться ему великими образцами, это Каратыгин; он часто у меня бывает, и как всякая сильная черта в словах и в мыслях, в чтении и в разговоре его поражает! Я ему читал в плохом французском переводе 5 акт и еще несколько мест из «Ромео и Юлии» Шекспира; он, было, с ума сошел, просит, в ногах валяется, чтобы перевести, коли поленюсь, так хоть последний акт, а прочие Жандру дать, который, впрочем, нисколько меня не прилежнее. Я бы с ним готов вместе трудиться, но не думаю, чтоб эти литературные товарищества могли произвести что-нибудь в целом хорошее; притом же я стану переводить с подлинника, а он с дурного списка, сладить трудно, перекраивать Шекспира дерзко, да и я бы гораздо охотнее написал собственную трагедию, и лишь бы отсюда вон, напишу непременно».

В июле 1824 года Каратыгин в письме к Катенину сообщал о Грибоедове: «Он теперь хлопочет о пропуске своей прекрасной комедии «Горе от ума», которой вряд ли быть пропущенной». Сам драматург, однако, был пока настроен более радужно. Публичные чтения пьесы, на которые он в первое время охотно соглашался, должны были, по его предположению, создать определенное общественное

- 75 -

мнение, которое способствовало бы допуску произведения в печать и на сцену.

Наряду с этим чтения «Горя от ума» были и своеобразным продолжением творческого процесса. Произнося десятки раз знакомые строки, поэт улавливал малейшие словесные шероховатости, неточности, неясности. Иногда счастливо пришедшее на ум слово придавало классическую законченность той или иной реплике, в других случаях, не удовлетворенный вполне отдельными сценами, автор свободно импровизировал, впоследствии закрепляя в рукописи новые варианты. Внимательно улавливая реакцию слушателей, как правило, искушенных в литературе, Грибоедов от чтения к чтению добивался все большей выразительности стихов, в отдельных случаях учитывал посторонние замечания. Порой они касались не только стиля, но и политической остроты отдельных выражений, которая могла некстати насторожить цензуру. Прекрасно понимая, что значение его пьесы заключалось не в звонкости афоризмов, а в самом драматическом конфликте произведения, в характерах действующих лиц, Грибоедов смягчает некоторые реплики, но в то же время тщательно перерабатывает монологи Чацкого, усиливая их обличительный пафос.

Задуманная как произведение сценическое, как слово звучащее, комедия «Горе от ума» окончательно шлифуется поэтом в живом процессе публичных чтений.

Рукопись «Горя от ума», привезенная автором из Москвы, покрывалась густой сетью правки и наконец превратилась, по выражению Жандра, в «ужасные брульоны», в которых, казалось, невозможно было кому-либо разобраться. Жандр, возглавлявший в то время канцелярию с большим штатом писцов, рекомендовал своему другу самого искусного из них, и тот, отчасти сам разбирая «брульоны», отчасти под диктовку автора, изготовил копию комедии, в которой, как представлялось Грибоедову, все стало «теперь гладко, как стекло». Однако и этот новый список превращается, в свою очередь, в черновик: вплоть до своего отъезда из Петербурга поэт совершенствует текст комедии.

- 76 -

Охотно читая комедию в узком кругу своих приятелей, Грибоедов, однако, не любил шумных «литературных обедов», отказаться от участия в которых иной раз было невозможно.

Летом 1824 года автор «Горя от ума» был приглашен на один из таких обедов Н. И. Хмельницким. Это был последний потомок знаменитого гетмана Богдана Хмельницкого, человек богатый, чиновный и любезный. По должности он был правителем канцелярии военного губернатора Милорадовича, по страсти — драматическим писателем, вслед за Грибоедовым успешно работавшим в жанре легкой (салонной) комедии. Жил Хмельницкий барином в собственном доме на набережной реки Фонтанки (ныне дом 11), вблизи от Симеоновского моста (ныне мост Белинского), и слыл в Петербурге хлебосолом.

В тот день на обед было приглашено несколько писателей и артистов, в том числе В. М. Федоров, сочинитель сентиментальной драмы «Лиза, или Следствие гордости и обольщения» и других посредственных пьес; он считал себя остроумным шутником и постоянно мучил окружающих плоскими анекдотами. После обеда все перешли в гостиную. Грибоедов положил рукопись своей комедии на стол и приготовился читать ее, закуривая пока что сигару. В этот момент Федоров подошел к столу и, взяв рукопись на руки, с полупьяным смешком произнес: «Ого, какая полновесная! Это стоит моей „Лизы”!» Фамильярность человека, едва ему знакомого, покоробила Грибоедова, и он ответил негромко, но внятно: «Я пошлостей не пишу». Автор «Следствия гордости и обольщения», не оценив ситуации, постарался отделаться шутками. Хозяин был как на иголках; пытаясь загладить неприятность, он взял за плечи Федорова и со смешком сказал ему: «Мы за наказание посадим вас в задний ряд кресел». — «Вы можете посадить его куда угодно, — отвечал Грибоедов, — только при нем я своей комедии читать не стану». Федоров был вынужден удалиться.

- 77 -

Слухи об этом происшествии разнеслись в петербургских литературных кругах, что добавило Грибоедову славы высокомерного человека. Это казалось очевидным. На самом же деле все было сложнее. В похвалах комедии чуткое ухо ее автора улавливало порой лишь проявление сытого удовольствия гурманов, равнодушных к ее «высшему смыслу», забавлявшихся лишь эпиграмматичностью ее строк. Ситуация получалась парадоксальная: гонимого Чацкого не гнали и не кляли — им восхищались. Тем самым трагическая коллизия «Горя от ума», казалось, теряла свой смысл. В действительности же она усугублялась.

«Ты, бесценный друг мой, — пишет Грибоедов Бегичеву в самый разгар первоначального успеха комедии, — насквозь знаешь своего Александра, подивись гвоздю, который он вбил в свою голову, мелочной задаче, вовсе несообразной с ненасытностью души, с пламенной страстью к новым вымыслам, к новым познаньям, к перемене мест и занятий, к людям и делам необыкновенным. И смею ли здесь думать и говорить об этом? Могу ли прилежать к чему-нибудь высшему? Как притом, с какой стати сказать людям, что грошевые их одобрения, ничтожная славишка в их кругу не могут меня утешить? Ах! прилична ли спесь тому, кто хлопочет из дурацких рукоплесканий!!»

То множество знакомых, старых и новых, которые на первых порах по приезде в Петербург окружали Грибоедова, вначале были ему необходимы — слишком долго жил он вдали от столицы, от ее занятной сутолоки. Нравилась ему вечная толкотня в его номере, нравилось, в первое время, обедать в Английском клубе, где тоже всегда было многолюдно.

Английский клуб был основан в 1770 году «для доставления образованному сословию столицы приятного общественного времяпровождения» купцом Гардером, но с течением времени стал клубом петербургской знати. С 1813 по

- 78 -

1830 год помещался он на набережной реки Мойки, близ Гороховой улицы, в доме Таля (на участке нынешнего дома 58). «В Английском клубе здесь, — сообщал писатель Вяземскому, — как и в Москве, ремесло одно и то же: знать обо всех, кроме того, что дома делается».

Вокруг Грибоедова постоянно роились люди: сочинитель Фамусова и Скалозуба должен был быть веселым человеком. А ему было совсем невесело, скучно, отвратительно досадно. Суета надоедала. «Кто хочет истинно быть другом людей, — впоследствии запишет в дневнике Грибоедов, — должен сократить свои связи, как Адриан изрезал границы Римской империи, чтобы охранить их».

Перестали прельщать «побрякушки авторского самолюбия», стало в тягость поверять чужим людям сокровенные, наболевшие мысли. И, наконец, стали вообще невыносимы шум, назойливые знакомые, обилие лишних слов.

В июле 1824 года Хмельницкий сообщал в Москву композитору А. Н. Верстовскому, что Грибоедов «в данный момент пропал — куда не знаем».

А он скрылся в Стрельне.

Окончательно его «выжил» из Петербурга Петр Николаевич Чебышев, давний знакомый, подполковник в отставке и богатый откупщик, не чуждавшийся литературных занятий. Шумный и жизнерадостный по натуре, он, однако, писал мрачные стихи о бренности всего земного.

Что хочешь делай на земле,
Все будет мало, все ничтожно.
И что великое возможно
Едва в приметном сем угле?..

Квартира Чебышева в то время ремонтировалась, и он переселился в Демутов трактир, где снял три комнаты — по сторонам грибоедовского номера и над ним. «Каково же встречать везде Чебышева — писал Грибоедов в Москву своему другу. — По бокам Чебышев! над головой Чебышев! Я, не говоря ему ни слова, велел увязать чемоданы, сел в коляску, покатился вдоль помория

- 79 -

и пристал у Одоевского, будто на перепутии; много езжу верхом; дни прекрасны, жизнь свободная».

С двадцатилетним Александром Одоевским Грибоедов познакомился в первые дни по приезде в Петербург по рекомендации его двоюродного брата, В. Ф. Одоевского, московского приятеля. Впрочем, с А. Одоевским Грибоедов и сам находился в дальнем родстве. Близким, однако, оказалось иное родство — родство душ. «Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, — сообщал писатель старому другу о новом, — таков он совершенно. Плюс множество других достоинств, которых я никогда не имел». Князь Одоевский был в то время корнетом лейб-гвардии Конного полка и поэтом; в пылком энтузиазме юноши, в его душевной щедрости, в кипящих энергией, мыслью и молодой отвагой его речах виделась автору «Горя от ума», возможно, не только собственная юность, но и натура Чацкого.

С людьми ему симпатичными Грибоедов умел сходиться быстро.

Стрельна была в 1820-х годах модным дачным местом. Из города туда вело первое в России макадам — шоссе (названное так по имени английского инженера, предложившего новое устройство покрытой щебнем дороги). По обеим сторонам оно было застроено роскошными дачами, окруженными садами и парками. Издалека был виден Стрельнинский дворец, возвышавшийся на краю береговой террасы; сквозь тройную аркаду, прорезавшую посредине здание, синела даль залива, связывая воедино каменные покои с морской стихией, столь любезной сердцу Петра I, который присутствовал при закладке дворца в 1720 году. Внизу, за дворцом, до берега залива тянулся тенистый парк с широкими каналами, подчеркивающими приморский характер местности.

Неподалеку от дворца размещались летние казармы лейб-гвардии Конного полка, в котором служил А. Одоевский;

- 80 -

сам он снимал в поселке отдельную дачу. Здесь провел июль и август 1824 года Грибоедов.

Время это не было праздным.

Трагедия, мысль о которой мелькнула у писателя в разговоре с В. Каратыгиным, уже тревожила творческое воображение Грибоедова. Бродя по берегу залива, он словно воочию видел иные просторы — пограничные степи Древней Руси, нередко обагрявшиеся кровью ее защитников. Пока неясен был план трагедии, но уже вырисовывались характеры половецких князей, воспитанных в жестоких обычаях кочевой жизни:

Смотри на степь — что день, то шумный бой,
Дух ветреный, другого превозмогший,
И сам гоним... сшибутся меж собой
И завивают пыль и злак иссохший:
Так человек рожден гонять врага,
Настичь, убить иль запетлить арканом.
Кто на путях не рыщет алчным враном,
Кому уже конь прыткий не слуга,
В осенней мгле, с дрожаньем молодецким,
Он, притаясь, добычи не блюдет, —
Тот ляг в сыру землю: он не живет!
Не называйся сыном половецким!

Три года назад только что вылившиеся на бумагу первые явления «Горя от ума» Грибоедов читал в Тифлисе восторженному Вильгельму Кюхельбекеру. Теперь, в Стрельне, его слушает Александр Одоевский¹⁵, и стихи снова живут, тревожат сердце друга. Для поэтического творчества Грибоедова был необходим внимательный, глубоко сопереживающий слушатель. «В превосходном стихотворении, — считает он, — многое должно угадывать; не вполне выраженные мысли или чувства тем более действуют на душу читателя, что в ней, в сокровенной глубине ее, скрываются те струны, которых автор едва коснулся, нередко одним намеком, — но его поняли, все уже внятно, и ясно, и сильно».

Однако трагедия, так счастливо начатая, в эти дни далеко не продвинулась: кончалось лето — пора было

- 81 -

перебираться в Петербург. К тому же отвлекала переделка оперы-водевиля «Кто брат? кто сестра? или Обман за обманом», постановка которой готовилась на сцене Большого театра.

Несколько месяцев назад эта пьеса была сочинена по просьбе московской актрисы Львовой-Синецкой для ее бенефиса. Грибоедову принадлежала в основном прозаическая часть; куплеты сочинил Вяземский, музыку написал композитор А. Н. Верстовский. По законам водевиля действие в пьесе развивалось стремительно, сопровождаясь обычными переодеваниями, ловкими обманами и конечно же пением, исполняемым соло, и дуэтом, и хором.

Представляя пьесу в Дирекцию петербургских театров, Грибоедов исправил не только прозаическую часть водевиля, добиваясь большей стремительности действия, но в некоторых случаях и куплеты. Львова-Синецкая, которая исполняла в Москве главную роль, не пела; в Петербурге же для актрисы Монруа нужно было создать вокальную партию. Поэтому ей были переданы куплеты иных действующих лиц, что требовало соответствующих переделок — и не только в стихах, но и в музыке к водевилю.

Опера-водевиль «Кто брат? кто сестра?» была поставлена в Петербурге 1 сентября 1824 года в бенефис комика Величкина, с успехом исполнившего роль почтмейстера. 7 сентября спектакль был повторен. Рославлева-младшего, в пылкой натуре которого Грибоедов запечатлел воспоминание о гусарской молодости, играл Василий Каратыгин.

К этому времени Грибоедов возвратился из Стрельны в Петербург и поселился в 4-й Адмиралтейской части города, которая была, в сущности, архипелагом островов, образованным Фонтанкой, Крюковым и Екатерининским каналами, Мойкой и Невой. Ни в одной другой части города не было столько мостов и перевозов, как здесь, где все речки и каналы будто бы перемешались между собой. Крюков канал, начинаясь от Фонтанки, пересекал,

- 82 -

словно улица. Екатерининский канал и Мойку. Екатерининский канал соединялся с Фонтанкой, а та двумя рукавами — с Невой, которая чуть выше по течению принимала в свои воды Сальнобуянский канал с речкой Пряжкой, отделившейся от Мойки неподалеку от ее устья.

Улицы в этой низменной местности размокали после каждого дождя, и все лето не пересыхали здесь два болота: Матисово — за речкой Пряжкой и Козье — в центре 4-й Адмиралтейской части. В Козье болото упиралась Торговая улица, шедшая от Литовского, или Мясного, рынка, который располагался на берегу Крюкова канала, напротив Театральной площади. Возле рынка, на Торговой улице, снял квартиру в сентябре 1824 года Грибоедов. Исторический его адрес — 1-й квартал 4-й Адмиралтейской части, № 25, дом В. В. Погодина. В то время это было двухэтажное здание, рустованное в нижней части, с высоким треугольным фронтоном, возвышавшимся над семью центральными окнами второго этажа. В конце XIX века дом надстроили третьим этажом. В таком виде здание сохранилось до наших дней (ныне дом 5 по улице Союза Печатников). Квартира Грибоедова была в первом этаже дома, на втором жила семья сенатора А. А. Столыпина. А. Одоевский на время поселился вместе со своим другом.

По-прежнему Грибоедов в эти дни надеется вскоре покинуть Петербург и отправиться за границу. Спутником его до Франции намеревается быть барон Генрих Жомини, известный военный теоретик и писатель, в прошлом наполеоновский генерал. Василий Каратыгин, которому обещана Театральным комитетом поездка в Париж, также мечтает сопровождать драматурга. Но «Горе от ума» застряло в цензуре, и Грибоедов медлит с поездкой, ожидая решения о комедии.

Во второй половине октября 1824 года Грибоедова наконец приглашают в Особенную канцелярию Министерства внутренних дел, ведавшую цензурой театральных произведений. С июля 1824 года размещалась Канцелярия в

- 83 -

том же доме, где и Английский клуб — в доме Таля. Во главе ее стоял барон М. Я. фон Фок, неусыпное внимание которого распространялось не только на театр, но и вообще на «состояние умов общества». Человек светский, фон Фок обладал обширными знакомствами и в аристократических кругах, и в среде литераторов, и в мире чиновников. Кроме того, он имел многочисленную клиентуру агентов, как платных, так и действовавших, по их уверению, под влиянием «чистой идеи бескорыстного служения родине». Без сомнения, барон располагал исчерпывающими сведениями о публичных чтениях Грибоедовым своей комедии и о ее общественном резонансе. Тем самым участь пьесы была предрешена. При личной аудиенции фон Фок выразил автору свое решительное недовольство комедией.

Возвратившись домой, Грибоедов в гневе и отчаянии рвет в клочки не только предисловие к «Горю от ума», но и все свои рукописи, которые случились под рукой.

Ничто, казалось, теперь не может удержать Грибоедова в Петербурге. И все же заграничное путешествие вновь было отложено. Причиной этого послужило наводнение 7 ноября 1824 года.

Всю ночь накануне с моря дул сильный ветер; предупреждая об опасности, палили пушки Петропавловской крепости: вода достигла критического уровня. Однако еще утром никто не представлял себе размеры грядущего бедствия. Вода начала стремительно прибывать с 9 часов, а спустя полтора-два часа вся Коломна была затоплена. Проснувшись в этот день в одиннадцать часов, Грибоедов увидел в окно быстрые потоки, устремившиеся по улице. Вскоре вода выступила из-под пола, и пришлось перебраться на второй этаж. Оттуда картина наводнения была еще более устрашающей.

«В окна вид ужасный, — вспоминал несколькими днями позже Грибоедов, — где за час пролегала оживленная,

- 84 -

проезжая улица, катились ярые волны с ревом и пеною, вихри не умолкали. К Театральной площади, от конца Торговой и со взморья, горизонт приметно понижается; оттуда бугры и холмы один на другом ложились в виде неудержимого водоската.

Свирепые ветры дули прямо по протяжению улицы, порывом коих скоро вздымается быстрая река. Она мгновенно мелким дождем прыщет в воздухе, и выше растет и быстрее мчится... Первая — гобвахта какая-то, сорванная с места, пронеслась к Кашину мосту, который тоже был сломлен и опрокинут; лошадь с дрожками долго боролась со смертию, наконец уступила напору и увлечена была из виду вон; потом поплыли беспрерывно связи, отломки от строений, дрова, бревна и доски — от судов ли разбитых, от домов ли разрушенных, различать было невозможно. Вид стеснен был противустоящими домами; я через смежную квартиру Погодина побежал и взобрался под самую кровлю, раскрыл все слуховые окна. Ветер сильнейший, и в панораме пространное зрелище бедствий. С правой стороны (стоя задом к Торговой) поперечный рукав на место улицы между Офицерской и Торговой; далее часть площади в виде широкого залива, прямо и слева Офицерская и Английский проспект и множество перекрестков, где водоворот сносил громады мостовых развалин; они плотно спирались, их с тротуаров вскоре отбивало; в самой отдаленности хаос, океан, смутное смешение хлябей, которые отовсюду обтекали видимую часть города...»

Несколько дней газеты молчали о наводнении. Потом появилось официальное сообщение о том, что 7 ноября погибло 480 человек. По слухам же число погибших достигало нескольких тысяч.

В журналах промелькнули заметки о некоторых подробностях стихийного бедствия, но вскоре запретили кому бы то ни было касаться этой темы в печати, чтобы не сеять настроений недовольства. И только графу Д. И. Хвостову разрешили выпустить отдельной книжкой «Послание

- 85 -

к Н. Н. о наводнении Петрополя, бывшем 1824 года 7 ноября» — в стихах и с немецким переводом. Впрочем, бездарные стихи графа Хвостова давно уже не читал никто, кроме автора.

Статью Грибоедова «Частные случаи петербургского наводнения» напечатать не удалось.

«На другой день поутру, — писалось в ней, — я пошел осматривать следствия стихийного разрушения. Кашин и Поцелуев мосты были сдвинуты с места. Я поворотил вдоль Пряжки. Набережные, железные перилы и гранитные пилястры лежали лоском. Храповицкий мост отторгнут от мостовых укреплений, неспособный к проезду. Я перешел через него, и возле дома графини Бобринской, среди улицы, очутился мост с Галерного канала; на Большой Галерной раздутые трупы коров и лошадей. Я воротился опять к Храповицкому мосту и вдоль Пряжки и ее изрытой набережной дошел до другого моста, который накануне отправило вдоль по Офицерской. Бертов мост тоже исчез. По плавучему лесу и по наваленным поленам, погружаясь в воду то одной ногою, то другою, добрался я до Матисовых тоней. Вид открыт был на Васильевский остров. Тут, в окрестности, не существовало уже нескольких сот домов; один, и то безобразная груда, в которой фундамент и крыша — все было перемешано; я подивился, как и это уцелело. — Это не здешние; отсюдова строения бог ведает куда унесло, а это прибило сюда с Ивановской гавани... Между тем подошло несколько любопытных. Далее нельзя было идти по развалинам; я приговорил ялик и пустился в Неву; мы поплыли в Галерную гавань; но сильный ветер прибил меня к Сальным буянам, где на возвышенном гранитном берегу стояло двухмачтовое чухонское судно, необыкновенной силою так высоко взмощенное; кругом поврежденные огромные суда, издалека туда заброшенные...

Возвращаясь по Мясной, во втором доме от Екатерингофского проспекта заглянул я в нижние окна. Три покойника лежало уже, обвитые простиралами, на трех

- 86 -

столах... На Торговой, недалеко от моей квартиры, стоял пароход на суше.

Необыкновенные события придают духу сильную внешнюю деятельность; я не мог оставаться на месте и поехал на Английскую набережную. Большая часть ее загромождена была частями развалившихся судов и их груза. На дрожках нельзя было пробраться; перешед с половину версты, я воротился; вид стольких различных предметов, беспорядочно разметанных, становился однообразным...»¹⁶

Поэтическое воображение Грибоедова всегда поражали проявления стихийной мощи: самумы, вихри, обвалы, наводнения, землетрясения. Ту же мощь, в обычных условиях затаенную, угадывал он в человеческой природе. Наблюдая картины «гнева рассвирепевшей природы», он обычно размышлял об общественных катаклизмах.

Пройдет год, месяц и неделя — и другие волны заполнят центральные площади Петербурга. Прогремит орудийный гром, и наутро у памятника Петру, у ограды возводимого Исаакиевского собора, на набережной Невы останутся следы страшных потрясений. А. В. Каратыгин дополнит тогда в своем «Театральном журнале» картину наводнения 1824 года одной фразой: «Это несчастье было предвестьем будущего...»¹⁷

Вскоре после наводнения, вечером, в квартиру Грибоедова, хранившую следы недавнего потопа, явился Александр Бестужев. Познакомившись с драматургом три с половиной месяца назад, Бестужев, однако, тогда расстался с ним «без приветов и приглашений». Но теперь он только что прочитал у Булгарина отрывки из «Горя от ума», предназначавшиеся для драматического альманаха «Русская Талия».

«Я проглотил эти отрывки, — вспоминал Бестужев позже, — я трижды перечитал их. Вольность русского разговорного языка, пронзительное остроумие, оригинальность

- 87 -

характеров и это благородное негодование ко всему низкому, эта гордая смелость в лице Чацкого проникла в меня до глубины души. «Нет, — сказал я самому себе, — тот, кто написал эти строки, не может и не мог быть иначе, как самое благородное существо». Взял шляпу и поскакал к Грибоедову.

— Дома ли?

— У себя-с.

Вхожу в кабинет его. Он был одет не по-домашнему, кажется, куда-то сбирался.

— Александр Сергеевич, я приехал просить вашего знакомства. Я бы давно это сделал, если б не был предубежден против вас... Все наветы, однако ж, упали перед немногими стихами вашей комедии. Сердце, которое диктовало их, не могло быть тускло и холодно.

Я подал руку, и он, дружески сжимая ее, сказал:

— Очень рад вам, очень рад! Так должны знакомиться люди, которые поняли друг друга».

Бестужев горел желанием прочесть «Горе от ума» целиком. Но Грибоедов, подготовивший после встречи с фон Фоком специальный список комедии, который охотно давал всем желающим, сейчас не имел его на руках. Выход, однако, был сразу же найден.

Согласно воспоминаниям Бестужева, Грибоедов сказал ему: «...приезжайте завтра ко мне на новоселье обедать к П. Н. Ч.<...> Вы хотите читать мою комедию — вы ее услышите». Это позволяет определить еще один петербургский адрес Грибоедова, до сих пор неизвестный в литературе. П. Н. Ч. — такие инициалы из близких знакомых писателя имел только Петр Николаевич Чебышев, тот самый поэт-откупщик, от которого Грибоедов не так давно сбежал в Стрельну. Теперь драматург воспользовался гостеприимством почитателя своего таланта.

Адрес дома, в котором после наводнения поселился Грибоедов, — Васильевская часть, № 83, дом коллежского советника П. В. Усова. Это трехэтажное¹⁸ здание в семь окон по фасаду, не отличающееся архитектурными красотами,

- 88 -

стояло на берегу Невы, в ту пору еще лишенной гранитной набережной, неподалеку от Морского кадетского корпуса, занимавшего следующий квартал. Современный адрес бывшего дома Усова — наб. Лейтенанта Шмидта, 13.

На следующий день после визита Бестужева Грибоедов читал здесь «Горе от ума» в обществе четырех литераторов и «полдюжины любителей». Отличный чтец, Грибоедов без всякого нажима умел придать разнообразие каждому действующему лицу. Пьеса была прочитана под возгласы восхищения, не всегда, впрочем, искренние. После чтения все обступили автора с поздравлениями и комплиментами, которые он принимал довольно сухо. Бестужев лишь молча сжал его руку, чувствуя, что с этих пор они уже «не чужды друг другу».

У Чебышева автор «Горя от ума» прожил, по-видимому, месяца два. В письме к П. Л. Яковлеву от 13 января 1825 года баснописец и издатель журнала «Благонамеренный» А. Е. Измайлов сообщал: «Сегодня буду на литературном обеде у одного мецената со звездою. Это полковник (точнее, подполковник в отставке. — С. Ф.) Чебышев, иностранный кавалер и российский винный поставщик, приятель Грибоедова, которого первый раз сегодня увижу».

Поселился Грибоедов у Чебышева, не заводя новой квартиры, потому, что надеялся вскоре покинуть Петербург. Шли последние месяцы отпуска, и пора было отправляться в заграничное путешествие. Но задумано, видно, оно было в несчастливый час. Сборы в поездку опять были отложены, и теперь уже окончательно.

Причина этого была неожиданная, поразившая самого Грибоедова. Давно ли ему казалось, что все его сердечные волнения в прошлом, что от них он «чернее угля выгорел»? Новая страсть подстерегла поэта внезапно. Как и в молодые годы, он зачастил в дом Клеопина, на «чердак» Шаховского, чтобы снова и снова увидеть там Катерину Телешову, юную балерину, недавно принятую после окончания Театральной школы в труппу Петербургского

- 89 -

театра. Танцевавшая выразительно, легко и обладавшая к тому же выдающимся мимическим дарованием, она с успехом выступала в характерных ролях. В три-четыре вечера очаровательная и кокетливая актриса вскружила голову Грибоедову. Ему кажется, что и она увлечена им, а потому с каждым спектаклем танцует все вдохновенней и прелестней.

8 декабря 1824 года на сцене Большого театра был поставлен «волшебно-героический балет» по мотивам поэмы Пушкина «Руслан и Людмила» (музыка Шольца, постановка Дидло). Грибоедов с особенным нетерпением ждал четвертого акта — выхода Телешовой.

И вот на сцене волшебный сад Черномора. При звуке трубы, возвещающей приближение Руслана, колдун превращает (на глазах изумленных зрителей) куст роз в мрачную пещеру, прячет в ней Людмилу, а навстречу богатырю высылает волшебниц. Одна из них появляется на сцене, обвитая тонким покрывалом; Руслан устремляется к ней и отступает с досадой: это не Людмила. Но танец волшебницы так прекрасен, сама она так прелестна, что богатырь очарован и готов уже заменить свой шлем на заколдованный венок, который она ему протягивает. Звучит раскат грома...

Мгновение так прекрасно, что остановить его можно только стихами:

...И вдруг — как ветр ее полет!
Звездой рассыплется, мгновенно
Блеснет, исчезнет, воздух вьет
Стопою, свыше окрыленной...

Стихотворение «Телешовой» было напечатано в «Сыне отечества», в первой книжке журнала на 1825 год. Передавая содержание хореографической картины, поэт сравнивал себя с очарованным витязем:

Зачем манишь рукою нежной?
Зачем влечешь из дальних стран
Пришельца в плен свой неизбежный,

- 90 -

К страданью неисцельных ран?
Уже не тверды заклинаньем
Броня, и щит его, и шлем...

Но — странное дело! — прочитав свои стихи напечатанными, Грибоедов почувствовал вдруг, что страсть, внезапно обрушившаяся на него, уже пронеслась. «Представь себе, — с некоторым недоумением пишет он в январе 1825 года Бегичеву о Телешовой, — с тех пор я остыл, реже вижусь, чтобы не разочароваться. Или то меня с ног сшибло, что теперь все открыто, завеса отдернута, сам целому городу пропечатал мою тайну, и с тех пор радость мне не в радость. — Рассмейся...»

Успеха у Телешовой добился рыцарь-болтун Милорадович.

Охладев к Телешовой, Грибоедов по-прежнему проводит многие вечера в театре, стремясь в особенности не пропускать представлений трагедий с участием Василия Каратыгина.

Рассеянно раскланиваясь с многочисленными знакомыми перед началом спектакля, Грибоедов порой ловил себя на мысли о том, что ждет он вовсе не той пьесы, которая объявлена в программе. Иногда казалось: поднимется занавес и на сцене представится не волшебный сад, не античный дворец, а полутемная гостиная с большими часами и с креслом, — а в нем, неудобно свесившись, дремлет Лизанька... Чуть позже, возбужденный с дороги, сюда ворвется Чацкий, и в зрительный зал над головами и Фамусова, и Софьи выльются его кипящие живым чувством слова, должные родить ответный порыв сидящих в зале. Впрочем, так ли все будет?

