607

ПРИМЕЧАНИЯ

608

609

В первый том настоящего издания включены ранние, не издававшиеся при жизни произведения Гончарова, атрибуция которых не вызывает сомнения (стихотворения, повести «Лихая болесть» и «Счастливая ошибка»), «очерки» «Иван Савич Поджабрин» и роман «Обыкновенная история». Здесь же публикуются фельетон «Письма столичного друга к провинциальному жениху», публицистические опыты конца 1840-х гг. и — в разделе «Приложения» — мелкие полубеллетристические сочинения начала 1840-х гг. и перевод двух глав романа Э. Сю «Атар-Гюль», от которого Гончаров вел отсчет своей литературной деятельности.

Тексты произведений, входящих в настоящий том, подготовили и примечания к ним составили: А. Ю. Балакин («Иван Савич Поджабрин» — текст, текстологическая часть комментария, «Пепиньерка» — текст и примечания (совместно с А. Г. Гродецкой)), А. Г. Гродецкая (стихотворения, «Лихая болесть», «Счастливая ошибка», «Иван Савич Поджабрин» — реальный комментарий, «Обыкновенная история» — реальный комментарий (совместно с И. Д. Якубович), «В. Н. Майков», «<Хорошо или дурно жить на свете?>» «Упрек. Объяснение. Прощание»), С. Н. Гуськов («Обыкновенная история» — примечания, разд. 4), Н. В. Калинина («Письма столичного друга к провинциальному жениху» — примечания, «Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития» — примечания), Т. И. Орнатская («Обыкновенная история» — текст, первопечатная редакции; варианты (при участии Э. Г. Гайнцевой, С. Н. Гуськова, Н. В. Калининой, И. Д. Якубович), примечания, разд. 1), В. О. Пантин (перевод отрывка из романа Э. Сю «Атар-Гюль»), А. В. Романова («Письма столичного друга к провинциальному жениху» — текст, «Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития» — текст), Н. Д. Старосельская («Обыкновенная история» — примечания, разд. 5 (при участии Н. В. Калининой)), В. А. Туниманов («Иван Савич Поджабрин» — историко-литературный комментарий, «Обыкновенная история» — примечания, разд. 2, 3).

Редакторы тома — Т. И. Орнатская и В. А. Туниманов. Вступительная статья к разделу «Примечания» написана А. Г. Гродецкой и В. А. Тунимановым.

Редакционно-техническая работа по подготовке рукописи тома к печати осуществлена А. Г. Гродецкой и Н. В. Калининой.

1

По словам писателя, Вал. Майков шутя признавался, что начал бы его некролог фразой: «Гончаров поздно понял свое назначение» (письмо Гончарова А. П. и Ю. Д. Ефремовым от 22 июля (3 августа) 1847 г.).

610

Действительно, особенность творческого пути романиста составлял исключительно долгий «допечатный» период. Опубликовав анонимно в 1832 г. в надеждинском «Телескопе» перевод отрывка из романа Э. Сю «Атар-Гюль» (факт, отмеченный в Автобиографии 1867 г.), он становится известен читателю только в 1847 г. как автор «Обыкновенной истории», имевшей, по словам В. Г. Белинского, «небывалый успех» и удивившей современников зрелостью таланта «начинающего» писателя.

Вообще не склонный к автомемуарным признаниям, уничтоживший значительную часть своего архива и, кроме того, предельно критичный в оценке своих ранних «екзерциций пера», Гончаров оставил о них самые немногочисленные свидетельства. Так, в январском письме 1884 г. к вел. князю Константину Константиновичу он признавался, что «с 14—15-летнего возраста, не подозревая в себе никакого таланта, читал всё, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно». «Потом, — сообщает он далее, — я стал переводить массы — из Гете, например, только не стихами, за которые я никогда не брался, а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана и др. И всё это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки.

Всё это чтение и писание выработало мне, однако, перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику».

«По окончании курса наук в университете, — значится в Автобиографии 1858 г., — И. А. Гончаров приехал, в 1835 году, в Петербург и, следуя общему в то время примеру, определился на службу. Сначала он получил место переводчика по Министерству финансов, а потом столоначальника и оставался в этой должности до 1852 года...1

Все свободное от службы время посвящалось литературе. И. А. Гончаров много переводил из Шиллера, Гете (прозаические сочинения), Винкельмана и некоторых английских романистов, но все эти труды свои потом уничтожал. Сблизившись коротко с семейством артиста-живописца Н. А. Майкова (отца известного поэта), И. А. Гончаров принял, хотя и довольно слабое, участие в тех журналах, в которых были сотрудниками некоторые из друзей Майковых. Таким образом он перевел и переделал с иностранных языков несколько статей различного содержания и поместил их в журналах без подписи, но с половины сороковых годов он выступает на литературное поприще, уже не скрывая своего имени...».

Черновой автограф Автобиографии 1858 г. содержал более подробные сведения (не вошедшие в окончательный текст, опубликованный «Русским художественным листком»)2 о первых «непубличных» литературных опытах начинающего автора в кружке Майковых. «Он писал в этом домашнем кругу, — сообщал о себе Гончаров, — и повести, также домашнего содержания, то есть такие, которые относились к частным

611

случаям или лицам, более шуточного содержания и ничем не замечательные».

Едва ли изъятие из печатного текста первой Автобиографии упоминания о «ничем не замечательных» повестях было сделано без ведома автора, по воле редакции «Русского художественного листка». Гончаров, как уже говорилось, сознательно избегал каких бы то ни было, кроме самых общих, упоминаний о своих первых шагах в литературе. В Автобиографии 1867 г. он сообщал, что по приезде в Петербург «продолжал заниматься литературою, то есть читать и переводить, делать извлечения, преимущественно из немецких и английских писателей, для себя, в виде упражнений, пока без намерения печатать. Он сблизился с некоторыми домами, любившими литературу, и пробовал силы в домашних сборниках, составляемых из сочинений небольшого круга друзей».

Повести «Лихая болесть» (1838) и «Счастливая ошибка» (1839), помещенные на страницах рукописного журнала семьи Майковых «Подснежник» и альманаха «Лунные ночи», не включались Гончаровым в прижизненные собрания сочинений и ни разу не были им упомянуты в переписке.

Говоря о первых своих печатных выступлениях в тех журналах, где сотрудничали «некоторые из друзей Майковых», Гончаров прежде всего имел в виду «Библиотеку для чтения». Соредактором О. И. Сенковского во второй половине 1830-х—1842 гг. был близкий друг Майковых В. Андр. Солоницын, сослуживец Гончарова по Департаменту внешней торговли. О публикациях в «Библиотеке для чтения» Гончаров упоминал и в мемуарах «В университете». «Тогда я почувствовал смутное влечение к перу, — вспоминал он первые послеуниверситетские годы в Петербурге, — много переводил, больше для себя, без всякой цели. Но иногда случалось, очень редко, через одного знакомого сотрудника „Библ<иотеки> для чт<ения>” (под редакцией Сенковского) напечатать несколько компиляций и переводов».1

До сегодняшнего дня остаются неразысканными и неатрибутированными «компиляции и переводы» молодого писателя. И не только их анонимность затрудняет атрибуцию, но и известная стилистическая унифицированность всех публиковавшихся в «Библиотеке для чтения» материалов.

Исключительно скупы автодокументальные свидетельства в обширном эпистолярном наследии писателя. Перечень его ранних произведений пополняется лишь благодаря переписке Майковых, в которой имеются сведения о выпускавшейся ими в 1842 г. юмористической газете (для нее Гончаровым были написаны какие-то не дошедшие до нас статьи — см. ниже, с. 620) и о «комедии», прочитанной молодым писателем в Екатерининском институте весной 1843 г. (см. ниже, с. 812—813). Наконец, в парижских письмах к Гончарову В. Андр. Солоницына от 6 марта и 25 апреля 1844 г. речь идет о начатом молодым писателем и незавершенном романе «Старики» (подробнее см. ниже, с. 623—625).

Мемуарные источники сообщают единичные и далеко не всегда надежные данные о ранних опытах Гончарова. Так, упоминание С. Шпицером2 несохранившегося рассказа «Подснежник», вероятно, является не более как отголоском сведений о рукописном журнале Майковых.

612

Г. Н. Потанин упоминает (не называя их) два рассказа, написанные Гончаровым для майковских журналов.1 Не содержат дополнительной информации и известные мемуары посещавших дом Майковых и знакомых с их «домашней» литературой И. И. Панаева, Д. В. Григоровича, А. В. Старчевского.

Подчеркнутая сдержанность, скупость сведений о пройденном литературном пути в гончаровских Автобиографиях и переписке — одно из свидетельств повышенной требовательности к себе писателя, до преклонных лет сохранившего убеждение, что первые литературные опыты любого автора, независимо от степени его дарования, подлежат уничтожению. В цитированном выше письме к вел. князю Константину Константиновичу, имея в виду поэтический сборник своего «августейшего корреспондента», Гончаров писал: «Может быть, — и, вероятно, так будет со временем, автор уничтожит эти первые опыты, когда напишет вторые и третьи, и те уже назовет первыми опытами. И у Пушкина “Бахчисарайский фонтан”, “Кавказский пленник” — вовсе были не первыми: им должны были предшествовать многие-многие младенческие шаги, которые он, конечно, бросил. Нельзя же сразу, в первый раз сесть да написать „Руслана и Людмилу” или „Кавказ<ского> пленника”. К этим первым произведениям вела, конечно, длинная подготовительная дорога — с трудом, разочарованиями, муками одоления техники и т. д.».

2

«Майковский» период творчества Гончарова, сыгравший немалую роль в процессе осознания им своего писательского призвания, достаточно подробно освещен в научной и биографической литературе,2 однако в ней имеются и белые пятна, и фактические ошибки, и закономерные для ряда работ 1930—1950-х гг. идеологические упрощения.

Гончаров знакомится с семьей Николая Аполлоновича и Евгении Петровны Майковых вскоре после приезда в Петербург в 1835 г. , вероятно, через В. Андр. Солоницына.3 В дом Майковых он входит как учитель старших сыновей — Аполлона и Валериана, которым преподает

613

русскую словесность, поэтику и риторику, латынь, готовя их к поступлению на юридический факультет Петербургского университета. Дом Майковых, по-московски открытый для многочисленных родных и друзей (семья переезжает в Петербург в 1834 г.), на протяжении двух десятилетий остается центром литературного кружка, менявшего свой состав, но сохранявшего, по признанию как Гончарова (см. в некрологе «Н. А. Майков», 1873), так и других его участников (в 1840-е гг. это И. И. Панаев, Н. А. Некрасов, И. С. Тургенев, Д. В. Григорович, С. С. Дудышкин, А. В. Старчевский, Ф. М. и М. М. Достоевские и др.), живую творческую атмосферу.1

В 1835—1838 гг. в майковском кружке издается рукописный журнал «Подснежник»,2 в 1839 г. — альманах «Лунные ночи», на страницах которых и появляются первые стихотворения и повести Гончарова, связанные, как отмечалось выше, определенным «домашним» литературным

614

контекстом, вне которого писатель их не мыслил и без учета которого неполным было бы представление об их содержании.

Инициатором издания, его деятельным сотрудником и редактором, в немалой степени влиявшим на общее направление журнала, был В. Андр. Солоницын. Его безукоризненно четким почерком от первого до последнего листа переписаны тексты в «Подснежнике» за 1835 и 1838 гг. и «Лунных ночах». Рукописные издания Майковых, таким образом, не являются собраниями автографов, нет в них и автографов Гончарова — ни в качестве автора, ни в качестве переписчика.1

«Подснежник» за 1835 г. составили четыре самостоятельных пронумерованных (№ 1—4) и переплетенных вместе выпуска журнала. В редакционном обращении к читателям с датой «31 декабря 1835 года», предваряющем том, он назван «первой тетрадью»: «Редакция „Подснежника” просит читателей принять благосклонно эту первую тетрадь ее журнала. По плану, который она предначертала себе, в „Подснежник” будут входить статьи не только литературные, но и относящиеся до наук и художеств; будут помещены рисунки, чертежи, карты. Редакция „Подснежника” надеется в этом случае на трудолюбие, познания и искусство своих „юных” сотрудников и, по мере их помощи, предоставляет себе впоследствии право сделать многие улучшения как в сущности, так и в расположении своего журнала» (цветная вклейка).

По характеру и расположению материалов «Подснежник» был очевидным образом ориентирован на «толстые», «энциклопедические» журналы 1830-х гг., прежде всего на «Библиотеку для чтения». В каждый номер входили поэзия и беллетристика, в том числе переводная, имелся отдел «Смесь», включавший критические статьи (заимствованные из французских и английских периодических изданий); в № 4 за 1835 г. «по требованию читательниц» появился и отдел мод. Вместе с тем «Подснежник» несет на себе отпечаток культурной традиции 1820-х гг., эпохи интимно-домашней, «альманашной» литературы, создававшейся в замкнутых кружках дилетантов, «любителей изящного». С этой традицией связаны разнообразные литературные игры (загадки, синонимы и омонимы, «секретари»), шутливые мистификации, отделы приложений с рисунками и нотами. Традиции домашних альбомов и альманахов соответствует и художественное оформление «Подснежника»: многочисленные иллюстрации, заставки, виньетки, рамки выполнены здесь Николаем Аполлоновичем и Аполлоном Майковыми (в «Лунных ночах» в качестве оформителя выступает и Солоницын). К типу «альманашной» тяготеет и сама литературная продукция майковского кружка; изящная словесность постепенно вытесняет со страниц журнала все другие материалы. В «Подснежнике» за 1836 г., разделенном на четыре отдельных, хотя и ненумерованных выпуска (с самостоятельной пагинацией), раздел «Смесь» еще присутствует в каждом. «Подснежник» за 1838 г., не имеющий внутреннего деления (пагинация сплошная), завершается небольшим по объему разделом «Смесь». Этот последний том журнала, обозначенный как «Тетрадь XII», открывался обложкой с изображением надгробной урны на могиле издания и с текстом прощального обращения к читателям: «Редакция „Подснежника”, представляя читателям последнюю тетрадь своего журнала, долгом считает изъявить им чувствительнейшую

615

благодарность за внимание, которого они удостоивали ее труды, а еще более за то снисхождение, с каким они смотрели на недостатки этого журнала и непростительную медленность в выпуске тетрадей. Редакция „Подснежника” льстит себя надеждою, что представленная ныне тетрадь загладит хоть несколько все прежние грехи, и заключая ею свое издание, с удовольствием видит, что цель, с которою был начат этот журнал, вполне достигнута» (вклейка).1 «Лунные ночи» — уже типичный альманах, полностью утративший журнальные черты.

«Подснежник» за 1835 г. объединял главным образом близких родственников и друзей. Большинство произведений в журнале подписано; немногие анонимные, как правило, позволяли угадать имя автора по весьма прозрачным намекам, что составляло одну из форм постоянных шутливых розыгрышей, характерных для отношений внутри майковского кружка. Стихи и прозу для «первой тетради» пишут Евгения Петровна, 14-летний Аполлон, 12-летний Валериан Майковы, со стихами выступил и 9-летний Владимир. Владимир Аполлонович Солоницын, Солик, племянник редактора журнала Владимира Андреевича, также юный автор, «опубликовал» здесь басни и лирические стихотворения. Переводы и шуточные («дьявольские») вальсы и мазурки «присланы» в журнал Константином Аполлоновичем, младшим братом Н. А. Майкова. Это основные сотрудники и последующих выпусков журнала. Немногочисленные стихотворения в «первой тетради» принадлежали другому брату Н. А. Майкова — Леониду Аполлоновичу, и его отцу — Аполлону Александровичу, а также Наталье Александровне Майковой (урожденной Измайловой, дочери известного поэта, баснописца, издателя журнала «Благонамеренный», бывшей замужем за Валерианом Аполлоновичем Майковым; о ней см. также ниже, с. 797). В музыкальных приложениях участвовала и Клеопатра Аполлоновна Майкова. Кроме того, в «Подснежнике» за 1835 г. помещает стихи И. Г. Карелин, малоизвестный поэт, уроженец Оренбурга, постоянный «сотрудник» майковских изданий.2 Из литераторов с именем в первом томе журнала представлены П. П. Ершов, успевший к этому времени опубликовать «Конька-Горбунка» (см. его стихотворение «Сцена в лагере» — № 2),3 и А. П. Крюков. Солоницын-старший, близко знавший Крюкова (по Департаменту внешней торговли, где тот служил с 1827 г.), унаследовал бумаги умершего в 1833 г. поэта и последовательно, из номера в номер, помещал

616

его стихи в «Подснежнике» (в общей сложности им «опубликовано» 18 стихотворений). Сам факт введения в узкий родственно-дружеский круг произведений хорошо известного автора (стихи и проза Крюкова с середины 1820-х гг. публиковались в «Сыне отечества», «Отечественных записках», «Вестнике Европы», «Северных цветах», «Литературной газете» и других изданиях)1 свидетельствует о том, что Солоницын-редактор ставил перед собой достаточно широкие воспитательные и просветительские задачи. Поэзия «небесталанного подражателя Пушкина», как назвал Крюкова В. К. Кюхельбекер, при традиционно романтической тематике, много выше по своим художественным достоинствам усредненных, шаблонных стихотворных произведений сотрудников первой «тетради» майковского журнала, не исключая начинающего Ап. Майкова и — тем более — далеко не оригинального в своих поэтических опытах Гончарова.

«Подснежник» за 1836 г. не имеет какого бы то ни было художественного оформления, тексты в нем переписаны разной рукой, неустойчивым почерком, с немалым количеством пропусков, исправлений, подчисток и ошибок. По-видимому, журнал «издавался» молодыми сотрудниками, без участия его главного редактора; рукой Солоницына переписана только помещенная в «Прибавлениях» в конце тома анонимная повесть «Нимфодора Ивановна». Какие-либо намеки на ее автора в данном случае отсутствуют; вопрос о принадлежности повести Гончарову остается дискуссионным.2 В том же «Подснежнике» за 1836 г. помещен и анонимный рассказ «Красный человек», попытка атрибуции которого Гончарову также имела место в научной литературе.3

В «Подснежнике» за 1836 г. в значительно меньшем объеме представлена «родственная» поэзия, но именно в этом году на страницах журнала впервые появляется имя В. Г. Бенедиктова (стихотворения «Бивак», «Улетевшим мечтам», «Обновление» — в <№ 2> и <3>). В 1838 г. он поместит в «Подснежнике» четыре стихотворения и пять — в 1839 г. в «Лунных ночах», ощутимо подчиняя своему мощному стихотворному ритму, яркой образности поэтическую лиру самых юных авторов кружка (об эпигонах Бенедиктова см. ниже, с. 627). В 1836 г. в рукописном журнале участвует поэт И. П. Бороздна (стихотворение «Она», послания «А. И. Б.» и «А. С. Ш.», «Романс»4). В числе авторов «Подснежника»

617

необходимо назвать еще и Е. Ф. Корша,1 с 1834 г. активно сотрудничавшего у Сенковского в «Библиотеке для чтения»; его имя стоит под двумя стихотворениями в «Подснежнике» за 1838 г. В качестве новых лиц в 1838 г. в «Подснежнике» выступают П. П. Свиньин (женатый на одной из сестер Н. А. Майкова — Надежде Аполлоновне) с драматической «сценой» «Пирожник, вельможа и изгнанник») и малоизвестный поэт, брат знаменитого композитора, В. А. Алябьев2 — со стихотворным посланием, адресованным молодым сотрудникам «Подснежника»; в 1839 г. на страницах «Лунных ночей» появляется имя начинающего поэта, сокурсника Вал. Майкова Я. А. Щеткина.

Участвовавшие в «Подснежнике» и «Лунных ночах» начинающие стихотворцы и поэты-дилетанты изъясняются языком массовой поэзии 1830-х гг., обращаясь к типовым романтическим и элегическим мотивам одиночества, разочарования, несовпадения мечты и «существенности», божественного избранничества Поэта и проч. (см. в «Подснежнике» стихотворения Ап. Майкова («Мечте», «Разочарование» «Сирота» и др. — 1835. № 3; 1836. <№ 1>; Вал. Майкова («Счастливый несчастливец», «Надежда» — 1835. № 1; 1836. <№ 1>, младшего Солоницына («Мечта», «Я люблю», «Сонет» — 1836, <№ 1>; 1838) и в особенности Евг. П. Майковой («Вопль несчастливца», «Тайна», «Нет места чувствам на земле...», «Обманчивость» и др. — 1835. № 2; 1836. <№ 2, 3>; 1838).

Евг. П. Майкова была едва ли не самым активным автором в кружке и поместила на страницах домашних изданий большое количество не только стихотворных, но и прозаических произведений: помимо крупных сюжетных вещей (повести «Мария», «Сила души», «Что она такое?», «Листок из журнала», «Рассказ из частной жизни» и др.), разнообразные «мелочи» — пасторальные зарисовки («Деревня»), сентенциозные «отрывки» («Терпение», «Дружба», «Отрывок из жизни мечтательной...»), «Pensées détachées» и т. п. В ее сочинениях представлен полный репертуар как сентиментально-чувствительных (в духе Карамзина и Жуковского),3 так и «бурно-романтических»4 «общих мест».

Пристального внимания заслуживает и личность Солоницына. В литературном кружке Майковых, на начальном этапе его существования, ему принадлежит особая роль. Коллекционер, библиофил, литератор,

618

переводчик (свободно владевший французским и английским)1 и, как говорилось выше, соредактор Сенковского, жестко категоричный в литературных суждениях и оценках, Солоницын, судя по сохранившейся в семейном архиве Майковых переписке середины 1830 — начала 1840-х гг. и его цитируемым ниже письмам, был бесспорным авторитетом для всех участников кружка, включая Гончарова. Общеэстетическими критериями и художественными вкусами Солоницына (вне всякого сомнения, близкими вкусам и критериям Сенковского) обусловлено преобладание в прозе молодых авторов «Подснежника» пародийно-иронического, фельетонного начала. Самому Солоницыну принадлежат в «Подснежнике» и «Лунных ночах» пародия на рыцарский роман «Похождения дона Родриго Родригеса-и-Химены и сподвижника его Михаила Тетдора» (Подснежник. 1838), шарж на семейство Майковых «Так они наняли дачу!» и пародийно-сатирическая повесть «Сказание о великом поэте, который начал писать стихи и перестал писать стихи» (и то и другое — в «Лунных ночах»). Склонность Солоницына к словесным парадоксам, к гротеску несомненно близка манере Сенковского. Той же фельетонной манере следует как Ап. Майков в своих самых ранних, относящихся к 1835 г., небольших прозаических зарисовках («Охота за повестями и анекдотами», «Дамы крысиного рода» — Подснежник. № 1, 2, «Сцены бальной атмосферы» — Подснежник. № 3, и особенно живая и изящная стилизация в духе «Фантастических путешествий» Брамбеуса, в которой упомянут и сам барон, «Путешествие на Луну» — Подснежник № 4), так и Вал. Майков («Часовое дружество», «Записки повытчика провинциальной уголовной палаты» — Подснежник. 1835. № 2, 3). Есть элементы стилизации «под Сенковского» и у Гончарова (см. ниже, с. 635), однако литературный горизонт его ранней прозы представляется более широким, чем у других авторов рукописных изданий; в сравнении с чаще всего незавершенными, эскизными прозаическими опытами младших Майковых и, напротив, излишне затянутыми, слабо композиционно организованными сочинениями Солоницына повести Гончарова отличаются завершенностью, художественной отделанностью.

Можно предположить, учитывая центральную идею провиденциальности монаршей власти в упомянутой выше повести Солоницына «Царь — рука Божья», что не без поощрения редактора «Подснежника» на его страницах столь отчетливо заявил о себе вообще свойственный семейству Майковых монархический и патриотический пафос, «русизм», исполненный высокого энтузиазма. В особенности проявился он в коллективном, принадлежавшем Солоницыну-младшему, Аполлону и Валериану Майковым «Гимне», прославляющем императора:

Примерный истины блюститель,
Блаженства нашего творец,
Он кроткий, Ангел наш Хранитель,
Наш друг, защитник и отец.
Мы с Ним узнали счастье рая,
В Нем Петр Великий ожил вновь...

619

О! сохрани ж нам Николая!
Он наша радость и любовь!

(Подснежник. 1835. N° 3).

Промонархические настроения, по-видимому, Гончарова не коснулись. Будущему автору «Обыкновенной истории» кружок Майковых прежде всего предоставил возможность воочию наблюдать и оценивать с точки зрения собственных жизненных и художественных критериев характернейшие проявления расхожего, «бытового» романтизма.

Коллективное «домашнее» творчество майковского кружка и участие в нем Гончарова не ограничились выпуском «Подснежника» и «Лунных ночей». Осенью 1842 г., после отъезда Николая Аполлоновича и Аполлона в Италию, в кружке начинает выходить юмористическая газета, в которой Гончаров, судя по эпистолярным свидетельствам (других не сохранилось), выступает и как автор, и как персонаж с постоянной маской ленивца.1

Первое упоминание о газете встречается в письме Я. А. Щеткина Ап. Майкову от начала октября 1842 г. (совместном с Вл. Майковым, Гончаровым, К. А. Майковым и Ю. Д. Гусятниковой). Щеткин пишет: «Мы хотим вести хронику всех замечательных событий в нашем союзе, который не ограничивается одною империею цветов — институтом,2 — но заключает в себе и королевство Трузсонию,3 и Царство жемчужины дам Пеля, и вольный город Юнию, и острова, где растет трын-трава, то есть остров Труда, ост<ров> Беспокойного движения, ост<ров> Комплиментов, остров Марса, город Сибарис (не тот, который ты, может быть, увидишь при Тарантинском заливе; нет! у нас есть свой доморощенный) и др. Политические события в этих государствах будут исчисляемы каждый месяц, и ты узнаешь положение дел во время твоего отсутствия…» (ИРЛИ, № 17370, л. 13).

За каждой аллегорией в этом письме стоит конкретное лицо, легко восстанавливаемое благодаря переписке Майковых. Характерны «ролевое» поведение в кружке, обстановка постоянной игры, в которой Гончаров принимал самое живое участие; город Сибарис представляет именно он.

Непосредственными инициаторами издания газеты были Я. А. Щеткин и Вал. Майков, о чем Евгения Петровна неоднократно сообщает сыну в Италию (см. ее письма, датируемые осенью 1842 г., — ИРЛИ, № 17374, л. 8, 42 об., 44 об.), а Константин Аполлонович уточняет: «Мы издаем газету „Сплетню”, в которой я ревностный сотрудник. Перо мое отличается множеством резких “дергунов”, при чтении которых Яша удаляется, а остальные затыкают рты платочками» (там же, л. 45; далее в письме следуют примеры «дергунов» весьма фривольного свойства). Подробные сведения о газете находим в письме Вл. Майкова брату от 24 октября 1842 г. «В два дня, — пишет он, — у нас уже стала зима; снег такой большой, что вчера, возвращаясь из Трузсонского королевства (так в газете называется маменькина квартира), Иван Александрович и

620

Хрюшечка1 насилу дошли до своих королевств <...>. Вот вам имена всех островов: 1. корол<евство> Трузсония, 2. корол<евство> Новой Флориды (инстит<ут>), 3. вольный город Урания (Юния), 4. остр<ов> Труда (Влад<имир> Андр<еевич>), 5. остр<ов> Непрерывного движения (Солик), 6. остр<ов> Марса (дядя Константин), 7. остр<ов> Покоя (Ив<ан> Ал<ександрович>), остр<ов> Непостоянства (Валерка), остр<ов> Комплиментов (Як<ов> Алекс<андрович>). Вообще газета приводит в деятельность всех» (ИРЛИ, № 17374, л. 8 об.).

В другом письме Вал. Майкова в Италию (без даты — ИРЛИ, № 17370, л. 14—15) вновь перечислены все острова и помещены выписки из «издаваемой Яшею газеты» (стилистика этих «статей» никак не позволяет приписать их Гончарову); наконец, в письме от 19 декабря 1842 г. Евгения Петровна сообщает о состоявшемся 6 декабря чтении газеты: «...у меня были гости <...> читали газету преинтересную: Ив<ан> Алекс<андрович> и Яша чудо какие статьи пишут и много смешат нас» (ИРЛИ, № 17374, л. 10).

Процитированные выше письма воссоздают атмосферу, в которой рождались ранние, «шуточные» произведения Гончарова, и служат необходимым комментарием к написанным примерно в то же время очеркам Гончарова «<Хорошо или дурно жить на свете?>» и «Пепиньерка».

В конце 1830—начале 1840-х гг. большинство авторов майковских «домашних» сборников и газеты «Сплетня» публикуют свои произведения на страницах открытой печати. Помимо активно печатавшихся В. Андр. Солоницына и Е. Ф. Корша, а также Ап. Майкова, дебютировавшего в «Библиотеке для чтения» еще в 1835 г.,2 это Я. А. Щеткин, напечатавший в 1839—1842 гг. более двух десятков стихотворений за полной подписью как в журнале Сенковского, так и в «Сыне отечества», «Маяке», «Одесском альманахе на 1840 год», младший Солоницын, в 1841—1843 гг. поместивший в «Библиотеке для чтения» девять стихотворений за подписью «С.»,3 и, наконец, Евг. П. Майкова — автор четырех стихотворений, появившихся в 1840—1842 гг. за подписью «М — ва», «Е. — ва», «Е. М....ва» в «Сыне отечества» и «Библиотеке для чтения». Неизвестным читателю по-прежнему оставался Гончаров.

3

При отсутствии писем писателя университетской и послеуниверситетской поры (первое из сохранившихся относится к началу октября 1842 г.), при малочисленности позднейших автодокументальных свидетельств, по немногим дошедшим до нас ранним произведениям достаточно трудно судить об истоках и эволюции его эстетических взглядов. Что же касается «литературной» автобиографии Гончарова, то она представляется до известной степени скорректированной. До сих пор, в частности, остается загадкой, действительно ли, как утверждал Г. Н. Потанин, «Гончаров в юности был такой же восторженный мечтатель, как все мы, юноши тридцатых и сороковых годов» (Гончаров в воспоминаниях.

621

С. 30), и, следовательно, в какой мере автобиографичен созданный им в «Обыкновенной истории» образ провинциального «мечтателя».

В качестве свидетельств пережитого Гончаровым «романтического» периода в научной и биографической литературе обычно рассматриваются переведенный им отрывок из «Атар-Гюля» Э. Сю, представителя французских «неистовых», и сугубо традиционные по условно-романтической тематике и фразеологии ранние стихотворения. Однако редактор «Телескопа» Н. И. Надеждин, поместивший в 1832 г. на страницах своего журнала гончаровский перевод, был непримиримым критиком русских и европейских романтиков («московским классиком» назвала его «Северная пчела») и публиковал «неистовых» (В. Гюго, А. Дюма, Э. Сю и др.) с откровенной целью их дискредитации.1 Стихи же сам Гончаров расценивал впоследствии лишь как дань традиции и моде («Писание стихов было тогда дипломом на интеллигенцию» — «Лучше поздно, чем никогда») и следствие естественной в юности потребности самовыражения («Юность и прежде, с старых времен, и теперь начинает стихами, а потом, когда определится род таланта, кончает часто прозой, и нередко не художественными произведениями, а критикой, публицистикой или чем-нибудь еще» (из письма вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г.).

В духовном опыте гончаровского поколения — у Белинского, Герцена, Огарева, Тургенева, Некрасова, Панаева и многих других — преодоление собственного юношеского романтизма составляло необходимый и далеко не безболезненный этап. Творческая эволюция Гончарова как «человека тридцатых годов» не вполне укладывается в общую для поколения схему. Авторская ирония по отношению к героям-романтикам в повестях «Лихая болесть» и «Счастливая ошибка», отделенных от стихотворений всего тремя-четырьмя годами, пародийное использование в них важнейших идейных и стилевых клише романтизма говорят о том, что идеализмом и мечтательностью автор повестей был «заражен» куда менее своих современников; во всяком случае, его «отрезвление» произошло раньше и безболезненнее, чем у многих из них.

Но у проблемы гончаровского «романтизма» есть и иная сторона. Писатель относил себя к последователям «идеального, ничем не сокрушимого направления», к категории «неизлечимых романтиков» («Если я романтик, то уже неизлечимый романтик, идеалист»), признаваясь: «…я принадлежу к числу тех натур, которые никогда и ни с чем не примирятся: разве идеал, то есть олицетворение его, возможно?» (из письма С. А. Никитенко от 8 (20) июня 1860 г.). По мысли Гончарова, важной для понимания его творческой позиции, если у человека «хоть немного преобладает воображение над философией, то является неутолимое стремление к идеалам, которое и ведет к абсолютизму, потом отчаянию, зане между действительностию и идеалом лежит <...> бездна, через которую еще не найден мост, да едва и построится когда» (из письма к И. И. Льховскому от 5 (17) ноября 1858 г.). Романтическое «двоемирие» выступает как органическая черта авторского сознания, и антитеза «мечты — действительности» остается актуальной для проблематики гончаровских романов наряду с проблемами «идеала» и «идеализации», приобретающими в них, разумеется, новое содержание. Все три романа Гончарова несвободны от элементов романтической поэтики (и романтической фразеологии), в немалой степени воздействующих и на

622

структуру конфликта, и на характер мировосприятия центрального персонажа.1 Тяготея по природе своего творческого дара к широчайшим обобщениям, Гончаров делает героя-романтика, «в высшей степени идеалиста», в полном смысле слова «обыкновенным», т. е. подлинно универсальным, общечеловеческим типом.

Ранние произведения — наглядный пример исключительного постоянства Гончарова-художника как в тематике, так и в образных средствах. В 1830-е гг., можно сказать, уже наметились и тип героя, и круг проблем, занимавших писателя на последующих этапах творчества, и ряд характерных черт гончаровской поэтики. Именно в ранней прозе возникли представление о двух «господствующих» типах мироощущения — прозаическом и поэтическом; ключевой в творчестве писателя образ «жизни-сна»; важнейшая в структуре произведений зрелого Гончарова антитеза «покой — беспокойство» (также, возвращаясь к сказанному выше, одна из традиционно романтических оппозиций). Подчеркнуто декларируемая в ранних произведениях идея несовместимости «суеты» и «покоя», показ и того и другого состояния в комически утрированных формах вскрывают отнюдь не их противоположность, а принципиальные для Гончарова сходство и взаимодополняемость.

В прозе 1830-х гг. формируется и специфический для гончаровского повествования образ автора, трезвую объективность которого питает тонкая и гибкая ирония, защищающая авторский взгляд как от любого рода «идеализации», или аффектации, так и от критицизма, сатирически-обличительного пафоса.

Ранняя проза не менее цитатна, чем гончаровские романы: тексты изобилуют ссылками на прочитанного еще в детские годы Тассо, реминисценциями Карамзина, Жуковского, Крылова, Пушкина, Грибоедова, Гоголя. Не только неизменные для Гончарова литературные авторитеты составляют в данном случае цитатный ряд (авторитетность, впрочем, не препятствует тому, чтобы учителя и великие современники цитировались в комическом или ироническом контексте). Начинающий автор на страницах «домашних» изданий нередко выступает как вполне равноправный, искушенный в обстоятельствах литературно-критических баталий 1830-х гг. полемист. В его ранних произведениях немало иронических выпадов в духе беллетристики и критики толстых журналов той поры, метящих в Н. А. Полевого, Ф. В. Булгарина, А. А. Орлова, О. И. Сенковского и др.

4

Датированный Гончаровым 1842 г., однако опубликованный уже после «Обыкновенной истории» очерк «Иван Савич Поджабрин» на ином, социально конкретизированном, материале продолжает центральную

623

тему ранних повестей. Гончаров здесь вновь обращается к одной из ключевых категорий романтизма — «Sehnsucht» (томление по небывалому). Изображенное в комически-бытовом плане уже в «Лихой болести», «томление» героя очерка, столь же беспокойно-непостоянного, как и «энтузиасты» Зуровы, представляет собой следующую ступень снижения и пародийного заострения романтической идеи. По уровню мастерства, по степени художественного обобщения «Иван Савич Поджабрин», несомненно, превосходит ранние повести. Вполне вероятно, что очерк дорабатывался перед публикацией в 1848 г. (хотя документальных подтверждений этому нет) и вобрал в себя опыт работы Гончарова как над «Обыкновенной историей», так и над известным только по упоминаниям в письмах В. Андр. Солоницына конца 1843—начала 1844 г. романом «Старики». Письма Гончарова к Солоницыну не сохранились, тем больший интерес представляют обстоятельные ответы его корреспондента, приоткрывающие завесу над глубоко скрытыми творческими сомнениями впервые обратившегося к романной форме молодого писателя.1

19 ноября (1 декабря) 1843 г. Солоницын пишет Гончарову из Парижа: «Но Вам, почтеннейший Иван Александрович, грех перед Богом и родом человеческим, что вы, только по лености и неуместному сомнению в своих силах, не оканчиваете романа, который начали так блистательно.2 То, что Вы написали, обнаруживает прекрасный талант. Я имел честь неоднократно докладывать это Вам лично и теперь повторяю письменно» (ИРЛИ, P. I, оп. 17, № 152, л. 3).

Весной следующего года Солоницын вступает с Гончаровым в обстоятельную полемику и по поводу «Стариков», и по поводу писательства в целом. «Я решительно не согласен, — пишет он 6 марта 1844 г., — на те причины, которые Вы приводите в оправдание своей недеятельности в литературе. Боже мой, неужели надо быть стариком, чтоб быть литератором? неужели надо одеревенеть, сделаться нечувствительным, чтоб изображать чувства? потерять способность любить, чтобы приобрести способность изображать любовь? Это мне кажется парадоксом. <...> Молодость, забавы, любовь, ее муки и наслаждения никогда не мешали тому, кто хотел заниматься литературой. <...> Засим позвольте сказать, что ссылка Ваша на лета и на нежелание отказаться от всех удовольствий молодости не заслуживает ни малейшего уважения.

Теперь следует неуверенность Ваша в таланте. <...> Ежели скромность, — повторяю, Ваша неуместная скромность, — не позволяет Вам верить тому, что говорят Вам друзья, в таком случае остается одно средство — написать несколько повестей или роман, напечатать и ждать суда публики. Видите, Иван Александрович, все-таки надобно написать! Сложа руки и не веря дружеским уверениям, Вы никогда не

624

решите вопроса». Далее Солоницын касался сути гончаровского замысла: «Наконец — идея Вашей нынешней повести. Если в русской литературе уже существует прекрасная картина простого домашнего быта («Старосветские помещики»), то это ничуть не мешает существованию другой такой же прекрасной картины. Притом в Вашей повести выведены на сцену совсем не такие лица, какие у Гоголя: а это придает совершенно различный характер двум повестям, и их невозможно сравнивать. Предположение Ваше показать, как два человека, уединясь в деревне, совершенно переменились и под влиянием дружбы сделались лучше, есть уже роскошь. Если Вы достигнете этого, то повесть Ваша будет вещь образцовая» (Там же, л. 7—7 об.).

Солоницыну не удалось переубедить Гончарова, ответ которого его обеспокоил и разочаровал. 25 апреля 1844 г. в обширном письме, почти всецело посвященном литературным и эстетическим вопросам, он открыто выразил свое несогласие со взглядами и «теориями» Гончарова: «Известие, что Вы отложили писать “Стариков”, огорчило меня до крайности. <...> Ваши рассуждения об искусстве <...> не убеждают меня: я все-таки не вижу причины, по которой Вы не должны оканчивать теперь своего романа. Бесспорно, что “Кавказский пленник”, “Бахчисарайский фонтан”, Шиллеровы “Разбойники” и другие ранние произведения разных авторов слабее тех, которые эти же самые авторы написали впоследствии. Но из этого не следует ничего, что бы хоть мало-мальски оправдывало Ваш бесчеловечный поступок с бедными “Стариками” <...> Вы напрасно говорите, будто Вы мало еще видели и наблюли в жизни: напротив, я всегда замечал, что Вы имеете дар наблюдательности и видите много таких вещей, которых другие не умеют приметить. <...> Мнение Ваше вообще об искусстве писать романы мне кажется слишком строгим: я думаю, что Вы смотрите на дело чересчур свысока. По-моему, если роман порой извлекает слезу, порою смешит, порой научает, этого и довольно. <...> роман есть картина человеческой жизни <...> в нем должна быть представлена жизнь как она есть, характеры должны быть не эксцентрические, приключения не чудесные, а главное, автор должен со всею возможною верностью представить развитие и факты простых и всем знакомых страстей, так чтобы роман его был понятен всякому и казался читателю как бы воспоминанием, поверкою или истолкованием его собственной жизни, его собственных чувств и мыслей. Для написания такого романа излагаемая Вами теория едва ли нужна; нужна только некоторая опытность, некоторая наблюдательность, которую, как я уже сказал, Вы и имеете». Вероятно, отвечая на прозвучавшее в письмах Гончарова признание в невладении «правилами» писания романов, Солоницын считает нужным предостеречь его: «...могут ли быть какие-нибудь постоянные правила там, где одно из лучших достоинств — оригинальность? <...> Берегитесь, отец мой! Ваши теоретические рассуждения об искусстве могут породить тоже классицизм, — классицизм нового рода, но который будет не легче старого». Солоницын советовал Гончарову оставить сомнения и теоретизирование: «Пишите же, почтеннейший Иван Александрович, просто, не вдаваясь ни в какие теоретические мечтания; пишите просто, под влиянием своего светлого ума, своего благородного сердца: уверяю Вас, что напишете вещь прекрасную» (Там же, л. 8—8 об.).

Написанные главы «Стариков» Гончаров, видимо, сжег, подобно тому как предал огню свои сочинения Александр Адуев, в том числе и особенно дорогую ему повесть, написанную в духе реально-сатирических

625

произведений так называемой «натуральной школы» (этот мотив романа несомненно имеет автобиографический подтекст).1

«Неуместная скромность» — это еще очень мягкое, деликатное в устах Солоницына определение чрезвычайной мнительности Гончарова, которая не исчезла с годами, даже после шумного успеха «Обыкновенной истории» и «Обломова». С этим свойством характера писателя теснейшим образом связана и острая, постоянная потребность в критических суждениях слушателей и читателей, становившихся «невольными» участниками творческого процесса. Чрезвычайно важно признание писателя в «Необыкновенной истории»: «Садясь за перо, я уже начинал терзаться сомнениями. Даже напечатанное я не дозволял, когда ко мне обращались, переводить на иностранные языки: “нехорошо, слабо, думалось мне: зачем соваться туда?” Поэтому я спрашивал мнения того, другого, зорко наблюдал, какое производит мой рассказ или чтение впечатление на того или другого — и этим часто надоедал не только другим, но и самому себе».

Одним из преданных друзей и конфидентов Гончарова в молодости и был Солоницын, переписка с которым способствовала оформлению самостоятельной эстетической «теории» будущего романиста, утверждению его взгляда на главенствующее место романа в современной литературе. «Европейские литературы, — писал Гончаров в статье «Намерения, задачи и идеи романа “Обрыв”», — вышли из детства — и теперь ни на кого не подействует не только какая-нибудь идиллия, сонет, гимн, картинка или лирическое излияние чувства в стихах, но даже и басни мало, чтобы дать урок читателю. Это всё уходит в роман, в рамки которого укладываются большие эпизоды жизни, иногда целая жизнь, в которой, как в большой картине, всякий читатель найдет что-нибудь близкое и знакомое ему. Поэтому роман и стал почти единственной формой беллетристики, куда не только укладываются произведения творческого искусства, как, например, Вальтера Скотта, Диккенса, Теккерея, Пушкина и Гоголя,2 но и не художники избирают эту форму, доступную массе публики, чтоб провести удобнее в большинство читателей разные вопросы дня или свои любимые задачи...» (себя в этой же статье в отличие от перечисленных «первоклассных писателей» Гончаров относил скромно к «фаланге писателей 2-го и 3-го разрядов», но все-таки художников, а не сочинителей памфлетов и фельетонов, облеченных в романическую форму).

После «бесчеловечного поступка» со «Стариками» Гончаров почти сразу приступает к работе над новым произведением, романом «Обыкновенная история», который уже не сможет оценить скончавшийся в 1844 г. Солоницын. Можно предположить, что какие-то мотивы, эпизоды, персонажи отвергнутого Гончаровым романа в преображенном виде пошли в «Обыкновенную историю». И бесспорно, письма Солоницына сыграли существенную роль, укрепив Гончарова в стремлении непременно

626

романом начать свою «открытую» литературную деятельность. Роман «Обыкновенная история», первое напечатанное под своим именем произведение писателя, занял почетное место в ряду великих русских романов XIX в. С ним в той или иной степени связаны все другие литературные опыты Гончарова 1830—1840-х гг. — стихотворения, повести, очерки, фельетоны, юмористические этюды и наброски, переводы. Без этих проб и начинаний не было бы и «Обыкновенной истории». Считая себя романистом по преимуществу, Гончаров и позднее постоянно обращался к фельетонно-очерковым, полубеллетристическим и публицистическим жанрам, многие из своих летучих заметок и этюдов публикуя анонимно.

СТИХОТВОРЕНИЯ

(С. 21)

Ни в одном из автобиографических свидетельств Гончаров не счел возможным упомянуть о своих ранних поэтических опытах. Более того, в письме к вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г. утверждал, что за стихи «никогда не брался». Между тем установлено, что на страницах рукописного журнала «Подснежник» за 1835 г. Гончаров впервые выступил именно в качестве поэта. Авторство его не вызывает сомнения: среди сотрудников «Подснежника» вряд ли кто-нибудь другой мог подписываться инициалом «Г», а именно так — «Г........» (т. е. «Гончаровъ») под первым и «Г» под тремя остальными, подписаны публикуемые ниже стихотворения, что и послужило для А. П. Рыбасова главным аргументом при их атрибуции.1 Кроме того, стихотворения «Тоска и радость» (с рядом изменений) и «Романс» использованы в «Обыкновенной истории» как образцы поэтического творчества Александра Адуева.

Стихи Гончарова служат важнейшим свидетельством его литератуных пристрастий на самом раннем этапе творчества, характеризуя степень зависимости начинающего писателя от господствовавших в то время эстетических норм. Откровенно подражательные, они следуют тематическим, образным, фразеологическим шаблонам массовой романтической поэзии 1820–1830-х гг. (а декламационностью и некоторой архаичностью лексических и синтаксических форм близки более ранним, преромантическим, образцам). В целом стихотворения Гончарова нереминисцентны, не ориентированы на конкретные тексты конкретных авторов (исключая стихотворение «Утраченный покой» см. об этом ниже, с. 630) и в этом смысле близки ранним опытам Некрасова.2 Едва ли оправданно сложившееся в литературе мнение о подражании Гончарова В.Г.Бенедиктову.3 Первый сборник Бенедиктова вышел в свет в 1835 г. (ценз. разр. — 4 июля 1835 г.), ему предшествовала единственная публикация в 1832 г. (стихотворение «К сослуживцу»).4 За

627

пределами кружка В. И. Карлгофа Бенедиктов как поэт в это время практически не был известен. В «Подснежнике» за 1835 г. стихи Бенедиктова отсутствуют, появляясь на страницах майковского журнала лишь в следующем, 1836 г. Вряд ли воздействие поэзии Бенедиктова на Гончарова могло сказаться уже в 1835 г.1 Факт влияния не подтверждается и на стилистическом уровне. Яркие метафоры, резкие парадоксы Бенедиктова, как и разнообразные динамичные метроритмические модели его стихов, не имеют аналогий у Гончарова; близка, и то лишь отчасти, общеромантическая лексика.

Столь же неосновательно и высказывавшееся в литературе мнение о зависимости ранних стихотворных опытов Гончарова от поэзии Лермонтова.2 Подобное утверждение вступает в противоречие с фактами. В продолжение первого курса учившийся вместе с Лермонтовым на словесном отделении Московского университета Гончаров, по собственному признанию (см. воспоминания «В университете»), не только не знал его как поэта, но и не был с ним знаком. Лишь немногие близкие друзья Лермонтова, как известно, имели представление о его юношеской лирике и поэмах. Первое серьезное выступление Лермонтова в печати — поэма «Хаджи Абрек» — относится к 1835 г. (БдЧ. 1835. Т. 11). Мнение о подражании Гончарова Бенедиктову и Лермонтову утвердилось в научной литературе вследствие ошибочной датировки его ранних стихотворений не 1835-м, а 1835—1836-м гг. (см. выше, с. 613).

Более естественно, учитывая многочисленные свидетельства романиста о его юношеском «поклонении» Пушкину, искать в публикуемых стихотворениях отголоски этого увлечения. Именно у Пушкина начинающий автор заимствует отдельные образы, рифмы, пытаясь повторить движение пушкинской лирической эмоции (подробнее см. ниже, с. 628— 630).3 Однако пушкинские «вкрапления» не являются определяющими для стилистики стихотворений в целом.

Стихи Гончарова принадлежат «бытовой» элегической традиции (как и большая часть стихотворений в майковских журналах). На типовых элегических мотивах быстротечности времени, бренности земных благ, утраты иллюзий, одиночества построены помещенные в «Подснежнике» за 1835 г. анонимные «Элегия», «Позднее раскаяние»; «Разочарование» Евг. П. Майковой; «Разочарование» Ал. Майкова и ряд других стихотворений. На этом общем фоне индивидуальной особенностью стихов Гончарова следует признать то, что было отмечено еще первым их

628

публикатором А. П. Рыбасовым: в них «не абсолютизируется разочарование, конфликт между человеком и жизнью».1 Как очевидный дилетантизм стихотворений (языковые несообразности, строфическая аморфность, монотонность ритма, бедные рифмы), так, главным образом, вторичность, тривиальность тематики, а следовательно, недостаток личностного начала, глубины субъективного переживания (см.: Setchkarev. Р. 16), стали причиной их пародийной обработки в «Обыкновенной истории».2 Известно, что свои ранние романтические сочинения пародировали Панаев, Некрасов, сходно с Гончаровым — Тургенев в «Дворянском гнезде», приписавший собственное юношеское стихотворение («К А. Н. X.») поэту-дилетанту Паншину.3 Гончаров начинает пародировать элегические клише уже в «Счастливой ошибке» (ироническая реминисценция стихотворения Ленского в строках: «Где ты, золотое время? воротишься ли опять? скоро ли?. » — см. ниже, с. 652, примеч. к с. 65).

ОТРЫВОК

из письма к другу

(с. 21)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 243 (с ошибкой в ст. 22: «бурный» вместо «буйный»).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 2. Л. 51об.—52.

Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника» (о структуре журнала «Подснежник» и датировке его отдельных выпусков см. выше, с. 613—615).

Типичны как «эпистолярный», так и «отрывочный» характер стихотворения. В соответствии с канонами романтической эстетики и то и другое должно было передавать непосредственность выраженного чувства. Отрывочность, незавершенность произведений рано начали восприниматься как поэтический шаблон и неоднократно пародировались. Пародии такого рода сохраняли актуальность до начала 1840-х гг. (см.: Русская стихотворная пародия (XVIII—начало XX в.). Л., 1960. С. 372—375. (Б-ка поэта. Большая сер.).

Ст. 2—4. Не унимай моей печали! ~ венчали. — Рифма, возможно, подсказана пушкинской (ср. «К Батюшкову» (1814): «Мирские забывай

629

печали, / Играй: тебя младой Назон, / Эрот и грации венчали, / А лиру строил Аполлон»; «К Овидию» (1821): «Изгнанного певца не усладят печали./ Напрасно грации стихи твои венчали...»; «Адели» (1822): «Играй, Адель, / Не знай печали. / Хариты, Лель / Тебя венчали»).

Ст. 17—27. Попробуй в страшный бури час ~ Не укротишь порывов вдруг! — Полагая, что в этом стихотворении «особенно чувствуется влияние М. Ю. Лермонтова», и усматривая его в «поэтическом параллелизме стихийности бури и душевных волнений», О. А. Демиховская цитирует набросок юношеской поэмы Лермонтова «Исповедь» (1830—1831):

Когда над бездною морской
Свирепой бури слышен вой
И гром гремит по небесам,
Вели не трогаться волнам
И сердцу бурному вели
Не слушать голоса любви!..

(Демиховская. С. 66).

Однако лермонтовский набросок был опубликован впервые в 1887 г. в «Русской старине» (№ 10. С. 112—119), в списках 1830-х гг. неизвестен (см.: Лермонтовская энциклопедия. М., 1986. С. 202; Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского Дома. М. Ю. Лермонтов. М.; Л., 1953. Вып. 2. С. 20); факт знакомства с ним Гончарова практически исключен. Восходящий к Байрону параллелизм «бури в сердце» и бури в природе является одной из общих романтических формул и присутствует — до Лермонтова — в поэмах Пушкина 1820-х гг. (подробнее см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 152—153).

Ст. 32—33. Они бессмертья нам порукой ~ мукой... — Парная рифма повторяет пушкинскую («Евгений Онегин», гл. IV, строфа ХIV): «Поверьте (совесть в том порукой), / Супружество нам будет мукой». Соответствует «онегинскому» и стихотворный размер — четырехстопный ямб.

Ст. 34—36. И ты бы сам был демон злой ~ за сон пустой... — Возможная реминисценция пушкинского «Демона» (1823).

ТОСКА И РАДОСТЬ

(С. 22)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 243.

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 3. Л. 99—100.

Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».

Гончаров включил это стихотворение в «Обыкновенную историю» (часть первая, гл. II) с несколько измененной пунктуацией, без строк отточий, со следующими изменениями и сокращениями:

Ст. 4          В нем рой желаний заменят?

Ст. 14         Небес далеких тишина

Ст. 15         В тот миг ужасна и страшна…

Ст. 16         Гляжу на небо: там луна

630

После ст. 23  Так в мире всё грозит бедой,

Всё зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти той названья нет...
Она пройдет, умчит и след,
Как перелетный ветр степей
С песков сдувает след зверей.

Ст. 37         Тогда восторг живой струей

Ст. 38         Насильно в душу протеснится

Ст. 40—42   опущены.

В издании романа 1868 г. опущенные стихи были восстановлены.

В изображении внезапной смены эмоционального состояния от тоски к радости, Гончаров мог следовать Пушкину. Ср., например, в стихотворении «К ней» (1817):

Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал...

РОМАНС

(С. 23)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 244.

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 4. Л. 105.

Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».

Стихотворение представляет собой типичный образец «унылой» элегии (в ее «романсной», видоизмененной, жанровой форме, широко распространенной в поэзии 1820—1830-х гг.). Первые семь строк (без изменений) включены в «Обыкновенную историю» (часть первая, гл. II) в качестве иллюстрации элегического творчества Александра Адуева.

УТРАЧЕННЫЙ ПОКОЙ

(С. 24.)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано А. П. Рыбасовым: Звезда. 1938. № 5. С. 244—245.

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту: Подснежник. 1835. № 4. Л. 157об.—158.

Датируется 1835 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».

Стихотворение является подражанием популярному у русских романтиков стихотворению «Resignasion» (1784) Шиллера (которому тематически близки отдельные мотивы не менее популярного стихотворения «Идеалы», 1795).

631

ЛИХАЯ БОЛЕСТЬ

(С. 26)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано Б. М. Энгельгардтом: Звезда. 1936. № 1. С. 202—230 (со значительными искажениями текста).

В собрание сочинений впервые включено: 1952. Т. VII.

Печатается по тексту: Подснежник. 1838. Тетр. XII. Л. 7 об.—43.

Датируется 1838 г. в соответствии с датировкой «Подснежника».

«Лихая болесть» атрибутирована Гончарову Б. М. Энгельгардтом, который исходил главным образом из подписи «И. А.», присутствующей в «Подснежнике»: под этими инициалами Гончаров упоминается в переписке Майковых того времени. В пользу авторства Гончарова, по мнению ученого, говорит и содержание повести — «шутливое пристрастие семьи Майковых к различным загородным прогулкам и другим parties de plaisire, в частности увлечение самого Николая Алоллоновича рыбной ловлей. Эти невинные пристрастия всегда служили излюбленной мишенью для добродушных насмешек Гончарова, и многие шутливые замечания его позднейших писем представляют в развернутом виде остроты этой повести. Наконец, и в самом языке, в ситуациях этой вещи, в некоторой искусственности и неуклюжести комических положений, наряду с мягким и тонким юмором, легко признать будущего автора „Обломова”, с одной стороны, и очерка „Иван Савич Поджабрин” — с другой».1 К доказательствам Энгельгардта А. Г. Цейтлин добавил еще одно — «неоднократное повторение образа „лихой болести”» (Цейтлин. С. 38). Так, в журнальной редакции «Обыкновенной истории» (часть вторая, гл. V) Костяков замечает о цене адуевского билета в концерт: «Экая лихая болесть! За 15 рублев можно жеребенка купить!» (вариант к с. 410, строка 30). Во «Фрегате „Паллада”» в пространном описании российских Обломовок (том первый, гл. I) упоминаются «мужички, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет...». В письме Е. А. и С. А. Никитенко от 16(28) августа 1860 г., рассуждая об игре сил «от рождающегося чувства любви», о «припадках жизненной лихорадки», Гончаров пишет: «А наши бабушки, и даже матушки, не знали этого, называли vaguement экзальтацией, терялись, думая, что это какая-нибудь лихая болесть, мечтали, глядели на луну, плакали и тем отделывались, а иные даже свихивались с ума».

К трем случаям, указанным Цейтлиным, необходимо добавить еще два. В «очерках» «Иван Савич Поджабрин» Авдей сетует по поводу хозяйских неудач: «Экая лихая болесть, прости Господи, знатная барыня! Знатно же она вас поддела!» (наст, том, с. 144); ср. также письмо А. А. Кирмаловой от 21 сентября 1861 г., где Гончаров писал: «С наступлением осени начинаю испытывать те же лихие болести, как и прежде...».

«Лихой болестью» называлась в просторечии эпилепсия.2 Содержание гончаровского иносказания, как видно из приведенных примеров, непостоянно. «Болесть» героев ранней повести — комически сниженный

632

эквивалент романтического томления, «к далекому стремленья», если воспользоваться образом Жуковского.

Вполне вероятно, что название гончаровской повести было выбрано не без влияния популярной и у читателя, и у критики нравоописательной повести М. П. Погодина «Черная немочь» (1829). В основе ее конфликта — страсть юного героя к знанию, воспринятая косной купеческой средой как опасная болезнь, что и приводит в конце концов к драматической развязке («черная немочь» в просторечии — как эпилепсия, так и лихорадка, проказа, паралич).

Определение «повесть <...> домашнего содержания», относящаяся к «частным случаям или лицам» (черновая редакция Автобиографии 1858 г.), лишь отчасти применимо к «Лихой болести». Она шире «домашних» установок прежде всего по уровню типизации: «энтузиасты» Зуровы и их антипод Тяжеленко столько же «частные лица», сколько и «творческие типы», в этих образах намечены в «шуточной» форме ключевые проблемы гончаровского творчества — осмысление двух жизненных систем: «жизни-суеты» и «жизни-покоя», дискредитация сентиментально-романтического мировосприятия.1 «Домашний» характер повести определяется тем, что прототипы ее легко узнаваемы. «Доброе, милое, образованное семейство Зуровых» — это семейство Майковых. «Танцы, музыка, а чаще всего чтение, разговоры о литературе и искусствах» — их повседневный быт. Алексей Петрович — это Николай Аполлонович Майков, изображенный Гончаровым очень живо, со всеми его многочисленными странностями и увлечениями, главное из которых — «преданность рыбной ловле».2 Этой «болезнью» был «заражен» и сам Николай Аполлонович, и его дети и друзья, она была предметом всеобщих шуток (в том числе и Гончарова), благодаря ей возникла традиция домашней (и недомашней) шуточной и серьезной «рыболовной» поэзии и прозы, стилизованной в жанре идиллии.3 Марья Александровна — это Евгения Петровна, с ее культом чувствительности, сентиментально-романтическими порывами к природе, отразившимися в ее стихах и прозе на страницах «Подснежника» и — не менее ярко — в письмах. Реальна, по-видимому, и восьмидесятилетняя разбитая параличом бабушка — мать Николая Аполлоновича Наталья Ивановна Майкова

633

урожд. Серебрякова).1 В «задумчивой, мечтательной» Фекле, в отличие от Зуровых счастливо сочетающей любовь к пейзажам с житейской практичностью, изображена племянница Евгении Петровны Юния Дмитриевна Гусятникова (в замужестве Ефремова), близкий друг Гончарова и многолетний адресат его писем. На прототип Феклы указывает шутливо подчеркнутое неравнодушие к ней рассказчика. Несколько сложнее обстоит дело с Иваном Степановичем Вереницыным. Не учитывая прозрачного авторского намека на фамилию Солоницына, Б. М. Энгельгардт (и вслед за ним С. С. Деркач и Е. А. Краснощекова) отождествили этого героя повести с известным путешественником Г. С. Карелиным (1801—1872).2 На самом деле Вереницын в «Лихой болести» — несомненно старший Солоницын, на что указывает и его «приверженность» семье Зуровых (он их «искренний друг с самого детства»), и ряд шаржированных, однако психологически достоверных черт (одиночество, неразговорчивость, нелюдимость), подтверждаемых мемуарными и эпистолярными источниками. Документально подтверждается и страсть Солоницына к путешествиям. Одно из его ранних писем содержит такое признание: «...с самого младенчества у меня лежит на сердце путешествие, с самого младенчества мне хочется быть везде, все видеть, и чем более увеличиваются мои годы, тем более увеличивается сие желание <...> первое правило моих поступков доселе было всегда: ловить настоящее...» (письмо к Ал. Ап. Майкову от 21 января 1825 г. — РНБ, ф. 452, оп. 1, № 441, л. 7). Ср. также с его признанием в письме Гончарову из Рима от 3(15) сентября 1843 г.: «...я остаюсь по-прежнему при той мысли, что путешествие — великое дело» (ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 441, л. 1 об.). За недостатком биографических данных о Солоницыне невозможно точно определить время его путешествия по России и поездки в Оренбургский край, о которых идет речь в повести (наст. том, с. 39) По всей видимости, эти поездки реальны.3

Остаются неустановленными прототипы «старого заслуженного профессора», занимавшегося исследованием «разных сортов нюхального табаку и влияния его на богатство народов», и его восторженной племянницы Зинаиды.

Что же касается Никона Устиновича Тяжеленко, то предпринятые Б. М. Энгельгардтом поиски стоявшего за ним реального лица из окружения Майковых не дали результата.4 В образе Тяжеленко есть черты автопародии. В кружке Майковых Гончаров носил постоянную маску ленивца, под этой маской он выступает и в адресованных им письмах,5 и в рукописной газете, издававшейся в 1842 г., где он представляет то

634

«остров Покоя», то «город Сибарис»,1 и в этюде «<Хорошо или дурно жить на свете?>» (ср.: «Прихожу сюда и я, мирный труженик на поприще лени, приобретший себе на нем громкую известность...» — наст, том, с. 510). Гротескность, утрированность образа Тяжеленко не противоречит его автопародийной природе. По отношению к себе Гончаров мог быть более безжалостен и ироничен, чем к другим. Вместе с тем Тяжеленко — персонаж не только более гротескный, но и более «литературный», нежели Зуровы. Гиперболизм в описании его внешности («у него величественно холмилось и процветало нарочито большое брюхо; вообще всё тело падало складками, как у носорога...» — наст, том, с. 32), «беспримерной, методической лени», гомерического чревоугодия близок гоголевскому, гоголевские ассоциации вызывает и его «малороссийское» происхождение.2

Исследователи раннего творчества Гончарова единодушны во мнении, что Тяжеленко — прообраз Обломова. «В нем, — пишет Б. М. Энгельгардт, — в зачаточном виде представлены многие характерные черты излюбленного героя Гончарова. Под его чудовищной апатией и леностью скрываются острый ум и наблюдательность; у него, как и у Обломова, “доброе” и сострадательное сердце <...> его образ показан в тех же сочувственных тонах, как и образ Обломова».3 Тяжеленко сближают с Обломовым привычка философствовать лежа, склонность к высокопарным монологам, избыток красноречия при недостатке движения. «Физиологичность» Обломова, особенно явная в черновой редакции романа, также унаследована им от своего предшественника из «Лихой болести». Как и Тяжеленко, Обломов умирает от дважды повторившегося апоплексического удара. Комический Тяжеленко предвосхищает и трагическую фигуру главного героя гончаровского романа, и мучительную для самого писателя тему «неуклюжести», «неподвижности форм, в которых заключена <...> жизнь» (из письма Е. А. и М. А. Языковым от 23 августа 1852 г.).

Не утратила значения для гончаровского романа и «знаменательная» фамилия героя ранней повести. По замечанию Штольца, причиной «сна души» Ильи Ильича становится «тяжесть тела». В авторском сознании «тяжесть» существует и как некая рационально необъяснимая сила, подчиняющая себе жизнь героя («...как будто тяжелый камень брошен на узкой и жалкой тропе его существования <...> тяжело завален клад дрянью, наносным сором. <...> Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения...» — часть первая, гл. VIII). Сохраняется в «Обломове» и

635

мотив, несомненно восходящий к «Лихой болести»: «всепоглощающий, ничем не победимый» сон обломовцев подобен эпидемии и назван «повальной болезнью».