В шуме зала, наполнявшегося зрителями, нетрудно было, слегка напрягши слух, различить отдельные голоса, чтобы убедиться в том, насколько каждый из собравшихся здесь поглощен своим, личным, сиюминутным.

Поэзию Грибоедов считал средством преобразования мира. Она должна была находить отклик в сердцах

- 91 -

людей, воспламенять их, подчиняя воле поэта, творца и пророка. «Для того, — размышляет он, — с обеих сторон требуется: с одной — дар, искусство; с другой — восприимчивость, внимание. Но как же требовать его от толпы народа, более занятого собственною личностью, нежели автором и его произведением?..» Отдавая свой талант драматическому роду литературы, — живому слову, обращенному к массе народа, Грибоедов трагически ощущает пропасть между автором и публикой:

О гордые искатели молвы!
Опомнитесь! — кому творите вы?..
Что возмечтали вы на вашей высоте?
Смотрите им в лицо! — вот те
Окаменевшие толпы живым утесом;
Здесь озираются во мраке подлецы,
Чтоб слово подстеречь и погубить доносом;
Там мыслят дань обресть картежные ловцы;
Тот буйно ночь просесть в объятиях бесчестных;
И для кого хотите вы, слепцы,
Выучивать внушенье муз прелестных!..¹⁹

Приватные чтения комедии не могли удовлетворить Грибоедова. Драматическое произведение было рождено не для гостиных, для него необходим был резонанс огромного зала, резонанс многих сердец, слитых воедино.

Успех к автору «Горя от ума» прищел не в театре.

В конце 1824 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщила:

«Декабря 15 вышел в свет первый в России драматический альманах под заглавием «Русская Талия, подарок любителям и любительницам отечественного театра на 1825 год, изданный Ф. Булгариным». — Подарок сей тем приятнее должен быть для просвещенной публики, что в нынешнем 1824 году ни в одном из выходящих у нас журналов не были печатаны драматические произведения и что ни в одном из литературных альманахов или карманных

- 92 -

книжек на 1825 год не будет помещено театральных сочинений...»

Далее перечислялись драматические отрывки, вошедшие в издание, и среди них сцены из «Горя от ума». И хотя числились они под 17-м номером, ближе к концу длинного списка, можно было не сомневаться, что читатель обратит внимание прежде всего на них и потому успех новому альманаху будет обеспечен, — успех, который наполнит карман издателя звонкой монетой.

Очередной (№ 50) номер журнала «Сын отечества» напоминал публике, что альманах «Русская Талия» «продается у входа в театр и во всех книжных лавках по 12 рублей», и, не упоминая других отрывков из пьес, отмечал, что «венец всего собрания есть акт и несколько сцен из новой комедии «Горе от ума», сочиненной г. Грибоедовым. Удачное изображение характеров, многие истинно комические черты, знание сердца человеческого и общежития, острые слова, прекрасные стихи — все соединяется в этой превосходной пьесе; можно смело сказать, что со времени фон Визина у нас не было подобной русской комедии».

Обратившись к страницам 257—316 альманаха, читатель мог найти четыре последних явления из первого акта и весь третий акт пьесы Грибоедова. По требованию цензуры автор был вынужден исправлять и урезать «сомнительные места»; в иных случаях цензор сам выправлял строки, а чаще попросту их перечеркивал. Последовательно исключались названия правительственных учреждений, должностей, званий (вместо «В Ученый комитет который поселился» следовало: «Между учеными который поселился», вместо «За армию стоит горой» — «Он за своих стоит горой» и т. п.). Недопустимыми казались цензору и намеки на злободневные события. Особенно, как и следовало ожидать, пострадали монологи Чацкого.

После публикации отрывков из комедии вокруг «Горя от ума» в петербургских и московских журналах завязалась ожесточенная полемика, обратив на пьесу внимание

- 93 -

всей грамотной России, побуждая читателей обзавестись заветным списком. В течение нескольких лет количество рукописных копий комедии, разошедшихся по всем губерниям, превысило во много раз обычные тиражи любых печатных изданий.

Отзывы же критиков о пьесе были разноречивыми, порой для Грибоедова неожиданными.

Расстроили писателя замечания на пьесу, присланные из костромской деревни Катениным, который разразился против нее жестокой и несправедливой критикой, усмотрев в творении своего друга нарушение всех сценических правил. Правила эти уже обветшали; поклонник французской классицистической драматургии, Катенин упрямо не приемлет именно реализма «Горя от ума».

Запершись от всех, у огонька печки полсуток провел Грибоедов наедине с письмом ссыльного друга. Прекрасное знание мировой драматургии и сценического искусства делало Катенина полезным наставником; мнением его нельзя было пренебречь. Грибоедов особенно остро понимает, насколько ценным было для него общение с Катениным; он готов даже признать, что именно Катенину прежде всего обязан «зрелостью, объемом и даже оригинальностью» своего дарования, и в то же время со смешанным чувством грусти и гордости ясно ощущает: период ученичества кончился, ничьи чужие правила (будь даже это правила великого Мольера, о котором напоминал Катенин) теперь его уже не удовлетворяют. Без раздражения, со спокойной убежденностью в своей правоте пишет он в январе 1825 года ответ Катенину, впервые, может быть, так ясно осознавая своеобразие своего творческого метода:

«...Критика твоя... принесла мне истинное удовольствие тоном чистосердечия, которого я напрасно буду требовать от других людей; не уважая искренности их, негодуя на притворство, черт ли мне в их мнении? Ты находишь главную погрешность в плане; мне кажется, что он прост и ясен по цели и исполнению: девушка, сама

- 94 -

не глупая, предпочитает дурака умному человеку (не потому, что ум у нас грешных обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека); и этот человек разумеется в противуречии с обществом, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не хочет, зачем он немножко повыше прочих... «Сцены связаны произвольно». Так же, как в натуре всяких событий, мелких и важных: чем внезапнее, тем более завлекают в любопытство. Пишу для подобных себе, а я, когда по первой сцене угадываю десятую, раззеваюсь и вон бегу из театра. «Характеры портретны». Да! и я, коли не имею таланта Мольера, то, по крайней мере, чистосердечнее его; портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них однако есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика... «Дарования более, нежели искусства». Самая лестная похвала, которую ты мог мне сказать, не знаю, стою ли ее? Искусство в том только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком более вытверженного, приобретенного потом и сидением искусства угождать теоретикам, т. е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам, бабушкиным преданиям, нежели собственной творческой силы, — то, если художник, разбей свою палитру и кисть, резец или перо свое брось за окошко; знаю, что всякое ремесло имеет свои хитрости, но чем их менее, тем спорее дело, и не лучше ли вовсе без хитростей?.. Я, как живу, так и пишу свободно и свободно».

В письме к Катенину Грибоедов в сущности заявлял реалистические принципы художественного творчества, согласно которым главным назначением искусства становилось воспроизведение правды жизни, выявление эпохального значения, казалось бы, повседневных событий.

- 95 -

Действие комедии «Горе от ума» происходит в особняке Фамусова и охватывает происшествия лишь одного дня. Однако в дне этом, как в капле воды, отражается эпоха, а за стенами барского дома ясно угадывается не только Москва, но и вся Россия с ее просторами, повседневной жизнью, специфическими чертами различных ее областей: снеговые равнины ее необозримых просторов, Петербург, Тверь, Саратов... Петербургские происшествия, картины, типы в комедии Грибоедова позволяют говорить о «грибоедовском Петербурге». Впервые в русской литературе жизнь российской столицы была отражена в художественном произведении реалистически точно, в ее бытовой выразительности и социально-исторической конкретности.

Глубоко был прав Белинский, который писал: «Вообще жизнь в Петербурге много способствует развитию юмористического и сатирического направления великих талантов. «Горе от ума», хотя и посвящено изображению Москвы, однако могло быть написано... петербургским человеком».

Петербург присутствует в произведении и потому, что многие образы пьесы и события, в ней упомянутые, в силу их типичности, были характерны для российской столицы не менее, чем для Москвы. Об этом напоминает в комедии сам автор: «Москва и Петербург, по всей России то...»; об этом же писали и современники, например декабрист Якушкин, вспоминавший о том, что «на каждом шагу встречались Скалозубы не только в армии, но и в гвардии, для которых было непонятно, чтобы из русского человека можно выправить годного солдата, не изломав на его спине несколько возов палок».

Не случайно именно в Петербурге, где аракчеевский режим ощущался особенно явственно, образ Скалозуба (по московской редакции пьесы, — неловкого шутника, толкующего лишь про ордена и чины) окончательно приобретает в процессе переработки текста комедии зловещие черты «фрунтового солдата», агрессивно стремящегося

- 96 -

ограничить всяческую деятельность рамками воинского артикула:

Избавь. Ученостью меня не обморочишь,
       Скликай других, а если хочешь,
       Я князь Григорию и вам
               Фельдфебеля в Вольтеры дам,
       Он в три шеренги вас построит,
А пикнете, так мигом успокоит.

Гоненье на «ум», ученость, просвещение, объявленные «завиральными идеями», «развратом», «дерзостью», стало в 1820-х годах основой правительственной политики. Арестованный в 1822 году за пропаганду свободолюбивых идей в солдатских школах взаимного обучения (так называемых «ланкастерских»), «первый декабрист» В. Ф. Раевский вспоминал: «После моих ответов на вопросы великий князь Михаил Павлович спросил у меня: „Где вы учились?” Я ответил: „В Московском благородном пансионе”. — „Вот, что я говорил... эти университеты, эти пансионы!”»

Но ведь это — будто модель реплики Хлестовой:

И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних
От пансионов, школ, лицеев, как бишь их;
Да от ланкарточных взаимных обучений.

В Петербурге секретарем «Общества училищ взаимного обучения» (по системе английского педагога Ланкастера) был друг Грибоедова, Кюхельбекер, который одно время преподавал и в Благородном пансионе Главного педагогического института, также упомянутого в «Горе от ума»:

                            Нет, в Петербурге институт
Пе-да-го-гический, так, кажется, зовут:
Там упражняются в расколах и в безверье
Профессоры!!! у них учился наш родня,
И вышел! хоть сейчас в аптеку, в подмастерьи.

Учительский, или Педагогический, институт Петербургского университета был открыт в 1819 году, располагался

- 97 -

он в доме Сестранцевича на Б. Мещанской улице (ныне ул. Плеханова, д. 23) и упразднен (слит с Петербургской гимназией) еще в 1823 году, но возбужденное против его профессоров двумя годами раньше «дело» об «открытом отвержении истин святого писания и христианства», соединяемое «с покушением ниспровергнуть и законные власти», тянулось в течение нескольких лет. Вдохновителем и организатором этого процесса, столь характерного для аракчеевской эпохи, были мракобес Д. П. Рунич, попечитель Петербургского учебного округа. Между прочим, познакомившись с комедией Грибоедова, он так отзывался о ней в одном из своих частных писем: «Это не комедия, ибо в ней нет ни плана, ни развязки, ни единства в действии. Это не драма, тут нет ни добродетели, ни порока, ни страстей, ни злодеяний, которые представлены бы были или в привлекательных, или в отвратительных очерках, это просто поговорка в действии, в которой воскрешен Фигаро... В самой же пьесе нет другой цели, кроме той, чтобы сделать презрительным не порок, а возбудить презрение к одному только классу общества, — и показать несправедливость судьбы! Монолог Чацкого подражание известному монологу Фигаро, не весьма привлекательно выставляет службу... Какая же нравственная цель сей комедии?.. Ему хотелось высказать свои философско-политические понятия, а о прочем он не думал».

Пером Рунича водил взбешенный Фамусов, восклицавший, подобно ему: «И знать вас не хочу, разврата не терплю!» — возмущенный всяким, кто «вольность хочет проповедать». Политический смысл и революционный пафос комедии Грибоедова были вполне понятны лагерю реакционеров; слово поэта разило прямо в цель.

Так же многозначительно было упоминание в «Горе от ума» и об Ученом комитете (в состав его также входил Рунич):

А тот, чахоточный, родня вам, книгам враг,
В ученый комитет который поселился

- 98 -

        И с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто не знал и не учился...

Учреждение это было образовано при Министерстве духовных дел и народного просвещения в 1817 году для рассмотрения учебников и проектов по учебной части; судьбами образования в России занимались в нем отъявленные мракобесы и гонители просвещения. Расположен был комитет в здании министерства, у Чернышева моста (ныне ул. Ломоносова, 3).

Петербург «века нынешнего» и «века минувшего» представлен в комедии не только злободневными намеками на события столичной жизни и ее идеологов, но и художественными типами, о которых постоянно вспоминают персонажи пьесы. Осколками «екатерининского Петербурга» предстают тетушка Софьи («А тетушка? Все девушкой? Минервой? Все фрейлиной Екатерины Первой? Воспитанниц и мосек полон дом...»), Фома Фомич («При трех министрах был начальник отделенья, переведен сюда». — «Хорош! Пустейший человек, из самых бестолковых...») и «вельможа в случае» Максим Петрович, а в рассказе о его добровольном шутовстве проглядывается и сама императрица:

На куртаге ему случилось обступиться;
Упал, да так, что чуть затылка не пришиб;
        Старик заохал, голос хрипкой:
Был высочайшею пожалован улыбкой;
        Изволили смеяться; как же он?
Привстал, оправился, хотел отдать поклон,
        Упал вдругорядь — уж нарочно —
А хохот пуще, он и в третий так же точно.
А? как по-вашему? по-нашему, — смышлен...

Под стать «екатерининскому» и «александровский Петербург». В ранней редакции комедии был дан колоритный «портрет» одного из «отцов отечества», исключенный из окончательного текста комедии по цензурным соображениям:

Муж занимает пост из первых в государстве,
Любезен, лакомка до вкусных блюд и вин,

- 99 -

    Притом отличный семьянин:
С женой в ладу, по службе ею дышит,
   Она прикажет, он подпишет.

«Петербургский отпечаток» лежит и на Репетилове, фанфароне и болтуне. О причинах своей «оппозиционности» он сам простодушно рассказывает так:

По статской я служил, тогда
Барон фон Клоц в министры метил,
                   А я
        К нему в зятья.
Шел напрямик, без дальней думы,
С его женой и с ним пускался в реверси,
        Ему и ей какие суммы
        Спустил, что боже упаси!
Он на Фонтанке жил, я возле дом построил,
    С колоннами! огромный! сколько стоил!
Женился наконец на дочери его,
Приданого взял шиш, по службе — ничего.

Петербургские типы угадываются в приятелях Репетилова — не случайно современники драматурга настойчиво выискивали их прототипы именно среди петербуржцев. «Портреты», нарисованные здесь, обладали, говоря словами Грибоедова, «чертами, свойственными многим другим лицам», и не сбивались на карикатуры, сохраняя реальные соответствия с действительностью. Могут, к примеру, показаться карикатурно утрированными «жанры» сочинений одного из приятелей Репетилова, Ипполита Маркелыча Удушьева:

В журналах можешь ты однако отыскать
       Его Отрывок, Взгляд и Нечто.
       О чем бишь Нечто? — обо всем.

На самом же деле это довольно обычные заголовки журнальных статей грибоедовского времени. Так, в 1824 году в журнале «Сын отечества» одна за другой появились статьи Греча: «Нечто о нынешней русской словесности» (ч. 91). «Взгляд на открытия и замечательные произведения по части наук, искусств и словесности в 1822 году во

- 100 -

Франции» (ч. 91 и 92) и «Воспоминания о Германии. Отрывок» (ч. 98).

Особенно согласно указывали современники как на прототип образа Загорецкого на завсегдатая петербургских салонов, третьестепенного литератора и известного агента полиции А. Л. Элькана. Ему, как никому другому, «повезло» в литературе. Заклейменный в грибоедовской характеристике:

               ...человек он светский,
        Отъявленный мошенник, плут...
При нем остерегись: переносить горазд,
        И в карты не садись: продаст, —  

Элькан послужил и впоследствии прототипом для образов многих писателей, в том числе и Лермонтова, который вывел его в драме «Маскарад» под фамилией Шприха.

Петербург является важной жизненной вехой героя комедии «Горя от ума» Александра Андреевича Чацкого. Он и приезжает в дом Фамусова из Петербурга («я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря, верст больше седьмисот промчался — ветер, буря»).

В Чацком был верно замечен психологический склад человека передовых взглядов 1820-х годов, а «противоречие с обществом, его окружающим», явилось наиболее точным отображением в литературе декабристского умонастроения, которое нигде так отчетливо не чувствовалось, как в Петербурге. «Счастье в том, — писал А. И. Герцен, — что рядом с людьми, которых барские затеи состояли в псарне и дворне, в насиловании и сечении дома, в раболепстве в Петербурге, — нашлись такие, которых «затеи» состояли в том, чтобы вырвать из их рук розгу и добиться простору... уму и человеческой жизни... Если в литературе сколько-нибудь отразился слабо, но с родственными чертами, тип декабриста — это в Чацком. В его озлобленной желчевой мысли, в его молодом негодовании слышится здоровый порыв к делу, он чувствует, чем недоволен, он головой бьет в каменную стену общественных предрассудков и пробует, крепки ли казенные решетки».

- 101 -

Понятно поэтому, с каким восторгом восприняли комедию «Горе от ума» будущие декабристы. В альманахе «Полярная звезда на 1825 год» А. Бестужев пророчески замечал о пьесе Грибоедова и о пересудах вокруг нее тогдашней критики: «...предрассудки рассеются, и будущее оценит достойно сию комедию и поставит ее в число первых творений народных».

В декабре 1824 года Грибоедова избирают действительным членом Вольного общества любителей российской словесности, в котором декабристы-литераторы играли первенствующую роль. Образовано было оно (под названием «Общество соревнователей просвещения и благотворения») еще в 1816 году, но в первое время в своей деятельности не выходило за рамки «благонамеренного» направления в литературе. Положение в корне изменилось, когда в 1819 году в его состав вошел ряд членов «Союза благоденствия», которым устав («Зеленая книга») предписывал «стараться вступать, с ведома Союза, во все ученые общества, склонять их к цели истинного просвещения». Во главе «соревнователей» стал член «Союза благоденствия» поэт Ф. Н. Глинка. В борьбе с благонамеренными литераторами новые члены сумели придать деятельности общества гражданский, патриотический характер. Здесь поощрялось создание произведений, рождающих у читателя чувство протеста против деспотизма и тирании владык. Особое внимание обращалось на серьезное изучение русской истории и устной народной поэзии; расцвет отечественной литературы мыслился в обретении ею качества яркой национальной самобытности. Все это было близко Грибоедову.

Заседания Вольного общества происходили в доме Вейвода на Вознесенском проспекте (№ 305 в 3-й Адмиралтейской части, ныне пр. Майорова, 41). Здесь читались новые произведения, обсуждался состав очередных номеров журнала «Соревнователь просвещения и благотворения»,

- 102 -

дискутировались вопросы истории науки и искусства.

Собрания «соревнователей» были порой довольно бурными, но на них неизменно царил дух демократизма, свободного обмена мнениями, полного отсутствия строгой и торжественно-мертвенной регламентации, характерной для других ученых обществ того времени. По этой причине Вольное общество любителей российской словесности нередко называли «ученой республикой». Это название пришлось особенно по душе К. Ф. Рылееву, который в начале 1825 года становится фактическим главой Северного тайного общества и внимательно присматривается к «соревнователям», отыскивая в их среде революционно настроенных людей.

Конечно, на заседаниях Вольного общества любителей российской словесности было невозможно вести прямую революционную пропаганду. Более откровенные разговоры, хотя и не выходившие за круг литературных тем, велись на «русских завтраках» у Рылеева, куда приглашались лишь некоторые из «соревнователей». С начала 1825 года Грибоедов стал участником этих оригинальных собраний.

Занимая должность правителя Российско-Американской компании, Рылеев жил на казенной квартире в двухэтажном с мезонином доме у Синего моста, на Мойке (ныне дом 72). Кабинет его заставлен был полками с книгами, в центре стоял огромный, почти во всю длину. комнаты, письменный стол, обычно заваленный бумагами, газетами, журналами и справочными изданиями; над столом в два ряда была протянута проволока, а к ней кольцами крепился подсвечник, передвигаемый с места на место в зависимости от того, какой уголок своего необъятного стола облюбовал для работы хозяин кабинета. В третьем часу дня бумаги сдвигались в сторону и на их место ставился графин вина, а также нарезанный крупными ломтями ржаной хлеб и несколько кочней кислой капусты. На «русский завтрак» собирались друзья Рылеева.

- 103 -

«Особенно, — вспоминал Михаил Бестужев, — врезался у меня в памяти один из них, на котором, в числе многих писателей, были барон Дельвиг, Ф. Глинка, Гнедич, Грибоедов и другие. Тут же присутствовал брат А. Пушкина Лев... Помню, что он говорил наизусть много стихов своего брата, еще не напечатанных; прочитал превосходный разговор Тани с нянею, приведший в восторг слушателей... Помню, как зашла речь о Жуковском и как многие жалели, что лавры на его челе начинают блекнуть в тлетворной атмосфере, как от сожаления неприметно перешли к шуткам на его счет. Ходя взад и вперед, с сигарами, закусывая пластовой капустой, то там, то сям вырывались стихи с оттенками эпиграммы или сарказма...»

О делах тайного общества на «русских завтраках» не говорили, но Грибоедову случалось бывать в этом кабинете и в вечерние часы, когда круг посетителей становился еще теснее.

На первый взгляд, в постоянной многолюдности рылеевской квартиры не было ничего необычного. Рылеев жил в то время по-холостяцки — его семья находилась в деревне, и потому приятели заходили к нему запросто.

Никому не казалось странным, что здесь поселился Александр Бестужев, с которым Рылеев издавал альманах «Полярная звезда», требовавший постоянного совместного внимания. К Александру же заглядывали довольно часто его братья: Николай, историограф российского флота; Михаил, поручик лейб-гвардии Московского полка, и Петр, мичман Гвардейского экипажа. Все братья Бестужевы были литературно одарены и в полной мере разделяли восхищение Александра Бестужева комедией «Горе от ума» и ее автором.

У Рылеева Грибоедов встречал также барона В. И. Штейнгеля; он жил этажом выше у директора Российско-Американской компании и спускался на огонек порассуждать в кругу молодых людей о русской истории, прилежное размышление о которой, по его мнению, способно было озарить ум пытливого читателя, внушить отвращение

- 104 -

к деспотизму и угнетению народов. Заходил к Рылееву лейтенант Д. И. Завалишин, один из лучших в Петербурге знатоков Нового Света, где он побывал в качестве участника кругосветного путешествия. Целые вечера просиживал у Рылеева Петр Каховский, обычно не вступая в публичные разговоры, но жадно впитывающий в себя каждое слово. Здесь же Грибоедов познакомился и с князем Е. П. Оболенским; тот обычно не задерживался надолго у Рылеева, но определенно был связан с ним каким-то чрезвычайно важным делом, далеким и от литературы, и от торговых дел.

Догадывался ли Грибоедов о том, что он оказался в самом центре революционного заговора? Едва ли можно сомневаться в этом.

Автор «Горя от ума» внушал декабристам безусловное доверие, и с его приходом разговоры на политические темы не прерывались. Он и сам принимал участие в рассуждениях о положении в России, о необходимости преобразования ее политического строя, введения свободы книгопечатания и уничтожения преград между образованным классом и широкими народными массами. Отнюдь не праздное любопытство сквозило в настойчивых расспросах Рылеева о том, не существует ли тайного общества на Кавказе (слух об этом шел от Якубовича).

В феврале или марте 1825 года Рылеев прямо сказал Грибоедову о существовании в столице тайного общества, поставившего целями своими свержение самодержавия и отмену крепостного права. Очевидно, разговор с автором «Горя от ума» вполне удовлетворил руководителя петербургских декабристов, и он тогда же сообщил члену Коренной думы Евгению Оболенскому о приеме Грибоедова в члены тайного общества. Позже об этом был информирован и Трубецкой.

Как своего идейного соратника воспринимали Грибоедова и другие деятели тайного общества. «Его комедия сводит здесь всех с ума», — сообщал в Москву Александр Бестужев в январе 1825 года. Небывалому успеху произведения

- 105 -

способствовала сама эпоха, насыщенная — словно предгрозовая атмосфера электричеством — общественным недовольством. Декабрист А. П. Беляев в своих воспоминаниях «о пережитом и перечувствованном» вспоминал о тех годах, когда тайные общества «мало-помалу стали ревностными поборниками революции в России. Составлены были и конституции: умеренные монархические и радикальные республиканские, так что в период с 1820 года до смерти Александра I либерализм стал достоянием каждого мало-мальски образованного человека. Частые колебания самого правительства между мерами прогрессивными и реакционными еще более усиливали желание положить конец тогдашнему порядку вещей, много также нашему либерализму содействовали и внешние события, как-то: движение карбонариев, заключение Сильвио Пелико Австрией, отмененный поход нашей армии в Италию, показывавший, что и Россия готова следовать за Австрией в порабощении народов. Имя Меттерниха произносилось с презрением и ненавистью; революция в Испании с Риэго во главе, исторгнувшая прежнюю конституцию у Фердинанда, приводила в восторг таких горячих энтузиастов, какие были мы и другие, безотчетно следовавшие за потоком. В это же время появилась комедия «Горе от ума» и ходила по рукам в рукописи; наизусть уже повторялись его едкие насмешки; слова Чацкого «все распроданы по одиночке» приводили в ярость; это закрепощение крестьян, 25-летний срок службы считались и были в действительности бесчеловечными...»

Свидетельство декабриста, оценивающего появление «Горя от ума» в ряду важнейших событий эпохи, поистине замечательно!

В начале 1825 года Грибоедов поселился в просторной квартире А. Одоевского, снимавшего целый этаж в доме Булатовых на углу Исаакиевской площади и Почтамтской улицы (ныне ул. Союза Печатников, 3/7). В то время

- 106 -

это было четырехэтажное здание (пятый этаж надстроен в середине XIX века).

В этой квартире, из окон которой хорошо была видна Сенатская площадь, Грибоедов прожил вплоть до отъезда из Петербурга. Здесь собирались весною 1825 года офицеры различных полков, знакомые общительного А. Одоевского, и под общую диктовку в течение нескольких дней переписывали «Горе от ума» с теми изменениями, которые делал присутствовавший при этом автор. Знал ли он, что его юный друг, в апреле 1825 года принятый А. Бестужевым в Северное тайное общество, организовал этот «цех» в целях революционной агитации: для распространения пьесы в провинции, куда должны были отправиться на летние отпуска офицеры? По всей вероятности, знал: между Грибоедовым и Одоевским не было тайн.

К Грибоедову приходит в эти дни всеобщее признание, сопровождаемое возмущенными криками недоброжелателей всех рангов. Сочувственно отмечается критикой напечатанный в «Полярной звезде на 1825 год» его «Отрывок из Гете». В журнальных и газетных статьях все чаще, характеризуя современные нравы, различные авторы цитируют строки из «Горя от ума» — в том числе и те, которые еще не пропущены цензурой. Грибоедовские афоризмы вплетаются в повседневные разговоры. Провинциальные корреспонденты просят своих столичных приятелей прислать списки грибоедовской комедии. А сам Грибоедов поговаривает о том, что совсем намерен бросить писать стихи и заняться серьезно музыкой.

Подходил срок отъезда его к месту службы.

Последние дни отпуска Грибоедова неожиданно наполнились разнообразными хлопотами.

Вдруг предоставилась возможность увидеть постановку комедии «Горе от ума». Конечно, не на казенной сцене — об этом и думать пока было нечего. Пьесу разучили воспитанники Театральной школы.

В 1822 году здание школы (ныне наб. канала Грибоедова, 93) было отремонтировано; во дворе, во флигеле,

- 107 -

заодно был устроен для воспитанников учебный театр. В 1824—1825 годах Грибоедов со своими друзьями часто посещал спектакли воспитанников и охотно согласился на их просьбу поставить «Горе от ума».

«Большого труда нам стоило, — вспоминал П. А. Каратыгин, воспитанник училища и режиссер учебного театра, — упросить доброго инспектора Бока дозволить и воспитанницам принять участие в этом спектакле... наконец он согласился, и мы живо принялись за дело: в несколько дней расписали роли, в неделю их выучили, и дело пошло на лад... Сам Грибоедов приезжал к нам на репетиции и очень усердно учил нас. Надо было видеть, с каким простодушным удовольствием он потирал руки, видя свое «Горе от ума» на нашем ребяческом театре!.. Хотя, конечно, мы откалывали его бессмертную комедию с горем пополам, но он был очень доволен нами, а мы в восторге, что могли угодить ему. На одну из репетиций он привел однажды А. Бестужева и Вильгельма Кюхельбекера — и те также похваливали нас. Наконец, комедия была уже совсем подготовлена, на следующий день назначен был спектакль...»

Комедия должна была быть поставлена 18 мая 1825 года. В тот день с утра у Грибоедова накопилось много дел. Необходимо прежде всего было явиться в дом адмирала Н. С. Мордвинова, который вот уже десять дней находился в трауре: скоропостижно скончался муж дочери сенатора А. А. Столыпин, не старый еще человек. В последние дни перед его смертью Грибоедов часто с ним встречался: они вместе собирались в дорогу на юг.

Молодая вдова, Вера Николаевна, была неутешна, и Грибоедов, задерживая свой отъезд, целые дни проводил в семье Мордвиновых: его присутствие действовало на Веру Николаевну успокаивающе.

С утра выбраться Грибоедову из дома не удалось. Причиною тому был Кюхельбекер.

Он недавно прибыл из Москвы, как всегда без денег и без определенных житейских планов, и все петербургские

- 108 -

знакомые отыскивали возможность устроить его на службу. Однако репутация Кюхельбекера, вольнолюбца и оригинала, делала эту задачу чрезвычайно трудной. Пока он сотрудничал в петербургских журналах и с наслаждением беседовал о поэзии со своими друзьями: с Грибоедовым, с бывшим лицеистом А. А. Дельвигом, с бывшим своим воспитанником по Благородному пансиону Львом Пушкиным. Он разбудил Грибоедова в четвертом часу ночи, объявив, что побранился со Львом Пушкиным и теперь намерен с ним драться. Возможную причину этой «нешуточной ссоры», может быть, приоткрывает запись в дневнике поэта И. И. Козлова от 12 мая: «Тургенев, Жуковский, Пушкин (Лев) и Кюхельбекер пили чай. Много смеялись. Дельвиг так уморительно бесил Кюхельбекера...» Очевидно, это были обычные насмешки по поводу восторженных и тяжеловатых стихов Кюхельбекера — продолжение лицейских шуток над Кюхлей. Дельвигу эти выходки были простительны, но беда, если кто-нибудь иной позволил бы себе то же. Кажется, этого-то и не рассчитал молодой Пушкин, и в результате был вызван на дуэль.

Назначив поссорившимся встречу у себя дома, Грибоедов сумел примирить их: для Кюхельбекера выше авторитета Грибоедова была лишь Поэзия — оставалось доказать, что Поэзия в данном случае урона не понесла.

С утра же нужно было написать письмо Бегичеву: сообщить о причинах задержки в Петербурге. Грибоедов писал: «...нынешний вечер играют в школе, приватно без дозволения цензуры, мою комедию. Я весь день, вероятно, проведу у Мордвиновых, а часов в девять явлюсь посмотреть на мое чадо, как его коверкать станут...»

Однако в то время, когда Грибоедов писал своему другу, на последнюю репетицию «Горя от ума» в училище явился инспектор Бок и от имени графа Милорадовича запретил играть пьесу, не одобренную цензурой.

Это было последней каплей горечи, выпавшей на долю поэта за год, наполненный хлопотами об обнародовании

- 109 -

«Горя от ума», — хлопотами, которые оказались безрезультатными...

Накануне отъезда, поднявшись на Ростральную колонну на стрелке Васильевского острова, Грибоедов прощался с Петербургом.

Внизу на пристани у груды тюков суетились матросы, купцы, маклеры; покачивался словно от ветра лес корабельных мачт. За ним серой массой тяжелого камня застыла Петропавловская крепость, за которой совсем по-уездному, полусокрытые в зелени деревьев и перемежаясь обширными огородами, были разбросаны деревянные домики Петербургской стороны. Напротив же, отражаясь в зеркале невских вод, вытянулись в линию Дворцовой набережной великолепные палаты Мраморного дворца, Департамента уделов, Французского посольства, Эрмитажа и Зимнего дворца; далее были видны два фасада адмиралтейских флигелей с обширными арками (в которые вливались каналы), украшенными по сторонам колоннадами и сидящими колоссальными фигурами четырех частей света; затем тянулась Сенатская площадь с памятником Петру I в центре; перед ним — оживленный фигурками пешеходов и вереницами экипажей — перекинулся через Неву Исаакиевский мост. За набережной строения теснились, путались; кое-где проглядывали белые фронтоны, полоса прямой улицы, блещущая позолотой высокая колокольня; иногда кроны деревьев пробивались сквозь пеструю груду домов, потом крыши зеленые, красные, темные мешались и тянулись вдаль.

...И вдруг представилось: нет ни дворцов, ни соборов, ни суеты людей. Исщербленная временем, Ростральная колонна высится у пустынных невских вод, и одинокий странник, рассматривая развалины с вершины ее, вспоминает о знакомом ему лишь по старинным книгам блеске некогда стоявшей на этом месте северной столицы...

С тревожным чувством покидал Грибоедов Петербург в мае 1825 года, никак не предполагая, однако, что очутится здесь вновь спустя несколько месяцев.

- 110 -

ПОЕДИНОК

По духу времени и вкусу Я ненавидел слово «раб», За то посажен в Главный штаб И был притянут к Иисусу. А. Грибоедов

Вести о событиях в Петербурге доходили до Кавказского отдельного корпуса с большим запозданием. Неофициальное известие из Таганрога о смерти Александра I, последовавшей 19 ноября 1825 года, А. П. Ермолов получил три дня спустя. Но лишь через две недели в станицу Екатериноградскую, где в то время размещался штаб корпуса, прибыл фельдъегерь Экунин с сенатским указом, предписывавшим принесение присяги новому императору, Константину. Грибоедову фамилия фельдъегеря была знакомой. Действительно, тот оказался братом петербургского актера, и сам поспешил представиться молодому дипломату и автору известной, хотя и ненапечатанной комедии. Вместе с правительственной депешей Экунин привез Грибоедову

- 111 -

письмо из Театральной школы. По-видимому, в письме речь шла не только о театральных происшествиях. По крайней мере, в письме к А. А. Жандру от 12 декабря²⁰ 1825 года Грибоедов многозначительно обмолвился: «Какое у вас движение в Петербурге!! — А здесь... Подождем». Тогда же во время обеда в доме Ермолова у Грибоедова вырываются слова: «В настоящую минуту в Петербурге идет страшная поножовщина».

Грибоедов опередил события — на два дня.

Впрочем, и в тот день в Петербурге произошло несколько важных событий.

12 декабря в столицу пришло наконец послание из Варшавы от Константина, который передавал все права на российский престол своему брату Николаю Павловичу. Он ждал этой вести. Однако радость омрачали доносы Шервуда и Майбороды, обнаруженные в бумагах покойного императора. Сообщалось, что в армии существует тайное общество, посягающее на самодержавие. И хотя был отдан приказ об аресте главаря этого общества, Пестеля, опасность возмущения сохранялась. Становясь императором, Николай не мог не тревожиться за свою жизнь. Правда, заговорщики были во Второй армии, в полутора тысячах километров от Петербурга. В столице же сохранялся образцовый порядок, как о том свидетельствовал генерал-губернатор граф Милорадович. Но беспокойство нового императора не утихало. Он занялся было составлением письма к начальнику штаба армии И. И. Дибичу, находившемуся в Таганроге, как сообщили о пакете от начальника гвардейской пехоты, генерала Бистрома. Вскрыв пакет, Николай с удивлением прочитал первые строки письма:

«Всемилостивейший государь!

Три дня тщетно искал я случая встретить Вас наедине, наконец принял дерзость писать к Вам...»

Писал это явно не Бистром... «...Для Вашей собственной славы погодите царствовать. Противу Вас должно

- 112 -

таиться возмущение; оно вспыхнет при новой присяге, и может быть, это зарево осветит конечную гибель России! Пользуясь междоусобиями, Грузия, Бессарабия, Финляндия, Польша, может быть, и Литва от нас отделятся...»

Автором этих страшных предсказаний оказался адъютант Бистрома, поручик Яков Ростовцев, доставивший письмо. Он был немедленно принят.

Заикаясь и обливаясь слезами, поручик рассказал о существовании тайного общества в Петербурге, в которое ему было предложено вступить, и о том, что послезавтра заговорщики решили действовать. «Не верьте видимому спокойствию, — восклицал он, — в самой этой тишине кроется коварное возмущение!» По-видимому, пылкий заика был не чужд поэтическим увлечениям: выражался он высоким слогом. Юноша самозабвенно играл сочиненную им самим роль бескорыстного спасителя отечества. Тон экзальтированного верноподданнического восторга был внове Николаю. И вспышка тщеславия подавила страх: прослезившись вместе с поручиком, император решил не разочаровывать своего обожателя и прекратить расспросы. Стало понятно, что толку от него больше не будет: имен заговорщиков он не назовет.

На прощание расцеловав — в глаза, в лоб и губы — Якова Ростовцева, Николай закончил письмо к Дибичу: «Послезавтра поутру я или государь, или без дыханья... Я Вам послезавтра, если жив буду, пришлю сам еще не знаю кого с уведомлением, как все сошло; Вы также не оставьте меня уведомлять обо всем, что у Вас или вокруг Вас происходить будет, особливо у Ермолова... Я, виноват, ему менее всех верю... Здесь у нас о сю пору непостижимо тихо, но спокойствие предшествует буре».

По-видимому, слова Ростовцева об отделении Грузии заставили вспомнить о грозном «проконсуле Кавказа». Войска обожали этого смутьяна, еще в молодости сосланного в Кострому по связям с заговорщиками из суворовского штаба, которые готовили правительственный переворот. Из ссылки, после смерти Павла, Ермолова освободил

- 113 -

Александр, но не добился его симпатии — убийственные шуточки Ермолова доносились и до царских покоев. Приятели Ростовцева, конечно, тоже были опасны, но многое ли могли сделать пылкие поручики? Недаром граф Милорадович говорил о них: «Оставьте этих шалунов в покое и не мешайте им читать друг другу плохие стихи».

Другое дело — генерал, командующий боевым корпусом...

В одиннадцатом часу 14 декабря Милорадович приехал по обыкновению в дом Голидея, к Телешовой, в полной парадной форме, готовый отправиться попозже во дворец на церемонию принесения присяги. Однако спустя четверть часа за графом прискакал жандарм; Милорадович поспешно сбежал с лестницы и сел в свою карету. Четверка лошадей взяла сразу же, с места.

В это время к Сенатской площади уже стягивались войска, предводительствуемые членами Северного тайного общества. Первым у здания Сената выстроился в каре Московский полк, подходили и другие войсковые части. Со всех сторон к площади стекались густые толпы народа, привлеченные необычайными событиями.

Назначенный диктатором восстания, князь Трубецкой на площадь не явился, и никто из офицеров не решился взять на себя командование войсками. День был холодный и пасмурный, шел мелкий снег. Солдаты стояли, переминаясь с ноги на ногу, но не собирались уходить, несмотря на то что к каре восставших время от времени подъезжали высокопоставленные парламентеры, предлагавшие вернуться войскам в казарму и принести присягу Николаю I. Первым, как всегда решительный и самоуверенный, подскакал граф Милорадович. Прогремел выстрел Каховского — и смертельно раненный генерал упал на руки своего адъютанта А. Д. Башуцкого. В великого князя Михаила Павловича пытался стрелять Кюхельбекер — подвел пистолет.

Между Дворцовой и Сенатской площадями метался Якубович (находившийся в Петербурге на излечении),

- 114 -

без шинели, с мрачной черной повязкой через глаз. Он то обещал Николаю I уговорить восставших разойтись, то, вернувшись к Сенату, призывал к решительным действиям. Игрок по натуре, он, может быть, впервые в жизни колебался, в какую сторону спонтировать, — слишком крупной была ставка.

Атаки правительственных войск были отбиты. В три часа начало заметно темнеть. Тогда от Дворцовой площади блеснули вспышки орудийных залпов. Картечь со страшным визгом царапала льдистую мостовую, снова отскакивала от стен Сената, скашивая восставших.

Солдаты побежали — по ближайшей к площади узкой Галерной (ныне Красной) улице и по льду через Неву, к Васильевскому острову. Артиллерия ударила картечью вдоль улицы и ядрами по льду...

День еще не кончился, как начались аресты. Рылеева взяли ночью, на квартире. Александр Бестужев явился во дворец сам на следующий день. Александр Одоевский прямо с площади прибежал к Жандру который снабдил его деньгами и дал гражданскую одежду; он попытался уйти из города, но, переходя канаву, упал в прорубь и вынужден был зайти к своей тетке, муж которой, не дав беглецу отдохнуть, сам отвез его во дворец. Кюхельбекеру удалось скрыться; полиция тщетно разыскивала его, разослав по губерниям описание, добросовестно составленное Булгариным: «Коллежский асессор Кюхельбекер : росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут, борода мало зарастает, сутуловат и ходит немного искривившись, говорит протяжно, отроду ему около 30-ти лет». Пришло это описание и в штаб Ермолова.

Вступив на престол, Николай I поспешил отправить курьера в Кавказский отдельный корпус. Десять дней спустя фельдъегерь Дамиш привез Ермолову известие об отречении Константина и манифест о воцарении нового императора. Когда Дамиш рассказывал генералу о восстании 14 декабря, Грибоедов обронил фразу, которую долго

- 115 -

потом вспоминали: «Вот теперь в Петербурге идет кутерьма! Чем-то кончится!»

Вопреки опасениям императора, войска на Кавказе «приняли присягу в величайшем порядке и тишине», как сообщил вернувшийся в Петербург фельдъегерь. Николаю I, однако, показалась подозрительной задержка присяги на три дня — не выжидал ли Ермолов каких-то новых известий? Никак нельзя было забыть и невесть откуда идущих слухов, возникших чуть ли не на следующий день после восстания, о том, что Кавказский корпус двинулся на столицу. Дело дошло до того, что один из иностранных посланников прямо спросил великого князя Михаила Павловича, далеко ли Ермолов со своими дивизиями и когда его ожидают в Петербурге.

В тот день, 26 декабря 1825 года, когда вместе со своими сослуживцами принимал присягу Грибоедов, шло уже девятое заседание Следственного комитета по делу о тайных обществах. На этом заседании было решено взять под арест несколько новых лиц, «оказывающихся по показаниям соучастниками в обществе мятежников, и представить императорскому величеству». Среди них значился и «служащий по дипломатической части у генерала Ермолова» Грибоедов.

Кроме того, отправляя в конце декабря к персидскому двору миссию во главе с князем А. С. Меньшиковым, Николай I отдал ему секретное предписание собрать сведения о деятельности Ермолова и особо узнать о Грибоедове. Смысл последнего распоряжения проясняется инструкцией, составленной Меньшиковым для своего подчиненного, полковника Ф. Ф. Бартоломея. Здесь в числе прочих пунктов, намечающих цель негласной ревизии, наряду с поручением узнать о «духе войска и их начальников», о «порядке службы», о «наклонности народа к покорности или возмущению» значится лишь одна фамилия: «Беречься Грибоедова и собрать о нем сведения» (первоначально этот пункт формулировался иначе: «Кто такой Грибоедов, какого он поведения и что о нем говорят»).

- 116 -

Дело в том, что 23 декабря на вопрос «Не существуют ли подобные общества в отдельных корпусах и в военных поселениях и не известны ли вам их члены», князь Трубецкой отвечал Следственному комитету: «Генерал-майор Волконский говорил мне, что есть или должно быть, по его предположению, какое-то общество в Грузинском корпусе, что он об этом узнал на Кавказе, но неудовлетворительно о том говорил и, кажется, располагал на одних догадках. Я знаю только из слов Рылеева, что он принял в члены Грибоедова, который состоит при генерале Ермолове».

Это показание шло навстречу подозрениям Николая I. Обезвреженная в Петербурге и на Юге «революционная зараза», как опасался император, затаилась, однако, на Кавказе. Николай был уверен, что Ермолов был связан с петербургскими заговорщиками.

Было проверено, откуда шли слухи о Кавказском тайном обществе. Оказалось, от А. И. Якубовича, сосланного некогда на Кавказ за участие в дуэли, но бывшего в Петербурге на излечении и принявшего участие в бунте.

Впрочем, как стало ясно Николаю I, вовсе не Якубович был связующим звеном между Петербургом и Кавказом: он был криклив, неосторожен — такому человеку не могли заговорщики доверить дипломатической миссии.

В то время в Петербурге находился в отпуске адъютант Ермолова, штабс-капитан Московского полка Н. П. Воейков. Правда, в восстании он не принимал участия. Но ведь служил он у Ермолова. И был приписан к мятежному полку. Это показалось не случайным совпадением. Штабс-капитана арестовали. Его пришлось, однако, освободить, так как он ничего о тайных обществах не знал.

И вот теперь показание Трубецкого, как казалось, открывало искомую связь. 24 декабря допросили о Грибоедове Рылеева. Он показал: «Грибоедова я не принимал в общество: я испытал его, но, нашед, что он не верит преобразовать правительство, оставил его в покое. Если он

- 117 -

принадлежит обществу, то мог его принять князь Одоевский, с которым он жил, или кто-нибудь на юге, когда он там был». Одоевский все отрицал, но ему нельзя было верить.

26 декабря Следственный комитет постановил взять Грибоедова под арест. На следующий день это постановление было высочайше утверждено. Однако лишь спустя неделю, 2 января 1826 года, появилось Отношение № 52 военного министра на имя Ермолова об аресте Грибоедова и после этого еще через несколько дней отправился на Кавказ за Грибоедовым фельдъегерь Уклонский. Задержка, очевидно, была вызвана причинами довольно деликатными. Заманчиво было бы арестовать Грибоедова врасплох, не предупреждая об этом Ермолова. Но если поступить так, не обернется ли дело еще хуже? Узнав о внезапном аресте своего чиновника (доверенного лица!), Ермолов мог понять, что и его подозревают. Кто знает, какой приказ своим войскам он тогда бы отдал! Император решил не рисковать, не действовать через голову командующего корпусом. В конце концов важно было доставить ермоловского любимца в Петербург и здесь выяснить все обстоятельства дела.

22 января Уклонский прибыл в Грозную. Ермолов в то время сидел у коменданта крепости и раскладывал пасьянс. Около него расположился с трубкой Грибоедов. Фельдъегерь, приглашенный в комнату адъютантом И. Д. Талызиным, вручил генералу пакет. Стоя за спиной Ермолова, Талызин почувствовал, что тот медлит складывать прочитанную бумагу, приглашая адъютанта заглянуть в нее. В отношении военного министра содержалось всего несколько строк:

«По воле государя императора покорнейше прошу ваше высокопревосходительство взять под арест служащего при вас чиновника Грибоедова со всеми принадлежащими ему бумагами, употребив осторожность, чтобы он не имел

- 118 -

времени к истреблению их, и прислать как оные, так и его самого под благонадежным присмотром в Петербург прямо к его императорскому величеству».

Наконец Ермолов свернул бумагу, глянул пристально на маленького фельдъегеря и спросил о столичных происшествиях. Уклонский начал рассказывать об арестах. Генерал между тем приказал подавать ужин, пригласив приезжего разделить походную трапезу. Талызину было вполголоса отдано какое-то распоряжение, и тот вышел, поманив за собой Грибоедова.

Ужин был незатейлив, но за разговорами просидели у стола больше часа. За это время Грибоедов успел привести в порядок свои бумаги. Когда в комнату, где он квартировал с другими офицерами, явились его товарищи, Грибоедов был совершенно спокоен. Начали готовиться к ночлегу. Открылась дверь — вошли поздние гости: дежурный по отряду полковник Мищенко, Талызин и петербургский фельдъегерь. «Александр Сергеевич, — излишне громко произнес Мищенко, — воля государя императора вас арестовать. Где ваши вещи и бумаги?» Грибоедов махнул в сторону двух переметных чемоданов, стоявших на полу, в головах походной постели. Чемоданы вскрыли. Бумаг там оказалось немного — их зашили в холст, опечатали и отдали под расписку Уклонскому. Ночевал Грибоедов в особом домике, под охраной часовых.

На следующее утро арестованного отправили в станицу Екатериноградскую, где следовало дожидаться прибытия из Владикавказа остальных его вещей, которые предписано было осмотреть фельдъегерю.

Между тем события шли своим чередом.

За день до прибытия Уклонского на Кавказ князь Евгений Оболенский, раньше стойко державшийся на допросах, был сломлен притворно ласковым отношением к нему Николая I. По высочайшему разрешению 21 января узника допустили к причастию и вслед за тем передали письмо

- 119 -

от отца. Когда Евгения арестовали, старый князь тяжело болел. Евгений был в отчаянии. Удар, который он невольно нанес больному, мог оказаться смертельным. И вот — письмо, на которое нельзя было и надеяться. Отец был жив, он молил сына во всем откровенно признаться, уповал на великодушие государя.

К своему покаянному посланию Евгений Оболенский приложил список известных ему членов тайного общества. Входивший в Коренную думу Северного тайного общества со времени его образования, Оболенский знал, о чем писал. Всего был назван им шестьдесят один человек — из них впоследствии только двоим удалось оправдаться в ходе следствия. О Грибоедове говорилось, что тот был принят в общество месяца за два или три до 14 декабря.

Еще Грибоедов не выехал из Екатериноградской, а следствие в Петербурге уже располагало и свидетельством полковника Артамона Муравьева о том, что несколько месяцев назад проездом через Киев Грибоедов встречался с Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым. Показание Артамона Муравьева особо заинтересовало следственную комиссию — позже именно этим документом будет открыто следственное дело Грибоедова. Нетрудно понять почему. Крайне подозрительным было путешествие Грибоедова летом 1825 года от петербургских заговорщиков к южанам и далее — на Кавказ, к Ермолову. Не использовался ли «чиновник по дипломатической части» для связи между тайными обществами, два из которых (Северное и Южное) были уже раскрыты, а третье (Кавказское) все еще оставалось в тени?

Всего этого Грибоедов не знал. Пока он был уверен в одном: Ермолов не выдаст. Действительно, тот писал начальнику штаба армии:

«Господин военный министр сообщил мне высочайшую волю взять под арест служащего при мне коллежского асессора Грибоедова и под присмотром прислать в Петербург

- 120 -

прямо к его императорскому величеству. Исполнив сие, я имею честь препроводить господина Грибоедова к вашему превосходительству. — Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме немногих, кои при сем препровождаются. Если же впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю. В заключение имею честь сообщить вашему превосходительству, что господин Грибоедов во время служения его в миссии нашей при Персидском дворе и потом при мне как в нравственности своей, так и в правилах не был заметен развратным и имеет многие весьма хорошие качества».

30 января в Екатериноградскую прибыли наконец из Владикавказа чемоданы Грибоедова. Бумаги опечатали и вручили Уклонскому. Можно было трогаться в путь.

Зимняя дорога — дорога быстрая. На третий день пути фельдъегерская тройка достигла пределов Кавказской области. В станице Средне-Егорлыцкой отстал конвой, в Аксае, переправившись через Дон, Грибоедов снова пересек границу Азии с Европой. Начались бескрайние донские степи, после предгорий Ставрополья показавшиеся особенно гладкими, унылыми, однообразными. Все цвета слились в один белый, и все звуки — в немолчный гул ветра.

Уклонскому перед отправкой из крепости Грозной офицеры дали напутствие беречь и не притеснять узника. Сначала фельдъегерь держался настороженно, но Грибоедов сразу же принял с ним независимый тон, к тому же кормил и поил его из своих запасов, что было не безделицей, так как по этому пути вплоть до Воронежа не было порядочного трактира. Почетно было также очутиться в одной карете — хотя бы и по долгу службы — с известным сочинителем, за комедию которого переписчикам платили большие деньги.

Поэтому Уклонский охотно отвечал на все вопросы

- 121 -

спутника, справедливо полагая, что правительственных тайн фельдъегерям все равно не доверяют, а что касается повседневных петербургских пересудов о заговорщиках, то какая же это тайна, если все только о том и болтали. Без разговоров дорога была бы вообще нескончаемой, а о чем и говорить с незнакомым человеком, как не о петербургских слухах, — ведь не о сестре же в Твери и не о московских родственниках. Впрочем, и о родственниках сочинитель выслушал благосклонно.

Скоро Уклонского было не нужно уже подзадоривать. Изредка задавая кое-какие вопросы, Грибоедов направлял беседу в нужное русло и про себя очищал зерно от плевел. Пересуды обывателей, что будто бы в числе заядлых заговорщиков были издатели Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин, были несомненным вздором. Грибоедов знал цену их либерализму.

Нет, ни Греч, ни Булгарин не могли быть заговорщиками. Тронь их жандармы — они оговорили бы мать родную, лишь бы выпутаться. Но кто их тронет!

Встревожило Грибоедова, что среди подвергнутых аресту оказался добрейший Андрей Андреевич Жандр, его давнишний сотоварищ по театральным делам. Жандра, к счастью, вскоре отпустили, и можно было не сомневаться, что он никого не оговорил. Вероятно, подозрения на него пали из-за близких приятельских связей со многими деятелями тайных обществ. Степана Бегичева вообще не тронули — Уклонский наверняка бы слышал о привезенном из Москвы узнике. Но Кондратий Рылеев, Александр Бестужев, Александр Одоевский! Они особенно были дороги Грибоедову из тех, кто уже томился в Петропавловской крепости, а там ждали своей участи многие из его знакомых. Кюхельбекер исчез из Петербурга. Снова и снова Грибоедов отчетливо представлял, как 14 декабря среди солдатских и офицерских мундиров у стен Сената выделялась нескладная фигура Вильгельма в черном фраке, с саблей и пистолетом, из которого он стрелял, как говорят, в великого князя Михаила Павловича.

- 122 -

За несколько суток до Москвы, пока на почтовой станции закладывали лошадей, Грибоедов прочитал в занесенных за сотни верст «Санкт-Петербургских ведомостях» правительственное сообщение от 27 января о том, что Кюхельбекер был опознан в Варшаве, в двух шагах от границы, и доставлен в Петербург.

В Москве удалось встретиться со Степаном Бегичевым и, пока фельдъегерь навещал своих московских родственников, всерьез обсудить положение дел.

Заметно располневший на московских хлебах, Степан был, однако, по-прежнему обстоятелен. Во-первых, он рассказал, что членов «Союза благоденствия», отставших от тайных обществ, не потревожили. Следственно, за пылкие и смелые суждения о правительстве не наказывали. Вероятно, не до того было. Четырнадцатого же декабря, к счастью, Грибоедова в Петербурге не было. Почему же его все-таки взяли? Причина могла быть только одна: кто-то донес о нем, как о члене тайного общества. Теперь следовало обдумать, насколько мог быть доказательным этот донос.

Грибоедов мог опасаться одного Рылеева, разговор с которым однажды дошел до той точки, когда стало ясно, что это не просто отвлеченные рассуждения о российских язвах, а предложение вступить в тайное общество. И Грибоедов не сказал тогда «нет». Хотя беседа и велась с глазу на глаз, о ней впоследствии могли быть осведомлены другие.

Насколько это опасно? По-видимому, все же не слишком. Необходимо решительно требовать очной ставки с обвинителями и решительно все отвергать. Свидетелей ведь тогда не было!

В остальном можно было принять тон откровенности. Вольнолюбивые речи? Но кто в ту пору не либеральничал?! Комедия «Горе от ума»? Но ведь она подавалась в цензуру. К тому же в ней есть болтун Репетилов, которого и надо представить карикатурой на заговорщиков. Дружба со многими узниками Петропавловской крепости?

- 123 -

Литературные знакомства и только! И непременно вспомнить Якубовича, с которым Грибоедов стрелялся, — нельзя же быть в одном обществе с заклятым врагом!

В полночь возвратился Уклонский — пора было продолжать путь. Обнялись со Степаном, тот грубовато сунул в руку Грибоедова толстую пачку ассигнаций — душа Степан; вечный кредитор.

Оставалось набросать несколько слов матери и сестре. Удастся ли еще свидеться? Кто знает!

Теперь, когда с каждой верстой близился конец пути, Грибоедов почувствовал наконец холодок смертельной опасности. Это не сбивало с толку, не путало мыслей — скорее наоборот, придавало им особую отчетливость. Вспоминалась концовка предписания об аресте: направить «под благонадежным присмотром в Петербург, прямо к его императорскому величеству». Почему прямо к нему?

Царя Грибоедов знал еще тогда, когда тот был Его Высочеством. В 1824 году, явившись из Москвы в Петербург, Грибоедов в один из июньских дней отправился с поклоном от матушки к важному родственнику, генерал-адъютанту И. Ф. Паскевичу. Иван Федорович встретил его приветливо, помня благожелательный отзыв тестя, известного московского хлебосола, приходившегося Александру родным дядей. У Паскевича был другой генерал, очень молодой, но важный, в форме Измайловского полка, — великий князь Николай Павлович, которого раньше приходилось видеть только на больших парадах, до коих тот был превеликим охотником. Паскевич представил молодого родственника. Запомнилось холеное, одутловатое лицо, мгновенный прищур блеклых, тяжелых глаз вместо поклона. Рассказывая Ивану Федоровичу о заботах и болезнях матушки, о чем было непременно приказано поведать, Грибоедов ощущал гнет великокняжеского взгляда. Невольно пришли на ум общеизвестные рассказы о том, как под этим взглядом падали наземь обессилевшие солдаты, которых — из любви к искусству — учил фрунту

- 124 -

Николай Павлович, мечтавший со временем стать бригадным генералом.

И вдруг ставший российским императором!

11 февраля Грибоедов прибыл в Петербург и был помещен на главную гауптвахту в Зимнем дворце. Он не успел отдохнуть после утомительной дороги, как был вызван для допроса. Его повели внутренними переходами в здание Эрмитажа. Допрашивал генерал-адъютант В. В. Левашов.

В дело Грибоедова легла новая страница — записанные генерал-адъютантской рукой со слов арестанта показания: «Я тайному обществу не принадлежал и не подозревал о его существовании. По возвращении моему из Персии в Петербург в 1825 году я познакомился посредством литературы с Бестужевым, Рылеевым и Оболенским. Жил вместе с Одоевским и по Грузии был связан с Кюхельбекером. От всех сих лиц ничего не слыхал могущего дать малейшую мысль о тайном обществе. В разговорах их я видел часто смелые суждения насчет правительства, в коих сам я брал участие: осуждал, что казалось вредным, и желал лучшего. Более никаких действий моих не было, могущих на меня навлечь подозрения, и почему оное на меня пало, истолковать не могу».

На главную гауптвахту Грибоедов не вернулся. Через Дворцовую площадь его препроводили в Главный штаб и сдали под расписку дежурному генералу А. Н. Потапову. Потом адъютант генерала, капитан Жуковский, повел арестованного по нескончаемым коридорам и дворикам, спускаясь и поднимаясь с лестницы на лестницу, пока не достиг гауптвахты Главного штаба.

Первое впечатление от этой гауптвахты было крайне неожиданным. В передней вскочили перед дежурным офицером два встрепанных молодых солдата учебного карабинерного полка без боевой амуниции. Через стеклянную дверь была видна разновозрастная компания арестантов,

- 125 -

восседавших около стола за самоваром. Нового узника шумно приветствовали и поздравили с благополучным началом. Объяснили, что сюда попали только те, на которых хотя и пало подозрение, но вина еще не была доказана. Иначе бы ночевать пришлось в Петропавловской крепости. Среди товарищей по столь счастливой судьбе оказался и старый приятель Грибоедова, морской лейтенант Д. И. Завалишин. На ночь Грибоедов устроился вместе с ним в небольшой комнате, вовсе не похожей на тюремную камеру.

Следующий день был посвящен знакомству со своеобразным бытом гауптвахты при Главном штабе. Порядки здесь были действительно нестрогие. Располагались заключенные в комнатах, предназначенных для начальника штаба первой армии генерала Толя, который редко бывал в столице. В небольшой прихожей помещались часовые, просторная приемная служила общей камерой. Завалишин, к которому подселился Грибоедов, занимал кабинет генерала Толя.