Интересна — уже не в документально-биографическом плане, но с точки зрения «выработки» повествовательной манеры Гончарова — фигура рассказчика в «Лихой болести», участника событий и их хроникера. Благодаря его наивно-серьезному, лишенному иронии взгляду («авторская ирония не включена в сознание рассказчика»1), «остраняются» обе крайности — и «романтизм» Зуровых, и «натурализм» Тяжеленко, комически драматизируются самые обычные, подчеркнуто бытовые явления. Комический эффект производит и постоянное пересечение в изложении рассказчика двух несоединимых планов — буколического (загородные прогулки) и катастрофического (их преувеличенно «бедственные» следствия — солнечный удар, слепота и т. п., вплоть до отъезда любителей прогулок в Америку и гибели их в горах — см. об этом: Ehre. P. 366).

Повествовательная манера рассказчика пародийно стилизована под учено-витиеватый стиль научного трактата об «эпидемической болезни». Конкретный объект пародийной обработки Гончарова — «ученая брошюра» Христиана Лодера о холере, из которой заимствован эпиграф (см. ниже, с. 638). Рассказчик в «Лихой болести» простодушен, как и автор брошюры, который, между прочим, не забывает отметить, что ему идет 79-й год, и по-немецки обстоятелен в перечислении симптомов болезни, средств ее предупреждения, путей заражения, в описании «припадков». К тому же источнику восходит и один из второстепенных мотивов повести. Важнейшим средством «истребления» холеры доктор Лодер считает «произведение сильного пота» (имеются в виду ванны). Отсюда реплика Тяжеленко о «болезни» Зуровых: «Хорошо, что они еще потеют: это спасает их», и описание одного из «приступов» красноречия самого Тяжеленко (оно «выходило <...> вместе с потом»). Показательно в данном случае, что комическую и грубовато-натуралистическую окраску под пером Гончарова приобретают далеко не комические в своей основе подробности борьбы с холерой в 1830 г.

Рассказчик в «Лихой болести» пародирует, кроме того, и чрезмерно «слезливого» повествователя карамзинской прозы («Но простите, милостивые государи и государыни, что не могу привести в ясность и разместить в приличном порядке всех воспоминаний: они смешанной толпой теснятся в мою голову и выжимают оттуда слезы, которые струятся по щекам и потом орошают сию писчую бумагу. Позвольте обтереть их: иначе не дождетесь моего рассказа. » — наст. том, с. 28).

Пестрый стиль повести включает самые разнообразные элементы — от типично гоголевских приемов до риторических фигур, библеизмов, фольклорных стилизаций и пейзажных описаний — сентиментальных, романтических, вполне реалистических и фельетонных, в духе О. И. Сенковского («Настал апрель; солнце пламенным лучом проводило последний зимний день, который, уходя, сделал такую плачевную гримасу, что Нева от смеху треснула и полилась через край, а суровая земля улыбнулась сквозь снег» — наст, том, с. 29—30).2

636

Имитация «чужого» слова, необходимая как этап ученичества (см.: Краснощекова. Гончаров и русский романтизм. С. 305), техника стилевой игры — едва ли не самоцель для молодого писателя. Есть в «Лихой болести» и стилизации, «образцы» которых названы впрямую, — это произведения Ф. В. Булгарина и А. А. Орлова (об этих литераторах см ниже, с. 643—644, примеч. к с. 61). В близком к «физиологическому» описании харчевни (см.: наст, том, с. 60—61) Гончаров, однако, не просто имитирует их стиль, но и пародийно обыгрывает характерную для обоих авторов «низкую» тематику; объектом его иронии здесь становятся как благонамеренное бытописательство первого, так и «трактирные» поделки второго.

Основная полемическая установка автора «Лихой болести» определяется в научной литературе как «критика романтического мировосприятия и пародирование романтических шаблонов в литературе» (Евстратов. С. 190): «„Лихая болесть” — не просто повесть, это антиромантическая повесть» (Цейтлин. С. 39), а также «остропародийная повесть, включающаяся в борьбу литературных направлений того времени».1 Возражая против излишне идеологизированной, на его взгляд, интерпретации «Лихой болести» и полагая, что «добродушная» («goodnatured») гончаровская ирония не может рассматриваться в категориях философских или же мировоззренческих, Вс. Сечкарев предложил более мягкую формулировку: «Гончаров, безусловно, не имел намерения вести борьбу с романтизмом. Одна из принципиальных мишеней его иронии — чрезмерная сентиментальность» (Setchkarev. P. 27).

Большинство эпизодов повести, действительно, имеет чисто комический, а не пародийный характер; «Лихая болесть» прежде всего «безмятежно весела» (Цейтлин. С. 40).

Вместе с тем в майковских рукописных журналах антиромантическая позиция была заявлена достаточно ясно, и Гончарову принадлежал в полемике с романтизмом не последний голос. Восторженные описания природы Зинаидой Михайловной и Марьей Александровной несомненно выполняют двойную пародийную функцию, служа пародией на романтический и сентиментальный пейзаж в литературе (Гончаров не только дает клишированные образцы того и другого, но и умышленно смешивает их, создавая особый комический эффект) и разоблачая романтизм и сентиментальность в жизни. Полемические и пародийные выпады провоцировались главным образом поэзией и прозой Евг. П. Майковой, поэтому совершенно справедливо утверждение исследователя, что в «Лихой болести» «живописание природы героинями <...> есть не что иное, как пародийное воспроизведение автором соответствующих страниц из повестей Е. П. Майковой» (Евстратов. С. 191). Гончаровская пародия ближайшим образом имеет в виду «пасторальную» миниатюру «Деревня. Отрывок из дневных записок Е. П. Майковой» (Подснежник. 1836. <№ 1>. Л. 26—27): «О! как люблю я деревню! Но почему же я люблю ее так нежно? — Не могу дать отчета. Я люблю в ней природу неискусственную, ту величественную природу, которая ниспала из рук Всемогущего! Я люблю солнце, луну, рощу, пригорок, извилистый ручеек, бледный ландыш и пышную розу, гнездушко малиновки, щебетание стрекозы, эфирную бабочку и все, все — что окружает меня в меланхолическом уединении... Где найду я истинную поэзию, как не в сельском быту? Тут столько раздолья, наслажденья душе

637

моей!.. Туг мечта моя облекается в новую жизнь, воображение освобождается от тяжких дум, как голубое небо от мрачных туч; забывает тщету земного, и душа — вся предается Богу, любви беспредельной.

Бегу, бегу в поле. Там встречу я поселян; но они не помешают дивиться красотам природы, наслаждаться ее дарами: они дети ее, поймут мои чувства. Я не замечу в них той двусмысленной улыбки образованного жителя городов, того убийственного себялюбия, которое не позволяет горожанину признавать истин, превышающих силу разума...» (Там же. Л. 26—26 об.).

Однако вопрос о самих приемах гончаровской пародии, о формах иронии представляется не до конца проясненным (не случайно, к примеру, возникают такие оксюморонные сочетания, как «сочувственная ирония»).1

В своей главной идейно-эстетической установке — разоблачении риторических чувств — «Лихая болесть» смыкается с более поздними произведениями писателя. Ложный пафос Гончаров будет последовательно подвергать прозаической корректировке (а это главный прием в его «шуточной» повести) в «Счастливой ошибке», «Иване Савиче Поджабрине», «Письмах столичного друга к провинциальному жениху», «Обыкновенной истории», «Фрегате „Паллада”». Но если в ранней повести благодаря умышленной прозаизации возникает чисто комический эффект, то гончаровские прозаизмы в антиромантическом пейзаже «Фрегата „Паллада”» создают совершенно новую живопись, по дерзкой образности не уступающую Бенедиктову (например, горизонт над Aтлантическим океаном спускается «в виде довольно грязной занавески — том первый, гл. III). Реминисценциями «Лихой болести» выглядят во «Фрегате „Паллада”» сцены загородных прогулок (том второй, гл. II): «Кому не случалось обедать на траве, за городом, или в дороге? Помните, как из кулечков, корзин и коробок вынимались ножи, вилки, жареные индейки, пироги?». Своего рода «болестью» представлен здесь и культ еды барона Крюднера.

Майковские журналы дают ряд замечательных сюжетно-тематических параллелей к «Лихой болести». Это прежде всего шуточная повесть Ап. Майкова «Покорение страны Семи Пагод европейцами» (Лунные ночи. Л. 76—98) — несколько затянутая в изложении, однако живая и остроумная история гибели браминского монастыря и вслед за ним древней цивилизации браминов от «бедственной страсти», которою одержим один из монахов, — любви к ужению рыбы. Как и в «Лихой болести», здесь комически переплетаются пасторальные и драматические мотивы.

Перекликается с гончаровской повестью и шуточная зарисовка Солоницына-старшего «Так они наняли дачу!» (Лунные ночи. Л. 11—29 об.), вдохновленная, как и «Лихая болесть», неисчерпаемой темой «странностей» семьи Майковых. Сюжет этого рассказа достаточно прост: необыкновенно рассеянное семейство Майковых (это его «фамильная» черта) с помощью «чрезвычайно деятельного и основательного» приятеля (самого Солоницына)2 нанимает дачу, которая оказывается в итоге отданной другим. Задача Солоницына отлична от задачи Гончарова: не стремясь к обобщениям, он изображает смешное в характере и поведении

638

конкретных людей; его дружеский шарж — почти документ. Вместе с тем ирония Солоницына безжалостнее гончаровской и соседствует пусть с шуточным, но назиданием, вовсе не свойственным автору «Лихой болести».

По мнению С. С. Деркача, концепцию Гончарова «поддержал и развил с философской точки зрения» Вал. Майков в рассказе «Жизнь и наука», также помещенном в «Лунных ночах» (Л. 62—73 об.) и повествующем о двух крайностях — субъективном идеализме и физиологизме, которыми последовательно «заражается» ученый Готлиб Кауфман (см.: Деркач. С. 35).

О том, что проблемы, затронутые Гончаровым в его «шуточной» повести, были предметом серьезных размышлений для молодых участников майковского кружка, свидетельствует стихотворение Ап. Майкова «Лихая болесть» (1843), не публиковавшееся при жизни поэта и введенное в научный оборот И. Г. Ямпольским.1 «Тут Вы, — писал о нем Гончаров в письме Майкову от 2 марта 1843 г., — прекрасно свели мнения нового, самонадеянного поколения о наших знаменитостях и больно уязвили праздность, скуку и лень нашего века, в том числе и мою, прикрывающуюся гордым плащом какой-то странной философии, как испанский нищий прикрывает плащом жалкие лохмотья».

«Лихая болесть» переведена на итальянский (La malattia malvagia. Palermo: Sellerio, 1987; пер. Анат. Архипова) и французский (La terrible maladie. Strasbourg: Circe, 1992; пер. А. Кабаре) языки.

С. 26. В декабре 1830 года ~ Москва; страница 81. — Эпиграф заимствован из брошюры: Лодер X. Об эпидемии холеры в Москве: Письмо от 14 ноября 1830 г. к г-ну тайному советнику лейб-медику и кавалеру Стоффрегену в С.-Петербурге / С нем. перевел Н. Топоров. М., 1831. Примечание, неточно цитируемое Гончаровым, находится на с. 8 (а не 81) этого издания: «Содержащееся в воздухе заразительное начало может произвести холеру или какие-либо припадки оной не только у людей, но даже иметь весьма вредное влияние и на некоторых животных, как то замечено в Таганроге. В декабре месяце прошлого (1830) года, когда холера находилась еще в Москве, но уже значительно уменьшилась, из 250 кур, содержимых мною для опытов, 50 в самом непродолжительном времени лишились жизни: у них внезапно открывался понос, сопровождаемый корчами и судорогами, и они вскоре потом издыхали. Сии же самые явления примечены были у некоторых фазанов и у двух небольших собачек». Христиан Иванович Лодер (1753—1832) — известный немецкий хирург и анатом, друг Гете, Шиллера, Гумбольдта; переселившись в Россию, с 1819 по 1827 г. возглавлял кафедру анатомии в Московском университете и до 1831 г. читал лекции. В 1830 г., когда в Москве и ряде областей России свирепствовала холера, принимал непосредственное участие в борьбе с ней в качестве консультанта при Арбатской больнице (о нем см.: Колосов Г. Христиан Иванович Лодер. Харьков, 1929). Лодер среди других университетских профессоров упомянут А. И. Герценом в «Былом и думах» (см.: Герцен. Т. VIII. С. 120). По словам Герцена, он

639

принадлежал «к той плеяде сильных и свободных мыслителей, которые подняли Германию на ту высоту, о которой она не мечтала» (Там же. Т. IX. С. 225).

С. 26. ...некогда были одержимы дети в Германии и Франции ~ стремление идти на гору св. Михаила (кажется, в Нормандии). — Речь идет об аббатстве Сент-Мишель (St.-Michael) в Нормандии, основанном в ХIX в. С аббатством связан ряд средневековых преданий, одно из которых (близкое сказочному сюжету «Крысолова») и имеет в виду Гончаров.

С. 27. ...на вольтеровских креслах... — Так назывались мягкие кресла с высокими спинками.

С. 27. ...в ветхом сосуде жизни... — Библейская ассоциация: человек уподобляется ветхому, скудельному (глиняному) сосуду.

С. 28. ...как вдохновенная сивилла... — Сивиллы (сибиллы) — в греческой мифологии прорицательницы, в экстазе предрекающие будущее (обычно бедствия).

С. 29. Варенцы — топленое молоко, заквашенное сметаной.

С. 30. ...на небеси горé, и на земли низу, и в водах, и под землею. — Выражение восходит к славянскому тексту Библии: «Да не будут тебе бози инии разве мене. Не сотвори себе кумира, и всякого подобия, елика на небеси горé, и елика на земли низу, и елика в водах под землею» (Исх. 20:3—4).

С. 31. Статский советник — гражданский чин 5-го класса по Табели о рангах.

С. 31. ...награждены медалями для ношения на анненской ленте… — Медалями — шейными золотыми и нагрудными серебряными — на станиславовской, анненской, владимирской лентах (составлявших принадлежность соответствующих орденов) могли быть пожалованы лица низших сословий за служебные (служба в полиции, пожарных частях, тюремной охране) и неслужебные (подвиги, совершенные с опасностью для жизни, — спасение утопающих, поимка беглых и проч.) заслуги.

С. 32. ...жил у Таврического сада... — Т. е. у находящегося в тылу Таврического дворца (вторая половина XVIII в.) обширного сада, расположенного в Литейной части Петербурга.

С. 33. Дрочена (драчена) — традиционное блюдо украинской кухни: запеканка из кукурузной (или иной) муки, яиц, молока.

С. 35. Малага — сладкое десертное вино, названное по городу в Испании, где оно производится.

С. 36. ...римского императора Вителлия. — Авл Вителлий (12—69) находился у власти менее года (69 г.); биография его имеется у Светония, где, в частности, сообщается: «...больше всего отличался он обжорством и жестокостью. Пиры он устраивал по три раза в день, а то и по четыре — за утренним завтраком, дневным завтраком, обедом и ужином <...> был он огромного роста, с красным от постоянного пьянства лицом, с толстым брюхом...» (Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М., 1990. С. 193, 196).

С. 37. ...Петергофе, Парголове... — Речь идет об обычных местах гулянья столичных жителей близ Петербурга; в Петергофе, на южном берегу Финского залива, находится дворцово-парковый ансамбль XVIII—XIX вв. с крупнейшим в мире комплексом фонтанов и каскадов. Парголово (в 11 верстах от Петербурга по Выборгской дороге) принадлежало графам Шуваловым. «По очаровательному местоположению и превосходному устройству сада трудно найти ныне, в окрестностях столицы, другое место, столь приятное для гулянья и сельской жизни, как Парголово» (Пушкарев. С. 466).

640

С. 37. ...какая площадь величественнее Сенной и чем уступает выставка естественных произведений, которая бывает на ней, выставке художественных? — Патетическая фраза о Сенной площади, возможно, отсылает к известному отступлению в повести А. А. Бестужева-Марлинского «Испытание» (1830). Ср.: «Сенная плошадь, —думал Стрелинский, проезжая через нее, — в этот день наиболее достойна внимания наблюдательной кисти Гогарта, заключая в себе все съестные припасы, долженствующие исчезнуть завтра. <...> Воздух, земля и вода сносят сюда несчетные жертвы праздничной плотоядности человека» (Бестужев-Марлинский. Т. I. С. 201—202). Сенная площадь расположена в центре города; в XIX в. здесь находился один из обширнейших рынков столицы.

С. 37—38. ...из Гороховой в Невский монастырь, оттуда на Каменный остров, там гуляет, гуляет, переходит на Крестовский, с Крестовского через Колтовскую на Петровский, с Петровского на Васильевский, и назад в Гороховую... — Гороховая — одна из главных улиц Петербурга, заселенная преимущественно людьми «средних классов». Вслед за Зуровыми Гончаров «поселит» на ней Обломова. Невский монастырь — первоначальное (обиходное) название основанного Петром I в 1710 г. и построенного на левом берегу Невы на восточной окраине города по проекту архитектора Д. Трезини монастыря Александра Невского (главный храм — Святой Троицы), позднее именовался Свято-Троицким Александро-Невским монастырем, с 1797 г. — Александро-Невской лаврой. Еще в петровское время был соединен с центральной, Адмиралтейской, частью Петербурга «першпективной дорогой» — будущим Невским проспектом. Каменный, Крестовский, Петровский — малые острова в устье Невы, находившиеся в пределах городской черты; парки на островах были традиционным местом гуляний столичных жителей. Колтовская — набережная Малой Невки на Петербургской стороне. Васильевский остров — большой остров в устье Невы, на котором расположена центральная часть городского ансамбля. Протяженность «прогулки» героя намеренно преувеличена и составляет более 20 км.

С. 38. ...женолюбивого пророка... — Имеется в виду пророк Магомет (Мухаммад), основатель религии ислама и первой общины мусульман. Право пророка превысить разрешенное мусульманину число жен (четыре) специально обосновано кораническим «откровением». Согласно преданию, у Магомета было 11 официальных жен.

С. 38. ...в Мекку... — Речь идет о священном городе мусульман и месте их паломничества.

С. 38. ...подышать святостью киевских пещер. — Имеются в виду пещеры основанного в 1051 г. Киево-Печерского монастыря, традиционное место богомолья.

С. 39. ...жил в улусах... — Улус — административно-территориальная единица у бурят, калмыков и якутов, соответствовавшая русской волости. Л. Удольф усмотрел в эпизоде, повествующем о жизни Вереницына в калмыцких степях, иронический намек на «естественную» философию Руссо (см.: Udolph L. Goncarovs Anfange // Leben, Werk und Wirkung. P. 160—161). Однако здесь вероятнее предположить пародийное обыгрывание Гончаровым одного из традиционных романтических сюжетов о любви европейца и девушки-дикарки, известного по творчеству Байрона, Шатобриана и других писателей и превращенного в клише многочисленными «байроническими» поэмами. На подобные романтические схемы ориентированы и повести Александра Адуева в «Обыкновенной истории» (см. ниже, с. 770, примеч. к с. 268—269).

С. 42. ...штопала серые чулки под цвет пыли... — Гончаров откликается на один из нашумевших эпизодов журнальной жизни второй половины

641

1820—начала 1830-х гг. В «Летописи мод» редактировавшегося Н. А. Полевым «Московского телеграфа» (1825. № 14. Приб. С. 309) сообщалось о цветах платьев — «голубом, розовом и грипусье»; последнее слово являлось искажением французского «gris-poussière» (пыльно-серый цвет). Это вызвало насмешки по адресу Полевого со стороны «Северной пчелы» (см. № 116, 121, 126, 132 за 1825 г.), а также других изданий, и ряд памфлетов и эпиграмм, в которых Полевой фигурировал под именем Грипусье. «Славным Грипусье» назвал его Пушкин в статье «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» (1831). Подробнее см: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1978. Т. VII. С. 490; Лонгинов М. Н. Соч. СПб., 1915. Т. I. С. 104—106; Николай Полевой: Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов / Ред., вступ. ст. и коммент. Вл. Орлова. Л., 1934. С. 399). История с «грипусье» отразилась и на страницах «Подснежника». Так, в № 4 журнала за 1835 г. в отделе мод сообщалось: «Модные цвета платьев гриделеневый, мордореевый, винтегреевый и табачковый», причем слово «винтегреевый» имело примечание: «Вероятно, verd-de-gris. Мы употребляем московскую терминологию» (л. 209 об.).

С. 43. ...читать Виргилия и Феокрита. — Публий Вергилий Mapон (70—19 до н. э.) — римский поэт, автор «Буколик», «Георгик», «Энеиды». Феокрит (кон. IV—первая пол. III в.) — греческий поэт, основатель европейской «буколической» традиции. В данном случае выбор авторов соответствует «буколическому» (на лоне природы) времяпрепровождению семьи; подразумеваются, по-видимому, и «антологические» интересы старшего сына Зуровых (Майковых) — Аполлона.

С. 45. ...ехать в Стрельну, осмотреть тамошний дворец и сад. — В Стрельне, на южном берегу Финского залива (на 19-й версте Петербурга), находится садово-парковый ансамбль петровского времени; построенный при Петре I Стрельнинский дворец неоднократно перестраивался (по проектам архитекторов Растрелли, Воронихина, Руска). В начале XIX в. Стрельна принадлежала вел. князю Константину Павловичу, в царствование Николая I, как свидетельствует М. И. Пыляев, «пришла в упадок, аллеи сада заросли, здание дворца кое-где обрушилось; про Стрельну стали ходить разные страшные рассказы. Говорили, что здесь видели прогуливающиеся по ночам тени мертвецов, часто также слышались стоны, крики и другие ужасы старинных замков. Повод к этим рассказам давало также превосходно существовавшее здесь эхо, которое даже нарочно приезжала слушать публика из Петербурга» (Пыляев М. И. Забытое прошлое окрестностей Петербурга. СПб., 1994. С. 214).

С. 47. ...взял с собою цирюльника, за неимением знакомого лекаря... Цирюльник совмещал обязанности брадобрея и рудомета, т. е. пускал кровь.

С. 48. ...танец мертвых в «Роберте». — Имеется в виду oпера Дж. Мейербера (1791—1864) «Роберт-дьявол» (1831; либретто Э. Скриба и К. Делавиня). Впервые шла на петербургской сцене в сезоны 1834/35, 1835/36 гг. и имела «громадный успех» (см.: Вольф А. И. Хроника петербургских театров с конца 1826 до начала 1855 года. СПб., 1877. Ч. 1. С. 41, 54). Ею увлекались молодые В. Г. Белинский, В. П. Боткин, А. А. Григорьев; последний передал свое сильнейшее впечатление от оперы в рецензии «Роберт-дьявол» (1846). О том, что впечатление Гончарова могло быть не менее сильным, свидетельствует неоднократное упоминание отдельных сцен из «Роберта-дьявола» в его прозе («Иван Савич Поджабрин», «Фрегат „Паллада”», «Обломов» и др.). Танец мертвых («Адский вальс») исполняется в д. 3, явл. 2.

642

С. 48. — За Средней Рогаткой... — Речь идет о располагавшейся на 12-й версте от городской заставы второй из трех существовавших по Царскосельской дороге «рогаток» (караульных постов со шлагбаумами). Здесь же находился и путевой Среднерогатский дворец, построенный в 1751 г. Название «Средняя Рогатка» сохранилось до сегодняшнего дня.

С. 48. ...преживописный песчаный косогор над канавой; на косогоре три сосны да береза — точь-в-точь над могилой Наполеона... — Возможная реминисценция «Путешествия Онегина» («Люблю песчаный косогор, / Перед избушкой две рябины...»). Те же строки обыгрываются в «Обыкновенной истории» (см. ниже, с. 783, примеч: к с. 447), «Фрегате „Паллада"» (том первый, гл. III). Гончаров соединяет в речи героини два в равной степени книжных, но ни реально, ни стилистически не совместимых образа — подчеркнуто «прозаический» пушкинский пейзаж и описание могилы Наполеона, излюбленный образ романтиков (к которому обращался и Пушкин — см. стихотворения «Наполеон» (1821); «К морю» (1824); ср. также: «Могила Наполеона» (1822) Ф. И. Тютчева, «Бородинская годовщина» (1839) В. А. Жуковского, «Ватерлоо» (1836) В. Г. Бенедиктова и др.). Любопытную параллель дают воспоминания Г. Н. Потанина, который «восторженно читал Марлинского» и выписывал из него «лучшие места»; таким «лучшим местом» оказывается описание могилы Наполеона из повести «Фрегат „Надежда”» (1833) (см.: Гончаров в воспоминаниях. С. 30—31). Первоначальным местом погребения Наполеона был остров Св. Елены, где он умер в 1821 г. В 1840 г. его прах был перенесен в Дом Инвалидов в Париже.

С. 50. ...едем в Токсово! — Речь идет о северном пригороде Петербурга, славившемся лесами и озерами. «Токсово справедливо называют петербургской Швейцариею; песчаная дорога к нему извивается по холмам, покрытым лесом и кустарником. Любителям уединенных прогулок поездка в Токсово может доставить истинное наслаждение» (Пушкарев. С. 466).

С. 52. Аршин — неметрическая русская единица длины (0.71 м).

С. 54. ...мелкий зеленчак... — Зеленчак — сыромолотый, из зеленых листьев, крепкий нюхательный табак.

С. 55. Едва ли крестоносцы с большим восторгом завидели святой град... — Крестоносцы — участники крестовых походов (1096—1270) ко «Гробу Господню» в Иерусалим.

С. 57. ...пармезан и лафит. — Имеются в виду сорта итальянскою сыра и французского вина. См. также ниже, с. 771, примеч. к с. 294.

С. 58. ...вариации на тему: «А я, молодешенька, во пиру была». — Речь идет о русской плясовой песне «Я вечор млада во пиру была» (см.: <Сахаров И. П.> Песни русского народа. СПб., 1838. Т. 2. С. 364—367): «Я вечор млада / Во пиру была, / Во беседушке, / Не у батюшки, / Не у матушки: / Я была млада / У мила дружка, / У сердечного. / Я не мед пила, / И не полпивцо, / Я пила млада / Сладку водочку, / Сладку водочку, / Все вишневочку, / Я не рюмочкой, / Не стаканчиком; / Я пила млада / Из полуведра, / Из полуведра, / Через край пила».

С. 58. Я с жаром продолжал убеждать их силою слова, как некогда Петр Пустынник, только с тою разницею, что тот уговаривал, а я отговоривал... — Петр Амьенский (Пустынник) (ок. 1050—1115) — католический монах, вдохновитель и участник первого крестового похода (1096—1099); одно из действующих лиц поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1580), которой в юности увлекался Гончаров (см. ниже, с. 655, примем к с. 88). Речи Петра Пустынника, обращенные к крестоносцам, входят в песни I, X, XI поэмы. Кроме того, в начале 1830-х гг. на петербургской

643

сцене шла итальянская опера «Петр Пустынник». О ней см., например, неопубликованную рецензию В. Ф. Одоевского «Петр Пустынник» (1831), предназначавшуюся для «Европейца» (Европеец: Журнал И. В. Киреевского. 1832 / Изд. подгот. Л. Г. Фризман. М., 1989. С. 358—371, 526—527 («Лит. памятники»)).

С. 58. Припомните одно подобное место в которой-то речи Цицерона против Катилины. — Марк Туллий Цицерон (106—43 до н. э.) — выдающийся римский оратор, политический деятель и писатель. Луций Сергий Катилина (108—62 до н. э.) — римский политический деятель организатор заговора с целью ликвидации республиканских устоев и овладения единоличной властью. Известны четыре речи Цицерона против Катилины, произнесенные им в сенате в 63 г. (см.: Цицерон Mapк Туллий. Речи: В 2 т. М., 1962. Т. 1. С. 292—330). В данном случае Гончаров едва ли имеет в виду конкретный источник: параллель носит откровенно шуточный характер.

С. 59. ...к Воскресенскому мосту... — Т. е. наплавному мосту через Неву в начале Воскресенского проспекта, соединявшему Выборгскую сторону с центральной частью города. Просуществовал с 1786 по 1879 г. когда ниже по течению Невы был построен Литейный мост.

С. 60. ...карафинчиками... — В первой половине XIX в. форма «карафин» (от ит. caraffina) все еще использовалась, однако постепенно вытеснялась формой «графин»; в Академическом словаре 1847 г. присутствуют оба слова (см.: Словарь церковно-славянского и русского языка составленный Вторым отделением Академии наук. СПб., 1847. Т. I С. 289; Т. II. С. 163).

С. 60. ...бородатого Ганимеда... — Ганимед — герой древнегреческих мифов, юный сын царя Троса, из-за необыкновенной красоты похищенный Зевсом на Олимп, где прислуживал богам за трапезой. Ср. со сходным использованием этого образа в «Невском проспекте» (1835) Гоголя: «...нищие собираются у дверей кондитерских, где сонный ганимед, летавший вчера как муха с шеколадом, вылезает с метлой в руке без галстуха и швыряет им черствые пироги и объедки» (Гоголь Т. III. С. 10).

С. 60. ...пылали, как освещенные переносным газом... — Вспоминая более позднее время — начало 1860-х гг. в Москве — П. И. Щукин писал: «Впоследствии вошло в употребление освещение домов светильным газом, называвшимся переносным, потому что его развозили по городу. Часто можно было видеть на улице большой, длинный железный фургон и выходящую из него каучуковую кишку, которая лежала поперек тротуара и наполняла газом домовой резервуар; причем газ давал знать о себе прохожим своим неприятным запахом (Воспоминания П. И. Щукина // Щукинский сб. М., 1912. Вып. 10. С. 141—142).

С. 61. ...подходить к бирже и заставать только одних лошадей с пустыми санями? — Биржа — здесь: место стоянки извозчиков; в отличие от «ванек», биржевые извозчики имели постоянные места, называвшиеся «яслями» или «колодами».

С. 61. ...слухи носятся, что два плодовитые писателя, один московский, а другой санктпетербургский, О-в и Б-н — давно готовят большое сочинение. — О-в — Александр Анфимович Орлов (1791—1840), литератор толкучего рынка», сам себя называвший «народным», поэт и прозаик, автор многочисленных лубочных повестей и романов, преимущественно сатирических и нравоописательных; Кс. Полевой в своих «Записках» назвал его «трактирным писакой» (см.: Николай Полевой: Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. С. 306).

644

В 1831—1832 гг. выпустил восемь брошюрок («романов»), пародирующих романы Булгарина. Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859) — журналист, прозаик, критик, издатель ряда журналов и с 1825 г. до конца жизни — газеты «Северная пчела» (совместно с Н. И. Гречем); пользовался всеобщей, хотя и скандальной, известностью; прославился главным образом как автор нравственно-сатирических романов «Иван Выжигин» (1829), «Петр Иванович Выжигин» (1831) и др.; писал многочисленные нравоописательные очерки, включенные впоследствии в книги «Картинки русских нравов» (СПб., 1842) и «Очерки русских нравов» (СПб., 1843). В последнюю входит очерк «Русская ресторация», который, судя по всему, и подразумевает Гончаров (см.: Евстратов. С. 193). Объединение имен Орлова и Булгарина не случайно и имеет предысторию: они были иронически сопоставлены сначала Н. И. Надеждиным (Телескоп. 1831. № 9), а затем Пушкиным в статьях «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем» (Там же. № 13, 15), подписанных псевдонимом «Феофилакт Косичкин». На этот нашумевший эпизод журнальной полемики Белинский откликнулся в «Литературных мечтаниях» (1834): «Имя петербургского Вальтера Скотта Фаддея Венедиктовича Булгарина вместе с именем московского Вальтера Скотта Александра Анфимовича Орлова всегда будет составлять лучезарное созвездие на горизонте нашей литературы. Остроумный Косичкин уже оценил как следует обоих сих знаменитых писателей, показав нам сравнительно их достоинства <...> все дело в том, что сочинения одного выглажены и вылощены, как пол гостиной, а сочинения другого отзываются толкучим рынком. Впрочем, удивительное дело! несмотря на то что оба они писали для разных классов читателей, они нашли в одном и том же классе свою публику» (Белинский. Т. I. С. 106—107). Ср. также суждение Гоголя в «Невском проспекте» об офицерах, «составляющих в Петербурге какой-то средний класс общества»: «Они любят потолковать об литературе; хвалят Булгарина, Пушкина и Греча и говорят с презрением и остроумными колкостями об А. А. Орлове» (Гоголь. Т. III. С. 35). Иронический выпад против Булгарина содержится в гончаровской «Счастливой ошибке» (наст. том, с. 83), а уничтожающая его оценка — в письме к М. М. Кирмалову от 17 декабря 1849 г.: «Булгарин поэт! Сказал бы ты это здесь хоть на улице, то-то бы хохоту было. <...> Булгарин имеет редкое свойство походить наружно и на человека, и вместе на свинью». Ср., кроме того, гончаровскую пародию на Булгарина («тирада о дружбе») в письме к Евг. П. и Н. А. Майковым от 20 ноября 1852 г.

С. 62. ...с Охты молочница не бывала. — Большая и Малая Охта — окраинные районы Петербурга на правом берегу Невы, в первой половине прошлого века заселенные крестьянами, преимущественно финнами, снабжавшими жителей столицы молочными продуктами.

С. 62. ...в пятницу в Ропшу ~ в Петергоф, Ораниенбаум и Кронштадт. — Речь идет о знаменитых парковых и архитектурных ансамблях в пригородах Петербурга. В Ропше, расположенной к югу от города (на 42-й версте по Петергофской дороге), находятся дворец и регулярный парк второй половины XVIII в.; о Петергофе см. с. 639, примеч. к с. 37, Ораниенбаум, расположенный за Петергофом на южном берегу Финс кого залива (на 34-й версте от города), известен парками и дворцовыми постройками первой половины XVIII в.; Кронштадт — крепость на о-ве Котлин против устья Невы в Финском заливе, основанная в 1703 г Петром I для обороны Петербурга с моря.

645

С. 64. ...уехали в «Чухонию»... — Чухонией петербургские жители называли территорию к северу и северо-востоку от города, заселенную главным образом карелами и финнами (чухонцами).

СЧАСТЛИВАЯ ОШИБКА

(С. 65)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: за границей — Ляцкий. С. 321–355 (с ошибками); в России — Недра. 1927. Кн. 10. С. 243–287 (публ. А. Г. Цейтлина; с рядом неточностей).

В собрание сочинений впервые включено: 1952. Т. VII.

Печатается по тексту: Лунные ночи. Л. 126–165.

Датируется 1839 г. в соответствии с датировкой «Лунных ночей».

Долгое время остававшаяся неизвестной, нигде специально не упомянутая самим автором (в черновом автографе Автобиографии 1858 г. имеется лишь общее упоминание о «ничем не замечательных» ранних повестях — см. выше, с. 611), «Счастливая ошибка» единственный раз при жизни Гончарова попала в поле зрения историка литературы: среди материалов, опубликованных в «Русской старине» к 50-летнему юбилею литературной деятельности А. Н. Майкова, появилась заметка редактора журнала М. И. Семевского «Аполлон Николаевич Майков в 1836–1839. Рукописный альманах 1839 года», в которой, среди прочего, была названа и неизданная повесть Гончарова, «уже обнаруживающая замечательный талант» (PC. 1888. Кн. 5. С. 534). Несколько позднее А. Мазон, получив доступ к «Лунным ночам», хранившимся у вдовы Л. Н. Майкова A. А. Майковой, изложил содержание «Счастливой ошибки» в статье «Неизвестная первая новелла Ивана Александровича Гончарова» (Časopis pro moderni filologii. Praha, 1911. № 2. S. 106–111).

«Счастливая ошибка», по справедливому замечанию Н. Г. Евстратова, «менее всего была “домашним” произведением, хотя и предназначалась автором по-прежнему для узкого круга Майковых» (Евстратов. С. 184). В ней гораздо заметнее ориентация Гончарова на современную ему «большую» литературу. «Счастливая ошибка» принадлежит к жанру светской повести, мимо которого «в той или иной мере» не прошел «ни один заметный писатель 30-х годов»1 и который был представлен сочинениями Пушкина, Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского, B. Ф. Одоевского, М. П. Погодина, Н. А. Полевого, Е. П. Ростопчиной, Н. Ф. Павлова, А. Ф. Вельтмана, В. А. Соллогуба, Е. А. Ган, М. С. Жуковой и др.

На первую половину 1830-х гг. пришелся стремительный расцвет жанра. Его горячий пропагандист С. П. Шевырев увидел в нем принципиально новое явление, сменившее экзотику «кавказских» и «фантастических» повестей изображением жизни «как она есть», в «обыкновенности» ее светских будней, но сохранившее при этом такие особенности,

646

как «яркое событие», положенное в основу рассказа, и одушевляющее рассказ «сильное чувство» (МН. 1835. № 5. С. 124). С критикой узкосословного содержания, вложенного Шевыревым в само понятие светской повести, выступил Белинский, писавший в статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя”» (1835): «Что это такое — „светская” повесть? Не понимаем: в нашей эстетике не упоминается о „светских” повестях. Да разве есть повести мужицкие, мещанские, подьяческие? А почему ж бы им и не быть, если есть повести „светские”?..» (Белинский. Т. I. С. 267).

Мода на светскую повесть, в особенности на повести Марлинского («Испытание» (1830), «Страшное гаданье» (1831), «Фрегат „Надежда”» (1833)), схематизм «светских» сюжетов, однотипность героев и конфликтов способствовали появлению многочисленных эпигонских произведений. Поток их, впрочем, быстро иссяк: к началу 1840-х гг. жанр теряет актуальность, уступает место как разнообразным «физиологиям», так и психологической, нравоописательной, философской повестям.

Обращение молодого Гончарова к популярному жанру — своего рода закономерность, как и обращение к нему И. И. Панаева, начинавшего светскими повестями («Спальня светской женщины» (1834), «Она будет счастлива» (1836), «Сегодня и завтра» (1837) и др.). Показательно и преобладание светских повестей среди прозаических произведений Евг. П. Майковой на страницах «Подснежника» и «Лунных ночей» («Листок из журнала», «Сила души», «Что она такое?», «Рассказ из частной жизни»). Однако в отличие от стереотипных, перенасыщенных мелодраматическими эффектами повестей Майковой и повестей Панаева, в которых он, по собственному признанию, старался «рабски подражать манере изложения и слогу Марлинского» (Панаев. Литературные воспоминания. С. 36), «Счастливая ошибка» откровенно эпигонских черт лишена. Сугубо «литературная», основанная на книжном, а не прожитом автором материале ранняя повесть Гончарова отразила этап его сознательного ученичества именно в той форме, важность которой он впоследствии не раз подчеркивал. Так, в письме к вел. князю Константину Константиновичу от 12 октября 1888 г. он представлял начальный этап творчества любого автора как «путь неустанного и нескончаемого чтения всей и всякой (своей и чужих) литератур, критик, полемики, крупных и мелких произведений, чтобы путем аналогических наблюдений выработать в себе тонкий критический анализ, уметь ценить других и себя и знать — не только как надо, но и как не надо писать». «Счастливая ошибка» демонстрирует в равной мере как зависимость начинающего автора от расхожих жанровых и образно-сюжетных схем современной ему литературы, так и известную критичность по отношению к подобным схемам.

Жанровому канону светской повести в «Счастливой ошибке» соответствуют не только материал, но и тип героев, общая линия развития их отношений, кроме того — ряд тематических (тема светского воспитания) и чисто описательных (описание бала, будуара светской красавицы и др.) элементов (см. об этом: Цейтлин. «Счастливая ошибка». С. 134 и след.; Бродская. С. 154). Однако ключевая роль случая в фабуле повести и самый тип повествования, ведущегося от первого лица в форме непринужденной «болтовни» с читателем, определяются не столько конкретным жанром, сколько традицией романтической прозы в целом. После «Счастливой ошибки» подобный тип повествования, как отметил М. Эре, у Гончарова более не встречается (см.: Ehre. P. 361).

Если у последовательных романтиков сюжетную основу в светских повестях составляет любовно-психологическая драма с обязательной

647

трагической развязкой (кроваво-мелодраматической — у эпигонов) и идиллические финалы, типа тенденциозного финала в «Испытании» Марлинского, исключительно редки, то «Счастливая ошибка» строится на анекдотическом недоразумении, скоро и благополучно разрешающемся (действие повести развивается в течение полутора суток). Конфликт со светом, важнейший в классических сюжетах светской повести, здесь предельно облегчен, мотив социального неравенства, также составляющий одну из важнейших сюжетных пружин в типичных образцах жанра, снят, любовный конфликт приобретает почти водевильный характер, что сближает «Счастливую ошибку» с написанным вскоре после нее «Иваном Савичем Поджабриным». Идиллически разрешается и намеченный было конфликт в отношениях барина с крепостными. Социальная тема подана в шуточном освещении, однако именно в том аспекте, который в светской повести абсолютно невозможен, но характерен для творчества зрелого Гончарова.1

Как и в случае с «Лихой болестью», не проясненным до конца остается вопрос о степени пародийности повести или о полемической (антиромантической) установке молодого Гончарова, а следовательно, и о своеобразии его идейно-эстетической позиции. Сопоставление «Счастливой ошибки» с теми или иными образцами светской повести, как правило, приводит исследователей к выводу либо о «невыдержанности» в ней жанрового канона, либо о пародировании этого канона, последовательном, по мнению одних, или также до конца не выдержанном, по мнению других. Так, А. Г. Цейтлин не видел в «Счастливой ошибке» пародийного начала, утверждая, что ее автор стоит «на переломе между романтикой и реализмом <...> не нашел еще свой стиль. <...> Быть может, поэтому-то Гончаров и не решился напечатать „Счастливую ошибку", она могла ему показаться неспаянной, неорганичной, малооригинальной и в то же время нетрадиционной» (Цейтлин. «Счастливая ошибка». С. 135). Гончаров, на его взгляд, как будто остается в рамках традиции светской повести, но «не берет всерьез высоких переживаний своих героев» (Цейтлин. С. 43).

Сопоставление «Счастливой ошибки» с повестью Марлинского «Месть» (1835) приводит В. Б. Бродскую к выводу, что «Гончаров <...> поставил перед собой задачу написать обыкновенную светскую повесть. И во многом успел. <...> содержание, язык, стиль „Счастливой ошибки” характеризуют ее как типичную светскую повесть, канонами которой легко и талантливо пользовался Гончаров». Однако формальному заданию, по мнению Бродской, в повести противостоит идейное, определяемое «критическим отношением Гончарова к действительности», благодаря чему «Счастливая ошибка» из светской повести превращается в ее «пародийную стилизацию» (Бродская. С. 154–155, 157, 159). Н. Г. Евстратов, совершенно оправданно искавший сюжетных аналогий «Счастливой

648

ошибке» не в высоких образцах жанра (Марлинский), а в массовой журнальной беллетристике 1830-х гг., указал на повесть Рахманного (Н. Н. Веревкина) «Кокетка» (см.: БдЧ. 1836. Т. 18). И у Гончарова, и у Рахманного «страдательным лицом выступает „благородный” герой с пылким сердцем, страдающий от кокетства и гордости любимой им женщины»; у героев обеих повестей совпадает представление об идеале возлюбленной; почти в одних и тех же выражениях они упрекают своих избранниц в легкомыслии (Евстратов. С. 194, 195). Существенное отличие «Счастливой ошибки» от шаблонной романтической светской повести 1830-х гг. ученый видит в «самом характере отношения автора к своему герою и в принципах его изображения» (Там же. С. 197). Гончаров, по его мнению, не столько следовал жанру светской повести, сколько «преодолевал его, разрушал изнутри, пользуясь своим обычным оружием иронии и пародии» (Там же. С. 196). Точка зрения Евстратова была поддержана в работах С. С. Деркача (см.: Деркач. С. 36) и В. П. Сомова, писавшего: «Все основные элементы „светской повести” (сюжет, герои, композиция, романтическая фразеология) последовательно пародируются молодым писателем»;1 соответственно повесть включает два плана — пародируемый («стилизованный, стилизация как первая ступень пародии») и пародирующий.2 Однако, как и Н. Г. Евстратов (ср.: Евстратов. С. 196–197), В. П. Сомов останавливается не столько на пародийных приемах Гончарова, сколько на отличиях «Счастливой ошибки» от канонических светских повестей (присутствие социальных мотивов; более глубокий, чем у романтиков, психологизм; юмор, служащий целям «сатиры и пародии»; позиция автора, не сливающаяся с позицией героя; приглушенность «антисветской» темы).

«Счастливая ошибка» не является жанровой пародией в чистом виде, несмотря на то что в ней иронически обыгрываются романтические шаблоны и разоблачается романтизированный строй чувств главного героя. Заслуживает внимания точка зрения М. Эре, писавшего, используя тыняновский термин, о «пародичности», а не пародийности гончаровских текстов, для которых характерна «конфронтация различных категорий существования, поэтических и прозаических, идеальных и заурядных, исключительных и обыкновенных, воплощенных в одном или разных персонажах. Такие модели оппозиции пародичны по природе и не обязательно направлены против того или иного литературного направления» (Ehre. P. 356).

Юмористический, но не обязательно пародийный эффект создает и оперирование различными стилевыми системами — прием, которым Гончаров пользуется постоянно. Возникновение подобного рода явлений возможно лишь в переходные литературные эпохи и само по себе отражает смену литературных стилей.3

649

Безусловно прав В. П. Сомов, увидевший в «Счастливой ошибке» следы непосредственного влияния «Повестей Белкина», в первую очередь «Метели» и «Барышни-крестьянки».1 Однако и в этом случае исследователем явно преувеличено значение пародийно-полемической антиромантической установки, выдвинутой им в «Счастливой ошибке» на первый план («Гончаров в создании антиромантических произведений обращается прежде всего к опыту Пушкина <...> ранние повести Гончарова несовершенны, но как литературные пародии <...> они единственны в своем роде после антиромантической прозы Пушкина и выказывают руку остроумного пародиста, писателя-сатирика, врага всего ложного в литературе и жизни»).2 В ряде работ, кроме того, отмечается воздействие гоголевской поэтики на некоторые комические приемы, к которым прибегает Гончаров в своей ранней повести (см.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 62; Демиховская. С. 78, 85).

Несколько преувеличенным представляется утвердившееся в научной литературе мнение о глубине авторского психологического анализа в «Счастливой ошибке». «Повесть эта в основе своей психологическая, — пишет, к примеру, А. Г. Цейтлин, — ибо Гончарова больше всего занимают внутренние мотивы человеческого поведения, законы психической жизни мужчины и женщины» (Цейтлин. С. 44). По мнению С. С. Деркача, создание писателем в повести «сложного психологического портрета» означало «новый шаг в его творческой эволюции» (Деркач. С. 36). Однако при всем авторском стремлении показать переменчивость и сложность внутренних переживаний героев, психологизм Гончарова скорее описателен, нежели аналитичен. Показательна в этом плане отвлеченно-моралистическая сентенция о человеческом несчастье, представляющая собой не что иное, как развернутый ответ на один из вопросов игры в «секретари», которой увлекались в кружке Майковых.3 Вопрос игры звучал так: «Какого человека можно назвать несчастным в полной мере?» (Подснежник. 1835. № 3. Вклейка между л. 115 и 116). Несколько запоздавший ответ Гончарова в «Счастливой ошибке» таков: «По-моему, какая бы ни была причина горя, но если

650

человек страдает, то он и несчастлив. От расстройства ли нерв страдает он, от воображения ли или от какой-нибудь существенной потери — всё равно. Для измерения несчастия нет общего масштаба: о злополучии должно судить в отношении к тому человеку, над которым оно совершилось, а не в отношении ко всем вообще; должно поставить себя в круг его обстоятельств, вникнуть в его характер и отношения» (наст. том, с. 81).

Все, что связано в повести с темой «света», носит сугубо нравоописательный характер. Вместе с тем живая и естественная интонация диалогов (составляющих в «Счастливой ошибке», как и в более поздних произведениях Гончарова, значительную часть текста), достоверность стоящих за репликами персонажей психологических переживаний позволяет говорить о новых, реалистических началах в творческом методе писателя.

В целом же повесть, как отметил еще при ее публикации А. Г. Цейтлин, «стилистически не едина, повествовательная концепция в ней не выдерживается, отношение автора к происходящему неровное и все время меняется».1 Оба эпиграфа — из Гоголя и Грибоедова — сигнализируют о комическом освещении событий.2 Биография Егора Адуева, составленная из ряда трафаретных мотивов (сиротство, путешествие в «чужие краи», горький сердечный опыт), подается в ироническом снижении. Своей «позой» герой пародийно повторяет Чацкого (цепочка реминисценций из «Горя от ума» — см. ниже, с. 651, примеч. к с. 65 — создает иронический подтекст его авторской характеристики).3 Безусловно саморазоблачительны «бурные излияния кипучей страсти» Адуева, «дикость и необузданность» его языка. Снижающую функцию, помимо прочего, выполняют имя и фамилия героя. В романтической традиции они строго маркированы: высокий герой носит «благородное» имя, простонародное же имя и комическую фамилию мог иметь только заведомо «прозаический» персонаж.4 Друзья Адуева носят типовые «романтические» фамилии — Бронский, Дружевский; фамилии-маски второстепенных героев — Раутов, Светов, Балов — восходят к традиции просветительской сатиры. В этом «литературном» соседстве «обыкновенные» имя и фамилия Егора Адуева семантически небезразличны.

И напротив, все, что связано в повести с главной героиней — история ее «чистого и благородного» сердца, идущие «от автора» пространные рассуждения о светском воспитании Елены и пр., — лишено какой бы то ни было иронической окраски.

Описание сумерек в экспозиции повести носит характер условной стилевой игры, с типичной для Гончарова прозаизацией поэтических включений («Благословен и тьмы приход!» — сказал Пушкин»), намеренным снижением как сентиментально-элегических, так и патетических

651

мотивов. Уже здесь иронически подана важнейшая романтическая оппозиция «мечта — существенность», к которой на протяжении повести Гончаров возвращается неоднократно, намеренно гармонизируя ее и отнюдь не принижая «мечтательную» сторону жизни; поэтому, в частности, повесть и не укладывается в жесткую «антиромантическую» схему.

Неоднородность повествовательного тона «Счастливой ошибки» объясняется, с одной стороны, исчерпанностью самого жанра светской повести и в целом переходной стилевой ситуацией конца 1830-х гг. С другой стороны, стилевая «гибридность» в высшей степени характерна для индивидуальной творческой манеры Гончарова. Отсутствие устойчивой дистанции между автором и героем, автором и повествователем, взаимопроникновение авторского и «чужого» слова, ускользающая грань между иронией и серьезностью, перепады стиля, создающие в одних случаях эффект мастерской игры, в других — очевидные диссонансы, сохраняются и в более поздних произведениях писателя.1

На прямую связь «Счастливой ошибки» с последующим творчеством Гончарова, и «Обыкновенной историей» прежде всего, указал еще A. Мазон, отметивший не только «родство» Егора и Александра Адуевых, но и то, что письмо старосты и беседа героя с управляющим в ранней повести предвосхищают один из центральных мотивов «Обломова» (см.: Mazon. P. 56). А. Г. Цейтлин убедительно продемонстрировал однородность «реплик, ремарок, описаний, целых эпизодов» в ранней повести и первом гончаровском романе, имея в виду сюжетную линию Александр Адуев — Надинька, повторяющую, по его мнению, «от конца к началу» схему развития отношений героев «Счастливой ошибки» (Цейтлин. «Счастливая ошибка». С. 125–145). Сопоставительный анализ ряда эпизодов ранней повести и первого романа Гончарова проделан также B. Б. Бродской (см.: Бродская. С. 153–154).

Жанровой традицией светской повести во многом определяется история воспитания Юлии Тафаевой в «Обыкновенной истории» (часть вторая, гл. III); здесь же появляется и светский «фат» Сурков, мимоходом упомянутый в «Счастливой ошибке».

С. 65. Господи Боже Ты мой! ~ жинок наплодил! — Неточная цитата из «Сорочинской ярмарки» (1831). У Гоголя: «Господи Боже мой, за что такая напасть на нас, грешных! и так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!» (Гоголь. Т. I. С. 120). О характере использования Гончаровым эпиграфов в сопоставлении с Пушкиным и Гоголем см.: Сомов В. Л. Пушкинские традиции в прозе И. А. Гончарова 30-х годов. C. 309–310.

С. 65. Шел в комнатупопал в другую; ср. также с. 79: У него было нечто вроде «горя от ума»; с. 85: пущусь странствовать по свету ~ путешествие всего спасительнее для сумасшедших этого рода... — Цитата (д. I, явл. 4) и реминисценции «Горя от ума».

652

С. 65. ...«слышу молчание»... — Возможный намек на один из мотивов лирики В. А. Жуковского. Ср.: «И ликов ряд недвижимых стоит, / И, мнится, их молчанье говорит...» («Мина», 1817); «И лишь молчание понятно говорит» («Невыразимое», 1819) (Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1959. Т. I. С. 289, 337).

С. 65. ...как не любить сумерек? кто их не любит? — Намек на расхожесть и клишированность описаний сумерек, одного из излюбленных образов романтиков.

С. 65. ...снедая в поте лица хлеб свой... — Выражение восходит к Библии (Быт. 3:19).

С. 65. Но то существенная, прозаическая радость, а в сумерках таятся высшие, поэтические наслаждения. — Здесь и ниже иронически обыгрывается важнейшее идейно-стилевое клише романтизма: антитеза мечты и существенности. Ср. сходное использование той же схемы («практическая» и «идеальная» стороны жизни) в начале «этюда» «<Хорошо или дурно жить на свете?>» (наст. том, с. 507). В описании сумерек возможна перекличка с «Невским проспектом» (1835) Гоголя. Ср.: «Но как только сумерки упадут на домы и улицы <...> настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый чудесный свет» (Гоголь. Т. III. С. 14–15).

С. 65. Благословен и тьмы приход! — сказал Пушкин. — Строка из элегии Ленского («Евгений Онегин», глава шестая, строфа XXI). Ср. в конце того же абзаца: «Где ты, золотое время? воротишься ли опять? скоро ли?..» — парафраза стихов Ленского и вместе с тем пародийная обработка типового элегического мотива.

С. 66. ...нагревании черепов искусственными парами... — Возможный источник этого образа — «Послание Дельвигу» (1827) Пушкина, впервые опубликованное под названием «Череп» в «Северных цветах» на 1828 г.: «Почтенный череп сей не раз / Парами Вакха нагревался...».

С. 67. ...не то из Садовой, не то из Караванной... — Две параллельные близко расположенные улицы, выходящие на Невский проспект. Герой повести живет в 4-й Адмиралтейской части Петербурга, населенной чиновниками, ремесленниками и «временно прибывающими сюда из губернии дворянами» (Пушкарев. С. 74).

С. 67. Напрасно сей вытягивал руки во всю длину... — Подчеркивая в рукописном тексте слово «сей», Гончаров откликается на широко известное и неоднократно обыгранное критикой 1830-х гг. «гонение» О. И. Сенковского на слова «сей», «оный», «поелику» и им подобные. Выступая за приближение литературного языка к разговорному, Сенковский предлагал отказаться от их употребления (см., в частности, в его книге «Фантастические путешествия Барона Брамбеуса» (СПб., 1833. С. XI, XII и др.), а также в критических статьях и разборах); его выступления приобретали подчас комически-утрированный характер. Так, он опубликовал «Резолюцию на челобитную сего, оного, такового, коего, вышеупомянутого, вышереченного, нижеследующего, ибо, а потому, поелику, якобы и других причастных к оной челобитной, по делу об изгнании оных, без суда и следствия, из русского языка» (БдЧ. 1835. Т. 18. Отд. VI). Комизм позиции Сенковского обыгран в пародии К. А. Бахтурина «Барон Брамбеус» (конец 1830-х гг.):

До рассвета поднявшись, перо очинил
    Нечестивый Брамбеус барон.
И чернил не щадил, сих и оных бранил
    До полудня без отдыха он.

(Русская стихотворная пародия:
XVIII—начало XX в. Л., 1960. С. 286).

653

Созданный при участии Бахтурина водевиль «Сей и оный» (1839) шел на сцене Александрийского театра в сезон 1838/39 г. (см.: Вольф А. И. Хроника петербургских театров с конца 1826 до начала 1855 годов. СПб., 1877. Ч. 1. С. 77). Гоголь в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» (1836), иронизируя над позицией Сенковского, замечал, что последний «завязал целое дело о двух местоимениях: сей и оный, которые показались ему <...> неуместными в русском слоге. Об этих местоимениях писаны им были целые трактаты, и статьи его, рассуждавшие о каком бы то ни было предмете, всегда оканчивались тем, что местоимения сей и оный совершенно неприличны» (Гоголь. Т. VIII. С. 160–161). В публицистике 1830-х гг. пародийное обыгрывание слов «сей» и «оный» стало общим местом (см., например, в ряде рецензий Белинского: Белинский. Т. I. С. 390, 439 и др.). Ср. также: Старчевский А. В. Воспоминания старого литератора // ИВ. 1891. № 8. С. 326–327.

С. 67. ...поворотил в Морскую... — Т. е. «аристократическую» Большую Морскую улицу, расположенную в начале Невского проспекта.

С. 68. ...в вольтеровских креслах... — См. выше, с. 639, примеч. к с. 27.

С. 68. ...затейливыми арабесками... — Арабески (фр. arabesque) — причудливый, фантастический орнамент.

С. 68. ...действительный тайный советник барон... — Речь идет о гражданском чине 2-го класса по Табели о рангах, соответствовавшем армейскому чину генерала и флотскому — адмирала, и о наследственном родовом титуле, введенном в России при Петре I и принадлежавшем, как правило, лицам иностранного происхождения.

С. 69. ...на богатом оттомане... — В 1820–1830-е гг. в моду входят одежда, предметы быта, мебель «в восточном вкусе», в том числе и оттоманы — мягкие диваны без спинок, обитые коврами, со множеством вышитых подушек.

С. 70. ...неспособное более к электрическому трепету сладостного чувства. — Здесь, как и в ряде других случаев, Гончаров использует стилевые штампы, тиражировавшиеся в 1830-х гг. в жанре светской повести. Ср. в повести И. И. Панаева «Спальня светской женщины»: «Одна! это слово электрически объяло его сердце...»; «Княгиня вздрогнула: ее проникал сладостный трепет» (Панаев И. И. Первое полн. собр. соч. СПб., 1888. Т. I. С. 27, 31). Подобного рода шаблонные «поэтизмы», поданные в комментируемой повести нейтрально, иронически обыгрываются в «Обыкновенной истории». Уподобление любви электричеству, магнитным, химическим, по представлениям того времени — загадочным невещественным процессам (имеется в виду электричество «животное», или «животный магнетизм», «месмеризм»), составляло часть романтической концепции любви. Ср. дневниковую запись главного героя в «Сильфиде» (1836) В. Ф. Одоевского: «любовь... растение... электричество... человек... дух» (Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. II. С. 123). Ставшее в 1830-е гг. расхожим представление о любви как «электричестве души» неоднократно пародировалось О. И. Сенковским в «Фантастических путешествиях» (1833), повестях «Любовь и смерть» (1834), «Записки домового» (1835) (Сенковский О. И. Собр. соч. СПб., 1858. Т. II. С. 63, 411; Т. III. С. 241). С насмешливыми выпадами Сенковского сближается ирония Петра Иваныча Адуева в «Обыкновенной истории» (см. также ниже, с. 764–765, примеч. к с. 239). Этот же образ использован Гоголем в «Театральном разъезде после представления новой комедии» (1836–1842): «Не более ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем любовь?» (Гоголь. Т. V. С. 142).

654

С. 70. Камер-юнкер — младший придворный чин, который присваивался лицам в гражданских чинах от 7-го до 4-го класса.

С. 70. Ротмистр — старший офицерский чин (9-го класса — по Табели о рангах) в кавалерии, соответствовавший чину капитана в других родах войск.

С. 76. Флигель — старинный музыкальный клавишный инструмент, напоминающий современный рояль.

С. 78. Юнкер — военное звание ниже 14-го класса с 1802 г. до 1860-х гг. для унтер-офицеров из дворян; с 1860-х гг. — учащийся юнкерского училища.

С. 80. ...гулял бы по Невскому проспекту и читал «Библиотеку для чтения»... — «Библиотека для чтения» — ежемесячный журнал «словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод». Издавался в Петербурге в 1834–1865 гг. Первый издатель — А. Ф. Смирдин, редактор (с 1834 до 1848; до 1836 — совместно с Н. И. Гречем) — О. И. Сенковский. Упомянут здесь для характеристики занятий и вкусов столичного обывателя.

С. 81. Зельцерская (сельтерская) вода — минеральная, соляно-углекислая вода, по названию источника в селении Selters, в Германии.

С. 82. ...в магазинах Гамбса, Юнкера, Плинке... — Речь идет о дорогих и модных магазинах столицы. Мебельный магазин Гамбса находился на Итальянской улице и принадлежал знаменитым мебельщикам Аристиду и затем Петеру Гамбсу; магазин эстампов Юнкера находился на Невском пр.; «английский магазин» (разных вещей) Никольса и Плинке — на Большой Морской ул., недалеко от Невского пр. (Пушкарев. С. 447, 451; Нистрем К. Адрес-календарь санктпетербургских жителей: В 3 т. СПб., 1844. Т. 3. С. 24).

С. 83. ...подсвечника с транспарантом... — Транспарант — абажур или рамка, затянутая прозрачной тканью с рисунком.

С. 83. ...будь она хоть «Сочинения» Фиглярина!.. — Фиглярин — уничижительное прозвище Ф. В. Булгарина (о нем см. выше, с. 644, примеч. к с. 61), вошедшее в обиход после эпиграммы «Не то беда, что ты поляк...» и стихотворения «Моя родословная» (оба произв. — 1830) Пушкина. «Сочинения» Булгарина издавались в Петербурге в 1827–1828 гг. (в 5-ти томах), в 1830 г. (2-е изд.; в 12-ти частях) и в 1836 г. (в 3-х частях).

С. 83. Амбра (фр. ambre) — благовонное вещество.

С. 83. Куафер (фр. coiffeur) — парикмахер.

С. 84. ...ноги его подкашивались, точно как, по выражению Гюго, на каждой ноге у него было по две коленки. — Источник — повесть В. Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни» (1829): «Ноги у него были как ватные и подгибались, словно в каждой было по двое колен» (Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. М., 1953. Т. I. С. 289). Гончаров мог пользоваться изданиями: Hugo V. Le dernier jour d’un condamné. Paris, 1832; 2-е éd. Paris, 1836 — и переводами: Последний день приговоренного к смертной казни (Галатея. 1829. № 17–19); Последний день приговоренного к смерти (СПб., 1830). Эта реминисценция — единственное свидетельство интереса писателя к повести Гюго, исключительно популярной у русского читателя в 1830-е гг. О ней восторженно отзывались столь разные люди, как А. В. Никитенко и А. А. Бестужев-Марлинский (см. дневниковую запись первого от 6 марта 1831 г. — Никитенко А. В. Дневник: В 3 т. М., 1955. Т. 1. 1826–1857. С. 103; письмо второго к Н. А. Полевому от 18 мая 1833 г. — Бестужев-Марлинский. Т. II. С. 507); ею зачитывался молодой Достоевский, назвавший позднее повесть Гюго «бессмертным произведением» (см.: ЛН. Т. 83. С. 395).

655

С. 88. ...там он с волшебным зеркалом лежал бы у ног своей Армиды... — Армида — героиня поэмы Торквато Тассо (1544–1595) «Освобожденный Иерусалим» (1580), особенно популярной у романтиков; в широком смысле — женщина-обольстительница (общеупотребительны также выражения «сады Армиды», «замок Армиды»; зеркало Армиды упоминается в песни XVI). В Автобиографии 1858 г. поэма Тассо названа Гончаровым в числе книг, увлекавших его в юности («Долго пленял И. А. Гончарова Тасс в своем „Иерусалиме”...»); герой «Обрыва» Борис Райский «не спал ночей, читая об Армиде» (часть первая, гл. IV), он же «брал уроки у русских и нерусских “Армид”» (часть первая, гл. XIII).

С. 88. ...какого-нибудь развратного корифея буйных шалунов... — Здесь, как и в ряде других случаев (см. выше, примеч. к с. 70), Гончаров использует трафаретную фразеологию, типичную для антисветской (обличительной) темы как в поэзии, так и в прозе. Ср. в «Испытании» Марлинского: «Бал уже склонялся к концу, и многие из корифеев моды, зевая в гостиной на просторе, клялись, что он чрезвычайно весел...» (Бестужев-Марлинский. Т. I. С. 207). «Шалун — повеса, тот, кто ведет легкую, полную забав, развлечений жизнь» (Словарь языка Пушкина. М., 1961. Т. 4. С. 963). Концентрация подобных штампов в одной фразе выявляет скрытую авторскую иронию.

С. 88. ...под туретчину с ним ходил... — Имеется в виду русско-турецкая война 1806–1812 гг.

С. 89. ...на бал в Коммерческом клубе». — Основанное в 1784 г. Коммерческое общество имело целью «доставить здешнему биржевому купечеству возможность собираться вместе, для совещания по делам коммерческим, и проводить время в приятной беседе или в разных дозволенных играх» (Пушкарев. С. 462); помещалось в д. 10 по Английской набережной (см. ниже). Право вступления в члены общества предоставлялось только лицам купеческого сословия. Общие балы проводились по подписке до четырех раз в зиму.

С. 89. ...на Английской набережной... — Так именовалась набережная по левому берегу Невы от Сенатской площади до Ново-Адмиралтейского канала; на ней находились особняки петербургской знати, дома дипломатического корпуса.

С. 89. Все бытописатели ~ описать эти мелочи, как описал Пушкин в «Онегине»... — Описание бала содержится в главе первой «Евгения Онегина» (строфы XXVII–XXVIII). Ироническое упоминание бытописателей Булгарина и Орлова имеется также в «Лихой болести» (см. выше, с. 643–644, примеч. к с. 61).

С. 90. ...обличали в них первоклассных денди... — Денди (англ. dandy) — щеголь. О происхождении и литературном употреблении слова «денди» в 1830-е гг. см.: Лотман. Комментарий. С. 124–125.

С. 90–91. ...бельэтаж Михайловского театра ~ балконы каменноостровских дач. — Михайловский театр (ныне Санкт-Петербургский академический театр оперы и балета им. М. П. Мусоргского) расположен на пл. Искусств (б. Михайловской) в здании, построенном в 1831–1833 гг. архитектором А. П. Брюлловым. Со времени открытия театра в ноябре 1833 г. в нем шли спектакли итальянской оперной, французской и немецкой драматических трупп, собиравшие главным образом представителей придворно-аристократических кругов, дипломатов и живших в Петербурге иностранцев. Репертуар определялся модными новинками парижской сцены (в течение длительного времени здесь играли выдающиеся французские актеры; французская труппа театра считалась одной из лучших в Европе). Гончаров и позднее с иронией отзывался о «философии, добытой с досок Михайловского театра» («Обрыв», часть

656

четвертая, гл. V). Каменноостровские дачи — место летнего отдыха петербургской знати на Каменном острове (см. выше, с. 640, примеч. к с. 37–38).

С. 93. Контрданс — старинный бальный танец наподобие кадрили.

С. 93. ...Адуев, прислонясь спиною к мраморной колонне, случайно переносил задумчивые взоры... — Герой стоит в той самой «байронической» позе, которая стала общим местом при описании бальных сцен в литературе 1830-х гг. Ср.: «Лара на балу в замке Оттона стоит в знаменитой байронической позе — прислонившись к высокой колонне, скрестив руки на груди, внимательно и задумчиво созерцая танцующих» (Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 128).

С. 93. ...подле этрусской вазы... — Произведения прикладного искусства этрусков относятся к VII–I вв. до н. э.

С. 95. ...не над сахарным сердцем паркетного мотылька... — Здесь, как и выше (см. выше, примеч. к с. 70, 88), используется лексика, характерная для антисветской (обличительной) темы и встречающаяся у А. Марлинского, В. Одоевского, В. Соллогуба, И. Панаева и др. (ср. выражение «паркетный любезник» в повести Панаева «Она будет счастлива» — Панаев И. И. Первое полн. собр. соч. СПб., 1888. Т. I. С. 66). «Паркетник (иноск.) — ловкий, но пустой светский человек (паркетный шаркун)» (Михельсон М. И. Русская мысль и речь. Свое и чужое: Опыт русской фразеологии. СПб., б. г.. Т. 2. С. 11).

С. 95. ...расписанный альфреско... — Альфреско (ит. al fresco) — техника росписи по сырой штукатурке, то же, что фреска.

С. 95–96. ...Амур ~ хотел опустить из рук миртовый венок... — Миртовый венок или ветвь — символ любви и наслаждения; в греческой мифологии является одним из атрибутов Афродиты; венок, кроме того, — атрибут Гименея, бога брака (см. также ниже, с. 769, примеч. к с. 267).

С. 96. Вист — английская коммерческая карточная игра для четырех партнеров. Считалась игрой «степенных», солидных людей. О месте коммерческих и азартных игр в культурном обиходе столицы и провинции см.: Лотман. С. 136–163.

С. 101. ...у неаполитанского посланника. — Неаполитанский (и обеих Сицилии) посланник князь Бутера проживал в доме 5 по Английской наб., принадлежавшем гр. А. И. Остерману-Толстому (см.: Нистрем К. Книга адресов С.-Петербурга на 1837 год. СПб., 1837. С. 209). Дом этот «считался в то время одним из лучших в столице. Одна отделка белой залы в два света стоила почти 50000 руб. Все окна были из цельного богемского стекла, тогда еще большой редкости в Петербурге. На пышных приемах у Остермана бывал весь город. <...> Среди ценных картин и статуй, украшавших комнаты, обращал на себя внимание заранее заготовленный надгробный памятник владельца дома работы Кановы...» (Яцевич А. Пушкинский Петербург. СПб., 1993. С. 133–134).

С. 101–102. Поднимая первый стакан шампанского... Заметьте: я сказал, не бокал ~ шампанское из бокалов не пьют... — Возможный шутливый намек на основной мотив обвинения Чацкого в сумасшествии: «Шампанское стаканами тянул» («Горе от ума», д. III, явл. 21).

657

ИВАН САВИЧ ПОДЖАБРИН

Очерки

(С. 103—171)

Автограф неизвестен.

Источники текста:

С. 1848. № 1. Отд. I. С. 49–124.

Для легкого чтения: Повести, рассказы, комедии, путешествия и стихотворения современных русских писателей. СПб., 1856. Т. 2. С. 1–115 (ценз. разр. — 22 мая 1856 г.).

Впервые опубликовано: С. 1848. № 1. Отд. I. С. 49–124, с подписью: «Ив. Гончаров» и датой: «1842 г.».

В собрание сочинений впервые включено: 1896. Т. IX.

Печатается по тексту С. со следующим исправлением:

С. 147, строка 43: «Иван Савич» вместо: «Он» (по контексту).1

Текст «Современника» в качестве основного выбран по ряду соображений.

Прежде всего известно, что Гончаров (как, впрочем, и другие писатели) был недоволен качеством публикации в сборнике «Для легкого чтения». Сохранилась записка, представленная им в Петербургский цензурный комитет (т. е. по месту его тогдашней службы) перед отъездом в отпуск за границу весной 1857 г.: «Имею честь покорнейше просить господ ценсоров С.-Петербургского ценсурного комитета не дозволять в печать, без моего согласия, моих сочинений в издаваемом книгопродавцем Давыдовым Собрании повестей и другого рода статей под заглавием „Для легкого чтения”. 2 апреля 1857. Ст<атский> сов<етник> Иван Гончаров». На этом документе имеются расписки цензоров в том, что они с ним ознакомились, причем самую характерную запись оставил цензор «Для легкого чтения» В. Н. Бекетов: «Меня о сем уже просили многие». Вполне возможно, что Н. А. Некрасов — составитель сборников — не сообщил Гончарову о перепечатке «Поджабрина» или сообщил задним числом.2.

Действительно, набор текста очерка в сборнике, производившийся не с рукописи, а с первой публикации,3 осуществлен неряшливо (ср., например, пропуски слов, обессмысливающие текст (выделены далее курсивом): «Должность проклятая... не дадут заснуть!» (с. 115, строка 23); «— Ваше здоровье, милая Амалия! — закричал <...> князь и выпил бокал. — Merci, — отвечала соседка графа. — И я пью ваше» (с. 149, строка 30), и пропуск фразы «— У! какая добродетель! ~ понравиться

658

этакой!..» (с. 160, строка 19), исчезнувшей скорее всего в процессе верстки книги) и носит на себе явные следы определенной (характерной и для других текстов сборников «Для легкого чтения») корректорской правки (замена просторечных форм на литературные («маненько» на «маленько», «дошедши» на «дойдя», «проздравим» на «поздравим» и т. п.) и уменьшительных форм на полные («бутылочка» на «бутылка», «петушка» на «петуха» и т. п.)). Кроме того, обращает на себя внимание правка, сделанная лицом, недостаточно внимательно читавшим текст. Так, во фразе: «Уж с месяц посещал Иван Савич баронессу, но не позволял себе ни малейшего намека на любовь, или, как он говорил, на что-нибудь такое» (с. 146, строка 17) — «он» заменено на «Авдей». Действительно, немного выше эту фразу произносит Авдей (с. 144, строка 17), но еще раньше — сам Иван Савич (с. 129, строка 29). Вероятно, по замыслу автора, лакей должен был просто цитировать излюбленную фразу своего барина, а тот, кто готовил текст к печати, этого не понял. К тому же при подготовке очерка для сборника была устранена только одна из двух неувязок, возникших, скорее всего, из-за цензурного вмешательства в текст «Современника», — фраза о писаре (с. 166, строка 20). Однако осталось упоминание о некой Жозефине (с. 153, строка 6), которая, судя по всему, ранее фигурировала в сцене кутежа у баронессы.1

Можно с уверенностью сказать, что Гончаров не держал корректур сборника. Об этом говорит, в частности, следующее обстоятельство: в приводимом ниже письме к Ю. Д. Ефремовой от 25 октября—6 ноября 1847 г. он сообщал, что старается сократить в наборной рукописи большое количество «восклицательных знаков, наставленных переписчиком черт знает зачем», однако в тексте сборника содержится приблизительно на шестьдесят восклицательных знаков больше, чем в тексте «Современника».

Исходя из вышеизложенного можно сделать вывод, что набор текста очерка в сборнике осуществлялся с не правленного автором корректурного оттиска журнала, оставшегося в редакции «Современника».2

Работа над «очерками» началась ранее проставленной под ними авторской даты: «1842». М. В. Отрадин отметил: «В тексте есть на этот счет „подсказка”. Приятель Ивана Савича Вася <...> приглашает его в театр: “Асенкова в трех пьесах играет” <...> В. Н. Асенкова умерла в апреле 1841 года. Если бы „очерки” писались в 1842 году, вряд ли автор упомянул бы в таком комическом контексте только что умершую знаменитую актрису» (Отрадин. С. 5).

659

Жанр произведения Гончаров определил как «очерки» или «очерк»,1 однако не очень на этом определении настаивал. Готовя произведение к публикации в «Современнике», Гончаров отзывается о нем пренебрежительно и называет «рассказом». Он пишет Ю. Д. Ефремовой 25 октября—6 ноября 1847 г.: «Благодарю Вас за участие к моим трудам. И тут утешительного нечего сказать. Нового ничего нет, да сомневаюсь, и будет ли. Есть известный Вам небольшой рассказ, довольно вздорный: он появится в январской книжке. А теперь он пока у меня, я перечитываю его, кажется, в шестой раз, и всё никак не могу истребить восклицательных знаков, наставленных переписчиком черт знает зачем. Мараю, мараю, где-нибудь да останется».2 Судя по этим раздраженным словам, Гончаров тревожился за свой, хотя и «вздорный», рассказ — и, должно быть, поэтому так долго и тщательно готовил его к печати, (вряд ли правка касалась только истребления наставленных переписчиком восклицательных знаков).3

Исследователи, говоря об «Иване Савиче Поджабрине», более всего подчеркивали — имея в виду прежде всего слова самого Гончарова — очерково-нравоописательный характер произведения. Связывая «Ивана Савича Поджабрина» с той традицией «физиологического очерка», «которая стала формироваться в русской литературе в начале нового десятилетия», А. Г. Цейтлин отмечал, что близость рассказа к ней «проявляется во множестве жанровых картин петербургской жизни» (Цейтлин. С. 46—47). В ряде работ ученого было закономерно установлено жанровое, характерологическое и типологическое родство «очерков» с петербургскими физиологическими очерками и «чиновничьими» повестями Гоголя, Некрасова, Достоевского, Буткова, Григоровича.4 К сожалению, Цейтлин в соответствии с жесткими идеологическими предписаниями послевоенного времени неоправданно настаивал на приверженности Гончарова именно к русской традиции, отвергая бесспорные указания Н. К. Пиксанова на некоторые иностранные источники и параллели «Поджабрина» (см.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 62; Цейтлин. С. 46). Влияние французских и английских нравоописательных очерков, физиологии, фельетонов на генезис «Ивана Савича Поджабрина» несомненно, хотя преувеличивать его, действительно,

660

не следует. Прежде всего очевидно тяготение «очерков» Гончарова к повестям и очеркам о «хлыщах», «жуирах», «франтах», камелиях, кокотках, дамах полусвета И. И. Панаева и других писателей, близких к так называемой «натуральной школе». В «Иване Савиче Поджабрине» преобладают жуиры и прожигатели жизни. Это, видимо, самый близкий к главному герою простодушный и нетребовательный любитель горничных Вася, какой-то офицер, другие его знакомые, которых он, чтобы «задать тону», называет графом Коркиным («славный молодой человек, первый жуир в Петербурге»), бароном Кизелем («Отлично играет на бильярде»), князем Дудкиным (душа жуирствующих молодых людей), а также гости баронессы князь Поскокин, граф Лужин, секретарь посольства m-r Шене и упоминаемые ею приятели граф Петушевский, граф Судков. Иван Савич беззастенчиво врет друзьям о своих «донжуанских» подвигах, и все они уверены, что в кутеже и жуировании и заключается смысл жизни, а труд и даже просто серьезное чтение являются уделом «чудаков». Один из них, вдохновленный рассказами Поджабрина и Васи, восклицает: «Славно мы живем! <...> право, славно: кутим, жуируем! вот жизнь так жизнь! завтра, послезавтра, всякий день. Вон Губкин: ну что его за жизнь! Утро в департаменте мечется как угорелый, да еще после обеда пишет, книги сочиняет; просто смерть!., чудак!» (наст. том, с. 132). В том же духе высказывается тучный князь Поскокин, насладившись куплетами Беранже в исполнении Шене («Что за дьявол этот Беранже! пожил и других учит жить: да чего больше? пить, любить, обманывать друг друга: тут вся история и философия рода человеческого» — наст. том, с. 151). А сам Поджабрин то и дело повторяет одну и ту же сентенцию: «Жизнь коротка! надо жуировать жизнию!». Веселый ужин у баронессы Цейх, своего рода кульминация произведения, — сцена, отчасти предвосхищающая загробную «катавасию» в рассказе Ф. М. Достоевского «Бобок». Поджабрин на ужине «знатных» господ выглядит особенно неприглядно: жалкий шут с нелепыми жестами и словами, которого напоили и нарядили дамой. Его обобрали и унизили. Но это мало смущает «пустоголового» героя, вспоминающего с упоением оргию у промышляющей «любовью» баронессы Цейх, приукрашивая «аристократический» ужин, точнее, привирая в стиле Хлестакова («Графы да князья... большой свет... не хочу! Бог с ними! я люблю свободу... <...> Вот в последний раз я ужинал вместе с секретарем посольства ... что за здоровяк такой! вот жуир-то! звал в Париж» — наст. том, с. 162).

В последнее время такие казавшиеся бесспорными особенности произведения, как очерковость и «физиологическая» нравоописательность, стали оспариваться: «Никак нельзя признать, что герои гончаровских „очерков” определены, детерминированы средой. „Иван Савич Поджабрин” — это не только не физиологический очерк, а — по принципам изображения и раскрытия характеров — нечто очень далекое от „физиологий”».1

«Литературность» «Ивана Савича Поджабрина», особенно гоголевские традиции и приемы, отразившиеся в очерке, помимо Цейтлина

661

отмечали Н. Г. Евстратов (см.: Евстратов. С. 208—211), О. А. Демиховская1 и М. В. Отрадин (см.: Отрадин. С. 7—21), сопоставлявшие, в частности, главного героя произведения с Ковалевым, Поприщиным, Хлестаковым, Подколесиным, а его слугу Авдея — с Осипом из «Ревизора». «Литературность» произведения Гончарова, разумеется, не исчерпывается только гоголевскими приемами, ассоциациями, цитатами. Важным элементом литературной родословной «очерков» являются и басни Крылова. Кроме того, М. В. Отрадин обнаруживает в поджабринских «донжуанских» приключениях «комическое отражение печоринских», «комические или пародийные параллели лермонтовскому роману» (Отрадин. С. 15, 19, 20). Он же предположил, что в Поджабрине — пусть даже «в смешной, нелепой форме» — проявляется «приверженность романтическим ценностям».2

Хотя Иван Савич «книг <...> не читал», поступки и речи главного героя поразительно «литературны», а порой и «цитатны». Эта литературная соотнесенность и насыщенность становится доминантной чертой поэтики Гончарова, начиная с ранних повестей «Лихая болесть» и «Счастливая ошибка».

«Иван Савич Поджабрин» является в определенном смысле переходным звеном от светской повести «Счастливая ошибка» к романам писателя. Не случайно Ляцкий проводил параллель между бесславным комическим концом одной из многочисленных любовных авантюр Поджабрина и сюжетными ходами в романе «Обломов»: «История кончилась тем, что дворника вытолкали за дверь, а Иван Савич решил съехать с этой квартиры, к немалому негодованию слуги Авдея, ближайшего родственника обломовского Захара. Они поменялись ролями: там Захар пристает к Обломову с переездом на другую квартиру, а барин упрямится; здесь барин, который, по собственному выражению, любит свободу, приказывает слуге найти новую квартиру и тем „постараться вывести барина из беды". Разговор о квартире „с удобством всяким, и сараем особым, и ледником от хозяина" мог бы служить превосходным вариантом бесед Ильи Ильича с Захаром» (Ляцкий. С. 203—204). Вообще диалоги между Иваном Савичем и Авдеем, являясь непременным и существенным элементом юмористической (комической) стихии «очерков», могут быть с полным правом определены как прелюдия к диалогам Ильи Ильича и Захара в «Обломове». «Храпом», «энергической зевотой» и «кашлем» Авдея начинается «Иван Савич Поджабрин». Монолог Ивана Савича о пыли, паутине и битой посуде («Что ж ты пыль не обтираешь нигде, дурак этакой! (...) это что? это что? а? У меня там везде паутина! Давеча паук на нос сел! Ничего не делаешь! А еще метелку купил! К сапожнику опять забыл сходить? Да ты мне изволь новые чашки на свои деньги купить; я тебе дам бить посуду! Что это за скверный народ такой, ленивый... никуда не годится!» — наст. том, с. 133) даже в деталях близок к речам Обломова. А. Мазон, называя «очерки» посредственной вещью

662

и одновременно полагая, что «Иван Савич Поджабрин» представляет «двойной интерес», также обнаруживает в отношениях Ивана Савича и Авдея «отдаленный эскиз» отношений между Ильей Ильичом и Захаром, «неразлучной пары, которую увековечил Гончаров в „Обломове” (диалоги между барином и слугой, переезд на новую квартиру, уклад и стиль жизни)» (Mazon. P. 93—94). Мазон отчасти прав, обнаруживая в донжуанствующем маленьком чиновнике-жуире слагаемые типа, к которому Гончаров испытывал постоянную антипатию. Но есть в облике Поджабрина черты, сближающие его с идеалистом и мечтателем Александром Адуевым, о чем писал еще В. Ф. Переверзев.1 «Жуир» Гончарова в некотором роде также идеалист, не преследующий корыстолюбивых целей. В Поджабрине «поражает некое простодушие, наивность, почти детскость» (Отрадин. С. 10). Впрочем, простодушие и наивность героя (как и отсутствие корыстных побуждений) происходят из какого-то органического недостатка Поджабрина. Его странная, смешная и «низкая»2 фамилия, которой он сам стыдится (ее никак не может произнести князь Поскокин, и герой вместо фамилии старательно подсказывает ему свое имя и отчество), говорит об ущербности Поджабрина, помимо того, что она ассоциируется с фамилией Подколесин из «Женитьбы» Гоголя. Авторское отношение к герою лишено характерной для Гончарова снисходительности. Он его без обиняков аттестует как бездельника, кутилу и жуира: «Родители оставили ему небольшое состояние и познакомили его с порядочными людьми. Но он нашел, что знакомство с ними — сухая материя, и мало-помалу оставил их. Книг он не читал, хотя учился в каком-то учебном заведении. Но дух науки пронесся над его головой, не осенив ее крылом своим и не пробудив в нем любознательности. Каким он вступил в учебное заведение, таким и вышел, хотя, по заведенному в этом заведении похвальному обычаю, получил по выходе похвальный лист за прилежание, успехи и благонравное поведение» (наст. том, с. 105). Иван Савич пребывает в уверенности, что во Франции существует только одно министерство, которое почему-то распущено. Он ничего не читает и ничего не знает (все, кроме кутежей и жуирования, «сухая материя»), но притворяется человеком основательным, которому не чужды наука и прочие высшие интересы: рекомендует себя постоянным читателем «философических книг», к которым относит сочинения Гомера, Ломоносова и «Энциклопедический лексикон». Речь его — сплошной набор банальностей и пошлостей. К тому же Иван Савич косноязычен: «Она была... как бы это выразить?., милым видением, так сказать, мечтой... разнообразила этак тоску мертвой жизни...»; «тут будет что-то чистое, возвышенное, так сказать, любовь лаконическая…»;

663

«...я... вы... мы... знаете, Прасковья Михайловна, любовь двух душ есть такая симпатия... это, так сказать, жизненный бальзам»; «Вот что значит жуировать жизнию! Это истинное, высокое, так сказать, сладостное...» (наст. том, с. 132, 162, 166, 167). Даже Авдей называет своего барина «пустоголовым». Иван Савич, можно сказать, эпигон Хлестакова, но лишенный всякого артистизма и «фантазии», этакая косноязычная смазливая, кукла. Он тушуется в обществе «знатных» и наглеет со стоящими ниже его на социальной лестнице (грубость и глупость перемешались в сердитых словах Ивана Савича Авдею, вступившемуся за униженную Машу: «Всякая тварь туда же лезет любить! Как она смеет любить? Вот я барыне скажу. Зачем она любит?» (наст. том, с. 147). В герое Гончарова поразительно мало индивидуального, самобытного: он именно тип, и его жуирование, кутежи трафаретны до убожества — какой-то апофеоз пошлой скуки, бездарного и нечистого времяпрепровождения, высокопарно именуемого «образом жизни».

В «Иване Савиче Поджабрине» поражает отсутствие того лиризма, той поэзии чувств (исключение составляет лишь образ Маши), которые присутствуют во всех романах Гончарова. С мотива скуки «очерки» начинаются, а завершаются очередным бегством-переездом героя, которого постепенно, но уверенно вытесняет из повествовательного пространства «кулебяка». Таков комический финал рассказа о незатейливо-примитивных приключениях жуира Ивана Савича Поджабрина. И этот неожиданный финал, и все произведение в целом убедительнейшим образом опровергают мысль П. В. Анненкова, полагавшего, что Гончаров вряд ли способен написать шуточный рассказ (С. 1849. № 1. С. 15). Д. С. Мережковский имел серьезные основания называть Гончарова «первым великим юмористом после Гоголя и Грибоедова», особенно выделяя образы слуг: они «озарены высоким комизмом, который дает не меньшее наслаждение, чем идеальная красота».1

Гончаров решился отдать «очерки» в журнал «Современник» только после настойчивых просьб В. Г. Белинского (см.: Переписка Некрасова. Т. 1. С. 49). Даже огромный успех «Обыкновенной истории», а возможно именно этот успех, не развеял до конца сомнений писателя, с большой неохотой решившегося опубликовать «Ивана Савича Поджабрина», разумеется, в переработанном виде. Но и тщательно литературно обработанный рассказ разочаровал читателей и критиков, ожидавших большего от автора столь замечательного романа. На дату же (1842), которую, видимо, преднамеренно поставил в конце журнального текста осторожный и щепетильный Гончаров, никто не обратил внимания, в том числе и П. В. Анненков, весьма резко отозвавшийся о произведении Гончарова на страницах «Современника». «Г-н Гончаров после превосходного романа „Обыкновенная история” написал повесть „Иван Савич Поджабрин”, — рассуждал Анненков в «Заметках о русской литературе прошлого года». — Мы скажем откровенно г-ну Гончарову, что шуточный рассказ находится в противоречии с самим талантом его. С его многосторонним исследованием характеров, с его упорным и глубоким трудом в разборе лиц дурно вяжется легкий очерк, который весь должен состоять из намеков и беглых заметок. Повесть перешла у него тотчас же в подробное описание поступков смешного Поджабрина и, потеряв легкость шутки, не приобрела дельность психологического анализа, в котором он выказал себя таким мастером. К слову пришлось сказать здесь, что не всякий,

664

способный на важный труд, способен и на труд, так сказать, беззаботный. Последний требует особенного дарования. Только одна природная наклонность может указать, например, что в основании шутки должна непременно лежать серьезная идея, прикрытая тонким покрывалом блестящего изложения. Известно, что это составляет одно из существенных условий хорошей комедии, и в таком смысле шуточный рассказ еще ждет у нас творца своего. Но едва шутка понимается как сбор смешного без значения, она перестает быть шуткой, а переходит к псевдореализму, где явления окружающего мира берутся в той бессмысленной голой простоте, в какой представляются неопытному глазу. Мы преследовали этот род везде, где он ни являлся, и тем более должны осудить в г-не Гончарове. Впрочем, это единственная вещь, написанная автором в прошлом году, и молчание его доказывает, если не ошибаемся, что он занят трудом, который лучше будет соответствовать высокому мнению, которое подал он о своем таланте первым своим произведением» (С. 1849. № 1. Отд. III. С. 15—16).1

Недовольство рассказом прозвучало и в статье анонимного критика журнала «Пантеон и репертуар русской сцены». Дав высокую оценку роману Гончарова, критик одновременно выразил неудовольствие «холодной» и «безучастной» позицией автора, присовокупив далее: «Этот недостаток отчасти выкупается в „Обыкновенной истории” легким оттенком насмешки и потому не так заметен; но подобный недостаток усиливается почти всегда с каждым новым произведением, чему живым и поразительным примером служит Бальзак. Не желаем, чтобы слова наши сбылись над г-ном Гончаровым, но откровенно сознаемся, „Иван Савич Поджабрин”, напечатанный в январской книжке „Современника" нынешнего года, подтверждает наши опасения за будущность этого замечательного таланта. Просим г-на Гончарова новым произведением доказать, что он не отступит назад, не остановится на полпути, а смелою, твердою ногою пойдет к совершенствованию» (ПиР. 1848. Т. II. № 4. Отд. II. С. 57). Однако другой критик журнала, М. М. Достоевский, несколько ранее высказался об «очерках» Гончарова (он также не заметил проставленной автором даты) гораздо снисходительнее, причем в его словах по поводу критических откликов на это произведение явственно ощущалась обида на современников (главным образом на Белинского), восторженно принявших «Бедных людей» Достоевского, но весьма холодно оценивших другие его сочинения: «У нас в литературе существует странное мнение, что если писатель выступил на литературное поприще с произведением замечательным, произведением, заставившим говорить о себе, подарившим автору известность, то второе произведение его должно быть если не лучше, то, по крайней мере, равносильна первому. В противном случае автор возбуждает крики негодования, новое произведение его обсуживается не иначе, как по сравнению с первым, и зачастую терпит незаслуженное падение. Странно ожидать и еще страннее требовать от автора, чтобы он наблюдал нечто вроде геометрической прогрессии при издании каждого своего сочинения. Бенвенуто Челлини после колоссальной статуи Персея чеканил колечки и перстеньки, и никто не находил, чтобы эти безделки были следствием ослабевшего таланта. Все эти размышления пришли нам в голову по поводу

665

„Ивана Савича Поджабрина” г-на Гончарова и отзыва в одном журнале об этом произведении. Мы согласны, что эта повесть слабее романа „Обыкновенная история”, что есть натяжки в положениях, что много пожертвовано фарсу, но вместе с тем должны признаться, что читается она с большей приятностью, что много есть прекрасных сцен, что есть одно превосходное женское лицо — горничная Маша. Чего же более хотите вы от шутки, от очерков, как скромно назвал автор свое новое произведение?» (ПиР. 1848. Т. II. № 3. Отд. II. С. 100—101).

Некрасов, в журнале которого были напечатаны как «очерки» Гончарова, так и названная выше статья Анненкова, счел необходимым в рецензии на «Литературный сборник с иллюстрациями» (СПб., 1849) рассеять недоразумение и защитить Гончарова от несправедливых обвинений: «Многие, полагая, что повесть г-на Гончарова „Иван Савич Поджабрин” писана после „Обыкновенной истории”, выводят из этого включение об упадке таланта автора. В эту же ошибку впал и один из наших рецензентов в статье „Заметки о русской литературе прошлого года” («Современник». 1849. № 1), и по недосмотру редакции ошибка >та не была исправлена. Но дело в том, что „Поджабрин” писан гораздо прежде „Обыкновенной истории”, о чем свидетельствует 1842 год, поставленный под этой повестью. Мы далеко не считаем эту повесть слабой: в ней есть много своего рода достоинств, недоступных таланту менее сильному, — но истина прежде всего! Кто прочтет „Сон Обломова”, написанный действительно после „Обыкновенной истории”, тот убедится, что талант г-на Гончарова не только не клонится к упадку, но обнаруживает более зрелости» (С. 1849. № 4. Отд. III. С. 97—98; без подписи).1

Пожалуй, только А. В. Дружинин оценил рассказ Гончарова положительно, причем без оговорок и не очень корректных сопоставлений с «Обыкновенной историей», но его отзыв остался неизвестным современникам. Дружинин не закончил фельетон «Иван Савич Поджабрин. Повесть г-на Гончарова». Сохранилось лишь начало: «Повесть г-на Гончарова „Иван Савич Поджабрин” («Современник», янв<арь>, 1848) есть произведение весьма замечательное, несмотря на чрезвычайную простоту содержания и легкость рассказа. Всего более поражает в этих очерках особенная, необыкновенно замечательная сторона юмора, которым он проникнут. Этот юмор до того прост, до того натурален, что читатель, с постоянным удовольствием пробежав всю повесть, невольно спрашивает сам себя: чему же я здесь так много смеялся?» (РГАЛИ, ф. 167, оп. 3, № 17).2

666

Дружинин писал об «очерках» и после публикации их в сборнике «Для легкого чтения». В рецензии 1856 г. он особенно много места уделяет главному герою произведения и его слуге. «Что касается Поджабрина — этого петербургского Ловласа, блудливого и трусоватого, хвастливого и осторожного вместе, ищущего лакомого кусочка, но, как кошка, избегающего неприятных последствий, — то этот тип, встречающийся в жизни довольно часто, этот комический сластолюбец — очерчен великолепно г-ном Гончаровым. Веселостью, правдой и мастерством опытного пера, не делающего лишних штрихов, дышат эти страницы, простые, как сама обыденная жизнь, и так же поразительные и верные, как эта жизнь. Хорош этот жуир, Иван Савич, очень хорош, да и слуга его, Авдей, не уступит в комизме своему барину...» (БдЧ. 1856. № 9. «Литературная летопись». С. 16—17). Высоко оценил Дружинин и других героев произведения, отметил зрелость таланта писателя, сказавшуюся уже в ранних «легких <...> очерках»: «Но кроме Ивана Савича и его несравненного Лепорелло в рассказе г-на Гончарова есть много и других лиц, очерченных ловко и бойко; по-видимому, слегка он коснулся их, а посмотрите, какие живые вышли у него фигуры! каким хорошим, крупным смехом пересыпаны страницы! как рельефны, например, дворник, Анна Павловна, Прасковья Михайловна, ее крестный с своим вечным: ась!.. И все это течет так спокойно, просто, без всякой натяжки, хотя автор легко мог бы впасть в утрировку, но он ее избежал: присутствие художественного такта и уменье охватить описываемый предмет сразу — отстранили от него опасность, которая была возможна для другого, менее опытного писателя.

Если не ошибаемся, «Иван Савич Поджабрин» был написан прежде «Обыкновенной истории», хотя был напечатан после; но, во всяком случае, разбираемый нами очерк отличается зрелостью и твердостью пера сильного и уже выработанного. Хорош и крепок тот талант, который умеет, даже в легких своих очерках, заставить от души смеяться своею читателя! Кто обладает сильным и крупным смехом, тот еще долго будет привлекать к себе читателей...» (Там же. С. 19—20).1

Что касается А. А. Григорьева, то он занял по отношению к прозвучавшим в критике по поводу «очерков» Гончарова ноткам разочарования особую, можно сказать, олимпийски невозмутимую позицию:

667

роман перехвалили, а очерк оценили несправедливо низко. В сущности же, это одного рода литературные явления, к которым Григорьев относится в лучшем случае безразлично, по инерции отмечая лишь мастерство писателя в обрисовке частностей и мелочей. В большой критической работе «И. С. Тургенев и его деятельность. (По поводу романа «Дворянское гнездо»). Письма к Г. Г. А. К. Б.» (1859) он писал: «Яркие достоинства таланта г-на Гончарова признаны были без исключения всеми при появлении его первого романа, „Обыкновенной истории”. Рассказ его „Иван Савич Поджабрин”, написанный, как говорят, прежде, но напечатанный после „Обыкновенной истории”, многим показался недостойным писателя, так блестяще выступившего на литературное поприще, — хотя, признаюсь откровенно, я никогда не разделял этого мнения. В „Поджабрине”, точно так же как в „Обыкновенной истории”, обнаруживались почти одинаково все данные таланта г-на Гончарова, и как то, так и другое произведение страдали равными, хотя и противуположными, недостатками. В „Обыкновенной истории” голый скелет психологической задачи слишком резко выдается из-за подробностей; в „Поджабрине” частные, внешние подробности совершенно поглощают и без того уже небогатое содержание; оттого-то оба эти произведения, собственно, не художественные создания, а этюды, хотя, правда, этюды, блестящие ярким жизненным колоритом, выказывающие несомненный талант высокого художника, но художника, у которого анализ, и притом очень дешевый и поверхностный анализ, подъел все основы, все корни деятельности» (Григорьев. Литературная критика. С. 327). Отзыв Григорьева об «Иване Савиче Поджабрине» вытекал из его концепции творчества Гончарова, интересной, но явно тенденциозной. В одном, однако, Григорьев был прав: в раннем произведении Гончарова обнаружились если не все, то многие «данные таланта» писателя.

При жизни Гончарова рассказ переводился на иностранный (чешский) язык всего один раз. Перевод Е. Вавры был опубликован в журнале «Rodiná kronika» (1865. № 7–9). Второй по времени перевод (также на чешский язык) был сделан Й. Пелишеком; он вышел в Праге в 1922 г. в составе сборника «Слуги старого века». В 1974 г. появился перевод «очерков» на английский язык, сделанный В. Е. Брауном (Russian Literature Triquarterly. 1974. Fall. № 10. P. 7–91), а в 1987 г. в Будапеште вышел сборник «Слуги старого века» с переводом «Ивана Савича Поджабрина», выполненным Г. Гаспарикс.

С. 103. ...в вольтеровских креслах... — См. выше, с. 639, примеч. к с. 27.

С. 110. Ассигнация — бумажная купюра (достоинством в 200, 100, 50, 25, 10 и 5 руб.), введенная в обращение при Екатерине II, в 1839–1840 гг. замененная серебряным рублем как основной денежной единицей и полностью отмененная в 1843 г. путем девальвации и превращения в кредитный билет (см.: Печорин Я. Наши государственные ассигнации (до замены их кредитными билетами) // BE. 1867. № 8. С. 607—648). См. также ниже, примеч. к с. 123.

С. 113. ...крест в петлице... — Крест — знак того или иного ордена, носившийся на соответствующей орденской ленте в зависимости от степени ордена — на груди, на шее, в петлице или на рукояти оружия. Здесь, по-видимому, речь идет о знаке ордена св. Анны или св. Станислава

668

3-й степени (носившихся в петлице), «младших» в порядке постепенности российских орденов.

С. 113. Шандал (фр. chandelier) — подсвечник.

С. 114. ...майор ли, советник ли какой: должен быть полковник. — Перечисляются военные и гражданские чины разных классов: майор — по Табели о рангах армейский чин 8-го класса, соответствовавший гражданскому чину коллежского асессора; полковник — 6-го класса (т. е. двумя классами выше), соответствовавший гражданскому чину коллежского советника; советник — любой гражданский чин от титулярного советника — 9-го класса до действительного тайного — 1-го класса.

С. 114. Косушка — мера жидкости; здесь: полштофа или полбутылки (0.25 л) водки.

С. 116. ...отойди от зла и сотвори благо! — Цитата из Псалтыри (Пс. 33:15, 36:27; «Уклонися от зла и сотвори благо»), широко использовавшаяся в проповеднической литературе.

С. 116. ...пожуируем. — Жуировать (фр. jouer) — играть жизнью, наслаждаться. О типе «жуира» в литературе 1840-х гг. см.: Отрадин. С. 9–10.

С. 118. Шлафрок (нем. Schlafrock) — просторная домашняя одежда без пуговиц (халат), в которой не считалось предосудительным принимать гостей.

С. 118. ...надо жуировать жизнию. Жизнь коротка, сказал не помню какой-то философ. — «Жизнь коротка...» — начальные слова афоризма Гиппократа (460—377(356?)) «Vita brevis, ars longa» (лат. О функциях этой цитаты в тексте гончаровских «очерков» см.: Отрадин. С. 13–15. Однако более вероятно, что здесь имеется в виду не изречение Гиппократа, а широко известные в русской эпикурейской (горацианской) традиции 1810—1820-х гг. (Батюшков, Пушкин, Дельвиг, Баратынский и др.) строки Горация: «Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam» («Нам жизнь короткая возбраняет планы»; Оды. Кн. 1. 4, 15) и «сарrе diem» («лови день», «пользуйся днем»; Оды. Кн. 1. 11, 8) (Гораций. Собр. соч. СПб., 1993. С. 31, 39). Изречение Горация — в латинской версии и русском переводе — использовано в анонимной повести «Привидение», помещенной в рукописном журнале Майковых «Подснежник» за 1836 г. (ср.: «Жизнь коротка: итак, не будем простирать вдаль наши надежды, то есть станем пользоваться настоящим» — л. 49 об.). Гончаров мог быть автором или соавтором повести (см. об этом в разделе «Dubia» последнего тома сочинений наст. изд.).

С. 118. Играли из «Роберта». — См. выше, с. 641, примеч. к с. 48.

С. 120. ...обедаем на Васильевском острову, в новой гостинице ~ а оттуда на Крестовский... — О Васильевском и Крестовском островах см. выше, с. 640, примеч. к с. 37–38.

С. 120. Асенкова в трех пьесах играет. — Варвара Николаевна Асенкова (1817–1841) — знаменитая актриса Александрийского театра, блестящая исполнительница ролей в водевилях (в том числе ролей мальчиков «травести»); ее драматические роли — Офелия, Корделия («Гамлет», «Король Лир»), дочь мельника («Русалка») и др. Играла Марью Антоновну в первом представлении «Ревизора» (1836), Софью в «Горе от ума (1839), Парашу в драме Н. А. Полевого «Параша-Сибирячка» (1840). Как правило, бывала занята в трех-четырех представлениях за вечер. Умерла от чахотки.

С. 120. Манкировать (фр. manquer) — проявлять невнимательность, пренебрегать.

С. 120. Капельдинер (нем. Capelldiener) — служитель при театре.

669

С. 120. Квартальный сердито поглядывал на меня... — Т. е. квартальный надзиратель — полицейский чин, стоявший во главе квартала — низшей полицейской инстанции в городах; с 1862 г. — полицейский надзиратель.

С. 121. Никогда ничего не знает! Я не Суворов, а досадно! — Имеется в виду нелюбовь Суворова к «немогузнаям» (или «немогузнайкам»), известная по многим мемуарным и историческим источникам (см.: Собр. писем и анекдотов, относящихся до жизни Александра Васильевича, князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, собр. В. Левшина. М., 1809. С. 136; Победы князя Италийского, графа Александра Васильевича Суворова-Рымникского. М., 1815. Ч. 7. С. 78 и др.) и собственному его сочинению «Наука побеждать» (СПб., 1809. С. 24). Анекдоты о Суворове были популярны и неоднократно публиковались в первой половине XIX в. О «немогузнаях» существовал следующий анекдот: «Слова не могу знать, не умею доложить или сказать, полагаю, может быть, мне кажется, я думаю и все подобное неопределительное могло рассердить его (Суворова) до чрезвычайности. Один принадлежавший к Дипломатическому корпусу имел несчастие употреблять сии слова и никак не мог отвыкнуть. Он однажды довел князя до того, что тот велел растворить окошки и двери и принесть ладану, чтобы выкурить и очистить воздух от заразительного немогузнайства, и тут кричал он: “Проклятая немогузнайка, намека, догадка, лживка, лукавка, краснословка, двуличка, вежливка, бестолковка, недомолвка, ускромейка. Стыдно сказать, от немогузнайки много, много беды!”» (Анекдоты князя Италийского, графа Суворова-Рымникского, изданные Е. Фуксом. СПб., 1827. С. 11—12). Ср. обращение Суворова к солдатам в передаче Н. А. Полевого: «Богатыри! Неприятель от вас дрожит, но есть враг хуже неприятеля и больницы — немогузнайка, намека, догадка, лживка, лукавка, краснословка, краткомолвка, двуличка, вежливка, бестолковка, кличка, что и не выговоришь...» (Z. Z. Характеристика Суворова // СПч.1843. 24 июля. № 163).

С. 122. Вавилонское столпотворение — по библейскому мифу (Быт. 11:1—19), «смешение языков» — божественная кара, постигшая строителей Вавилонской башни. Употребляется в значении: беспорядок, суматоха. См. также ниже, с. 807, примеч. к с. 508.

С. 122. ...деньги ничтожный, презренный металл. — Выражение «презренный металл» было широко популяризировано романом «Обыкновенная история». См. ниже, с. 766, примеч. к с. 241.

С. 123. В английском магазине. — См. выше, с. 654, прим. к с. 82.

С. 123. Десять рублей, то есть три целковых по-нынешнему. ~ десять с полтиной? — Целковый — серебряный рубль. При пересчете ассигнаций, постепенно изымавшихся из обращения и полностью изъятых в 1843 г. (см. выше, примеч. к с. 110), на серебряные рубли курс в 1840 г. составлял 3.5 руб. ассигнациями за один серебряный рубль.

С. 123. Ах, Пушкин! «Братья разбойники»! «Кавказский пленник»! бедная Зарема! ~ а Гирей — какой изверг! — Имеются в виду романтические поэмы Пушкина «Братья разбойники» (1820–1821), «Кавказский пленник» (1821–1823) и «Бахчисарайский фонтан» (1821–1823).

С. 123. ...«Энциклопедический лексикон»... — Речь идет об издании, в 1835–1841 гг. предпринятом в Петербурге А. А. Плюшаром (1806–1865) (вышло 17 томов, издание закончено не было).

С. 125. ...ворону в павлиньих перьях. — Пословичное выражение, вошедшее в обиход благодаря басне И. А. Крылова «Ворона» (1825).

670

С. 126. ...горшечков от Поскочина... — Петербургский магазин Поскочина (фарфоровых, фаянсовых и хрустальных изделий) находился на Невском проспекте в доме Католической церкви напротив Гостиного двора (см.: Пушкарев. С. 447).

С. 126. ...начальник отделения, столоначальник... — Речь идет о должности чиновника гражданской службы в подразделениях департаментов министерств (отделениях), которая, как правило, соответствовала чину не ниже 6-го класса (коллежского советника), и о должности заведующего столом, т. е. особым разрядом дел внутри отделений департаментов (соответствовала, как правило, чинам 7–8 класса, надворного советника и коллежского асессора).

С. 126. Вицмундир — мундирный фрак или сюртук, форменная одежда чинов гражданских ведомств.

С. 127. Венгерка — отделанный на груди тесьмой мундир офицеров лейб-гвардии Гусарского полка (в 1840-е гг.); носился и отставными офицерами, а также штатскими: короткая куртка-венгерка — излюбленная одежда деревенских помещиков, популярность которой связана с особой престижностью военной формы, принадлежности к военному сословию. «Это увлечение венгеркой было так хорошо известно, что в литературных произведениях 40-х гг. ее часто упоминают именно в ироническом смысле» (см.: Кирсанова Р. М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок: Костюм — вещь и образ в русской литературе XIX века. М., 1989. С. 59–62).

С. 128. ...у вас огромная опека... — Цитата из «Горя от ума» А. С. Грибоедова, реплика Лизы: «Сказать, сударь, у вас огромная опека!» (д. IV, явл. 12).

С. 129. ...хороша стрекоза! кажется, вовсе не попрыгунья. — Имеется в виду басня И. А. Крылова «Стрекоза и Муравей» (1808).

С. 129. ..я мизантроп! — Вероятный намек на героя комедии Ж.-Б. Мольера «Мизантроп» (1666).

С. 130. ...черт знает, зачем они тут висят. Это дурак Авдей развесил. — Возможна ассоциация с гоголевской «Повестью о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834). Ср.: «Вот глупая баба! так она и ружье туда же повесила» (Гоголь. Т. II. С. 233).

С. 136. ...в платочке à la Fanchon... — Т. е. в завязанном под подбородком (имя Fanchon — простонародное уменьшительное от Françoise).

С. 137. Креп-паше — вероятно, искаженное «крепрашель» — популярная в середине прошлого века разновидность крепа золотисто-бежевого оттенка, от имени Рашель (1821–1858), знаменитой французской трагической актрисы (см.: Кирсанова Р. М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок: Костюм — вещь и образ в русской литературе XIX века. С. 128—129).

С. 138. ...почитай мне когда-нибудь в книжку... — Подобная форма характерна для среднерусских и севернорусских говоров (см.: Словарь русских народных говоров. Л., 1969. Вып. 4. С. 6).

С. 140. ...с светло-дикими арабесками. — Дикий — серый цвет пепельного оттенка. Об арабесках см. выше, с. 653, примеч. к с.68.

С. 140. Драпри (фр. draperie) — драпировка, занавес.

С. 141. Трельяж (фр. treillage) — плетеная решетка для вьющихся растений.

С. 142. ...«La duchesse de Châteauroux». — Жизнь герцогини Шатору (1717–1744), фаворитки Людовика XV, послужила материалом для многих книг. См., например: Remarquable histoire de la vie de défunte Marie-Anne de Mailly, duchesse de Châteauroux. Paris, 1746; Dufour G.

671

Correspondance inédite de M-me de Châteauroux avec le duc de Richelieu Paris, 1806.

C. 142. Кипсек (англ. keepsake) — роскошно иллюстрированное издание.

С. 144. Экая лихая болесть... — См. выше, с. 631.

С. 145. Креман — сорт шампанского, изготовлявшийся в итальянском городе Крема (Crema). Клико (Вдова Клико) — сорт французского шампанского.

С. 147. Что вы обижаете девчонку-то? ~ ведь и она человек: любит тоже. — Возможная трансформация карамзинского мотива («Бедная Лиза», 1792): «И крестьянки любить умеют».

С. 150. Я буду вашей Гебой. — В греческой мифологии Геба — дочь Зевса, богиня вечной юности; подносила богам на пирах нектар и амброзию.

С. 150–151. ...спеть куплеты Беранже ~ Что за дьявол этот Беранже! пожил и других учит жить ~ пить, любить, обманывать друг друга: тут вся история и философия рода человеческого. — В 1820–1830-е гг. политические песни-памфлеты П.-Ж. Беранже (Beranger; 1780–1857) находились в России под цензурным запретом. Большой популярностью пользовались его легкие куплеты, весьма фривольного содержания, воспевающие гризеток, веселые попойки, любовные утехи, например «L’homme range» (в переводе В. Л. Пушкина), «Roger Bontemps» (в переводе Д. Ленского) и многие другие. Над модным увлечением Беранже Пушкин иронизировал в «Графе Нулине» (1825): герой поэмы возвращается в Россию «С bons-mots парижского двора, / С последней песней Беранжера» (см.: Старицына З. А. Беранже в России: XIX век. М., 1969. С. 9–46).

С. 151. Пуассардка (от фр. poissarde) — базарная торговка.

С. 157. — Для чего же вы служите?Из чести-с. — Выражение «из чести» звучало двусмысленно, означая «из благородных побуждений», «из чувства долга», т. е. бескорыстно, и одновременно — «за чаевые» (а равно и «за взятки» или иное неофициальное вознаграждение; от «честить» — подносить, потчевать). Эта двусмысленность неоднократно обыгрывалась разными авторами, как правило подразумевавшими реплику кухарки из борделя в поэме В. Л. Пушкина «Опасный сосед» (1811); «Из чести лишь одной я в доме здесь служу» (Поэты-сатирики XVIII— начала XX в. Л., 1959. С. 264 и 658 (коммент. Г. В. Ермаковой-Битнер) (Б-ка поэта. Большая сер.)). О популярности этой аллюзии см.: Лотман. С. 39; об использовании ее М. Е. Салтыковым-Щедриным см.: Иванов Г. В. Из комментария к произведениям русских писателей // РЛ. 1972. № 3. С. 185. Ср. в «Истории о петухе, кошке и лягушке» (1834) В. Ф. Одоевского: «Не то чтоб это можно было назвать взяткою! Нет! Наши реженские лавочники так любили Ивана Трофимовича, что носили к нему все из чести!» (Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 2. С. 23): ср. также в одном из «Парижских писем» (1843—1844) Н. И. Греча рассказ о тяжбе между А. Дюма и Г. Гальярде, которая велась, по его словам, «не из славы, но из авторского дохода, десятой доли сбора <...> Точно не из чести!» (СПч. 1843. № 219. 1 окт.).

С. 158. «Поучительные размышления» — типовое название многократно переиздававшихся сборников «душеполезного» чтения: «поучительными» могли быть повествования, беседы, слова.

С. 159. ...на масленице крестный берет ложу... — Героиня бывает в театре в короткий период традиционных (не порицаемых церковью) масленичных увеселений (гуляний, качелей, ледяных гор и пр.).

С. 161. ...с анненским крестом на шее. — Т. е. с орденом св. Анны 2-й степени.

672

С. 161. ...этакой крючок загнул! — Крючок в деле — «придирка, кривое, проискливое направленье» (Даль В. И. Словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. 2. С. 208).

С. 161. В аттестате-то глухо насчет этого сказано. — Аттестат о службе — документ, выдававшийся чиновникам при отставке и включавший все сведения о личности, состоянии, службе, правах на дворянство (заменял паспорт).

С. 162. ...а у нас добрый вистик составлен... — См. выше, с. 656, примеч. к с. 96.

С. 162. Чиновник особых поручений — должность при директорах департаментов министерств (также при губернаторах), предоставлявшая особые полномочия и приобретаемая, как правило, по протекции; исполнитель разовых поручений.

С. 163. Полумеринос — полушерстяная материя, на изготовление которой шла шерсть тонкорунных овец (мериносов).

С. 163. Апраксин двор — торговые ряды в центре Петербурга на Садовой ул., внутри которых находился Толкучий рынок.

С. 163. К моей постели одинокой / Не крался в темноте ночной... — Неточная цитата из второй части поэмы «Кавказский пленник». У Пушкина: «К моей постеле одинокой / Черкес младой и черноокий / Не крался в тишине ночной».

С. 163. ...два племянника крестного папенькиодин студент, другой юнкер. — См. выше, с. 654, примеч. к с. 78.

С. 164. Зайдешь к Беранже иностранные газеты прочитать... — Знаменитая кондитерская Вольфа и Беранже («Café chinois» — «Китайская кофейня») была в моде у светской молодежи Петербурга; находилась на углу Невского пр. и р. Мойки (ныне — Невский пр., д. 18). В 1840-х гг. при кондитерской имелась особая читальня, куда поступали свежие номера газет и журналов (см.: Яцевич А. Г. Пушкинский Петербург. СПб., 1993. С. 279–280).

С. 164. ...об испанских делах, о французском министерстве... — С 1833 по 1840 г. в Испании шла «карлистская» война между доном Карлосом Старшим, провозгласившим себя королем Карлом V, и царствующей династией испанских Бурбонов; сопровождалась народными мятежами в отдельных областях, продолжавшимися до 1843 г. В 1841— 1843 гг. произошла смена регентов при несовершеннолетней Изабелле II. Во Франции с 1836 по 1840 г. сменилось четыре кабинета министров, после чего пришло к власти (1840–1847) министерство во главе с Ф. Гизо, при котором расцвели коррупция, хищения, биржевые спекуляции.

С. 164. ...товарищи управляют... — Речь идет о должности товарища (т. е. заместителя, помощника) министра в России. По специальному закону 1840 г. должность товарища министра, практически утратившая к этому времени свои функции и существовавшая только в военном ведомстве, была восстановлена в большинстве министерств с более значительными, чем до 1840 г., полномочиями.

С. 164. ...обедать к Леграну или к Дюме. — Легран — владелец французского ресторана в Большой Морской ул.; Дюме — владелец французского ресторана, пользовавшегося репутацией «бесспорно лучшего табльдота в городе» (Яцевич А. Г. Пушкинский Петербург. С. 241), на углу Гороховой и Малой Морской ул. (ныне: Малая Морская, д. 15/17).

С. 165. ...признан был ~ за любезного, фешенебельного ~ человека. — Об использовании в литературе 1840-х гг. слова «фешенебельный» (англ. fashionable) см. ниже, с. 787–788.

673

С. 165. ...смоталась бы, чисто смоталась бы девка. — В просторечии «смотаться» — сбиться с пути.

С. 165. Ридикюль (фр. reticule) — женская ручная сумочка.

С. 166. ...любовь двух душ есть такая симпатия... — См. ниже, с. 775–776, примеч. к с. 347.

С. 166. Вы камень, вы лед... — Неточная цитата из «Горя от ума»; реплика Лизы, обращенная к Молчалину: «Вы, сударь, камень, сударь, лед» (д. IV, явл. 12).

С. 168. ...к свадьбе, говорит, надо, чтоб поспело; мясоеду немного остается. — Мясоед — период, когда по православному церковному уставу разрешена мясная пища; осенний — с 15 августа по 14 ноября и зимний — с 25 декабря до масленицы; по традиции — время свадеб. Здесь речь идет о зимнем мясоеде (см.: наст. том, с. 165: «Был зимний вечер»).

С. 169. Мараскин (от фр. marasca — кислая вишня) — ликер, изготовлявшийся в Далмации из особого сорта вишен.

С. 169. Коломна — окраинная часть Петербурга на правом берегу Фонтанки, населенная преимущественно мастеровыми и торговцами; в начале XIX в. — одна из самых бедных частей города (см.: Пушкарев. С. 74; Яцевич А. Г. Пушкинский Петербург. С. 8–9, 164–165). См. поэму Пушкина «Домик в Коломне» (1830); описание жителей Коломны содержит как первая, так и вторая редакция повести Гоголя «Портрет» (1834; Гоголь. Т. III. С. 119–121, 430–431).

С. 169. ...долбня ты этакая! — Долбня — колотушка, деревянный молот; здесь: дурень.

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

(С. 172)

Автограф неизвестен.

Источники текста

С. 1847. № 3. С. 5—158; № 4. С. 241—412

1848Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. СПб., 1848. (Б-ка рус. романов, повестей, записок и путешествий).

1858Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. 2-е изд. И. И. Глазунова. СПб., 1858.

1862Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. 3-е изд. И. И. Глазунова. СПб., 1862.

1868Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. 4-е изд., вновь испр., И. И. Глазунова. СПб., 1868.

1883Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. 5-е (на титуле ошибочно: 4-е) изд. И. И. Глазунова. СПб., 1883.

1884Гончаров И. А. Полн. собр. соч. / С портретом автора, гравированным акад. И. П. Пожалостиным и факсимиле. Изд. И. И. Глазунова. СПб., 1884. Т. I.

1887Гончаров И. А. Полн. собр. соч. 2-е изд. Изд. И. И. Глазунова. СПб., 1887. Т. I.

1887 (2) — Гончаров И. А. Обыкновенная история: Роман в 2 ч. Изд. И. И. Глазунова. СПб., 1887.

674

Впервые опубликовано: С. 1847. № 3. С. 5—158, с указанием имени автора в оглавлении (ценз. разр. — 28 февр. 1847 г.); № 4. С. 241—412, с подписью: «Ив. Гончаров» (ценз. разр. — 31 марта 1847 г.).

В собрание сочинений впервые включено: 1884.

Печатается по тексту 1887 с устранением явных опечаток и очевидных описок, не замеченных писателем, а также со следующими исправлениями по предшествующим изданиям:

С. 177, строки 21—22: «Марьи Карповны» вместо «Марьи Васильевны» (описка Гончарова).

С. 185, строка 38: «уведомить» вместо «уведомит» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 195, строка 11: «питаю уверительную надежду на ваше усердие» вместо «питаю усердие» (по С).

С. 195, строка 41: «Есть у нас» вместо «Есть у вас» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 212, строка 34: «поровну» вместо «по ровно» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 214, строка 14: «а к Софье» вместо «к Софье» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 227, строка 27: «подбежал» вместо «побежал» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 228, строка 16: «наклонялся» вместо «наклонился» (по С, 1848, 1858, 1862, 1883).

С. 231, строка 32—33: «он далек был» вместо «он далеко был» (по 1868).

С. 232, строка 23: «туалеты» вместо «туалет» (по 1868).

С. 234, строка 29: «прибавлял» вместо «прибавил» (по С, 1848, 1858, 1862).

С. 235, строка 35: «денег за посуду» вместо «денег» (по 1868).

С. 243, строки 32—33: «и не советую торопиться жениться» вместо «и не советую жениться» (по 1868).

С. 244, строка 9: «А ты ведь женился бы» вместо «А ты женился бы» (по С, 1848, 1858, 1862).

С. 247, строка 33: «вошли в пословицу» вместо «вошла в пословицу» (по 1868).

С. 248, строка 8: «А если она влюбится» вместо «А если она влюблена» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 255, строки 9—10: «по дорожке» вместо «по дороге» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 263, строка 21: «Посмотрите» вместо «Посмотри» (по 1868).

С. 268, строка 12: «и соснуть» вместо «соснуть» (по С, 1848, 18$8, 1862, 1868, 1883).

С. 299, строки 35—36: «...да! в солдаты: положим, что в солдаты и не отдадут, да ведь после этой истории» вместо «да! в солдаты: кроме того, после этой истории» (по 1848, 1858).

С. 301, строка 34: «объяснять» вместо «объяснить» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 305, строки 35—36: «ты бы лучше мать полюбил, с бородавкой-то: та надежнее» вместо «ты бы лучше мать полюбил» (по 1868).

С. 312, строка 9: «что я остался неразгаданным и непонятным ей» вместо «я остался неразгаданным ей» (по С).

С. 314, строка 29: «не часто встречающимися» вместо «не часто встречающимся» (по С).

С. 321, строка 14: «не так виноват» вместо «так не виноват» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

675

С. 321, строка 28: «так он и того» вместо «он и того» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 327, строка 16: «такой» вместо «так» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 338, строка 14: «Он и ей кивнул» вместо «Он ей кивнул» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 338, строка 40: «видела» вместо «видала» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 341, строка 25: «продолжал он читать» вместо «продолжал он» (по 1868).

С. 344, строки 5—11: «Петр Иваныч заметил это. — Ну, кончай, Александр, — сказал он, — да поговорим о другом. — И это туда же! — крикнул Александр, швырнув тетрадь в печь. Оба стали смотреть, как она загорится» вместо «Петр Иваныч заметил это. Оба стали смотреть, как она загорится» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 346, строка 7: «что его видят» вместо «что видят» (по С, 1848, 1858).

С. 349, строка 15: «сам скажу» вместо «там скажу» (по 1868).

С. 350, строка 3: «Вот я и поддерживала» вместо «Вот я поддерживала» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 351, строка 11: «бледен не от природы» вместо «не от природы» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 356, строки 7—8: «что он мало делом занимается» вместо «что он мало занимается» (по С).

С. 356, строка 24: «не каждый же день» вместо «не каждый день» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 357, строка 39: «Он и слушать ничего не хочет» вместо «Он слушать ничего не хочет» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 357, строка 40: «я знаю, что это значит» вместо «я знаю» (по 1868).

С. 360, строки 39—42: «но беда в том, что воображение, а за ним и сердце у ней были развиты донельзя, вскормлены романами и приготовлены ни для первой, ни для второй и третьей, а для такой любви, которая существует в романах» вместо «но беда была в том, что сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической (романтической — С) любви, которая существует в некоторых романах» (по 1868).

С. 360, строка 43: «и бывает» вместо «бывает» (по 1868).

С. 363, строки 10—13: «герои Жанена, Бальзака, Друино: что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане? И сама Венера перед новыми героинями — просто жалкая невинность!» вместо «Жанены, Бальзаки, Друино — и целая вереница великих мужей! Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане? Венера перед этими новыми героинями просто невинность!» (по 1868).

С. 364, строка 27: «удивления» вместо «удовольствия» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 366, строка 32: «и предалась» вместо «предалась» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 375, строки 14—15: «откуда с тоской наблюдала» вместо «откуда взорами с тоской наблюдала» (по 1868).

С. 381, строка 13: «урока» вместо «упрека» (по С, 1848, 1862, 1868).

С. 391, строка 41: «пролюбила» вместо «полюбила» (по С, 1848, 1858, 1862, 1883).

676

С. 392, строки 15—16: «забвения прошедшего, спокойствия, сна души» вместо «забвение прошедшего, спокойствие, сна души» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 405, строки 40—41: «сильнее ляжет на душу» вместо «сильнее наляжет на душу» (по 1868).

С. 406, строка 10: «Она вздохнула» вместо «Она вздрогнула» (по 1868).

С. 409, строка 13: «Берега и река» вместо «Берега и реки» (по 1868).

С. 409, строки 39—40: «они не воротятся» вместо «они не воротятся»

С. 414, строка 36: «Я и сплю» вместо «Я сплю» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 419, строки 23—25: «ожидал бы счастия в будущем; с этим ожиданием и дожил бы до тех пор» вместо «ожидал бы до тех пор» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

С. 425, строка 40: «Плакучие ивы» вместо «Плакучие березы» (по С, 1848, 1868).

С. 428, строка 25: «просадят» вместо «посадят» (по 1862, 1883).

С. 429, строка 14: «Софья Васильевна» вместо «Софья Михайловна» (описка Гончарова).

С. 430, строка 24: «милосердая заступница» вместо «милосердная заступница» (по С, 1848, 1858).

С. 430, строка 25: «Такое сомнение нашло» вместо «Такое сомнение навело» (по смыслу; опечатка во всех прижизненных изданиях).

С. 436, строка 39: «да не испорчен ли это значит» вместо «не испорчен ли, значит» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868, 1883).

С. 440, строка 23: «слышь, плоха» вместо «слышишь, плоха» (по 1868).

С. 453, строки 21—22: «два-три конца от одного утла до другого» вместо «два-три конца от одного конца до другого» (по С, 1848, 1858).

С. 455, строка 8: «Хороший дом» вместо «Хорош дом» (по С, 1848, 1858, 1868).

С. 463, строка 43: «зачем женятся» вместо «зачем жениться» (по С, 1848, 1858, 1862, 1868).

1

Творческую историю первого романа Гончарова приходится воссоздавать лишь на основании косвенных данных, поскольку мы не располагаем ни ранними подготовительными материалами,1 ни рукописями, ни письмами автора или его корреспондентов, отражающими какие-либо этапы возникновения или развития замысла. Таким образом,

677

в распоряжении современного исследователя нет ни одного документа, непосредственно связанного с допечатным текстом «Обыкновенной истории». Сохранились лишь скупые мемуарные свидетельства самого Гончарова и его современников.

Известно, что в 1845 г. рукопись части первой романа была готова и отдана М. А. Языкову для передачи Белинскому и что тогда еще не была дописана часть вторая.1 К Белинскому рукопись попала, вероятно, в самом начале 1846 г., что подтверждается письмом Ф. М. Достоевского к М. М. Достоевскому от 1 апреля этого года, где говорится, что Гончарова «ужасно хвалят» (см. ниже, с. 718). Вероятно, тогда же, т. е. весной — не позднее начала лета 1846 г., Гончаров согласился на предложение Белинского отдать роман в подготавливаемый критиком сборник «Левиафан». Но и неуверенность в судьбе сборника,2 и, вероятно, усиленные просьбы А. А. Краевского, предлагавшего больший гонорар, чуть не склонили Гончарова на сторону редактора-издателя «Отечественных записок», что едва не повело к разрыву романиста с Белинским и Некрасовым и уж во всяком случае способствовало охлаждению отношений между ними.3 Тем не менее, как только Некрасову и И. И. Панаеву удалось купить (у П. А. Плетнева) «Современник», они сразу же обратились к автору «Обыкновенной истории»: «Мы объяснили Гончарову дело о журнале; он сказал, что Краевский ему дает по 200 р. за лист; мы предложили ему эти же деньги, и роман этот будет у нас» (Некрасов. Т. X. С. 54). В ноябрьском номере «Современника» в объявлении об издании журнала на 1847 г. Гончаров значился в числе его новых сотрудников. «Обыкновенная история» была принята к напечатанию в мартовском и апрельском номерах.

В соответствии с практикой того времени, Гончаров мог сначала сдать в редакцию лишь первую часть романа — для мартовского номера. А поскольку номера «Современника» выходили, как правило, в самые первые дни соответствующего месяца, то сделать это он должен был не позднее конца января. Уже 10 февраля 1847 г. И. И. Панаев писал И. С. Тургеневу: «И. А. Гончаров сияет, читая свои корректуры...» (Панаев. Сочинения. С. 522). 28 февраля последовало цензурное разрешение номера,4 а на следующий день, накануне выхода его в свет, Белинский сообщал Тургеневу: «У „Современника” теперь 1700 подписчиков. Завтра выйдет 3 №, и по всем признакам повесть Гончарова должна произвести сильное впечатление. Будь она напечатана в первых 2-х №№ <...> можно клясться всеми клятвами, что уже месяц назад все 2100 экземпляров были бы разобраны и, может быть, надо было бы печатать еще 600 экземпляров...» (Белинский. Т. IX. С. 627). 31 марта последовало цензурное разрешение

678

№ 4 «Современника» с частью второй романа; номер вышел в свет 1 апреля (см.: Боград. С. 62). Оба номера открывались «Обыкновенной историей».

Названный самим Гончаровым срок создания романа (см. выше, с. 677) представляется маловероятным, особенно если вспомнить, что работа над «Обломовым» продолжалась в течение 10 лет, а на обдумывание и написание «Обрыва» ушло 20 лет; к тому же время создания «Обыкновенной истории» — это период активной служебной деятельности Гончарова.1 О том, что этот срок был более длительным, свидетельствует сам писатель в статье «Лучше поздно, чем никогда», где сказано: «В начале 40-х годов, когда задумывался и писался этот роман...».