Надзор за заключенными был поручен капитану М. П. Жуковскому. Поначалу он рьяно относился к своим обязанностям, но потом положение изменилось благодаря полковнику Р. В. Любимову, командиру Тарутинского полка, взятому по подозрению в принадлежности к Южному обществу. Сообразив, что армейский капитан не богат и не знатен, порасспросив его кое о чем, Любимов вдруг ошарашил надзирателя предложением получить по записке у некоей особы 10 тысяч. «Сколько из этого ты дашь другим, сколько останется у тебя, — продолжал впрямую полковник, — мне до этого нет дела! Ты, конечно, знаешь, у кого в следственной комиссии хранятся заарестованные у нас вещи и бумаги, и должен из моего портфеля вынуть запечатанный пакет и привезти его мне. Рассмотреть мои бумаги никоим образом еще не могли успеть: это я вижу из вопросных пунктов, а потому и не говорите, что будто бы вы не нашли пакета или что истребили его там, он должен быть передан мне в руки».

- 126 -

Любимов не просил, а скорее приказывал, не изменяя своей привычке полкового командира говорить всем младшим офицерам «ты». И Жуковский не устоял: компрометирующие бумаги вскоре действительно были доставлены полковнику.

После этого случая отношения Жуковского с арестованными переменились. Михаил Петрович подчинился новому порядку вещей настолько, что теперь заключенные вынуждены были ему напоминать о необходимости соблюдать осторожность.

Выслушав рассказ Грибоедова о первом допросе, полковник Любимов сказал ему, что тот напрасно признался в смелых своих суждениях насчет правительства. «Что вы это! — воскликнул он. — Вы так запутаете и себя и других. По-нашему, по-военному, не следует сдаваться при первой же атаке, которая, пожалуй, окажется еще и фальшивою; да если и поведут настоящую атаку, то все-таки надо уступать только то, чего удержать уж никак нельзя. Поэтому и тут гораздо вернее обычный русский ответ: «Знать не знаю и ведать не ведаю!» Он выработан вековою практикою. Ну что же? Положим, что вам докажут противное; да разве и для судей не натурально, что человек ищет спастись каким бы то ни было образом? Хуже от этого не будет, поверьте! А не найдут доказательств — вот вам и всем хлопотам конец!»

Это было здравое суждение, которое окончательно утвердило Грибоедова в мысли, что тактика, обдуманная им со Степаном Бегичевым, в основном верна.

На следуюший день пришла новая удача. В сопровождении Жуковского Грибоедов прибыл в караульное помещение для получения денег и вещей, доставленных с Кавказа. Среди вещей лежало два опечатанных пакета. В одном заключались бумаги, найденные в Грозной. Во втором были бумаги, взятые во Владикавказе. Караульный офицер на минуту отлучился, и Грибоедов под изумленным взглядом Жуковского хладнокровно подошел к столу, взял владикавказский пакет и спрятал у себя на

- 127 -

груди. Вероятно, Ермолов побеспокоился и об этих бумагах, но береженого бог бережет. Жуковский не сказал ни слова. Через неделю эти бумаги были переправлены А. А. Жандру вышедшим на волю коллежским советником С. Л. Алексеевым. Жандр, несмотря на строгое приказание, не решился предать пакет огню, так как там могли находиться поэтические опыты друга. Читать же чужие бумаги ему и в голову не пришло. Он зашил пакет в перину.

На допросы Грибоедова несколько дней не вызывали. Узнав от заключенных, что обычно в первый день ареста с узниками беседовал император, Грибоедов решил ему написать. Важен был тон письма: без всякого подобострастия и раскаяния, с намеком на старое знакомство.

«Всемилостивейший государь!

По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника, мною любимого, из крепости Грозной на Сундже, через три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул, потом был вызван к генералу Левашову. Он обошелся со мною вежливо, я с ним — совершенно откровенно, от него отправлен с обещанием скорого освобождения. Между тем дни проходят, а я заперт. Государь! Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться. Но ежели продлится мое заточение, то, конечно, и от нее не укроется. Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице... Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный комитет

- 128 -

лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете».

Послание Грибоедова легло в его следственное дело. Начальник штаба армии И. И. Дибич надписал на письме: «Объявить, что этим тоном не пишут государю и что он будет допрошен».

Пока же о Грибоедове были опрошены 14 февраля его друзья. Одоевский отвечал кратко, что Грибоедов ни к какому обществу не принадлежал. Рылеев подтвердил первоначальные свои показания. Обратились за разъяснением к Трубецкому. Тот отвечал: «Разговаривая с Рылеевым о предположении, не существует ли какое общество в Грузии, я также сообщил ему предположение, не принадлежит ли к оному Грибоедов, Рылеев отвечал мне на это, что нет, что он с Грибоедовым говорил; и сколько помню, то прибавил сии слова: «он наш», — из коих я и заключил, что Грибоедов был принят Рылеевым».

Александр Бестужев показал следующее: «С Грибоедовым, как с человеком свободомыслящим, я нередко мечтал о преобразовании России. Говорил даже, что есть люди, которые стремятся к этому — но прямо об обществе и его средствах никак не припомню, чтобы упоминал. Да и он как поэт желал этого для свободы книгопечатания и русского платья. В члены же его не принимал я, во-первых, потому что он меня старее и умнее, а во-вторых, потому что не желал подвергнуть опасности такой талант, в чем и Рылеев был согласен. Притом же прошедшего 1825 года зимою, в которое время я был знаком с ним, ничего положительного у нас не было. Уехал он в мою бытность в Москве, в начале мая, и Рылеев, говоря о нем, ни о каких поручениях не упоминал. Что же касается до распространения членов в корпусе Ермолова, я весьма в том сомневаюсь, ибо оный, находясь вне круга действий, ни к чему бы нам служить не мог».

Не признали Грибоедова товарищем по заговору и члены Южного общества, опрошенные спустя пять дней. На вопрос же о связи с Ермоловым, заданный каждому

- 129 -

из них, ответил один Бестужев-Рюмин, но ответил так: «Не зная ни истинного образа мыслей, ни характера Грибоедова, опасно было его принять в наше общество, дабы в оном не сделал он партии для Ермолова, в коем общество наше доверенности не имело». Версию о Грибоедове как о ермоловском комиссаре Северного и Южного тайных обществ доказать не удавалось. Десять главных заговорщиков, опрошенных на сей счет, ни о чем не проговорились.

24 февраля Следственный комитет приступил к допросу Грибоедова. По новому Троицкому мосту через Неву его доставили в Петропавловскую крепость, провели в дом коменданта и там на время оставили за ширмой, стоявшей в углу просторной комнаты. Было слышно, как расхаживали по залу плац-адъютанты, жандармы, аудиторы, звенели шпорами, рассказывали анекдоты, хохотали и ругались. Потом за ширму зашел плац-майор, накинул на голову Грибоедова покрывало и повел его за руку, словно слепого. В комнате, в которую ввели, царствовала жутковатая тишина. Покрывало скинули. В ярко освещенной зале за длинным столом восседали члены Следственного комитета в блестящих мундирах царедворцев.

Тотчас же посыпались быстрые вопросы. Сначала они касались вообще личности подследственного. Подчинившись принятому ритму, Грибоедов отвечал моментально, будто бы не задумываясь. На самом деле мысль его работала четко и спокойно.

— ...Не были ль под судом, в штрафах и подозрении и за что именно?

— Под судом, в штрафах и подозрении не бывал.

Действительно, стоило ли здесь ворошить дело о «дуэли четверых»? Пусть по сравнению с нынешним оно было пустяком. И пустяками пренебрегать не следовало. Вспомнился завет полковника Любимова: «Знать не знаю, ведать не ведаю...»

- 130 -

— В начале первого показания своего вы, отрицаясь от принадлежности к числу тайного общества, изъяснялись далее так, что, будучи знакомы с Бестужевым, Рылеевым, Оболенским, Одоевским и Кюхельбекером, часто слышали смелые суждения их насчет правительства, в коих сами вы брали участие, осуждали, что казалось вредным, и желали лучшего.

Теперь вопросы стали пространнее. Пока тянулась заготовленная следствием фраза, можно было не только обдумать ответ, но и сообразить, к чему его подталкивают.

— И теперь имею честь подтвердить мое показание, — спокойно отвечал Грибоедов, заманивая следствие: он уже заранее приготовился поправить неосторожное свое признание насчет «смелых суждений».

— В том же смысле, но с большей важностью и решительностью Комитету известны мнения ваши, изъявленные означенным лицам. Не только они, но князь Трубецкой и другие равно считали вас разделявшим их образ мыслей и намерений, а следственно, по правилам приема в члены, принадлежащим к их обществу и действующим в их духе.

Царапнуло слух неожиданное упоминание о Трубецком — почему именно его вспомнили? Неужели донес он? Но вместе с тем Грибоедов успел оценить и провокационную тонкость вопроса насчет «правил приема». Расчет был понятен: подследственный мог возразить, что правила были иные, тем самым сознавшись, что таковые ему известны.

— Князь Трубецкой и другие его единомышленники, — уверенно возразил он, — напрасно полагали меня разделявшим их образ мыслей. Если соглашался я с ними в суждениях о нравах, новостях, литературе, это еще не доказательство, что и в политических мнениях я с ними был согласен. Смело могу сказать, что по ныне открывшимся важным обстоятельствам заговора мои правила с правилами Трубецкого ничего не имеют общего. При том же я его почти не знал.

- 131 -

«Знать не знаю, ведать не ведаю!..» Хотя о «правилах Трубецкого», несостоявшегося диктатора, вырвалось, пожалуй, зря.

— Убеждение сие, — продолжал настаивать генерал, — основано было на собственных словах ваших, особенно после того, что Рылеев и Бестужев прямо открыли вам, что есть общество людей, стремящихся к преобразованию России и введению нового порядка вещей, говорили вам о многочисленности сих людей, о целях, видах и средствах общества...

Грибоедов быстро возразил:

— Рылеев и Бестужев никогда мне о тайных политических замыслах не открывали...

— ...и что ответом вашим на все то было изъявление одобрений, желания и прочего.

— И потому ответом моим на сокровенность их предприятий, вовсе мне неизвестных, — позволил себе поиронизировать Грибоедов, — не могло быть ни одобрение, ни порицание.

— В такой степени прикосновенности вашей к злоумышленному обществу Комитет требует показаний ваших о том, в чем именно состояли те смелые насчет правительства означенных вами лиц суждения, в коих вы сами брали участие? что именно находили вы притом достойным осуждения и вредным в правительстве и в чем заключались желания ваши лучшего?

Ну вот, наконец-то вопрос по существу. Догадайся задать его две недели назад генерал Левашов — дело могло бы обернуться хуже. Теперь Грибоедов был готов к ответу.

— Суждения мои, — отвечал он с видом простодушия, — касались до частных случаев, до злоупотреблений местных начальств, до вещей всем известных, о которых в России говорится довольно гласно. Я же не только не способен быть оратором возмущения, много если предаюсь избытку искренности в тесном кругу людей кротких и благомыслящих, терпеливо ожидая времени, когда моя

- 132 -

служба или имя писателя обратят на меня внимание вышнего правительства, перед которым я был бы еще откровеннее.

Теперь по правилам допроса начался второй круг однотипных вопросов с целью сбить подследственного с толку и поймать на противоречиях. Грибоедов держался твердо, не расслаблялся, ожидая что вот-вот следствие среди повторений выкинет главный козырь, который тоже нужно будет незамедлительно крыть.

— По показанию Оболенского, — генеральский бас звучал сейчас особенно убежденно, даже с оттенком сожаления, — вы наконец дня за три до отъезда вашего из Петербурга решительно были приняты в члены тайного общества. Объясните, какого рода дали вы обещание неутомимо действовать в духе сего общества и какое вам дано поручение насчет приготовления умов к революционным правилам, в кругу вашего пребывания и распространения членов общества?

Что-то подсказало Грибоедову, что в этом вопросе главным было даже не упоминание о показании Оболенского, а то, что за ним следовало. «В кругу вашего пребывания» — то есть где? На Кавказе? Вот что их интересует! Но все же сначала о приеме — следовало ответить на это быстро и неожиданно. О Кавказе же прямо не спрашивали, а значит, самому эту материю трогать не стоило.

— Показание князя Оболенского совершенно несправедливо, — начал Грибоедов и понял, что слова его звучат как-то холосто. «Знать не знаю, ведать не ведаю» — этого сейчас было недостаточно. Необходимо было не просто отрицать, но свернуть незаметно на какой-то окольный путь.

— ...Не могу постигнуть, на каких ложных слухах он это основал, — размышлял вслух Грибоедов, а про себя уже понял, что почти проговорился. «На каких ложных слухах» — этак недалеко и от полного признания в том, что принимал его в общество не Оболенский, а Рылеев.

- 133 -

Взгляд Грибоедова задержался на фигуре делопроизводителя Комитета, склонившегося над отдельным столиком. Грибоедов давно заметил и узнал в нем Андрея Андреевича Ивановского, с которым встречался некогда на собраниях Вольного общества любителей российской словесности, в члены которого Грибоедов был избран, помнится, в конце 1824 года.

— ...не на том ли, — вдруг нашелся Грибоедов, — что меня именно за три дня до моего отъезда приняли в Общество любителей русской словесности, которое под высочайшим покровительством издает известный всем журнал «Соревнователь» и от вступления в которое я долго отговаривался, ибо поэзию почитал услаждением жизни, а не ремеслом.

Ивановский, конечно, мог вспомнить, что принят в Вольное общество Грибоедов был не «за три дня до отъезда». Но, во-первых, делопроизводителю на следствии слова не давалось, да и впоследствии он едва ли станет уточнять показание Грибоедова. Ивановский производил впечатление человека порядочного и к тому же был в числе самых ревностных почитателей автора «Горя от ума». В остальном выдумка была как нельзя более удачна. Ведь Рылеев — влиятельный член Общества соревнователей. Оболенский же литератором вовсе не был. Если следствие ссылалось на Оболенского, то, значит, Рылеев Комитету про Грибоедова ничего не сказал. А Оболенский мог вполне перепутать, о каком обществе шла речь.

Потом Грибоедова спросили о киевской встрече с Бестужевым-Рюминым и Муравьевым-Апостолом. Что ж, мало ли каких случайных встреч в жизни не бывает! В заключение допроса было показано грибоедовское письмо Кюхельбекеру — оно было невинным, и Грибоедов признал, что письмо написано действительно им.

На следующий день Следственный комитет обратился за разъяснениями к Оболенскому:

«Противу вашего показания о том, что коллежский асессор Грибоедов был принят в члены тайного общества

- 134 -

месяца за два или три до 14 декабря, он, Грибоедов, отвечает, что дня за два или три до отъезда из Петербурга он точно был принят в общество, но только в высочайше утвержденное, издающее журнал «Соревнователь», а не в тайное. Объясните: ежели действительно он принят в члены тайного общества, то когда и кем именно и не было ли при том свидетелей».

Свидетелей Оболенский назвать не смог. Таким образом, ни одной прямой улики против Грибоедова Следственный комитет не обнаружил и 25 февраля постановил его освободить. Однако на это неожиданно последовала резолюция Николая I: «Коллежского асессора Грибоедова оставить пока у дежурного генерала».

Потянулись дни заключения. В них были свои удачи. Еще за несколько дней до допроса в Следственном комитете Грибоедов переслал записку на волю. Он адресовал ее Гречу и Булгарину и составил умно, так, чтобы было вполне ясно, что арест его — лишь досадное недоразумение, которое вот-вот рассеется:

«Das Papier on’s Feuer (бумагу в огонь).

Фаддей, мой друг, познакомься с капитаном здешним Жуковским, nous sommes camarades comme cochons (мы с ним закадычные друзья), может быть, удастся тебе и ко мне проникнуть. Я писал к государю, ничего не отвечает».

Подчеркнуто легкий тон записки тщательно выверен: он должен был успокоить Греча и Булгарина и подготовить «общественное мнение» о невиновности Грибоедова.

Булгарин, однако, был напуган. Он дрожал уже давно — со дня 14 декабря. Надо же, что многие из заговорщиков были его хорошими знакомыми! По крайней мере, не он ли сам недавно хвастался дружбой с некоторыми из них? Хвастался, как всегда, громогласно. Надо же было зайти 13 декабря на квартиру к Рылееву — в то время, когда там собралось чуть ли не все тайное общество! Правда, Рылеев его тут же выпроводил — это все видели...

- 135 -

Надо же пять лет назад написать записку журналисту А. Ф. Воейкову следующего содержания: «Все пропало. Я погиб. Злодеи меня сгубили. Проклинаю день и час, когда я приехал в Россию. Не знаю, что делать и на что решиться, чтобы выпутаться из ужасного моего положения. Ф. Булгарин». Записка эта написана была по поводу проигранного в сенате дела, но злодей Воейков, теперешний соперник по журнальным делам, надписал на ней дату «15 декабря 1825 г.» и переправил в полицию. Правда, Булгарину удалось доказать свою благонамеренность, и все же...

Однако ослушаться Грибоедова Булгарин не посмел и исполнил его просьбу. Выждав несколько дней, он свиделся с капитаном, как раз тогда, когда — по слухам — стало известно о благоприятном для Грибоедова заключении Следственного комитета. «Любезный друг! — писал узнику Фаддей Бенедиктович, — береги свое здоровье, не мучься и не терзайся напрасно. Ты невинен, следственно, будешь освобожден в самом скорейшем времени, и одна только печальная церемония могла удержать течение дел. Почтеннейший Михайла Петрович расскажет тебе, что твое освобождение — вещь верная...»

Из газет Грибоедов знал уже о той церемонии, о которой упоминал Булгарин. Покойный император, которого Грибоедов с Уклонским обогнали 9 февраля где-то за Клином, прибыл наконец в Царское Село. Петербург готовился к пышной процедуре отпевания и похорон императора в Петропавловском соборе. Шестого марта в столице загремели пушечные залпы, под аккомпанемент которых тело было доставлено в Казанский собор. Спустя неделю состоялось погребение.

Только после этого следственные дела пошли обычным порядком. Паузу в ходе следствия Грибоедов использовал лучшим образом. Капитан Жуковский сумел устроить его встречу с Булгариным. Рассказ последнего об общем их знакомце Якове Ростовцеве, попавшем в случай, особо заинтересовал Грибоедова. Если сведенья о принадлежности

- 136 -

Грибоедова к тайному обществу шли действительно от Оболенского, то развеять их мог именно Ростовцев, который с князем Евгением был особенно дружен, состоя вместе с ним адъютантом у генерала Бистрома.

Так появилось на свет письмо Булгарина к Ростовцеву:

«Почтеннейший Яков Иванович.

Представьте, кому следует и кому можно, что Грибоедов осмеял в своей комедии и либералов, и тайные сборища, о которых, вероятно, по слуху только знал. Он даже не хотел вступать в Общество любителей российской словесности под председательством Ф. Н. Глинки, опасаясь, нет ли какой политической цели. Во время бытности Грибоедова в Петербурге он избегал знакомства с Рылеевым, говорил, что он порет вздор и рассуждает о политике, как князь Енгалычев в своем лечебнике о медицине и проч. и проч. Что Грибоедов ненавидел Якубовича и стрелялся с ним»²¹.

Грибоедов с нетерпением ждал благополучного окончания дела. Николай I ждал новых фактов и дождался.

В конце февраля в далеком Ростове был арестован «купеческого звания» В. И. Сухачев. Образ его времяпрепровождения показался городничему крайне подозрительным, ибо вел Сухачев «жизнь самую уединенную, ни с кем не знался, а занимался только письмом и чтением книг, имея при себе библиотеку в 600 томов». Желая выслужиться, городничий арестовал злоумышленника. При аресте у него обнаружили текст «страшной клятвы», алфавит для тайной переписки и несколько зашифрованных писем. На допросе выяснилось к тому же, что, во-первых, Сухачев служил некоторое время в Грузии, а во-вторых, проживал в Таганроге в те дни, когда там умер Александр I.

О таинственном заговорщике эстафетой донесли царю.

Скоро о нем услышал и Грибоедов.

15 марта его снова доставили в Петропавловскую крепость. Вопросы, предложенные Грибоедову, касались его

- 137 -

связей с членами Южного тайного общества и таили в себе намек на то, что об этом многое уже известно. Впрочем, по особой настойчивости, с которой следствие добивалось сведений о знакомстве с неким Сухачевым, стало ясно, что новыми уличающими фактами Комитет не располагает. Ясно было и другое: усиленно искались связи тайных обществ с Кавказом.

Грибоедов отвечал, что никаких поручений Рылеева он в Киеве не выполнял, что с Муравьевыми и Бестужевым-Рюминым встречался в присутствии дам, что Корниловича тогда не видел, а о Пестеле вообще ничего говорено не было и что, наконец, «не знаком с Сухачевым и никогда не слышал о его существовании» (впоследствии выяснилось, что Сухачев был арестован ретивым городничим по вздорному подозрению: расшифрованные письма его оказались самого невинного содержания и были написаны им для забавы, «страшная» же клятва была извлечена из драмы Коцебу).

На следующий день, 16 марта, Грибоедова снова повезли в крепость. Вызов этот был не совсем обычен. Арестованного доставили в крепость сразу же пополудни, хотя Комитет заседал обычно вечером. Глаза Грибоедову на сей раз не завязывали, а провели сразу же к генерал-адъютанту Бенкендорфу. Он переспросил узника о вчерашних показаниях, кое-что уточняя в них, а потом пустился в рассуждения о комедии «Горе от ума», вспоминая из нее острые фразы, звучащие вовсе не благонамеренно. Грибоедов же обращал внимание генерала на репетиловскую болтовню о «секретнейшем союзе».

В Главный штаб было поручено проводить сочинителя не жандарму, а сотоварищу по Вольному обществу любителей русской словесности, Андрею Андреевичу Ивановскому. По дороге тот внятно намекал, что дело Грибоедова близко к благополучному завершению. Кажется, письмо к почтеннейшему Якову Ивановичу Ростовцеву сыграло свою роль.

- 138 -

Однако на следующий день на гауптвахте введены были строгие порядки и усилен караул.

Грибоедов терялся в догадках. Дождавшись удобной минуты, он сунул записку Жуковскому для Булгарина. «Съезди к Ивановскому, — приказывал Грибоедов, — он тебя очень любит и уважает; он член Вольного общества любителей словесности и много во мне принимал участия. Расскажи ему положение и наведайся, что меня ожидает. У меня желчь так скопляется, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведенья Жандру, а тот перескажет Алексееву, а Алексеев найдет способ мне сообщить».

Булгарин снова поддался, 19 марта он пишет записку Ивановскому с просьбой заехать к нему «в минуты отдохновения». От страха в записке переврано имя Ивановского — он назван здесь Александром: бросая на бумагу торопливые строки, Булгарин думал о Грибоедове.

Очевидно, беседа с Ивановским была благоприятной.

Не к этим ли дням относится одна из записок Грибоедова, которая в собраниях его сочинений отнесена произвольно к началу 1825 года? По всей вероятности, ближе к истине был П. П. Каратыгин, опубликовавший записку в журнале «Русская старина» (1870, № 1) и относивший ее к 1826 году.

«Очень хорош и заботлив ты, Калибан Бенедиктович! — пенял Булгарину в этой записке Грибоедов. — Присылаешь ко мне Муханова, а не мог дать знать об отправлении в ночь фельдъегеря; таким образом, заготовленные мои письма остались в столе и будут лежать по твоей милости. Где ты вчера, моя душа, набрался необыкновенного вдохновения? Эй, берегись...»

Николай Алексеевич Муханов, двоюродный брат декабриста П. А. Муханова, был о многом осведомлен: он служил адъютантом у нового генерал-губернатора Петербурга Г. В. Голенищева-Кутузова, члена Следственного комитета.

- 139 -

«Необыкновенное» же «вдохновение» вылилось в любопытном «восточном апологе» «Человек и мысль», напечатанном в булгаринской газете «Северная пчела» 20 марта 1826 года. В апологе речь шла о некоем турецком мудреце Абдале, испытавшем несправедливые гонения. «Абдала был добрый малый, в полном смысле сего слова, — писалось в газете, — он любил мудрость и добродетель, но никогда не называл себя ни мудрым, ни добродетельным. Он также любил пламенно добрых людей, презирал злых и от чистого сердца смеялся над глупцами, когда они старались прикрыть свое ничтожество гордостью и высокомерием. Будучи правдив в делах и чист совестью, он не боялся злых, говорил о них смело, приправляя свои замечания аттическою солью. Вообще Абдала был несколько склонен к насмешкам, и хотя он был человек не глупый, но часто забывал, что в свете скорее прощается обида, оскорбляющая честь, нежели насмешка, унижающая самолюбие. Остроты Абдалы часто выходили за пределы его лавки. Добрые люди смеялись и любили Абдалу; злые и невежды морщились и в свою очередь, как хищные враны, каркали над головою Абдалы, выжидая случая растерзать его когтями...»

Далее рассказывалось о торжестве врагов Абдалы и о том, как однажды несчастного в каморке посетила его Мысль в виде прекрасной женщины. Она показала, насколько ничтожны его клеветники и гонители и как ждут его разлученные с ним друзья. Аполог заканчивался счастливо. «Как жаль, — стонали друзья гонимого, — что с нами нет нашего друга, весельчака Абдалы: он бы спел нам песенку или рассказал какую-нибудь поучительную повесть!»<...> — «Я здесь!» — воскликнул Абдала за дверьми, вошел в комнату, сел за стол и рассказал друзьям свое приключение».

Аллегория Булгарина была прозрачной, хотя и пошловатой. Но коли он осмелился в своей газетке, хотя и немыслимым обиняком, намекнуть о близком освобождении Абдалы, то бишь Александра Грибоедова, значит получил благоприятные известия.

- 140 -

Все, казалось бы, предвещало скорое освобождение. Строгости, введенные на гауптвахте, быстро прошли. Был уже выпущен на волю полковник Любимов. Правда, его сменили новые узники, в их числе князь Ф. П. Шаховской, доставленный в Петербург из Нижнего Новгорода. Князь Федор, между прочим, позабавил Грибоедова рассказом о том, что известный дуэлянт и игрок Ф. И. Толстой, прозванный Американцем, безошибочно узнал себя в одном из репетиловских приятелей, но сердился на Грибоедова за некоторые неточности. В списке «Горя от ума», принадлежащем Шаховскому, Американец внес собственноручные исправления, с соответствующими примечаниями: вместо «в Камчатку сослан был» — «в Камчатку черт носил» («ибо сослан никогда не был»), вместо «и крепко на руку нечист» — «в картишках на руку нечист» («для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола»).

Пришла весна. 22 марта тронулся лед на Неве. По слухам, Следственный комитет торопился кончить свою работу к пасхе. Пасха в том году тоже была не за горами: 18 апреля.

В тот день Грибоедов написал записочку Булгарину с просьбой достать капитану Жуковскому новое издание басен Крылова для подарка «в именины какой-то ему любезной дамочки». Но Булгарин вдруг замолк. Пасха прошла, ознаменовавшись страшным пожаром, уничтожившим Ямскую слободу. Комитет действительно закончил допросы подследственных, но Грибоедова и не думали освобождать. Не один раз Фаддей Бенедиктович, наверное, вздрогнул, вспоминая о своем дерзновенном «восточном апологе».

К этому времени наладилась переписка с Николаем Алексеевичем Мухановым. «Я совершенно лишен книг, — жалуется в одной из записок к нему Грибоедов. — Пришли мне три первых тома Карамзина. И нет ли у тебя статистики Арсеньева? Что слышно достоверного? Я послал

- 141 -

к тебе надежного человека, пиши, не опасаясь быть скомпрометированным».

Однако и Муханов не мог сказать ничего определенного: Комитет был убежден в невиновности Грибоедова. Если его все-таки не освобождали, причиной могла быть только одна высочайшая воля. Чего ждал еще император?

Чтобы заглушить тревожные мысли, Грибоедов углубляется в занятия русской историей. Кроме того, под руководством Завалишина он начинает серьезное изучение высшей математики. Были и другие развлечения. Заключенным на гауптвахте Главного штаба разрешались вечерние прогулки под присмотром унтер-офицера; вместо этого капитан Жуковский, питающий слабость к старожилам гауптвахты, водил Грибоедова и Завалишина в кондитерскую Лореды, на углу Невского и Дворцовой площади. Там, в небольшой комнатке, куда не допускались посторонние (кушанья приносил сам хозяин), узники, не торопясь, ужинали, после чего Грибоедов подолгу импровизировал на фортепьяно.

Были и дальние прогулки. Однажды Грибоедов поднял с постели Жандра, явившись к нему в дом (на углу Мойки и Фонарного переулка) со штыком в руках. «Откуда ты это взял?» — изумился Андрей Андреевич. — «Да у своего часового», — хладнокровно отвечал Грибоедов. — «По крайней мере, зачем?» — «Да вот пойду от тебя ужо ночью, так оно, знаешь, лучше, безопаснее...»

Бывал, очевидно, Грибоедов и у Муханова, занимавшего номер в Демутовом трактире, по крайней мере, писал ему в одной из записок: «Так как я нехорошо чувствую, то моя вылазка на сегодняшнюю ночь очень сомнительна. Может быть, — завтра. Пришли мне книг. Дружески обнимаю».

Часовых при этом Грибоедов не подводил. Дежурный генерал по Главному штабу, А. Н. Потапов, которого по-приятельски просил Ермолов позаботиться о заключенном, знал об этих прогулках и требовал только, чтобы

- 142 -

остальные узники о них не догадывались. Делалось это просто: на ночь Грибоедов, занимавший отдельный кабинет, запирался изнутри на ключ, а потом выходил через вторую дверь прямо на лестницу. Однажды утром арестанты, располагавшиеся в гостиной, рассказали Грибоедову, что ночью генерал Потапов совершал обход. Постучались к Грибоедову. Ответа не было. «Не прикажете ли выломать дверь?» — предложил сопровождавший генерала офицер. «Нет, — махнул рукою Потапов, — не надо; верно, он крепко заснул».