Читая в 1846 г. рукопись романа в разных домах, Гончаров вносил в нее по ходу чтения и обсуждения отдельные поправки, продолжая таким образом работу над текстом.2 По свидетельству А. В. Старчевского, он «постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк»; Гончаров согласился с замечаниями В. Н. Майкова, решив сделать в рукописи некоторые изменения «сообразно с указаниями молодого критика» — Гончаров в воспоминаниях. С. 54; см. также об этом ниже, с. 716).

Этим, собственно, и исчерпываются все данные, относящиеся к творческой истории романа. Что же касается истории его печатного текста, то она, несмотря на отсутствие наборной рукописи журнального текста и корректур всех последующих изданий, может быть освещена в достаточно полном объеме. О работе Гончарова над корректурами журнальной публикации неизвестно ничего, кроме приведенного выше сообщения Панаева Тургеневу о самом факте такого чтения. Но сохранились позднейшие рассказы современников писателя (А. Ф. Кони и М. М. Стасюлевича) о характере работы Гончарова над корректурами его произведений. Более общее свидетельство принадлежит Кони. Он писал: «Сомнения автора касались не только существа его произведений, но и самой формы в ее мельчайших подробностях. Это доказывают его авторские корректуры, которые составляли, подобно корректурам Толстого, истинную муку редакторов. В них вставлялись и исключались обширные места, по нескольку раз переделывалось какое-либо выражение, переставлялись слова, и уже подписанная к печати корректура внезапно требовалась обратно для новой переработки» (Гончаров в воспоминаниях. С. 241—242).

Выходом в свет № 4 журнала «Современник» с частью второй романа заканчивается первый этап сложной и долгой истории «выделки» его текста.

После журнальной публикации роман выходил пятью изданиями (в 1848, 1858, 1862, 1868 и 1883 гг.), затем дважды включался в прижизненные

679

собрания сочинений Гончарова. Последний раз он появился отдельным изданием в 1887 г.

Помещенный в настоящем томе свод вариантов всех перечисленных изданий (Варианты. С. 561—604) позволяет сделать вывод о том, что текст романа правился от издания к изданию (до выхода его в последнем прижизненном собрании сочинений), причем правка со временем принимала все более углубленный характер.1

«Неслыханный» успех романа (см. ниже, с. 719) обеспечил его выход отдельным изданием менее чем через год после журнальной публикации: 10 февраля 1848 г. Некрасов обращается к А. В. Никитенко с просьбой подписать к выпуску уже напечатанную книгу (см.: Некрасов. Т. X. С. 107); 13 февраля последовало цензурное разрешение, подписанное цензором А. Очкиным.

Высказывалось мнение, что это издание полностью соответствовало журнальному тексту, если не считать малозначительных частных исправлений (см.: Цейтлин. «Счастливая ошибка». С. 124; 1977. С. 510). Действительно, правка в основном касалась частностей: Гончаров последовательно проводит сокращение отдельных эпизодов, фраз, слов (снимает длинный монолог матери Надиньки в гл. V части первой («„Не будет, говорит она”. Ну, думаю, не будет, так что ж ждать понапрасну ~ „Нет, говорит она”» — вариант к с. 277, строки 24—25); вычеркивает излишне подробные описания (после слова «флигелями» снимает пояснение: «на улицу, об одном окне каждый» — вариант к с. 205, строка 14); отказывается от пространной характеристики бесед Александра с Лизой о «писателях» из главы IV части второй (вариант к с. 403, строкой 23); убирает отдельные авторские ремарки (вроде: «Глаза ее отуманились» — вариант к с. 263, строка 6)).

Не исключено, что более объемные сокращения в части первой романа (по сравнению с последующими) были реакцией автора на критику А. Д. Галахова, указавшего не только на излишнюю описательность, но и на «несоразмерность» между двумя частями романа: «вторая половина некоторым образом убивает первую» (см. ниже, с. 729). О том же, что все сокращения, подчас даже мелкие, вплоть до отдельного имени, носили творческий характер, говорит один, казалось бы, не очень значительный пример: в главе II части первой перечень известных имен, приводимый Петром Ивановичем («Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой...»), в журнальном тексте включал имя французского педагога Жакото (Jacotot, 1770—1840), автора книги «Langue étrangère» (1829), в которой утверждалось, что в основе изучения всех наук должно лежать заучивание наизусть (вариант к с. 223, строка 23). Еще в 1818 г. Жакото выступил со своим методом преподавания, направленным на развитие активности и самостоятельности обучающихся; его основные сочинения — «Всеобщее обучение. Родной язык» (1823) и «Иностранный язык» (1829). Главные принципы Жакото укладывались в несколько формул: кто сильно хочет, тот может; человеческий разум способен сам образовывать себя; умственные способности у всех одинаковы. Система Жакото была популярна в Западной Европе и в России в 1830-е гг. В заметке В. Ф. Одоевского «О системе Жакото. (Замечания

680

на статью, помещенную в «Journal de Débats» 1829, дек. 13-го)», напечатанной в № 9 пушкинской «Литературной газеты» за 1830 г., говорится, что эта метода заслуживает «уважение или, по крайней мере, внимание ученого мира» России, и сообщается, что «на русском языке готовится особенное сочинение о сей методе», которая «обошла Англию, завела споры в Германии и произвела необыкновенное действие во Франции, где в начале 1829 года заведено уже было пять школ по методе всеобщего обучения <...> коих число ежедневно умножается и где мы насчитали по журналам уже до 16 отдельных сочинений, вышедших в прошлом году по сему предмету, кроме периодического издания, составляемого сыновьями изобретателя...».1 Однако к 1848 г. популярность Жакото уже не шла в сравнение с известностью других названных в романе ученых, и Гончаров снимает это имя.

Различного рода добавления встречаются в значительно меньшем количестве. Чаще всего они носят характер уточнений (так, фраза Александра: «Вы, дядюшка, решаетесь назвать глупостью этот святейший порыв души, это благородное излияние» — заключается теперь словом «сердца» (вариант к с. 220, строки 43—44); вместо «исподтишка» становится: «он замечал, как исподтишка» (вариант к с. 231, строки 14—15); после слов: «Он остался один» — прибавлено: «в раздумье» (вариант к с. 264, строка 4) и т. п.). Тот же уточняющий характер носят и более заметные добавления: например, в сцене прихода Александра (вместо ожидаемого Надинькой графа Новинского) появилась фраза: «Не этого гостя ожидала она» (вариант к с. 287, строки 12—13); в авторском описании раздумий Лизаветы Александровны по поводу «кодекса сердечных дел» ее мужа добавляется фраза: «...тогда другое дело: она, может быть, поступила бы, как поступает бо́льшая часть жен в таком случае» (вариант к с. 314, строки 26—28).

Еще один заметный слой правки — активное вторжение автора в диалоги героев, и чаще всего не в самые диалоги, а в авторские ремарки, сопровождающие прямую речь («закричала» вместо «заговорила» (вариант к с. 338, строка 30); «сказала Надинька пророческим тоном» вместо «сказала с испугом Надинька» (вариант к с. 263, строки 42—43); «возражал на это» вместо «возразил» (вариант к с. 403, строка 12) и т. п.). Такая правка будет последовательно проводиться вплоть до последних изданий романа в собраниях сочинений.2

681

Самый же обильный слой правки — правка стилистическая. Это прежде всего замена отдельных, подчас действительно малоудачных фраз, выражений и оборотов другими (например: «что-нибудь такое — достигло до той степени, где» вместо бывшего «что-нибудь этакое — без границ, то есть в такой степени, когда уж» (вариант к с. 307, строки 24—26) или более простая фраза: «Счастье для него кончилось, и какое счастье? фантасмагория, обман» — вместо следующего авторского рассуждения по поводу очередного «разочарования» Александра: «Прямое счастье для него кончилось, и какое счастье: всё в обмане» (варианты к с. 390, строки 31, 32)). Иногда замена объясняется более сложными мотивами: так, в описании бала в главе II части первой слова «гром мазурки»1 заменяются словами «гром музыки» (вариант к с. 231, строки 41—42) — вероятно, не только потому, что на бале танцевали не одну мазурку, но и потому, что Гончаров заметил ниже в этом же абзаце слова «рев мазурки».

Освобождается текст и от чересчур эмоциональных выражений (вроде того, что следовало за словом «документ» в заключительном письме Александра к дяде: «писанный вашей кровью!!!» — вариант к с. 452, строки 26—27), от выражений и оборотов, либо устаревших, либо просто «сорных», неловких (простонародное «подцепить» заменяется на «залучить» — наст. том, с. 555, сноска 3; слова «на колени, что ли бы» на «на колени бы» (вариант к с. 207, строка 6); слова «сильно вздыхая» на «млея и вздыхая» (вариант к с. 269, строки 31—32 и т. п.).

Все подобные изменения: добавления, сокращения, исправления и прочие разночтения (в общей сложности числом около 200) явились лишь первым этапом работы Гончарова над текстом «Обыкновенной истории»; они показывают, насколько требователен был писатель к произведению, стилистика которого почти не вызвала нареканий критики.

Второе отдельное издание «Обыкновенной истории» вышло в свет 23 декабря 1857 г. (на титульном листе проставлен 1858 г.; см.: Летопись. С. 80). Цензурное разрешение было получено значительно раньше, 20 апреля (цензором был И. И. Лажечников). Вероятно, такой разрыв между цензурным одобрением и выходом в свет был связан с тем, что в самом начале лета (7 июня) Гончаров собирался за границу, намереваясь там работать над «Обломовым», и спешил отдать в цензуру исправленный текст (корректуры же проходили без него — их держал И. И. Льховский). Следовательно, над текстом «Обыкновенной истории» он работал лишь до апреля 1857 г. В это время завершалась публикация в различных периодических изданиях отдельных очерков из будущей книги «Фрегат „Паллада”» и готовилось отдельное издание этой книги;2 наконец, это был период интенсивной служебной деятельности Гончарова-цензора.3 Но, несмотря на все это, правка текста «Обыкновенной истории»

682

продолжалась, хотя объем ее и уменьшился (на треть по сравнению с правкой в предыдущем издании). По всему тексту идет дальнейшее сокращение отдельных фраз, частей фраз, слов (так, из фразы: «...они (слезы. — Ред.) потоком подступили к горлу» — было убрано слово «потоком» (вариант к с. 173, строка 5)); из начала фразы: «Она в три приема...» — ушли слова-штамп «с быстротой молнии» (вариант к с. 177, строка 11); упростилась фраза: «Не заводи лишнего, ни роскоши», теперь она стала читаться следующим образом: «Не заводи роскоши» (наст. том, с. 554, сноска 9); с такой же целью были преобразованы часть фразы: «искушение чад Евы — мальчишек» (стало: «искушение мальчишек» — вариант к с. 205, строки 16—17) и выражения «какая-то молодая» (стало: «молодая» — вариант к с. 278, строка 9), «прерадушно пожал» (стало: «пожал» — вариант к с. 462, строка 43), «не одним этим, — он указал на голову» (стало: «не одной головой» — вариант к с. 462, строка 3); были сокращены «лишние» слова в Эпилоге (во фразе: «видя, что дядя глядит на него свирепо» — после слова «дядя» до 1858 г. было: «машет ему обеими руками и», а после слов «зверское лицо» шли слова «и замахал рукой»; от текста: «А ну-ка, покажи голову: теперь у самого лысина, а женишься! что?» — осталось только: «Покажи-ка голову» — варианты к с. 464, строки 18, 37, 44).

Продолжались и различного рода замены (уменьшительное «дурачки» было исправлено на «дураки»; вместо выражения «без спросу украли» появилось слово «вытащили»; «зеленые панталоны» Александра превратились в «синие», став одного цвета с сюртуком; «дома» почти последовательно исправлялись на «домы» (варианты к с. 173, строка 25, с. 197, строки 9, 33, с. 207, строка 16). По всему тексту тщательно выправлялись отдельные фразы: «Божественная искра огня, который (до 1858 г. было: «которая») более или менее горит во всех нас, сверкнула бы там незаметно (в 1858 г. прибавляется: «во мне») и скоро потухла...»; «...не рассмотрев (до 1858 г. было: «не рассмотревши») ее пристально (до 1858 г. было: «так пристально»), ждал бы там от нее чего-нибудь еще (до 1858 г. было: «ждал бы там еще»)»; «...а я вношу все эти драгоценные материалы в особый мемуар. Я не премину (до 1858 г. было: «который и не премину») вручить его вам лично»; фраза: «Вы так хорошо рассказываете...» — заменяется фразой: «Вы лучше меня говорите...» (варианты к с. 391, строки 34—35, с. 392, строки 4—6, с. 452, строка 33, с. 464, строки 7—8). Деепричастия «приехавши», «заметивши», «выслушавши», «поднявши» заменяются на более литературные формы «заметив», «приехав», «выслушав», «подняв»; устарелая форма слова «замужство» исправляется на «замужество», а «реэстр» на «реестр»; наконец, исправляются не замеченные ранее неловкие фразы (или ошибки набора), вроде «из роту сигару» (стало: «из рта сигару») (варианты к с. 212, строка 18, с. 245, строка 37, с. 300, строка 40, с. 447, строка 8, с. 365, строка 26, наст. том, с. 552, сноска 5, с. 208, строка 12) и т. д. Последовательно восстанавливается авторская инверсия, возможно устраненная кем-то в предшествующем наборе («поля наши» вместо «наши поля»; «души моей» вместо «моей души» (варианты к с. 178, строка 20, с. 267, строка 28), а также «разглядеть их» вместо «их разглядеть» (наст. том, с. 551, сноска 5) и т. п.).

В 1861 г., испытывая острый недостаток в средствах,1 Гончаров решился на очередное переиздание «Обыкновенной истории» (ценз. разр. — 7 дек. 1861 г.; цензор — В. Н. Бекетов), «Обломова» (ценз.

683

разр. — 15 нояб. 1861 г.) и «Фрегата „Паллада”» (ценз. разр. — 6 февр. 1862 г.). В это время Гончаров уже не служил1 и интенсивно работал над романом «Обрыв». «Обыкновенная история» вышла в свет третьим изданием 21 февраля 1862 г. (см.: Летопись. С. 120).

Характер работы над «Обломовым» позволил Л. С. Гейро сделать вывод о том, что в результате «последней творческой переработки текста» в издании 1862 г. не только был «уточнен» «ряд ответственных эпизодов романа», но и «тщательно выправлен» «его стиль и слог»,2 причем эта работа могла быть проведена писателем в период с сентября 1860 и до конца мая 1861 г. (т. е. до отъезда за границу). В связи с этим становится понятно, что работа над двумя другими переиздаваемыми произведениями не могла вестись в таком же объеме. Об этом свидетельствует и содержание объявлений, о которых активно хлопотал Гончаров.3 Об «Обломове» он писал А. В. Никитенко 21 января 1862 г., незадолго до выхода романа в свет: «И как теперь дело идет не столько о моей литературной репутации, сколько о сбыте этого второго издания, то если Вы благоволите вставить как-нибудь слова: что в первой части местами сделаны сокращения длиннот и кое-где сглажен слог, словом, роман тщательно автором просмотрен (что совершенно справедливо), то это много поможет сбыту книги, о чем я теперь сладостно мечтаю». Что же касается «Обыкновенной истории», то Гончаров просил своих корреспондентов лишь упомянуть о выходе романа новым изданием.4 Но, по сути дела, говоря словами Гончарова из только что приведенного письма, в «Обыкновенной истории» 1862 г. и текст был «тщательно автором просмотрен», и слог «кое-где сглажен», и «сокращения длиннот» произведены, т. е. дальнейшая работа велась в том же плане, что и для издания 1858 г., с тою только разницей, что, например, сокращений теперь было сделано гораздо больше. Обильно снимаются, например, фразы, завершающие разного рода рассуждения (после рассказа о давнем «романе» Аграфены и Евсея, заканчивающегося восклицанием: «Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых?» — до 1862 г. следовало: «Завидная участь!» (вариант к с. 173, строка 23); из «разбора» дядей стихов Александра исчезли заключающие основное соображение: «Одно и то же в первых четырех стихах сказано» — слова «зачем же повторять?» (вариант к с. 224, строка 11); из восклицания Александра: «Где же разум <...> в книгах ли, в самых ли бумагах, или в головах этих людей?» — были вычеркнуты слова «трудно решить» (вариант к с. 227, строка 17)). Снимаются и излишне пространные описания (упрощается, в частности, описание праздничного одеяния Антона Иваныча — за словами: «...во фраке бог знает какого покроя» — до 1862 г. следовало: «в белом жилете и галстухе, то есть по названию белом, а в самом деле грязном, — но без перчаток и в праздники и в будни» (наст. том, с. 556, сноска 4);

684

сокращается текст письма Заезжалова к Петру Ивановичу, из которого уходят слова, заключающие просьбу прислать «патенты на три чина»: «служил, служил государю и отечеству, а добрым людям нечего и показать ~ да и есть что почитать от скуки» (вариант к с. 195, строка 38); становится значительно короче рассуждение по поводу восприятия Петербурга провинциалом, из которого автор, видимо оценив реакцию провинциала, подавленного величием города и потому впавшего в обличительный тон, как несколько карикатурную, убирает два пассажа — первый, следовавший за словами: «они обдирают вас. а вы и рады быть олухами!» — и содержавший пространное описание «топорного» костюма провинциала (вариант к с. 205, строка 43), и второй, включавший сравнение городских «икры, груш и калачей» с провинциальными, в ущерб первым, и заканчивавшийся очередной авторской сентенцией: «И так иногда долго дура-привычка держит под своей ферулой человека весьма порядочного» (вариант к с. 206, строка 3)). Сокращаются отдельные детали в описании облика «нового» Александра, «из подмалеванной картины» превратившегося в «оконченный портрет»; снимается дополнение к словам «расправа коротка» («на дуэль, или, по крайней мере, нашумим, настращаем, — мы молодцы!!!» — вариант к с. 230, строка 40) и исчезает следовавшая за словом «препятствия» фраза: «Юношу, запечатленного такой отвагой, наш народ называет ясным соколом» (вариант к с. 231, строки 1—2). Подвергся сокращению и разговор между Александром, дядей и Лизаветой Александровной о любви: объясняя племяннику, как надо «держать» жену, дядя как бы предвидит, что Лизавета Александровна может подслушать их разговор и предупреждает Александра об этом (вариант к с. 304, строка 1). Сняв же «предупреждение» Петра Ивановича, Гончаров делает эту сцену более острой, драматичной. В том же духе и другие купюры: отказ от слов «в провинцию», входивших в текст: «писал он в одно утро к Поспелову» (вариант к с. 212, строка 2); вычеркивание из письма Александра к Поспелову упоминания Пушкина и слов из «Евгения Онегина»: «делить, как говорит Пушкин, трапезу, мысли и дела» (вариант к с. 212, строка 13); устранение сцены, в которой Александр «в припадке тоски» декламирует «монолог из „Разбойников” Шиллера» или припоминает «любимый романс своей тетки» (вариант к с. 231, строка 24). Значительно сокращено описание короткой попытки Александра забыться в кругу друзей и у «ресторатёров» (вариант к с. 388, строка 38), а также его воспоминания о прошлой жизни (вариант к с. 389, строка 15) и сожаления по поводу того, что он не остался в деревне (вариант к с. 392, строка 13). Сокращения коснулись и детального описания удочки Александра (в сцене первого появления Лизы) и рассказа о первом впечатлении Лизы от его внешности (варианты к с. 395, строка 43, с. 396, строки 1—3). Значительно сокращен разговор Александра с Лизаветой Александровной. После слов «лежачего не бьют» следовал их диалог о таланте Александра (вариант к с. 417, строка 2). Избегает Гончаров и тавтологий (в сцене диалога дяди с «разочарованным» племянником до 1862 г. фраза: «Не за свое дело взялся, — подумал Петр Иваныч» — заканчивалась словами «это не по моей части», по сути дела повторявшими начало фразы; теперь эти слова снимаются — вариант к с. 388, строка 3). Продолжалась и дальнейшая шлифовка диалогов и авторских ремарок, заключавших слова персонажа (вместо слов Аграфены, обращенных к Евсею: «У! проклятый!» — стало просто: «Проклятый!» (вариант к с. 191, строка 43); прежняя фраза: «Порадуйте меня добрым словцом, — сказал Евсей, — ведь последний денек», — явно выиграла, став более эмоциональной: «Прощайте, прощайте! — с громаднейшим вздохом сказал

685

Евсей, — последний денек» (вариант к с. 174, строки 18—19);1 вместо «счастлива! Господи! Господи!» осталось только «счастлива!» (вариант к с. 197, строка 3); вместо «Пожурю, пожурю» — «Пожурю» (вариант к с. 357, строка 3)). Часто убираются слова вроде «прибавила Анна Павловна» (наст. том, с. 560, сноска 2); упрощаются выражения типа «У!!! дико воскликнул», заменяемые одним словом («воскликнул») (вариант к с. 246, строка 10). Однако Гончаров тщательно сохраняет стилистику речи Александра, ориентированную на книжную традицию первой половины XIX в. «Романтические» элементы в его речи подчас даже усиливаются: это показывает новая редакция его встречи с Поспеловым (см. ниже).

Диалоги и монологи становятся менее пространными. Например, из «речей» дяди последовательно убираются повторы, восклицания, недосказанности (сокращается его монолог, в котором он осмеивает «романтизм» племянника: «...тебе подавай кинжалов, резни, крови <...> ну есть ли во всем этом смысл, скажи на милость?» (вариант к с. 418, строки 37—42); заменяется более кратким его «наставление» Александру быть осторожнее в «откровениях», чтобы их разговор не услышала спящая по соседству жена (до 1862 г. этот текст состоял из трех фраз: «...ради Бога, — заговорил дядя, махая рукой, — услышит жена — беда! <...> Он засмеялся и погрозил Александру пальцем», в результате правки от «наставления» осталось лишь: «заговорил дядя, махая рукой, — хорошо, что жена спит, а то... того» — вариант к с. 304, строка 1)).

Из текста изымались некоторые резкие, чересчур, может быть, «сильные» выражения и сравнения. Вместо «Вот пришел — набушевал, помешал мне...» — стало: «Вот пришел — помешал мне...»; из ответа дяди на упрек Александра в том, что он «без милосердия» вонзает «свой анатомический нож в самые тайные изгибы» его сердца, была снята фраза: «И оператору неприятно видеть конвульсии больного, когда он режет его, но он спасает его, может быть, и я не бесполезен тебе»; из фразы: «...у Александра сердце заметалось в груди» — ушло сравнение «как лесная птица в клетке»; вместо «беситься, грубиянить» стало просто: «грубиянить»; из фразы: «Тут Петр Иваныч, как инквизитор, остановил на племяннике свой холодный и покойный взор» — были устранены слова «как инквизитор»; была отброшена завершающая пересказ дядей слов Суркова фраза: «И при этом предико заревел и ударил кулаком по столу» (варианты к с. 240, строки 23—24, 30, с. 252, строка 20, с. 301, строка 15, с. 356, строка 19, с. 358, строка 40).

Но текст романа не только сокращается. В него вводятся и некоторые добавления. Например, лишь в этом издании в эпизоде появления Поспелова перед отъездом Александра в Петербург появляются романтические штрихи (после слов: «О, есть дружба в мире!» — теперь следует: «Навек, не правда ли? <...> До гробовой доски! <...> Да, да, и ты пиши!» — вариант к с. 190, строки 19—24); Гончаров также замечает, что в сцене окончательного прощания матери с Александром во всех предыдущих изданиях Поспелов не участвовал, и во фразу: «Впереди пошли Анна Павловна с сыном» — добавляет слова «и с Поспеловым» (вариант к с. 190, строка 37). Дополнительная характерная деталь появилась в том месте письма Заезжалова к Петру Ивановичу, где рассказывается, как

686

«обнесли» советника Дрожжова: «...и ныне нудят подать просьбу об отставке» (вариант к с. 196, строка 6).

Все дополнения, как правило, тонки и точны. Эпизоду перед письмом Александра Поспелову предшествует фраза: «Александр долгом считал любить дядю, но никак не мог привыкнуть к его характеру и образу мыслей». Последних двух слов не было до 1862 г. (вариант к с. 211, строка 44). И только в этом издании эпизод прозрения Александра насчет Надиньки заканчивается его горестным восклицанием: «О дядя, дядя! и в этом ты беспощадно прав!» (вариант к с. 288, строки 11— 12). А последняя сцена части первой между Александром и Лизаветой Александровной была бы неполна без упоминания о благодарном порыве Александра, выразившемся во вставленном в текст после слов «и поцеловала в лоб» следующем добавлении: «а он прильнул губами к ее руке» (вариант к с. 310, строки 6—7); только после этой вставки становится естественным авторское «резюме»: «Долго говорили они». Органично вписался в монолог Александра по поводу неблагодарности людей текст: «рассыпать бисер — перед кем!» (вариант к с. 322, строки 29—30); столь же уместна и вставка 1862 г. в сцене чтения им своей повести дяде и Лизавете Александровне (увидев, что Петр Иванович порывается уйти, ничего не сказав о повести, и заключив, что с его стороны это «недоброжелательство», Александр завершает свое предположение словами: «Все-таки он умный чиновник, заводчик — и больше ничего, а я поэт» — вариант к с. 338, строки 37—38), а его горестные размышления, наверное, выглядели бы незавершенными без итоговой фразы: «Опыты только понапрасну измяли его, а здоровья не подбавили в жизнь, не очистили воздуха в ней и не дали света» — вариант к с. 390, строки 42—44 (в свою очередь, это дополнение повело к сокращению внутреннего монолога Александра за счет изъятия фрагмента: «Зачем я уезжал <...> и никогда не прозрел бы, никогда бы не упал!» — вариант к с. 392, строка 13).

Характерно, что в правке 1862 г. почти не ощущается новое время: в ней нет признаков бурных 1860-х гг. Исключение составляет, может быть, такая деталь. Оценивающий повесть Александра приятель Петра Ивановича, журналист, видевший «причины зла», т. е. появления так называемых «разочарованных», в «самолюбии», «мечтательности», «преждевременном развитии сердечных склонностей и неподвижности ума», теперь, в 1862 г., знает средства к исправлению этого зла: «Наука, труд, практическое дело — вот что может отрезвить нашу праздную и больную молодежь» (вариант к с. 342, строки 6—7).

Как и в предыдущих переизданиях, в тексте 1862 г. .широко проведена стилистическая правка, выразившаяся в замене фраз, отдельных слов, «авторских ремарок другими. Даже такая, казалось бы, броская замена, как наименование Александра «романтиком» вместо бывшего до 1862 г. определения «энтузиаст» носит чисто стилистический характер, ибо определение это дано ему теми, кто «исподтишка» смеялся «над его юношескою восторженностью» (вариант к с. 231, строки 14—15). Вот еще некоторые примеры такой правки: вместо: «Это озадачило Александра, и он...» — стало: «Озадаченный Александр...» (вариант к с. 201, строка 32); вместо «ты меня очень обяжешь» появилось одно словечко «кстати» (вариант к с. 233, строка 35); слова: «— Ты и это говорил? — спросила Лизавета Александровна» — были заменены авторским замечанием: «Лизавета Александровна молча и глубоко посмотрела на мужа» (вариант к с. 419, строки 4—5).

Наконец, именно в издании 1862 г. было завершено внешнее оформление текста романа: введена нумерация глав одними римскими цифрами (без слова «глава»).

687

Казалось бы, тщательно переработанный текст 1862 г. должен был теперь удовлетворить писателя. Однако предпринятое им четвертое издание «Обыкновенной истории» вновь оказалось не только тщательно, но во многом даже кардинально переработанным. Такая основательная переработка не могла быть осуществлена за короткое время. Писатель же в этот период был чрезвычайно занят.

По возвращении 1 сентября 1867 г. из отпуска, проведенного за границей, он продолжал активную служебную деятельность1 и усиленно работал над рукописью романа «Обрыв».2 Тем не менее 7 марта 1868 г. переработанная «Обыкновенная история» уже вышла из печати, о чем в тот же день известили «С.-Петербургские ведомости» (в № 65) (см.: Летопись. С. 167).

Переработка текста романа для издания 1868 г. велась по тем же направлениям, что и раньше. Об этом достаточно убедительно говорят строки из ноябрьского письма Гончарова к К. Ф. Ордину, которому писатель отправляет «прилагаемую старую „историю” <...> в тех видах, что эта история подновилась и немного поправилась против прежних изданий». Слово «немного» в этой фразе не случайно: значительное число добавлений было уже введено прежде и не отменялось. Что же касается собственно правки для издания 1868 г., то Гончаров прежде всего продолжает сокращать текст. Существенных сокращений немногим более десяти — и сделаны они преимущественно в части первой романа. Так, из наставлений Анны Павловны сыну в главе I снимается «пассаж»: «На мужних жен не зарься <...> великий грех! <...> Они готовы подцепить, как увидят, что с денежками да хорошенький» (наст. том, с. 555, сноска 1); вероятно, излишними показались Гончарову и слова матери в ответ на уверение Александра в том, что его Бог накажет, если он ее забудет: «Перестань, перестань, Саша! что ты это накликаешь на свою голову! <...> пусть я одна страдаю»! (наст. том, с. 555, сноска 11). Продолжается и дальнейшая переработка тех страниц главы, которые посвящены Антону Иванычу; сокращается, в частности, прежде перерабатывавшийся текст: «Умрет ли такой человек, он долго еще живет в памяти бестолковых <...> живил своим присутствием весь круг, где был центром. Так ветреное дитя плачет о смерти собачонки и не чувствует минуты, когда само становится сиротой» (наст. том, с. 558, сноска 7). Следующие заметные сокращения сделаны в конце главы III той же части первой (из длинных «поучений» Петра Ивановича уходят два отрывка: «Разбери-ка, как любовь создана <...> и не наглядятся?» (вариант к с. 247, строки 23—30) и «тогда и терзаться не станешь <...> покоен человек» (вариант к с. 249» строки: 7—10)). Сокращает Гончаров и довольно обширный эпизод из диалога дяди и Александра о «секрете супружеского счастья» («А! вот он, знаменитый секрет <...> а то... того...» — вариант к с. 303—304, строки. 36—2).

Остальные сокращения, касающиеся фраз, частей фраз, отдельных слов, авторских ремарок в диалогах, как правило, носят характер стилистической правки.

«Подновился» текст романа в основном за счет более или менее пространных вставок. Наиболее заметная из них — размышления Петра

688

Ивановича о своем безотрадном прошлом в главе II части первой: «Он мысленно пробежал историю своего прошлого <...> и устоит ли этот юноша?» (вариант к с. 200, строка 26). Еще одно характерное дополнение связано с введением в читаемые дядей стихи Александра одиннадцати новых строк взамен прежнего «и т. д.». Возможно, эти новые маловыразительные строки понадобились писателю для другого сделанного следом дополнения — довольно резкой оценки стихов Петром Ивановичем: «Много болтовни, а ни образа, ни красок: общие места!» (вариант к с. 225, строка 19), тем более что некоторые из предыдущих стихов были признаны дядей «недурными».

В конце главы I части второй в эпизоде назидательной беседы Петра Ивановича с Александром в присутствии Лизаветы Александровны, удерживающей мужа от слишком резких упреков, появились две весьма значительные вставки. Одна из них следовала за словами «как родная сестра»: «У Лизаветы Александровны билось сердце, когда говорил о ней муж. „Какой вдруг луч вырвался! — думала она, глядя на него горячими глазами, — надолго ли, надолго ли?..”» (вариант к с. 330, строка 12). И здесь же, несколькими строками ниже, вводится еще одно дополнение, касающееся Лизаветы Александровны: «Перестань, ради Бога, — говорила она, а про себя не желала, чтоб он перестал. Ей хотелось, чтоб „луч” погорел подольше. Но Петр Иванович взял тоном ниже и вышел из пафоса. Она тихонько вздохнула» (вариант к с. 330, строка 19).

Несколько вставок, связанных с отношениями Петра Ивановича и Лизаветы Александровы, появились и в Эпилоге романа (варианты к с. 453—469). Другие, менее пространные добавления возникают в основном в диалогах, монологах и авторских ремарках. Они не так часты (всего 10—15 случаев). К примеру, короткое замечание Петра Ивановича, касающееся его старой любви: «та... а! помню...» — становится более пространным: «та... Боже мой! я думал, что давно и на свете нет никого...» (вариант к с. 196, строка 33); в описании провинциального города к словам «никому не тесно» добавляется: «люди не ютятся, как муравьи, в тесные кучи» (вариант к с. 205, строка 28); слова Петра Ивановича из диалога с Александром о женитьбе в ответ на утверждение племянника, что «прекрасные существа» следует выдавать замуж за молодых сверстников: «Довольно! то есть за таких молодцов, как ты. Если б мы жили...» — распространяются за счет романтического клише «в Аркадии» (вариант к с. 245, строка 31); в упомянутом выше разговоре Петра Ивановича с Александром к характеристике, данной Волочкову Александром: «Ничтожное и еще вдобавок злое животное...», — прибавляются слова: «Козни, интрига — его орудия. Чужое несчастье — ему праздник» (вариант к с. 327, строка 26); упрек дяди, состоящий в том, что «нехорошо» так аттестовать людей, у которых «несколько лет сряду» Александр «находил всегда радушный прием», дополняется сентенцией: «Это злоречие, и притом бесцельное, не вызванное никакой обидой с их стороны» (вариант к с. 328, строки 22—23).

Проводит Гончаров и дальнейшую стилистическую правку, причем довольно часто в ранее правленный текст вводит новые уточнения. Так, продолжается переработка текста, посвященного описанию облика Петра Ивановича (вариант к с. 193—194, строк 40—6); нейтральное описание провинциальных присутственных мест: «близко без надобности никто не подходит» — заменяется на другое, с более яркими деталями: «стоят особняком, заросли лопухом и крапивой, крыльцо обвалилось, карнизы осыпались» (вариант к с. 205, строки 20—21); слова «созерцания явлений духовной природы человека» заменяются одним словом «миросозерцания» (вариант к с. 212, строки 5—6); выражение «живут сердцем»

689

заменяется на «живут воображением» (вариант к с. 218, строки 22—23); «гримасничать» на «смеяться» (вариант к с. 222, строка 20); «взор» на «взгляд» (вариант к с. 232, строка 3); излюбленное гончаровское словечко «примолвил» на «промолвил» (вариант к с. 252, строка 36); «не просит у него денег» на «таится, сдерживается, не порет дичи, не мотает» (вариант к с. 268, строки 2—3); «всегда носил с собой» на «нарочно недавно прочел и выписал себе» (вариант к с. 323, строка 9); «что он разорвал с ней связь» на «что они разошлись» (вариант к с. 355, строки 11—12).

Вероятное стремление улучшить текст демонстрируют многие примеры правки для издания 1868 г. Рассуждение Александра по поводу замечаний редактора на его повесть до 1868 г. выглядело так: «...эти жалкие лица вседневных мелких трагедий и комедий»; в 1868 г. стало: «эти жалкие лица вседневных мелких комедий» (вариант к с. 268, строка 35). В уста графа Новинского вложено гораздо более тонкое и деликатное замечание по поводу стихов Александра («О стихах Александра он сказал, что не знает их, но поспешил приписать это своей невнимательности»), чем до 1868 г. (было: «О стихах Александра он сказал, что не знает их и не слыхал...» — вариант к с. 272, строки 41—42). В сцене, где Александр, обращаясь к Надиньке, сидевшей на лошади, «закричал каким-то диким голосом», слово «каким-то» в 1868 г. оказалось снятым, а Надинька здесь в испуге смотрит на Александра не «открыв немного ротик», а «неподвижными, широко открытыми глазами» (варианты к с. 276, строки 16, 23). В главе V части второй вместо патетического финала: «Где я страдал, / Где я любил, Где сердце я похоронил. ~ и спрятался в глубину кареты» — появилось короткое выразительное «резюме»: «Тут дилижанс круто повернул к заставе, город скрылся у него из глаз, не дослушав его излияний...» (вариант к с. 425, строки 27—34).

Можно отметить в новом издании и значительное количество исправлений явно искаженных переписчиком или наборщиком либо не удавшихся самому автору мест (см. выше список исправлений, с. 674—676).

Следующее издание романа вышло в 1883 г. и набиралось по тексту 1862 г., а не по тексту 1868 г., как естественно было бы думать. При этом в текст романа было внесено немалое количество новых исправлений и изменений, однако почти ни одно из названных выше сокращений, дополнений, замен и уточнений 1868 г. в новое издание не попало. Можно было бы предположить, к примеру, что внутренний монолог Петра Ивановича о своем прошлом (вариант к с. 200, строка 26) разрушал четкое построение всего эпизода, в котором мысль дяди о том, «не будет ли он отвечать перед совестью», влекла за собой следующие за нею строки: «Тут кстати Адуев вспомнил, как семнадцать лет назад покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого». Ведь длинная вставка могла показаться автору по прошествии времени явным нарушением «архитектоники» произведения, о которой Гончаров постоянно заботился и о которой писал в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «Всего более затрудняла меня архитектоника, сведение всей массы лиц и сцен в стройное целое. <...> Одной архитектоники <...> довольно, чтобы поглотить всю умственную деятельность автора: соображать, обдумывать участие лиц в главной задаче, отношение их друг к другу, постановку и ход событий, роль лиц, с неусыпным контролем и критикою относительно верности или неверности, недостатков, излишества и т. д.». Что же касается размышлений Лизаветы Александровны по поводу неожиданно теплых нот в словах мужа о ней (вариант к с. 330, строка 12), то они явно нарушали

690

«участие лиц в главной задаче» и были очевидным композиционным «излишеством».

Не попало в текст 1883 г. и появившееся в 1868 г. слово «секундант» вместо «свидетель» (вариант к с. 297, строка 11). Но эта кажущаяся на первый взгляд бесспорной замена оказалась неучтенной отнюдь не случайно. И дело не только в том, что ниже в этом же эпизоде и в 1868 г. было дважды сохранено слово «свидетель»: ведь оба этих слова исстари были синонимами (в русле этой традиции, кстати, употребляет их и Пушкин — «Выстрел»). Гончаров скорее всего специально отменил исправление, которое в 1868 г. могло быть следствием некоторой спешки. Но если для названных случаев еще можно подыскать какое-то объяснение, то вызывает недоумение тот факт, что в большинстве своем исправления 1868 г., явно улучшающие, а иногда и прямо исправляющие неблагополучный текст, не попали в новое издание. Закономерно возникает предположение, что писатель или вообще забыл о правке 1868 г., или просто пренебрег ею. К этому времени, т. е. к 1878 г., Гончаров явно не совсем четко помнил последовательность переизданий романа. Характерна в этом плане его переписка с переводчиком П. Г. Ганзеном, выпустившим в 1878 г. перевод «Обыкновенной истории» на датский язык. 21 февраля 1878 г. переводчик сообщал писателю: «Первым плодом моих литературных занятий появился настоящий перевод, сделанный с 4-го издания оригинала,1 так как я не мог достать ни одного экземпляра позднейших изданий. <...> Если придется приступить к 2-му изданию моего перевода, то было бы весьма желательно сделать в нем поправки с последнего издания оригинала».2 В ответном письме от 12 марта этого же года Гончаров писал Ганзену: «Если я найду где-нибудь последнее издание „Обыкн<овенной> истории”, я долгом сочту доставить его Вам...». Писатель как бы не замечает слов Ганзена о том, что перевод сделан «с 4-го издания оригинала», т. е. именно с «последнего» издания 1868 г. Чуть позднее, 24 мая, Гончаров припоминает, что 4-е издание, «...кажется, и есть последнее». Несмотря на это «кажется», все-таки трудно представить себе, чтобы Гончаров совсем «забыл» о последнем издании при подготовке следующего. Более того, готовя текст по изданию 1862 г., он, видимо, имел перед собой текст 1868 г. Об этом говорит то обстоятельство, что в текст 1883 г. (а потом и в текст 1884 и 1887 гг.) вошел целый слой исправлений, впервые проведенных именно в издании 1868 г.; особенность этих исправлений в том, что они являются мелкими уточнениями, которые трудно, если не невозможно, восстановить по памяти. Так, к 1868 г. восходят исправления: «водой» вместо «водицей» (вариант к с. 176, строка 32); «продолжала она» вместо «начала потом опять» (наст. том, с. 554 и 183); «лучше чемодан вдоль» вместо «лучше чемодан вниз» (вариант к с. 189, строка 14); «не видывал» вместо «я не видывал» (вариант к с. 250,

691

строка 4); «потом ребяческая выходка» вместо «то ребяческая выходка» (вариант к с. 253, строки 33—34); «— Согласитесь ли вы быть» вместо «— Согласитесь ли быть» (вариант к с. 297, строка 11); «Нет» вместо «Нет, нет, нет!» (вариант к с. 312, строка 17) и т. п., — а также добавление: «Александр слушал с некоторым нетерпением и взглядывал по временам в окно на дальнюю дорогу» (наст. том, с. 554, сноска 4).

В этом убеждает и другой пример. Так, в реплике Александра из разговора его с Петром Ивановичем об изменившей Надиньке: «Я ее слишком глубоко презираю, — сказал Александр, тяжело вздохнув» (вариант к с. 304, строка 44) — последние два слова появились именно в 1868 г.; по этому изданию они и были введены в текст 1883 г., который в целом, как уже говорилось, готовился по изданию 1862 г. Что же касается новой правки, то она велась по тем же направлениям, что и ранее, в 1848—1868 гг. Самый большой ее пласт — дальнейшее сокращение текста, начавшееся буквально с первых страниц романа. После слова «толчком» было снято авторское отступление, в котором объяснялось, что Анна Павловна «...была добрая барыня и многое спускала («людям» — т. е. прислуге, дворовым. — Ред.); но шуметь, когда спит Сашенька, не угодить ему, не исполнить скоро его желания — беда!» (вариант к с. 172, строка 17). Текст этот оставался в романе, включая издание 1868 г., так же как и естественно продолжавшая его и теперь сокращенная фраза, следовавшая за выговором Аграфене: «Хорошо, что барыне было не до чаю, а то бы дала она ей знать!» (вариант к с. 173, строка 32). Вообще глава I части первой подверглась в 1883 г. самым значительным сокращениям. Был снят отрывок, занимавший целую страницу, входивший во все предыдущие издания и правившийся до 1868 г. включительно. Имеется в виду авторское отступление, содержавшее противопоставление непостоянной любви «красавиц» и материнской любви, которая «век свой одна и та же»; мать «плачет и смеется и шепчет: „Это мой!”. А там затеплит лампадку перед образом Спасителя и молится долго и жарко» (наст. том, с. 550—551 и 179). Снял Гончаров, вернее, сократил до одной короткой фразы: «Ему было двадцать лет», — пространный текст, начинавшийся этими же словами и содержавший далее авторское рассуждение: «а это — пора волнений, мечтательности, жажды нового и неизвестного. В эту пору осторожные родители не дают детям ни вина, ни кофе, потому что у них-де и без того кипяток в крови. Как же тут усидеть на одном месте? Особенно надо представить себе в этой поре Александра Федорыча» (наст. том, с. 551 и 180). О том, насколько такого рода изменения улучшали текст главы, красноречиво свидетельствует замена следовавшего за словами: «В аттестате его сказано было, что он знает» — тяжеловесного перечня: «двадцать две науки, три искусства и еще два-три предмета — ни науки, ни искусства, а так, бог знает что» — указанием: «с дюжину наук да с полдюжины древних и новых языков» (наст. том, с. 551 и 180). Еще одно значительное сокращение — опять-таки рассуждение о любви, на этот раз о любви мужчины, который «любит и одну женщину и многих женщин вдруг, и почести, и кло-де-вужо...» (наст. том, с. 551—552 и 180),1 о любви женщины и о

692

любви детей, которые «почти никогда не платят в возврат родителям тою же любовию, а ищут впереди себя другой, не кроткой и мирной, а с волнениями, страданиями и слезами» (наст. том, с. 552 и 180 ). Наконец, была продолжена правка текста, связанного с Антоном Иванычем. Первая часть этого вновь правленного текста, относящаяся ко «многим еще у нас на Руси», для которых «написать несколько строк» настоящая мука: «Вот <...> поди отыскивай чернилицу! <...> еще и бумаги не найдешь в доме, а главное — сиди часа три и выдумывай слова. Бог знает, как и ставить их: иное можно поставить рядом и с тем и этим, а где именно нужно, бог весть! <...> а чуть обмакнул перо в чернила — и не то, и нейдет! или все слова вдруг суются, не знаешь, которое первое написать, — или ни одно нейдет, да и написать надо гораздо мудренее, нежели говоришь, а вот тут-то и надо выдумывать слова!» (наст. том, с. 556—557 и 186), — очень напоминает сцену мучений Ильи Ильича Обломова над письмом к старосте. Ниже снимаются также две длинноты из «речей» Антона Иваныча: первая следовала за словами «нахватает там чинов!» (наст. том, с. 560 и 188), вторая — рассказ Антона Иваныча о вредном сынке Никанора Михеича (наст. том, с. 560 и 188). Снял Гончаров и появившееся в 1868 г. дополнение, в котором было пространно выражено отношение Костякова к намерению Александра послушать приезжего музыканта: «Так уж лучше в Палкин трактир1 пойти: там один орган десять тысяч стоит. Вы едите, пьете, а он впридачу — вам там и гудит!» (вариант к с. 411, строки 6—7).

К некоторым сокращениям автора побудили перемены в жизни общества: ведь со времени публикации романа в «Современнике» прошло тридцать пять лет. За эти годы, например, не раз изменилась мода, в частности давно перестали носить манишки, — и Гончаров в сцене укладывания чемодана снимает слова Анны Павловны: «Теперь манишки. Посмотри, как вымыты и выглажены. Ну где им там выгладить так?» (наст. том, с. 553 и 181). Но чаще всего сокращения были связаны со стилистической правкой. К примеру, в долгом монологе Анны Павловны при упоминании о неловкости тетки Александра, севшей на тарелку с вареньем, после слов «такого сраму наделала!» снято следующее замечание: «а еще ученая: всё книжки читает» (наст. том, с. 553 и 181); лишними, вероятно, показались Гончарову и сопровождавшие фразу: «...от людей зверского вида удаляйся» — слова: «Есть такие злодеи, что ничего нет святого для них: они и эдакой драгоценности не пожалеют» (наст. том, с. 554 и 183), так же как и слова, уточняющие маменькино обещание беречь деньги Александра (после: «две тысячи пятьсот рублей в год» — было: «Буду беречь твое добро пуще глазу, а там, как воротишься, женишься — сам как хочешь и распоряжайся» — наст. том, с. 554 и 183). Снимается и пространная сентенция Анны Павловны по поводу книг: «Книг много не покупай — зачем? <...> не всё же учиться, когда-нибудь надо и бросить. <...> Ты не учитель какой-нибудь! Я без тебя книги-то велю в чулан спрятать» (наст. том, с. 554 и 183). Возможно, это сокращение также было сделано под влиянием времени: ведь даже в Обломовке поняли пользу ученья.

Справедливо утверждение Е. А. Краснощековой о том, что при переработке романа в 1883 г. «Гончаров смотрел на него с высоты опыта уже трех реалистических романов, поэтому он вычеркивал те „куски”, в

693

которых ему изменяло чувство меры: реплики Александра Адуева, слишком уж „в лоб” обнаруживающие его наивный романтизм, обличительные заявления Петра Адуева, в которых откровенно утрируется облик его оппонента» (1977. С. 511). Именно этим «чувством меры» вызваны, очевидно, и отдельные перемены, которым подверглось в 1883 г. описание внешности Петра Ивановича: в главе II части первой претерпел значительное изменение его портрет. Из 23 строк текста «Современника», сохранявшихся до 1868 г., осталось лишь 8. Ушли упоминания Аполлона Бельведерского и сравнение с центавром. Вместо детального портрета: «Черты лица его были крупны и правильны, но в них не выражалось ни добродушия, ни злости, ни великого ума и еще менее глупости, а какое-то холодное спокойствие, которое, впрочем, не пугало и не отталкивало никого...» (вариант к с. 193—194, строки 40—6) — появилась лаконичная, но очень емкая характеристика: «В лице замечалась — также сдержанность, то есть уменье владеть собою, не давать лицу быть зеркалом души. Он был того мнения, что это неудобно — и для себя и для других» (наст. том, с. 194).

Замены проводились по всему тексту и касались как целых эпизодов и фраз, так и отдельных слов. Так, в начале главы I части первой перестраивается диалог Александра с маменькой: теперь обещанный завтрак отодвигается настолько, что Александр не выдерживает и дважды прерывает монолог матери напоминанием о еде (вариант к с. 176, строка 37); вновь изменяется, по сравнению с исправленным в 1868 г., восклицание Александра, делаясь короче и выразительнее (вместо «Забыть вас, маменька: какой вопрос! — Он горячо поцеловал руку матери. Лицо у ней просияло» стало: «Забыть вас! маменька! как могли вы подумать! Пусть Бог накажет меня...» — наст. том, с. 555, сноска 8).

Многие замены носят характер чисто стилистической правки, которая имела своей целью дальнейшую шлифовку текста (вместо «как-то ласковее» — «кажется, ласковее» (наст. том, с. 551 и 179); вместо «в зрелой поре» — «на склоне жизни» (наст. том, с. 551 и 179); вместо «у другого какого-нибудь» — «у какого-нибудь» (наст. том, с. 555 и 184)). Подчас эта «шлифовка», внешне как будто бы незначительная, придает тексту действительно «окончательный» характер. Стоит только проследить, как например по-разному звучит характеристика Сонички в устах Анны Павловны: сначала «Деревенская девка!»1 (С, 1848, 1858, 1862), затем «Деревенская девочка!» (1868) и, наконец, в 1883 г. «Деревенская девушка!» (наст. том, с. 555, сноска 5, и с. 184) — или рассмотреть следующие замены: вместо «и образование груди» — «и пышность груди» (наст. том, с. 559 и 187); вместо «ручьем текущие слезы» — «капавшие слезы» (вариант к с. 191, строка 44); вместо устаревшей формы «прозябение», прошедшей по всем предыдущим изданиям, — «прозябание» (вариант к с. 214, строка 32); вместо «фигюрировать» — «фигурировать» (вариант к с. 240, строка 2); вместо «к ресторатёру» (С, 1848, 1858) и «к ресторатеру» (1868) — «к ресторатору» (вариант к с. 251, строка 38); вместо «из-за облак» — «из-за облаков» (вариант к с. 253, строка 21); вместо «по-латыне» — «по-латыни» (вариант к с. 336, строка 11); вместо

694

«замужство» — «замужество» (вариант к с. 366, строка 30) и т. д. Гончарова долго не удовлетворяла фраза-воспоминание Александра о счастливых днях в его скромной комнате, в которой «жили с ним тогда мечты», а «будущее было одето туманом, но не тяжелым, удушливым туманом, предвещающим ненастье» (таким был этот текст до 1858 г. включительно). В 1862 г. (и в 1868 г.) фраза уже выглядит иначе: «будущее было одето туманом, предвещающим не ненастье...». В 1883 г. Гончаров выбирает иной, «средний» вариант: «будущее было одето туманом, но не тяжелым, предвещающим ненастье» (вариант к с. 389, строки 11—12).

Появились в тексте 1883 г. различного рода дополнения, правда в меньшем количестве, чем раньше. Рассерженная Аграфена при упоминании ненавистного Евсею Прошки восклицает: «Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей!» (вариант к с. 175, строки 13—14); монолог Анны Павловны прерывается словами Александра: «Какая „чужая” сторона, Петербург: что вы, маменька!», затем следует ее ответ: «Погоди, погоди — выслушай, что я хочу сказать!» (наст. том, с. 553 и 182), появляются также две новые авторские ремарки: «Она вздохнула» (там же), «и опять вздохнула» (там же); в портрете Петра Ивановича, подвергшемся сокращению (см. об этом выше, с. 688 и 693), отмечаются дополнительные штрихи, вроде: «Иногда лишь видны были на нем (лице. — Ред.) следы усталости, — должно быть, от усиленных занятий» (вариант к с. 194, строки 8—9). В текст 1883 г. было внесено и еще одно, на первый взгляд малозаметное, уточнение. Гончаров внимательно отнесся к указанию о числе лет, проведенных Александром в Петербурге до его возвращения в Грачи. В трех первых изданиях романа (С, 1848, 1858) было: «Так! я здесь десять лет»; в 1862 г. фраза упрощается: «Я здесь десять лет»; в таком виде переходит она и в текст 1868 г., а в 1883 г. число лет изменяется: «Я здесь восемь лет» (вариант к с. 425, строка 22). Гончаров, очевидно, исходил из того, что в главе I части первой герою 20 лет, в Грачи он приезжает 28 лет, проводит так «года полтора», уезжает обратно в Петербург в возрасте 30 лет, а в Эпилоге, в котором действие происходит через четыре года, ему идет 35 год.

Все сказанное позволяет считать, что правка текста для издания 1883 г. была не меньшей по объему и не менее значимой в смысловом отношении, чем в предыдущих изданиях. Кроме того, текст 1868 г., подготовленный столь тщательно, не может считаться окончательным текстом, т. е. текстом, в котором с наибольшей полнотой проявилась последняя авторская воля. Таковым является лишь текст 1883 г., который в дальнейшем по сути более не перерабатывался: издание 1884 г. набиралось по нему без каких-либо изменений; для издания 1887 г. в нем были сделаны в основном лишь отдельные изменения и исправления, подчас малозаметные («обнаруживался» вместо «обнаружился» — о характере Аграфены (вариант к с. 173, строка 39); «в самых ли бумагах» вместо «в самих ли бумагах» (вариант к с. 227, строки 16—17); «безрасчетным дураком» вместо «безрасчетным, дураком», как было во всех изданиях, вплоть до 1883 г. (вариант к с. 233, строка 8); «каски, наряды» вместо «белые султаны, парады» (С, 1848,1858) и «каски, парады» (1862, 1868, 1883) (вариант к с. 245, строка 6); «по-давнишнему» вместо «по-давишнему» (вариант к с. 264, строка 20); «индейцев» вместо ошибочного «индийцев» (вариант к с. 269, строка 6); «вовлекает» вместо «увлекает» (вариант к с. 332, строка 23); «можно ожидать» вместо «можно было ожидать» (вариант к с. 343, строка 1); «из „Горе от ума”» вместо «из „Горя от ума”» (вариант к с. 352, строка 24); «monsieur Рене» вместо «monsieur Ренье» (вариант к с. 353, строка 8); «миновали» вместо «миновались» (вариант к с. 414, строка 19 и т. п.). Единственное более

695

крупное вмешательство в текст — это сокращение фразы: «Ветер врывался в камин и завывал унылую песню» (вариант к с. 372, строка 42), присутствовавшей во всех изданиях. Но в этом случае нельзя исключить и простого выпадения фразы на стадии набора текста 1887 г., так же как нельзя исключать того, что приведенные выше мелкие исправления могли быть сделаны и не Гончаровым (во всяком случае, часть из них), а лишь по согласованию с ним или даже без согласования (в настоящее время неизвестно, кто держал корректуры собрания сочинений).

Разумеется, в текст, включавшийся в оба собрания сочинений (как и во все предыдущие), проникали разного рода погрешности, опечатки, не замеченные Гончаровым.1 Многие из них, обнаруженные и устраненные в процессе авторской работы над отдельными изданиями романа, вновь оказывались в очередном издании вследствие нарушения Гончаровым последовательно хронологического подхода к каждому из следующих изданий, т. е. возвращения его не к непосредственно предшествующей, но к одной из ранних книг (например, в случае с изданием 1883 г., набранным по изданию 1862 г.). Эти погрешности, выявленные в результате изучения и сравнения между собой текстов всех прижизненных изданий, отражены в списке исправлений (см. выше, с. 674—676), внесенных в текст 1887 г., который избран в настоящем издании в качестве основного. Список насчитывает 64 исправления (не считая устранения явных опечаток). Две из них связаны с характерным для романиста разнобоем в именах и отчествах персонажей:2 мать Софьи Гончаров лишь в первый раз называет «Васильевной», в дальнейшем же тексте везде «Карповной»; сама Софья в начале романа именуется по отчеству «Васильевной», а в конце «Михайловной». Первое отчество Софьи предпочтительнее, поскольку не случаен тот факт, что Гончаров по всему дальнейшему тексту именует мать, в отличие от дочери, «Карповной».3

19 важнейших исправлений вносится в текст по изданию 1868 г.; 18 — по всем изданиям, включая издание 1883 г.; 10 — по всем изданиям до 1868 г. и одно исправление — по изданиям 1848 и 1858 гг. Некоторые из этих исправлений нуждаются в обоснованиях, особенно в тех случаях, когда текст или распространяется, или заменяется другим. Одно из таких исправлений касается фразы из письма к купцу Дубасову, которое диктует Петр Иванович Александру (после слов «о скорейшей высылке остальных денег» (список исправлений, с. 235, строка 35) в тексте 1868 г. следовало: «за посуду»; эти слова восстанавливаются, потому что возвращают читателя к упоминавшемуся ранее стеклянному заводу дяди, без чего диктуемое письмо представляется совершенно непонятным и случайным). Другое, казалось бы, незначительное исправление, — замена обращения «Посмотри» на «Посмотрите» (список исправлений, с. 263, строка 21) (тоже по тексту 1868 г.): ведь Александр обращается к Надиньке исключительно на «вы».4 И третье исправление — добавление

696

к фразе: «ты бы лучше мать полюбил» — продолжения из текста 1868 г.: «с бородавкой-то: та надежнее» (список исправлений, с. 305, строки 35— 36). Без этого уточнения можно было принять слова дяди за совет племяннику «полюбить» собственную мать, а не мать Надиньки.

Одно из самых заметных исправлений касается авторского текста, связанного с рассуждением о «сердце» Юлии Тафаевой. Фраза: «...но беда была в том, что сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романтической любви, которая существует в некоторых романах» — обратила на себя внимание писателя уже при подготовке текста 1848 г.: вместо слова «романтической» появляется характерное для эпохи 1830—1840-х гг. слово «романической», напрямую связанное со словом «романы».1 Готовя текст 1868 г., Гончаров, очевидно неудовлетворенный дважды употребленными в этой фразе словами «романами», «романах» да еще и «романической» (а кроме того, еще и соседствовавшими «была» и «было»), переписывает всю фразу наново, избегая необходимости выбирать между «романической» и «романтической» любовью и характеризуя сердце Юлии, которое было «обработано» романами, несомненно более удачным образом: «воображение, а за ним и сердце у ней были развиты донельзя, вскормлены романами» (список исправлений, с. 360, строки 39—42; курсив наш. — Ред.), тем более что слово «обработать» присутствовало абзацем ниже, где оно действительно было необходимо, так как речь шла о сердце, «обработанном» триумвиратом педагогов (наст. том, с. 361).

Еще одна замена была сделана в тексте, в котором описывается круг чтения Юлии, рекомендованный ей учителем-французом. До 1868 г. фраза: «Какими героями казались ей герои Жанена, Бальзака, Друино» — читалась: «Какими героями казались ей Жанены, Бальзаки, Друино — и целая вереница великих мужей!» — список исправлений, с. 363, строки 10—13; при чем здесь «герои» и что за «вереница великих мужей», оставалось читателю непонятным. Правда, следующая за этой фразой строка: «Что перед их дивными изображениями жалкая сказка о Вулкане?» — поясняет: речь идет не о самих Жанене, Бальзаке и Друино. Но тогда все-таки остается неясным выражение «и целая вереница великих мужей». Столь же непонятной была дальнейшая фраза: «Венера перед этими новыми героинями просто невинность!» (О «новых героинях» выше не было сказано ни слова). И Гончаров вносит следующее исправление: «И сама Венера перед новыми героинями, — просто жалкая невинность!» (Там же).

Единственное исправление, сделанное по изданиям 1848 и 1858, объясняется просто: Александра Адуева, человека штатского, за дуэль нельзя было отдать в солдаты. И до 1862 г. (во всех изданиях, кроме «Современника») этот текст читался так: «...да! в солдаты: положим, что в солдаты и не отдадут, да ведь после этой истории...». В 1862 г. фраза

697

стала выглядеть иначе: «...да! в солдаты; кроме того, после этой истории...» (вариант к с. 299, строки 35—36) — и в таком виде она перешла во все последующие издания. Вероятнее всего, из-за довольно близкого соседства двух случаев употребления слова «солдаты» произошла ошибка набора (выпали слова: «ну хоть в солдаты и не отдадут»). Неловкость во фразе была «сглажена» добавлением слов «кроме того». В данном случае восстановление более раннего текста необходимо.

Все приведенные исправления вновь возвращают к вопросу о том, почему текст 1868 г. не был положен Гончаровым в основу при подготовке собрания сочинений. Как было показано выше, Гончаров не забывал о правке, сделанной им ранее. Вероятнее было бы предположить, что писатель предпочитал видеть в своем первом романе творение именно 1840-х гг., начального этапа своего творчества. Не случайно позднее в статье «Лучше поздно, чем никогда» он утверждал, что в его трех романах следовало видеть, «как в капле воды, периоды русской жизни». А о периоде, отразившемся в «Обыкновенной истории», Гончаров писал так: «Крепостное право, телесное наказание, гнет начальства, дикость нравов в массе — вот что стояло на очереди в борьбе и на что были устремлены главные силы русской интеллигенции тридцатых и сороковых годов. Нужно было с критической трибуны, с профессорской кафедры, в кругу любителей науки и литературы, под лад художественной критики взывать к первым вопиющим принципам человечности, напоминать о правах личности, собственности и т. п.» («Предисловие к роману „Обрыв”»). Вот почему отдельные «реалии», внесенные Гончаровым в текст 1868 г., были отброшены позднее. Так, до 1868 г. Петр Иванович говорит о своих фабричных: «если задурят, так посечешь», в 1868 г.: «если задурят, так посадишь в часть», а в 1883 г. Гончаров восстанавливает первый вариант (вариант к с. 425, строка 2).1 В 1868 г. «крестьянин» заменяется на «мужика», а «крестьянки» на «бабы» (см. вариант к с. 396, строка 29, вариант к с. 427, строка 16); в 1883 г. эта правка уже не принимается во внимание.

В свое время А. Г. Цейтлин справедливо оценил правку 1868 г. как «значительную», в результате которой были устранены «излишние бытовые и психологические подробности» (1952. С. 270). Не ставя под сомнение авторитетность издания 1868 г., все-таки нельзя считать этот текст основным. Всегда будет оставаться неразрешимым вопрос о том, как в тексте более раннем отразить позднейшую серьезную правку? Да и сам факт правки 1883 г. не есть ли уже акт творческой воли писателя, отменившего тем самым более ранний текст? Можно было бы, правда, поместить в академическом издании оба текста: в качестве основного — текст последнего авторизованного издания, а в качестве другой редакции — текст 1868 г. Но в таком случае приходилось бы думать о подобном решении и в отношении романа «Обломов», и, возможно, в отношении книги «Фрегат „Паллада”» издания 1858 г. (см. выше, с. 18).

Закономерен вопрос: представлял ли текст «Обыкновенной истории» 1868 г. издания другую редакцию? По-видимому, нет: правка 1868 г.,

698

подобно правке во всех пяти переизданиях (не считая журнальной публикации и текстов Собрания сочинений), не касалась ни композиции романа в целом, ни построения отдельных глав и не меняла сущности ни одного из основных персонажей произведения.1 Гончаров относился очень бережно к главным линиям и героям романа,2 невзирая ни на какие упреки и пожелания критики, и был совершенно непоколебим во всем, что касалось «мира» его «творческих типов» («Лучше поздно, чем никогда»).

2

Вопрос о литературном генезисе «Обыкновенной истории» исключительно сложен. Прежде всего он тесно связан с автобиографическим пластом романа.3 При этом в романе своеобразно преломились не только

699

ранние литературные опыты Гончарова (начиная с самых первых и, разумеется, робких проб пера) — переводы, стихи, подражательная романтическая проза, чувствительные послания и т. д. (и, видимо, опыты друзей писателя в кружке Майковых тоже), но и его ретроспективные размышления-воспоминания. Органично вошли в «Обыкновенную историю» многочисленные реалии общественно-культурной жизни России 1820—1840-х гг. Все это дает добротный, яркий материал для изучения литературных и других источников романа.

Литературная родословная романа раскрывается изнутри — и ее основные слагаемые были определены и тонко истолкованы уже современниками писателя — А. А. Григорьевым, В. Г. Белинским, А. В. Дружининым и другими, особенно выделившими пушкинское и гоголевское начала в романе (в меньшей степени — лермонтовское). Гончаров в своих поздних статьях не только согласился с мнениями критиков на этот счет, но и подробнейшим образом охарактеризовал главные литературные истоки своего творчества начиная с «Обыкновенной истории». Он писал в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «...от Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь. Школа пушкинско-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разработываем завещанный ими материал. <...> Пушкин <...> был наш учитель — и я воспитался, так сказать, его поэзиею. Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше: я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща».