К этому времени Грибоедов квартировал в кабинете Толя уже один. Завалишин был переведен в Петропавловскую крепость — следствию удалось доказать, что он «умышлял на цареубийство и истребление императорской фамилии, возбуждая к тому словами и сочинениями».

Николай I ожидал доклада князя А. С. Меньшикова о результатах ревизии Кавказского корпуса. Может быть, император так никогда и не догадался, что поспешил поручить Меньшикову столь ответственную миссию: князь, как и Ермолов, тоже был не без греха. Хорошо осведомленный А. И. Тургенев позже запишет в дневнике — кратко, но внятно: «О М. Орлове, Киселеве, Ермолове и князе Меньшикове. Знали и ожидали, „без нас не обойдутся”».

В мае месяце в столицу пришла, наконец, депеша от Меньшикова. Он сообщал: «Нравственное расположение войск, по всем сведеньям, до меня дошедшим и по видимому мною, — весьма хороши, и буде есть люди, зараженные духом неповиновения и вольнодумства, то число их должно быть весьма ничтожно. Генерал Ермолов деятельным употреблением войск обращает их стремления на предметы служебные, и вообще разговоры офицеров между собою, равно как и нижних чинов, ограничиваются местным кругом их быта и действия. Статских чиновников, занимающихся политическими суждениями, не встречал в Тифлисе...»

В сущности, это был оправдательный документ для

- 143 -

Грибоедова — хотя о нем здесь и слова не было. Вернее, именно потому.

31 мая, заканчивая дела, Следственный комитет возобновляет ходатайство об освобождении Грибоедова. На высочайшее утверждение снова подается резолюция, которую три месяца назад император придержал до доклада Меньшикова: «Коллежский асессор Грибоедов не принадлежал к обществу и о существовании оного не знал. Показание о нем сделано князем Евгением Оболенским 1-м со слов Рылеева; Рылеев же ответил, что имел намерение принять Грибоедова; но не видя его наклонным ко вступлению в общество, оставил свое намерение. Все прочие членом его не почитают».

Делопроизводитель Следственного комитета А. А. Ивановский, составляя данное заключение, поступил как истинный «соревнователь просвещения и благотворения» — как нельзя мягче, не вспомнив даже о показании Трубецкого. Впрочем, «почитали» Грибоедова членом тайного общества также Н. Н. Оржицкий и А. Ф. Бригген, но их свидетельства затерялись в ворохе следственных дел. И не по протекции Ивановского, конечно. В сущности, Следственный комитет, исполняя высочайшую волю, отрабатывал по отношению к Грибоедову только одну версию — как о связном между известными заговорщиками и Ермоловым. По сравнению с этим все остальное до поры до времени казалось маловажным, а потом уже не было времени в остальном разобраться. Александр I был похоронен, Николай I спешил в Москву на традиционный обряд коронации и сам торопил Следственный комитет закончить дела. Многим осужденным эта спешка обошлась дорого. Грибоедову же повезло. На записке Ивановского Николай I начертал: «Выпустить с очистительным аттестатом», а начальник штаба И. И. Дибич торопливо пометил, что было «повелено» произвести Грибоедова в следующий чин (надворного советника) и выдать ему «не в зачет» годовое жалование (как выяснилось, 250 червонцев). Такова была царская милость.

- 144 -

2 июня Грибоедова освободили, и он поселился на казенной квартире у Жандра в доме Эгермана на наб. р. Мойки (ныне дом 82)²². Вместе вспороли перину и извлекли принесенный С. Л. Алексеевым пакет с бумагами. Там и в самом деле ничего серьезного не оказалось.

На следующий день не было отбоя от визитеров. В числе прочих пришел проститься брат Николая Муханова, Александр: он отправлялся на Украину. По оказии Грибоедов набросал несколько строк Степану Ларионовичу Алексееву : «Податель этого письма, Александр Алексеевич Муханов, мне искренний приятель, он знает подробно все, что обо мне знать можно. Сделай милость, почтеннейший друг, полюби его, а мне бы очень хотелось быть на его месте и перенестись в Хороль, мы бы многое вспомнили вместе, теперь я в таком волнении, что ничего порядочного не умею ни сказать, ни написать. В краткости толку мало, а распространяться некогда... Верь, что я по гроб буду помнить твою заботливость обо мне, сам я одушевлен одною заботою, тебе она известна, я к судьбе несчастного Одоевского не охладел в долговременном заключении...»

Несколько позже, уже из Тифлиса, Грибоедов напишет и другому своему товарищу по заключению, А. А. Добринскому, — сообщит, что ходатайство о нем и Н. В. Шереметеве (члене Северного тайного общества, так же, как и Добринский, переведенном на Кавказ) близко к благополучному завершению. «Ваше несчастье, столь мало заслуженное, наше совместное пребывание в скорбном заточении, плачевное состояние, в котором вы меня там нашли, наконец столько других оснований всегда в моих мыслях — все это слишком важно, чтобы я мог когда-нибудь вас забыть», — писал Грибоедов.

До конца дней своих Грибоедов будет постоянным ходатаем за осужденных, как о том свидетельствует, в частности, одно из писем Александра Бестужева, написанное уже после гибели автора «Горя от ума»: «Паскевич грыз меня особенно своими секретными. Казалось, он хотел

- 145 -

выместить памяти Грибоедова за то, что тот взял с него слово мне благодетельствовать, даже выпросить меня из Сибири у государя. Я видел на сей счет сделанную покойником записку... Благороднейшая душа! Свет не стоил тебя; по крайней мере, я стоил его дружбы и горжусь этим».

После освобождения Грибоедов задержался на месяц в Петербурге, чтобы узнать немедля об участи своих друзей. Поселился он на даче,²³ расположенной на Выборгской стороне против Аптекарского острова (на месте нынешнего д. 49/10 по пр. К. Маркса). Судя по перечню прочитанных им в это время книг, который содержится в одном из писем, Грибоедова интересует эпоха татаро-монгольского нашествия. По-видимому, это связано с замыслом трагедии о Федоре Рязанском, в 1237 году посланном на переговоры с Батыем и злодейски им убитом. Однако в эти тревожные дни работа над трагедией, очевидно, не ладилась...

Наконец в июле была опубликована «Роспись государственным преступникам, приговором Верховного суда осуждаемым к разным казням и наказаниям».

Родные имена...

Подпоручик Рылеев... «Умышлял на цареубийство; назначал к совершению оного лица; умышлял на лишение свободы, на изгнание и на истребление царской фамилии и приуготовлял к тому средства...» Смертная казнь...

Коллежский асессор Кюхельбекер... «Покушался на жизнь его высочества великого князя Михаила Павловича во время мятежа на площади...» Каторга...

Штабс-капитан Александр Бестужев... «Участвовал в бунте привлечением товарищей и сочинением возмутительных стихов и песен...» Каторга...

Корнет князь Одоевский... «Участвовал в умысле бунта принятием в тайное общество одного члена и лично участвовал в мятеже с пистолетом в руках...» Каторга...

И еще свыше ста фамилий, многие из которых были знакомы Грибоедову не понаслышке...

- 146 -

А судьи кто?!

Теперь Грибоедов спешит из Петербурга сначала в Москву, потом далее — к месту службы, на Кавказ. Там на русско-персидской границе начались военные действия.

После мрачного Петербурга, пропитанного дымом горевших вокруг города лесов, Кавказ казался воплощением вольности, света и неги. «Яростный, кипящий Терек», «пурпур весеннего светила», «сладкий дол», «светлый небосклон» — так писал три с половиной года назад о Кавказе Кюхельбекер в стихах, обращенных к Грибоедову. Кавказ по-прежнему был таким, но друзей там не оставалось. И разве можно было забыть пережитое?

Луг шелковый, мирный лес!
Сквозь колеблемые своды
Ясная лазурь небес!
Тихо плещущие воды!
............
Но где друг?.. но я один!
Но давно ль, как привиденье,
Предстоял очам моим
Вестник зла? Я мчался с ним
В дальний край на заточенье.
Окрест дикие места,
Снег пушился под ногами;
Горем скованы уста,
Руки — тяжкими цепями...

Плешивый Уклонский выглядел, конечно, вовсе не демонически. И «цепи» — тоже могли иному показаться поэтической вольностью.

Вольностью? Тогда что же давило плечи, даже здесь, под этой ясной лазурью небес?

- 147 -

ПОЛНОМОЧНЫЙ МИНИСТР

Кто нас уважает, певцов истинно вдохновенных, в том краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу орденов и крепостных рабов?.. Мученье быть пламенным мечтателем в краю вечных снегов. А. Грибоедов Из письма к Бегичеву

Трактат о вечном мире с Персией был подписан в полночь с 9 на 10 февраля 1828 года — эта минута, по предсказаниям персидских астрологов, была наиблагоприятнейшей для заключения договора. 14 февраля из селения Туркманчай, что по пути от Тавриза к Миане, в Петербург отправился вестником мира чиновник по дипломатической переписке при Главноуправляющем Грузией и командире Кавказского корпуса генерале Паскевиче — коллежский советник Грибоедов в сопровождении подпоручика князя Андроникова. Трактат утверждал переход к России обширных закавказских территорий, контрибуцию в 20 миллионов рублей и прочая, и прочая, и прочая. Грибоедов знал наизусть все шестнадцать статей договора, знал и то, что в письме к Николаю I

- 148 -

Паскевич рекомендовал его как «отличного, усердного и опытного в здешних делах чиновника», весьма полезного «по политическим делам».

Через месяц, 14 марта, в густом тумане кибитка с коллежским советником и подпоручиком дотащилась по петербургским лужам до Демутова трактира. Грибоедова уже давно и с нетерпением в столице ждали. Он был препровожден в Зимний дворец. В третьем часу пополудни, в момент вручения императору текста Туркманчайского договора, с Петропавловской крепости громыхнул первый орудийный залп, за ним последовало еще двести, на сто больше, нежели в 1815 году, когда праздновалась победа над Наполеоном. Нынешний успех был первой викторией Николая I, ее надлежало отпраздновать внушительнее, чем все предыдущие.

Награды были также необычайно шедрыми. Паскевичу пожаловали титул графа Эриванского и, чтобы графство было полновеснее, миллион из казны. Всем генералам, участвовавшим в кампании, — по 100 тысяч. Грибоедова наградили орденом Анны 2-й степени с алмазами, чином статского советника и четырьмя тысячами червонцев.

После того как с дипломатом побеседовал император, с семейным участием расспрашивая об «отце-командире», а императрица милостиво осведомилась о здоровье супруги и дочери графа Эриванского, Грибоедов оказался в центре внимания царедворцев. Генерал-адъютант Левашов, новый военный министр граф Чернышев, генерал-губернатор Петербурга Голенищев-Кутузов клялись в своей любви к Паскевичу и к Грибоедову.

И, очутившись в «атмосфере всяких великолепий», странно чувствовал себя автор «Горя от ума». Было что-то ирреальное в его новом положении. Будто кто-то, издеваясь над ним, в бравурном ключе проиграл знакомую скорбную пьесу. Все это было, было два года назад: стремительный проезд от южных российских окраин до северной столицы, Зимний дворец, Левашов... Все то же, да не так. Теперь все рады, все счастливы его видеть. Как, например,

- 149 -

этот улыбающийся генерал, командующий артиллерией Сухозанет, который без всяких представлений завладел статским советником, осведомляясь, как ему понравился праздничный салют. Что ж, салют получился громким, но можно ли забыть, что двадцать семь месяцев назад именно Сухозанет скомандовал «пли!» орудиям, нацеленным на каре у стен Сената?..

Лишь 16 марта Грибоедов сел за письмо к Паскевичу. Оно как-то не складывалось, так как дверь гостиничного номера поминутно распахивалась, пропуская все новых и новых посетителей.

Заглянул действительный статский советник А. А. Башилов с просьбой напомнить графу Эриванскому о старом знакомстве. Вслед за ним прорвался произведенный в поручики гвардии князь Андроников. Под стать ему был и розовощекий Феденька Хомяков, ученик Жандра и дальний родственник Грибоедова, — он служил в Коллегии иностранных дел и мечтал о назначении на Восток, имея важные проекты насчет персидских дел. Потом появился кавказский сослуживец К. В. Чекин, унылый и обиженный: он сочинял текст указа о мире с Персией, а его забыли наградить. И о Чекине вставил в письмо несколько строк Грибоедов, но на этом поставил точку. Пора было отправляться в Азиатский департамент.

Располагался департамент в двух шагах от гостиницы — в Восточном корпусе Главного штаба, гигантской подковой замкнувшего Дворцовую площадь. Со стороны Мойки желтое здание казалось особенно огромным и величественным. Некогда в первые петербургские годы Грибоедова столичные строения были преимущественно палевыми, позже модным цветом стал небесно-голубой. Новому императору претила сентиментальность — столица перекрашивалась в желтое.

Грибоедов прошел к директору департамента, греку Константину Константиновичу Родофиникину. За мир с Персией ему дали денежную награду, вдвое меньшую, чем Грибоедову, и директор был потому обижен. Впрочем,

- 150 -

Родофиникин помнил, что в письме министра иностранных дел графа Нессельроде, которое надлежало сегодня отправить к Паскевичу-Эриванскому, значилось: «Приезд статского советника Грибоедова и привезенные им доказательства, что мир заключен и трактат подписан, преисполнили радостью сердца всех... Грибоедов награжден соответственно заслугам его, и я уверен, что он будет полезен во многом и впредь по делам Персии». Именно потому Константин Константинович счел необходимым и сам написать к главноначальствующему в Грузии: «Слов не могу найти, чтобы описать вашей светлости всеобщую радость, которою была объята петербургская публика приездом любезнейшего Грибоедова... Остается довершить дело, чтобы дать ему дело, и то будет».

Но Грибоедов на вопрос Родофиникина, какого назначения он бы желал, ответил уклончиво:

— Душевно желал бы некоторое время побыть без дела официального и предаться любимым своим занятиям.

На этом аудиенция закончилась.

В тот день в департаменте планировалась маленькая церемония: экзамен в учебном отделении восточных языков при Министерстве иностранных дел. Экзаменовались не ученики школы, а чиновники, занимавшиеся изучением языков приватно.

Руководил экзаменационной процедурой строгий и моложавый для своих шестидесяти лет немец, почетный член Академии наук Фридрих Аделунг, пять лет назад основавший училище. Здесь же присутствовали основатель Азиатского музея X. Д. Френ и преподаватели Мурза Джафар Топчи-эфенди, Ф. Ф. Шамруа, Ж. Ф. Деманж. Последний преподавал когда-то в университете, но попал в злосчастную руничевскую историю («дело петербургских профессоров») и вынужден был оставить кафедру. Теперь кафедру восточных языков в университете возглавлял молодой, но всезнающий поляк О. И. Сенковский, который также был приглашен на экзамен. С ним Грибоедов был знаком

- 151 -

заочно: первоначально в одной из статей Туркманчайского договора предполагалась передача России древних персидских манускриптов, список которых был подготовлен профессором. Дело, правда, не сладилось. Наследник престола Аббас-Мирза, пригласив по этому поводу Грибоедова, схитрил: «Скажите, ради Аллаха, зачем вашему государю понадобились такие старинные книги, которых никто не читает? Если вашему царю нужны книги, так, пожалуй, я велю сочинить для него сколько угодно новых историй, самых свежих, самым отборным, блестящим новейшим слогом изложенных, и представлю ему впоследствии...»

Экзамен прошел благополучно. Особенно отличились двое из испытуемых. С первым из них Грибоедов был несколько знаком, встретив его в Москве у В. Ф. Одоевского: это был воспитанник благородного пансиона при Московском университете и «архивный юноша» Владимир Титов, большой педант, прочитавший все на свете и обо всем рассуждавший с наивной самоуверенностью; впрочем, юношеское воодушевление внушало невольную симпатию. Вторым был филарет Александр Ходзько: о нем Грибоедов слышал много добрых слов от Адама Мицкевича, с которым встречался в 1825 году в Крыму.

О Мицкевиче Грибоедов вновь вспомнил спустя три дня, получив приглашение на музыкальный утренник Марии Шимановской.

Объехавшая с концертами всю Европу, восхищавшая своим мастерством и Гете, и Россини, Мария Шимановская окончательно переселилась теперь в Петербург, где придворное звание «первой пианистки их величеств императриц» позволяло вести открытый образ жизни, не обращая внимания на косые взгляды любителей «приличий». Петербургский свет вынужден был мириться с «разведенной», которая предпочла семейной жизни нелегкую судьбу профессиональной артистки.

Квартира Марии Шимановской в доме купчихи Пентьшиной на Первой Итальянской улице (ныне улица Ракова,

- 152 -

15) в конце 1820-х годов стала одним из известных в столице культурных центров. Редко выступавшая теперь с публичными концертами, Шимановская по понедельникам устраивала домашние музыкальные утренники.

19 марта 1828 года Грибоедов встретил тут множество старых знакомых. Особенно интересен был Пушкин, которого Грибоедов помнил девятнадцатилетним юношей, только что закончившим Лицей. И сейчас — особенно рядом со степенным Жуковским и суховатым Вяземским — в пушкинских порывистых движениях, в легкой танцующей походке, в заливистом смехе и нецеремонной манере разговора проглядывало нечто юношеское. Но годы не прошли для поэта даром: характерный арабский профиль его заострился, на лицо легли морщины, бакенбарды были пышны, но на висках волосы заметно поредели. Лицо его мгновенно принимало угрюмое выражение, как только улыбка гасла.

В молодости они познакомились, но не подружились. Однако, разъехавшись десять лет назад, поэты никогда не теряли друг друга из виду. В начале 1825 года Пущин завез в Михайловское только что пошедшее по рукам «Горе от ума». Прослушанная наскоро, меж разговорами обо всех и обо всем, в суматохе быстро пролетевшего зимнего дня, комедия далеко не во всем удовлетворила Пушкина, видевшего погрешности и в плане и в трактовке характеров. Впрочем, излагая свои впечатления в письме к А. Бестужеву, он оговорился: «Покажи это Грибоедову. Может быть, в ином я ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере, говорю прямо, как истинному таланту». Это было похоже на дружеское рукопожатие.

Грибоедов же внимательно читал Пушкина. Во время заключения на гауптвахте он просил переслать только что появившуюся в продаже книгу его стихотворений, а полгода спустя напоминал Бегичеву: «Когда будешь в Москве, попроси Чаадаева и Каверина, чтобы прислали мне

- 153 -

трагедию Пушкина „Борис Годунов”». В том же письме он писал: «Поэзия! люблю ее без памяти, страстно, но любовь достаточна ли, чтобы себя прославить? И наконец, что слава? По словам Пушкина...

Лишь яркая заплата
На ветхом рубище певца».

В чем-то главном они были чрезвычайно похожи друг на друга. Бо́льшую часть жизни — вдали от столиц и друзей, вечно на подозрении правительства, авторы повсеместно известных произведений, не допущенных в печать... Сходство было в трагических судьбах поэтов, неугодных российскому самодержавию, относившемуся к гению с мерилом табели о рангах...

Грибоедов уже прочитал недавно напечатанные в петербургской газете отрывки из седьмой главы «Евгения Онегина» с описанием московских впечатлений Татьяны. Строфы были прекрасны и особо польстили авторскому самолюбию тем, что предварялись эпиграфом из «Горя от ума»: писать о фамусовской Москве, не вспоминая Грибоедова, не мог даже Пушкин. Но вот что удивительно (об этом Пушкин догадываться не мог): особо поразило драматурга иное совпадение — строки, посвященные Наполеону в Петровском замке:

Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар —
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

Дело в том, что в намеченном Грибоедовым плане драмы о 1812 годе была предусмотрена такая же сцена: «Наполеон один... Размышления о юном, первообразном сем народе, об особенностях одежды, зданий, веры, нравов. Сам себе преданный, — что бы он мог произвести».

Об этом рано было еще говорить, но более всего на свете Грибоедов желал до конца довести задуманное —

- 154 -

пьесу о временах, столь недавних и так не похожих на нынешние, о герое, крепостном крестьянине, который после войны возвращается под господскую палку. Сам себе преданный, — что бы он мог произвести!

Поговорить с Пушкиным как следует не удалось, их оттеснили друг от друга, забросали вопросами, заговорили — они были равно популярны. Да и хозяйка уже направлялась к фортепьяно.

Зазвучала музыка: полный истомы, нежности и меланхолического очарования полонез Огинского...

В паузе между номерами Грибоедов бросил взгляд на альбом, лежавший подле него на столике, перелистнул несколько страниц. На разных языках польскую пианистку приветствовали многие европейские знаменитости. Томас Мур вписал сюда стихи Байрона, созданные перед отъездом в Грецию: о мужественной преданности, которая если и исчезает, то только с последним вздохом, с последним пожеланьем счастья другу. Изящно грустил Шатобриан, по обыкновению балагурил Денис Давыдов, меланхолически радовался Карамзин. Последняя запись в альбоме была сделана всего несколько дней назад:

      Из наслаждений жизни
Одной любви музыка уступает,
Но и любовь мелодия...

Александр Пушкин

24 марта кончился великий пост, и пошли лавиной пасхальные обеды. Генерал Сухозанет, взявший на себя опеку над Грибоедовым, приезжал чуть ли не каждый день к нему в Демутов трактир и отвозил то к графу Лавалю на Английскую набережную, то к сенатору Челищеву на Вознесенский проспект, то к своему тестю князю Белосельскому-Белозерскому к Аничкову мосту. Обеды были обильными, разговоры многословными, но однообразными. Говорили о подъеме первой из колонн строящегося Исаакиевского собора, и непременно какой-нибудь очевидец сообщал, что на установку махины — по его

- 155 -

наблюдениям — было затрачено всего час с четвертью. Дамы щебетали об отделанных в Зимнем дворце покоях вдовствующей императрицы Марии Федоровны, вновь и вновь восхищаясь императором, который при открытии апартаментов встретил царицу на пороге с хлебом и солью. Много толковали о производстве графа Нессельроде в вицеканцлеры. Когда эти темы иссякали, дружно и с удовольствием удивлялись необычности погоды, установившейся с начала светлой недели: накануне выпал густой снег, и по городу восстановились санные пути.

В назойливости Сухозанета был какой-то расчет — Грибоедов выжидал, когда он откроется.

Все прояснилось во время интимного обеда, который Сухозанет устроил для Грибоедова вместе со своим свояком, военным министром графом А. И. Чернышевым. Петербургских генералов интересовали дальнейшие планы Паскевича: милость императора к нему была так велика, что он мог претендовать на любой, самый высокий пост, не смущаясь тем, что все высокие посты в Петербурге были заняты.

Хитрили генералы с видом грубоватой военной откровенности. Но между тем дали явственно понять, что характер Паскевича «переменился», что он не находит уже себе равных и «все человечество трактует, как тварь». Намекнули, что слухи о том дошли до императора и он обеспокоен. И Грибоедов защищает графа Эриванского.

«Я все-таки опираюсь, — сообщал он Паскевичу, — на известную природную вашу порывчивость и ссылаюсь в том на стародавних ваших приятелей, которые всегда вас знали вспыльчивым человеком. И в своей защитительной речи я силюсь дать понять, что, возвеличившись во власти и славе, вы очень далеки от того, чтобы усвоить себе пороки выскочки». Конечно, можно было бы и не сообщать графу о порочащих его слухах. Но у Грибоедова на то был свой расчет.

В новом наместнике Грузии не было и намека на ермоловскую терпимость к чужим мнениям, но зато он и не

- 156 -

был так уверен в своих действиях, как Ермолов. Паскевичем можно было руководить, сдабривая советы — без этого было нельзя — апелляцией к «мудрости» и «твердости» его сиятельства. Недоброжелатели обвиняли Грибоедова, что он даже правит письма косноязычного начальника, и он действительно их правил, а чаще попросту составлял, как, например, реляцию Паскевича Николаю I о доблестных действиях «лейб-гвардии сводного полка», в котором служили солдаты, замешанные в событиях 14 декабря, — в результате положение солдат было улучшено. С особым чувством Грибоедов прочел в газете «Русский инвалид» от 22 марта сообщение о том, что «за отличия в сражении производится Нижегородского драгунского полка унтер-офицер Оржицкий в прапорщики». Речь здесь шла о Николае Николаевиче Оржицком, разжалованном в рядовые за участие в декабристском заговоре. И облегчение участи еще одного из осужденных — тоже было наградой Грибоедову за его службу у Паскевича.

А еще помнил Грибоедов о том, что перед отъездом из Туркманчая удалось вырвать у Паскевича обещание помочь при случае Александру Одоевскому.

Нет, не стоило давать графа Эриванского на растерзание столичным генералам... А сиятельного необходимо было тоже проучить, чтобы не слишком ослеплялся своим величием!

С этого дня генералы потеряли интерес к Грибоедову...

26 марта Грибоедов вместе с Пушкиным, Вяземским и Жуковским был приглашен на обед к своему довоенному московскому знакомому, графу Михаилу Юрьевичу Виельгорскому, проживавшему в доме Гагарина на Большой Морской. Член многочисленных комиссий и комитетов, граф был к тому же тонким ценителем музыки и искусным пианистом. Современники находили, что и лицом он был похож на Россини. Вяземский писал о нем:

Как ни придешь к нему, хоть вечером, хоть рано,
А у него уж тут и химик, и сопрано,
И врач, и педагог, разноплеменный сбор,

- 157 -

С задачей шахматной ученый Филидор,
Заморский виртуоз, домашний самоучка,
С старушкой бабушкой молоденькая внучка,
И он вперит свой неподвижный взгляд
Рассеянно, спросить из двух любую рад,
Которая должна в балет порхнуть Жизелью,
Которой на покой дать в богадельню келью...

В тот день, впрочем, графа никто не беспокоил, кроме двух тезок-поэтов, которые были в ударе. Вяземский, отчитываясь ежедневно жене о петербургских впечатлениях, писал 27 марта: «Имели мы приятный обед у Виельгорского с Грибоедовым, Пушкиным, Жуковским. В Грибоедове есть что-то дикое, de farouche de sauvage (суровое, дикое. — С. Ф.) в самолюбии: оно при малейшем раздражении становится на дыбы, но он умен, пламенен, с ним всегда весело. Пушкин также полудикий в самолюбии своем, и в разговоре, в спорах были у него сшибки забавные».

Сшибки эти не вели к ссоре. «Это один из самых умных людей в России, — отзывался о Грибоедове Пушкин. — Любопытно послушать его».

Их часто видели в те дни вместе не только в Демутовом трактире, где они снимали номера, но и у общих знакомых.

Еще до начала пасхальной недели в номер к Грибоедову зашел издатель журнала «Отечественные записки» П. П. Свиньин с непременной просьбой побывать у него на званом обеде. По случаю журналист занес свой альбом, наказывая приложить к нему бесценную руку и потом передать Пушкину с той же целью.

Последний раз Грибоедов виделся со Свиньиным летом 1825 года в Крыму — тогда от него удалось скрыться, поднявшись на Чатыр-даг, куда сей любитель путешествий не решился забраться по причине ненастной погоды, что, впрочем, не помешало ему тиснуть в своем журнале заметку о встрече с драматургом — как тот любит посещать «высочайшую гору Тавриды, чтоб питаться

- 158 -

чистым, горным воздухом, вдохновенным для пламенного воображения поэта-психолога».

Сейчас Чатыр-дага поблизости не было.

В назначенный день Грибоедов отправился вдвоем с Пушкиным в дом Жербина на углу Михайловской площади и Инженерной улицы (ныне пл. Искусств, 2), где квартировал Свиньин. Там уже собралось порядочное количество гостей, в основном журналисты и писатели. Приглашая их на пасхальный обед, хозяин восторженно предуведомлял каждого, что ожидается непременное присутствие Грибоедова.

Свиньин обожал знаменитостей, потому что сам был знаменит. Объехавший почти всю Россию (что Россию? — чуть не весь белый свет), Павел Петрович был начинен всяческими историями. Он знал, что ему плохо верят, что по Петербургу ходят про него злые стихи:

Павлушка, медный лоб, приличное прозванье,
Имел ко лжи большое дарованье;
Мне кажется, еще он в колыбели лгал...

И потому, дорожа залученным собеседником, начинал свой очередной рассказ осторожно, описывая, например, красоты Ниагарского водопада, у которого ему действительно довелось (и в журналах об этом сообщали!) бывать, но, распалившись, и сам не без некоторого удивления вдруг обнаруживал себя уже в клокочущей водяной пучине спасающим прекрасную ирокезку...

До обеда хозяин показал знаменитым гостям свой «музеум». Здесь были интересные вещи: картины Кипренского и Левицкого, скульптуры Козловского и Шубина, мозаика Ломоносова, но тут же демонстрировался и чепчик, сплетенный из паутины, а пуще того — ковш Бориса Годунова и кашник царя Алексея Михайловича (доказательством подлинности экспонатов было, разумеется, честное слово хозяина).

Обед был обилен. Павел Петрович всячески старался разговорить Грибоедова, убеждая его не хранить втуне

- 159 -

запас метких наблюдений, которых огромное множество у такого любителя путешествий. Грибоедов отвечал неохотно и резко. Выручил Греч, скаламбурив более или менее кстати: «Monsieur est trop percant» («Господин слишком проницателен», или «совершенный персиянин» — Persan).

После обеда посыпались просьбы почитать знаменитое «Горе от ума». Комедию Грибоедов читать отказался. Он прочитал сцену из новой своей пьесы «Грузинская ночь». Это была трагедия о грузинском князе, выменивающем коня на отрока, молочного брата и раба своего, о кормилице, с помощью злых духов Али мстящей князю за своего сына, о дочери князя, полюбившей русского офицера и погибшей от пули отца, желавшего убить пришельца. Пьеса была дописана до конца, но еще не готова к публикации. Предстояло довести до совершенства стихи, чтоб они, как в «Горе от ума», были гладкими как стекло.

Читать трагедию из грузинской жизни в присутствии Пушкина значило вступать с ним в поэтическое соревнование. В то время многие перепевали «Кавказского пленника», но у Грибоедова был свой голос, он это чувствовал.

Сам стих пьесы, напряженный и оголенный (в нем почти не было эпитетов), словно сжатый в пружины периодов, был иным, не пушкинским:

Так будь же проклят ты и весь твой род.
И дочь твоя, и все твое стяжанье!
Как ловчие, — ни быстриною вод,
Ни крутизною скал неудержимы.
       Но скачут, по ветрам носимы,
Покуда зверь от их ударов не падет,
       Истекший кровию и пеной, —
Пускай истерзана так будет жизнь твоя,
Пускай преследуют тебя ножом, изменой
       И слуги, и родные, и друзья.

О трагедии заговорили в литературных кругах. Н. М. Языков писал из Дерпта своему брату, что «Грибоедов написал трагедию, какой не бывало под солнцем».

- 160 -

...Почти месяц Павел Петрович Свиньин терпеливо ждал свой альбом со стихами Грибоедова и Пушкина. Потом решил поторопить знаменитых авторов:

Для трех твоих и Пушкина бесценных строк
          Готов три года дожидаться,
Но, видишь, одному еще поэту вышел срок
И завтра в армию пришлося отправляться.
      А мне хотелось бы его завербовать,
Вот почему прошу альбом мой мне прислать.

Альбом незамедлительно был доставлен Свиньину. «Бесценных строк» в нем не оказалось.

Война с Турцией была еще не объявлена, но уже предрешена. Позиция Персии в этих условиях стала особенно важной. Туда следовало послать с миссией такого человека, который хорошо знал и местные условия, и персидскую знать.

15 апреля 1828 года, в воскресенье, Грибоедова вызвали к министру иностранных дел Карлу Нессельроде, который предложил ему возглавить персидскую миссию. История повторялась — десять лет назад уже состоялся подобный разговор, хотя, конечно, тогда предлагался Грибоедову не такой важный пост. Но еще больше, чем тогда, не хотелось отправляться в Персию. Снова в Персию? Значит, опять уйдут лучшие годы жизни, когда он чувствует прилив творческих сил, когда в походной тетради теснятся планы нескольких трагедий, когда так нужен покой, хотя бы для того чтобы отделать «Грузинскую ночь».

Десять лет назад Грибоедов был слишком юн — прямо пытался объяснить, что творчество считает главной целью жизни. Сейчас нужно было придумать нечто более солидное. Министр ждал ответа.

И тогда, привыкнув точно взвешивать смысл слов, Грибоедов возразил, что в Персии необходим не временный

- 161 -

поверенный, что представляло собою низшую степень дипломатического представительства, а по крайней мере полномочный министр, чтобы не уступать ни шагу англичанам.

Разговор был исчерпан. Министр решить такой вопрос не мог. Для этого требовалась высочайшая санкция.

Покидал вице-канцлера Грибоедов с чувством огромного облегчения. Он чувствовал, что Нессельроде как следует доложит свое мнение императору. Стало быть, туча прошла мимо: для полномочного министра поищут кого-нибудь починовнее.

17 апреля петербургские газеты опубликовали декларацию о войне с Турцией.

На следующий день в кабинете Жуковского сошлись Грибоедов, Пушкин, Вяземский и Крылов. Жил Василий Андреевич в Шепелевском доме, соединенном с Зимним дворцом (на месте этого дома сейчас стоит Новый Эрмитаж). Парадные этажи здания предназначались для почетных гостей, там же доживали на покое фрейлины века минувшего. Жуковского, как воспитателя наследника, поселили в антресолях.

Кабинет был огромен и обставлен с тонким артистическим вкусом. Грибоедову несколько неуютно здесь чувствовалось, остальные пообвыклись. Крылов, по обыкновению, занял весь диванчик, рассчитанный, по крайней мере, на троих. Пушкин метался взад и вперед как загнанный зверь. Сегодня ему была назначена встреча у Бенкендорфа, чтобы окончательно решить вопрос о выезде в действующую армию, куда поэт непременно хотел попасть. По слухам — а столичные слухи порой достовернее газет, — просьба его была удовлетворена уже несколько дней назад. Но в канцелярии III отделения ему только что в приеме отказали и не советовали сегодня Бенкендорфа дожидаться. Без разрешения же шефа жандармов поэт не мог выехать никуда далее петербургской округи.

- 162 -

И Вяземский, подавший прошение о следовании за Главной квартирой, тоже пока не получил ответа.

Грибоедов же мечтал о другом. Очевидно, именно он в тот день подал идею, о которой Вяземский поведал в письме к своей жене: «Смерть хочется, приехав, с вами поздороваться и распроститься, возвратиться в июне в Петербург и отправиться в Лондон на пироскафе, из Лондона недели на три в Париж... Вчера были мы у Жуковского и сговорились пуститься на этот европейский набег: Пушкин, Крылов, Грибоедов и я. Мы можем показываться в городах, как жирафы... не шутка видеть четырех русских литераторов. Журналы, верно, заговорят о нас. Приехав домой, издали бы мы свои путевые записки: вот опять золотая руда. Право, можно из одной спекуляции пуститься на это странствие. Продать заранее ненаписанный манускрипт своего путешествия какому-нибудь книгопродавцу или, например, Полевому, — деньги верные...»

Однако дело не сладилось. Пушкину и Вяземскому было строго приказано оставаться дома. Спустя несколько дней снова призвали к Нессельроде и Грибоедова, высочайше назначенного полномочным министром в Персию, невзирая на малый чин. Отказаться от этой милости не представлялось возможным. Тогда нужно было выходить в отставку. А чем жить?

Прямо от министра Грибоедов поехал к Жандру, который жил теперь у Михайловской площади (современный адрес: ул. Ракова, 15). При встрече сказал: «Прощай, друг Андрей! Я назначен полномочным министром в Персию, и мы более не увидимся».

Может быть, именно в те дни из-под пера Грибоедова вылились горькие строки:

Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.
О, не обманывайся, сердце!
О, призраки, не увлекайте!..
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно...

- 163 -

Начались хлопоты по организации персидской миссии, которые, не прекращаясь, длились уже до самого отъезда из Петербурга.

Прежде всего необходимо было позаботиться о своих ближайших помощниках. Среди чиновников Коллегии иностранных дел Грибоедов присматривается с пристрастием к людям молодым, увлеченным, не испорченным искательством выгод. Он предлагает пост первого секретаря миссии С. А. Соболевскому, воспитаннику Кюхельбекера по Благородному пансиону при Петербургском университете, близкому знакомому Александра Пушкина. Блестящий остроумец, автор множества едких эпиграмм, Соболевский обладал глубокими и основательными знаниями. Однако Восток не манит его, и Грибоедов останавливается тогда на кандидатуре Н. Д. Киселева, с которым познакомился в Туркманчае, где тот был среди представителей министерства на переговорах. Это был тоже человек пушкинского круга, университетский приятель поэта Языкова, записавшего в его альбоме:

Ты первый подал мне приятельскую руку,
Внимал моих стихов студенческому звуку,
Делил со мной мечты надежды золотой
И в просвещении мне был пример живой.
Ты удивил меня: ты и богат и знатен,
А вовсе не дурак, не подл и не развратен...

Киселева в персидское посольство, однако, не отпустил Нессельроде, заявивший: «Я берегу маленького Киселева для большого посольства в Риме или в Париже...» — что одно подчеркивало особое отношение министерства к персидской миссии и к восточным делам вообще, представлявшимся в официальной российской дипломатии второстепенным делом. В конечном счете первым секретарем миссии был назначен «архивный юноша» И. С. Мальцев. Впоследствии он один уцелеет во время тегеранской катастрофы, спрятавшись в частном доме, и «во внимание к примерному благоразумию, оказанному во время возмущения в Тегеране», будет награжден орденом.

- 164 -

Вторым секретарем посольства, к полному удовлетворению Грибоедова, был назначен Карл Аделунг, который под руководством отца, директора школы восточных языков, хорошо изучил Персию и давно горел желанием посетить ее.

Остальных сотрудников миссии предстояло подобрать на Кавказе. Однако именно в столице хотелось Грибоедову отыскать врача для миссии, имевшего основательные знания и практику на Востоке. Необходимо было противопоставить его лекарю английской миссии Макнилю, который, врачуя заодно и шаха, и его жен, и его приближенных, оказывал достаточно ощутительное влияние на персидское правительство отнюдь не в домашних делах. Руссофоб по убеждениям, Макниль играл двусмысленную роль на Туркманчайских переговорах, что не помешало ему получить недавно в России орден св. Анны 2-й степени, а также табакерку с бриллиантами и императорским вензелем.

Необходимо было иметь в Персии лекаря более искусного, чем Макниль, чтоб уничтожить его интриги. Опытный доктор наконец был рекомендован Грибоедову Адамом Мицкевичем, прибывшим в Петербург в конце апреля. Он предложил взять в миссию своего молодого друга, выпускника Виленского университета, которому в 1827 году посвятил стихотворение «Доктору Семашко, предпринимающему научное путешествие в Азию с целью изучения естественной истории». Александр Семашко проживал в Астрахани, исполняя должность городского врача и воюя с начальством. Грибоедов начинает хлопоты об определении Семашко в персидскую миссию, но бюрократическая переписка по этому поводу в конце концов так и не преодолела междуведомственных барьеров, — и едва ли только по вине российского бюрократизма. Настоятельное напоминание Грибоедова о необходимости не уступать ни в чем англичанам в Персии всякий раз встречало противодействие в Министерстве иностранных дел.

Получив назначение полномочным министром, Грибоедов

- 165 -

выговаривает право составить проект инструкции, определяющей главное направление политики России на Среднем Востоке.

«Самое учреждение Миссии при Персидском дворе, — писал Грибоедов, — уже означает со стороны России искреннее желание умирить сколько можно прочнее те несогласия, которые временно возникли между обоими государствами, произвели войну и ныне прекращены трактатом, заключенным в Туркманчае. Но трактат, как ни торжественен акт сей, часто по несоблюдению или превратному толкованию обоюдных прав и обязанностей делается предметом спорным и, следовательно, поводом к новой неприязни...»

Грибоедов считал необходимым представление полномочному министру свободной инициативы в его действиях по упрочению добрососедских отношений между странами, а также по ослаблению, в необходимых случаях, английского влияния в Персии. Одной из конкретных мер, должных произвести благоприятное впечатление на персиян, было, по мысли Грибоедова, сокращение контрибуции на 2 курура (4 миллиона рублей) — по крайней мере, продление срока ее платежей. Этого требовало реальное положение дел: Персия была разорена войной. Тяготы по выплате контрибуции в конечном счете ложились на плечи народа, и Грибоедов понимал, насколько действенной окажется предложенная им мера улучшения отношений между странами.

Однако составленный им проект инструкции был коренным образом переработан директором Азиатского департамента Родофиникиным. Полномочному министру вменялось в обязанность «прилагать все старания, чтобы те деньги к определенному сроку были уплачены». Ориентация посланника на своевременное получение контрибуции в качество одной из первоочередных задач миссии лишала его инициативы во всех других вопросах.

Интересы России Грибоедов понимал глубже, нежели руководимое Нессельроде министерство. В резком отличии

- 166 -

предложений Грибоедова от предписанных ему директив уже таилась возможность трагического развития дальнейших событий.

В конце апреля на стол шефа жандармов легло очередное агентурное донесение о настроениях в столице, которое, несмотря на лестный отзыв о Грибоедове, вовсе не улучшало его положения.

«Возвышение Грибоедова на степень посланника произвело такой шум в городе, какого не было ни при одном назначении. Все молодое, новое поколение в восторге. Грибоедовым куплены тысячи голосов в пользу правительства. Литераторы, молодые, способные чиновники и все умные люди торжествуют... Должно прибавить, что Грибоедов имеет особенный дар привязывать к себе людей своим умом, откровенным, благородным обращением и ясною душой, в которой пылает энтузиазм ко всему великому и благородному. Он имеет толпы обожателей везде, где только жил, и Грибоедовым связаны многие люди между собою. Приобретение сего человека для правительства весьма важно в политическом отношении. Натурально, что при сем случае появилось много завистников, но это глас, вопиющий в пустыне. Вообще теперь раскрыта важная истина, что человек с дарованием может всегда надеяться от престола, без покровительства баб и не ожидая, пока преклонность лет сделает его неспособным к службе».

Если бы Грибоедову попался на глаза этот любопытный документ, он без колебаний определил бы анонимного автора.

Но как ни любил Булгарин творений, выходивших из-под пера его, некоторыми из них он никогда не хвастался: теми, которые проходили по ведомству III отделения, — проходили вот уже более двух лет.

Он только что вернулся из благоприобретенного своего имения Карпова (под Дерптом), куда отвез на лето жену и ее тетку, и постоянно вертелся вокруг Грибоедова в числе многих других праздных посетителей, осаждавших

- 167 -

гостиничный номер посланника. Застав как-то Грибоедова за хозяйственными расчетами, Булгарин предложил себя ему в «дядьки», обещая обеспечить как нельзя лучше все нужды Грибоедова во время пребывания его в Персии. На деньги, полученные в награду за Туркманчайский договор, Булгарин обещал приобретать по мере надобности книги и различные вещи для пересылки в Тавриз. Грибоедов вмиг оценил все выгоды этого предложения: среди гостинодворских купцов Фаддей Бенедиктович пользовался огромной популярностью.

Грибоедову же и в самом деле было не до мелочных хозяйственных забот.

Среди других посетителей в его номере однажды появился чиновник Министерства финансов Петр Демьянович Завелейский. Судьба его отчасти была сходной с грибоедовской. Его также недавно наградили орденом и внушительной денежной премией за успехи по службе — открытие шайки контрабандистов, действовавшей на западной границе России. Кроме награждения, Завелейский получил крупное повышение и собирался отправиться в Тифлис заведовать грузинской казенной экспедицией. К Грибоедову он пришел с проектом образования акционерной компании на Кавказе.

Мысль эта настолько была хороша, что, занятый по горло делами и визитами, Грибоедов находит время обсудить с новым знакомым и передумать заново основные положения, на которых надлежало учредить «Российскую Закавказскую компанию». В том, что проект, хорошо обоснованный и соответствующим образом изложенный, осуществим, он не сомневался. Конечно, было бы наивно обращаться с ним самому в правительственные сферы — это должен сделать Паскевич-Эриванский. Но ковать железо нужно было, пока оно горячо: пока наместник Грузии пользовался огромной властью и пока столь внушительным было на него влияние Грибоедова.

Основная мысль проекта была проста и заманчива. Получив от государства закавказские земли, право заселять

- 168 -

их на особых, но взаимовыгодных условиях переселенцами и право свободной торговли на Черном море, акционерная компания в короткий срок доставила бы ощутимые — и экономические, и политические — выгоды России. Но Грибоедова главным образом увлекала в этом проекте перспектива преобразования полудикого края, возрождения его «для новой, неведомой ему доселе жизни»:

«Никогда войско, временно укрощающее неприятеля, или готовое только истребить его, не может так прочно обуздать и усмирить вражду, как народонаселение образованное и богатое, которое оттеснит до крайних пределов варварские племена, — или примером своим и обоюдностию выгод сольет их с собою в один состав, плотный и неразрывный. Таким образом при расчистке лесов или водворении усадеб и хлебопашеств исчезают хищные звери...»

Недаром так увлечен был Грибоедов образом библейского Давида, пастыря и воина, пророка и певца. Таким мыслился Грибоедову истинный поэт, мыслитель и деятель. «Вот еще одна нелепость, — как-то записал он в своем дневнике, — изучать свет в качестве простого зрителя. Тот, кто хочет только наблюдать, ничего не наблюдает... Наблюдать деятельность других можно не иначе, как участвуя лично в делах... Нужно самому упражняться в том, что хочешь изучить».

Первого апреля, после обычных каникул по случаю великого поста и пасхи, открылись наконец Большой и Малый театры в Петербурге. До отъезда Грибоедова здесь состоялись премьеры трагедии «Гамлет» (в переводе с французского) с Василием Каратыгиным в заглавной роли; мелодрамы Дюканжа и Дино «Тридцать лет, или Жизнь игрока», выдержавшей за месяц несколько представлений при неизменно полном зале; комедий «Обман в пользу любви», переведенной Катениным, и «Полночь»

- 169 -

Петра Каратыгина, переделанной из повести А. Бестужева и поставленной на профессиональной сцене по совету Грибоедова.

Однако чаще ставились пьесы иного рода. Репетилов, заявивший: «Да, водевиль есть вещь, а прочее все гиль», — оказался пророком в своем отечестве. Император не жаловал классических трагедий с «убийствами» (в особенности, конечно, с убийствами коронованных особ). Он обожал комедийки с куплетами и переодеваниями. В домашнем кругу Николай I даже как-то сам испробовал свои силы в водевиле П. Каратыгина «Дом на Петербургской стороне», сыграв роль квартального.

Одобрялись высочайше и балеты, хотя постаревший Дидло и не баловал премьерами. Двенадцатый год зрители аплодировали Истоминой, исполнявшей заглавную роль в «Ацисе и Галатее». Нимфу Аспаруху в «Руслане и Людмиле» по-прежнему танцевала Телешова, но прежних восторгов у Грибоедова она не вызывала.

Русская оперная труппа в тот сезон не блистала талантами. 15 апреля Грибоедов в Большом театре слушал оперу Моцарта «Волшебная флейта». Зрители, увлекшись кривляниями безголосого Долбилина, с комическими ужимками исполнявшего роль Папагена, были в восторге.

Грибоедов в антракте делился с собеседником своими впечатлениями о спектакле. «И зачем браться за Моцарта?.. — досадовал он. — Музыка Моцарта требует особенной публики и отличных певцов, даже потому, что механическая часть ее не богата средствами... А теперь посмотрите, как восхищаются многие, хотя ничего не понимают! Это больше портит, нежели образует, вкус публики».

Зато великолепна была гастролировавшая в Петербурге итальянская труппа. С особым успехом пел в «Свадьбе Фигаро» Моцарта и «Сандрильоне» Россини первый бас Този, не испытывавший трудностей в самых сложных пассажах. В апреле 1828 года Грибоедов аккомпанировал Този на одном из обычных четвергов Греча, который жил

- 170 -

теперь в доме Бриммера на Исаакиевской площади (ныне дом 3). Литературные пересуды в тот день не тронули его, о персидских впечатлениях он тоже говорить отказался, обмолвившись только: «Я там состарился, не только загорел, почернел, почти лишился волосов на голове, но и в душе не чувствую прежней молодости», — и, сославшись на нездоровье, вскоре ушел.

Появлялся Грибоедов в салоне президента Академии художеств А. Н. Оленина, проживавшего в то время в доме Северина на Мойке (ныне дома 67—69). Здесь собирались поэты, музыканты, художники. «Живо помню я тоже Грибоедова, — свидетельствовал один из посетителей салона, — и помню, как изумлялся, когда он садился за фортепьяно, что такой человек мог еще быть музыкантом». Возможно, именно здесь Грибоедов наиграл однажды мелодию грузинской песни, обработанной М. И. Глинкой в романс, слова которого написал Пушкин:

Не пой, волшебница, при мне
Ты песен Грузии печальной.
Напоминают мне оне
Иную жизнь и берег дальний...

В небольшом флигеле в Мошковом переулке (ныне Запорожский пер., дом 1) навещал Грибоедов В. Ф. Одоевского, служившего в Министерстве внутренних дел. Познакомились они еще в Москве в 1823 году, когда в журнале «Вестник Европы» были анонимно напечатаны первые нравописательные очерки Одоевского «Дни досад», перекликавшиеся отчасти с сатирическими картинами московского быта, обрисованными в «Горе от ума». Грибоедов, узнав автора, подружился с ним. Несмотря на молодость, В. Ф. Одоевский привлекал разносторонними интересами и энциклопедическими знаниями. Сближал Грибоедова и Одоевского взаимный интерес к теории музыки, что в то время было редкостью. Приятели подсмеивались: «Уж как Грибоедов с Одоевским заговорят о музыке, то пиши пропало: ничего не поймешь».

- 171 -

В начале мая 1828 года Грибоедова застал у Одоевского прибывший из Москвы молодой журналист Ксенофонт Полевой (брат издателя «Московского телеграфа»), который позже вспоминал:

«Разумеется, — заметил между прочим Грибоедов, — если бы я захотел, чтобы у меня был нос короче или длиннее, это было бы глупо потому, что невозможно. Но в нравственном отношении, которое бывает иногда обманчиво физическим для чувств, можно делать из себя все. Говорю так потому, что многое испытал над самим собою. Например, в последнюю Персидскую кампанию, во время одного сражения, мне случилось быть вместе с князем Суворовым. Ядро с неприятельской батареи ударилось подле князя, осыпало его землей, и в первый миг я подумал, что он убит. Это разлило во мне такое содрогание, что я задрожал. Князя только оконтузило, но я чувствовал невольный трепет и не мог прогнать гадкого чувства робости. Это ужасно оскорбило меня самого. Стало быть, я трус в душе? Мысль нестерпимая для порядочного человека, и я решился, чего бы то ни стоило, вылечить себя от робости, которую, пожалуй, припишете физическому составу, организму, врожденному чувству. Но я хотел не дрожать перед ядрами, в виду смерти, и при случае стал в таком месте, куда доставали выстрелы с неприятельской батареи. Там сосчитал я назначенное мною самим число выстрелов и потом, тихо поворотив лошадь, спокойно отъехал прочь. Знаете ли, что это прогнало мою робость? После я не робел ни от какой военной опасности. Но поддайся чувству страха, оно усилится и утвердится».

Получив приглашение Грибоедова, Ксенофонт Полевой посетил его спустя несколько дней, 14 мая, в доме Косиковского на Большой Морской улице (ныне ул. Герцена, 14) где к этому времени Грибоедов снял на третьем этаже небольшую квартиру, единственным украшением которой был богатый рояль.

У Грибоедова по обыкновению с утра собралось несколько гостей. Разговор вязался из учтивостей, пересказов

- 172 -

о повышениях по службе незнакомых московскому журналисту лиц. Смущенный, как ему показалось, неуместностью своего визита, Ксенофонт Полевой перебирал ноты на рояле, обдумывая удобный предлог, чтобы поскорее откланяться. «Останьтесь», — негромко сказал ему Грибоедов, который был не в настроении и почти не поддерживал общей беседы. Наконец посетители ушли.

— Боже мой! — воскликнул Грибоедов, едва за ними захлопнулась дверь. — Чего эти господа хотят от меня? Целое утро они сменяли один другого. А нам, право, не о чем говорить: у нас нет ничего общего. Пойдемте скорее гулять, чтобы опять не блокировали меня...

День был праздничный и солнечный. По случаю духова дня в Летнем саду было объявлено гуляние — туда и отправился Грибоедов с московским гостем.

Путь лежал по Невскому проспекту. За Полицейским мостом, перекинутым через Мойку, начинался бульвар: два ряда тощеньких липок вдоль тротуаров. За ними теснились трехэтажные каменные громады. Обе стороны Невского проспекта до окон второго этажа были расписаны разнообразными вывесками магазинов, мастерских, контор — имена владельцев по большей части были иностранными, подчас неожиданно громкими: встретились даже два Марса, первый из которых продавал помаду, второй шил фраки и жилеты. Публика двигалась по центру проспекта меж двух встречных верениц экипажей, шум от которых был такой, что разговаривать, не напрягая голоса, было невозможно.

На Большой Садовой спутники свернули налево и скоро вышли к Михайловскому замку. Грибоедов помнил, как в ранние его петербургские годы здесь на семик водили хороводы крестьяне, разыгрывая народные песни, дошедшие из языческой древности:

Ах! по травке, по мураве,
Вокруг города большова
Гулял молодец удалой!
Ой Тур, молодец удалой!

- 173 -

Он из города большова
Вызывал красну девицу
С ним на травке побороться
Ой! Дид! Ладо! побороться!
Вышла красная девица
И молодца поборола,
На муравке уронила.
Ой! Дид! Ладо! уронила!

В Николаевское царствование подобные забавы в центре столицы стали невозможными. Неслись в опор поперек огромного поля редкие экипажи и всадники. Из Летнего сада доносилась музыка. Вдоль Лебяжьей канавки торчали полицейские, наблюдая за порядком, установленным царским указом: «Летний сад открыт для гулянья всем военным и прилично одетым, простому же народу, как-то мужикам, проходить через сад вообще запретить».

Ровесник столицы, Летний сад был роскошен и уютен. Тенистые коридоры вели в зеленые залы, украшенные мраморной скульптурой, воплощавшей в аллегорических образах чуть ли не все науки и искусства, человеческие доблести и состояния души, времена суток и года.

По аллеям двигались нескончаемой вереницей разнообразные мундиры и разноцветные фраки, изящные лифы сердечком и колокола юбок, подчеркивающие совершенство талий.

Грибоедов, поглядывая с любопытством по сторонам, продолжил разговор о людях, которые вдруг, неожиданно делаются вежливы и внимательны к человеку, прежде совершенно чуждому для них.

— Тем лучше, — откликнулся Полевой, — это предмет для другого «Горя от ума».

— О, если на такие предметы писать комедии, — рассмеялся Грибоедов, — то всякий день появлялась бы новая пьеса: как не находить предметов для комедий! Остается только труд писать.

— В том-то и дело, — поддакнул журналист, — надобно уметь писать.

- 174 -

Грибоедов помолчал, а когда продолжил, голос был вполне серьезен. Он словно размышлял вслух:

— Многие слишком долго приготовляются, собираясь написать что-нибудь, и часто все оканчивается у них сборами. Надобно так, чтобы вздумал и написал. Как Шекспир... Он писал очень просто: немного думал о завязке, об интриге и брал первый сюжет, но обрабатывал его по-своему. В этой работе он был велик. А что думать о предметах. Их тысячи, и все они хороши...

Он резко оборвал себя, не досказав чего-то, потом поинтересовался у Полевого, на каком языке тот читает Шекспира.

— По-французски и по-немецки, — отвечал тот.

— А для чего же не в подлиннике? Выучиться языку, особливо европейскому, почти нет труда: надобно только несколько времени прилежания. Совестно читать Шекспира в переводе, если кто хочет вполне понимать его. Потому что, как все великие поэты, он непереводим, и непереводим оттого, что национален...

Десять лет спустя Полевой писал о Грибоедове: «Я видел в нем человека необыкновенного во всех отношениях, и это было тем драгоценнее, что он никогда не думал блистать; напротив, он будто скрывал себя от многолюдства и высказывался только в искренней беседе или в небольшом кругу знакомых, когда видел, что его понимают. Радушие Грибоедова ко мне объясняю я только добрым расположением его ко всем молодым людям, в которых видел он любовь к труду и просвещенью... Блестящие обстоятельства не переменили его образа жизни. В нем также не было ни малейшего признака несносного, притворного желания играть роль светского человека и поэта, которое прививается к многим отличным людям. А между тем он был и поэт и светский человек самой высшей степени. Искренность, простота и благородство его характера привязывали к нему неразрывною цепью уважения, и я уверен, что всякий, кто был к нему близок, любил его искренно...»

- 175 -

О Шекспире Грибоедов снова вспомнил спустя три дня на приеме у графини Лаваль, одной из самых замечательных женщин Петербурга начала XIX века. Дочь статс-секретаря Екатерины II Г. В. Козицкого, она унаследовала от матери огромные богатства, которыми умело воспользовался ее муж, безродный и энергичный эмигрант, выдававший себя за потомка старинного французского рода Монморанси-Лавалей. За ссуду в 300 тысяч франков, переданную его женой Людовику XVIII перед возвращением во Францию после свержения Наполеона, И. С. Лаваль получил графский титул и вскоре был приближен к российскому двору, получив несколько почетных должностей.

Дом Лавалей на Английской набережной, рядом со зданием Сената (ныне наб. Красного Флота, 4), и роскошная дача на северо-западной оконечности Аптекарского острова были построены по проекту Тома де Томона и принадлежали к лучшим архитектурным достопримечательностям столицы. Занимая крупный пост в министерстве иностранных дел, по средам И. С. Лаваль принимал у себя весь дипломатический корпус.

В связи с отсутствием в Петербурге двора (император в конце апреля отправился на турецкий фронт, за ним последовал и гофмейстер И. С. Лаваль) в очередную среду, 16 мая, у графини собралось всего десятка два гостей, и среди них Пушкин, Грибоедов, Вяземский, Мицкевич. В этот день Пушкин согласился прочитать «Комедию о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и Гришке Отрепьеве», написанную три года назад в Михайловском, но высочайше к печати не дозволенную.

Шекспировская широта плана в противовес узеньким правилам французского классицизма: сменивший однообразие александрийских стихов белый пятистопный ямб (Пушкин указывал, что в этом отношении он следовал за опытами Кюхельбекера в «Аргивянах» и Жандра в «Венцеславе» — в обоих случаях вдохновленных Грибоедовым); «мысль народная», пронизывающая содержание пушкинской

- 176 -

трагедии, — все это не могло не восхитить Грибоедова, так как соответствовало его собственным творческим принципам. Он высказал автору, однако, ряд частных замечаний, настаивая на предельной исторической точности драматической картины. Пушкин, полгода спустя, вспоминал: «Грибоедов критиковал мое изображение Иова, — патриарх действительно был человеком большого ума, я же, по недосмотру, сделал из него глупца». В наброске предисловия к трагедии Пушкин не вспоминал больше ни об одном критике: так дорого ему было мнение Грибоедова.

В сущности в то время только Грибоедов и мог оценить без предвзятости реалистические свершения Пушкина. Даже Мицкевич, восхитившись сценой в Чудовом монастыре, к трагедии в целом отнесся сдержанно, не найдя в ней романтических красот в воспроизведении исторических личностей.

21 мая 1828 года Вяземский, собираясь отбыть в Москву, разослал своим друзьям «циркулярную» записку: «Да будет известно честным господам, что я завтра еду в Царское Село и предлагаю в четверг вечером или в пятницу в обеденное время, или в ужинное составить прощальный пикник, где, как и у кого угодно. Вот предлагаемые, или, лучше сказать, предполагаемые собеседники: Алексей Оленин Junior, Грибоедов, Киселев, Пушкин, князь Сергей Голицын, Шиллинг, Мицкевич».

Пикник решили заменить прогулкой в Кронштадт на пироскафе — в воспоминание о несостоявшемся путешествии в Европу.