Отношение к Лермонтову у Гончарова не менее благоговейное, чем к Пушкину: «И у Пушкина, и у Лермонтова веет один родственный дух, слышится один общий строй лиры, иногда являются будто одни образы, — у Лермонтова, может быть, более мощные и глубокие, но зато менее совершенные и блестящие по форме, чем у Пушкина. Вся разница в моменте времени. Лермонтов ушел дальше времени, вступил в новый период развития мысли, нового движения европейской и русской жизни и опередил Пушкина глубиною мысли, смелостью и новизною идей и полета». Гончаров, естественно, и себя считал принадлежащим к этому «новому периоду» (печататься Гончаров стал поздно, родился же он двумя годами ранее Лермонтова, по возрасту — его сверстника, по литературе — предшественника). К этому периоду принадлежал и Гоголь, не только литературный предшественник Гончарова, но и старший современник, очень авторитетный и весьма своенравный и высокомерный.1

700

Собственно, современником был и Пушкин, но современником, стоявшим в отдалении: это был бог, кумир, недосягаемый образец, «гений <...> слава и гордость России» («Воспоминания»). О мощном и благотворном влиянии Пушкина, испытанном им в отрочестве и юности, Гончаров писал неоднократно, в том числе в «Воспоминаниях», рассказывая о посещении Пушкиным Московского университета 27 сентября 1832 г.: «Когда он вошел с Уваровым, для меня точно солнце озарило всю аудиторию: я в то время был в чаду обаяния от его поэзии; я питался ею, как молоком матери; стих его приводил меня в дрожь восторга. На меня, как благотворный дождь, падали строфы его созданий («Евгения Онегина», «Полтавы» и др.). Его гению я и все тогдашние юноши, увлекавшиеся поэзиею, обязаны непосредственным влиянием на наше эстетическое образование. <...> Не умею выразить, как велико было наше наслаждение — видеть и слышать нашего кумира». А. Ф. Кони он сообщал в 1880 г.: «Пушкина я увидал впервые <...> в Москве, в церкви Никитского монастыря. Я только что начинал вчитываться в него и смотрел на него более с любопытством, чем с другим чувством. Через несколько лет, живя в Петербурге, я встретил его у Смирдина, книгопродавца. Он говорил с ним серьезно, не улыбаясь, с деловым видом. Лицо его — матовое, суженное книзу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос — врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно изобразил его Кипренский на известном портрете. Пушкин был в это время для молодежи всё: все ее упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений — всё сводилось к нему, всё исходило от него... Я помню известие о его кончине. Я был маленьким чиновником-„переводчиком” при Министерстве финансов. Работы было немного, и я для себя, без всяких целей, писал, сочинял, переводил, изучал поэтов и эстетиков. Особенно меня интересовал Винкельман. Но надо всем господствовал он. И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте стояли его сочинения, где всё было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана... И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его более нет... Это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собой, обернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал... Тоска ножом резала сердце и слезы лились в то время, когда всё еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал бездыханен. И я плакал горько и неутешно, как плачут по

701

получении известия о смерти любимой женщины... Нет, это неверно — о смерти матери. Да! Матери!.. Через три дня появился портрет Пушкина с надписью: „Погас огонь на алтаре”, но цензура и полиция поспешили его запретить и уничтожить...» (Гончаров в воспоминаниях. С. 255—256).1 О поклонении Пушкину Гончаров писал в Автобиографии 1858 г.: «Живее и глубже всех поэтов поражен и увлечен был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития великого поэта и в поклонении своем остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур». В любви к Пушкину он неоднократно признавался и в письмах Е. А. и М. А. Языковым, К. К. Романову и другим. В послании к Л. А. Полонскому от 20 мая 1880 г. (оно предназначалось для публикации в прессе) он вспоминал, что узнал Пушкина «с „Онегина”, который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг и какие правды — и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса для впечатлительной натуры!». В том же письме Гончаров сожалеет, что из-за болезни не может участвовать в Пушкинском празднике и «вместе с другими писателями поклониться памяти нашего общего великого образца и учителя в искусстве и моего особенно».

В «Обыкновенной истории» — в гораздо большей степени, чем в последующих романах, — отразилось восторженное отношение молодого Гончарова к Пушкину: характерно, что в знании (и понимании) Пушкина соревнуются оба Адуева.2 Понятно, что непосредственнее, эмоциональнее отношение к Пушкину Александра Адуева, восхищающегося образами его поэзии и подражающего его романтическим героям. По приезде в Петербург Адуев-младший совершает своеобразную прогулку по пушкинским местам: «Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой. Взглянул на Неву, окружающие ее здания — и глаза его засверкали <...> новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о

702

благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира...» (наст. том, с. 206). Знаменательны честолюбивые порывы Адуева, вдохновленные размышлениями перед Медным всадником. Сложным образом сопрягает Гончаров свою «обыкновенную историю» с символико-трагическим сюжетом пушкинской петербургской повести.

Более всего ощущается в «Обыкновенной истории» влияние романа «Евгений Онегин»,1 что естественно: «весь русский роман XIX века корнями уходит в „Онегина” и так или иначе интерпретирует его содержание».40 Охотно признавал ориентацию во всех своих трех романах на «Евгения Онегина» и — в меньшей степени — на «Героя нашего времени» Лермонтова — сам Гончаров. Конечно, то была свободная ориентация, подразумевающая не только дублирование и варьирование сюжетных и характерологических линий этих романов, отчасти даже невольное пародирование, обусловленное особенностями нового периода русской жизни, но и весьма специфическую интерпретацию их содержания, непосредственно связанную с концепцией основного конфликта в «Обыкновенной истории». Характер интерпретации определяется эстетическими и другими пристрастиями автора в динамике их развития от мечтательно-идеалистического воззрения к деловому и реальному.

Гончаров принадлежал уже к другой эпохе русской жизни, оставившей позади не только «карамзинский», но и «пушкинский» периоды.3 Отнюдь не будучи приверженцем «реальной критики» Н. А. Добролюбова и тем более нигилистом и «разрушителем эстетики», он придерживался эволюционно-позитивистского взгляда на «лишних людей» Пушкина и Лермонтова, на развитие общественно-литературных идей. Пожалуй, с особенной четкостью это выразилось в статье «Мильон терзаний», в частности в исключительно резко акцентированном противопоставлении Чацкого Онегину и Печорину, да и шире — бессмертной комедии Грибоедова — романам Пушкина и Лермонтова, «устаревшим» в большей степени, чем «Горе от ума»: «Несмотря на гений Пушкина, передовые его герои, как герои его века, уже бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить образцами и источником искусству, — сами становятся историей. <...> „Горе от ума” появилось раньше Онегина, Печорина, пережило их, прошло невредимо чрез гоголевский период, прожило эти полвека со времени своего появления и всё живет своею нетленною жизнью, переживет и еще много эпох и всё не утратит своей жизненности».

В статье «Мильон терзаний» отражена позиция критика, солидарного со многими суждениями Белинского и Добролюбова и явно лишенного

703

пиетета по отношению к «светской» жизни вообще: «И Онегин и Печорин оказались неспособны к делу, к активной роли, хотя оба смутно понимали, что около них всё истлело. Они были даже „озлоблены”, носили в себе и „недовольство” и бродили как тени с „тоскующей ленью”. Но, презирая пустоту жизни, праздное барство, они поддавались ему и не подумали ни бороться с ним, ни бежать окончательно. Недовольство и озлобление не мешали Онегину франтить, „блестеть” и в театре, и на бале, и в модном ресторане, кокетничать с девицами и серьезно ухаживать за ними в замужестве, а Печорину блестеть интересной скукой и мыкать свою лень и озлобление между княжной Мери и Бэлой, а потом рисоваться равнодушием к ним перед тупым Максимом Максимычем: это равнодушие считалось квинтэссенцией донжуанства. Оба томились, задыхались в своей среде и не знали, чего хотеть. Онегин пробовал читать, но зевнул и бросил, потому что ему и Печорину была знакома одна наука „страсти нежной”, а прочему всему они учились „чему-нибудь и как-нибудь” — и им нечего было делать».1

Таким образом, хотя «Евгений Онегин» всегда являлся образцом для Гончарова, главный герой был явно ему не по душе. Его он воспринимал сквозь утилитарную призму публицистической критики 1840—1850-х гг. Напротив, очень близкой ему была линия Ленского, которая отразилась в «Обыкновенной истории» не трагической, но пародийно-комической стороной: герой Гончарова не гибнет, а пройдя сквозь многочисленные искушения и разочарования, утратив почти все иллюзии молодости, превращается в делового человека, раз и навсегда разрешившего задачу жизни, сделавшего головокружительную карьеру и соответственно преодолевшего в себе мечтателя и идеалиста. Физической смерти Александр Адуев в романе избежал — Гончаров его обрек на другую, духовную: «выздоровление» героя, в сущности, хуже любых болезней. Роман Гончарова, начавшись на пушкинской ноте, каким-то фатальным образом обрывается на европейской (главным образом бальзаковской) мелодии «утраченных иллюзий», тем самым определяя место «Обыкновенной истории» в длинном ряду французских и английских повествований о молодых провинциальных честолюбцах, каждый из которых на свой лад пытается «завоевать Париж».2

А. Мазон сопоставлял роман Гончарова с «Отцом Горио» и «Утраченными иллюзиями» О. Бальзака, «Домиником» Э. Фромантена, «Орасом» Жорж Санд, отмечая в то же время особое положение «Обыкновенной

704

истории» среди этих произведений и резкое отличие «заурядного» героя Гончарова от Эжена Растиньяка и Люсьена дю Рюбампре.1 Различия подчеркиваются и современными исследователями, несколько более благосклонными к герою Гончарова. Речь идет о различиях между обыкновенной историей и обыкновенными героями русского писателя и необыкновенными историями и необыкновенными героями (сверхгероями) Бальзака: «...катастрофические перемены, происходящие с Люсьеном, — все события парижской части романа занимают примерно год — очень далеки от „нормальной” возрастной эволюции гончаровcкого героя. История Александра Адуева составляет примерно пятнадцать лет. <...> Жизненные процессы, в том числе и внутренняя эволюция героя, даны, так сказать, в их натуральной, естественной скорости. <...> У Гончарова социальные мотивировки обозначены гораздо слабее, чем у Бальзака. Эволюция Александра (до Эпилога) напрямую, жестко не связана с воздействием холодного, бюрократического Петербурга. <...> Давление Петербурга, „века” ощущается, но оно в развитии Адуева-младшего отнюдь не воспринимается как определяющее, и до Эпилога он показан как личность, которая, при всех кризисах и разочарованиях, не просто меняется, набирается жизненного опыта, но явно „идет вверх”» (Отрадин. С. 34—35).2

Представляется оправданным сопоставление диалогических структур «Обыкновенной истории» и «Роб Роя» Вальтера Скотта,3 подробно развернутое в статье Э. М. Жиляковой.4 Особенно характерны диалоги между лордом Осбалдистоном и его сыном Фрэнком, поэтом и мечтателем, которого отец (крупный коммерсант) стремится приучить к торговым делам. Отец безжалостно высмеивает письмо и стихи Фрэнка. Показателен и эпиграф из «Варфоломеевской ярмарки» Б. Джонсона, предпосланный второй главе романа: «Я в своей прозорливости начинаю подозревать молодого человека в страшном пороке — Поэзии; и если он действительно заражен этой болезнью лентяев, то для государственной карьеры он безнадежен. Коль скоро он предался рифмоплетству, на нем как на полезном члене общества нужно поставить крест — actum est».

705

Диспуты между Осбалдистонами, освещенные мягким юмором, являются прообразом главного конфликта в «Обыкновенной истории».

В литературный контекст «Обыкновенной истории» входят и произведения французских писателей, относимых к течению «неистовой словесности». Марья Михайловна (мать Надиньки) ждет обещанного Александром Адуевым романа Бальзака «Шагреневая кожа» и читает роман «Мемуары дьявола» Ф. Сулье («...ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает»! — наст. том, с. 257). «Неистовой словесностью» была увлечена и Юлия Тафаева, которую француз-гувернер «познакомил <...> уже не теоретически, а практически с новой школой французской литературы. Он давал ей наделавшие в свое время большого шуму „Le manuscrit vert”, „Les sept péchés capitaux”, „L’âne mort” — и целую фалангу книг, наводнявших тогда Францию и Европу. <...> Какими героями казались ей герои Жанена, Бальзака, Друино <...> И она жадно читала новую школу, вероятно, читает и теперь» (наст. том, с. 363).1 Автор-повествователь иронично относится к увлечению Юлии романами Ж. Жанена, О. Бальзака, Г. Друино, В. Гюго, Э. Сю, Ф. Сулье и других «неистовых» писателей. Но этого нельзя сказать об Александре Адуеве, который цитирует в романе Э. Сю («Атар-Гюль») и Г. Друино («Зеленая рукопись») (см.: наст. том, с. 323—325 и 770—771). Выслушав Александра, дядя высмеивает нелепые, с его точки зрения, романтические чувства, странный, экзальтированный, неестественный язык («„Окровавленные объятия, страшная клятва, удар кинжала!..” <...> И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой... любовь! придавать всему этому такое значение...» — наст. том, с. 324—325). Но Гончаров, очевидно, лишь отчасти солидарен с эстетической и психологической оценками Петром Ивановичем Адуевым двух фрагментов о дружбе и любви из сочинений популярных современных французских писателей. Не случайно в спор «романтика» и «реалиста» вплетается третий голос — Лизаветы Александровны — и она явно не на стороне мужа (там же). Так оказывается поколебленной позиция дядюшки, ранее с необыкновенной легкостью, шутя одерживавшего во всех диспутах верх над восторженным и наивным племянником. Перевод отрывков из произведений «двух новейших французских романистов», которые достал из бумажника Александр Адуев («две осьмушки исписанной бумаги»), разумеется, принадлежит самому Гончарову. Это малая толика выполненной Гончаровым переводческой работы, почти всецело им уничтоженной. Но все-таки не полностью. Исключение составил перевод двух глав из «пиратского» романа Э. Сю «Атар-Гюль» (Телескоп. 1832. № 10), ставший началом литературной деятельности Гончарова. «Перевод» героем «Обыкновенной истории» отрывка (определение дружбы) из этого сочинения дает основание предположить, что Гончаровым был переведен весь роман. Сам писатель в Автобиографиях 1858 и 1867 гг. счел необходимым указать на перевод глав из «Атар-Гюля», особо отметив, таким образом, увлечение «неистовой словесностью» как важную веху собственного духовного и литературного развития, своего рода увертюру к будущей сознательной творческой деятельности. Правда, он характеризует свое юношеское увлечение как кратковременное, вскоре вытесненное другими интересами. Но это

706

ретроспективное суждение. На самом деле увлечение новой школой французских романистов наверняка было не таким уж кратковременным и, видимо, достаточно сильным (его, кстати, испытали русские литераторы разных направлений, в том числе Гоголь и Достоевский). Когда создавалась «Обыкновенная история», это был уже преодоленный Гончаровым этап развития; содержание и стилистика «неистовых романов», несомненно, стали здесь предметом критики и пародирования, но одновременно чувствуется, что смешное, наивное, трогательное прошлое, память о юности и первых литературных «пробах пера» все еще дороги писателю.

Не только «неистовая словесность», но и французская романтическая литература начала века своеобразно отразилась в «Обыкновенной истории». Тафаева, перепутав все имена, эпохи и направления, приписывает «Мучеников» Вольтеру, а «Энциклопедический словарь» Ф. Шатобриану. Александр Адуев, получивший солидное, хотя и несколько старомодное, образование, таких вопиющих промахов не делает. Он пытается подражать романам Шатобриана (и его эпигонов),1 что отчасти отразилось в сюжете его «американской» повести, отвергнутой журналами (наст. том, с. 268—269).

Будучи литератором-неудачником, главный герой «Обыкновенной истории» упорно, на протяжении длительного периода, пробует силы в самых различных литературных жанрах, анонимно публикуя в журналах стихи и, должно быть, также переводы. Бо́льшая часть его литературных опытов, заключенных в тетрадях, из которых можно было бы составить целое собрание сочинений, была предана огню (стихи, переводы, комедия, несколько повестей в различном роде, «какой-то очерк и путешествие куда-то» и другие образчики «благородного творчества в сфере изящного»). Беспощадной критикой дяди и профессиональных литераторов творчество Адуева расценено как эпигонское. Однако в контексте романа оно отражает эволюцию литературных вкусов самого Гончарова, давая представление об ученическом периоде его творчества («Смена жанров в творчестве Александра говорит о его движении к роману» — Отрадин. С. 69). До романа, однако, дело у Адуева, как позднее и у Райского в «Обрыве», не дошло. Его литературные опыты и литературная неудача стали объектом художественного исследования в романе «Обыкновенная история», что в значительной степени определило многообразную, концентрированную «литературность» произведения.

* * *

После публикации «Обрыва» Гончаров, не удовлетворенный критическими откликами на свой последний роман, решил рассеять недоразумения и недопонимание, выступив с целым рядом статей и очерков литературно-биографического характера. Более всего внимания и места Гончаров, конечно, уделил в них «Обрыву», но часто обращался и к ранним романам. Все три своих романа Гончаров склонен был объединять в единое художественное целое, своего рода трилогию.2 «Мне

707

грустно и больно <...> что во всех трех моих романах, — писал он в «Предисловии к роману „Обрыв”», — публика и критика не увидели ничего более, как только одни — картины и типы старой жизни, другие — карикатуру на новую — и только.

А никто и не потрудился взглянуть попристальнее и поглубже, никто не увидел теснейшей органической связи между всеми тремя книгами: „Обыкновенной историей”, „Обломовым” и „Обрывом”. Белинский, Добролюбов, конечно, увидели бы, что в сущности это — одно огромное здание, одно зеркало, где в миниатюре отразились три эпохи — старой жизни, Сна и Пробуждения, и что все лица — Адуев, Обломов, Райский и другие — составляют одно лицо, наследственно перерождающееся, — и в Бабушке отразилась вся русская жизнь с едва зеленеющими свежими побегами — Верой, Марфинькой — и тогда когда-нибудь я сам укажу эту связь, а теперь я жалею только, что я в свое время не поставил сам точек над i». Глубокие, внутренние связи всех трех романов, составляющих единый организм, Гончаров подчеркивал и в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «...они <...> тесно и последовательно связаны между собою, как связаны отразившиеся в них, как в капле воды, периоды русской жизни».

По словам Гончарова, «Обыкновенная история» занимает в «трилогии» особое положение: это «первая галерея, служащая преддверием к следующим двум галереям, или периодам русской жизни, уже тесно связанным между собою, то есть к „Обломову” и „Обрыву”, или к „Сну” и к „Пробуждению”». «Обыкновенная история», являясь одним из самых значительных литературно-общественных явлений 1840-х гг., в полном смысле принадлежит эпохе Гоголя—Белинского—Герцена. Этот роман стоит в одном историко-литературном ряду с «Героем нашего времени» Лермонтова, «Мертвыми душами» и «Шинелью» Гоголя, «Кто виноват?» Герцена, «Бедными людьми», «Двойником» и «Неточкой Незвановой» Достоевского, «Записками охотника» Тургенева, литературными статьями и обзорами Белинского и Вал. Майкова.

И основной, центральный конфликт в «Обыкновенной истории» — типичный конфликт 1840-х гг.: столкновение-диалог двух концепций жизни, двух типов мировоззрения — идеалистического (мечтательного, романтического) и практического, делового, «реального». С разных сторон и по-разному освещала суть этого злободневного конфликта современная критика (см. ниже, с. 717—718, 725—726, 729—730). Сам Гончаров так обрисовывал характер и смысл главного конфликта романа: «Когда я писал „Обыкновенную историю”, я, конечно, имел в виду — и себя, и многих подобных мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом — отрывавшихся от неги, от домашнего очага, со слезами, с проводами <...> и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург.

И здесь — во встрече мягкого, избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим дядей — выразился намек на мотив, который едва только начал разыгрываться в самом бойком центре — в Петербурге. Мотив этот — слабое мерцание сознания

708

необходимости труда, настоящего, не рутинного, а живого дела в борьбе с всероссийским застоем» («Лучше поздно, чем никогда»).

Ретроспективный взгляд Гончарова на свой первый роман впитал в себя — сознательно или бессознательно — некоторые критические оценки современников. Гончаров, в частности, признает схематичность в разработке конфликта между старым и новым: «...старое исчерпалось в фигуре племянника — и оттого он вышел рельефнее, яснее <...> трезвое сознание необходимости дела, труда, знания — выразилось в дяде, но это сознание только нарождалось, показались первые симптомы, далеко было до полного развития — и понятно, что начало могло выразиться слабо, неполно, только кое-где, в отдельных лицах и маленьких группах, и фигура дяди вышла бледнее фигуры племянника».

Подчеркивание в романе обличительно-прогрессивных тенденций (эхо идей Белинского, Герцена, Добролюбова) привело к тому, что Гончаров в своих позднейших рассуждениях сильно упростил суть главного конфликта романа, сведя его к противопоставлению взглядов и чувств делового дяди и мечтательного племянника, да и в самом этом противопоставлении выделяя лишь достаточно очевидные линии. В романе все гораздо сложнее, тоньше, многограннее. Насквозь диалогизированная, открытая структура романа исключает односторонние, одноакцентные разоблачения и развенчания, — исключительное утверждение правоты какой-либо одной стороны: «Каждый из спорящих и прав и неправ. Диалог движется вперед тем, что каждая реплика несовершенна и требует уточнения; уточнения же, в свою очередь, не приближают к истине, а требуют новых поправок, и обе темы развиваются, не соприкасаясь, как две параллельные линии. <...> Ни Петр Иванович не подчинен Александру Адуеву (как его антитеза и опровержение), ни наоборот. Оба героя эстетически совершенно равноправны, и если на первом плане — судьба Адуева-младшего, то это потому, что Петр Иванович уже проделал аналогичную эволюцию. Роман построен так, что развитие одного образа все время совершается при статически-неподвижном „контрапункте” другого образа (результата предшествующего развития), совершается до тех пор, пока цикл не окончится, т. е. судьба племянника не совпадет — на новом уровне — с судьбой дяди...».1 При этом позиция автора строго объективна: он невозмутимо стоит в стороне, давая диалогу развиваться свободно и «гарантируя обеим сторонам равное право отстаивать свою силу перед действительностью и — в конечном счете — равное право потерпеть от нее поражение».2

«Самоотстранение» автора-повествователя в «Обыкновенной истории» не означает, что он стоит над героями; он, скорее, всегда рядом с ними как равноправный и заинтересованный участник споров, которому

709

понятны и идеальные, «романтические» порывы Адуева-младшего, и деловая философия дяди, здравый смысл его суждений, совпавший с практическим направлением века.

Тенденциозность, схематизм гончаровской концепции собственного романного творчества ощущается и в оценке женских образов. В Надиньке Любецкой он видел тип, принадлежащий к «раннему этапу эмансипации» («безмолвной»). Эта героиня «чувствовала только смутно, что ей можно и пора протестовать против отдачи ее замуж родителями — и только могла <...> заявить этот протест, забраковав одного и перейдя чувством к другому». Гончаров очень прочно связал Надиньку и Ольгу Ильинскую, образовав «Надиньку-Ольгу» («я утверждаю, что это одно лицо в разных моментах»): «От поведения Надиньки — естественный переход к сознательному замужеству Ольги со Штольцем, представителем труда, знания, энергии — словом, силы»; «Ольга есть превращенная Надинька следующей эпохи».

В рассуждениях Гончарова явно превалирует стремление к обобщению и выпрямлению линий художественного развития. Творческий процесс рационализируется, индивидуальное приносится в жертву общему, многообразие жизни подменяется схемой поступательного развития от одного «момента» к другому. Натяжки авторской ретроспекции очевидны: Надинька более всего личность, а не тип, и она не борется с деспотизмом матери, которая совершенно не стесняет ее свободу. Прямого отношения к идеям эмансипации (даже «безмолвной») Надинька не имеет; равным образом эта героиня «Обыкновенной истории» не может считаться предтечей Ольги Ильинской.

«Подтягивая» в некотором роде «Обыкновенную историю» к «Обломову» и «Обрыву», Гончаров из всей галереи героинь романа выделил лишь одну Надиньку, совершенно «позабыв» о Лизе («Антигоне»), мастерски нарисованной им на фоне печальной северной осени, и — что особенно показательно — даже не упомянув жены дяди Лизаветы Александровны.1 Дело здесь, конечно, не в забывчивости: убитая педагогической системой мужа Лизавета Александровна преднамеренно исключена из той идеологической схемы, которую создал постфактум Гончаров-критик, так как эта драматическая линия вносила в нее ненужный диссонанс.

Диалог двух главных идеологов романа — дяди и племянника — переплетается с другими диалогизированными конфликтами и «оппозициями» произведения, все время, таким образом, поворачиваясь новыми сторонами и гранями. Итога у этого диалога, однако, нет — он обречен на бесконечное повторение и продолжение, ибо в художественной структуре произведения налицо сосуществование различных интенций и возможностей. Одна из центральных «оппозиций» романа — «Петербург — провинция». Именно из глубокой провинции в столицу приезжает главный герой романа, туда, в родной дом, он бежит, разочарованный и угасший, и оттуда вновь — на этот раз навсегда — возвращается в Петербург, чтобы добиться успеха. Но еще до описания реального Петербурга возникает миф о нем, точнее сказать, эмбрион мифа. Взор Адуева обращен туда, где, «между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога в обетованную землю, в Петербург». С точки зрения Анны Павловны, обетованная земля, благодать, патриархальный рай — Грачи, а Петербург — «омут», «чужая сторона». «Омут» — слово, прозвучавшее

710

уже в главе I части первой, затем попадает в вещий сон (накануне возвращения сына) Анны Павловны, где Александр на ее вопрос, откуда он взялся, загадочно отвечает: «Из омута <...> от водяных» (наст. том, с. 430). Анна Павловна сама же и разъясняет увиденное, вновь связывая понятия «омут» и «Петербург»: «Сон-то и не лжив: точно из омута вырвался, голубчик мой!»; «Подлинно омут, прости Господи: любят до свадьбы, без обряда церковного; изменяют... <...> Знать, скоро света преставление!..» (наст. том, с. 437, 443). И уже узаконенное слово попадает в авторское повествование, предвещая неизбежность возвращения Адуева в Петербург: «Он думал, что эта скука пройдет, что он приживется в деревне, привыкнет, — нет: чем дольше он жил там, тем сердце пуще ныло и опять просилось в омут, теперь уже знакомый ему» (наст. том, с. 448). Но все же зловещего мифа с водяными и дядюшкой — демоническим искусителем1 — в «Обыкновенной истории» нет: «омут» у Гончарова — не более чем метафора, образное уподобление. Столь же очевидно, что Петербург и не «обетованная земля» (это еще одна метафора, по смыслу противоположная наивным представлениям-предчувствиям Анны Павловны). Самые первые впечатления Адуева от города безрадостны, давящи: «...на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. <...> Заглянешь направо, налево — всюду обступили вас. как рать исполинов, дома, дома и дома, камень и камень, всё одно да одно... нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, — кажется, и мысли и чувства людские также заперты» (наст. том, с. 204).

Неприятие столицы звучит и в прощальном монологе разочарованного Адуева, к которому с нескрываемой иронией относится автор-повествователь: искусственно вызванное чувство («всячески старался настроить себя на грустный тон»), заемные слова, непременная прощальная слеза.2 Обличительные речи Адуева здесь карикатурны, а патетический финал фальшив и напыщен; почти все декламация и плагиат: «Прощай, — говорил он, покачивая головой и хватаясь за свои жиденькие волосы, — прощай, город поддельных волос. вставных зубов, ваточных подражаний природе, круглых шляп, город учтивой спеси, искусственных чувств, безжизненной суматохи! Прощай, великолепная гробница глубоких, сильных, нежных и теплых движений души. Я здесь восемь лет стоял лицом к лицу с современной жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарелся в двадцать девять лет; а было время...

Прощай, прощай, город,

Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.

К вам простираю объятия, широкие поля, к вам, благодатные веси и пажити моей родины: примите меня в свое лоно, да оживу и воскресну душой!» (наст. том, с. 425).

711

Прощание с Петербургом получилось слишком литературным и растянутым в отличие от первоначальных впечатлений, когда «обетованный рай» предстал скучным, грязным каменным некрополем, своего рода острогом без «простора и выхода взгляду». Такое восприятие типично, естественно для провинциала, «эгоизм» которого «объявляет войну всему, что он видит» в Петербурге,

Этим, однако, образ Петербурга в романе не исчерпывается. В «Обыкновенной истории» это далеко не «демонический» город, где все обман, фальшь, мираж, как в повестях Гоголя. У Гончарова город многолик, и восприятие Петербурга зависит от героев и их душевного настроя, от освещения, ракурса. Отсюда и смена впечатлений, образов, всегда мотивированная, естественная. Сначала омут, исполинская, скучная, давящая каменная гробница; потом вдруг резкая перемена — величественный державный град: царственная Нева, Медный всадник, Невский проспект, захватывающая и возвышающая дух панорама, от которой герою сразу «стало весело и легко» (правда, автор любовно посмеивается над наивным молодым порывом, да и дядя иронизирует над выспренним языком племянника, но сути дела это не меняет — им великолепная панорама давно примелькалась, а молодой Адуев видит ее впервые). Есть в романе и упоительно-поэтичный Петербург белых ночей, увиденный не только глазами влюбленного молодого мечтателя, но и очарованного городом автора-повествователя: «Наступала ночь... нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а... тут надо бы выдумать другое название — так, полусвет... Всё тихо кругом. Нева точно спала; изредка, будто впросонках, она плеснет легонько волной в берег и замолчит. А там откуда ни возьмется поздний ветерок, пронесется над сонными водами, но не сможет разбудить их, а только зарябит поверхность и повеет прохладой на Надиньку и Александра или принесет им звук дальней песни — и снова всё смолкнет, и опять Нева неподвижна, как спящий человек, который при легком шуме откроет на минуту глаза и тотчас снова закроет; и сон пуще сомкнет его отяжелевшие веки. Потом со стороны моста послышится как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять всё тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.

Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят» (наст. том, с. 260—261).

Гимн Гончарова летнему Петербургу (с утилитарной точки зрения «ненужное» отступление) — поэтический центр романа, лирическая вершина его и первое серьезное, хотя и косвенное, возражение на рациональные, логичные, хорошо систематизированные рассуждения Адуева-старшего, которое подготавливает бунт Лизаветы Александровны. И, конечно, заключающий в себе какую-то тайну образ города, погруженного в сладостный летний сон, возвышается над всеми другими образами Петербурга в романе, что разрушает оппозицию «омут —

712

благодатные просторы», вообще ставя под сомнение законность слишком контрастного противопоставления Петербурга и провинции.

В подвижном, текучем мире романа Гончарова нет места слишком определенным, догматически утвержденным понятиям и истинам. Вот, казалось бы, в провинциальной тишине (мудрый и опытный повествователь безжалостно добавляет от себя — «лень, беззаботность и отсутствие всякого нравственного потрясения») возрождается мир в душе разочарованного героя, который уже начинает отдаляться от Петербурга, где «жизнь стараются подвести под известные условия, прояснить ее темные и загадочные места, не давая разгула чувствам, страстям и мечтам и тем лишая ее поэтической заманчивости, хотят издать для нее какую-то скучную, сухую, однообразную и тяжелую форму...» (наст. том, с. 445). Но и тишина давит, и природа только временно успокаивает. Вновь Александра тянет к разнообразию и деятельности; возникает тоска по ненавистному каменному Петербургу, резиденции «демонического» дяди. Все повторяется, но отнюдь не зеркально. Природа внесла тишину в душу героя — примирила с прошедшим («Ненависть, мрачный взгляд, угрюмость, нелюдимость смягчились уединением, размышлением» — наст. том, с. 448). В письме к тетке Адуев предстает не просто переменившимся, но именно возродившимся, возмужавшим, очистившимся от суетных мыслей и чувств. Герой достиг высшей точки своего развития, ему открылись истинные ценности и высшие цели, согретые теплотой веры: «Как я поздно увидел, что страдания очищают душу, что они одни делают человека сносным и себе, и другим, возвышают его... Признаю теперь, что не быть причастным страданиям значит не быть причастным всей полноте жизни: в них много важных условий, которых разрешения мы здесь, может быть, и не дождемся. Я вижу в этих волнениях руку Промысла, который, кажется, задает человеку нескончаемую задачу — стремиться вперед, достигать свыше предназначенной цели, при ежеминутной борьбе с обманчивыми надеждами, с мучительными преградами» (наст. том, с. 450). Правда, на этой высоте Александр не удержался, представ в Эпилоге скучной и бледной копией дяди, процветающим дельцом, ловко поладившим с фортуной, приобретшим плешь, выпуклое брюшко, орден и богатую невесту. В высшей степени прозаическая метаморфоза, довольно, впрочем, обыкновенная. Адуев понял «сущность дела» и стал поразительно неинтересен, пошл. Ничего не осталось от юношеских порывов, и, видимо, похоронены за ненадобностью, как смешные и бесполезные, вредящие «сущности дела», мысли и чувства, так целомудренно и поэтично изложенные им в письме к Лизавете Александровне (дяде он пишет в другом тоне, решительно сокращая сердечные излияния). Лишь на какое-то мгновение герой приблизился к истинному миросозерцанию, которое неизмеримо выше как делового направления века, так и наивного мечтательно-эгоистического, возвышенного и одновременно смешного романтизма. Здесь голос автора почти всецело совпадает с голосом героя, в «воспитании чувств» которого огромная роль принадлежит Лизавете Александровне.

Характерно, что диалог дяди и племянника зазвучал совершенно иначе с появлением Лизаветы Александровны. До этого автор-повествователь разными приемами подчеркивал свою солидарность с остроумной критикой дядей манер, стиля поведения, взглядов и творчества Александра Адуева, несколько смягчая резкость критики тонкими юмористическими деталями. Как только Лизавета Александровна становится союзницей Александра в спорах с дядей, диалог между «романтиком» и «прагматиком» в значительной степени перестает быть спором двух поколений и двух мировоззрений. Возможно, именно поэтому в споре

713

странным образом никто не побеждает: дядя и племянник одинаково преуспевают в карьере, а Лизавета Александровна гибнет. И конечно, прямая линия к Ольге Ильинской идет от Лизаветы Александровны, а не от Надиньки Любецкой.

Усложненная диалогическая структура «Обыкновенной истории» не позволяет свести содержание романа к борьбе с романтизмом и идеализмом,1 что долго делалось в критических статьях и исследованиях, опиравшихся в немалой степени на суждения позднего Гончарова. Несправедливо и безоговорочно сближать высказывания Белинского о «романтиках жизни» с антиромантической позицией Гончарова (а на этом сближении с давних пор делают акцент многие исследователи2) и, в согласии с придуманной схемой, ниспровергать героя-идеалиста, называя его «носителем самого пошлого, самого мелкого, безыдейного, но, может быть, и самого массовидного и вредного романтизма сороковых годов» (Рыбасов. С. 136).

В действительности в романе Гончарова наряду с карикатурным, вульгарным, «провинциальным» романтизмом присутствует и «поэтический, высокий романтизм или, вернее, романтизированный реализм, реалистический стиль, глубоко впитавший в себя одухотворенность и поэтичность романтического искусства».3 В «Обыкновенной истории»

714

даже можно обнаружить, как это в общем оправданно делает В. И. Сахаров, не только следование статьям Белинского, но и полемику с ними и своего рода вызов «натуральной школе»: «Последовательное разоблачение „практика” и „естественника” Петра Адуева в романе Гончарова стало, по сути, тонкой и убедительной художественной критикой любимых идей 40-х годов. Да и простодушный чиновник Костяков, читающий медицинские книги, желая узнать, что в человеке есть, — разве это не насмешка над физиологическими описаниями, не камешек в огород трезвых 40-х годов? Романтики без всяких медицинских пособий узнали и рассказали о сложной, мятущейся человеческой судьбе, мире чувств. Своим Александром Адуевым и вдохновенным описанием игры скрипача-романтика Гончаров напомнил об этом их замечательном открытии» (Сахаров. С. 122).1

Полемическое возражение Белинскому заключалось и в разъяснении Гончаровым сути «обыкновенной истории», рассказанной в романе. Перерождение Адуева-романтика в практического человека в Эпилоге, подчеркивал писатель, не произвол, не странный повествовательный срыв, а естественный, закономерный финал «обыкновенной истории»: «Адуев кончил, как бо́льшая часть тогда: послушался практической мудрости дяди, принялся работать в службе, писал и в журналах (но уже не стихами) и, пережив эпоху юношеских волнений, достиг положительных благ, как большинство, занял в службе прочное положение и выгодно женился, словом, обделал свои дела. В этом и заключается „Обыкновенная история”».

Названием произведения писатель дорожил, ревниво воспринимая возможность появления в журналах других «Обыкновенных историй»: 12 мая 1848 г. он послал редактору «Отечественных записок» А. А. Краевскому взволнованное письмо, обеспокоенный тем, что в журнале будет печататься перевод романа английской писательницы Е. Инчбальд (1753—1821) под тем же названием (1791). Его беспокоило, что наверняка будут попытки сравнить оба романа, и сравнение может оказаться не в пользу русской «Обыкновенной истории». Гончаров особо обращал внимание на то, что английский роман, если дать точный перевод заглавия, назывался «простая история», т. е. «не сложная, не запутанная, без эффектов и нечаянностей, какова она и есть <...> тогда как обыкновенная история значит история — так по большей части случающаяся, как написано».

715

Таково точное определение главной коллизии романа как истории, случающейся везде и всегда. Тем самым Гончаров обратил внимание на извечность конфликтов, событий, страстей, изображенных в романе. История, конечно, протекает в определенный «момент» развития русской жизни, она заключена в определенные временные границы,1 но повторения, зеркальные отражения разных историй внутри одной «Обыкновенной истории» заставляют вспомнить восточный образ колеса жизни. В финале романа звучит «тема всемогущей судьбы, глубинного и всеобщего закона бытия», демонстрирующего свою власть (Недзвецкий. С. 14). Повторяются в романе не только жизненные коллизии, но и «циклы человеческой жизни, повторяются вечные прения „сторон”, и грустная „обыкновенная история” идет своим чередом...».2

«Обыкновенная история» — один из первых великих русских романов XIX в. Это обстоятельство определило особое место романа не только в «трилогии» Гончарова, но и в истории русского романа (шире — русской прозы) вообще. «В „Обыкновенной истории” уже есть то, что определит облик русского классического романа XIX века — мощный заряд идейности, напряженное искание истины, устремленность к разрешению главных вопросов человеческого существования. Все, что составляет характерность и силу романов Достоевского, Толстого, Лескова, Тургенева, наконец, самого Гончарова — автора „Обломова” и „Обрыва”, — противоборство идей, идеалов, жизненных принципов, символов веры, доктрин и страстей, — все это намечено и отчасти осуществлено уже в „Обыкновенной истории”».3

От Петра Ивановича Адуева, представляющего утилитарно-деловое миросозерцание, нити ведут как к Базарову «Отцов и детей» (наблюдение Ю. Лощица), так и к Каренину, этому «человеку-машине» в романе Л. Н. Толстого (Недзвецкий. С. 14). Диалогическая структура романа стала своего рода моделью не только для романов Тургенева и Достоевского, но и для повести Чехова «Дуэль».4 «Обыкновенная история» близка к многим

716

произведениям Достоевского 1840-х гг., ее отзвуки нетрудно обнаружить в «Белых ночах» и «Неточке Незвановой», а трагический мотив романа (Лизавета Александровна, убитая «методой» мужа), перекликающийся с главной коллизией повести А. В. Дружинина «Полинька Сакс» (1847), своеобразно преломится в позднем шедевре Достоевского — повести «Кроткая».

3

Прежде чем попасть на страницы «Современника», роман многократно читался Гончаровым в различных аудиториях, и прежде всего в привычной обстановке — в семействе Майковых, где, как об этом вспоминает А. В. Старчевский, «по вечерам, в воскресенье и другие праздничные дни, когда собиралось много молодежи, часто происходили чтения чего-нибудь выдающегося в современной журналистике, с критическими и другими замечаниями, идущими к делу. Чтения эти введены были покойным Владимиром Андреевичем Солоницыным <...> но со смертью его почти прекратились, как вдруг Иван Александрович Гончаров, написав свою „Обыкновенную историю”, заявил в один вечер, что, прежде чем отдать ее в печать, желал бы прочесть свое первое произведение у Майковых в несколько вечеров и выслушать замечания именно молодого, чуткого, откровенного и ничем не стесняющегося поколения; тем более что все слушатели были его ближайшие друзья и доброжелатели, и если бы в чем-нибудь замечания их оказались неверны, то их тут же и опровергнут» (Гончаров в воспоминаниях. С. 53). Описание чтения Старчевский предваряет текстом записки В. Ал. Солоницына, из которой следует, что до этого Майковы уже слышали произведение Гончарова «дважды». Далее следует подробный рассказ Старчевского: «...я явился в семь часов вечера к Майковым и застал там всех наших знакомых. Спустя четверть часа Иван Александрович начал читать свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош; она написана очень легко, и до чаю прочитано им было порядочно. Когда разнесли чай, начались замечания, но они были незначительны и несущественны. Вообще повесть произвела хорошее впечатление. Чтение продолжалось несколько вечеров сряду, и по мере ближайшего знакомства с повестью развивался и интерес; все яснее и яснее выходили лица. <...> по мере ближайшего знакомства с действующими лицами все чаще и чаще становились замечания; но это были замечания слишком молодых и неопытных еще людей; дамы тоже делали в эти замечания и свои вставки, также не имевшие никакого критического значения; старики вовсе не высказывались. <...> Иван Александрович обратил внимание на некоторые замечания самого младшего из нас. Валериана Майкова, и решился сделать изменения в повести „Обыкновенная история” сообразно с указаниями молодого критика. Конечно, Иван Александрович во время чтения своей повести при многочисленном обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и потому постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк. Но все же переделка эта потребовала немного времени, потому что спустя несколько дней опять назначено было вторично прослушать „Обыкновенную историю” в исправленном виде...» (Там же. С. 53—54).

Воспоминания Старчевского дают возможность понять, какое важное значение имели для Гончарова эти чтения, сопровождавшиеся изменениями в рукописи. Важна и информация о том, что некоторые

717

критические замечания В. Майкова были учтены Гончаровым, — особенно потому, что нам неизвестны суждения критика о романе.1

Постепенно слухи о романе Гончарова распространились далее сравнительно узкого круга посетителей литературных вечеров в семействе Майковых. И только после того как роман прошел экспертизу очень многих, в том числе и весьма компетентных, слушателей и читателей, Гончаров «с ужасным волнением» («Необыкновенная история») решился отдать его первую часть на суд Белинскому (через М. А. Языкова). И. И. Панаев вспоминает: «...Гончаров, зная близкие отношения Языкова с Белинским, передал рукопись „Обыкновенной истории” Языкову для передачи Белинскому, с тем, однако, чтобы Языков прочел ее предварительно и решил, стоит ли передавать ее. Языков с год держал ее у себя,2 развернул ее однажды (по его собственному признанию), прочел несколько страничек, которые ему почему-то не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о ней Некрасову, прибавив: „Кажется, плоховато, не стоит печатать”. Но Некрасов взял эту рукопись у Языкова, прочел из нее несколько страниц и, тотчас заметив, что это произведение, выходящее из ряда обыкновенных, передал ее Белинскому, который уже просил автора, чтобы он прочел сам» (Там же. С. 47).

Весной 1846 г. (в середине апреля) Гончаров читал свой роман на квартире Белинского. Тот же И. И. Панаев свидетельствует: «Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым. <...> Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились. В минуты роздыхов он всякий раз обращался, смеясь, к Языкову и говорил:

— Ну что, Языков, ведь плохое произведение — не стоит его печатать?..» (Там же. С. 47).

Позднее в статье «Заметки о личности Белинского» Гончаров вспоминал: «...в первые дни знакомства, послушавши его горячих и лестных отзывов о себе, я испугался, был в недоумении и не раз выражал свои сомнения и недоверие к нему самому и к его скороспелому суду». В той же статье Гончаров рассказал о том, что, возражая восторженному критику, он «остановил его однажды. „Я был бы очень рад, — сказал я, — если б вы лет через пять повторили хоть десятую часть того, что

718

говорите о моей книге («Обыкновенная история») теперь”. — „Отчего?” — спросил он с удивлением.

„А оттого, — продолжал я, — что я помню, что вы прежде писали о С., как лестно отзывались о его таланте, — а как вы теперь цените его!” (А он тогда уже развенчал его и, сравнивая со всем, что появилось в литературе после, лишил его совсем прошлой, впрочем неоспоримой, заслуги, как будто его и не было вовсе в литературе)».

И тем не менее Гончарова, конечно, не просто удовлетворили похвалы Белинского; он был счастлив. Репутация критика была необыкновенно высока; к его оценкам прислушивались все. Это был тогда поистине высший литературный суд. Особенно радовало Гончарова, что разочарования на этот раз не последовало. Лестные отзывы повторялись многократно, и не только Белинским.1

Гончаров с благодарным чувством вспоминал в «Необыкновенной истории»: «Белинский, месяца три по прочтении, при всяком свидании осыпал меня горячими похвалами, пророчил мне много хорошего в будущем, говорил всем о нем, так что задолго до печати о романе знали все — не только в литературных петербургских и московских кружках, но и в публике». Белинский усиленно продолжал пропагандировать роман Гончарова после публикации части первой в «Современнике». При этом критик был совершенно беспристрастен: он считал роман замечательным явлением современной русской литературы; сам же автор ему решительно не понравился. В письме к В. П. Боткину от 4 марта 1847 г. Белинский сопоставляет Гончарова — автора «Обыкновенной истории» и П. Н. Кудрявцева — автора повести «Сбоев»: «Ты видел Гончарова. Это человек пошлый и гаденький (между нами будь сказано).2 В этом

719

отношении смешно и сравнивать его с Кудрявцевым. Но сильно ли понравится тебе его повесть или и вовсе не понравится, — во всяком случае, ты увидишь великую разницу между Гончаровым и Кудрявцевым в пользу первого. Эта разница состоит в том, что Гончаров — человек взрослый, совершеннолетний, а Кудрявцев — духовно-малолетний, нравственный и умственный недоросль» (Белинский. Т. IX. С. 630). И далее, размышляя о любовной коллизии у Кудрявцева, А. Д. Галахова (повесть «Кукольная комедия») и Гончарова, критик заключал: «Вот и в повести Гончарова любовь играет главную роль, да еще такая, какая субъективно всего менее может интересовать меня: а читаешь, словно ешь холодный полупудовый сахаристый арбуз в знойный день» (Там же. С. 631). Ответ Боткина не сохранился; в нем, судя по его другому мартовскому письму, содержался лестный отзыв о романе Гончарова.

В письме к Боткину от 15—17 марта 1847 г. Белинский с большим подъемом и явной увлеченностью развивает тему успеха «Обыкновенной истории» в публике: «Повесть Гончарова произвела в Питере фурор — успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу. <...> Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели. Я не исключаю и Пушкина. У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ. Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!» (Там же. С. 634).1 Ответное письмо Боткина от 27 марта содержало тонкий и в высшей степени лестный разбор романа Гончарова. Он во многом соглашается с Белинским, но, надо отдать должное Боткину, его отзыв глубже и в нем отсутствует эмоциональная односторонняя увлеченность. Интересно сопоставляет Боткин Гончарова и Достоевского. Спорно в отзыве Боткина, пожалуй, лишь противопоставление «беллетрист — художник», но это, в сущности, вполне понятная осторожность в оценке первого произведения. «Я писал уже тебе, — напоминал он Белинскому, — что повесть Гончарова просто поразила меня своею свежестью и простотою, — и продолжал: — Я вообще на чтение всякой русской повести смотрю как на большой труд; с таким же чувством принялся я за чтение повести Гонч<арова>. Как же велико было мое удивление, когда я не в силах был оставить книги и прочел ее, как будто в жаркий летний день съел мороженого, от которого внутри остается самая отрадная прохлада, а во рту аромат плода, из которого оно сделано.

Этой изящной легкости и мастерству рассказа я в русской литературе не знаю ничего подобного. И как все это ново, свежо, оригинально. Ты совершенно справедливо замечаешь, что особенное ее достоинство заключается в отсутствии (не одного только) семинарства — (а именно) литературщины и литераторства. И как это умно, и дельно, и тонко. Мне тяжело вспомнить вычурного Достоевского, хотя должно признаться, что у этого, при всей его тугости и смуте, есть глубинное чувство трагического. Но до него надо докапываться — сквозь целые груды навоза. Гончаров, по мне, превосходный беллетрист, но не

720

художник; именно эта очаровательная легкость, эта неотразимая читаемость суть признаки высокого беллетристического таланта. Процедура художника всегда труднее; он всюду втирается в глубь и сущность, от этого он читается нелегко, — нелегко потому, что он слишком много вдруг дает уму и фантазии, — ну и прочее. Ты замечаешь, какой удар повесть Гончарова нанесет романтизму — и справедливо; а мне также кажется, что от нее и не очень поздоровится арифметическому здравому смыслу: словом, она бьет обе эти крайности. Я ничего не знаю умнее этого романа».1

Эпистолярный отзыв Боткина не только один из первых критических откликов на часть первую «Обыкновенной истории», но, безусловно, один из самых значительных и проницательных. Этот диалог Белинского и Боткина стал многообещающей увертюрой к шумному и исключительному даже на фоне других литературных сенсаций 1840-х гг. («Бедные люди», «Антон Горемыка», «Полинька Сакс», «Кто виноват?») успеху романа в современной критике. Самый ранний печатный отзыв о романе принадлежал критику, выступившему под криптонимом: «В. М», который весьма благосклонно приветствовал появление на русском литературном горизонте нового яркого таланта: «Дарование г-на Гончарова — дарование самобытное: он идет своим путем, не подражая никому, ни даже Гоголю, а это не безделица в наше время».2

Затем последовала рецензия А. А. Григорьева (МГЛ. 1847. 28 марта. № 66; 29 марта. № 67; 3 июня. № 119; подпись: «А. Г.»). Эта рецензия, вызвавшая вскоре столь неумеренные и резкие нападки критиков полярных направлений, замечательна во многих отношениях. Выписав первые строки «Обыкновенной истории», Григорьев сразу же поставил произведение в один ряд с самыми известными русскими романами. По его мнению, это, может быть, «лучшее произведение русской литературы со времени появления „Мертвых душ”, первый опыт молодого таланта <...> по простоте языка достойный стать после повестей Пушкина и почти наряду с „Героем нашего времени” Лермонтова, а по анализу, по меткому взгляду на малейшие предметы вышедший непосредственно из направления Гоголя» (№ 66).

Первую часть рецензии на часть первую «Обыкновенной истории» Григорьев посвящает «истории об Аграфене и Евсее». Покоренный искусством Гончарова, он особенно подробно останавливается на образе Аграфены Ивановны, замечая в итоге, что «искусство <...> осветить этот грубый образ глубоким чувством показывает будущего великого автора» (№ 66), Григорьев выписывает сцену прощания Евсея с Аграфеной Ивановной, сопровождая ее поэтическим комментарием, даже цитируя стихи Шиллера: «Нечего пояснять, как глубока эта сцена, как хорошо это грубое восклицание: „У! проклятый!”, в котором осязательно, ощутительно высказалось все — и горе разлуки, и злость гиены, и благодарность, нежная по-своему, за ревность, высказанную на прощанье Евсеем, и воспоминание, наконец, о многих минутах, в которых это слово <...> было выражением полного экстаза женщины... Да не удивятся, что чувство, которым просветлен этот грубый образ Аграфены, мы назовем лучшим ее чувством. Это только низшая степень той Freude, той струи, бегущей по жилам мироздания, той связи миров повсюду сущих, которой расцвет в великолепии розы, в обаянье любви Ромео и

721

Юлии, в божественном гимне Шиллера, — но не надобно только забывать того, что, по словам этого гимна,

Wollust war dem Wurm gegeben
Doch der Cherub steht vor Gott;1

что не одинаково светит Божье солнце на небе Украины и на туманном небе Лапландии, но что везде и повсюду видна мысль Божья, мысль любви, даже в самых бледных отражениях» (№ 66).

Во второй части рецензии на часть первую романа Григорьев, по его собственным словам, не мог оторваться от «почвеннических» (или «растительных») образов (в отличие от тех, что принадлежат «цивилизации»). Среди них он называет Антона Иваныча, «мастерски схваченного типа из русской жизни, живущего необходимостью именно потому, что ему незачем и не для чего бы, кажется, жить; советодателя именно потому, что он в жизнь свою не подал ни одного совета; распорядителя везде и всегда, не распоряжающегося ровно ничем» (№ 67). Отвел он достойное место в своем отзыве и матушке Александра, отметив, что «автор чертил этот образ с какою-то особенною любовью», и сопоставив ее с героинями Герцена, Гоголя, Панаева: «Матушка Александра Федорыча не мать Бельтова, благородная, нежная мечтательница, воспитавшая сына на страдание, т. е. на неудовлетворение действительностью, — с другой стороны — не страшная фигура гоголевского отрывка с верою в Провидение, поддерживающею ее в таких крайних обстоятельствах, как насмешка над тем, что сын ее не военный, — не мать, наконец, панаевской Наташи, с нервическими припадками по желанию, с нравственностью и родственною любовью, — нет, это просто добрая женщина, хоть не простая женщина, русская деревенская барыня, которая беззаветно и непосредственно любит сына, подчиняется его влиянию, живет его волею, прощает и забывает все, не смеет жаловаться — но в которой уничтожение собственного эгоизма дошло до уничтожения понятия всякого долга нравственного до того, что она готова потакать всякой сыновней мерзости...» (№ 67). Григорьев проницательно указал на сильное влияние этой русской деревенской барыни (а в ней есть «и глупое чванство, и неуважение к святости обетов») на сына, во многом пагубное: «...в этой доброй матушке — fatum Александра — все его наклеенные понятия о том, что 1) родных должно любить как родных, не видавши в глаза; 2) что в человеке нет чувства, если он не вешается на шею и не ломает стульев, хотя бы казне в убыток, как учитель истории в гоголевском „Ревизоре”; 3) что есть на свете добрые и злые люди, которых тотчас же отличишь, как будто по ярлыкам, — все эти понятия связаны с понятиями того тесного мира, в который заключила его нестрогая любовь матушки» (№ 67).

Григорьев не видит принципиальной разницы между патриархальными прописями, порожденными «тесным миром» провинциального сознания, и новыми понятиями, приобретенными Адуевым в университете: «Александр не расширил своего взгляда на Божий мир в высшем учебном заведении; он только расплодил в себе самом прежние призраки, старые впечатления одел в новую и то даже не светскую одежду <...> он не человек по мысли Божией, он такой же сын цивилизации, как и тот умный человек, с которым суждено ему встретиться, — только цивилизация

722

эта — низшая степень, цивилизация околодка, а все-таки цивилизация. Все широковещательные фразы, слышанные им на лекциях, остались для него фразами без смысла, и потому-то он говорит их так, что даже не только дальновидному Петру Ивановичу, но и всякому порядочному человеку покажутся они вздором, бурей в стакане воды, усилием лягушки раздуться в вола...» (№ 67).

Анализируя суть отношений между племянником и дядей, Григорьев значительно больше места уделяет Петру Ивановичу, чем слабому и во всем с его точки зрения, вторичному, подражательному Александру с его нелепым ораторством, заемным романтизмом и «детскими фразами» («Мы не станем пересказывать всех разочарований Александра, — с некоторым пренебрежением пишет он, — везде и постоянно, но, как разумеется, он является как бы одураченным: это уж в натуре вещей»). К Петру Ивановичу, его «околодочной» цивилизации и практической хватке, Григорьев, демонстративно называвший себя «ненужным человеком» и «последним романтиком», относится враждебно, с иронией и сарказмом: «...человек, что называется, положительный, т. е. человек, принявший за положительный, несомненный факт все, что есть ложного в цивилизации, и освоившийся с этой ложью до того, что ему в ней привольно и любо, не отрицающий ничего, даже чувства; ибо самые объятия отстраняет он не потому, чтобы отвергал или ненавидел чувство, а потому что они неприличны, человек благородный, не отказывающий племяннику даже в деньгах, но вместе с тем предупреждающий его, что это всегда нарушает согласие между порядочными людьми. <...> Это не демон, желающий разочаровать человека, — он, во-первых, никогда не хочет ни к кому ни с чем навязываться, даже и с разочарованием, а во-вторых, он сам потом запутывается в сетях своей собственной лжи или, лучше сказать, во лжи мнимой цивилизации, и притом же в нем не погасли человеческие чувства потолику, поколику они не противоречат расчетам» (№ 67). Язвительно характеризует Григорьев ненавистную ему «старую философию здравого смысла», которая «привыкла давно уже смотреть на любящееся человечество как на bellum omni<um> contra omnes1 — привыкла следовать правилу мудрых: capias ne capiaris,2 делить род человеческий на ловцов и ловимых и практически выполнять то, что русский выражает словами „в мутной воде рыбу ловить”» (№ 67).

Григорьев испытывает явное удовлетворение от того, что эта сила неожиданно пасует перед другой, несомненно высшей: Петр Иванович оказывается в роли побежденного перед своей юной женой — терпит поражение «философия, свойственная мнимой цивилизации», «наперекор хитросплетенной системы расчета <...> возникает явление новое и небывалое, вооруженное и силою небывалою...» (№ 67). Все симпатии Григорьева на стороне Лизаветы Александровны и других героинь романа. Покорила его и Надинька, которой он посвящает восторженный этюд с очень далеко идущими параллелями: «Это уж не покорное дитя домашней и городской цивилизации, это капризная девчонка, которая и зла и добра, и проста и лукава, и ждет человека с тайным трепетом молодого, бьющегося от жажды любви сердца, и мучит его своенравием, и так мило дразнит его... <...> Чудная, капризная девочка — она выше и Александра с его неистовствами, и Петра Иваныча с его холодным рассудком; в ней есть такт женщины, который запрещает ей дурачиться

723

как первый; в ней есть сердце, которого существование довольно смутно только постигается вторым; в ней есть все, все, что составляет пищу для добра и зло для жизни. Понятно, почему она и полюбила и разлюбила так скоро героя романа — полюбила она его потому, что полюбила первый трепет страсти; разлюбила очень легко, потому что другой образ заслонил его своим блеском. Такие существа, как Надинька, созданы властвовать, а между тем жадно ищут подчиняться; подчиняются беззаветно, всегда не иначе как равнодушной, самосознающей силе, и то ненадолго. Натура влечет их вперед, вперед, и они кончают в наш век безысходным страданием Лелии, как в XVIII веке кончила бы вакхическим самозабвением подруг Казаковы, как во время падения древнего мира кончила бы развратом Мессалины». Правда, спохватившись, что увлекся столь далекими историко-литературными параллелями, Григорьев корректирует мысль: «Таковы, по крайней мере, данные этой натуры...» (№ 67).

Рецензию Григорьева критика подвергла безжалостному осмеянию. Первой «одернула» его «Северная пчела». Сам редактор газеты, Ф. В. Булгарин, в фельетоне «Журнальная всякая всячина» (СПч. 1847. 12 апр. № 81) не без злорадства восклицал: «Видите ли, в чем поставляет „натуральная школа” гениальность! В метком взгляде на мелочные предметы! Вот оно! Вот то, что мы говорим в течение десяти лет!..». Григорьев, с точки зрения Булгарина, продолжил то скоропалительное возведение русских литераторов в гении, которым давно уже занимался Белинский: «После господина Гоголя, приводившего в отчаяние спекуляторов своим молчанием, выдвинули из толпы другого молодого человека, господина Достоевского, и назвали его гением, равным Гоголю <...> для того только, чтоб обратить внимание публики на тот журнал, где печатались сказки г. Достоевского. Попытка не удалась! Теперь ударили в барабан о третьем гении, господине Гончарове, напечатавшем в „Современнике” повесть „Обыкновенная история”. В муравейнике больше крика об этой повести, чем было крика в Европе при появлении первой поэмы Байрона и первого романа Вальтер-Скотта». Тем не менее Булгарин отозвался о романе Гончарова гораздо снисходительнее, чем в свое время о «Мертвых душах» и других произведениях Гоголя, не возвышавшихся, по мнению критика, над фривольными сочинениями Поль де Кока: «...„Обыкновенная история” <...> нисколько не похожа на повести г-на Гоголя, потому что хотя у г-на Гончарова и есть просторечие, но нет вовсе грязностей...» (Там же). Сомнительно, чтобы Гончарову польстило столь нелепое сравнение.

С ироническими выпадами против Григорьева выступил и «Я. Я. Я.» (Л. В. Брант), присяжный критик газеты. В рецензии на весь роман Гончарова (СПч. 1847. 21 апр. № 88; 22 апр. № 89) Брант в свойственном ему гиперболическом стиле писал: «Стоустая молва, схватив под мышку две книжки „Современника” и досадуя, что не поспела еще железная дорога, поскакала в Москву по шоссе, и вот „Московский городской листок”, это послушное эхо известной литературной партии, торжественно провозгласил, что „Обыкновенная история”, роман г-на Гончарова, лучшее произведение русской литературы со времени появления „Мертвых душ”, первый опыт молодого таланта, опыт, по простоте языка достойный стать (а может быть, и сесть) подле повестей Пушкина и почти наряду с „Героем нашего времени” Лермонтова» (№ 88).

По давно, со времен Белинского, сложившейся традиции в рецензии Бранта принято видеть нечто безвкусное, пошлое, даже ретроградное; считалось, что в ней вполне проявилось «разнузданное воображение

724

реакционного фельетониста» (Цейтлин. С. 92).1 Упреки эти справедливы лишь отчасти. Действительно, нелепы высокомерные советы критика Гончарову «не строить больше повестей на песке, то есть на шатком основании ложной или насильственной мысли». Несколько игривы рассуждения критика по поводу отношений между Александром Адуевым и Лизаветой Александровной: «Они целые дни проводят наедине, между тем как положительный Петр Иванович занят своими делами. Будь племянник менее честен и более догадлив, он при сем случае легко мог бы преподать практическому дяде важный урок, так что Петр Иваныч, несмотря на всю свою рассудительность и систематичность, конечно, разгорячился бы и невольно схватился бы за лоб свой. Но племянник не догадался, может быть к некоторому тайному неудовольствию прекрасной тетушки» (№ 89).2 Но о пошлости и разнузданности здесь говорить вряд ли возможно.

Да и вообще Бранту нельзя отказать в наблюдательности и даже некоторой психологической проницательности. Критик верно угадал, что «Обыкновенная история», являясь первым печатным произведением Гончарова, принадлежит опытному автору, а не робкому неофиту, что, по всей видимости, роману предшествовало немалое количество литературных проб и опытов: «Автор владеет языком твердо и искусно, и хотя не печатался до сих пор, но видно, что давно уже пишет: с первого раза, вдруг, нельзя приобрести той чистоты, правильности и определенности выражения, каким отличаются его гладкие и округленные периоды, обличающие руку уже навыкшую и довольно опытную» (№ 88). Столь же справедлива его догадка о том, что повесть писалась долго, «старательно обрабатывалась <...> обдумывалась, оттого в ней и нет промахов в отношении к внешней постройке, к расположению частей и целого...» (№ 88). Правда, с опытностью автора и обработанностью романа критик связывает не только достоинства, но и недостатки проигрывающего в непосредственности произведения, в котором «нет <...> прелести, теплоты создания, нет почти ничего возбуждающего сочувствие и живой интерес со стороны читателя. Это не повесть, а скорее холодное рассуждение в лицах на заданную тему, скрывающую в себе притом мысль ложную, тонкий парадокс, которому автор тщетно силится придать неоспоримость аксиомы» (№ 89). Этот жесткий приговор, однако, близок устным упрекам в холодности и подчеркнутой авторской объективности, которые, как вспоминал Гончаров, ему приходилось слышать от Белинского: «„Вам все равно, попадется мерзавец, дурак, урод или порядочная, добрая натура, — всех одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни к кому!” И это скажет (и не раз говорил) с какою-то доброю злостию, а однажды положил ласково после этого мне руки на плечи и прибавил почти шепотом: „А это хорошо, это и нужно, это признак художника!” — как будто боялся, что его услышат и обвинят

725

за сочувствие к бестенденциозному писателю» («Заметки о личности Белинского»).

Отношение Бранта к деловому дядюшке резко отрицательное — здесь он просто повторяет некоторые мысли Григорьева: «Он не зол, но и доброты его ни в чем не проявляется; он не подлец, но автор не привлек нас к этому характеру ни одним великодушным поступком его: повсюду виден в нем если не отвратительный, то сухой и холодный эгоист, человек почти совершенно бесчувственный, измеряющий счастие и несчастие людское одними лишь денежными приобретениями или потерями» (№ 89). Не разобравшись в сложной диалогической композиции романа и его центральном конфликте, критик бросает автору упрек в тенденциозности, сухости и пристрастности: «...видя, с какой любовью и сосредоточенностью рисует автор характер Петра Ивановича, как бы влагая в уста его собственные суждения и собственный взгляд на предметы, замечая старание его опошлить всякое сердечное движение Александра, всякий порыв чувств его, столь свойственные и извинительные молодости, не можем не заключать и о другом, по-видимому, гораздо сильнейшем желании автора, именно доказать, что все порядочные люди должны походить на Петра Ивановича, тогда как Петр Иванович машина, мастерски слепленный автомат, а не живой человек» (№ 89).

Вызвала раздражение Бранта (как, впрочем, почти всех других критиков 1840—1850-х гг.) и развязка романа («оставляет какое-то неприятное впечатление, ничего не говорит сердцу»). Но критику делает честь то обстоятельство, что он смог оценить трагическую чистоту и целомудренность сломленной «системой» мужа Лизаветы Александровны: «грустный, задумчивый образ бедной Лизаветы Александровны, лучшее создание авторского воображения, тяжело ложится на душу читателя» (№ 89).

Белинский, не без основания чувствовавший себя крестным отцом «Обыкновенной истории», радовался успеху романа в публике и у ближайших друзей, но с критическим разбором не спешил, полагая, что разумнее подождать с ним до итоговой статьи о лучших литературных произведениях года. Однако мнения критиков-фельетонистов «Северной пчелы» и весьма раздражившая его статья Григорьева побудили Белинского выступить предварительно с «антикритикой» по поводу «Обыкновенной истории» в «Современных заметках» (С. 1847. № 5. Отд. IV. С. 125—126).

Собственно о романе Гончарова Белинский на этот раз говорит очень мало. Рикошетом задевая Григорьева, он полемизирует главным образом с мнениями Булгарина (иронически именуемого фельетонистом «Правдолюбивой газеты») о поэзии Некрасова, о произведениях Гоголя, Достоевского, И. И. Панаева и романе Гончарова: «Но у нашего фельетониста есть еще и стратегема, которой он постоянно держится: он не всегда прямо нападает на новое произведение, имевшее большой успех, но дожидается для этого появления какой-нибудь неловкой критики в его похвалу. Таким образом в фельетоне 69 № он привязался к стихам г-на Некрасова <...> по поводу весьма неловкой статьи в одном листке, где весьма неуклюже расхваливаются стихи г-на Некрасова и „Обыкновенная история”, повесть г-на Гончарова. Фельетонист, по своему обыкновению, смешал стихи с статьею и силится сделать стихи нелепыми на том основании, что статья кажется ему нелепою, и от этого „натуральная школа” становится в его глазах еще виноватее. Вот уже подлинно — без вины виноват! Да чем же виноват автор, что кто-то хвалит его неловко, чем виновата школа, что о ее произведениях кто-то, хваля их, пишет странно и смешно?.. <...> О г-не Гончарове никто и

726

нигде не бил в барабан. Фельетонист „Правдолюбивой газеты” указывает, в подтверждение своего мнения, все на ту же несчастную статью одного незначительного листка. <...> Но этот листок издается в Москве, и ни г-н Гончаров, ни „натуральная школа” не имеют ничего общего ни с листком, ни с его забавною статьею. Тут нет никакой стачки, и автор статьи в листке может быть в глазах фельетониста „Правдолюбивой газеты” ультранатуралистом натуральной школы и поклонником высокого пиитического таланта г-на Некрасова; но ни „натуральная школа”, ни гг. Гончаров и Некрасов в этом не виноваты нисколько. Мало ли кому придет в голову сравнивать „Обыкновенную историю” с „Героем нашего времени”: г-н Гончаров не может же запретить писать о нем хотя бы и вздор, — но зато не может и отвечать за него. А статья, на которую нападает фельетонист как на сочинение „натуральной школы”, действительно отличается качествами, от которых очень далеки ум и такт, свойственные людям зрелого возраста» (Белинский. Т. VIII. С. 571—572, 577—578).

В качестве еще одной иллюстрации нелепой критики Белинский приводит цитаты из рассуждений Григорьева по поводу истории Евсея и Аграфены. Белинский, безусловно, высокого мнения о Гончарове-художнике: «Читавшие повесть господина Гончарова, конечно, заметили, с какою тонкою наблюдательностию, как метко и верно изобразил он отношения Евсея к Аграфене. Мысль представить чувство любви в форме грубой, такая мысль оригинальна; в первый раз она выражена в поэтическом произведении, притом мастерски. Вот все, что, в главном и существенном, можно сказать об эпизоде любовных отношений Евсея к Аграфене» (Там же. С. 578). Но неумеренные восторги Григорьева, романтически-приподнятый стиль статьи, далекие литературные ассоциации критика Белинский высмеивает беспощадно. В статье Григорьева, действительно, ощутимы литературная неопытность и эмоциональная чрезмерность. И все же Белинский, пожалуй, чересчур суров к критику. Он обращается с ним крайне высокомерно, пренебрежительно, как бы между прочим уничтожая его статью на фоне фельетонов постоянного его противника — Булгарина. Приговор его Григорьеву-критику незаслуженно строг: «Дело ясно говорит само за себя: в этих надутых фразах, в этой великолепной шумихе звонких слов, в этих общих реторических местах не видно даже юношеского энтузиазма, который бы давал им смысл и до некоторой степени оправдывал их, а видна только претензия на философское глубокомыслие, проникнутое лирическим пафосом» (Там же).

Григорьева, разумеется, не могла не огорчить реакция на его статью самого авторитетного русского литературного арбитра и законодателя в критике, каким был Белинский в 1840-е гг. (насмешливый тон «Северной пчелы» его по понятным причинам мало трогал). Отвечать он, правда, не стал. Возможно, не успел — статья о части второй «Обыкновенной истории» по неизвестным обстоятельствам осталась незаконченной. Но в самом начале этой статьи он ясно дал понять, что Белинский не убедил его: «В разборе нашем первой части этого прекрасного романа, повторяем, едва ли не лучшего после „Героя нашего времени” — и сказать это отнюдь не значит, как хотят уверить нас. сказать, что „Герой нашего времени” не лучше „Обыкновенной истории”...» (МГЛ. 1847. 3 июня. № 119). Вновь Григорьев обращает внимание на продолжение истории Евсея и Аграфены — сцену встречи полюбившихся ему героев из народа. На этот раз он предвосхищает концепцию А. В. Дружинина о «фламандской» живописи Гончарова: «Сцена весьма искусная, она так и просится в картину русского Теньера» (Там же). Искусство Гончарова объективно в противоположность творчеству Панаева, одного из самых

727

близких к Белинскому литераторов: «Во всех этих сценах домашнего быта виден художник, придающий все полотну и кисти sine ira et studio,1 без намеренной злости, проговаривающейся часто в остроумных описаниях И. И. Панаева» (Там же). Из новых лиц романа Григорьев выделил Костякова («Автор в немногих словах истинно мастерски очертил это лицо...») и Тафаеву, о которой отозвался сдержанно («Черты этого образа несколько преувеличены — но такие дамы вообще не редки»).

Без последствий насмешки Белинского все-таки не прошли: вторая статья Григорьева гораздо сдержаннее первой, однотоннее в стилистическом отношении; в ней нет далеких литературных ассоциаций, пространных шутливых и лирических авторских отступлений. По отношению к Лизавете Александровне симпатия критика сохранилась (и даже усилилась): «Петр Иванович был вполне прав, когда спал во время разговоров и душевных излияний жены с племянником, — он знал вполне, что женщина не всегда властна разлюбить мужчину, который к ней полуравнодушен, и не знал одного только, что потребность любить в иной женщине задушит ее, если останется без сочувствия; этого он не знал и потому горько и жестоко ошибся» (Там же). Ее убила «философия здравого смысла», которая «погубила, иссушила душу <...> погубила безвозвратно и безнадежно».

Развязку, последнее объяснение дяди и племянника, Григорьев, судя по всему, относил к наиболее сильным страницам романа, в новом свете и с неожиданной стороны демонстрирующим драматические возможности художественного дарования Гончарова: «Есть что-то трагическое в этом объяснении. Да не обвинят меня в злоупотреблении эпитета: трагическое <...>. Человек обманулся <...> знает, что тот же подрыв ждет непременно и другого — и не говорит ему ни слова, поздравляет, обнимает его <...> есть что-то роковое в этой лжи мнимой цивилизации, в этой необходимой гибели женщины, в этой безысходной бездне разочарования и безочарования».

Обрывается статья Григорьева на полуслове перечислением литературных достоинств «Обыкновенной истории»: «Психологическое содержание романа изложено по возможности подробно, важность задачи ясна, мастерство исполнения ярко кидается в глаза всякому» (Там же). В 1850-е гг. Григорьев будет многократно обращаться к первому роману Гончарова, высказывая при этом во многом другие суждения, органической частью вошедшие в его концепцию творчества писателя, к главным тенденциям и интенциям которого или, как принято было говорить в прошлом столетии, к направлению которого он относился резко критически (см. об этом ниже, с. 734—736).

Положительный, хотя и сдержанный, отзыв о романе был помещен в фельетоне «Петербургская летопись» в газете «С.-Петербургские ведомости»: «...роман хорош. В молодом авторе есть наблюдательность, много ума; идея кажется нам немного запоздалою, книжною, но проведена ловко. Впрочем, особенное желание автора сохранить свою идею и растолковать ее как можно подробнее придало роману какой-то особенный догматизм и сухость, даже растянуло его. Этого недостатка не выкупает и легкий, почти летучий слог г-на Гончарова. Автор верит действительности, изображает людей как они есть. Петербургские женщины вышли очень удачны» (СПбВед. 1847. 13 апр. № 81; подпись: «Н. Н.»2).

728

В 1848 г. появились большие журнальные статьи о важнейших литературных событиях минувшего года, среди которых особое место занял роман Гончарова. С литературным обзором «Русская литература в 1847 году» выступил критик и писатель А. Д. Галахов (ОЗ. 1848. № 1. Отд. V). В некоторых пунктах своей статьи он обнаружил близость к знаменитому последнему литературному выступлению Белинского «Взгляд на русскую литературу 1847 года» (С. 1847. №1, 3. Отд. III), что было отмечено Белинским в письме к нему от 4 января 1848 г.: «Кто прочтет общую часть и моей и Вашей статьи, тот, право, подумает, что мы согласились говорить одно и то же. Но как только дойдет дело до оценки литературных произведений, тогда — иная история: посылай за стариком Белинским, а без него плохо» (Белинский. Т. IX. С. 711). Конкретные оценки в обзорах Галахова и Белинского действительно почти не совпадают, да и в общих рассуждениях близости нет. Очевидно и колоссальное различие между ординарной критикой и шедевром.

Начал анализ романа «Обыкновенная история» Галахов с совершенно ложной посылки, по сути предопределившей последующие просчеты критика: «В произведении талантливого автора, как и во всяком поэтическом произведении, отличим идею от формы» (ОЗ. 1848. № 1. С. 18). Идеи (или основные мысли) романа никакого сочувствия у Галахова не вызывают. Он обвиняет Гончарова в тенденциозности: «Мысль автора — противопоставить два направления жизни: романтическое (в лице Александра Федорыча) и практическое (в лице его дяди, Петра Иваныча). Несмотря на преобладание в повести эпического характера, при котором автор мог бы, кажется, оставаться лицом совершенно посторонним, чуждым участия в созданном им событии, иногда тон рассказа, а чаще подбор обстоятельств явно показывают, что он склоняется на сторону Петра Иваныча и враждует Александру Федорычу» (Там же). Критик очень сожалеет о сочувствии автора практическому, деловому Адуеву и, как бы для того чтобы исправить эту односторонность, чрезвычайно нелестно его характеризует: «Все действия Петра Иваныча заключены в пределах рассудочности: он даже не сумел сделаться широким себялюбцем — эгоизм его узок. Напрасно хвалится он перед племянником, что он следит за современными вопросами и читает постоянно три-четыре иностранные журнала: к чему привело его это чтение? К бессилию освятить ежедневные хлопоты каким-нибудь широким замыслом, поставить впереди коммерческих расчетов достойную цель жизни! <...> Жена Петра Иваныча зачахла, что весьма естественно, ибо чахнет живущее подле узкого эгоизма и холодной положительности, которой позволено существовать на свете под одним только условием — как противоположному полюсу романтизма, доходящего в иперболическом развитии до чрезвычайно смешного. Нет, пусть при людях останется романтизм, если уж он необходимо должен переходить в такое деловое направление, какова положительность Петра Иваныча!» (Там же. С. 18—19). Более всего критик упрекает романиста в гиперболизме, полагая, что это сильно повредило центральному конфликту «Обыкновенной истории», превратив ее, так сказать, в «необыкновенную»: «Не знаем, почему автор, владея несомненным талантом, не хотел изобразить романтизм в его неиперболическом развитии и положительность в ее разумном стремлении. Все естественное право, все разумное хорошо... Если же он скажет просто (а он сказать

729

это вправе): „Я не хотел”, то в таком случае мы попросили бы его ограничить название своей повести прибавкой некоторых признаков, определяющих место, время и другие обстоятельства. Пусть, например, это будет: „обыкновенная история грачевских романтиков и петербургских положительных людей”. Мы уверены, что в других местах и в другие времена как романтизм, так и положительность принимают менее иперболическое проявление и приводят к более разумным целям» (Там же. С. 19). Конечную цель Гончарова Галахов представляет себе так: «...намеренное желание изобразить романтизм в иперболических размерах, заданная самому себе цель — поразить орудием насмешки то, что теперь вовсе не ко времени, чему очень долго мы служили и в жизни, и в науке. Это как бы мщение за вред, причиненный романтическою настроенностью и теперь еще по временам причиняемый ею. А цель унизить несовременное направление человека оправдывает недостатки каждого действия, следовательно, и эстетического произведения» (Там же. С. 20).

Крайне неохотно признав закономерной тенденциозность идеи романа, на «форме», художественной стороне дела Галахов останавливается довольно бегло: «Что касается до художественного исполнения, оно обнаруживает замечательный эпический талант; характер романа резко отличается объективным, скульптурным изображением действительности, что нынче очень редко, при существующей охоте подавать непременно свой голос в событиях или чувствах. Автор понимает свою силу, которая вся состоит в искусстве описательном и подчас употребляет ее во зло, то есть: дает ей больше воли, чем бы следовало, останавливаясь очень долго на изображении кой-каких предметов, например горящей рукописи, грозы в деревне» (Там же. С. 20).1 Похвалы Галахова Гончарову-художнику общи, банальны, переходят в несправедливые упреки (сцены, в которых критик усмотрел длинноты, одни из лучших в романе). После этих формальных замечаний о достоинствах романа Галахов приводит «арифметический» перечень недостатков: «Первый — отсутствие трагизма, который вытекает из глубокого чувства человеческих страданий: роман г-на Гончарова, с начала до конца, проникнут комизмом, от которого автор и не должен, да и не может освобождаться, потому что таково природное направление его таланта. Второй — величина сочинения: автор пишет так умно, что длинные разговоры дядюшки с племянником не кажутся (только что не кажутся) длинными; но для разумеющего читателя несоразмерность между двумя частями романа очевидна: вторая половина некоторым образом убивает первую, т. е. ослабляет впечатление, ею производимое. Наконец, третий недостаток — лицо Петра Иваныча: оно решительно не типическое, а созданное для выказания смешных сторон романтизма. Полного человека в нем нет: в нем одна только сторона — та, которою он обращается к романтизму своего племянника» (Там же. С. 20—21).

Сопоставляя две литературные сенсации года — «Обыкновенную историю» и «Кто виноват?» Герцена, Галахов отдает предпочтение второму роману как в идейном, так и в художественном отношениях: «Повесть г-на Гончарова прочтена и понята всеми: обстоятельство,

730

говорящее столько же в пользу ясного поэтического представления, сколько против представления неглубокого. Повесть Искандера прочтена, но не всеми понята одинаково, а иными не понята вовсе: верное свидетельство глубокого взгляда на жизнь. Первая не простирается дальше наблюдений над внешним, поверхностным; вторая поставляет важные вопросы, так что в голове мыслящего читателя остается не только содержание того, что он читал, но и мысли о том, на что указала повесть и для представления чего нужны еще многие повести, для решения чего нужны многие рассуждения. <...> Такие лица, как Петр Иваныч и его племянник, по плечу всем; но такие лица, как Бельтов и Круциферская, выше очень многих. Вот почему роман Искандера мы ставим гораздо выше романа г-на Гончарова» (Там же. С. 21).

Белинский, как он уже задумал осенью 1847 г., начал «обозрение изящной литературы за прошлый год» с романов Гончарова и Герцена,1 указав на различие своего метода анализа от принципа сопоставления «Обыкновенной истории» и «Кто виноват?» в статье Галахова: «Потому ли, что оба эти романа — „Кто виноват?” и „Обыкновенная история” — появились почти в одно время и разделили между собою славу необыкновенного успеха, — о них не только говорят вместе, но еще и сравнивают их между собою, будто явления однородные. <...> Мы тоже намерены, в разборе этих романов, ставить их вместе, но не для того, чтобы показать их сходство, которого между ними, как произведениями совершенно различными по их сущности, нет и тени, а для того, чтобы самою их взаимною противоположностию вернее очертить особенность каждого из них и показать их достоинства и недостатки» (Белинский. Т. VIII. С. 373). Объективность и разумная взвешенность позиции критика, наконец, широта его воззрения на литературное творчество заявлены сразу же; он радуется различиям, противоположностям, несхождениям, неоднородности. И в очень спокойном тоне Белинский почти по всем пунктам возражает Галахову. Он восхищается (в противоположность Галахову, писавшему о длиннотах) диалогическим искусством Гончарова: «Некоторые жаловались на длинноту и утомительность разговоров между дядею и племянником. Но для нас эти разговоры принадлежат к лучшим сторонам романа. В них нет ничего отвлеченного, не идущего к делу; это — не диспуты, а живые, страстные, драматические споры, где каждое действующее лицо высказывает себя как человека и характер, отстаивает, так сказать, свое нравственное существование. Правда, в такого рода разговорах, особенно при легком дидактическом колорите, наброшенном на роман, всегда легче было споткнуться хоть какому таланту; но тем больше чести г-ну Гончарову, что он так счастливо решил трудную самое по себе задачу и остался поэтом там, где так легко было сбиться на тон резонера» (Там же. С. 398).

Белинский превосходно очертил существенные, главные, неповторимо индивидуальные особенности художественного видения мира, характерные для Герцена и Гончарова (особенно, пожалуй, проницательны его суждения о Герцене-художнике). Что касается Гончарова, то в размышлениях о нем ощутима некая заданность, выразившаяся в

731

подчеркивании критиком особенного положения этого писателя в литературе 1840-х гг.: «Он поэт, художник и больше ничего. У него нет ни любви, ни вражды к создаваемым им лицам, они его не веселят, не сердят, он не дает никаких нравственных уроков ни им, ни читателю; он как будто думает: кто в беде, тот и в ответе, а мое дело сторона. Из всех нынешних писателей он один, только он один приближается к идеалу чистого искусства, тогда как все другие отошли от него на неизмеримое пространство — и тем самым успевают. Все нынешние писатели имеют еще нечто, кроме таланта <...> у г-на Гончарова нет ничего, кроме таланта; он больше, чем кто-нибудь теперь, поэт-художник» (Там же. С. 382). В этих мнениях критика немало истинного, но они заострены до гиперболы.

Белинский, не прибегая в отличие от Григорьева к обильному цитированию, сосредоточивается на мыслях по поводу главного конфликта романа, диалогического противостояния дяди и племянника. Обо всем остальном в пространнейшем отзыве критика говорится очень скупо, экономно. Некоторое исключение составляют восторженные, в высшей степени лестные отзывы о героинях романа Гончарова: «К особенностям его таланта принадлежит необыкновенное мастерство рисовать женские характеры. Он никогда не повторяет себя, ни одна его женщина не напоминает собою другую, и все, как портреты, превосходны. <...> И каждая из них в своем роде мастерское, художественное произведение. <...> Мы не будем распространяться насчет мастерства, с каким обрисованы мужские характеры: о женских мы не могли не заметить, потому что до сих пор они редко удавались у нас даже первостепенным талантам; у наших писателей женщина — или приторно сентиментальное существо, или семинарист в юбке, с книжными фразами. Женщины г-на Гончарова — живые, верные действительности создания. Это новость в нашей литературе» (Там же).

Эта обобщенная характеристика героинь Гончарова несколько конкретизируется у Белинского обращением к образу Лизаветы Александровны, о которой он, как почти все другие критики, пишет с неподдельным сочувствием и эмоциональным подъемом: «Тетка героя романа — лицо вводное, мимоходом очерченное, но какое прекрасное женское лицо! Как хороша она в сцене, оканчивающей первую часть романа!» (Там же). О других женских характерах Белинский высказывается спокойнее, небрежнее и в сущности поверхностно, уступая остро чувствовавшему поэзию русской кондовой, провинциальной, почвеннической жизни Григорьеву: «Мать молодого Адуева и мать Надиньки — обе старухи, обе очень добры, обе очень любят своих детей и обе равно вредны своим детям, наконец, обе глупы и пошлы. А между тем это два лица совершенно различные: одна барыня провинциальная старого века, ничего не читает и ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства; словом, добрая внучка злой госпожи Простаковой; другая барыня столичная, которая читает французские книжки, ничего не понимает, кроме мелочей хозяйства; словом, добрая правнучка злой госпожи Простаковой. В изображении таких плоских и пошлых лиц, лишенных всякой самостоятельности и оригинальности, иногда всего лучше выказывается талант, потому что всего труднее обозначить их чем-нибудь особенным» (Там же).

Второстепенные мужские характеры почти совершенно не интересуют Белинского: замечательную фигуру Антона Иваныча критик вообще обошел вниманием, а Костякова назвал «животным».

Пожалуй, меньше всего в этюде Белинского о романе Гончарова, как это ни покажется парадоксальным, литературной критики. Белинский

732

пишет по поводу романа, предвосхищая метод реальной критики Добролюбова и даже утилитарно-нигилистической критики Писарева. Белинский действительно, как он откровенно писал Боткину, воспользовался содержанием романа Гончарова для того, чтобы высказаться о злободневных проблемах. Он то и дело отодвигает в сторону героев Гончарова и, отталкиваясь от художественного материала писателя, создает собственные очерки нравов. Такова импровизация критика о провинции, провинциалах вообще и провинциалах в столице (описание внезапного наезда провинциала к столичному родственнику, например — Там же. С. 384). В результате несколько страниц обзора оказываются заняты физиологическим очерком «Провинциал». Потом автор, как бы спохватившись, что позабыл о герое, афористически определяет его суть: «Он был трижды романтик — по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни, между тем как и одной из этих причин достаточно, чтобы сбить с толку порядочного человека и заставить его наделать тьму глупостей», добавляя затем, что «этот романтический зверек» принадлежит к не новой, но все еще интересной породе людей (Там же. С. 386—387). Дав такую емкую формулу, которую многократно будут повторять почти все писавшие о романе Гончарова (в энергичном стиле Белинского есть что-то завораживающее, гипнотизирующее), критик прервал конкретный анализ произведения длинным авторским «отступлением», если, конечно, можно назвать отступлением то, что составляет главное содержание его статьи.

На этот раз Белинский создает блестящее психологическое эссе о романтизме и романтиках, большое внимание уделяя романтическим концепциям дружбы и любви, плавно, органично возвращаясь к сюжетным коллизиям романа — любовным историям Адуева, так как «полное изображение характера молодого Адуева надо искать <...> в его любовных похождениях» (Там же. С. 387).

Белинский мастерски воспользовался содержанием романа Гончарова в борьбе с романтическим миросозерцанием и «патриархальным» провинциализмом, а также для пропаганды собственной реальной философии, во многом родственной практически-деловому взгляду Петра Ивановича Адуева. Белинский, конечно, пишет и об ограниченности, узости, уязвимых местах философии Адуева-старшего, но, несомненно, он ему гораздо ближе других героев романа. Он дает в основном положительную оценку этому мужскому характеру в отличие от иронии Григорьева и прямолинейного отрицания Галахова: «Петр Иваныч — не абстрактная идея, живое лицо, фигура, нарисованная во весь рост кистью смелою, широкою и верною. О нем как о человеке судят или слишком хорошо, или слишком дурно, и в обоих случаях ошибочно. Одни хотят видеть в нем какой-то идеал, образец для подражания: это люди положительные и рассудительные. Другие видят в нем чуть не изверга: это мечтатели. Петр Иваныч по-своему человек очень хороший; он умен, очень умен, потому что хорошо понимает чувства и страсти, которых в нем нет и которые он презирает; существо вовсе не поэтическое, он понимает поэзию в тысячу раз лучше своего племянника, который из лучших произведений Пушкина как-то ухитрился набраться такого духа, какого можно было бы набраться из сочинений фразеров и риторов. Петр Иваныч эгоист, холоден по натуре, неспособен к великодушным движениям, но вместе с этим он не только не зол, но положительно добр. Он честен, благороден, не лицемер, не притворщик, на него можно положиться, он не обещает, чего не может или не хочет сделать, а что обещает, то непременно сделает. Словом, это в полном смысле порядочный человек, каких, дай Бог, чтоб было больше» (Там же. С. 396).

733

Поражение Петра Ивановича, чья философия здравого смысла потерпела крах в его собственном доме, с точки зрения Белинского, фатально предопределено не средой, не реально-деловым кодексом, а натурой героя, которую не переступить: «Он не хлопотал о семейственном счастии, но был уверен, что утвердил свое семейственное положение на прочном основании, — и вдруг увидел, что бедная жена его была жертвою его мудрости, что он заел ее век, задушил ее в холодной и тесной атмосфере. Какой урок для людей положительных, представителей здравого смысла! Видно, человеку нужно и еще чего-нибудь немножко, кроме здравого смысла! Видно, на границах-то крайностей больше всего и стережет нас судьба. Видно, и страсти необходимы для полноты человеческой натуры, и не всегда можно безнаказанно навязывать другому то счастье, которое только нас может удовлетворить, но всякий человек может быть счастливым только сообразно с собственною натурою!» (Там же. С. 396—397).

Белинский очень сочувствует бедной жене делового человека, вина которого, хотя и бессознательная, велика. Но обвинять его он тем не менее считает бессмысленным: против натуры не пойдешь, она выше всех расчетов и логических построений, здравых философий. Здесь «судьба», подстерегающая человека «на границах крайностей» (очень глубокое суждение), закон природы, согласно которому любой человек «может быть счастливым только сообразно с собственною натурою». Белинский, действительно, счастливо избежал крайностей в суждениях об Адуеве-дядюшке, характерных для критиков 1840-х гг. (да и более поздних), высказав свое восхищение художественной логикой Гончарова: «Петр Иваныч выдержан от начала до конца с удивительною верностию...» (Там же. С. 397).

А вот метаморфоза, которая произошла с романтиком Александром Адуевым, в финале романа перескочившим в деловые люди, вызывает крайнее недоумение и разочарование Белинского: «Придуманная автором развязка романа портит впечатление всего этого прекрасного произведения, потому что она неестественна и ложна <...> в отношении же к герою романа эпилог хоть не читать. <...> Как такой сильный талант мог впасть в такую странную ошибку?» (Там же. С. 397). Белинский считал невозможной такую перемену в характере, или натуре, Александра Адуева, потому что преувеличивал романтическое в нем. По его мнению, Адуеву-племяннику судьбой определено быть вечным романтиком. Точка зрения достаточно спорная: Григорьев имел серьезные основания видеть в Александре Адуеве нечто вроде карикатуры на романтика, и превращение его в двойника делового дядюшки ему представлялось вполне закономерным жалким эпилогом жалкого человека.

Развивая свою мысль, Белинский по уже сложившейся у него в 1840-е гг. традиции задевает славянофилов: «Такое перерождение для него (героя. — Ред.) было бы возможно только тогда, если б он был обыкновенный болтун и фразер, который повторяет чужие слова, не понимая их, наклепывает на себя чувства, восторги и страдания, которых никогда не испытывал; но молодой Адуев, к его несчастию, часто бывал слишком искренен в своих заблуждениях и нелепостях. Его романтизм был в его натуре; такие романтики никогда не делаются положительными людьми. Автор имел бы скорее право заставить своего героя заглохнуть в деревенской дичи апатии и лени, нежели заставить его выгодно служить в Петербурге и жениться на большом приданом. Еще бы лучше и естественнее было ему сделать его мистиком, фанатиком, сектантом; но всего лучше и естественнее было бы ему сделать его, например, славянофилом. Тут Адуев остался бы верным своей натуре, продолжал

734

бы старую свою жизнь и между тем думал бы, что он и бог знает как ушел вперед, тогда как в сущности он только бы перенес старые знамена своих мечтаний на новую почву. Прежде он мечтал о славе, о дружбе, о любви, а тут стал бы мечтать о народах и племенах, о том, что на долю славян досталась любовь, а на долю тевтонов — вражда, о том, что во времена Гостомысла славяне имели высшую и образцовую для всего мира цивилизацию, что современная Россия быстро идет к этой цивилизации, что этого не видят только слепые и ожесточенные рассудком, а все зрячие и размягченные фантазиею давно это ясно видят» (Там же. С. 397).

Объяснить «ошибку» писателя, присовокупившего к прекрасному роману «неудачный или <...> испорченный эпилог» (Там же. С. 398), помогает, с точки зрения критика, сопоставление талантов Гончарова и Герцена (Искандера). Последний, по мысли Белинского, «и в сфере чуждой для его таланта действительности умел выпутаться из своего положения силою мысли; автор „Обыкновенной истории” впал в важную ошибку именно оттого, что оставил на минуту руководство непосредственного таланта. У Искандера мысль всегда впереди, он вперед знает, что и для чего пишет; он изображает с поразительною верностию сцену действительности для того только, чтобы сказать о ней свое слово, произнести суд. Г-н Гончаров рисует свои фигуры, характеры, сцены прежде всего для того, чтобы удовлетворить своей потребности и насладиться своею способностию рисовать; говорить и судить и извлекать из них нравственные следствия ему надо предоставить своим читателям. <...> Главная сила таланта г-на Гончарова — всегда в изящности и тонкости кисти, верности рисунка; он неожиданно впадает в поэзию даже в изображении мелочных и посторонних обстоятельств, как например в поэтическом описании процесса горения в камине сочинений молодого Адуева (еще одна полемическая шпилька Галахову. — Ред.). В таланте Искандера поэзия — агент второстепенный, а главный — мысль; в таланте г-на Гончарова поэзия — агент первый и единственный...» (Там же. С. 397—398). Так возникает схема, позволяющая выпукло очертить существенные стороны художественных методов Гончарова и Герцена, но схема, которую отличает жесткость и безапелляционность противопоставлений.

Обзоры Григорьева и Белинского, продемонстрировавшие все различие реальной критики и нарождающейся «органической», резко выделяются на фоне других критических отзывов 1840-х гг. о романе Гончарова тонкостью анализа, оригинальностью рассуждений, литературным мастерством, изяществом стиля. Но и эти другие отзывы по-своему примечательны, они дают несомненные доказательства огромного успеха романа в публике. О романе Гончарова, «по случаю выхода <...> отдельною книгою», еще раз высказался журнал «Отечественные записки» (1848. № 3. Отд. VI. С. 1—11; без подписи). Упомянув январский обзор Галахова, критик журнала решил обратиться к «подробностям» и «некоторым частностям» «замечательного литературного явления прошлого года», не скрывая своего затруднения по поводу того, на каком из его «разнородных достоинств» лучше остановиться: «Например, г-н Гончаров большой мастер рисовать народные сцены и народные характеры; у него вы видите замечательный талант в создании женских характеров; он принадлежит к числу очень и очень немногих наших писателей, отличающихся неподдельным юмором, у него, наконец, вы находите в высокой степени художественную отделку частностей в отношении к языку, какой редко встретишь у наших писателей, и в отношении самой обрисовки действия, исключающей всякое участие

735

личности автора в том, что он описывает. Сверх того, роман г-на Гончарова имеет то достоинство, что его можно прочесть несколько раз — великое достоинство для романа!» (Там же. С. 1—2). Далее критик очень подробно останавливается на таких героях романа, как Евсей, Аграфена, а от них переходит к очень понравившемуся ему Антону Иванычу («...когда он умрет, о нем больше будут грустить соседи, чем о порядочном человеке, который сделал много добра и крестьянам, и помещикам... <...> потому что он всю жизнь потворствовал слабой, эгоистической стороне их. Он весь создан, или, лучше сказать, слеплен, из пустяков и дряни, и будет мил всегда, где найдет такую же сторону других людей» (Там же. С. 6)) и Анне Павловне.

Внимание критика журнала привлекли и три героини романа — Надинька, вдова Тафаева, Лизавета Александровна. Особенно он выделяет Надиньку, которая «принадлежит к числу редких, ясно осознанных автором и художественно написанных характеров. Характер Надиньки не так прост, как кажется с первого раза: она ни мечтательна, ни исключительно весела, она ни вздыхает, ни смеется долго, она способна полюбить и очень скоро может разлюбить. В ней много крайностей, много увлечения, много веселости, много нежности и много каприза. Чтоб представить такую женщину в двух-трех сценах — надобно великое уменье» (Там же. С. 8). В меньшей степени, по мнению критика, удались Лизавета Александровна и Тафаева.

Исключительно высокого мнения критик журнала о «тонком» юморе Гончарова и его редчайшем даре высшей наблюдательности: «...от наблюдательности г-на Гончарова не ускользает ни одно малейшее движение Евсея, Аграфены, дворника, его жены, ямщика, лодочников. Эти черты наблюдательности тем больше вас поражают, что рядом с ними в то же время главное действие продолжается само собою, идет своим путем; они только перебегают по сцене действия как легкие, неуловимые огоньки, или, лучше, как разнородные, разнохарактерные голоса в толпе. Это разнообразит картины романа и делает эффект их на читателя разностороннее» (Там же. С. 11).

Анонимный критик журнала «Пантеон и репертуар русской сцены» в периодическом критическом обзоре «Сигналы литературные», остановившись на самых знаменитых романах 1840-х гг. («Бедные люди», «Кто виноват?» и «Обыкновенная история»), подробнее и интереснее всего пишет о произведении Гончарова (ПиР. 1848. Т. II, кн. 4. Отд. IV. С. 53—57). Автора «Обыкновенной истории» он сопоставляет с Пушкиным: «Мы не хотим этим сказать, что эти два таланта равнозначительны и равносильны; мы не ставим имени молодого романиста рядом с славным именем, которым гордится Россия: нет! мы хотим только показать, что между г-ном Гончаровым и Пушкиным есть нечто родственное, есть аналогия, проистекающая из одинакового настроения духа, из одинакового взгляда на искусство.

Г-н Гончаров, подобно Пушкину, по преимуществу художник; у него форма преобладает над идеей, или, лучше сказать, идея так тесно слита с формою, что трудно отделить одну от другой, что жаль разорвать эту тесную связь духа и тела: вы даже не вдруг заметите присутствие идеи, так полно поглощена она формою. Из этого наружного, кажущегося преобладания формы проистекают удивительная рельефность характеров, обилие и полнота образов, богатство поэтических картин и художественное воспроизведение природы. И все эти качества вы найдете в г-не Гончарове, как и в Пушкине, хотя не в равной степени. Кроме того, оба писателя глубоко проникнуты народностию, можно сказать, дышат ею: характеры, ими созданные, быт, природа, ими описываемые, вполне

736

и чисто русские. Все лица, ими выведенные, живьем выхвачены из русской жизни» (Там же. С. 53).

Обнаруживает критик и «мысль недоговоренную, мысль скрытую, une arrière pensée <...> насмешку над неловким романтизмом, ставящим все, и жизнь и чувства, и радость и страдание, на высокие подоблачные ходули» (Там же. С. 55). Эта насмешка над романтизмом, осмеяние высокопарного идеализма дают критику основание для любопытнейшего сравнения «Обыкновенной истории» с гениальным романом Сервантеса: «Если бы наши деды не опошлили безразборчивою раздачею титулы российских Пиндаров да Анакреонтов, если б теперь эти сравнения не казались детскими даже школьникам, они называли бы г-на Гончарова Сервантесом XIX столетия, а его роман — Дон-Кихотом романтизма. И справедливо бы было это название, потому что и Сервантес один из первых членов той семьи поэтов-художников, к которой, по нашему мнению, принадлежит г-н Гончаров» (Там же. С. 55).

Интересны мысли критика о композиции (точнее было бы сказать, о внутренней структуре) романа: «...два отдельных романа развиваются в „Обыкновенной истории”; каждый из них имеет своего героя, свою завязку, свой ход, свою развязку, а между тем они тесно связаны между собою, взаимно дополняются, поясняются один другим. Разговоры дяди с племянником составляют мотив, связывающий все, мотив, около которого развиваются, сходятся, переплетаются обстоятельства и лица, как вариации около темы. Эта наружная связь подкрепляется внутреннею — единством идеи, сплачивающей разнородные части воедино и образующею из них стройное целое» (Там же. С. 54—55). По его мнению, даже недостатки романа в сущности есть производное его художественных достоинств: «...он (роман. — Ред.) имеет и свою слабую сторону, которая, впрочем, почти всегда соединена с строгою соразмерностию целого и частей, составляющею отличительный характер „Обыкновенной истории”. Это — холодность, безучастие автора к судьбе своих созданий: ни одно из лиц романа не согрето особенною теплотою, ни одно из них не оживлено сочувствием: автор как будто стыдится высказать свои чувства, свои мысли, свои убеждения и с гордым равнодушием смотрит на созданный им мир. Этот недостаток отчасти выкупается в „Обыкновенной истории” легким оттенком насмешки и потому не так заметен...» (Там же. С. 57; ср. выше с устными отзывами Белинского — с. 721).

Таким образом, почти сразу же после журнальной публикации и выхода первым отдельным изданием «Обыкновенная история» стала предметом исключительно пристального внимания газетной и журнальной критики, давшей содержанию романа и художественному методу Гончарова многообразное, проницательное и — в обзорах Григорьева и Белинского — блестящее литературное истолкование. В 1850-е гг. внимание к «Обыкновенной истории» нисколько не угасло, чему, разумеется, способствовало и появление новых произведений Гончарова, позволивших увидеть своеобразие первого романа писателя в ином свете и иной перспективе.

Критик славянофильской ориентации Б. Н. Алмазов в обзоре «Наблюдения Эраста Благонравова над русской литературой и журналистикой», восхищаясь художественным мастерством Гончарова, счел направление его творчества «ложным», что, с его точки зрения, затрудняло определенную оценку его произведений: «Г-н Гончаров, автор двух очень замечательных произведений — романа „Обыкновенная история” и отрывка „Сон Обломова”. <...> Они принадлежат к такого рода произведениям, которые непременно требуют разбора, ибо в них дурное так перемешано с хорошим, что не знаешь, сочувствовать ли автору или

737

негодовать на него. Направление его произведений ложное, но у г-на Гончарова такой талант, такая сила творчества, что, читая его роман, незаметно увлекаешься его направлением, смотришь на вещи его глазами и долго по прочтении не выходишь из-под его обаяния» (М. 1852. Т. V. № 17. Сент. Кн. 1. Отд. VIII. С. 6). Критику очень не по душе жестокая борьба с «так называемым романтизмом в жизни», он считает, что «взгляд автора на Петра Ивановича ложный», но практический, деловой герой увлекает его («Лицо это создано совершенно конкретно, и потому совершенно художественно»), он преувеличивает его энергию и силу: «Даже читатель, хотя бы он был совершенно противуположного направления с г-ном Гончаровым, не может не увлечься Петром Ивановичем. Это герой в истинном значении этого слова; это Ахилл дендизма; это блестящее олицетворение практического направления. Он не дюжинный денди, не просто деловой человек: нет, в нем натура энергическая; про него можно сказать то же самое, что сказал г-н Соловьев про Владимира Мономаха, т. е. что он умеет придать блеск и прелесть самому плохому порядку вещей. Оттого все раздвигается перед ним, все дает ему дорогу, все пред ним преклоняется. Юноши с романтическим направлением, с верою в любовь и дружбу трепещут и бледнеют пред всеоледеняющим холодом его мощных софизмов» (Там же. С. 6—7). В Александре Адуеве Алмазов видит только фигуру марионеточную, карикатурную, бледного и слабого противника («с самым незначительным умом») Петра Ивановича — «Ахилла» и «Мономаха» практицизма. К тому же, по предположению рецензента, образ этот создан под мощным влиянием критики 1840-х гг. (точнее, одного критика — Белинского): «Вообще Александр Федорович <...> слишком неестествен; автор хотел вывести романтика и мечтателя, но вместо того вывел просто дурака. Это лицо написано по рецепту, составленному тогдашней критикой. В то время критика преследовала мечтателей и идеалистов, которых никогда не существовало и которые жили только в фантазии критиков. Александр Федорович одно из этих лиц. Оттого в нем нет почти ни одной живой черты, и он почти везде является отвлеченной идеей» (Там же. С. 6—7).

Суждения Б. Алмазова — по большей части эхо критических высказываний Григорьева, но не 1840-х, а начала 1850-х гг., когда взгляд Григорьева на «Обыкновенную историю» претерпел серьезные изменения под влиянием статей Белинского и прежде всего обзора «Взгляд на русскую литературу 1847 года». Большая работа Григорьева «Русская литература в 1851 году», ярко запечатлевшая эволюцию его взглядов и ставшая важной вехой на пути к почвеннической, или «органической», критике, ознаменовалась, в частности, и новым взглядом на «Обыкновенную историю».1 Лермонтовское, «отрицательное», печоринское направление («прямое последствие Рене, Обермана»), с точки зрения Григорьева, «истощилось окончательно в романе „Кто виноват?”, перешло в леденящий сердце и довольно ограниченный прозаизм в

738

„Обыкновенной истории”, и последние проявления его в повестях гг. Авдеева, Дружинина и иных суть только предсмертные судороги».1 Теперь все достоинства «Обыкновенной истории» Григорьев видит только в художественно отделанных «частностях и подробностях», а успех его объясняет тем, что роман отвечал возникшей в обществе острой потребности примирения с действительностью (реакция на «отрицательное» направление, на романтизм): «Явилось дарование примечательное, яркое, но, да позволено будет сказать прямо, дарование чисто внешнее, без глубокой мысли в задатке, без истинного стремления к идеалу, дарование г-на Гончарова, которое, так или иначе, ответило на эту потребность, как могло и как умело, — и вот объяснение необыкновенного успеха „Обыкновенной истории”, произведения, отделанного в частностях и подробностях, сухого до безжизненного догматизма по основной идее, построенного в виде самой искусственной аллегории. <...> Примирение выразилось в нем ирониею какого-то отчаяния, смехом над протестом личности, с одной стороны, и скорбным сознанием торжества сухой, безжизненной, безосновной практичности. Все было тут принесено в жертву этой иронии».

Особенно раздражает Григорьева Александр Адуев, этот псевдоромантик и несостоявшийся идеалист. Григорьев открещивается от родства с ним: «Стремление к идеалу не признает своего питомца в Александре Адуеве, и ирония пропала здесь задаром». Основной конфликт романа, главную мысль «Обыкновенной истории» Григорьев отвергает, отдавая в то же время должное литературному искусству Гончарова: «Много нужно было таланта для того, чтобы читатели забывали в романе явно искусственную постройку...».2 Аналогичным образом критик высказался и в последующих статьях — «Русская изящная литература в 1852 году» («...только талант г-на Гончарова мог дать известный блеск самой фальшивой мысли...» — Григорьев. Литературная критика. С. 52) и «Обозрение наличных литературных деятелей» («Блестящие произведения г-на Гончарова <...> обличают художника несомненного, но художника, у которого анализ подъел все основы, все корни деятельности» — М. 1855. Т. IV. № 15/16. С. 191).

Подробнее всего повторив, по сложившейся уже традиции, ранее найденные формулы и оценки, но усилив их и яснее обозначив объекты полемики, высказался Григорьев об «Обыкновенной истории» и особенностях художественного дарования Гончарова в монографии «И. С. Тургенев и его деятельность. По поводу романа „Дворянское гнездо”». «Сухой догматизм постройки „Обыкновенной истории”, — писал он, — кидается в глаза всякому. <...> Кому не явно, что Петр Иванович, с его беспощадным практическим взглядом, не лицо действительно существующее, а олицетворение известного взгляда на вещи, нечто вроде Стародумов, Здравомыслов и Правосудовых старинных комедий — с тем только различием, что Стародумы, Здравомыслы и Правосудовы, при всей нелепости их, были представителями убеждений гораздо более благородных и гуманных, нежели узкая практическая теория Петра Ивановича Адуева? Что, с другой стороны, — Александр Адуев слишком намеренно выставлен автором и слабее и мельче своего дядюшки, — что на дне всего лежит такая антипоэтическая тема, такая пошлая мысль, которых не выкупают блестящие подробности?.. Замечательно в высшей

739

степени, что „Обыкновенная история” понравилась даже отжившему поколению, даже старичкам, даже, помнится ... „Северной пчеле” (с позволения сказать!); это свидетельствовало не об особенном ее художественном достоинстве, а просто о том, что воззрение, под влиянием которого она написана, было не выше обычного уровня» (Григорьев. Литературная критика. С. 327—328).

Это самая низкая точка (надир) критического восприятия Григорьевым «Обыкновенной истории» — здесь высказано уже не просто отрицательное, но враждебное и крайне пристрастное отношение «почвенника», «Гамлета», «последнего романтика» и «ненужного человека» к направлению и идеалам писателя, которые стали Григорьеву окончательно ясными после выхода в свет романа «Обломов» и его «спутника» — статьи Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?». Григорьев выступил противником «адуевщины», «штольцевщины» и «реальной критики» одновременно. В «Обломове» Григорьев увидел — так велико было его раздражение и разочарование — только повторение, ухудшенный вариант «Обыкновенной истории»: «Успех „Обломова” — что ни говорите — был уже спорный, вовсе не то, что успех „Обыкновенной истории”. Да оно так и должно было быть. Эпоха другая — сознание выросло. „Обыкновенная история” польстила требованию минуты, требованию большинства, чиновничества, морального мещанства. „Обломов” ничему не польстил — и опоздал, по крайней мере, пятью или шестью годами... В „Обломове” Гончаров остался тем же, чем был в „Обыкновенной истории”, и построен его „Обломов” по таким же сухим догматическим темам, как „Обыкновенная история”» (Там же. С. 332).1

В 1850-х гг. появилась замечательная статья А. В. Дружинина — один из самых глубоких, блестящих разборов творчества Гончарова, жемчужина русской художественной критики (С. 1856. № 1. Отд. III. С 1—26). Статья Дружинина родилась в полемике с точкой зрения Григорьева, с его жесткими выводами. Дружинин оценил мнения Григорьева как пристрастные, несправедливые: «Всякому любителю русского искусства, без сомнения, вполне памятен успех двух беллетристических произведений нашего автора — романа „Обыкновенная история” и эпизода „Сон Обломова”. Оба произведения, утвердив за г-ном Гончаровым известность замечательного писателя, получили от нашей критики множество похвал и несколько замечаний, как нам кажется, не вполне справедливых. Из заметок менее благосклонных стоит упомянуть об одной, недавно высказанной, в которой критик, нами уважаемый и, по временам, весьма проницательный, упрекает автора „Обыкновенной истории” в сухосатирическом направлении и пристрастии к излишнему отрицанию в жизненных воззрениях, что почти равносильно отсутствию всякого идеала в жизни. <...> Отзыв этот, как кажется, тем более важен, что мы сами смотрим на дарование г-на Гончарова с точки зрения

740

диаметрально противоположной. Все, что есть в нашем авторе сатирического и отрицательного, кажется нам только частностью, временным и случайным видом его дарования, украшениями общего здания, но никак не капитальною его собственностью. Как живописец и член того общества, где сатира и отрицание имеют свое место, как русский человек, для которого красное слово всегда любезно, Гончаров любит юмор и воспроизводит его в своих сочинениях; но он не жертвует ему своими воззрениями и убеждениями, не доводит его до тех пределов, которые несовместны с его собственным, авторским взглядом на вещи. Напротив того, наш автор, не чуждый сатиры, даже иногда переходя на сторону лиц насмешливых и чрезмерно положительных, никогда не отклоняется от своей собственной дороги, смело и честно держась за все, что кажется ему милым, любезным, благородным и поэтическим. Взяв талант Гончарова не по частям, не по страничкам, а во всей массе его произведений, мы не обинуясь называем его талантом самостоятельным, положительным, в здравом смысле слова, высказывающим то, что надобно высказать, независимым в своих проявлениях, поэтическим в своей оригинальности» (Дружинин. Прекрасное и вечное. С. 125—126).1

Дружинин соглашается с Григорьевым в том, что Гончаров не открыл новой дороги в литературе, но это обстоятельство, по мнению критика, нисколько не принижает значения его произведений, которыми писатель совершенно естественно продолжает разработку путей, проложенных Пушкиным и Гоголем: «Новых путей нам пока не надобно. Старые пути, проложенные Пушкиным и Гоголем, нуждаются еще в разработке, и какой разработке! Направление нашего автора в ином совпадает с направлением Пушкина; несмотря на разность дарований и изложения, ни один из романов, написанных по-русски, не подходит к „Евгению Онегину” ближе „Обыкновенной истории”. В обоих произведениях видим мы ясную, тихую, светлую, но правдивую картину русского общества, в обоих русская природа изображена превосходно, в обоих действуют русские люди в их спокойном, повседневном состоянии, в обоих разлит один примирительно-отрадный колорит, в обоих нет ни лести, ни гнева, ни идиллий, ни преднамеренного свирепства, ни утопии, ни мрачных красок. Г-н Гончаров воспитан на Пушкине и предан его памяти, как памяти отца и наставника. Но натура его, совершенно отличная от пушкинской натуры и замечательная сама по себе, обусловливает различие между поэзиею обоих писателей. Оттого в „Обыкновенной истории” и нет ничего заимствованного, придуманного, подражательного» (Там же. С. 126).

741

Центральное место в статье Дружинина занимает сочиненный Дружининым за Гончарова длинный «монолог» — квинтэссенция извлеченных критиком из произведений писателя мыслей и красок. Так создается поэтическое представление о сущности таланта Гончарова. Это блестящая импровизация, в которой длинноты не ощущаются; так гармоничен и органичен поток мыслей, так искусно построен «внутренний монолог»: «Надо изучать „Сон Обломова” и „Обыкновенную историю”, надо думать много о ходе нашей родной словесности, чтобы понять важность Гончарова как писателя, чтоб оценить духовную его энергию, от которой мы ждем многого и весьма многого. Из сочинений нашего автора мы извлекаем мысли такого рода. Я русский писатель, говорит нам г-н Гончаров, и, сознавая себя лицом здраво-практическим, вменяю себе в обязанность действовать там, где судьба меня поставила. В простой, тихой жизни, которую в моде называть пошлой и бесцветной жизнью, вижу я не одну пошлость и не одну бесцветность. Эта жизнь удовлетворяет меня, умного и даровитого человека, значит, в ней есть поэзия, есть сторона положительно привлекательная и заслуживающая бесконечного изучения. <...> Я пойду впредь по своему пути и буду черпать вдохновение из источников, меня окружающих, и стану действовать в той среде, в которую я поставлен судьбою. Я намерен смотреть на русскую жизнь с той самой точки зрения, против которой неутомимо свирепствовали все любители отрицания. Я люблю прозу жизни оттого, что способен видеть в ней нечто большее, чем проза. Мне милы тихие картины чисто русской природы, и мои сочинения покажут, почему эти картины мне милы. Я понимаю поэзию жизни в простых, обыденных событиях, в нехитрых привычках, в страстях самых немногосложных. Меня пленяет то, что до сих пор не пленяло почти ни одного русского художника: я умею говорить от сердца о скромных интересах петербургского чиновника, о философии положительного мудреца Петра Ивановича, о первой любви никому не известной барышни, о крошечных драмах, совершающихся где-нибудь за чайным столом, или в палисаднике петербургской дачи, или за дверью такого-то департамента, или на темной лестнице высокого каменного дома. И это еще не все: дайте мне времени и слушайте меня со вниманием, я сообщу вам нечто еще более новое. Я перенесу вас когда-нибудь в затишье маленьких русских городков, в запущенные сады одиноких помещичьих усадеб, в маленькие деревянные домики, наполненные самым прозаическим народом; я поведу вас гулять по сереньким русским полям, по маленьким холмикам и оврагам, по местности, которую даже первые наши поэты до сих пор вам обрисовывали как нечто не стоящее изображения, двумя-тремя небрежными штрихами. У меня не будет небрежных штрихов, я не признаю людей и пейзажа, не стоящих описания. Там, где живет и действует человек, одаренный силою таланта, все стоит описания, все располагает к жизненной поэзии!» (Там же. С. 127—128).

Сочиненный за писателя монолог — литературный манифест, в котором Дружинину удалось точно и поэтично очертить ведущие стороны художественного мироощущения писателя; редчайший случай критики не просто проницательной, мастерской, но в самом прямом смысле слова конгениальной. Но это не неожиданность, не озарение, вдруг высветившее истину, а результат многократного и интенсивного погружения критика в художественный мир Гончарова, о чем сообщает сам Дружинин: «Мы еще недавно выяснили перед самими собою значение и направление таланта, подарившего нам „Сон Обломова” и „Обыкновенную историю”, а потому, быть может, наша оценка имеет в себе кое-что парадоксальное. Но во всяком случае она искренна и, сверх того,

742

выработалась мало-помалу, медленно и, по возможности, осмотрительно» (Там же. С. 134).

В этой же статье Дружинин, отталкиваясь от некоторых деталей романа Гончарова («картина теньеровская») и тонкого наблюдения Григорьева в статье 1847 г. (см. выше, с. 723), соотносит его с великими фламандскими живописцами: «...не из-за сходства сюжетов готовы мы признать г-на Гончарова едва ли не единственным современным писателем, имеющим нечто общее с великими деятелями фламандской школы живописи, — тождество направления, великая практичность в труде, открытие чистой поэзии в том, что всеми считалось за безжизненную прозу, — вот что сближает Гончарова с ван дер Нээром и Остадом, что, может быть, со временем сделает его нашим современным фламандцем. <...> Нам кажется, что автор, написавший „Обыкновенную историю” и „Сон Обломова”, имеет полное право пойти в галерею императорского Эрмитажа, остановиться посреди комнаты, наполненной великолепнейшими произведениями мастеров фламандцев, кинуть вокруг себя радостный взгляд и просветлеть духом. В такую минуту он должен чувствовать себя художником вполне, вполне наслаждаться творениями художников, сродных ему по духу, их одушевлявшему, и произносить незабвенные имена Остада, Миериса, Теньера, Дова, ван дер Нээра, Гоббема и ван дер Вельда как имена великих, но родственных деятелей» (Там же. С. 128—129).

Подчеркивая связь произведений Гончарова с творчеством Пушкина, Гоголя, других крупных русских писателей, рассматривая его романы и очерки как важную составную часть литературного развития 1840—1850-х гг., Дружинин симпатизирует Гончарову более всего, жалея, что он не избежал некоторых модных (в том числе «обличительных») современных поветрий, не осознал в полной мере оригинальности и неповторимой силы собственного дарования. Дружинин подчеркивает, что Гончаров «любит своих учителей и предшественников, даже иногда робеет перед их авторитетами, но в глубине души всегда остается самим собою. При своей уклончивости он умеет быть упорным, под личиной уступчивости скрывая энергию, не продавая своего собственного миросозерцания ни за какие похвалы, ни за какие умствования. Крепче всех современных деятелей держится он за действительность, прошедшую сквозь призму его собственного разума, расцвеченную всеми цветами его собственной, душе практического поэта принадлежащей фантазии. По мере своих трудов и успехов г-н Гончаров сделается еще самостоятельнее и еще независимее от теорий, несовместных с его взглядом на свое дело» (Там же. С. 133). Характерен многократно варьирующийся в статье Дружинина призыв, обращенный к Гончарову, осознать свою силу, забыть об «отрицательной критике», «поближе ознакомиться с собственным направлением, признать законность своей артистической самостоятельности и затем сделаться истинным художником-фламандцем, с полной верой в свое призвание» (Там же).

Свои субъективные симпатии к «практичному», «здравому», «действительному», «безмятежному» искусству Гончарова Дружинин и не думает скрывать: «Его направление нам любезно и понятно, оттого и наши надежды на г-на Гончарова весьма велики. Пусть же он смело рисует нам картины, милые его сердцу, пусть он без всякой задней мысли радостно погружается в затишье столичной и провинциальной прозы, пусть он истолковывает нам поэзию крошечных городков, ровных полей и сонных вод нашего родного края. Великие фламандцы имели перед собой природу не богаче нашей русской природы, быт, их вдохновляющий, нисколько не пестрее нашего обыденного тихого быта» (Там же.

743

С. 133—134).1 Гончаров по поводу статьи Дружинина писал 10 января 1856 г. Н. А. Некрасову: «...в ней так много угадано и объяснено сокровеннейших моих стремлений и надежд!».

Другие эпизодические журнальные и газетные отзывы 1850-х гг. о романе Гончарова бесконечно уступают критическому анализу Дружинина и не представляют значительного интереса. Из эпистолярных откликов драгоценно мнение Л. Н. Толстого, впервые прочитавшего роман в середине 1850-х гг. Он записывает 4 декабря 1856 г. в дневнике: «...читаю прелестную „Об<ыкновенную> ист<орию>”» (Толстой. Т. 47. С. 103). А 7 декабря 1856 г. рекомендует роман В. В. Арсеньевой: «С прошедшей почтой послал Вам книгу, прочтите эту прелесть. Вот где учишься жить. Видишь различные взгляды на жизнь, на любовь, с которыми можешь ни с одним не согласиться, но зато свой собственный становится умнее и яснее» (Там же. Т. 60. С. 140).2

В дальнейшем первый роман Гончарова будет рассматриваться критикой в связи с «Обломовым» и «Обрывом» (особенно с «Обломовым»), а позднее как первое звено в своеобразной трилогии (по подсказке самого Гончарова; см. об этом выше, с. 706—707). Чаще всего эти более

744

поздние критические отзывы не содержали в себе ничего принципиально нового: развивались те или иные тезисы Белинского, Григорьева, Галахова, Дружинина. Это относится и к Писареву, первые рецензии которого о «Фрегате „Паллада”» и «Обломове» были гораздо интереснее последующих очень резких и грубых до памфлетности и карикатурности отзывов, но в них он первого романа Гончарова, к сожалению, не коснулся. «Обыкновенную историю» Писарев вспомнил только в большой статье «Писемский, Тургенев и Гончаров» (РСл. 1861. № 12. Отд. II. С. 1—48), когда его взгляд на творчество писателя уже претерпел резкие изменения, тесно связанные с общей радикализацией мировоззрения критика. Здесь Писарев в сущности повторит мысли Галахова и — еще в большей степени — резкие суждения Григорьева: «Гончаров написал только два капитальные романа: „Обыкновенную историю” и „Обломова”. Первый из этих романов сразу поставил его в ряды первоклассных русских литераторов, и его „Очерки кругосветного плавания” и „Обломов” были встречены журналами и публикою с такою радостью, с какою редко встречаются на Руси литературные произведения. Мне кажется, причины этого замечательного явления заключаются преимущественно в том, что Гончаров по плечу всякому читателю, то есть для всякого ясен и понятен. Он везде стоит на почве чистой современной практичности, и притом практичности не западной, не европейской, а той практичности, которою отличаются образованные петербургские чиновники, читающие помещики, рассуждающие о современных предметах барыни и т. п.».1

В мастерской отделке мелочей и частностей обнаруживает Писарев секрет успеха Гончарова, писателя эгоистичного и равнодушного по отношению к современной жизни. Критик очень заостряет свою мысль, сводя все содержание как первого, так и второго романов писателя к талантливому и бессмысленно-бесполезному изображению всевозможных пустяков: «...крупные, типические черты нашей жизни почти умышленно сглажены писателем и, следовательно, ускользают от читателя; зато отделка подробностей тонка, красива, как брюссельские кружева, и, по правде сказать, почти так же бесполезна. <...> Это очень хорошо и трогательно, но это не жизнь, а разве — крошечный утолок жизни. Конечно, таланту Гончарова должно отдать полную дань удивления: он умеет удерживать нас на этом крошечном уголке в продолжение целых сотен страниц, не давая нам ни на минуту почувствовать скуку или утомление; он чарует нас простотой своего языка и свежею полнотою своих картин; но если вы, по прочтении романа, захотите отдать себе отчет в том, что вы вместе с автором пережили, передумали и перечувствовали, то у вас в итоге получится очень немного. Гончаров открывает вам целый мир, но мир микроскопический; как вы приняли от глаза микроскоп, так этот мир исчез, и капля воды, на которую вы смотрели, представляется вам снова простою каплею» (Там же. С. 144—145).