Паровой стимбот до Кронштадта начал ходить с 1815 года. Такое развлечение было в России, да и вообще в Европе, в новинку и сначала вызывало осторожное недоверие. Со временем, однако, столичная публика привыкла к диковинке, и во второй половине 1820-х годов пароход (пироскаф) делал в день два рейса, отправляясь из устья

- 177 -

Невы от Матисова острова в 9 часов утра и в 5 часов пополудни.

25 мая, в пятницу, на Английской набережной у завода шотландца Берда, владельца невских пароходов, с утра собралась в высшей степени замечательная компания. Первым прибыл заспанный Вяземский, только в два часа ночи добравшийся до Петербурга из Царского Села от Карамзиных. Вместе с Олениным-младшим, чиновником Азиатского департамента, приехал его отец, директор Академии художеств, и сестра, двадцатилетняя Аннет, около которой сразу же появился влюбленный в нее Пушкин. Постепенно подошли и все остальные.

К 9 часам утра вся компания разместилась на верхней палубе близ огромной черной трубы, колеса зашлепали по воде, и пароход с «невероятной скоростью», как считалось тогда (10 верст в час), начал удаляться от Петербурга. Вскоре сзади сквозь дымку тумана можно было различить только шпиц Петропавловского собора. Исчез из глаз правый берег залива, дикий и пустынный, по левому же берегу беспрерывной полосой тянулись деревеньки и дачи. Ровно на полпути, спустя полтора часа с пароходом поравнялся его двойник, идущий из Кронштадта, — зимой на этом месте, посредине санного пути, устанавливался на сваях дорожный кабак для обогрева путников.

Росла на глазах кронштадтская башня оптического телеграфа. Потом стали различимы корабельные мачты и бастионы кронштадтской крепости. Пароход шел мимо военной гавани. На рейде стояли корабли, фрегаты, бриги, шлюпы. На грот-мачте 74-пушечного «Азова» был поднят адмиральский флаг — командующего Балтийским флотом адмирала Д. Н. Сенявина. Эскадра готовилась к походу к берегам Турции, где полгода назад один из отрядов балтийских кораблей уже одержал славную Наваринскую победу.

В купеческой гавани также теснилось сотни полторы кораблей, среди них английский корабль «Георг IV», прибывший три дня назад из Любека.

- 178 -

Наконец пироскаф причалил к острову, название которого, Котлин, возникло, по всей вероятности, из руссифицированного «Кетлинген» — под этим наименованием остров встречается на старинных немецких картах. Подобные метаморфозы мудреных названий можно было без труда встретить и в двадцатых годах XIX века, когда в матросском разговоре корабль «Фершампенауз» звался обычно «Фершал-у-нас», корабль «Трех иерархов» — «Трахтарарах», «цитадель» (морское укрепление на рейде Кронштадта) — «чудодея». Впрочем, относительно названия острова существовала легенда, изложенная в «Опыте истории Российского флота» Н. А. Бестужевым. Согласно преданию, впервые подошедший на яхте к этому острову Петр I вспугнул солдат шведского сторожевого поста, которые бросились в лодки, оставив на берегу костер, на котором в котле варилась еда. «По сему происшествию остров назван Котлиным».

Город Кронштадт в 1828 году не блистал красотами. Следы страшного наводнения 1824 года, когда вода, поднявшись на 3 метра 71 сантиметр выше ординара, залила весь остров, встречались на каждом шагу. Укрепления крепости только еще начинали одеваться в гранит. Над шеренгами городских домиков возвышались только Итальянский дворец князя Меншикова, где располагался Морской корпус, и построенный по проекту архитектора А. Д. Захарова Андреевский собор со своей высокой и стройной мачтой-колокольней, напоминавший корабль.

Отобедав в Английском трактире, путешественники к 5 часам возвратились на невский пароход.

Погода неожиданно испортилась, разразилась гроза. Народ бросился с верхней палубы в каюты. Старик Оленин вступил в спор из-за места с молодым англичанином, пытавшимся покойнее устроить жену, жестоко страдавшую от морской болезни. Неожиданно Грибоедов узнал в нем секретаря английского посольства в Персии капитана Кемпбелла, вернувшегося из Европы на корабле «Георг IV». Из Туркманчая он отбыл еще до заключения

- 179 -

договора, чтобы информировать английское правительство о ходе переговоров, и теперь возвращался в Персию.

Узнав о назначении Грибоедова полномочным министром, Кемпбелл сказал: «Берегитесь, вам не простят Туркманчайского мира».

Это не было угрозой. Кемпбелл, как и его начальник, английский посланник Дж. Макдональд, относились к русской миссии лояльно — в отличие от многих их соотечественников. Но и дружеское сочувствие английского дипломата мало утешало. Отступать, однако, Грибоедов вовсе не собирался. Чувствуя смертельную опасность, он устремлялся ей навстречу. Таковы были его правила. И только благодаря им он был до сих пор жив.

Приближался отъезд. Собственно, все дела официальные были уже закончены. Задержка была лишь за грамотой полномочного министра, подписать которую император должен был самолично. С нею в Главную квартиру был уже послан фельдъегерь.

Было лишь одно дело, которое непременно нужно было выполнить в столице. По сравнению с ним все бледнело — даже публикация «Горя от ума», с которой можно было еще подождать, предоставив Булгарину провести ее в печать. Смог же он опубликовать отрывки из комедии в альманахе «Русская Талия»!

Накануне отъезда из Петербурга Грибоедов добивается аудиенции у шефа жандармов Бенкендорфа и убеждает его переслать весточку своему родственнику и другу Александру Одоевскому. И пусть в этом письме неизбежно приходится с осторожностью подбирать выражения, рассчитывая на недремлющее око полиции, — не в этом суть; Александр поймет главное: он не забыт, он не должен отчаиваться, о его освобождении не прекращаются хлопоты.

«Брат Александр! — писал Одоевскому Грибоедов. — Подкрепи тебя бог. Я сюда прибыл на самое короткое

- 180 -

время, прожил гораздо долее, чем полагал, но все-таки менее трех месяцев. Государь наградил меня щедро за мою службу. Бедный друг и брат! Зачем ты так несчастлив! Теперь ты бы порадовался, если бы видел меня в гораздо лучшем положении, нежели прежде, но я тебя знаю, ты не останешься равнодушным при получении этих строк и там... вдали, в горе и в разлуке с ближними. Осмелюсь ли предложить утешение в нынешней судьбе твоей! Но есть оно для людей с умом и чувством. И в страдании заслуженном можно сделаться страдальцем почтенным. Есть внутренняя жизнь нравственная и высокая, независимая от внешней. Утвердиться размышлением в правилах неизменных и сделаться в узах, в заточении лучшим, нежели на самой свободе. Вот подвиг, который тебе предстоит. Но кому я это говорю? Я оставил тебя прежде твоей экзальтации в 1825 году. Она была мгновенна, и ты, верно, теперь тот же мой кроткий, умный и прекрасный Александр, каким был в Стрельне и в Коломне в доме Погодина. Помнишь, мой друг, во время наводнения, как ты плыл и тонул, чтобы добраться до меня и меня спасти... Слышу, что снисхождением высшего начальства тебе и товарищам твоим дозволяется читать книги. Сейчас еду покупать тебе всякой всячины, реестр приложу возле».

Сбивчивое и эмоциональное письмо это тем не менее — в чем нельзя сомневаться, зная Грибоедова, — точно и трезво обдумано. Оно соотнесено с какими-то прежними сокровенными беседами с Александром Одоевским и потому своеобразно зашифровано, рассчитано на интимное понимание. Один из этих намеков очевиден и для нас: Одоевский не спасал Грибоедова во время наводнения 1824 года, в этом не было необходимости: дом Погодина был достаточно высок. Но, упоминая об этом, Грибоедов фактически пишет иное: всеми силами я, Грибоедов, сейчас хлопочу о твоем спасении, как сделал бы ты, если бы мне грозила смертельная опасность.

И еще писал Грибоедов об Александре Одоевском:

- 181 -

Я дружбу пел... Когда струнам касался,
Твой гений над главой моей парил,
В стихах моих, в душе тебя любил,
И призывал, и о тебе терзался!..

О мой творец! Едва расцветший век
Ужели ты безжалостно пресек?
Допустишь ли, чтобы его могила
Живого от любви моей сокрыла.

Пришел день отъезда.

6 июня 1828 года на квартире у Жандра был устроен прощальный ужин. Он был многолюден, но не весел: больше курили, нежели говорили. Жандр и Александр Всеволожский отправились проводить друга до Царского Села.

День был пасмурный, дождливый. По дороге никто не сказал ни слова. Когда доехали до Царского Села, завечерело. В Софии, на почтовой станции, пока перепрягали лошадей, Грибоедов заказал вино и закуску. Никто до них не дотронулся. Наконец простились. Грибоедов сел в карету, запряженную в соответствии с его чином в семь лошадей. Друзья увидели, как она повернула за угол...

30 января 1829 года Грибоедов погиб в Тегеране при разгроме русского посольства. В Петербурге об этом узнали лишь через полтора месяца.

- 182 -

В 1829 ГОДУ

Где он? Где друг? Кого спросить? Где дух?.. Где прах?.. В краю далеком! О, дайте горьких слез потоком Его могилу оросить... ............ Исполнюсь весь моей утратой, И горсть земли, с могилы взятой, Прижму, как друга моего! Как друга... Он смешался с нею, И вся она родная мне...                      А. Одоевский                               «Элегия на смерть Грибоедова»

18 марта 1829 года во французской газете «Journal de St. Petersbourg», издававшейся в Петербурге, появилось сообщение, перепечатанное на следующий день другими столичными газетами: «По письмам из Тегерана узнали мы об ужасном происшествии, случившемся там 30 января, вследствие сильной драки между людьми посланника нашего, г. Грибоедова, и несколькими простыми персиянами. Праздные люди, собравшиеся во время сей драки перед домом посланника, вздумали вмешаться в оную, и, когда некоторые из них были притом убиты, несметная толпа черни, прибежавшая с базара для отмщения за своих земляков, выломила ворота и перелезла через стены... Разъяренная чернь ворвалась во внутренние покои и изрубила всех, кого только встретила...

- 183 -

Грибоедов и его свита сделались жертвами убийц...»

Основано было это сообщение вовсе не на «письмах из Тегерана». Оно было инспирировано Министерством иностранных дел, осведомленным о трагическом событии Паскевичем, причем все подробности, изложенные в корреспонденции, были попросту присочинены. Нужно было внушить публике мысль о случайном и частном характере тегеранского инцидента, не имеющего якобы под собой никакой политической подоплеки.

На самом же деле преступление, выглядевшее внешне как стихийный бунт, было обдуманно подготовлено: муллы во всех частях Тегерана проповедовали, что русским послом, возвращавшим на родину армян, поругана мусульманская вера; бросить же искру в народ (задавленный поборами на выплату куруров российскому правительству) потребовал от священнослужителей мирза Месих — высшее духовное лицо в Тегеране; в свою очередь, он знал, что Фетх-Али-шах жаждет проучить непокорного русского посла, и, наконец, акция эта во многом была предопределена советами английских дипломатов, опасавшихся усиления влияния русской миссии и постоянно подстрекавших персидское правительство к конфликту с Россией.

Николаевское Министерство иностранных дел было достаточно хорошо информировано, но хранило молчание. Осложнение дипломатических отношений с Персией в условиях Русско-турецкой войны было нежелательным.

Одновременно был пущен слух, порочащий Грибоедова. «При сем горестном событии, — внушал Паскевичу вице-канцлер Нессельроде, — его величеству отрадна была бы уверенность (курсив мой. — С. Ф.), что шах персидский и наследник престола чужды гнусному и бесчеловечному умыслу и что сие происшествие должно приписать опрометчивым порывам усердия покойного Грибоедова, не соображавшего поведение свое с грубыми обычаями и понятиями черни тегеранской...»

- 184 -

На весах большой политики доброе имя гениального писателя и выдающегося дипломата значило очень мало, и кто бы посмел сейчас напомнить Нессельроде о том, что всего несколько месяцев назад он сам превозносил дипломатические способности Грибоедова и знание им персидских обычаев, насильно назначая его посланником в Персию? Зависть, возбужденная в свете быстрым возвышением Грибоедова, еще не остыла. В петербургских гостиных, где еще недавно восторженно принимали «попавшего в случай» любимца фортуны, теперь шелестело: «Как жаль, как жаль... А что я говорил?.. Да, конечно, молод, самоуверен... А какая была карьера!.. Вот уж подлинно — горе от ума...»

Клевета, которая хорошо известна была Грибоедову при жизни и тупую силу которой он показал в своей комедии, снова преследовала его — за могилой. Однако нашлось немало людей, которые воспротивились клевете. Газетам было запрещено сообщать иные известия о тегеранской трагедии, кроме приведенного выше, но имя Грибоедова снова облетело всю Россию, замелькало в частной переписке и дневниках:

«Все люди живо переживают мрачную судьбу, которая отняла у нас человека столь достойного...»

«Вам, я чаю, известно из газет ужасное происшествие с нашим послом и посольством в Персии? Бедный Грибоедов! дорого заплатил он за свое повышение...»

«Я был сильно поражен ужасным жребием несчастного Грибоедова. Давно ли видел я его в Петербурге блестящим счастливцем, на возвышении государственных удач; давно ли завидовал ему, что он едет посланником в Персию, в край, который для моего воображения имел всегда приманку чудесных восточных сказок, обещал ему навестить его в Тегеране! Как судьба играет нами и как люто иногда! Я так себе живо представляю пылкого Грибоедова, защищающегося от иступленных убийц. И тут есть что-то похожее на сказочный бред, но бред ужасный и тягостный...»

- 185 -

«Участь Грибоедова действительно может поразить того, кто мыслит и чувствует. Как он восхищался ясностью персидского неба, роскошью персидской поэзии! И вот какое нашел там гостеприимство! и какое даже в земляках своих оставил впечатление! Может быть, два-три почтут его память искренним вздохом, а десять скажет, что ему горе не от ума, а от умничанья...»

«Кто из нас не удивлялся и не радовался, что почти всегда слепая фортуна улыбнулась наконец любимцу муз, в короткое время осыпала его с головы до ног своими дарами? Я говорю о Грибоедове, — чины, кресты, деньги, звание императорского полномочного министра, молодая прелестная жена, — право, не шутка! Но увы! всеми этими благами он наслаждался слишком недолго. В тегеранских гаремах слишком много христианок, по прибытии единоверного посланника начались побеги, и дом его был убежищем несчастных жертв насилия, — варвары перетолковали это в дурную сторону и ночью врасплох напали на дом нашего посольства, которое все, начиная от Грибоедова, до последнего казака истреблено...»

«Я... остаюсь уверенным, что Грибоедов в Персии был совершенно на своем месте, что он заменял нам единым своим лицом двадцатитысячную армию и что не найдется, может быть, в России человека, столь способного к занятию его места. Он был настойчив, знал обхождение, которое нужно было иметь с персиянами, дабы достичь своей цели, должен был вести себя и настойчиво относительно англичан, дабы обращать в нашу пользу персиян при доверенности, которую имели англичане в правлении персидском... Поездка его в Тегеран для свидания с шахом вела его на ратоборство со всем царством Персидским. Если б он возвратился благополучно в Тавриз, то влияние наше в Персии надолго б утвердилось, но в сем ратоборстве он погиб, и то перед отъездом своим одержав полную победу. И никто не признал ни заслуг его, ни преданности своим обязанностям, ни полного и глубокого знания своего дела!»²⁴

- 186 -

Фон Фок, по долгу службы представивший Бенкендорфу записку о «разных рассуждениях и толках между короткими друзьями Грибоедова», сообщал, что, по мнению последних, «Грибоедов есть жертва политической интриги». Шеф жандармов переправил донесение министру иностранных дел. Тот отвечал: «Я возвращаю вам, любезный друг, суждения несчастного Грибоедова. Его друзья, приводя их для его оправдания, не проявляют большой прозорливости. Они должны производить впечатление совершенно противоположное и доказывают, что, несмотря на несколько лет, проведенные в Тавризе, и беспрестанные столкновения с персами, он плохо узнал и плохо оценил народ, с которым имел дело».

Впрочем, нужно было соблюсти некоторые формальности извинения шаха перед царем. Условились, что в Петербург прибудет сын наследника персидского престола Аббас-Мирзы с извинительным письмом и искупительными подарками. В конце концов для этой миссии был избран седьмой (из двадцати шести) сын наследника, 23-летний Хозров-Мирза. Царское правительство сделало вид, что не замечает несолидности посланника. В мае 1829 года посольство Хозров-Мирзы пересекло границу, и началась его «увеселительно-дипломатическая прогулка».

Лишь 10 августа персидский принц достиг Петербурга, и был в высшей степени поражен пышностью ожидавшего его приема.

«В 10 часов утра, — сообщали на следующий день газеты, — назначенный на должность предводителя генерал-адъютант Сухтелен, получив повеление его императорского величества, отправился за послом из Зимнего дворца в Таврический со всем назначенным для посла кортежем, и оттуда началось шествие по установленному церемониалу. Впереди ехал дивизион конной гвардии, засим унтер-шталмейстер двора его императорского величества верхом; 2 берейтора и 12 дворцовых заводных верховых лошадей в богатом уборе; придворная карета предводителя; четыре дворцовые кареты, в коих сидели персидские

- 187 -

чиновники; 6 дворцовых конюхов верхом; 4 скорохода, 2 камер-лакея и 24 лакея пешком; дворцовая карета цугом; в оной сидел на первом месте посол, а напротив его предводитель; подле кареты ехали два камер-пажа и 4 кавалергардских и конногвардейских офицера верхом. Шествие заключалось дивизионом кавалергардов».

После некоторого отдохновения, во время которого подали кофе, десерт и щербет, Хозров-Мирза проследовал в Георгиевский зал и продекламировал составленную в канцелярии Нессельроде речь. Ему отвечал Нессельроде — по-французски. Потом царь взял принца за руку и возвестил: «Я предаю вечному забвению злополучное тегеранское происшествие». Как-то так случилось, что ни Хозров-Мирза, ни Нессельроде, ни Николай I не произнесли при этом имени Грибоедова. Персии была прощена невыплаченная часть контрибуции.

Спустя несколько дней Хозров-Мирза преподнес подарки: алмаз «Шах», 20 древних персидских рукописей, два кашмировых ковра и жемчужное ожерелье для императрицы, саблю для наследника и несколько менее драгоценных предметов для великих княжен.

До середины октября столица развлекала Хозров-Мирзу. Ему показывали Эрмитаж и Академию художеств, Литейный завод и коллекции Горного корпуса, кадетский корпус и военные маневры, Смольный институт и воспитательный дом. Присутствуя на подъеме одной из колонн Исаакиевского собора, принц положил в основание ее медаль, отчеканенную в его честь при посещении Монетного двора. Наблюдал он и полет Робертсона на воздушном шаре. По вечерам Хозров-Мирза появлялся в театрах или на балах. Петербургские дамы были в восторге от персидского посла: «он был среднего роста, строен, имел очаровательные глаза и необыкновенно приятную улыбку; держал себя с достоинством, обладал живостью в разговоре и был замечательно приветлив в обхождении». Можно ли было представить, что люди, подобные ему, способны были разгромить русское посольство?

- 188 -

Другое дело — толпа, чернь... Да и напоминать в разговоре о резне в Тегеране было бы в высшей степени неучтиво.

15 августа в одной из петербургских газет было перепечатано сообщение из «Тифлисских ведомостей»:

«Тело покойного Российского полномочного министра в Персии, статского советника Грибоедова, привезенное из Тегерана со всеми почестями, приличными сану, в который он был облечен, по выдержании всех карантинных сроков, 17-го июля перевезено из Тифлисского карантина в Сионский кафедральный собор, где оное поставлено было на нарочито для сего изготовленный великолепный катафалк... По окончании обычных обрядов бренные останки Александра Сергеевича Грибоедова в сопровождении его высокопреосвященства экзарха Грузии и всех присутствовавших отнесены в монастырь святого Давида, где преданы земле, согласно с волею, неоднократно объявленною покойником при жизни».

Иным виделся в эти дни Грибоедов узнику Динабургской крепости Кюхельбекеру.

  ...только раз единый
Передо мной полночный мрак
Воззвал возлюбленный призрак —
Не в страшный ль час твоей кончины?
Но не было глубоких ран,
Свидетелей борьбы кровавой,
На теле избранного славой
Певца...
В виденье оной вещей ночи
Твои светлее были очи,
Чем среди смехов и забав,
В чертогах суеты и шума,
Где свой покров нередко дума
Бросала на чело твое, —
Где ты прикрыть желал ее
Улыбкой, шуткой, разговором...

В памяти друзей Грибоедов не умирал.

- 189 -

«УМ И ДЕЛА ТВОИ БЕССМЕРТНЫ В ПАМЯТИ РУССКОЙ...»

Жизнь продолжалась.

«Комедия «Горе от ума»!.. — писал в 1830 году «Московский телеграф». — Кто из грамотных россиян не знает ее наизусть, несмотря на то, что она до сих пор не напечатана и на сцене не была поставлена вполне; и кто не сознается в том, что эта известность есть самое убедительное доказательство высокого достоинства сей пьесы и совершенно уничтожает все шипения «Вестника Европы», который в дни оны, общими силами своих клевретов, острил жало на бессмертное творение Грибоедова? Литературные подьячие никакими крючками не могут опровергнуть суда целой нации».

Комедия Грибоедова органически вошла в историю русской культуры не только в качестве признанного шедевра, подобного музейному сокровищу, обозначившему определенную стадию в развитии русского художественного гения. Пьеса стала нескудеющим арсеналом публицистических образных средств, школой мастерства многих русских писателей, произведением, активизирующим русскую художественную и общественную мысль. Время доказало справедливость пророческих слов А. Бестужева, сказанных еще в 1825 году: «Будущее оценит достойно его комедию и поставит ее среди первых творений народных».

«Горе от ума» пришло на казенную сцену поистине с черного хода. 2 декабря 1829 года в Большом театре вдобавок к драме «Иоанн, герцог Финляндский» была дана «интермедия-дивертисмент, составленная из декламации, пения, танцев и плясок» под названием «Сцена позади сцены». Это было изображение театральной репетиции, в ходе которой Сосницкий, Борецкий, Н. Семенова и

- 190 -

Монготье представили отрывок из комедии Грибоедова (7—10 явления первого действия).

Лед был сломан, и в течение последующих лет «Горе от ума» несколько раз появлялось на сцене петербургского театра в различных отрывках. Наконец 26 января 1831 года, в бенефис Брянского, в Большом театре была поставлена комедия Грибоедова целиком с блестящим составом исполнителей: Чацкого играл В. Каратыгин, Фамусова — Рязанцев, Софью — Н. Семенова. С тех пор было разрешено ставить «Горе от ума» в Петербурге и в Москве, для постановок же пьесы в провинции каждый раз требовалось разрешение генерал-губернатора.

Шло «Горе от ума» в театрах, конечно, с пропусками и цензурными поправками. «Был я в театре на представлении комедии Грибоедова «Горе от ума», — записал 16 февраля 1831 года в дневнике А. В. Никитенко. — Некто остро и справедливо заметил, что в этой комедии осталось одно только горе: столь искажена она роковым ножом бенкендорфовской литературной управы».

В том же 1831 году рукопись комедии была представлена в цензуру и получила благожелательный отзыв цензора, однако на этот раз издание не было разрешено. Только спустя два года в Москве вышло первое издание комедии после высочайшего разрешения «печатать слово от слова, как играется, можно; для чего взять манускрипт из здешнего театра». В том же виде пьеса была опубликована вторым изданием в 1839 году в Петербурге, а потом вплоть до 1854 года комедия не печаталась в России, хотя, конечно, была известна читателям по многочисленным спискам. До нас дошли также два бесцензурных издания, изготовленные в полковых типографиях.

Только после отмены крепостного права стали возможны хлопоты о пропуске комедии в печать без цензурных искажений. Петербургский издатель Н. Л. Тиблен, тесно связанный с руководителями «Земли и воли», в октябре 1861 года обратился с прошением на имя министра народного просвещения. В частности, он писал: «Имея в

- 191 -

виду, что выпущенные цензурою из комедии места делаются с каждым годом более и более известны, что почти вся публика знает их наизусть.., я позволяю обратиться снова с просьбою о пропуске означенной комедии в целом ее виде». Цензурный комитет, на основании этого прошения, составил особое «Мнение», в котором отмечалось, что «исключение некоторых отдельных мест, искажая только текст автора, не может иметь результатом своим ослабление того влияния, которое производится целою комедией вообще». В то же время в «Мнении» значилось: «Места, подвергшиеся до сего времени исключению, Цензурный комитет полагал бы возможным восстановить в печати.., не дозволяя их, однако, к сценическому представлению, так как чтение комедии доступно только для лиц, по большей части уже несколько развитых и одаренных правильным тактом понимания, тогда как представление комедии на сцене доступно всем без исключения». Иными словами, комитет вынужден был считаться, что грамотной России текст «Горя от ума» был хорошо известен: число списков комедии к этому времени достигло нескольких тысяч... Тиблен наконец выпустил полное издание комедии тиражом 5 тысяч экземпляров по неслыханно дешевой цене 10 копеек за экземпляр.

В 1913 году во втором томе Академического полного собрания сочинений Грибоедова, вышедшего под редакцией Н. К. Пиксанова, текст комедии был впервые напечатан по авторизованным спискам «Горя от ума» и тем самым в полном соответствии с авторской волей, которая искажалась в предыдущих изданиях, так как за основу их брались случайные списки комедии, содержащие многие искажения, внесенные копиистами.

Постоянно «Горе от ума» ставилось и на столичной сцене. В конце XIX века каждый новый сезон в Александринском театре открывался традиционно комедией Грибоедова.

Замечательным качеством комедии Грибоедова оказалось то, что глубина ее содержания становилась все

- 192 -

ощутимее с ходом времени. Прошел всего год со времени первого знакомства читателей с пьесой, как смысл ее неизмеримо укрупнился: комедия осветилась трагическим отблеском декабристского восстания, за хлесткой злободневностью ее фраз стало различимо принципиальное значение конфликта. В столкновении пылкого правдолюбца Чацкого с фамусовским миром обнажилась пропасть, отделившая революционно настроенную дворянскую интеллигенцию от основной массы крепостнического дворянства. «Горе от ума» стало художественным документом декабризма.

Вместе со стихотворным романом Пушкина «Евгений Онегин» комедия Грибоедова положила, по словам В. Г. Белинского, «прочное основание новой русской поэзии, новой русской литературе... она, как произведение сильного таланта, глубокого и самостоятельного ума, была первою русскою комедиею, в которой нет ничего подражательного, нет ложных мотивов и неестественных красок, но в которой и целое, и подробности, и сюжет, и характеры, и страсти, и действия, и мнения, и язык — все насквозь проникнуто глубокою истиною русской действительности».

Откликаясь на 100-летие со дня гибели драматурга, А. В. Луначарский скажет: «Давайте говорить, что Грибоедов жив, и мы должны сделать его еще лучше, еще более живым... Мы протягиваем через смерть Грибоедову нашу пролетарскую руку и говорим ему: «Здорово живешь, товарищ Грибоедов! Иди с нами работать. Ты очень хорошо начал чистить авгиевы конюшни. Мы еще не дочистили. Работа, правда, скорбная, но теперь уже гораздо более веселая. Время доканчивать ее, Александр Сергеевич, пожалуйте к нам!»

В ознаменование 100-летия со дня рождения А. С. Грибоедова по инициативе прогрессивной общественности в доме № 177 по Екатерингофскому проспекту (ныне пр. Римского-Корсакова) была открыта городская бесплатная читальня имени великого русского драматурга. В год

- 193 -

основания книжный фонд читальни насчитывал 1140 томов — на 4 тысячи читателей. В настоящее время это библиотека имени А. С. Грибоедова (Садовая ул., 33) с полуторастатысячным книжным фондом и семнадцатью тысячами читателей.

В первые годы Советской власти имя Грибоедова дано бывшему Екатерининскому каналу: здесь он некогда поселился, впервые приехав в наш город; здесь же располагались Театральная школа, где была предпринята первая попытка поставить «Горе от ума» на сцене, и бывший дом Голидея, где жили многие выдающиеся артисты, друзья Грибоедова.

В 1945 году, когда город отмечал 150-летие со дня рождения писателя, на здании, в котором находилась последняя петербургская квартира Грибоедова (ул. Герцена, 14), установлена мемориальная доска. Тогда же школе № 203 Дзержинского района присвоено имя автора «Горя от ума»; в настоящее время силами учеников здесь создан его музей.

23 ноября 1959 года на Загородном проспекте против строившегося тогда здания Театра юных зрителей состоялось торжественное открытие памятника А. С. Грибоедову (скульптор — народный художник СССР В. В. Лишев, архитектор — В. И. Яковлев).

На митинге писательница В. К. Кетлинская в своем выступлении сказала:

...Когда мы говорим — Ленинград, когда люди по всей стране говорят — Ленинград, когда за рубежом друзья и недруги говорят — Ленинград, в это название входит все, что составляет добрую славу города, прошлое, настоящее и будущее...

Прежде чем раскачается народное море, прежде чем массы придут в движение, чтобы изменить свою жизнь, — всегда звучали голоса его лучших сынов, подобные набату — голос Грибоедова был набатом, прозвучавшим на пороге декабристского движения.

Сила прозрения и отрицания всего уклада тогдашней жизни подняла Грибоедова высоко над уровнем своего времени и сделала его предтечей революции — а острота и глубина таланта придала его слову немеркнущую ценность.

- 194 -

Память о писателе, конечно, заключена не в памятниках, память о писателе — это жизнь его творений, чудесная живучесть образа и слова, всегда свежая и звучащая для новых поколений...

Но есть и еще одна очень важная форма признания — когда облик человека, так много сделавшего для народа и выражающего дух народа, вливается в город, дополняя и обогащая его.

Это не «бронзы многопудье».

Это — овеществленная, запечатленная в камне и металле память народа, честь и слава народа, поднимающего над собой любимые имена, имена тех, без кого история и культура народа были бы не полны...²⁵

Бронзовый Грибоедов с высокого постамента смотрит на открывающуюся перед его глазами перспективу. Некогда по этой улице его друг штабс-капитан Бестужев, поэт и декабрист, вел на Сенатскую площадь Московский полк... Глаза драматурга устремлены вдаль, туда, где блестит на солнце знакомый ему Адмиралтейский шпиц. А вокруг новыми, незнакомыми звуками шумит Пионерская площадь, родной Грибоедову город — Ленинград.