Ни один из героев романа не удовлетворяет критика-нигилиста, но более всего раздражает Адуев-старший, с его точки зрения, фальшивая и приукрашенная автором-конформистом фигура: «Петр Иванович Адуев, дядя, — неверен с головы до ног. Это какой-то английский джентльмен, пробивший себе дорогу в люди силою своего ума, составивший себе карьеру и состояние и при этом нисколько не загрязнившийся»; «Петр Иванович как чиновник, как подчиненный, как начальник, как светский человек — не существует для читателя „Обыкновенной истории”, и не существует именно потому, что автору предстояло решить

745

грозную дилемму: или выдумать от себя всю русскую жизнь и превратить Петербург в Аркадию, или бросить грязную тень на своего героя как на человека, подкупленного этой жизнью и отстаивающего ее нелепости ради своих личных выгод. Чтобы не насиловать явлений жизни, чтобы не становиться к ним в ложные отношения и чтобы не закидать грязью своего героя, г-н Гончаров заблагорассудил в „Обыкновенной истории” совершенно отвернуться от явлений жизни. Отнестись к ним с тем суровым отрицанием, с которым относились к ним все честные деятели русской мысли, открыто заявить свое non-conformity1 г-н Гончаров не решился».2

Так постепенно снисходительная критика в статье Писарева перерастает в саркастические обвинения (по сути, в «нечестности») и злой памфлет, подготавливая почву для будущих критических разносов романа «Обрыв»: «...в „Обыкновенной истории” он исполнил удивительный tour de force,3 и исполнил его с беспримерною ловкостью; он написал большой роман, не говоря ни одного слова о крупных явлениях нашей жизни; он вывел две невозможные фигуры и уверил всех в том, что это действительно существующие люди; он стал в первый ряд русских литераторов, не откликаясь ни одним звуком на вопросы, поставленные историческою жизнью народа, пропуская мимо ушей то, что носится в воздухе и составляет живую связь между живыми деятелями. Исполнить такого рода tour de force, и притом исполнить его на глазах Белинского, удалось г-ну Гончарову только благодаря удивительному совершенству техники, невыразимой обаятельности языка, беспримерной тщательности в отделке мелочей и подробностей»; «Его „Обыкновенная история”, за исключением последних страниц, которые как-то не вяжутся с целым и как будто приклеены чужою рукою, говорит довольно прямо, хотя и очень осторожно: „Эх, молодые люди, протестанты жизни, бросьте вы ваши стремления вдаль, к усовершенствованиям, к лучшему порядку вещей! — все это пустяки, фантазерство! Наденьте вицмундиры, вооружитесь хорошо очинёнными перьями, покорностью и терпением, молчите, когда вас не спрашивают, говорите, когда прикажут и что прикажут, скрипите перьями, не спрашивая, о чем и для чего вы пишете, — и тогда, поверьте мне, все будут вами довольны, и вы сами будете довольны всем и всеми”. Эти мысли и воззрения в свое время были как нельзя более кстати, их надо было только выразить с некоторою осторожностью, чтобы не прослыть за последователя почтеннейшего Булгарина...».4

746

О первенце Гончарова вспомнила критика и после публикации романа «Обрыв» в журнале «Вестник Европы». Тон критики по отношению к «Обрыву» был преимущественно недоброжелательный, и это отрицательное отношение распространилось и на «Обыкновенную историю». В частности, Н. В. Шелгунов в статье «Талантливая бесталанность» (1869), тенденциозно отобрав критические замечания Белинского о характере дарования Гончарова, о финале романа, восхищается проницательностью «неистового Виссариона» и добавляет от себя: «Со времени „Обыкновенной истории” в мыслительных способностях г-на Гончарова никаких существенных перемен не произошло. Оно и понятно — способности эти в гостином дворе не продаются. Г-н Гончаров остался по-прежнему поэтом, талантом, живописцем, с той только разницею против 1847 года, когда появилась „Обыкновенная история”, что в двадцать с лишним лет он еще больше окреп в живописи и стал слабее, чем был, на почве сознательной мысли».1 Несколько ниже, противореча самому себе, Шелгунов именно в тенденции обнаруживал причину успеха «Обыкновенной истории»: «Сила этого романа — в резком протесте против идеализма и сентиментализма. Роман читался потому, что вздохи и мечтания о деве, луне и другом романтическом вздоре всем уже надоели и общество почувствовало, что на него повеяло новым духом. Сила романа заключалась именно в его реализме: масса публики услышала новое слово и благоговейно взглянула на нового пророка. <...> Но г-н Гончаров не понял причины своего успеха, не понял, что его выдвинул не талант, то есть способность рисовать картинки, а мысль, идея, тенденция».2

Нигилистическая и народническая критика воспринимала творчество Гончарова преимущественно враждебно: тут свою роль сыграли и консервативные взгляды писателя, и его цензорская деятельность (в 1857 г. она стала мишенью для выпадов Герцена), и роман «Обрыв», в котором, по мнению многих, было дано карикатурное изображение прогрессивной молодежи (Марк Волохов). А. М. Скабичевский в статье «Старая правда» не только автора «Обыкновенной истории» обличал, но и с критическим отзывом Белинского полемизировал: «Что Гончаров поставил идеалом положительности отъевшегося филистера, в этом нет ничего удивительного; но что Белинский мог увлечься этим господином, это может представляться решительно непонятным, если вы не примете в соображение, что Белинский просто-напросто увлекся до такой степени отрицанием романтизма, что ему было решительно все равно, чем ни бить ненавистный ему романтизм, и далее этого отрицания он не отдавал себе ни в чем отчета».3 Естественно, эта критика, узкая, тенденциозная,

747

грубая, ориентированная только на злободневные вопросы, была бесконечно ниже критических статей Белинского,1 Григорьева, Дружинина, Добролюбова. Положение стало меняться только в 1890-е гг., когда появились новые силы и раздались новые голоса, восставшие против критериев реальной и позитивистской критики. Это были представители раннего символизма, или предсимволизма, — Д. Мережковский, Ф. Сологуб, А. Волынский, Л. Гуревич. Еще при жизни Гончарова была напечатана замечательная статья Д. С. Мережковского «И. А. Гончаров (Критический этюд)»;2 правда, очень больной, умирающий писатель оценить ее не смог. Мережковский впервые обратил внимание на такие стороны художественного миросозерцания Гончарова, которые фактически не существовали для слишком идеологизированных, позитивистски мысливших критиков 1840—1880-х гг., непременных участников общественно-литературной борьбы. Своеобразно обрисовывает Мережковский специфическое и очень несовременное умонастроение Гончарова, этого «естественного» оптимиста: «Цельность и крепость души его не надломлены современным недугом. Гончаров рассудком понимает пессимизм. Но в сердце, в плоть и в кровь его не проникла ни одна капля яда». Критик подтверждает этот тезис иллюстрациями из романов писателя, в частности из «Обыкновенной истории»: «Степень оптимизма писателя лучше всего определяется его отношением к смерти. Гончаров почти не думает о ней. В „Обыкновенной истории” ему пришлось говорить, как умерла мать Александра Адуева. Эта женщина — живой, яркий характер и занимает важное место в романе. Сын присутствует при смерти. А между тем о кончине ее два слова: „она умерла”. Ни одной подробности, ни одного ощущения, никакой обстановки! И так Гончаров пишет в эпоху, когда ужас смерти составляет один из преобладающих мотивов литературы».3

Не менее ценным представляется и другое наблюдение Мережковского — о религиозном содержании творчества Гончарова. Критик-символист приводит одно из самых поэтических мест в «Обыкновенной истории» — посещение Александром Адуевым старой деревенской церкви (по возвращении разочарованного и уставшего героя из Петербурга), когда он вспоминает безмятежно-идиллические детские и юношеские годы: «Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью слова молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе <...> как она,

748

указывая ему на звезды, говорила, что это очи Божьих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых, дел. Показывая на синеву дальнего горизонта, она говорила, что это Сион...» (наст. том, с. 444). Мережковский, опираясь на эти тихие, поэтические воспоминания, делает вполне обоснованные, проницательные заключения: «Вот религия, как она представляется Гончарову, — религия, которая не мучит человека неутолимой жаждой Бога, а ласкает и согревает сердце, как тихое воспоминание детства».1

Взгляд Мережковского на особенность творческой манеры Гончарова (трезвое, спокойное, простое, здоровое отношение к жизни) ближе всего к «фламандской» концепции Дружинина, которую Мережковский, можно сказать, символизирует, подчеркивая теплоту миросозерцания писателя: «Все огромное здание его эпопей озарено ровным светом разумной любви к человеческой жизни». Отчетливо видит Мережковский и оборотную сторону этой безмятежной идиллии: «трагизм пошлости» венчает одиссею романтика Александра Адуева; тот же «спокойный, будничный трагизм» поглощает (постепенно, но фатально, неуклонно) Илью Ильича Обломова: «Пошлость, торжествующая над чистотой сердца, любовью, идеалами — вот для Гончарова основной трагизм жизни. Другие поэты действуют на читателя смертью, муками, великими страстями героев, он потрясает нас — самодовольной улыбкой начинающего карьериста, халатом Обломова, промокшими ботинками Веры...».2

Интересны наблюдения Мережковского, касающиеся воспитания Александра Адуева, условий формирования его личности. Наивное письмо помещицы Адуевой позволяет ему высказаться ясно и в духе «реальной критики» Добролюбова: «Эта черта любви, соединенной с умственной ограниченностью, сразу определяет характер воспитания Александра. <...> Растлевающее влияние крепостного права, впитавшееся в кровь и плоть целых поколений, и теплая, расслабляющая атмосфера семейной любви — таковы условия, в которых проходят детские и отроческие годы Александра Адуева, Райского, Обломова. Праздность, сделавшаяся не только привычкой, но возведенная в принцип, в исключительную привилегию людей умных и талантливых — вот результат этого воспитания». От Александра Адуева, его романтического взгляда на мир Мережковский проводит линию к Обломову: «В работе видит он несомненный признак отсутствия таланта, искры Божией и вдохновения. От подобных взглядов один шаг до обломовского халата. Шаг этот сделан Александром после двух-трех неудач в любви и литературе. <...> Александр Адуев — это Илья Ильич в молодости, и притом в более ранний период русской жизни». Очевидна, впрочем, критику и немалая разница между героями, позволяющая подчеркнуть симпатию, предпочтение Илье Ильичу Обломову, который «проще: у него нет напускного байронизма и фразерства. В хорошие минуты он глубоко сознает свое нравственное падение. Александр Адуев в эпилоге радуется „фортуне,

749

карьере и богатой невесте”; самодовольная пошлость противнее в нем обломовского сна и апатии».1

Образно и точно определил Мережковский особое место «Обыкновенной истории» в творчестве писателя, как бы поставив последнюю точку в многообразной, почти на полвека растянувшейся прижизненной критике, рожденной романом, — критике, которая сама по себе стала ярким фактом (даже феноменом) литературного развития: «„Обыкновенная история” — первое произведение Гончарова — громадный росток, только что пробившийся из земли, еще не окрепший, зеленый, но переполненный свежими соками. Потом на могучем отростке один за другим распускаются два великолепных цветка — „Обломов” и „Обрыв”. Все три произведения — один эпос. одна жизнь, одно растение. Когда приближаешься к нему, видишь, что по его колоссальным лепесткам рассыпана целая роса едва заметных капель, драгоценных художественных мелочей. И не знаешь, чем больше любоваться — красотой ли всего гигантского растения или же этими мелкими каплями, в которых отражаются солнце, земля и небо».2

Из других суждений о первом романе Гончарова, относящихся к концу века, выделяется статья И. Ф. Анненского «Гончаров и его Обломов»,3 в которой поэт и критик, воспользовавшись словами Григорьева о «резонерском реализме» Гончарова, придал им иной и положительный смысл: «Гончаров неизменный здравомысл и резонер. Сентиментализм ему чужд и смешон. Когда он писал свою первую повесть „Обыкновенную историю”, адуевщина была для него уже пережитым явлением. <...> Резонеров у Гончарова немало: Адуев-дядя, Аянов (в «Обрыве»), Штольц (в «Обломове»), бабушка (в «Обрыве»). Между резонерами есть только один вполне живой человек — это бабушка. Резонерство Гончарова чисто русское, с юмором, с готовностью и над собой посмеяться, консервативное, но без всякой деревянности, напротив, сердечное, а главное, без тени самолюбования».4

4

Первые переводы «Обыкновенной истории» появились в 1870— 1880 гг., во время «настоящего торжества» отечественной словесности за границей. «Когда дан был первый толчок знакомству с русской литературой, — писал современник Гончарова, — полился целый дождь переводов <...> где заняли место все замечательнейшие имена нашего новейшего периода».5 Но и тогда, и впоследствии Гончаров был менее известен за

750

границей, чем Тургенев, Толстой, Достоевский. По его словам в письме П. Г. Ганзену от 24 мая 1878 г., он специально и «не добивался всесветной европейской известности». «Я терпеть не могу видеть себя переведенным, — категорически заявлял он в письме к С. А. Никитенко от 4 июля 1868 г., — я пишу для русских, и мне вовсе не льстит внимание иностранцев».

Тем не менее переводчики нередко обращались к произведениям писателя. Первым полным переводом «Обыкновенной истории» был чешский, опубликованный в 1872 г.1 Затем вышли датский (1877)2 и полный немецкий (1885)3 переводы (в 1854 г. на немецком появилось несколько отрывков из романа).4 В 1887 г. «Обыкновенная история» была издана на французском,5 а в 1889 г. — на финском.6 На английский язык роман был переведен уже после смерти Гончарова, в 1894 г.7

Вероятно, число переводов этого и других романов писателя могло быть бо́льшим, если бы не скептическое отношение Гончарова к возможности точной передачи его произведений на других языках. Он причислял себя к «исключительно и тесно-национальным живописцам быта и нравов русских», которые «не могут быть переводимы на чужие языки без явного ущерба достоинству их сочинений» (из письма Ганзену от 24 мая 1878 г.).8 «Я сам всего менее занимаюсь участью своих сочинений, особенно в переводах, — признавался Гончаров этому же корреспонденту в письме от 12 марта 1878 г. — Я никогда не только не поощрял, но, сколько от меня зависело, даже удерживал переводчиков от передачи моих произведений на иностранные языки».

Опасения Гончарова относительно «ущерба достоинству» его сочинений нередко подтверждались. Ему сообщали о целом списке ошибок в немецком переводе «Обломова», а при переводе двух его последних романов на французский в тексте были сделаны значительные сокращения. Неудивительно, что отношение писателя к своим переводчикам было более чем сдержанным. Исключение составлял П. Г. Ганзен,9 автор датского перевода «Обыкновенной истории», о качестве которого Гончаров

751

мог судить только по благожелательным откликам. В письме Гончарову от 21 февраля 1879 г. переводчик сообщал, что роман очень понравился в Дании, а 12 апреля того же года передавал среди других положительных отзывов «мнение одного из лучших скандинавских литераторов», профессора М. Гаммерика, отметившего, между прочим, что в коллизиях романа «есть что-то общечеловеческое, как бы близко ни держалось описание к известному времени, известному народу».

Вообще же при жизни Гончарова «Обыкновенная история» (как и другие романы) не была по достоинству оценена за границей. В авторитетных исследованиях Вогюэ и Тернера1 его творчество практически проигнорировано, а в «Истории современной русской литературы» Курье первому роману Гончарова было уделено всего несколько строк. Сопоставив его с романом А. И. Герцена «Кто виноват?», критик не нашел в создании писателя присущей Герцену глубины и пришел к выводу, что Гончаров и не стремился к глубокому исследованию избранного предмета, целиком положившись на силу воображения.2

Критически оценил Курье характер Адуева-старшего, написав, что он представляет собой скорее воплощение идеи, нежели живой тип.3 Впрочем, французский автор в основном повторял расхожие мнения русской критики. Некоторая зависимость от этих мнений характерна и для книги Л. Сиклера «История русской литературы со времен ее возникновения до наших дней»,4 чрезвычайно лаконичной и скорее напоминающей справочник.

Итоги прижизненного изучения Гончарова во Франции были подведены в статье критика и переводчика Т. де Вызевы «Иван Гончаров», опубликованной на следующий день после смерти писателя в «Revue Bleue» и включенной в 1897 г. в книгу этого автора.5 Вызева с сожалением признал, что французскую публику забыли познакомить с одним из великих русских романистов.6 Он негативно оценил переводы «Обломова», из которого по-французски появились только первые главы, и «Обрыва», охарактеризованного в предисловии к французскому изданию как авантюрный роман. И хотя «Обыкновенная история» была переведена полностью, Вызева выразил сомнение, что французский текст мог дать полное представление о достоинствах оригинала.7

Европейская и мировая известность пришла к первому роману Гончарова уже после смерти писателя. Более пристальное изучение его наследия литературоведческой наукой сопровождалось многочисленными переводами и переизданиями, в том числе и «Обыкновенной

752

истории». Неоднократно, переиздавался названный выше английский перевод К. Гарнетт.1 На английском роман появился также в России и США.2 Еще дважды роман был переведен на немецкий язык.3 Существуют три итальянских перевода «Обыкновенной истории».4 В Японии в 1909 г. был опубликован отрывок из романа, полный перевод вышел в 1948 г. (переизд.: 1952—1953). Наиболее часто роман переводился на чешский и словацкий языки.5 В 1955 г. вышел его польский перевод.6 «Обыкновенная история» была также переведена на азербайджанский (1953), армянский (1963), белорусский (1955), бенгальский (1959), болгарский (1911, 1979), венгерский (1949, 1955), грузинский (1975), казахский (1958), китайский (1954, переизд.: 1956), латышский (1902, 1958), молдавский (1958), португальский (1977), румынский (1951, переизд.: 1956 — в составе собр. соч. Гончарова), сербскохорватский и словенский (1923, 1949), таджикский (1959), татарский (1979), узбекский (1984) и эстонский (1955) языки.

5

Несмотря на, казалось бы, совершенную «антитеатральность» прозы Гончарова, инсценировки его романов (начиная с «Обрыва») появились уже в 1890-х гг.

753

Интерес к «Обыкновенной истории» обнаружился лишь в нынешнем веке, когда в 1960-х гг. внезапно оказался остроактуальным центральный конфликт романа. Почти одновременно были созданы две сценические версии — инсценировки В. В. Васильева (1954) и В. С. Розова (1955). При первом чтении как будто бы не заметно особых различий между этими двумя сценариями, но на самом деле различия есть, и достаточно глубокие.

Инсценировка Васильева была перегружена бытовыми реалиями, главное в ней не действие, а разговоры. С подробнейшей передачей диалогов обстоятельно воспроизводились прощальный завтрак, сцена с Софьей и другие эпизоды первой части романа. Внутренний динамизм гончаровского повествования утрачивался — необходимая сценическая обоснованность слов и поступков заставляла автора инсценировки придерживаться «буквы» произведения, жертвуя его «духом». Главной целью Васильева становилось не осмысление, а изложение.

По-иному подошел к инсценировке Розов: концентрируя действие, он создавал атмосферу внутреннего напряжения и, следуя в общих чертах гончаровскому сюжету, «разворачивал» текст, сценически заостряя большие и малые кульминации «Обыкновенной истории». В частности, у Розова история взаимоотношений Адуева-младшего с Надинькой и Юлией подавалась сценически, в то время как у Васильева преобладал рассказ об этих эпизодах.

Инсценировка Васильева так и не нашла своего постановщика; на долю розовской версии выпал большой успех.

Спустя десять лет после создания двух сценариев «Обыкновенной истории» к репетициям розовского варианта пьесы приступили два известнейших театра: московский «Современник» и Ленинградский академический театр драмы им. А. С. Пушкина. Спектакль на московской и ленинградской сценах был поставлен в один театральный сезон 1964/65 г.,1 однако концепции постановок оказались кардинально противоположными, что, в целом, неудивительно: диалогическая структура романа (и пьесы) сама по себе предполагала неоднозначность прочтения. Вот что пишет об этом театральный критик: «Розов на материале классического романа учиняет расследование обычного происшествия: куда деваются прекрасные юноши с добрыми намерениями и высокими порывами. <...> На материале этого расследования можно выстроить либо трагикомическую повесть о несостоятельности юношеских мечтаний Сашеньки Адуева, о его безосновательных претензиях на чин героя. <...> Либо надо изобразить „страсти молодого человека”, желавшего всем сердцем послужить отечеству, отдать себя людям, но обнаружившего бессмысленность своего порыва в условиях чиновничьего российского государства...».2

Спектакль «Современника» в постановке Г. Волчек демонстрировал первый вариант прочтения текста, спектакль пушкинского театра в постановке В. В. Эренберга — второй.

754

Александр Адуев в исполнении Олега Табакова смешон, почти буффонен, хотя и трогателен на фоне графически1 сухого дядюшки (М. Козаков). Он весь — пародия и гротеск. Не случайно, несмотря на широкий успех у публики и прессы (именно за постановку «Обыкновенной истории» «Современник» был удостоен Государственной премии СССР, а Табакова критики сравнивали с Москвиным в роли царя Федора Иоанновича), режиссера и исполнителя главной роли Табакова упрекали в том, что Адуев «Современника» — мелкий человек с ничтожными проблемами. «Нет, он не мелкий человек, — возражал Табаков в одном из интервью, — он обыкновенный. Мы и не хотели делать его личностью исключительной. Разве мир населен людьми исключительными? <...> Способности, талант — это не зависит от самого человека. А вот нормы нравственные, мужество, стойкость, последовательность — в его власти. Это можно с него спросить».2

Не обстоятельства, таким образом, виноваты в «падении» Адуева, а он сам. Спектакль пушкинского театра, напротив, переносил центр тяжести на российские «обстоятельства». В свете такого взгляда Адуев-младший становился трагическим героем. Во многом это было обусловлено исполнительским составом: роль Александра Адуева играл Ю. С. Родионов, актер ярко выраженного героического амплуа; роль дядюшки — предельно академичный Б. А. Фрейндлих. С самого начала режиссером спектакля делалась ставка на традиционный для русской академической сцены социально окрашенный психологизм. Более консервативным по сравнению с «Современником» было и художественное оформление спектакля по эскизам главного художника театра, заслуженного деятеля искусств РСФСР Д. Ф. Попова.

Пьеса оказалась одной из наиболее репертуарных: вслед за столичными театрами «Обыкновенную историю» начали активно ставить в провинции. Интересно, что все последующие постановки восходили либо к московскому, либо к ленинградскому спектаклю; так, Саратовский ТЮЗ и Казанский театр им. В. И. Качалова вслед за «Современником» акцентировали вину Адуева-младшего; Калининский, Волгоградский и Минский драматические театры делали акцент на трагическом конфликте героя с условиями времени.3 Спектакль также ставился Воронежским драматическим театром им. А. В. Кольцова, Республиканским русским драматическим

755

театром им. М. Ю. Лермонтова (Грозный), Иркутским драматическим театром им. Н. П. Охлопкова, Красноярским краевым драматическим театром им. А. С. Пушкина, Пермским драматическим театром, Ставропольским краевым драматическим театром им. М. Ю. Лермонтова, Финским драматическим театром (Петрозаводск) на финском и русском языках, Рижским ТЮЗ’ом им. Ленинского комсомола, Ульяновским драматическим театром, Русским драматическим театром (Чебоксары), Югославским драматическим театром (Белград).

В 1983 г. Ленинградское телевидение поставило телеспектакль «Обыкновенная история» в 4-х частях (автор инсценировки — В. Правдюк, режиссер-постановщик — В. Латышев; в ролях: Александр — В. Конкин, Надинька — И. Мазуркевич, дядя — И. Краско; текст от автора — К. Лавров).

С. 172. ...в деревне Грачах... — Деревня Адуевых — первый этюд Обломовки («Обломов») и Малиновки («Обрыв»). Современники свидетельствуют об автобиографичности деревенских описаний в романе (см.: Потанин Г. Н. Воспоминания об И. А. Гончарове // Гончаров в воспоминаниях. С. 20; Суперанский. С. 7). Гончаров сам подчеркивал сходство своего симбирского дома с помещичьей усадьбой в воспоминаниях «На родине»: «Дом у нас был, что называется, полная чаша. <...> Большой двор, даже два двора, со многими постройками: людскими, конюшнями, хлевами, сараями, амбарами, птичником и баней. Свои лошади, коровы, даже козы и бараны, куры и утки — всё это населяло оба двора. Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня».

С. 172. ...у небогатой помещицы Анны Павловны Адуевой… — В мемуарной и исследовательской литературе неоднократно отмечалось, что прототипом Адуевой была мать Гончарова — Авдотья Матвеевна. О ней см.: Суперанский. С. 3.

С. 173. История об Аграфене и Евсее... — Под именами Евсея и Аграфены, как вспоминал Г. Н. Потанин, Гончаров «поразительно верно описал» преданных слуг дома Гончаровых Никиту и Софью (Гончаров в воспоминаниях. С. 24).

С. 176. Седелка — часть конской упряжи, подушка под ремнем, поддерживающим оглобли.

С. 177. ...и играл кистью своего шлафрока. — См. выше, с. 668, примеч. к с. 118.

С. 178. Четверть — мера объема сыпучих тел; основная торговая хлебная мера, существовавшая в России с XV в. Равнялась одному кулю или 7 пудам 10 фунтам (210 л). Мера для приема хлеба в казну называлась казенной четвертью и равнялась приблизительно 9 пудам.

С. 179. Нищи ли вы духом...; см. также с. 382: …я жалок, нищ духом! — В Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие небесное» (Мф. 5: 3). Употребляется в значении: смиренные, лишенные гордости. Гончаров обыгрывает буквальный смысл.

С. 180. Нужно было даже поменьше любить его ~ не плакать и не страдать вместо его... — В письме к сестре А. А. Кирмаловой от 5 мая 1851 г., написанном под впечатлением известия о смерти матери, Гончаров писал: «Живи она еще десять лет, она бы всё мучилась вдвойне: за всякое наше горе и за то еще, что она не может пособить ему».

С. 181. Масака (массака) — темно-красный с синим отливом цвет.

С. 182. ...отец был дворянин, майор... — См. выше, примеч. к с. 114.

756

С. 183. ... блюди посты, мой друг ~ В среду и пятницу — Бог простит; а в Великий пост — Боже оборони! — По православному церковному уставу, однодневные посты в среду (в память о предании Иисуса Христа на страдание и смерть) и в пятницу (в память о самих страданиях и смерти) соблюдались не на всякой неделе года.

С. 183. Что мясоед, что Страстная неделя — всё одно жрет. — О мясоеде см. выше, с. 673, примеч. к с. 168. Страстная неделя — предшествующая Пасхе последняя неделя Великого поста, в течение которой церковным уставом предписывается обязательное воздержание от мясной, масляной и — в зависимости от строгости поста — некоторых других видов пиши.

С. 183. Красненькая — десять рублей, по цвету купюры.

С. 184. «Не пожелай жены ближнего твоего», — сказано в Писании. — Одна из десяти библейских заповедей (Исх. 20: 17).

С. 185. Вечный жид (или Агасфер) — персонаж христианской легенды позднего западноевропейского средневековья, согласно которой Агасфер отказал Иисусу Христу в коротком отдыхе во время его пути на Голгофу, за что ему самому было отказано в покое могилы; Агасфер обречен скитаться из века в век, дожидаясь второго пришествия Христа. Известны многочисленные литературные переложения легенды; образ актуализировался в творчестве романтиков. См. неоконченную поэму И.-В. Гете «Вечный жид» (1774); поэму Ф.-Д. Шубарта «Вечный жид» (1787); роман Я. Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1803—1814; об интересе к нему Пушкина см.: Лотман. Комментарий. С. 211); философскую драму Э. Кине «Агасфер» (1833); авантюрный роман Э. Сю «Вечный жид» (1844—1845); неоконченную поэму В. К. Кюхельбекера «Агасвер» (1831—1846); поэму Е. Бернета «Вечный жид» (1839); неоконченную поэму В. А. Жуковского «Агасфер, Вечный жид» (1851—1852) и др. Травестирование высокого образа у Гончарова соответствует общей концепции «обыкновенного» в романе.

С. 185. ...ел ~ и упитанного тельца, закланного счастливым отцом по случаю возвращения блудного сына. — Парафраза стихов евангельской притчи о блудном сыне: «И приведите телец упитанный, заколите, и, ядше, веселимся» (Лк. 15:23).

С. 185. ...душ двадцать заложенных и перезаложенных... — Дворянские имения принимались под залог на 20 лет Государственным заемным банком; выплачиваемая при этом денежная сумма зависела от количества крепостных душ. Заклад имения предполагал ежегодную уплату банковских процентов, которые при перезакладывании уже заложенных имений удваивались.

С. 185. Казакин — мужская верхняя одежда, кафтан со стоячим воротником и сборками сзади.

С. 188. ...этому гомерическому завтраку. — Гомерический — здесь: чрезвычайно обильный (от имени Гомера, описавшего в «Илиаде» и «Одиссее» пиршества олимпийских богов). Во «Фрегате „Паллада"«, изображая быт русских дворянских усадеб с их «деятельной ленью» и «ленивой деятельностью», Гончаров прибегает к тому же образу («Обед гомерический, ужин такой же» — том первый, гл. I).

С. 192. ...пятирублевую ассигнацию. — См. выше, с. 667, примеч. к с. 110.

С. 193. ...чиновником особых поручений... — См. выше, с. 672, примеч. к с. 162.

С. 193. ...и носил несколько ленточек в петлице фрака...; см. также с. 320: ...смотрят, что у человека в кармане да в петлице фрака...; с. 350:

757

...и со множеством ленточек в петлице. — Имеется в виду общая для России и Европы традиция носить ленточки соответствующих орденов в петлице непарадного мундира или фрака.

С. 195. Точно крупная славянская грамота: букву в заменяли две перечеркнутые сверху и снизу палочки, а букву к просто две палочки... — В русской графике XVIII—начала XIX в. сохранялись отдельные элементы церковнославянского письма. К середине XIX в. в гражданской письменности они уже не употреблялись.

С. 195. ...тяжебное дело ~ Палата сделала ошибку в купчей... — Имеется в виду Палата гражданского суда — судебное учреждение губернского уровня (до реформы 1864 г.), ведавшее среди прочих дел оформлением документов (купчих крепостей) о продаже и покупке недвижимости.

С. 195. ...дело теперь в Правительствующем сенате; не знаю там, в каком департаменте... — Правительствующий сенат — высшая судебная инстанция и высший орган административного надзора в России. Сенат принимал жалобы частных лиц и выборных органов на распоряжения местных губернских властей и апелляции на решения губернских судов. Делился на десять номерных департаментов, из которых 2—4-й и 7—9-й были высшими апелляционными судами по гражданским делам (каждый для отдельной группы губерний), а 5, 6 и 10-й — по уголовным. Кроме того, в состав Сената входили Межевой департамент и Герольдия (преобразованная в 1848 г. в Департамент герольдии).

С. 195. Съездите к секретарям и сенаторам, склоните их в мою пользу... — В каждом департаменте Сената (см. выше) императором назначались несколько сенаторов, как правило, из престарелых сановников (например, губернаторов), занимавших ранее должности 4—3-го классов. Наряду с «действующими» существовали и так называемые неприсутствующие сенаторы (имевшие только почетное звание). Должность секретаря сената соответствовала должности столоначальника в департаменте министерства (см. выше, с. 670, примеч. к с. 126). Эти просьбы — комически заостренные Гончаровым свидетельства глубокой провинциальности Заезжалова, полагающегося по старинке на родственные и земляческие связи и протекцию в решении дел.

С. 195. ...выхлопочите мне патенты на три чина... — В ведении Сената находилось производство в чины за выслугу лет с выдачей соответствующих удостоверений. Патенты были отменены в 1862 г.

С. 195. ...в Губернском правлении советник... — Речь идет о должности с весьма широкими полномочиями (как правило, занимаемой чиновником в чине не ниже 6-го класса по Табели о рангах, т. е. коллежского советника) в высшем административном учреждении губернии.

С. 196. ...бостончик... — Бостон — пользовавшаяся популярностью коммерческая карточная игра для четырех партнеров. О роли коммерческих и азартных игр см.: Лотман. С. 136—163.

С. 196. ...на Песках... — Песками назывался район Слоновой (ныне Суворовский пр.) и Рождественских улиц в окраинной части города близ Смольного монастыря, населенный в первой половине XIX в. «людьми среднего достатка и бедняками разных сословий и званий: торговцами, чиновниками, ремесленниками, извозчиками, разночинцами и проч.» (Михневич В. Петербург весь на ладони. СПб., 1874. С. 60).

С. 196—198. «Любезный братец, милостивый государь Петр Иваныч! ~ Остаюсь по гроб ваша Марья Горбатова. — По мнению ряда исследователей, в этом письме пародируется стиль Карамзина (см.: Цейтлин. С. 452; Setchkarev. P. 68; Мельник В. И. И. А. Гончаров и Н. М. Карамзин: (К вопросу о некоторых традициях) // XVIII век. СПб., 1991. Сб. 17. С. 284).

758

С. 198. ...хорошеньких книжек? ~ возьмите в лавке новых, коли недорого. Говорят, очень хороши сочинения господина Загоскина и господина Марлинского... — Гончаров иронизирует не только над тривиальностью литературных пристрастий Марьи. Горбатовой (сходных со вкусами гоголевских Анны Андреевны и Марьи Антоновны в «Ревизоре»), но и над «новизной» заказанных ею в столице «книжек». Исключительный читательский успех романтических повестей А. А. Бестужева-Марлинского (1797—1837) и исторических романов М. Н. Загоскина (1789—1852), прежде всего «Юрия Милославского» (1829) и «Рославлева» (1831), приходится на первую половину 1830-х гг. Об отношении Гончарова к литературной традиции 1830-х гг. см.: Краснощекова. Гончаров и русский романтизм.

С. 198. ...видела в газетах заглавие — «О предрассудках», соч<инение> господина Пузины... — Речь идет о книге П. И. Пузино (1781—1866) «Взгляд на суеверие и предрассудки» (СПб., 1834).

С. 202. ...остановился в конторе дилижансов... — С 1827 г. в России существовали почт-дилижансы для перевозки пассажиров и почты. В Петербурге в конце 1830—начале 1840-х гг. несколько контор дилижансов были расположены на Малой Морской, Вознесенском, Невском проспектах и в других местах (см.: Пушкарев. С. 383—384).

С. 202. ...здесь молодые люди обыкновенно обедают в трактире, но я советую тебе посылать за своим обедом... — В статье «Петербург и Москва» (1845) Белинский, противопоставляя две столицы, отмечал в качестве характерной черты петербуржца: «Петербуржец о погребе не заботится: если не женат, он обедает в трактире; женатый, он всё берет из лавочки...» (Белинский. Т. VII. С. 148).

С. 202. ...у меня и служба и завод ~ — Стеклянный и фарфоровый ~ сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. — Социальный смысл деятельности «заводчика» Петра Адуева Гончаров определил в статье «Лучше поздно, чем никогда»: «...он достиг значительного положения в службе, он директор, тайный советник, и, кроме того, он сделался заводчиком. Тогда — от 20-х до 40-х годов — это была смелая новизна, чуть не унижение (я не говорю о заводчиках-барах, у которых заводы и фабрики входили в число родовых имений, были оброчные статьи и которыми они сами не занимались). Тайные советники мало решались на это. Чин не позволял, а звание купца — не было лестно». Своеобразную параллель образу Петра Адуева составляет главный герой «Княжны Зизи» (1839) В. Ф. Одоевского, представитель «новой породы фешенеблей-индустриялистов», от элегической поэзии обратившийся к «положительным» занятиям (впрочем, в повести содержится лишь упоминание о новом типе «промышленника»). По мнению В. И. Сахарова, Одоевский «имел в виду своих друзей по Обществу любомудрия, в 30-е гг. ставших деловыми людьми, владельцами фабрик, — И. Мальцова, С. Соболевского, а также членов аристократического кружка „избранных молодых людей", собиравшихся вечерами в петербургском салоне Карамзиных» (Сахаров В. И. Комментарии // Одоевский В. Ф. Соч.: В 2 т. М., 1981. Т. 2. С. 357). Белинский, рассуждая о двух типах российских «мудрецов» в статье «Петербург и Москва», романтикам противопоставлял «мудрецов второго разряда», которые «спят и видят шоссе, железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций: в этом их идеал народного и государственного блаженства; дух, идея в их глазах — вредные или бесполезные мечты» (Белинский. Т. VII. С. 147).

С. 203. ...пофлянируй... (от фр. flaner). — Т. е. прогуляйся без определенной цели.

759

С. 205. ...диконький дом... — Имеется в виду дом дикого, т. е. серого, цвета. Описание типичного помещичьего дома XIX в. оставил М. Д. Бутурлин: «...исчезли повсюду эти неказистые дедовские помещичьи домики, все почти серо-пепельного цвета, тесовая обшивка и тесовые крыши коих никогда не красились» (РА. 1897. № 7. С. 403).

С. 205. Присутственные места (или присутствия) — учреждения (по всем отраслям административной, судебной и иной деятельности), где собирались должностные лица для производства дел.

С. 205. ...Исаакиевский собор лучше и выше собора в его городе... — Исаакиевский собор — крупнейший в России православный храм, главный кафедральный собор Петербурга (строился по проекту и под руководством О. Монферрана в 1818—1858 гг.), памятник позднего классицизма.

С. 205. ...зала Дворянского собрания больше залы тамошней. — Дворянское собрание — существовавший с 1785 до 1917 г. орган дворянского самоуправления в губерниях и уездах, в который избирались потомственные дворяне данной губернии или уезда. Губернским дворянским собраниям принадлежали в губернских городах особые дома. Здание Дворянского собрания в Петербурге (Михайловская ул., 2) строилось по проекту К. И. Росси в 1834—1839 гг. (ныне — Большой зал С.-Петербургской гос. филармонии им. Д. Д. Шостаковича).

С. 206. ...а адмиральского часу вовсе не знают — ни водки, ни закуски. — Адмиральский час — шуточное обозначение предобеденного времяпровождения за рюмкой водки. Выражение восходит к эпохе Петра I: в 11 часов Петр делал перерыв в заседаниях коллегий, и все шли в аустерию выпить водки.

С. 206. ...не мизерно ли это? — Мизерно (от фр. misère — несчастье), здесь: горько, обидно.

С. 206. Александр добрался до Адмиралтейской площади... — К главному фасаду Адмиралтейства (архитектор А. Д. Захаров; строилось в 1806— 1823 гг.) сходятся три важнейшие городские магистрали — проспекты Невский, Вознесенский, улица Гороховая, — образуя площадь, центр архитектурной композиции Петербурга. Название упразднено в 1876 г., на территории площади разбит Александровский сад.

С. 206. Он с час простоял перед Медным всадником, но не с горьким упреком в душе, как бедный Евгений, а с восторженной думой. — Поэма «Медный всадник» (1833) была известна Гончарову только в подцензурных изданиях — либо по посмертной публикации в «Современнике» (1837. Т. 5), либо по девятому тому «Сочинений» поэта (СПб., 1841). В обоих изданиях в текст поэмы были внесены изменения еще самим Пушкиным и затем В. А. Жуковским. Так, Жуковским была значительно смягчена сцена «бунта» Евгения: вскипающий гнев героя заменили «тоска» и «скорбь», вместо строки «Пред горделивым истуканом» появилась другая: «Пред дивным Русским Великаном», полностью были изъяты строки: «Добро, строитель чудотворный! / Шепнул он, злобно задрожав, — / Ужо тебе!..». Ср.:

Безумец бедный обошел
Кругом скалы с тоскою дикой,
И надпись яркую прочел,
И сердце скорбию великой
Стеснилось в нем. Его чело
К решетке хладной прилегло,
Глаза подернулись туманом...

760

По членам холод пробежал
И вздрогнул он — и мрачен стал
Пред дивным Русским Великаном.
И перст свой на Него подняв,
Задумался.

(Пушкин А. Соч. СПб., 1841. Т. IX. С. 20).

Антитеза «восторженного» состояния Адуева и «горьких» переживаний пушкинского героя возникает у Гончарова, возможно, не без влияния Белинского, который в своем разборе поэмы писал: «...взор наш, упав на изваяние виновника нашей славы, склоняется долу. <...> Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном всаднике, который, в неколебимой вышине, с распростертою рукою, как бы любуется городом... И нам чудится, что, среди хаоса и тьмы этого разрушения, из его медных уст исходит творящее: „да будет!”, а простертая рука гордо повелевает утихнуть разъяренным стихиям... И смиренным сердцем признаем мы торжество общего над частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного» (Белинский. Т. VI. С. 464). Историко-философская концепция пушкинской поэмы имеет принципиальное значение для развития сюжета «Обыкновенной истории», демонстрирующей один из возможных вариантов столкновения частной судьбы с исторической необходимостью.

С. 206. Он мечтал о благородном труде ~ считая себя гражданином нового мира... — Настроение приехавшего в Петербург Александра Адуева близко чувствам самого Гончарова после окончания университета: «Я свободный гражданин мира, передо мной открыты все пути» («На родине»). Ср. описание состояния перед отправкой в плавание во «Фрегате „Паллада”» (том первый, гл. I): «Как пережить эту другую жизнь, сделаться гражданином другого мира?».

С. 207. ...был в креслах... — Несколько рядов кресел устанавливалось в передней части зрительного зала, перед сценой; кресла абонировались аристократической публикой, причем находиться в креслах могли только мужчины, тогда как дамы занимали ложи.

С. 208. — Да ты так говоришь... ~ очень хорошо, да дико. — У нас профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым профессором... — Прототипом профессора принято считать Н. И. Надеждина (1804—1856), читавшего в Московском университете в 1831—1835 гг. курс «Теория изящных искусств и археология» (см.: Бобров Е. А. Из истории русской литературы XVIII и XIX столетий // Изв. Отд-ния рус. яз. и словесности Имп. Академии наук. СПб., 1909. Т. XIV, кн. 1. С. 114—124; Суперанский М. Ф. И. А. Гончаров и Н. И. Надеждин // С. 1913. № 5. С. 156—176; Демиховская О. А. И. А. Гончаров в Московском университете // Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та. 1959. Т. 210. С. 9—10). В своих университетских воспоминаниях Гончаров писал о Надеждине: «Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как профессор он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом, которым вводил нас в таинственную даль древнего мира. <...> Изливая горячо, почти страстно, перед нами сокровища знания, он учил нас и мастерскому владенью речи». Признание исключительных заслуг Надеждина как «строгого и основательного ученого» и блестящего лектора содержится также в ряде писем Гончарова, в мемуарах современников (подробнее см. в примечаниях

761

к воспоминаниям Гончарова «В университете»).

С. 209. Ты, должно быть, мечтатель... — Слово «мечтатель» ни в 1830-е, ни в 1840-е гг. не воспринималось нейтрально и связывалось с вполне определенной литературной традицией, давшей ряд образов «мечтателей» (Шиллер, Гофман, Жорж Санд; в России — «Невский проспект» Гоголя, повести Н. А. Полевого, В. Ф. Одоевского, А. Ф. Вельтмана, М. П. Погодина и их многочисленных эпигонов; ср. также роман М. И. Воскресенского «Мечтатель» (М., 1841. Ч. 1—4)). Ф. М. Достоевский в фельетоне «Петербургская летопись» (1847) так определял это явление: «...в характерах, жадных деятельности, жадных непосредственной жизни, жадных действительности, но слабых, женственных, нежных, мало-помалу зарождается то, что называется мечтательностию, и человек делается наконец не человеком, а каким-то странным существом среднего рода — мечтателем» (Достоевский. Т. XVIII. С. 32).

С. 210. «Зачем же это обязательное предложение!» — Обязательное — здесь: любезное, предупредительное.

С. 212. ...как наш великий, незабвенный Иван Семеныч, когда он, помнишь, гремел с кафедры... — О «красноречивом профессоре» эстетики см. выше, примеч. к с. 208.

С. 212. Я иногда вижу в нем как будто пушкинского демона... Не верит он любви и проч. ... — Имеются в виду строки из стихотворения «Демон» (1823): «Не верил он любви, свободе; / На жизнь насмешливо глядел — / И ничего во всей природе / Благословить он не хотел». Сравнение Петра Ивановича с пушкинским «демоном» продолжено в главе IV романа (см. ниже, примеч. к с. 267). См.: Денисова Э. И. Пушкинские цитаты и реминисценции в «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова // Филол. науки. 1990. № 2. С. 29—30, а также выше.

С. 214. ...без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви... — Строки из стихотворения Пушкина «К***» («Я помню чудное мгновенье...», 1825). Цитируется также в черновиках «Обломова».

С. 215. ...богословие, гражданское, уголовное, естественное и народное права ~ археологию... — Перечисленные предметы позволяют предположить, что Александр Адуев окончил юридический (в те годы называвшийся «этико-политическим») факультет университета. На этом отделении учился старший брат писателя (о нем см.: Макеев А. Г. Н. Потанин о Николае Александровиче Гончарове // Материалы юбилейной Гончаровской конференции. Ульяновск, 1963. С. 278—284). Выпускниками юридического факультета Гончаров сделает как Обломова, так и Райского. Ср. наблюдения Л. С. Гейро: 1977. Т. V. С. 367; Гончаров И. А. Обломов. Л., 1987. С. 657 («Лит. памятники»).

С. 215. Дипломация (или дипломатика) — научная дисциплина, занимающаяся установлением подлинности исторических документов и их датировкой.

С. 218. ...имеет прекрасную коллекцию картин фламандской школы — это его вкус... — Фламандская школа объединяет фламандских и голландских живописцев-жанристов XVII в., изображавших мирные сценки деревенского и городского быта, славившихся тонкостью и тщательностью в проработке подробностей. Как правило, имеются в виду фламандец Давид Теньер (Тенирс) Младший (1610—1690), голландцы Адриан ван Остаде (1610—1685), его брат и ученик Исаак ван Остаде (1621—1649), Арнольд ван дер Нер (1604—1677), Герард Доу (1613—1675), Альберт Кейп (1620—1691), Поль Поттер (1625—1654), Франс ван Миерис (Мирис; 1635—1681). Живопись фламандских и голландских мастеров

762

резко отличалась от пышных мифологических и религиозных полотен итальянских и французских художников той же эпохи. С художественным методом фламандцев, как известно, сближал свои творческие принципы на рубеже 1830-х гг. Пушкин. Интерес к великим реалистам XVII в. возрос в России в 1840-х гг. в связи с утверждением в изобразительном искусстве и литературе идеи верности действительности. А. В. Дружинин одним из первых отнес Гончарова к числу писателей «с фламандским элементом в призвании», провозгласив родственной фламандцам его способность найти «поэзию положительную в прозе обыденной жизни» (Дружинин. Прекрасное и вечное. С. 129, 141). Подробнее см. выше, с. 739—740; о «фламандстве» в «Обыкновенной истории» см. также: Бухаркин П. Е. Стиль «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова // Вопросы русской литературы. Львов, 1979. Вып. 1 (33). С. 69—76. Имена фламандских мастеров, прежде всего Теньера и Остаде, упоминаются не только во второй части «Обыкновенной истории» («...картина теньеровская, полная хлопотливой, семейной жизни»), но и во «Фрегате „Паллада”» (том первый, гл. IV, том второй, гл. II) и в «Обрыве» («классик» Леонтий Козлов «авторитета фламандской школы не уважал, хотя невольно улыбался, глядя на Теньера» — часть вторая, гл. V; Райский видел в провинциальной жизни «то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти, то быт и нравы — для пера» — часть вторая, гл. XX), однако лишь в общепринятой для того времени функции, как эмблема «низкого», «бытописательного» жанра (см.: Данилов В. Мелочи литературного прошлого: (Теньер в русской литературе) // РА. 1915. № 2. С. 164—168). Увлечение Адуева-старшего фламандской школой предполагает неприятие им противоположной по мировоззрению и художественным принципам школы романтической.

С. 219. …он вышел вторым кандидатом. — Кандидат — низшая ученая степень (существовала в 1804—1884 гг.), которая присваивалась лучшим из окончивших университетский курс по представлении ими письменной работы на избранную тему; давала право на чин 10-го класса по Табели о рангах (коллежского секретаря) при зачислении на государственную службу. После 1884 г. то же преимущество давал университетский диплом 1-й степени. Вторым кандидатом — т. е. вторым по списку; количество удостоенных кандидатской степени студентов университета в разные годы было разным.

С. 221. — Есть места министров ~ товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений... — Приводится перечень министерских должностей. Деятельность министерских учреждений была основана на принципе единоначалия. Возглавлявший учреждение министр имел одного или нескольких товарищей (заместителей — см. также выше, с. 672, примеч. к с. 164). В состав министерства входили канцелярия и департаменты (с директором и вице-директором во главе каждого), подразделявшиеся последовательно на отделения и столы. Существенные полномочия в чиновничьей иерархии начинались с начальника отделения, ниже которого по должности находилась основная масса чиновничества, в том числе столоначальники (см. выше, примеч. к с. 126), отвечавшие за производство дел, и их помощники. О чиновнике особых поручений см. выше, примеч. к с. 162.

С. 222. ...служба — занятие сухое, в котором не участвует душа... — Стилистически смягченный повтор из «Ивана Савича Поджабрина» (ср.: «Что должность: сухая материя!» — наст. том, с. 118).

С. 223. ...чем больше тебя читают, тем больше платят денег. —А слава, слава? вот истинная награда певца...; см. также с. 339: ...напечатайте в

763

вашем журнале, разумеется за деньги... — Возможна ассоциация с «Разговором книгопродавца с поэтом» (1824); у Пушкина: «Что слава? — Яркая заплата / На ветхом рубище певца. / Нам нужно злата, злата, злата: / Копите злато до конца!». Вместе с тем Гончаров откликается здесь и на одну из актуальных проблем середины 1830-х гг. Если в 1820-е гг., по ироническому замечанию Белинского, «страсть печататься доставляла издателям или за самую умеренную цену, или — и это большею частию — совершенно безденежно переводные и оригинальные статьи, которыми они и наполняли тощенькие и маленькие книжки своих журналов» (Белинский. Т. V. С. 195), то в 1830-х гг. ситуация резко меняется. Коммерциализация журналистики, в первую очередь издательская политика Н. И. Греча и О. И. Сенковского, редактировавших «Библиотеку для чтения» (см. выше, с. 654, примеч. к с. 80), стала одной из самых горячих тем журнальной полемики (см. резкие выпады против «торгового направления» в литературе в статье романтика С. П. Шевырева «Словесность и торговля» — МН. 1835. Ч. 1. С. 1—29).

С. 223. Поэт заклеймен особенною печатью ~ Ньютон, Гутенберг, Ватт так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант... — Адуевым-старшим дискредитируется романтический культ поэта и поэзии, важнейшая в эстетике романтизма идея божественной избранности художника-творца (см. философскую оду Шиллера «Художники» (1797) и другие многочисленные поэтические декларации романтиков). Исаак Ньютон (Newton; 1643—1727) — английский математик, механик, астроном, физик, заложивший основы классической механики, открывший закон всемирного тяготения; Иоганн Гутенберг (Gutenberg; 1399— 1468) — изобретатель книгопечатания; Джеймс Уатт (Watt; 1736—1819) — создатель паровой машины.

С. 223. ...нашу парголовскую глину ~ фарфор лучше саксонского или севрского... — О Парголове см. выше, примеч. к с. 37. Здешние глины не нашли широкого промышленного применения. Саксонский (Германия) и севрский (Франция) фарфор считается лучшим в Европе.

С. 224—225. Отколь порой тоска и горе ~ И затрепещет сладко грудь... и т. д. — Александру Адуеву приписано в несколько измененном виде юношеское стихотворение Гончарова «Тоска и радость» (исходный текст и комментарий см. выше, с. 22—23, 629—630; ср. также с текстом в издании 1868 г. — Варианты, с. 568). Внесенные в текст стихотворения изменения акцентируют в нем эпигонские мотивы и приобретают характер автопародирования (см. об этом: Цейтлин. С. 35—37; Рыбасов. С. 36). Характерны, в частности, эпигонские повторы пушкинских строк и рифм (ср.: «И грусти той назва...нья нет... ~ Она пройдет, умчит и след...» — и: «Под мостики, в беседки... нет! / Княжна ушла, пропал и след!» («Руслан и Людмила», песнь III); «Проснулся я: подруги нет! / Ищу, зову — пропал и след» («Цыганы»); «Закрыты ставни, окна мелом / Забелены. Хозяйки нет. / А где, бог весть. Пропал и след» («Евгений Онегин», глава шестая, строфа XXXII)).

С. 224. Луна непременно ~ Если у тебя тут есть мечта и дева — ты погиб... — Обыгрывание романтических банальностей («луна», «мечта», «дева») стало общим местом в журналистике 1840-х гг. Ср. в рецензии Н. А. Некрасова «„Были и небылицы” Ивана Балакирева» (1843): «...были бы слова да рифмы, а предмета как не найти, начиная с луны и девы до могилы и завядшего цветка...» (Некрасов, 1981. Т. XI, кн. 1. С. 74), а также начальную фразу в рецензии Вал. Майкова «Стихотворения А. Плещеева» (1846): «Стихи к деве и луне кончились навсегда» (Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 272). То же клише использует А. Григорьев, вспоминая о «литературных стремлениях»

764

начала 1830-х гт. в «Моих литературных и нравственных скитальчествах» (1862—1864): «Праздношатательство, эпикурейство, весьма притом дешевые, луна, мечта, дева <...> проповедуемые в поэзии сателлитами Пушкина и всякими виршеплетами в бесчисленных альманахах...» (Григорьев А. Воспоминания. М., 1988. С. 59 («Лит. памятники»)).

С. 227. ...и бежит Меркурий с медной бляхой на груди... — Меркурий — бог торговли, считался также вестником богов. Здесь: рассыльный, нарочный; медная бляха — его служебный знак.

С. 228. ...пусть пока переписывает отпуски... — Отпуск — здесь: список с исходящей бумаги, оставленный в деле для справок.

С. 229—230. «О наземе, статья для отдела о сельском хозяйстве ~ о картофельной патоке. — Как установлено Н. Г. Евстратовым, названия статей, заказанных Александру Адуеву, повторяют заглавия соответствующих материалов в отделе сельского хозяйства «Журнала Министерства государственных имуществ», основанного (в 1841 г.) и в течение 16 лет редактировавшегося А. П. Заблоцким-Десятовским, видным экономистом и статистиком, близким кружку Майковых (см.: Евстратов С. 178). В начале 1840-х гг. статьи для журнала Заблоцкого писал Вал. Майков.

С. 231. ...он начал учиться владеть собою... — Возможная парафраза строки «Учитесь властвовать собою...» из «Евгения Онегина» (глава четвертая, строфа XVI).

С. 235. Асессора, что ли, тебе дали или крест? — Речь идет о чине коллежского асессора (8-й класс по Табели о рангах), соответствовавшем армейскому чину майора. Для чиновников низших классов этот чин был предметом стремлений, поскольку давал право потомственного дворянства. Для производства из 9-го класса в 8-й требовалось не три года выслуги, как обычно, а двенадцать лет и, кроме того (по указу 1809 г.), диплом о высшем образовании или прохождение специального экзамена (см.: Шепелев Л. Е. Отмененные историей: чины, звания и титулы в Российской империи. Л., 1977. С. 51—67). Ср. в стихотворении Н. А. Некрасова «Чиновник» (1844): «И с давних пор (простительная страсть) / Питал в душе далекую надежду / В коллежские асессоры попасть...» (Некрасов. 1981. Т. I. С. 413). См. также в «Обломове»: «Между титулярным советником и коллежским асессором разверзлась бездна, мостом через которую служил какой-то диплом...» (часть первая, гл. IX). Впрочем, младший Адуев не мог быть заинтересован в потомственном дворянстве (его отец — «дворянин, майор» — см.; наст. том, с. 182); что же касается его служебного положения, то, окончив университет, как Поспелов, кандидатом, он мог иметь чин 10-го класса (см. выше, примеч. к с. 219), окончив же, как сам Гончаров, действительным студентом (степень ниже кандидата), что более соответствует характеру его служебных занятий, получал чин 12-го класса, т. е. губернского секретаря. О кресте см. выше, с. 667, примеч. к с. 113.

С. 237. ...бюстик, из итальянского алебастра, Софокла или Эсхила. Почтенный трагик ~ разбился вдребезги. — Итальянский алебастр — разновидность гипса, добываемая неподалеку от Флоренции; употреблялась главным образом на мелкие скульптурные изделия и вазы. Софокл (ок. 496—406 до н. э.) — древнегреческий поэт-драматург, создатель образцов античной трагедии («Эдип-царь», «Антигона», «Электра» и др.). Эсхил (525—456 до н. э.) — старший из классических греческих трагиков, «отец трагедии» (трилогий «Орестея», «Прикованный Прометей» и др.).

С. 239. ...действие электричества; влюбленные — всё равно что две лейденские банки: оба сильно заряжены; поцелуями электричество

765

разрешается... — Лейденские банки — один из видов электрических конденсаторов (в форме банки), изобретенный в 1745 г, голландским физиком П. Мушенбруком (1692—1761). Впервые удар от разряда банки получил житель Лейдена (Голландия), отсюда и название конденсатора. Адуев-старший профанирует не только самое чувство, но и характерный для романтической концепции любви мистический мотив «любви-электричества» (см. подробнее выше, примеч. к с. 70).

С. 240. ...не сдергивать покрывала с священных тайн... — Образ связан с египетской мифологией: покрывало на статуе олицетворявшей созидательные силы природы богини Изиды (Исиды) не могло быть снято, поскольку являлось символом скрытой от людей Истины. Мотив «покрывала Изиды» был широко распространен в поэзии 1820—1830-х гг. (В. А. Жуковский, Д. В. Венивитинов и др.). Возникает в «Обрыве» в связи с образом Марка Волохова (часть вторая, гл. IV; часть четвертая, гл. V, часть пятая, гл. VI). Восходит, по предположению Р. Ю. Данилевского, к «шиллеровской балладе о Саисской статуе» (см.: Данилевский Р. Ю. Гончаров и немецкая литература // Leben, Werk und Wirkung. P. 360). Баллада Шиллера была популярна и неоднократно публиковалась в переводах; см., например, перевод Э. Губера «Закрытый истукан в Саисе, из Шиллера» (БдЧ. 1844. Т. 63. Отд. V. С. 26—27):

Тихо было во храме, и жадные юноши взоры
Вдруг засверкали: пред ними гигантский, закрыт покрывалом,
В мраке стоит истукан. В изумлении юноша пылкий.
Он вопрошает вожатого: «Что это? Что здесь закрыто?» —
Истина, — так Иерофант отвечает. «Что слышу? Что внемлю?»
Юноша быстро воскликнул: «Истина! К ней я стремлюся <...>»
Смертный никто да не смеет, — изрек оракула голос, —
Вскрыть покрывало, доколе я сам его не открою.

Другие переводы указаны в кн.: Лирические стихотворения Шиллера в переводах русских поэтов, изданные под редакцией Н. В. Гербеля. СПб., 1857. Т. 2. С. 312.

С. 241. Могу ли я думать теперь о презренной пользе ~ О презренной пользе! презренная! — Наиболее вероятна ассоциация со стихотворением Пушкина «Поэт и толпа» (1828). Ср.:

Молчи, бессмысленный народ,
Поденщик, раб нужды, забот!
Несносен мне твой ропот дерзкий,
Ты червь земли, не сын небес;
Тебе бы пользы всё — на вес
Кумир ты ценишь Бельведерский,
Ты пользы, пользы в нем не зришь.
Но мрамор сей ведь бог!.. так что же?
Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь.

Антиутилитаристский пафос характерен для философской лирики и прозы русских романтиков. См. программное стихотворение Е. А. Баратынского

766

«Последний поэт» (1835) или, к примеру, повесть-притчу В. Ф. Одоевского «Город без имени» (С. 1839. № 1; позднее включена в цикл «Русские ночи»), направленную против доктрины И. Бентама, которая опиралась на идею «пользы». Ср. «этюд» Гончарова «<Хорошо или дурно жить на свете?>», в котором иронически обыгрывается понятие «пользы», принадлежащее «практической», а не «идеальной» стороне жизни.

С. 241. Мне хижина убога / С тобою будет рай... — Неточно процитированные первые строки популярной во второй половине 1810—начале 1830-х гг. песни (слова В. В. Капниста; неполный текст его стихотворения «Богатство убогого», «1797»): «Мне хижина убога / С тобою будет храм...» (Новейший отборный российский песенник. М., 1817. С. 240; Новейший полный и всеобщий песенник. СПб., 1818. С. 165 и др.); один из устойчивых мотивов в русской песенной традиции этого времени («пастушеская», «любовная», «русская» песни); ср. в «Русской песне» (1815) Н. М. Ибрагимова: «Что мне, что твои палаты? / С милым рай и в шалаше!» (Песни и романсы русских поэтов / Вступ. ст., подгот. текстов и примеч. В. Е. Гусева. М.; Л., 1965. С. 293). Ср. тот же мотив в стихотворении Шиллера «Юноша у ручья» (1803), широко известном в переводах В. А. Жуковского («Жалоба», 1813), А. Мейснера («Отрок у ручья, из Шиллера», 1836) и др. Этот же мотив присутствует и в письме Гончарова к гр. А. А. Толстой из Киссингена от 6 (18) июня 1868 г.: «Немцы здесь говорят, что в Петерстале всего есть „две хижины убоги” (без всякого рая, который путешественники должны привозить с собою)».

С. 241. ...как не станет у тебя «презренного металла»... — Выражение «презренный металл», впервые использованное Гончаровым в «Иване Савиче Поджабрине» (см. выше, примеч. к с. 122), стало популярным благодаря «Обыкновенной истории». Однако оно встречается не только у Гончарова. См. в «Путевых заметках г. Ведрина» (1843) А. И. Герцена (Герцен. Т. II. С. 109); в рассказе П. Фурмана «В мастерской и гостиной» (Сказка за сказкой. СПб., 1842. Т. 2. С. 58). Повторяется Гончаровым в письмах (см. письмо к С. А. Толстой от 11 ноября 1870 г.).

С. 243. — Мне двадцать три года — Упоминание о возрасте Александра Адуева, по-видимому, знаменательно, включено в «шиллеровскую» тему романа и связано, скорее всего, с крылатой фразой Дон Карлоса в драме Ф. Шиллера «Дон Карлос, инфант испанский» (1782): «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия» (д. II, явл. 2), которая восходит, в свою очередь, к эпизоду из жизни Юлия Цезаря, известному по жизнеописаниям Плутарха и Светония (см.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. 2-е изд., испр. и доп., М., 1966. С. 185). В романтической прозе 1830-х гг. и определяемых ею моделях бытового поведения этот шиллеровский мотив довольно устойчив. Ср., например, характеристики героев в ранних повестях И. И. Панаева — «Спальня светской женщины» (1834): «Любимым поэтом его <Виктора Громского> был Шиллер; он изучал пламенного, вечно юного, вечно восторженного выродка из германцев» — и «Она будет счастлива» (1835): «Горин имел двадцать три года и раздражительную мысль о любви. Он смотрел с грустным негодованием на людей и на жизнь...» (Панаев И. И. Первое полн. собр. соч. СПб., 1888. Т. I. С. 10, 78). Характерен и рассказ Герцена об Огареве в «Былом и думах» (часть четвертая, гл. XXV): «Помню я, что еще во времена студентские мы раз <...> сидели за рейнвейном; он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря:

767

„Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!” Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку» (Герцен. Т. IX. С. 10).

С. 244. Блонды (от фр. blond — белокурый, русый) — шелковые кружева с золотистым отливом.

С. 244. ...с крестом или иногда со звездой. — См. выше, примеч. к с. 113.

С. 245. ...а разве не в экстазе родится мысль поэта? — Романтическая концепция творчества, согласно которой творческий акт мыслился как безотчетное мгновенное озарение, приобщение к божественному началу, духовное преображение (см. подбор поэтических иллюстраций в комментарии В. Э. Вацуро к раннему стихотворению Н. А. Некрасова «Два мгновения» — Некрасов. 1981 Т. I. С. 647), станет одной из ведущих тем романа «Обрыв». См. об этом: Гейро Л. С. Из истории создания романа «Обрыв»: (Эволюция образа Райского-художника) // Гончаров. Новые материалы. С. 61—85. Значительное место проблема творчества занимает в письмах Гончарова (подробнее см. в комментариях к роману «Обрыв»).

С. 245. Если б мы жили среди полей и лесов дремучих... — Намек на популярную «Цыганскую песню» из оперы А. Н. Верстовского (1799— 1862) «Пан Твардовский» (1828) на либретто М. Н. Загоскина. Премьера оперы в Москве состоялась 24 мая 1828 г., в Петербурге — 28 января 1829 г. Текст песни опубликован впервые: Драматический альманах для любителей и любительниц театра, изданный на 1828-й год Ардалионом Ивановым. СПб., 1828. С. 133—134; перепечатан в отдельном издании либретто (М., 1828); неоднократно включался в песенники. Ср.:

Мы живем среди полей
И лесов дремучих:
Но счастливей, веселей
Всех вельмож могучих.

С. 247. А живучи вместе, живут потом привычкой ~ сильнее всякой любви..., см. также с. 382: ...ведь вы любите же вашу жену?.. — Да, конечно. Я очень к ней привык... — Вероятна перекличка со строками «Евгения Онегина» (глава вторая, строфа XXXI): «Привычка свыше нам дана: / Замена счастию она». Ср. также с «положительным» взглядом на любовь в статье Белинского, посвященной «Обыкновенной истории»: «...чем любовь спокойнее и тише, то есть чем прозаичнее, тем продолжительнее: привычка скрепляет ее на всю жизнь» (Белинский. Т. VIII. С. 393).

С. 251. ...уносился мысленно в место злачно, в место покойно... — Ср. заупокойную молитву: «...упокой душу усопшего раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне...».

С. 251. ...на одном из островов... — Имеются в виду Каменный, Елагин, Крестовский, Аптекарский и Петровский острова (см. выше, примеч. к с. 37—38).

С. 251. Город ~ вдруг окаменело. — Сказочный мотив окаменелого города (царства) — один из сквозных в творчестве Гончарова; повторяется во «Фрегате „Паллада"», «Обломове», «Обрыве». Ср. в наст. томе «этюд» «<Хорошо или дурно жить на свете?>» (с. 508).

С. 251. Маркиза (фр. marquise) — матерчатый навес над окном для зашиты от солнца.

С. 251. Торцовая мостовая — мостовая из коротких, обычно шестигранных, брусков.

С. 251. Ямская карета — карета, нанимавшаяся на извозчичьей бирже (см. выше, с. 643, примеч. к с. 61) или почтовая.

768

С. 251. — Суп julienne ~ à la maitre d’hôte!... — Названия обеденных блюд французской кухни. Суп «julienne», например, — это суп с зеленью и кореньями.

С. 252. ...завидел он обетованный уголок... — «Обетованный („укромный”, „тихий”, „мирный”, „райский”) уголок» — один из устойчивых образов в поэзии 1820—1830-х гг., «идиллический топос», характерный для жанров идиллии, дружеского послания (см.: Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994. С. 143 и след.; Ляпушкина Е. И. Идиллические мотивы в русской лирике начала XIX века и роман И. А. Гончарова «Обломов» // От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX—начала XX века / Межвуз. сб. СПб., 1992. С. 102—117).

С. 252. Сажень — русская неметрическая единица длины, равная 3 аршинам, или 7 футам (2.13 м).

С. 253. ...не грация Сильфиды. — Согласно трактату «О нимфах, сильфах, гномах и саламандрах» знаменитого врача, естествоиспытателя, мистика и алхимика Парацельса (1493—1541), сильфиды — духи воздуха. Имеется в виду, скорее всего, не поэтический образ (характерный для лирики Жуковского; ср. также повесть В. Ф. Одоевского «Сильфида», 1836), а образ сценический — балет Ж. Шнейцгоффера в постановке выдающегося итальянского балетмейстера Ф. Тальони (1777—1871) «Сильфида» (впервые — Париж, 1832). Партию Сильфиды исполнила Мария Тальони (1804—1884), отличавшаяся особой грацией, воздушностью танца. Эта роль принесла балерине мировую славу. В 1837— 1842 гг. М- Тальони ежегодно с огромным успехом выступала в Петербурге.

С. 257. «Memoires du diable» ~ какой приятный автор Сулье! — Социально-авантюрный роман французского писателя Ф.-М. Сулье (Soulie; 1800—1847) «Мемуары дьявола» (1837—1838) пользовался большой популярностью в начале 1840-х гг. у петербургской читающей публики (см.: Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. Л., 1990. Т. 1. С. 207).

С. 258. Боскет (фр. bosquet) — небольшая искусственная рощица, сад из подстриженных кустов и деревьев.

С. 260. Тоня — участок реки с расчищенным дном для ловли рыбы закидным неводом.

С. 265. ...называл это творить особый мир...; см. также с. 268: ...а ночью он уходил в свой особенный, сотворенный им мир... — Ирония Гончарова направлена на важнейшую в романтической эстетике идею ухода от низкой «существенности» в «идеальный» мир мечты. Ср., например, характеристику поэта Виктора Громского в повести И. И. Панаева «Спальня светской женщины» (1834): «Он уже тогда начинал жить в другом мире, в заманчивом мире воображения, который он населял по своей прихоти очаровательными в поэзии, несбыточными в существенности образами» (Панаев И. И. Первое полн. собр. соч. Т. I. С. 5). Любопытную параллель пародийным мотивам у Гончарова и по сути непосредственный отклик на них содержат статьи и рецензии убежденного критика романтизма Вал. Майкова, знакомого с «Обыкновенной историей» со времени ее первых чтений автором в 1844 г. (см. об этом выше, с. 716). Так, в рецензии «Стихотворения Юлии Жадовской» (1846) Майков развивает мысль о закономерности прохождения каждым человеком «комического периода романтизма», именно этой закономерностью объясняя «факт существования многих мильонов людей, толкующих о презрении всего действительного, о прелестях жизни мечтательной, о необходимости для каждого человека с умом и сердцем создать себе свой отдельный невидимый мир и тому подобных призраках...».

769

«Каждый развивающийся человек, — пишет критик, — проходит этот комический период, но естественно, что на нем не всякий осужден остановиться. <...> Для многих приходит <...> пора положительности <...>. Быть положительным — значит не признавать ничего законного вне пределов мира существующего и стремиться не к чему иному, как к полному наслаждению настоящею, не вымышленною жизнью» (Майков В. Н. Литературная критика. С. 265—266).

С. 265. ...на службу ходил редко и неохотно, называя ее горькою необходимостью, необходимым злом или печальной прозой. — Повтор мотива из «Ивана Савича Поджабрина» (см. выше, примеч. к с. 222). Словосочетание «печальная проза», возможно, является отголоском пушкинских формул «смиренная проза», «суровая проза» («Евгений Онегин», глава третья, строфа XIII; глава шестая, строфа XLIII), «презренная проза» («Граф Нулин», 1825).

С. 266. ...в вольтеровских креслах. — См. выше, с. 639, примеч. к с. 27.

С. 266. Грош — медная монета в 2 копейки.

С. 266. Гривна — десять копеек серебром.