- 195 -

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Стихотворение Е. А. Баратынского «Надпись» написано не позже 1825 г. и печаталось в прижизненных изданиях поэта без заглавия. «В „Надписи“, — справедливо считает Е. Н. Купреянова, — мы легче угадываем... лицо элегика, скорее всего — самого автора. Нарисованный в „Надписи“ облик ближе всего к культивируемому Баратынским в поэзии облику поэта, охлажденного опытом, разочарованного и печального» (Баратынский Е. Полное собрание сочинений, т. 2. Л., 1936, с. 242).

² В свидетельстве, выданном Грибоедову медиком кавалерийских резервов в декабре 1814 г., указывается, что он «одержим несколько раз простудною нервическою горячкою, от которой последовал в ногах ревматизм, и сверх того от падения с лошади в 1814 году разбитием груди чувствует в оной стеснение и боль» (Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Библиотека Н. К. Пиксанова).

В списке офицеров Иркутского гусарского полка (Центральный военно-исторический архив, ф. 489, оп. 1, № 2278) за вторую половину 1814 г. (при рапорте от 1 января 1815 г.) против фамилии Грибоедова помечено: «налицо не состоит». Очевидно, на этом основании в ряде биографических работ о Грибоедове указывается, что в Петербурге он появился в 1814 г. Однако первое достоверное известие о его пребывании в столице мы находим в «Деле о дворянстве Грибоедовых» (копия — в библиотеке Пиксанова), где имеется сноска на доверенность А. С. Грибоедова об отказе его в пользу сестры от наследства, оставшегося после смерти отца, С. И. Грибоедова; доверенность эта засвидетельствована в С.-Петербургской палате гражданского суда 23 июля 1815 г. Судя по тому, что цензурное разрешение на публикацию комедии Грибоедова «Молодые супруги» последовало 18 июня 1815 г., можно предполагать, что уже к этому времени он проживал в Петербурге.

³ См. «Дело о взыскании с А. Ф. Грибоедова кредиторами денег» (ИРЛИ АН СССР, 10040, LXб.15). В библиотеке Н. К. Пиксанова сохранились также письма А. Ф. Грибоедова тех лет к Д. П. Руничу, служившему тогда в Москве и состоявшему в свойстве с Грибоедовыми.

- 196 -

Из этих писем видно, что денежные затруднения Алексея Федоровича отчасти были вызваны тем, что Рунич на несколько лет задержал у себя грибоедовские деньги, необходимые для уплаты кредиторам.

⁴ Ср.: «Бывал у Шаховского иногда Жуковский и Батюшков и особенно Грибоедов, написавший уже свою неподражаемую комедию... Он жил на одной лестнице с князем и потому бывал у него чаще других. Бывал и Крылов» (Картины прошедшего. Записки русской артистки. — Музыкальный и театральный вестник, 1857, № 51, с. 723). Речь здесь идет о первых послевоенных годах, так как после представления комедии «Липецкие воды» Жуковский не мог бывать у комедиографа. В это время Грибоедов, конечно, не написал еще свою «неподражаемую комедию» — такая ошибка о Грибоедове обычна для мемуаров.

⁵ По данным Государственного исторического архива Ленинградской области (ф. 513, оп. 102, д. 2946). дом этот в 1833 г. перешел во владение Эрса и был надстроен, в 1835 г. здание было уже пятиэтажным, в 1902 г. — семиэтажным. Когда в 1909 г. здание было надстроено мансардой, то стены не выдержали нагрузки, и потому мансарда и седьмой этаж были снесены. По преданию, дом Эрса считается описанным в романе Достоевского «Преступление и наказание» («дом процентщицы»).

⁶ В современной литературе встречаются разноречивые указания, на какой улице стоял дом Клеопича: на Средней или Малой Подьяческой. Все дело в том, что в «Плане столичного города Санкт-Петербурга» (1817) современной Малой Подьяческой улицы вообще не обозначено, Малой здесь называется современная Средняя Подьяческая.

⁷ Стихотворение Катенина публикуется впервые по копии в альбоме кн. Н. С. Голицына (ИРЛИ АН СССР, ф. 244, оп. 8, д. 30, л. 102 об.).

⁸ Каратыгин А. В. Журнал театральный (Рукопись ИРЛИ АН СССР, ф. 265, оп. 7, д. 49, л. 6).

⁹ Современный адрес — Адмиралтейский пр., 10. Чертеж фасада дома (в грибоедовское время — двухэтажного) и данные о его перестройке см.: ГИАЛО, ф. 513, on. 102, д. 9865.

История возникновения клуба довольно любопытна. По преданию, с неким немцем Шустером случилось несчастье: он разорился. Некоторые из его земляков стали собираться по вечерам у него на квартире «для препровождения времени». Обедневший Шустер был назначен гостями — с благотворительной целью — распорядителем по хозяйственной части. Постепенно число посетителей Шустера возросло, и в 1772 году был составлен устав клуба, названного по имени хозяина. Шустер-клуб упоминается в эпиграмме Пушкина «Русскому Геснеру».

¹⁰ Обряд посвящения в ложу «Соединенных друзей» описан в воспоминаниях А. П. Степанова «Принятие в масоны в 1815 году» (Русская старина, 1870, кн. 1, февраль, с. 150—151). Возможно, этими

- 197 -

материалами располагал Л. Н. Толстой и использовал их при описании вступления в масоны Пьера Безухова.

¹¹ Сведения об участии Грибоедова в составлении «первоначального акта» содержатся (без указания источника) в «Избранных хронологических датах к биографии А. С. Грибоедова», составленных Н. К. Пиксановым (см.: Грибоедов А. С. Полн. собр. соч., т. 3. Пг., 1917, с. 367).

¹² Принадлежность Грибоедову напечатанной анонимно эпиграммы удостоверена С. Н. Бегичевым (см.: Исторический вестник, 1909, апрель, с. 160).

¹³ В современной грибоедовской литературе до сих пор не преодолена трактовка обстоятельств дуэли, сложившаяся по слухам в конце 1810-х годов. Наиболее полный свод воспоминаний и документов, относящихся к «дуэли четверых», см. в кн.: А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980, с. 41—44, 212—214, 268—271, 352—353, 407—408.

¹⁴ В Собраниях сочинений Грибоедова оно обычно печатается как «Письмо к неизвестному». Однако содержание письма позволяет предположить женский адресат. Казалось бы, такому предположению противоречит фраза «вы там сидели в углу... и ваша возле вас». Однако следует иметь в виду, что автограф письма не сохранился: оно было напечатано впервые в журнале «Москвитянин» (1856, т. 3, № 12. с. 366) по копии, доставленной в редакцию неким А. М. Гусевым. При изготовлении же копии слово «вашъ» вполне могло быть искажено. Как бы то ни было, в сходных выражениях в письме от 24 июля 1828 г. Грибоедов описывает свое объяснение с Ниной Чавчавадзе: «Щеки у меня разгорелись, дыханье занялось, я не помню, что я начал ей бормотать, и все живее и живее».

¹⁵ Из воспоминаний А. Н. Муравьева (см.: Грибоедов в воспоминаниях современников, с. 114) известно, что в августе 1825 г. в Крыму Грибоедов читал ему «сцену между половцами». Поэтому можно предположить, что работа над трагедией была начата именно в Стрельне, год назад: все предшествующие и последующие месяцы грибоедовского отпуска были насыщены делами и событиями, мешавшими сосредоточиться на трагедийном замысле.

¹⁶ Приводим современные названия улиц, каналов и пр., упомянутых в статье Грибоедова: Офицерская ул. — ныне ул. Декабристов; Английский пр. — ныне пр. Маклина; Матисовы тони — рыбачий стан на Матисовом острове (омываемом Невой, Мойкой и Пряжкой); Ивановская гавань — на Васильевском острове; Галерная гавань — на Галерном острове (в устье Фонтанки); дом графини Бобринской — современный адрес: Красная (бывшая Большая Галерная) ул., 60; Сальные буяны — продовольственные склады на островке, отделенном от Матисова острова Сальнобуянским каналом (ныне засыпан)

¹⁷ Каратыгин А. В. Журнал театральный (ИРЛИ АН СССР, ф. 265, оп. 7, д. 70, л. 10 об.).

- 198 -

¹⁸ В 1856 г. здание надстроено четвертым этажом, в 1870-х гг. — пятым, в 1879 г. на здании появились «крытые каменные балконы»; в настоящее время это семиэтажное здание (ГИАЛО, ф. 513, оп. 102, д. 2221).

¹⁹ «Отрывок из Гете» Грибоедова, напечатанный впервые в альманахе К. Рылеева и А. Бестужева «Полярная звезда» (1825), представляет собою вольный перевод «Пролога в театре» из трагедии Гете «Фауст».

²⁰ Письмо к Жандру в собраниях сочинений Грибоедова помечалось 18 декабря. В автографе (Центральный государственный театральный музей, ф. 104, д. 2) ясно читается иная дата: 12 декабря.

²¹ Письмо к Ростовцеву было опубликовано в кн.: Литературное наследство, т. 60, кн. 1, с. 477 как принадлежащее Д. Н. Бегичеву. Однако сохранившийся автограф (Центральный государственный архив Октябрьской революции и социалистического строительства, ф. 155, оп. l, № 493) позволяет уверенно определить почерк Булгарина. Здесь же хранится записка Булгарина Ростовцеву от 4 марта 1826 г. с просьбой вернуть список «Горя от ума».

Выражаю глубокую благодарность В. Э. Бограду, указавшему мне эти архивные документы.

²² Бывший дом Эгермана (современный адрес: наб. р. Мойки, 82) в настоящее время перестроен, как можно судить о том по сохранившемуся плану середины XIX в. (ГИАЛО, ф. 513, оп. 102, д. 3386); он был ниже и на месте арки были ворота.

²³ Это дача Булгарина, которую он снимал в течение нескольких лет. На записке Рылеева Булгарину (1825) значится: «на Самсоньевской ул., у будки в доме Калугиной». Согласно «Нумерации домов в С.-Петербурге» (СПб., 1836, с. 111, 347) Калугина владела двумя домами на Сампсоньевском проспекте — № 295 и 296, оба по правой стороне за церковь». Это и соответствует нынешнему местоположению дома 49/10 по пр. К. Маркса.

Данные сведения мне любезно сообщены В. Ф. Шубиным.

²⁴ Цитируются следующие документы, в которых содержатся отклики на смерть Грибоедова: письмо А. Голенищева-Кутузова Н. А. Муханову от 18 марта 1829 года (Отдел письменных источников Государственного исторического музея); письмо В. Каратыгина Катенину (Библиографические записки, 1861, т. 3, № 18, с. 600); письмо Вяземского И. И. Дмитриеву; письмо Дмитриева Вяземскому (оба — по кн.: Грибоедов в воспоминаниях современников, с. 362); письмо Аладьина Н. М. Языкову (Центральный государственный архив литературы и искусства); дневник Н. Н. Муравьева (по кн.: Грибоедов в воспоминаниях современников, с. 69—70).

²⁵ Текст выступления В. К. Кетлинской впервые публикуется с любезного разрешения П. С. Краснова, которому писательница передала текст речи для его Грибоедовского собрания.

- 199 -

ЛИТЕРАТУРА

Грибоедов  А. С. Полн. собр. соч., т. 3. Пг., 1917.

Грибоедов А. С. Сочинения. М. — Л., 1959.

Грибоедов А. С. Избранное. Пьесы, стихотворения, проза, письма. М., 1978.

Письма И. Ф. Паскевичу. 1827—1828. — Дела и дни. 1921, № 2. с. 58—74.

А. С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1980.

Литературное наследство, т. 47—48. М., 1946.

Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. Изд. 3-е, М., 1977.

Орлов Вл. Грибоедов. Очерк жизни и творчества. М., 1954.

Пиксанов Н. К. Грибоедов. Исследования и характеристики. Л., 1934.

Попова О. И. Грибоедов-дипломат. М., 1964.

Шостакович С. В. Дипломатическая деятельность А. С. Грибоедова. М., 1960.

Сосновский Т. А. (П. П. Каратыгин). А. С. Грибоедов. — Русская старина, 1874, № 5, с. 152—170; № 6, с. 279—308.

В книге использованы материалы из фондов Рукописного отдела Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР, Центрального государственного исторического архива СССР (ЦГИА СССР), Государственного исторического архива Ленинградской области (ГИАЛО) и других архивов.

- 200 -

ПЕТЕРБУРГСКИЕ АДРЕСА А. С. ГРИБОЕДОВА

Годы	Исторический адрес	Современный адрес	Современное состояние дома
1815—1816?	Офицерская ул., дом Лефебра	Ул. Декабристов,	Не сохранился
Ноябрь 1816 — август 1818	Екатерининский канал, дом Валька	канал Грибоедова, 104/25	Перестроен
Июнь — июль 1824	Мойка, дом Тиран (трактир Демута)	наб. р. Мойки, 40	Перестроен
Июль — август 1824	Стрельна (дача А. Одоевского)	Точное местонахождение неизвестно
Август — ноябрь 1824	Торговая ул. дом Погодина	ул. Союза Печатников, 5	Надстроен
Ноябрь 1824 — январь 1825	Благовещенская наб., дом Усова	наб. Лейтенанта Шмидта, 13	Перестроен
Февраль — июль 1825	Исаакиевская пл., дом Булатова	Исаакиевская пл., 7	Надстроен
Июнь 1826	Мойка, дом Эгермана (Военно-счетная экспедиция)	наб. р. Мойки, 82	Перестроен
Июнь — июль 1826	Сампсоньевский пр., дом Калугиной	пр. К. Маркса, 49/10	Не сохранился
Март — май 1828	Мойка, дом Тиран (трактир Демута)	наб. Мойки, 40	Перестроен
Май — июнь 1828	Большая Морская ул., дом Косиковского	ул. Герцена, 14	Сохранился

- 201 -

ГРИБОЕДОВ В ПЕТЕРБУРГЕ (ХРОНОЛОГИЯ СОБЫТИЙ)

1815

Первое полугодие		Приехал в Петербург.
Июнь	18	Цензурное разрешение отдельного издания комедии «Молодые супруги».
	23	В Палате гражданского суда заверена доверенность Грибоедова И. М. Левашову на представление его интересов в Москве при передаче родового имения М. С. Грибоедовой.
Сентябрь	29	Первое представление «Молодых супругов» на сцене Малого театра.
Ноябрь	29	Цензурное разрешение кн. 45 «Сына отечества», где напечатано стихотворение Грибоедова «От Аполлона» (подпись Н. Н.).
Декабрь	5	«Молодые супруги» на сцене Малого театра.
	20	Прошение корнета Иркутского полка Грибоедова об увольнении из военной службы в статскую.

1816

Январь	18	«Молодые супруги» на сцене Малого театра (пьеса в этом году была представлена также 18 февраля, 26 мая, 7 июля, 19 октября, 8 ноября).
Март	24	Вышел в отставку.
Июль	28	Вышла кн. 30 «Сына отечества», где помещена статья Грибоедова «О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады „Ленора“» (издателем статья получена 21 июля).
Ноябрь	9	Письмо Грибоедова Бегичеву, где сообщается адрес: «на Екатерининском канале у Харламова моста, угольный (угловой) дом Валька».
Второе полугодие		Вступает в члены масонской ложи «Соединенных друзей».

- 202 -

1817

Январь	30	«Молодые супруги» на сцене Малого театра (в этом году пьеса ставилась также 25 апреля, 4 октября).
Июнь	6	Прошение о принятии на службу в Коллегию иностранных дел.
	9	Определен в Коллегию в чине губернского секретаря.
	11	Приведен к присяге о неразглашении государственных тайн.
Около 15		Знакомство с Пушкиным и Кюхельбекером.
Август,	начало	В Ижорах провожал С. Н. Бегичева и его товарищей, отправившихся в составе сводного полка в Москву. Через два дня после этого встретился с П. П. Кавериным, который переселился на квартиру к Грибоедову.
Сентябрь	4	Письмо Грибоедова к С. Н. Бегичеву, где сообщается об окончании работы над сценами комедии «Своя семья, или Замужняя невеста».
Октябрь	2	Цензурное разрешение № 15 журнала «Северный наблюдатель», где помещена рецензия М. Н. Загоскина на «Молодых супругов».
	18	В Малом театре «во всех углах читали» стихотворение «Лубочный театр», сочиненное Грибоедовым накануне и осмеивающее Загоскина.
Ноябрь	5	Привез А. И. Истомину на квартиру к А. П. Завадовскому, а затем отвез ночевать ее к артистке Азаревичевой.
	9	Вызов В. В. Шереметева Завадовскому.
	12	В 2 ч. пополудни на Волковом поле состоялась дуэль Шереметева с Завадовским.
	19	Допрос Грибоедова у петербургского обер-полицмейстера И. С. Горголи по делу о дуэли.В 2 ч. пополудни на Волковом поле состоялась дуэль Шереметева с Завадовским.
	29	Цензурное разрешение кн. 48 «Сына отечества», где напечатаны сцены Грибоедова из комедии «Своя семья, или Замужняя невеста».Допрос Грибоедова у петербургского обер-полицмейстера И. С. Горголи по делу о дуэли.В 2 ч. пополудни на Волковом поле состоялась дуэль Шереметева с Завадовским.
Декабрь	31	Произведен в переводчики Коллегии иностранных дел.
В 1817 г.		Написана комедия «Студент» (в соавторстве с П. А. Катениным).

1818

Январь

24

Первое представление комедии А. А. Шаховского, Н. И. Хмельницкого и Грибоедова «Своя семья, или Замужняя невеста» (до отъезда Грибоедова из Петербурга комедия ставилась также 28 января).

- 203 -

Февраль	7	Цензурное разрешение отдельного издания комедии Грибоедова и Л. А. Жаидра «Притворная неверность».
	11	Первое представление «Притворной неверности» на сцене Большого театра (комедия ставилась также 16 февраля, 6 июня, 27 августа).
	16	Цензурное разрешение сценки Грибоедова «Проба интермедии» (поставлена на сцене 10 ноября 1819 г.).
Апрель	13	Переговоры с министром иностранных дел о назначении в персидскую миссию.
Май	10	Цензурное разрешение № 19 «Сына отечества», где помещена хвалебная рецензия на «Молодых супругов».
	18	Вечером был у П. Я. Чаадаева с В. Д. Олсуфьевым.
Июнь	8	В газете «Русский инвалид» помещена рецензия на «Притворную неверность» (за подписью «К.»).
Июль	17	Произведен в титулярные советники.
	25	По назначении секретарем при русском поверенном в Тегеране приведен к присяге.
	16	«Молодые супруги» на сцене Большого театра (также 18 августа).
Август	28	Выехал из Петербурга на Восток.

1824

Июнь	1	Приехал из Москвы в Петербург, в тот же день он записывает новую сцену Молчалина и Лизы в 4-м действии «Горя от ума», обдуманную в дороге.
	23	У Н. А. Муханова (в Демутовом трактире) познакомился с А. А. Бестужевым.
Июль	12	Представление «Своей семьи, или Замужней невесты» (также 7 сентября 1824 г., 9 января, 13 апреля 1825 г.).
Июль — август		Живет в Стрельне на даче у А. Одоевского. Столкновение с В. М. Федоровым на обеде у Н. И. Хмельницкого.
Август	27	Цензурное разрешение № 16 «Литературных листков», где напечатан фельетон Булгарина «Литературные призраки», в котором под фамилией Талантина выведен Грибоедов.
Сентябрь	1	Первое представление в Петербурге оперы-водевиля А. С. Грибоедова и П. А. Вяземского «Кто брат? кто сестра, или Обман за обманом» (музыка Верстовского). Спектакль повторен 7 и 11 сентября.

- 204 -

Октябрь	4	В № 40 «Сына отечества» дана информация о выходящем из печати альманахе «Русская Талия» с упоминанием в числе авторов Грибоедова.
перед 24		Получен от М. Я. фон Фока в Особенной канцелярии отказ на отдельное издание «Горя от ума».
Ноябрь	7	Наводнение в Петербурге.
Декабрь	8	На сцене Большого театра поставлен волшебно-героический балет «Руслан и Людмила» с участием Е. А. Телешовой. Стихотворение, посвященное ей, напечатано Грибоедовым в № 1 «Сына отечества», вышедшем в свет в январе 1825 г.
	15	Вышел в свет альманах «Русская Талия», в котором напечатаны сцены из комедии «Горе от ума». В тот же день Грибоедов единогласно избран действительным членом Вольного общества любителей российской словесности.

1825

Январь	11	Приезд в село Михайловское И. И. Пущина, привезшего Пушкину список «Горя от ума».
	15	Представление в Новом театре у Чернышева моста «Молодых супругов».
Март	20	Цензурное разрешение «Полярной звезды» на 1825 г., где напечатано стихотворение Грибоедова «Отрывок из Гете».
Май	7	Чтение Грибоедовым «Горя от ума» в салоне кн. А. И. Голицыной.
	18	П. А. Каратыгин и П. П. Григорьев приехали к Грибоедову сообщить об отмене постановки «Горя от ума» в Театральной школе.
Вторая половина мая		Отъезд Грибоедова из Петербурга. За два или три месяца до отъезда он был принят Рылеевым в члены Северного тайного общества, о чем было позже сообщено Е. Оболенскому и С. Трубецкому.

1826

Февраль	11	Прибытие в Петербург, допрос у генерал-адъютанта Левашова о принадлежности к тайному обществу и помещение на гауптвахту Главного штаба.
	14	Вопросные пункты Следственного комитета К. Ф. Рылееву, С. П. Трубецкому, А. И. Одоевскому, А. А. Бестужеву о принадлежности Грибоедова к тайному обществу.
	15	Письмо Грибоедова Николаю I с просьбой вернуть свободу.

- 205 -

	17	Письмо Грибоедова H. И. Гречу и В. Ф. Булгарину с просьбой познакомиться с М. Жуковским, которому поручен надзор за арестованными.
	19	Вопросные пункты Следственного комитета о Грибоедове М. А. Бестужеву-Рюмину, С. И. Муравьеву-Апостолу, С. Г. Волконскому, А. П. Барятинскому, В. П. Давыдову, П. И. Пестелю.
	24	Допрос в Следственном комитете.
	25	Вопросный пункт Е. П. Оболенскому и его ответ, что он слышал о принятии Грибоедова в члены общества от Рылеева.
Март	15	Второй допрос в Следственном комитете.
Июнь	2	Освобождение из-под ареста и аудиенция у Николая I в Елагином дворце.
Июнь	8	Произведен в надворные советники.
	9	Выдан аттестат о невиновности.
Конец июля		Выехал из Петербурга в Москву.

1828

Март	14	Прибыл в Петербург вестником Туркманчайского мира. Прием у Николая I, награждение орденом Анны 2-й степени с бриллиантами, чином статского советника и деньгами (4000 червонцев).
	16	Присутствует на экзамене в учебном заведении восточных языков при Министерстве иностранных дел.
Конец марта		Присутствует на обедах у П. П. Свиньина и М. И. Виельгорского.
Апрель	12	В Петербурге обнародован манифест о войне с Турцией.
	18	У Жуковского обсуждает с Пушкиным, Крыловым и Вяземским план совместной поездки в Лондон и Париж.
	25	Назначение полномочным министром в Персии.
Май	16	Пушкин в присутствии Грибоедова читает у графини Лаваль трагедию «Борис Годунов».
	25	Прогулка на пироскафе в Кронштадт совместно с Пушкиным, Мицкевичем, Вяземским и др.
Июнь	6	Отъезд из Петербурга в Тифлис.

- 206 -

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие	3
«Пасынок здравого рассудка...»	7
Год несбывшихся надежд	58
Поединок	110
Полномочный министр	147
В 1829 году	182
«Ум и дела твои бессмертны в памяти русской...»	189
Примечания	195
Литература	199
Петербургские адреса А. С. Грибоедова	200
Грибоедов в Петербурге (хронология событий)	201

- 207 -

Сергей Александрович Фомичев «ГРИБОЕДОВ в Петербурге» Заведующая редакцией А. М. Березина. Редактор Э. А. Ремизова. Художник Л. М. Коломейцева. Художественный редактор А. К. Тимошевский. Технический редактор Г. В. Преснова. Корректор Н. В. Абалакова. Фотограф С. Л. Берштейн. ИБ № 2158 Сдано в набор 25.06.82. Подписано к печати 13.10.82. М—17698. Формат 70 × 1081/32. Бумага тип. № 1. Гарн. литерат. Печать высокая. Усл. печ. л. 9,10 + вкл. Усл. кр.-отт. 10,76. Уч.-изд. л. 9,85 + 1,11 = 10,96. Тираж 50 000 экз. Заказ № 617. Цена 95 коп. Ордена Трудового Красного Знамени Лениздат, 191023, Ленинград, Фонтанка, 59. Ордена Трудового Красного Знамени типография им. Володарского Лениздата, 191023, Ленинград, Фонтанка, 57.

- 208 -

Ф76	Фомичев С. А. Грибоедов в Петербурге. — Л.: Лениздат, 1982. — 206 с., ил. — (Выдающиеся деятели науки и культуры в Петербурге — Петрограде — Ленинграде) Все поворотные события в жизни А. С. Грибоедова, одного из крупнейших русских драматургов XIX века, поэта и государственного деятеля, связаны с Петербургом. О творчестве Грибоедова тех лет, о его друзьях, взаимоотношениях с декабристами, с литераторами различных направлений, о памятных местах, связанных с жизнью Грибоедова, рассказывает автор книги — кандидат филологических наук, научный сотрудник Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР. Для широких кругов читателей.
4603000000—291 Ф ———————— 321—82          М171(03)—82		83.3Р1

<СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ

	Между стр. 80 и 81:
1.	А. С. Грибоедов. Миниатюра на слоновой кости неизвестного художника.
2.	С. П. Трубецкой. С акварели Н. А. Бестужева.
3.	Вид порта и биржи со стороны Невы. Картина И. В. Ческого с рисунка Шатошникова.
4.	П. Я. Чаадаев. Рисунок Ж. Вивьена.
5.	А. С. Пушкин. Автопортрет.
6.	Дом 104 по кан. Грибоедова (бывший дом Валька). Фотография.
7.	А. А. Шаховской. Гравюра неизвестного художника.
8.	А. Н. Якубович. Рисунок А. С. Пушкина.
9.	С. Н. Бегичев. С портрета неизвестного художника.
10.	П. А. Катенин. Реставрированный портрет неизвестного художника.
11.	Е. Семенова. Гравюра Н. И. Уткина с рисунка О. А. Кипренского.
12.	Малый театр в начале XIX века.
13.	В. В. Шереметев. С портрета неизвестного художника.
14.	А. А. Алябьев. Литография.
15.	Дом 32 по набережной Красного Флота (бывшая коллегия иностранных дел). Фотография.
16.	Титульный лист первого издания комедии «Притворная неверность».
17.	А. С. Грибоедов. Акварель Горюнова.
18.	Иллюстрация Д. Н. Кардовского к «Горю от ума».
19.	И. А. Крылов. Гравюра Н. Степанова с рисунка П. А. Оленина.
20.	Адмиралтейство.
21.	Н. М. Карамзин. Гравюра по рисунку А. Г. Варнека.
22.	В. А. Каратыгин в костюме Гамлета. Гравюра.
23.	Невский проспект у Полицейского моста. Литография В. Патерсона.
24.	Ф. В. Булгарин. Карикатура Н. А. Степанова.
25.	Дом Погодина. План фасада.
26.	Альманах «Русская Талия». Обложка.
27.	А. И. Одоевский. Рисунок неизвестного художника.
28.	А. А. Бестужев (Марлинский). С акварели неизвестного художника.
29.	Наводнение в Петербурге 7 ноября 1824 г. С картины Ф. Я. Алексеева.
30.	Е. А. Телешова. Портрет неизвестного художника.
31.	Зал Большого театра.
32.	Иллюстрация Д. Н. Кардовского к «Горю от ума».
33.	Иллюстрация Д. Н. Кардовского к «Горю от ума».
34.	«Горе от ума». Исправления рукой Грибоедова в Жандровском списке.
35.	К. Ф. Рылеев. С рисунка О. А. Кипренского.
36.	Дом 72 по наб. Мойки (бывшее здание Российско-Американской компании). Фотография.
37.	В. К. Кюхельбекер. С гравюры И. Матюшкина.
38.	Дом 93 по наб. кан. Грибоедова (бывшее здание Театрального училища). Фотография.
39.	Дом 7 по Исаакиевской площади (бывший дом Булатовых). Фотография.
40.	Восстание 14 декабря 1825 года. Акварель К. И. Кольмана.
41.	Допрос декабристов. Рисунок А. А. Ивановского.
42.	Следственное дело А. С. Грибоедова. Обложка.
43.	Петропавловская крепость. Фотография.
44.	А. А. Жандр. Фотография.
45.	Дом 82 по набережной реки Мойки (бывший дом Эгермана). Фотография.
46.	А. С. Грибоедов. Акварель В. И. Мошкова.
47.	А. С. Пушкин. Портрет В. А. Тропинина.
48.	М. И. Глинка. Литография Н. Ефимова.
49.	У Вильегорских. Литография П. Рорбаха.
50.	В. Ф. Одоевский. Литография К. А. Горбунова.
51.	В. А. Жуковский. Гравюра Т. Райта.
52.	Главный Штаб со стороны Мойки. Фотография.
53.	Мемориальная доска на доме 14 по ул. Герцена.
54.	Дом 14 по ул. Герцена ( бывший дом Косиковского). Фотография.
55.	Вальс А. С. Грибоедова.
56.	А. Мицкевич. Гравюра Крутелля по рисунку И. Лелевеля.
57.	П. А. Вяземский. Рисунок А. С. Пушкина.
58.	Кронштадт. Литография Ф. Перро.
59.	Дом 33 по ул. Садовой. Здесь расположена библиотека им. А. С. Грибоедова. Фотография.
60.	Афиша первого представления комедии «Горе от ума».
61.	Титульный лист первого издания «Горе от ума».
62.	Памятник А. С. Грибоедову в Ленинграде.>