С. 267. ...и он «познал высшее блаженство поэта — слышать свое произведение из милых уст». — Возможная (очень приблизительная) реминисценция слов Поэта из стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824). Ср. у Пушкина:

Глаза прелестные читали
Меня с улыбкою любви;
Уста волшебные шептали
Мне звуки сладкие мои...

С. 267. ...будь Вестою этого священного огня, который горит в моей груди... — Веста в римской мифологии — богиня священного очага городской общины, курии, дома. Жрицы Весты, весталки, поддерживали в очаге храма Весты постоянный огонь как символ государственной надежности и устойчивости. Священный огонь (feu sacré — фр.) — неоднократно использованный Гончаровым образ. Ср., например, отзыв о Райском в письме писателя к Д. Н. Цертелеву от 16 сентября 1885 г.: «У него feu sacré есть — он в картине своей видит свет и огонь...». Ср. также со сказанным о профессоре И. И. Давыдове в мемуарах «В университете»: «...искры, feu sacré, у него не было, и мы тихонько позевывали от скуки».

С. 267. ...и перевьет лавр миртами... — Лавровый венок — символ победы и славы, атрибут Аполлона; венок или ветвь миртового дерева — символ любви и наслаждения, атрибут Афродиты. Распространенный поэтический образ. Ср. в послании В. Л. Пушкина «А. С. Пушкину» (1830): «Словесность русскую, язык обогащай / И вечно с миртами ты лавры съединяй» (Поэты 1790—1800-х годов. Л., 1971. С. 702 (Б-ка поэта; Большая сер.)).

С. 267. А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это ~ Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее...» — Продолжение темы «злого гения», соотносимого с пушкинским «Демоном» (см. выше, примеч. к с. 212). Ср.: «Его язвительные речи / Вливали в душу хладный яд».

С. 267. ...говоря, что он уже не мальчик и что зачем же мнения чужие только святы?.. — Реплика Чацкого в «Горе от ума» (д. III, явл. 3). Ср. начало реплики: «Помилуйте, мы с вами не ребяты...». Постоянная

770

ироническая параллель между главным героем и Чацким присутствует в «Счастливой ошибке» (см.. наст. том, с. 650).

С. 268. Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера. — Т. е. на «апостолов» романтизма.

С. 268. Героем, возможным в драме или в повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста... — Указан типичный центральный персонаж в поэзии и прозе романтиков. Корсар — герой одноименной поэмы (1814) Д. Н. Г. Байрона, воплощение романтического зла; поэма стала источником многочисленных подражаний (трагедия В. Н. Олина «Корсер» (1828); юношеская поэма М. Ю. Лермонтова «Корсар» (1828) и др.). См. также роман В. Скотта «Морской разбойник» (1822; рус. пер. — 1829); роман Ф. Купера «Красный морской разбойник» (1828; рус. пер. — 1832; переводился также под зато. «Красный корсар»); «сатанинскую» повесть Э. Сю «Пират Кернок» (1829) и его же «морские» романы с образами демонических разбойников; роман О. де Бальзака «Пират Аргоу» (1836) и др. О значении образа поэта в эстетике романтизма см.: Маркович В. М. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века. Л., 1989. С. 5—42.

С. 268—269. В одной повести местом действия избрал он Америку; обстановка была роскошная ~ изгнанник, похитивший свою возлюбленную. ~ Целый мир забыл их ~ Европеец был соперник героя. — Сюжет повести ориентирован на классические образцы романтической прозы, прежде всего повести Ф.-Р. Шатобриана «Атала» (1801) и «Рене» (1802), изображающие жизнь изгнанника-европейца среди американских индейцев.

С. 269. Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно...», см. также с. 343: — Нет! — сказал он со злостью, — если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так я не хочу и труженичества... — Противопоставление творчества-вдохновения творчеству-труженичеству — одно из романтических «общих мест» (ср. разработку этого мотива в «Портрете» (1835—1842) Гоголя: «— Нет, я не понимаю, — говорил он (Чартков. — Ред.), — напряженья других сидеть и корпеть за трудом. Этот человек, который копается по нескольку месяцев над картиною, по мне, труженик, а не художник. Я не поверю, чтобы в нем был талант. Гений творит смело, быстро» — Гоголь. Т. III. С. 108). К интерпретации канонической для романтиков темы Гончаров возвращается в «Обрыве» в связи с образом Райского (см. также выше, примеч. к с. 245).

С. 275. Два жокея… — Жокей (англ. jockey) — здесь: слуга, находящийся при лошадях, конюх.

С. 277. Помните, вы обещали что-то: «Peau de chagrin», что ли? — Речь идет о романе О. де Бальзака «Шагреневая кожа» (1830—1831; в 1845 г. включен в т. 14 первого издания «Человеческой комедии»).

С. 278. ...соломинку целый день и курит.. — Вероятно, имеется в виду пахитоса (от ит. pajitos), длинная папироса.

С. 279. Оподельдок — широко распространенная мазь (из смеси мыла, камфары, тимьянового масла и спирта) для лечения ревматизма.

С. 280. Не попущу, чтоб развратитель ~ Увял, едва полураскрытый...» — Неточная цитата из «Евгения Онегина» (глава шестая, строфы XV.XVI.XVII). У Пушкина: «Не потерплю...» и «...еще полураскрытый».

С. 283. Можно ли так коварно, неблагодарно поступить с человеком... — Ср. со словами Алеко в «Цыганах» (1824): «Да как же ты не поспешил /

771

Тотчас вослед неблагодарной / И хищникам и ей, коварной, / Кинжала в сердце не вонзил?».

С. 284. Богатый граф, лев... — Лев — законодатель мод, пользующийся особым успехом в свете (см.: наст. том, с. 472—473, 787—788).

С. 288. «Ты ли это, капризное, но искреннее дитя? ~ Как скоро выучилась она притворяться! ~ были зародышами лицемерия, хитрости?..» — Вероятная парафраза строк «Евгения Онегина», ср.: «Возможно ль? Чуть лишь из пеленок, / Кокетка, ветреный ребенок! / Уж хитрость ведает она, / Уж изменять научена!» (глава пятая, строфа XLV). Вместе в тем отрывок тематически и стилистически следует типовым мотивам «светской повести» (ср., например, монолог Правина во «Фрегате „Надежда”» — Бестужев-Марлинский. Т. II. С. 222—223), повторяя соответствующий эпизод «Счастливой ошибки» (см.: наст. том, с. 75).

С. 288. Она сняла со свечки и долго поправляла светильню... — Светильня — прядь волокна в свечах, лампадах, плошках.

С. 289. ...как memento mori — Выражение «memento mori» восходит к формуле взаимного приветствия, принятой в монашеском ордене траппистов (1148—1636), члены которого были связаны обетом молчания.

С. 294. …бутылку лафиту за зеленой печатью; ср также с. 320: …лафит за золотой печатью... — Лафит — красное бордоское вино, названное по месту производства во Франции (Chateau-Lafite). Вина, разлитые в бутылки на месте производства, запечатывались печатью, удостоверявшей их подлинность.

С. 294. ...слушать печальную повесть моего горя... — Возможная реминисценция «Ромео и Джульетты» в переводе М. Н. Каткова (д. V, явл. 8). Ср.: «Нет повести печальнее, чем повесть / О Ромео и Юлии его!» (Пантеон русского и всех европейских театров. 1841. Ч. 1. С. 64).

С. 295. ...и всё считал порядочным человеком ~ защищал порядочных людей ~ тоже порядочный человек... — Об ироническом использовании понятия «порядочный человек», характерном для сатирико-нравоописательного очерка 1840-х гг., см. подробнее ниже, с. 785—786.

С. 295 ...о люди, люди! жалкий род, достойный слез и смеха! — Цитата из стихотворения «Полководец» (1835). У Пушкина: «О люди! Жалкий род...».

С. 296. ...миллион мучительных вопросов, которые волнуют меня... — Возможна связь со словами Чацкого в «Горе от ума»: «Да, мочи нет: мильон терзаний» (д. III, явл. 2). Ср. выше, примеч. к с. 267.

С. 298. ...тебя бы отдали в солдаты... — См.: Варианты. С. 579. Участие в дуэли грозило офицерам разжалованием в солдаты, неслужащим дворянам — тюремным заключением на разные сроки (см.: Таганцев Н. О преступлениях против жизни по русскому праву. СПб., 1871 С. 324).

С. 299. И что за материальная любовь? ~ В любви равно участвуют и душа и тело ~ мы не духи и не звери. — К этой мысли Гончаров вернется в «Обрыве». Ср. диалог Марка и Веры (часть четвертая, гл. XII): «— Вон и этот седой мечтатель Райский думает, что женщины созданы для какой-то высшей цели... — Для семьи созданы они прежде всего. Не ангелы, пусть так — но не звери!». Ср. также с суждениями Гончарова в письме С. А. Никитенко от 25 июля (6 августа) 1869 г.

С. 300. Он, как дикий зверь, ворвался... — В овчарню! — перебил дядя. — Намек на басню Крылова «Волк на псарне» (1812): «Волк ночью, думая залезть в овчарню, / Попал на псарню...».

С. 303. ...надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе... — «Метода» старшего Адуева, как и целый ряд психологических ситуаций в «Обыкновенной истории», сближают роман

772

Гончарова с «Жаком» Ж. Санд (1834; рус. пер. — 1844), герой которого пытается «воспитать» свою юную жену по обдуманному плану, но, потерпев поражение, уходит из жизни. «Жак», как и другие романы Ж. Санд, имел шумный успех. «О Жорж Занд тогда говорили беспрерывно, по мере появления ее книг, читали, переводили ее», — писал Гончаров о середине 1840-х гг. в «Заметках о личности Белинского». Влияние романа отразилось и на таких произведениях русской литературы 1840-х гг., как «Полинька Сакс» (1847) А. В. Дружинина и «Неточка Незванова» (1849) Ф. М. Достоевского.

С. 307. ...что за Аркадия! — В литературной традиции Аркадия — идиллическая страна пастухов и земледельцев (исторически — область в Древней Греции). В русской поэзии приобрела популярность начальная строка стихотворения Ф. Шиллера «Резиньяция» (1784): «И я в Аркадии родился».

С. 311. ...его иеремиады... — Иеремиада — горькая жалоба, плач; по имени библейского пророка Иеремии, создавшего плач о падении Иерусалима («Плач Иеремии»).

С. 313. С ней обрели б уста мои / Язык Петрарки и любви... — Неточная цитата из «Евгения Онегина» (глава первая, строфа XLIX). У Пушкина: «С ней обретут...».

С. 314. ...которым имя легион... — Выражение восходит к Евангелию (Лк. 8:30; Мк. 5:9), употребляется в значении: несчетное количество.

С. 315. ...творят себе кумира... — Ср. библейскую заповедь: «Не сотвори себе кумира» (Исх. 20:4).

С. 315. Я пережил свои страданья, / Я разлюбил свои мечты... — Неточная цитата из стихотворения Пушкина «Я пережил свои желанья.. « (1821).

С. 316. ...меня преследует черный демон. Он ~ всюду со мной: и ночью, и за дружеской беседой, за чашей пиршества, и в минуту глубокой думы! — Возможна ассоциация с «Моцартом и Сальери» (1830). У Пушкина: «Мне день и ночь покоя не дает / Мой черный человек. За мною всюду / Как тень он гонится» (сцена II).

С. 316. ...что меня теперь волнует, бесит? — Неточно процитированные слова Чацкого в «Горе от ума»: «Но что теперь во мне кипит, волнует, бесит?» (д. III, явл. 1).

С. 317. Выход — очередной ход партнера в висте (см. выше с. 656, примеч. к с. 96).

С. 317. Пулька (или пуля) (фр. poule) — партия, ставка в карточной игре.

С. 319. ...о петергофской даче... — См. выше, с. 639, примеч. к с. 37.

С. 319. Ломбардный билет — платежный документ, обеспечивавший получение процентов с принятых в ломбард на сохранение денежных сумм.

С. 320. ...ведь это отвлекает от виста! — См. выше, с. 656, примеч. к с. 96.

С. 320. Нашелся между ними один чувствительный ~ это насмешка судьбы. Она всегда ~ сведет нежного, чувствительного человека с холодным созданием! — Вероятная реминисценция очерка Н. М. Карамзина «Чувствительный и холодный» (1803). О присутствии в романе этой параллели см.: Иванов-Разумник Р. В. История русской общественной мысли. СПб., 1911. Т. 1. С. 210; Маzоп. Р. 324; Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 281—283; Setchkarev. P. 68; Отрадин. С. 31—32; Мельник В. И. И. А. Гончаров и Н. М. Карамзин: (К вопросу о некоторых традициях). С. 284, 289.

773

С. 322. ...он был под двойной эгидою пищеварения и дремоты... — Быть «под эгидою» означает: быть под защитой, под покровительством.

С. 322. ...рассыпать бисер — перед кем! — Часть фразеологизма «метать (рассыпать) бисер (или жемчуг) перед свиньями», восходящего к Евангелию (Мф. 7:6). Употребляется в значении: тратить понапрасну слова на людей, которые не могут или не хотят их понять.

С. 323—324.— Вот как два новейших французских романиста определяют истинную дружбу и любовь ~ «Любить не тою фальшивою, робкою дружбою ~ страшно клянется отметить и сдерживает клятву, потом отирает слезу и успокаивается...» ~ «Любить — значит не принадлежать себе ~ любить — значит жить в бесконечном...». — Как установлено А. Мазоном (см.: Маzоп. Р. 310—311), цитируются популярные в 1830-х гг., принадлежащие к школе «неистовой словесности» романы Э. Сю (1804—1857) «Атар-Гюль» (1831) и Г. Друино (1800—1860) «Зеленая рукопись» (1831). О чтении Гончаровым «французских беллетристов господствовавшей тогда школы» (Автобиография, 1867 г.) и о переведенных им главах из романа Э. Сю «Атар-Гюль» подробнее см. ниже, с. 817—818. Отрывок: «Любить не тою фальшивою ~ отирает слезу и успокоивается...» — заимствован из романа «Атар-Гюль» (Кн. 3, гл. 2) и представляет собой несколько сокращенное, но переведенное близко к оригиналу, не связанное с авантюрной фабулой романа авторское отступление о дружбе. Ср. французский текст отрывка. «Ces deux homines devaient s’aimer ou se haїr, s’aimer non de cette amitié timide et menteuse que nous connaissons dans nos brillants hôtels, que l’on eprouve par un peu d’or, qui s’effraie d’un mot, d’un adultère ou d’un soufflet, mais de cette amitié large et puissante qui donne coup pour coup, du sang pour du sang, qui montre au milieu du meurtre et du carnage quand le canon tonne et que la mer mugit, et qui veut qu’on s’embrasse les lèvres noires de poudre et les bras rougis... et puis... si Pylade est blessé à mort, — un énergique adieu, un bon coup de poignard pour terminer une lente agonie, un serment d’atroce vengeance que l’on tient, peut-être une larme, — et Oreste est en paix avec lui-même» (Sue. Atar-Gull. P. 164). Второй отрывок: «Любить — значит не принадлежать себе ~ любить — значит жить в бесконечном...» — взят из «Зеленой рукописи» (ч. 1, гл. 24). Роман Друино был переведен на русский язык П. Цветковым (Зеленая рукопись, сочинение Густава Друинё. М., 1833. Ч. 1—2), но Гончаров не воспользовался этим переводом, сделав свой, более поэтический. Герой романа Друино, молодой человек, захваченный водоворотом страстей, в трудные моменты жизни обращается к завещанной ему отцом «зеленой рукописи», собранию «уроков совести», следовать которым он клянется. Гончаров переводит отрывок этой рукописи под заглавием «L’amour» («Любовь»): «Aimer, c’est vivre à deux, c’est espérer à deux; aimer, c’est se donner et prendre un autre en échange de soi-même; c’est mettre la pureté dans le plaisir, le recueillement dans le bonheur et la consolation dans le chagrin; c’est avoir tout en commun, la joie et la tristesse, la vie et la mort. le mépris des biens du monde et l’attente de 1’éternité» (Drouineau G. Le manuscrit vert. 2-е éd. Paris, 1832. Т. 1. P. 306—307).

С. 323. ...Пилад ~ Орест... — Согласно греческим мифам, Орест, сын убитого Агамемнона, воспитывался в семье Строфия, царя Фокиды, вместе с его сыном Пиладом. В афинской трагедии 5 в. до н. э. Пилад неизменно выступает как верный друг Ореста, поддерживающий его во многих испытаниях. Особенно значительна его роль в трагедиях Еврипида «Ифигения в Тавриде» (здесь Пилад готов пожертвовать своей

774

жизнью для спасения Ореста) и «Орест» (где Пилад приходит на помощь другу, осужденному за убийство матери).

С. 324—325. «Не знать предела чувству ~ стараться превзойти друг друга в пожертвованиях...». — Источник данной цитаты не установлен. Вполне вероятно, что этот откровенно пародийный отрывок принадлежит самому Гончарову; псевдоцитатой считал его и А. Мазон (см.: Маzоn. Р. 311—312).

С. 326. — Басни Крылова. — Хорошая книга... — Начиная с издания «Басни» (СПб., 1809) свод крыловских басен пополнялся и переиздавался неоднократно (Басни: В 5 ч. СПб., 1815; Новые басни. СПб., 1816; Басни: В 6 ч. СПб., 1819; Басни: В 7 кн. СПб., 1825; Басни: В 8 кн. СПб., 1830; 1831; 1833; 1839; 1840; Басни: В 9 кн. СПб., 1843). Гончаров высоко ценил талант Крылова, ставя его имя в один ряд с именами Пушкина, Грибоедова, Лермонтова, «просветителей и пролагателей новых путей в литературе, могучих пионеров русского слова» (из письма к В. В. Стасову от 27 октября 1888 г.; ср. также с оценкой басен Крылова в статье «Мильон терзаний» и др.). Цитаты и реминисценции из крыловских басен присутствуют во многих произведениях писателя.

С. 326. Все их мысли, слова, дела — всё зиждется на песке. — Выражение «строить (дом) на песке» восходит к евангельской притче (Мф. 7:26, 27).

С. 327. ...точно тот осел, от которого соловей улетел за тридевять земель. — Подразумевается басня «Осел и Соловей» (1811). У Крылова: «...за тридевять полей».

С. 327. ...доброй лисицей смотрит... — Намек на басню Крылова «Добрая Лисица» <1814>.

С. 327. ...отпустит без ужина домой, как лисица волка. — Речь идет о басне Крылова «Волк и Лисица» (1816).

С. 327. ...и штаб-офицерского чина... — В русской армии старшие офицерские чины, 8—5-го классов по Табели о рангах (от майора до полковника), назывались штаб-офицерскими, младшие, 14—9-го классов (от прапорщика до капитана), — обер-офицерскими.

С. 330. ...еще одно, последнее сказанье! — Цитата из монолога Пимена в «Борисе Годунове» (1824—1825; сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»).

С. 331. Чем кумушек считать трудиться, / Не лучше ль на себя, кума, оборотиться? ~ разыграть роль медведя в басне «Мартышка и зеркало». — Речь идет о басне Крылова «Зеркало и Обезьяна» (1815); из нее же заимствована цитата.

С. 334. Воздымались ли у вас на голове волосы от чего-нибудь, кроме гребенки? — Намек на устойчивый у романтиков образ поэтического вдохновения. Ср. в пушкинском послании «Жуковскому» (1818): «Когда сменяются виденья / Перед тобой в волшебной мгле / И быстрый холод вдохновенья / Власы подъемлет на челе...», а также у Лермонтова в стихотворении «Журналист, читатель и писатель» (1840): «Дрожа, холодная рука / Подушку жаркую объемлет; / Невольный страх власы подъемлет; / Болезненный, безумный крик / Из груди рвется — и язык / Лепечет громко, без сознанья, / Давно забытые названья...».

С. 335. ...рыться в наземе и оттуда добывать сокровища. — Образ отысканной в навозе жемчужины связан с историей создания «Энеиды» Вергилия (см.: Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. С. 423); переосмыслен в басне Крылова «Петух и Жемчужное зерно» (1809).

С. 335. Статский советник — по Табели о рангах гражданский чин 5-го класса.

775

С. 336. ...или уезжал на завод и в Английский клуб. — Английский клуб (официально: Английское собрание) основан в конце XVIII в.; посетителями клуба являлись «почтенные особы». В Петербурге находился в Демидовском переулке. Здесь четыре раза в неделю давались обеды, выписывались иностранные и русские газеты и журналы (см.: Пушкарев. С. 459—460). М. И. Пыляев сообщает и о традиционной для клуба карточной игре: «Игра в старину большая велась и в Английском клубе, и старые старшины говаривали, что записные игроки суть корень клуба; прочие же члены служат только для его красы, его блеска» (Пыляев М. И. Старое житье. СПб., 1892. С. 42).

С. 340. Весны пора прекрасная минула ~ Молюсь ему...но... — И сам уснул! Молись, милый, не ленись! — Цитируется начало юношеского стихотворения Гончарова «Романс» (полный текст и комментарий см. выше, с. 23 и 630). Гончаров повторяет пародийный прием Пушкина, изобразившего в «Евгении Онегине» (глава шестая, строфа XXIII) романтика Ленского задремавшим над собственными стихами (см.: Лотман. Комментарий. С. 302).

С. 340. ...струны вещие баянов не станут говорить обо мне... — Неточная цитата из поэмы «Руслан и Людмила» (1818—1820): «И струны громкие Баянов / Не будут говорить о нем!» (песнь III). Сочетание «вещий Баян» также используется Пушкиным (см. песни I, V). Имя Баяна, легендарного певца времен князя Владимира, упоминается в «Слове о полку Игореве»; оттуда же эпитет «вещий».

С. 340. ...когда, расширяся шумящими крылами, будешь летать под облаками ~ есть капля и моего меда, как говорит твой любимый автор. — Ироническая реминисценция басни «Орел и Пчела» (1811). Ср. у Крылова: «Когда, расширяся шумящими крылами, / Ношуся я под облаками...» — и далее: «А я, родясь труды для общей пользы несть, / Не отличать ищу свои работы, / Но утешаюсь тем, на наши смотря соты, / Что в них и моего хоть капля меду есть». В данном случае благодаря басенной параллели профанируется и устойчивая в романтической поэзии аналогия «поэт—орел». При противопоставлении «идеальной» и «практической» сторон жизни в «этюде» Гончарова «(Хорошо или дурно жить на свете?)» обыгрываются те же строки из басни «Орел и Пчела» (см.: наст. том, с. 507).

С. 341. Верно, разочарованный. О Боже! когда переведется этот народ?; см. также с. 365: Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы — бледного, грустного, разочарованного...; с. 387: — Да ты, Александр, разочарованный, я вижу...; с. 436: Pa... кажись, разочаро...ванный... — выговорил наконец Евсей. — Формировавшаяся прежде всего под влиянием творчества Байрона («Все герои Байрона разочарованы, и поэт дает подробное описание их душевного состояния...» — см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. Л., 1978. С. 154) и — параллельно—в русле элегической традиции ситуация «разочарования» уже во второй половине 1820-х гг. стала общим местом, превратилась в романтическую «формулу» (см.: Гинзбург Л. Я. О литературном герое. Л., 1979. С. 21); позднее воспринималась только как литературно-условная. См. подробнее: Отрадин. С. 58—60, а также ниже, примеч. к с. 359, 422.

С. 346. ...квартиру на Литейной. — Имеется в виду Литейная ул. (ныне — Литейный пр.). Здесь в 1840-х гг. жил Гончаров.

С. 347. ...в симпатию душ!; см. также с. 373.: ...где же тут симпатия душ, о которой проповедуют чувствительные души? — Речь идет об одной из этических категорий раннего немецкого сентиментализма, характерной, например, для К.-М. Виланда (1733—1813); позднее — для Н. М. Карамзина. Одним из ключевых в философской системе романтиков

776

становится понятие «сродство (родство) душ» (благодаря роману Гете «Wahlverwandtschaften» — «Избирательное сродство», 1809). Заглавие романа — научный термин для обозначения причины химического соединения элементов (буквально: сродство по избранию). Подразумевается высшая предопределенность, избранность в духовном сближении людей. Мотив «родственных душ», скоро превратившийся в романтическое «общее место», уже с конца 1820-х гг. используется в ироническом контексте (ср. иронию Пушкина в «Евгении Онегине» (глава вторая, строфа VIII): «Он верил, что душа родная / Соединиться с ним должна...»; см. также в шуточной поэме Е. А. Баратынского «Переселение душ» (1828): «Шатаясь по свету порой / Столкнешься с родственной душой / И рад; но вот беда какая: / Душа родная — нос чужой, / И посторонний подбородок!..» (Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений. 3-е изд. Л., 1989. С. 266. (Б-ка поэта; Большая сер.)). Роман Гете приобрел особую актуальность в 1840-х гг.: классические проблемы любовного треугольника, столкновения любви с семейными отношениями перекликались с популярными в то время жоржзандистскими темами (см. об этом: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. Л., 1981. С. 383—384). Под заглавием «Оттилия» (по имени главной героини) роман был опубликован в «Современнике» (1847. № 7—8),

С. 350. ...два иностранца с бородами... — По сенатскому указу 1837 г. гражданским чиновникам в России воспрещалось носить усы и бороду; последнее считалось в благонамеренном обществе проявлением легкомыслия или фрондерства. См. замечания по поводу усов и эспаньолки Пенкина в романе «Обломов»: Гейро Л. С. Комментарии II Гончаров И. А. Обломов. С. 652—653 («Лит. памятники»).

С. 350. ...о предстоящих откупах. — Откуп — приобретавшееся за определенный денежный взнос в государственную казну монопольное право торговли какими-либо товарами или право на взыскание налогов с подобной торговли. В России широкое распространение получили винные откупа (отмененные только в 1860 г.), дававшие их владельцам, а через них и казне миллионные доходы.

С. 352. — На завтрашний спектакль имеете билет? — спросил Сурков ~ —Позвольте вам вручить! ~ досказал весь ответ Загорецкого из «Горе от ума». — Гончаров цитирует реплики Загорецкого и Софьи (д. III, явл. 9), выделяя курсивом лишь одну фразу диалога.

С. 353. ...я не взял бы места в раю. — Если в театральном, верю! — Игра слов: раек (или рай) — верхний ярус в зрительном зале театра.

С. 354. ...она была молчалива, грустна... — Ср. в «Евгении Онегине» (глава третья, строфа V: «Скажи: которая Татьяна? / — Да та, которая грустна / И молчалива...»).

С. 359. ...малый байронствует, ходит такой угрюмый... — О «байроническом» типе героя в произведениях русских романтиков 1820— 1830-х гг. см.: Жирмунский В. М. Байрон и Пушкин. С. 221—356. Уже со второй половины 1820-х гг. прочно ассоциировавшаяся с именем Байрона поза «условного разочарования» превращается в постоянный предмет критических суждений и пародий. «В двадцатых годах раздалось в нашей литературе слово „романтизм”, — писал Белинский. — Все заговорили о Байроне, и байронизм сделался пунктом помешательства для прекрасных душ... Вот с этого-то времени и начали появляться у нас толпами маленькие великие люди с печатию проклятия на челе, с отчаянием в душе, с разочарованием в сердце, с глубоким презрением к „ничтожной толпе”. Герои сделались вдруг очень дешевы» (Белинский. Т. VIII. С. 12—13; ср. также с. 494). В. Ф. Одоевский отмечал в статье «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» (1836):

777

«...произведения мрачного гения, возвысившего презрение к людям до поэтического вдохновения, произвели толпу людей, притворившихся несчастливыми в этой жизни, как будто бы они понимали другую, лучшую» (Одоевский В. Ф. Собр. соч. СПб., 1844. Ч. III. С. 363). Окрашены иронией и упоминания Байрона в «Евгении Онегине» (см. об этом: Лотман. Комментарий. С. 214).

С. 360—361. ...воображение, а за ним и сердце у ней были развиты донельзя, вскормлены романами ~ Между тем ум Юлии не находил в чтении одних романов здоровой пищи и отставал от сердца. ~ Отсюда родилась мечтательность... — Ср. размышления Гончарова о характерах грибоедовской Софьи и пушкинской Татьяны в статье «Мильон терзаний»: «Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали они из романов, повестей — и оттуда инстинкты развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства: мечтательность, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже».

С. 361. ...подобный миру фатаморганы. — Т. е. миру призрачному, нереальному. По сицилийскому преданию, живущая на дне моря фея Моргана (fata Morgana — ит.) завораживает путешественников призрачными видениями.

С. 362. ...«Cours de litterature francaise». Кто из нас не помнит этой тетради? — Возможно, имеется в виду «Курс французской литературы» (СПб., 1830) французского писателя и переводчика И.-И. Ферри де Пиньи, по которому шло обучение во многих высших учебных заведениях. Издание это имело в свое время «значительный успех» (см.: Голос. 1881. 9 янв. № 9).

С. 362. ...что был Вольтер, и иногда навязывала ему «Мучеников», а Шатобриану приписывала «Dictionnaire philosophique». — Гончаров иронизирует над поверхностным образованием героини, которая сочинение романтика Ф.-Р. Шатобриана (Chateaubriand; 1768—1848) «Мученики» (1809) приписывала философу-просветителю Вольтеру (Voltaire; 1694—1778), а «Философский словарь» (1764—1769) Вольтера — Шатобриану.

С. 362. …Монтаня называла M-r de Montaigne и упоминала о нем иногда рядом с Гюго. — Имеются в виду французский писатель и философ эпохи Возрождения, автор знаменитых «Опытов», М.-Э. де Монтень (Montaigne, 1533—1592) и представитель школы «неистовых», или «юной французской словесности», как ее называли в 1830-е гг. (см. ниже, примеч. к с. 363), В. Гюго (Hugo, 1802—1885). Русское написание фамилии «Монтань» было общепринятым как для XVIII, так и для XIX в. (см., например, статью «Монтань» в изд.: Философский лексикон. Киев, 1866. Т. 3. С. 502—504). Этикетно-светская формула «М-r de...» при имени философа неуместна.

С. 362. Про Мольера говорила, что он пишет для театра... — Гончаров иронизирует над использованием по отношению к драматургу XVIII в. сугубо современного (для 1830—1840-х гг.) выражения «писать для театра».

С. 362. ...из Расина выучила знаменитую тираду: «Á peine nous sortions des portes de Тгеzèпе». — Цитируется начальная строка знаменитого рассказа Терамена о гибели Ипполита из трагедии Ж. Расина (Racine; 1639—1699) «Федра» (1677): «Когда мы вышли из "Трезенских врат...» (д. V, явл. 6).

С. 362. ...комедия, разыгранная между Вулканом, Марсом и Венерой. ~ перешла на сторону Марса. — Имеется в виду знаменитая «вставная новелла» в «Илиаде» (песнь XVIII), где рассказывается о боге Гефесте

778

(Вулкане), опутавшем скованной им цепью бога войны Ареса (Марса) и свою неверную жену Афродиту (Венеру).

С. 362. ...басню о Семеле и Юпитере... — Согласно греческим мифам, дочь фиванского царя Кадма Семела стала возлюбленной Зевса (Юпитера). Разгневанная Гера внушила ей мысль просить Зевса явиться ей во всем своем божественном величии. Представ пред ней в сверкании молний, бог испепелил смертную женщину; зачатый Семелой от Зевса Дионис остался невредим. Этот сюжет лег в основу юношеской лирической оперетты Шиллера «Семела» (1779); в переводе А. А. Фета опубликована: ОЗ. 1844. Т. 35.

С. 362. ...об изгнании Аполлона и его проказах на земле... — По одному из греческих мифов, бог солнца Аполлон, мстя Зевсу за смерть своего сына Асклепия, уничтожил циклопов и в наказание за это был отправлен на 7 лет пасти стада царя Адмета в Фессалии.

С. 363. ...познакомил ее ~ с новой школой французской литературы. — Имеются в виду произведения ультраромантиков («неистовых») Э. Сю, В. Гюго, Ж. Жанена, О. де Бальзака, А. де Виньи и др., вызвавшие в начале и середине 1830-х гг. бурную полемику в русских журналах. Литературный радикализм «неистовых» в «Северной пчеле» и «Сыне отечества» Н. И. Греча и Ф. В. Булгарина, в «Библиотеке для чтения» О. И. Сенковского, в «Вестнике Европы» М. Т. Каченовского и ряде других изданий отождествлялся с радикализмом политическим.

С. 363. ...«Le manuscrit vert», «Les sept péchés capitaux», «L’âne mort»... — Перечислены романы: «Зеленая рукопись» (1831) Г. Друино (см. также выше, примеч. к с. 323—324), «Семь смертных грехов» (1830) Э. Сю, «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829) Ж. Жанена.

С. 363. ...есть хрестоматия Аллера... — Такой хрестоматии не найдено.

С. 364. ...«Идиллии» Геснера ~ прочел идиллию о разбитом кувшине. — Саломон Геснер (Gessner; 1730—1788) — швейцарский идиллический поэт и художник; писал на немецком языке. Первый том его прозаических идиллий, изображавших в сентиментальной манере мир пастухов и пастушек, был издан в 1756 г.; собрание идиллий — в 1770—1772 гг. Русские переводы см.: Идиллии и пастушьи поэмы г-на Геснера / Переведены с подлинника В. Левшиным. М., 1787; Геснер С. Полн. собр. соч. / Пер. И. Тимковского. М., 1802—1803. Ч. 1—4.

С. 364. «Готский календарь 1804 года». ~ картинки разных замков, водопадов... — «Готский календарь» («Gothaischer Hofkalender») — дипломатический и статистический ежегодник, издававшийся в г. Готе (герцогство Гота) с 1763 г.; с 1766 г. выходил параллельно на немецком и французском языках. В нем печаталась хроника важнейших политических событий. С 1768 г. календарь иллюстрировался гравюрами на стали, изготовленными по рисункам лучших мастеров.

С. 364. ...«Юнговы ночи»... — Имеется в виду поэма английского поэта Эдуарда Юнга (Joung; 1683—1765) «The Complaint, or Night Thoughts» (1742—1746). В одном из многочисленных переводов имела заглавие: «Юнговы ночи в стихах» (М., 1803; 2-е изд. М., 1806; 3-е изд. М., 1820). Это произведение сыграло большую роль в формировании преромантиз-ма и положило начало особому «ночному» жанру.

С. 364. Вейссе — Христиан Феликс Вейсе (Weisse; 1726—1804) — немецкий поэт, автор ряда комических опер, во второй половине жизни — повестей и рассказов для детей и юношества, пользовавшихся большим успехом.

С. 364. Кайданов — И. К. Кайданов (1782—1845), заслуженный адъюнкт-профессор Царскосельского лицея (1811—1841), автор ряда учебников по всеобщей и русской истории. Гончаров вспоминал, что в

779

Московском коммерческом училище сам учился по истории Кайданова (см. его письмо Н. А. Гончарову от 29 декабря 1867 г.).

С. 365. ...«Бедную Лизу», несколько страниц из «Путешествий»... — Речь идет о сентиментальной повести Н. М. Карамзина «Бедная Лиза» (1792) и его же «Письмах русского путешественника» (1792— 1801).

С. 365. ...несколько глав «Онегина», «Кавказского пленника»... — Роман Пушкина «Евгений Онегин» печатался впервые отдельными главами (глава первая — 1825 г.; глава вторая — 1826 г.; глава третья — 1827 г.; главы четвертая—шестая — 1828 г.; глава седьмая — 1830 г.; глава восьмая — 1832 г.). Поэма «Кавказский пленник» впервые была издана в 1822 г. с цензурными пропусками и искажениями; вторым, исправленным, изданием вышла в 1828 г.

С. 366. «Beatus ille»... как дальше?.. — Начало первой строки эпода 2 Горация, одного из наиболее известных его стихотворений: «Beatus ille, qui procul negotiis...» («Блажен тот, кто вдали от дел...»).

С. 366. ...«puer, pueri, риеro»... — Перечисляются формы склонения существительного «ребенок».

С. 366. ...в котором году были олимпийские игры... — Состязания в г. Олимпии устраивались, согласно традиции, с 776 г. до н. э. один раз в четыре года.

С. 376. ...да это Дюме! — См. выше, с. 672, примеч. к с. 164.

С. 380. ...не имение ли хочет заложить в Опекунский совет... — Опекунский совет — учреждение, ведавшее со второй половины XVIII в. московским и петербургским воспитательными домами и специально разрешенными им кредитными операциями по выдаче денежных ссуд под залог дворянских имений и крепостных крестьян.

С. 380. Неглижировать (фр. negliger) — пренебрегать, относиться небрежно.

С. 381. ..любишь так пламенно, так нежно... — Неточная цитата из стихотворения «Я вас любил: любовь еще, быть может...» (1829). У Пушкина: «...любил так искренно, так нежно...».

С. 383. Четвертак — серебряная монета в четверть рубля, 25 копеек, полуполтинник.

С. 387. ...всё взвешено, узнано, оценено... — Выражение «Mane (mene), thekel, fares» («Исчислено, взвешено, разделено» — халд.) восходит к библейскому рассказу (Дан. 5: 25—28) о таинственных словах, появившихся на стене чертога, в котором пировал вавилонский царь Валтасар; пророческая надпись, разгаданная пророком Даниилом, предвещала близкую гибель Валтасара и раздел его царства.

С. 388. Пойдем туда, где дышит радость ~ и проч. — Неточная цитата из стихотворения А. С. Хомякова «Желание покоя» (опубл.: Полярная звезда на 1825 год. СПб., 1825. С 367); указано А. Ю. Балакиным.

С. 389. ...стремление по пути честей?— Т. е. по пути чинов, званий. Ср. с использованием этого же выражения в «Обломове» (часть первая, гл. IX).

С. 389. ...с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этого змеенок... — Образ восходит к трагедии Шекспира «Ромео и Джульетта» (д. III, явл. 8); ср.: «Змея, змея, сокрытая в цветах!» (Пантеон русского и всех европейских театров. 1841. Ч. 1. С. 37).

С. 390. А дружба ваша... брось-ка кость, так что твои собаки!» — Неточная цитата из басни «Собачья дружба» (1815). У Крылова: «А только кинь им кость, так что твои собаки».

780

С. 393. ...с желчным, озлобленным умом... — Ср. в «Евгении Онегине» (глава седьмая, строфа XXII): «С его озлобленным умом, / Кипящим в действии пустом».

С. 393. ...играл по вечерам в свои козыри. — Свои козыри — одна из несложных карточных игр, в которой еще до сдачи карт каждый называет козырную масть по выбору.

С. 394. Архалук (тюркск. arkaluk) — легкая (несуконная) поддевка, стеганка.

С. 395. Вот какой-то Эдип с Антигоной. — Согласно греческим мифам, Антигона, дочь фиванского царя Эдипа, последовала за старым и слепым отцом в добровольное изгнание в Колон и оставалась там до его смерти. Миф об Эдипе и Антигоне нашел наиболее яркое художественное воплощение в трагедиях Софокла «Эдип-царь», «Эдип в Колоне», «Антигона».

С. 397. ...походить на идиллического рыбака. — Этот образ, вероятно, связан с широко известной идиллией Н. И. Гнедича «Рыбаки» (1822). О стилизациях в духе идиллии Гнедича в майковском кружке в конце 1830-х гг. см. выше, с. 632.

С. 398. Нанковые панталоны — панталоны из нанки, грубой дешевой хлопчатобумажной ткани. Обычно в литературе прошлого века — показатель бедности владельца (см. об этом: Кирсанова Р. М. Розовая ксандрейка и драдедамовый платок: Костюм — вещь и образ в русской литературе XIX века. М., 1989. С. 157).

С. 400. ...прежних ран, что ли, ничто не излечило... — Неточная цитата из стихотворения «Погасло дневное светило...» (1820). У Пушкина: «Но прежних сердца ран, / Глубоких ран любви, ничто не излечило...».

С. 400. ...кто верит этому пению сирен. — Сирены — в греческой мифологии женщины-птицы, волшебным пением завлекавшие мореходов в опасные, гибельные места.

С. 401. То был «Чайльд-Гарольд» во французском переводе. — С английской литературой русское читающее общество первой трети XIX в. знакомилось в основном по французским переводам. Поэма Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда» (1812—1818) на русский язык была переведена в отрывках в 1828 г., полный ее перевод появился лишь в 1864 г. Возможно, имеется в виду одно из изданий: Oeuvres complètes de lord Byron, traduites de l’anglais par A. P...t, precédée d’une notice sur lord Byron par M-r Charles Nodier. Paris, 1822— 1824. Vol. 1-24.; Byron, lord. Oeuvres. Bruxelles, 1827—1828. Vol. 1-24 и др.

С. 402. ...не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью. — Возможный намек на широко известный афоризм Ф.-Р. Шатобриана (в повести «Рене», слова Шактаса): «Il n’est de bonheur que dans les voies communes» («Счастье можно найти лишь на проторенных путях»). Цитируется в «Рославлеве» (1831) Пушкина, опубликованном: С. 1836. Т. 3 (не полностью); Пушкин А. С. Соч. СПб., 1841. Т. III (целиком).

С. 406. ...как будто Крылова бесенок, явившийся из-за печки затворнику... — Имеются в виду строки из басни «Напраслина» (1816): «А тут бесенок, из-за печки, / „Не стыдно ли, кричит, всегда клепать на нас!”».

С. 409. Кацавейка — утепленная легкая просторная кофта; носилась только пожилыми людьми и простолюдинами.

С. 410. ...выстроить на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток дней. — Иронический намек на один из характерных для романтической прозы вариантов развития сюжета (мотив бегства

781

разочарованного героя от мира). Ср., например, в «Зеленой рукописи» Г. Друино, «Лукреции Флориани» Ж. Санд и др.

С. 411. …ходил на службу в покойном вицмундире... — См. выше, с. 670, примеч. к с. 126.

С. 412. И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой и начал униженно кланяться и благодарить. — Возможна внешняя связь в описании «поклонов» скрипача с манерой кланяться Н. Паганини, изображенной во «Флорентийских ночах» Г. Гейне: «...он <...> отвешивал перед публикой свои невиданные поклоны. <...> Паганини кланялся еще ниже, еще более угловато» (Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. IV. С. 471).

С. 412. ...я Паганини слыхал... — Никколо Паганини (Paganini; 1782— 1840), великий итальянский скрипач и композитор, один из основоположников романтического стиля в музыке. В России не гастролировал.

С. 414. Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей. — Цитата из «Евгения Онегина» (глава первая, строфа XLVI).

С. 415. ...он едва заметное кольцо в бесконечной цепи человечества... — Символический образ «кольца (звена) в цепи» человечества (сам по себе относящийся к разряду «вечных») воплощает у Гончарова идею, противоположную романтическому индивидуализму. Характерен для И.-Г. Гердера (1744—1803), а также зрелых Шиллера (см. оду «К радости», 1785; стихотворение «Долг каждого» из цикла «Памятки» (1796): «К цельности вечно стремись! А если ты сам не умеешь / Цельным быть, нужным звеном к целому скромно примкни» (Шиллер И.-Х.-Ф. Поли. собр. соч.: В 8 т. T_J_JL.147)), Гете (ср., например, философскую оду «Граница человечества» (1778—1781): «Жизнь нашу объемлет кольцо небольшое, и ряд поколений связует надежно их собственной жизни цепь без конца» — цит. по кн.: Жирмунский В. М. Гете в русской литературе. С. 65; пер. А. А. Фета). Идея-символ «звено в цепи» присутствует также в гегелевской теории «развития», повлиявшей на эстетико-философскую концепцию Белинского (примеры обращения последнего к понятию «звена в цепи» см. в работе: Драгомирецкая Н. В. Белинский и Гегель // Белинский и литературы Запада. М., 1990. С. 211—212). Об органичности идеи «звена в цепи» для исторического мышления Пушкина 1830-х гг. см.: Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. Л., 1982. С. 196—198.

С. 419. ...тебе хотелось от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака... как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться... — Речь идет о балладе Шиллера «Порука» (1798), повествующей о том, как приговоренный к казни Дамон умолил отсрочить ее на три дня, чтобы выдать замуж сестру, а его друг Пифиас согласился пробыть эти дни в тюрьме в качестве заложника. Препятствия, задержавшие Дамона, едва не стоили его другу жизни. Потрясенный силой дружбы тиран Дионисий (историческое лицо — Дионисий Старший, тиран сиракузский; 406—367 гг. до н. э.) прощает Дамона, прося друзей включить его третьим в их союз.

С. 422. ...от непривычки к новому порядку. Не один ты такой: еще есть отсталые; это всё страдальцы. — Образ романтического «страдальца», шаблонизированный массовой поэзией и беллетристикой 1830-х гг. («страдалец с пасмурным челом» упомянут в собственном стихотворении Гончарова «Отрывок. Из письма к другу» — наст. том, с. 21), стал постоянным объектом иронии для русской критики следующего десятилетия. Ср. в статье Белинского «Русская литература в 1845 году»: «Их призвание — страдать, и они горды своим призванием. Не спрашивайте их, по чем, отчего они страдают: они презирают страдание, которое можно объяснить какою-нибудь причиною. Они любят страдание для

782

страдания» (Белинский. Т. VIII. С. 9), а также в его рецензии «Стихотворения Аполлона Григорьева <...>. Стихотворения 1845 года. Я. П. Полонского» (1846): «В наше время страдания нипочем, — мы все страдаем наповал, особенно в стихах. Вина этому Байрон, который своим могущественным влиянием все литературы Европы наладил на тон страдания. У нас это начинало было выходить из моды, но пример Лермонтова вновь вывел на свет несколько страдальцев. <...> Г-н Григорьев силится сделать из своей поэзии апофеозу страдания; но читатель не сочувствует его страданию, потому что не понимает ни причины его, ни его характера. <...> Какое это страдание, отчего оно — бог весть!» (Там же. С. 494).

С. 424. Благодарю вас за всё, за всё... — Возможна невольная ассоциация с первой строкой лермонтовской «Благодарности» (1840): «За все, за все тебя благодарю я...».

С. 425. Проезжали мимо куаферов... — См. выше, с. 654, примеч. к с. 83.

С. 425. Где я страдал, где я любил, / Где сердце я похоронил. — Цитата из «Евгения Онегина» (глава первая, строфа L).

С. 425. ...веси и пажити... — Веси — деревни, села; пажити — луга, пастбища (старослав., др.-рус.).

С. 425. Тут он прочел стихотворение Пушкина: «Художник-варвар кистью сонной...» и т. д. ... — Имеется в виду стихотворение «Возрождение» (1819) и прежде всего его заключительная строфа:

Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.

С. 428. ...в Москве, на Кузнечном мосту ~ то тысяч десять и просадят! — Кузнецкий мост — одна из главных торговых улиц Москвы с многочисленными французскими модными магазинами.

С. 432. ...словно над мертвым, вопите? — Причитания Анны Павловны построены по схеме традиционного народного плача по покойнику.

С. 439. ...оливка в кушанье ~ раскусил — глядь: а там рыбка маленькая... — Евсей описывает фаршированные оливки, одно из модных блюд французской кухни, существовавшее как отдельное блюдо и входившее в состав других блюд. Подробный рецепт его приготовления см.: Пыляев М. И. Старое житье. С. 7.

С. 440. «Благодарю тебя, Боже мой- яко насытил мя ecu небесных благ ~ земных благ ~ небесного Твоего царствия». — Одна из молитв «в продолжение дня», молитва «По обеде и ужине»: «Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ: не лиши нас и Небесного Твоего Царствования».

С. 443. Клирос — место для певчих на возвышении перед иконостасом, по правую и левую сторону от царских врат.

С. 443. Придел — в православном храме пристройка со стороны южного или северного фасада, имеющая дополнительный алтарь для богослужения.

С. 443. Престол — возвышение в центре алтаря.

С. 444. Сион — название горы и храма в Иерусалиме; здесь упрощенно: место пребывания Христа.

С. 446. ...вдали от суеты ~ от того муравейника... — Муравейником человеческое общество назвал Вольтер в «Микромегасе»

783

(1759). Ш. Нодье в романе «Жан Сбогар» (1818) также сравнивал жизнь человечества с ульем или муравейником. В повести Ж. Санд «Странствующий подмастерье» (1840) «кишащим муравейником» назван Париж.

С. 446. ...где люди ...в кучах, за оградой, / Не дышат утренней прохладой, / Ни вешним запахом лугов. — «Руссоистские» строки из поэмы «Цыганы» (1824).

С. 446. Сердце обновляется ~ а ум не терзается мучительными думами и нескончаемым разбором тяжебных дел с сердцем: и то и другое в ладу. — Возможная парафраза строки из монолога Чацкого в «Горе от ума» (д. I, явл. 7): «...ум с сердцем не в ладу».

С. 447. ...начал постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и трепака. — Эволюция взглядов Александра Адуева соотнесена Гончаровым со строками «Отрывков из путешествия Онегина»:

Иные нужны мне картины;
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых,
Раздолье уток молодых;
Теперь мила мне балалайка
Да пьяный топот трепака...

С. 448. ...чем дольше он жил там, тем сердце пуще ныло и опять просилось в омут, теперь уже знакомый ему. — Возможная реминисценция строк из «Евгения Онегина» (глава шестая, строфа XLVI): «И наконец окаменеть / В мертвящем упоенье света, / В сем омуте, где с вами я / Купаюсь, милые друзья!». Ср. также с трактовкой сна Анны Павловны (наст. том, с. 710).

С. 448. Он помирился с прошедшим: оно стало ему мило. — Ср. в стихотворении «Если жизнь тебя обманет...» (1825). У Пушкина: «Всё мгновенно, всё пройдет; / Что пройдет, то будет мило».

С. 449. ...словом, иллюзии утрачены... — См. выше, с. 700—701.

С. 450. ...гнева ~ похожего на гнев моськи на слона... — Имеется в виду басня Крылова «Слон и моська» (1808).

С. 451. Действительный статский советник — по Табели о рангах гражданский чин 4-го класса.

С. 451. ...воображал себя героем, исполином — ловцом пред Господом... — Выражение «ловец пред Господом» употребляется как характеристика человека сильного, исключительного по своему могуществу. Восходит к Библии (Быт. 10: 9), где речь идет о «сильном зверолове перед Господом» Нимроде (или Нимвроде), внуке библейского патриарха Ноя.

С. 451. ..хотел изумить мир своими подвигами ~ и мирно разводит картофель и сеет репу ~ мечтал по-своему переделать весь свет и Россию ~ не может переделать старого забора. — Как продемонстрировал Ю. В. Манн, мотив «превращения» романтика в пошлого обывателя, намеченный еще в «Евгении Онегине» (возможность «обыкновенного удела» для Ленского), становится характерной приметой произведений «натуральной школы», повторяясь в романе «Кто виноват?» (1847) А. И. Герцена, повести «Превращение» (1847) А. Д. Галахова, «Жизни и

784

похождениях Тихона Тростникова» (1843—1848) Н. А. Некрасова, «Неосторожном слове» (1848) А. Я. Панаевой (Н. Станицкого), стихотворении И. С. Тургенева «Человек, каких много» (1843), поэме Ал. Майкова «Две судьбы» (1843) и др. (см.: Манн Ю. В. Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969. С. 251—256).

С. 451. Прапорщик — по Табели о рангах низший армейский чин, 14-го класса, соответствовавший гражданскому чину коллежского регистратора.

С. 451. Кто не плакал, сочувствуя высокому и прекрасному? — «Высокое и прекрасное» — одна из расхожих романтических формул, в 1840-е гг. постоянно пародируемых. Ср., например, иронию В. Г. Белинского в обзоре «Русская литература в 1842 году»: «...мы <...> под „стихами” разумеем неземную деву, идеальную любовь, детское порывание к высокому и прекрасному...» (Белинский. Т. V. С. 201), а также пародию на романтические повести в очерке И. И. Панаева «Петербургский фельетонист» (1845): герои повестей — «юноши бурные, стремящиеся куда-то и к чему-то, с клокочущими страстями, презирающие все земное и повседневное, порывающиеся непрестанно в высь и рассуждающие <...> о высоком и прекрасном...» (Физиология Петербурга / Изд. подгот. В. И. Кулешов. М., 1991. С. 208 («Лит. памятники»)) — и оценку Ф. М. Достоевским своих юношеских романтических увлечений: «Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, мечтали об чем-то ужасно, обо всем „прекрасном и высоком”, — тогда это словечко было еще свежо и выговаривалось еще без иронии» (Достоевский. Т. XXII. С. 27).

С. 451—452. ...пусть он бросит камень в меня... — Восходит к Евангелию (Ин. 8:7).

С. 454. Киссинген — знаменитый курорт в Баварии. Гончаров бывал там в 1868 и 1869 гг.

С. 455. Ни Фидий, ни Пракситель не нашли бы здесь Венер... — Фидий (5 в. до н. э.) и Пракситель (4 в. до н. э.) — великие скульпторы Древней Греции. Их изваяния Афродиты (Венеры) известны только в римских копиях.

С. 456. ...из концентрической души... — Здесь: сосредоточенной.

С. 459. ...на нынешнюю зиму ангажирован сюда Рубини... — Знаменитый итальянский тенор Д. Б. Рубини (Rubini; 1795—1854) впервые выступал в Петербурге весной 1843 г. С октября 1843 г. по февраль 1844 г. в составе сформированной им итальянской труппы пел в петербургском Большом театре; гастролировал в России также в сезон 1844/45 г. и в 1847 г.

С. 460. ...такие слова были бы действием гальванизма на труп... — Гальванизм (по имени Л. Гальвани (1737—1798), итальянского анатома и физиолога, одного из основателей учения об электричестве) — здесь: мышечное сокращение под действием тока, впервые исследованное Гальвани. О популярности у романтиков понятий из области электромагнитных и химических явлений см. выше, с. 653, 764—765, 775—776, примеч. к с. 70, 239, 347 («электрический трепет», «действие электричества», «сродство по избранию»). Ср., в частности, характерное использование данного образа А. А. Бестужевым-Марлинским в повестях «Фрегат „Надежда"« (1833), «Он был убит» (1835) и др.

С. 461. Тайный советник — по Табели о рангах гражданский чин 3-го класса.

785

ПИСЬМА СТОЛИЧНОГО ДРУГА К ПРОВИНЦИАЛЬНОМУ ЖЕНИХУ

(С. 470)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: С. 1848. № 11. Отд. VI. С. 1—11; № 12. Отд. VI. С. 13—26, без подписи (ценз. разр. — 31 окт. 1848 г., 30 нояб. 1848 г.).

В собрание сочинений впервые включено: 1952. Т. VII.

Печатается по тексту первой публикации, единственному источнику текста.

В известных к настоящему времени автодокументальных текстах Гончарова «Письма столичного друга к провинциальному жениху» не упоминаются, так же как и другие ранние сочинения писателя. Авторство Гончарова установлено Ю. Г. Оксманом,1 разыскавшим дело Санкт-Петербургского цензурного комитета, в котором имеются сведения об авторах № 11 и 12 «Современника» за 1848 г., представленные редакцией журнала;2 через несколько лет им же опубликован текст фельетона (см.: Оксман. С. 39—84).

Фельетон как жанр родился во Франции и сначала определялся технически-типографским, а не стилистическим признаком. Датой рождения фельетона принято считать 28 января 1800 г., когда впервые был изменен формат газеты «Journal des Débats», в результате чего образовались дополнительные печатные площади, использованные для публикации «смеси»: театральных и библиографических отчетов, всевозможных анекдотов, мод, сенсационных известий, писем подписчиков в редакцию и проч.3 Освоенный русской журналистикой в 1830-х гг. фельетон оказался наиболее гибким публицистическим жанром, своеобразным общественным рупором, с помощью которого осуществлялась непосредственная связь между редакцией и читателем. Этим объясняется значительное место, отводимое всеми ведущими журналами середины XIX в. фельетонным отделам. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» появились в одном из таких разделов «Современника».

Гончаров сотрудничал с редакцией этого журнала и раньше: в № 5 за 1847 г. напечатана его рецензия на книгу Д. И. Соколова «Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития» (см. наст. том.

786

С. 494—501). Непосредственными же предшественниками гончаровского фельетона в «Современнике» стали публикации «Великая тайна одеваться к лицу. Опыт великосветского романа в двух частях» И. И. Панаева (С. 1847. № 11–12. Отд. V; 1848. № 1–6. Отд. V, – без подписи) и «Переписка между петербуржцем и провинциалом»: «Отрывок из письма г. NN к г. Чулкову»; «Отрывок из письма Чулкова к NN» А. И. Кронеберга (С. 1848. № 8, 9, 10; — без подписи). Фельетон Кронеберга, написанный от лица Владимира Чулкова, сопровождался специальным редакционным примечанием: «Мы нисколько не сомневаемся, что и в провинции есть дамы со вкусом, умеющие хорошо одеваться, но для тех несчастных, которым не далась от природы великая тайна одеваться к лицу, могут быть очень полезны остроумные и глубокомысленные письма г. Чулкова. Уверенные, что эти письма послужат к развитию вкуса в таких людях и к искоренению некоторых диких и неизящных привычек, — мы с удовольствием даем им место в отделении мод “Современника”» (С. 1848. № 8. Отд. V. С. 3). Примечание не было случайным, оно отражало просветительскую позицию журнала в вопросах этики и эстетики быта. IV и V разделы «Современника» изобиловали материалом, тематически и сюжетно близким гончаровским «Письмам...». Здесь можно было прочесть обстоятельное описание последних парижских мод, найти замечания о разных типах людей с точки зрения их «порядочности» и «светскости» (например, о «положительном человеке» — С. 1847. № 6. Отд. IV. С. 239—241) и, при желании, изучить историю вопроса (по статье Ш.-О. Сент-Бева «Кавалер де Мере, или О порядочном человеке в XVII столетии», в переводе Вл. Майкова — С. 1848. № 7. Отд. IV. С. 18–32).

«О последнем отделе журнала, “Моды”, — пишет автор монографии о «Современнике», — полагаем, распространяться нет надобности. Он преследовал определенную и в высшей степени специфическую цель — обслужить ту часть буржуазных и дворянских читателей, а в особенности; читательниц журнала, для которых, как и для героя гончаровской “Обыкновенной истории”, “уменье одеваться” имело важное значение. Обслужить же эту часть читателей значило приобрести не одну лишнюю сотню подписчиков. Начиная с № 11 “Современника” 1847 г., Панаев, в непосредственном заведовании которого находился данный отдел, несколько расширил его рамки и начал печатать „Опыт великосветского романа в двух частях” — “Великая тайна одеваться к лицу”. <...> Роман, печатавшийся в восьми номерах журнала (1847 г., № 11 и 12; 1848 г., N° 1—6), одновременно убивал двух зайцев: знакомил с модами тогдашних модников и модниц и едко пародировал еще очень распространенный в 40-х годах жанр “великосветского романа”, т. е. выполнял тем самым довольно серьезную и нужную литературную функцию. С № 8 (1848 г.) была изобретена новая беллетристическая форма для ознакомления читателей с модами и сопредельными, так сказать, вопросами <...> а именно форма “переписки между петербуржцем и провинциалом”. В № 8—10 (1848 г.) эту переписку вел некий Василий Греков <?> — псевдоним, под которым скрывался Кронеберг».1

787

Фельетоны Панаева и Кронеберга оказали влияние на текст Гончарова. «Письма столичного друга к провинциальному жениху» — это та же «переписка между петербуржцем и провинциалом»,1 (сходна и завязка: у Кронеберга провинциал просит прислать платье и ботинки к именинам жены2 ), а смехотворно-серьезный, псевдопоучительный тон Чельского во многом, несомненно, та же пародия, но не на «великосветский роман»: Гончаров пародирует более актуальный к этому времени стиль — резонерствующий фельетон раздела «Моды».

Среди литературных предшественников Гончарова нельзя не упомянуть В. А. Соллогуба (повесть «Лев») и И. И. Панаева («Онагр»). Обе повести были опубликованы в «Отечественных записках» Краевского за 1841 г. и содержали в себе основы той классификации типов поведения в свете, которая широко и подробно была развернута затем в гончаровских «Письмах...». «Настоящие львы чрезвычайно редки, — говорит герой повести Соллогуба (а мог бы сказать и Чельский). — Чтоб быть львом, недостаточно хорошо одеваться, хорошо уметь жить, обманывать женщин, что, впрочем, главные львиные достоинства; но надо уметь властвовать над мнением <...>

— Какое же различие, — спросил я, — между фешёнеблом3 и львом?

Приятель мой призадумался.

— Фешёнебль, — отвечал он, подумавши, — простой солдат, а лев полководец. <...> Настоящий лев <...> дает тон целому обществу. <...> Он решает, что по моде и что не по моде. Он магнитная стрелка, указывающая фешенёбльному миру, куда идти и что делать».4 Панаев продолжил затронутую тему (сославшись при этом на «Льва» Соллогуба: «С санктпетербуржским “львом” вы уже знакомы»). Он описыват другого законодателя мод — онагра (т. е. осла), сфера деятельности которого — среднее общество: «Я не знаю, слышали ль вы очень любопытную новость? Недавно какой-то остроумный господин в Париже изобрел название для тамошних царьков среднего общества. Это название прекрасное и звучное: онагр! Оно было принято парижанами с восторгом и

788

тотчас вошло во всеобщее употребление. Оно — в этом почти нельзя сомневаться — перейдет и к нам, и мы скоро привыкнем к нему, как привыкли к странным прозваниям “львов”».1

Гончаров пошел дальше, не ограничивая себя описанием одного отдельно взятого типа, писатель создает целую «классификацию людей порядочного общества по разрядам», в которой два условно-негативных типа («франт», «лев») уравновешиваются двумя условно-позитивными («человек хорошего тона», «порядочный человек»), противопоставляя их по принципу «наружное» (формальное) — «внутреннее» (нравственное). Распространено мнение, что «порядочный человек» «Писем...» — это наиболее яркое, последовательное воплощение нравственного идеала писателя: «Этический, нравственный идеал Гончарова, — пишет современный исследователь, — ориентирован на общественную функцию, на уменье жить в обществе, среди людей, быть вполне цивилизованным человеком. Такая специфика этического идеала определилась у писателя довольно рано, еще в 40-е годы, о чем свидетельствуют “Письма столичного друга к провинциальному жениху” (1848). Это любопытнейший этико-эстетический опыт Гончарова <...>. Показывая восхождение человека от чисто внешнего умения жить в обществе (“франт”, “лев”) к более глубокому внутреннему умению быть человеком (“человек хорошего тона”), Гончаров видит конечный идеал, практически недосягаемый <...> в котором стремление к внешней, находящей выражение в общественной жизни, красоте органично сочетается с красотой духа. <...> Там, где Достоевскому нужен тип князя-Христа, “идиота”, выпадающего из жизни общества, Гончаров выставляет принципиально общественный тип “порядочного человека”, в котором христианский идеал не противостоит идеалу общественному, житейскому, цивилизованному. <...> Можно увидеть <...> что “порядочный человек” — натура героическая, мужественная, принципиально трагического плана. Гончаров всю свою жизнь стремился вывести, изобразить такую трагическую фигуру, однако так и не смог этого сделать, лишь намекнув, что прообразом такой фигуры могли бы быть Христос, Гамлет, Дон-Кихот...».2 Такое суждение вряд ли справедливо в полной мере, считает другой исследователь: «Конечно, “порядочного человека”, как он представлен

789

в “Письмах...” нельзя воспринимать как нравственный идеал Гончарова» (Отрадин. С. 50).

Действительно, нельзя забывать, что «Письма...», в первую очередь, художественное произведение и автор его не совпадает с героем, от лица которого ведется повествование.1 Тексту Гончарова присущи пародийные черты, и Чельский, со своим утилитарным взглядом на историю и культуру человечества, такой же объект авторской иронии, как и все прочие персонажи фельетона. Блистая знаниями, преподанными ему когда-то (в том числе и Василием Васильевичем: «моя услуга будет только слабым вознаграждением за те огромные и бесполезные усилия, которые ты некогда употреблял, чтоб навязать мне на шею Геродотов, Тацитов и других»), и рассыпаясь в остроумии, Чельский превозносит Лукулла и Перикла в ущерб Сократу, Платону, Гомеру, Вергилию. Но превозносит не как государственных деятелей, давших жизнь революционным реформам в Афинах (Перикл), воинов (Лукулл), ораторов (Цицерон считал Лукулла «отцом реторики»), а как героев «savoir vivre» древности! Память его вообще крайне избирательна (он, например, помнит, что Диоген «жил в бочке», но «забывает», что именно к нему были обращены слова легендарного героя древности: «Если б я не был Александром, я хотел бы быть Диогеном»), она фокусируется, в основном, лишь на «поэзии богатых одежд древних, их багряниц, роскоши их мраморных бань и купален, утонченных пиршеств, мягких и тонких тканях», беспрекословно отвергая «ненужное» («Твои мудрецы — дети, твои герои... но Бог с

790

ними» (наст, том, с. 477)). Чельского не интересует традиция, он готов противопоставить ей собственную систему ценностей — «науку уменья жить»1 («великую», «мудреную», «увлекательную»), почти религию, о чем неопровержимо свидетельствует сопутствующая этому понятию лексика: «Рассмотрим же теперь все четыре степени адептов этой науки: с тою целию, чтобы ты <...> преклонил бы колени перед уменьем жить, в таинства которого я хочу посвятить тебя именем старой нашей дружбы и любви к человечеству» (наст. том, с. 471; курсив наш. — Ред.). Эту науку «проповедуют» «жрецы изящного вкуса», которых Чельский последовательно уподобляет вначале «ордену иезуитов», вечному, невидимому, несокрушимому, а затем, в результате «случайной оговорки» (вроде оговорки «любовь к жене» / «любовь к человечеству»), и самим богам: «О боги Олимпа! накажите его: он человек дурного тона, а вы, вы порядочные люди... то бишь боги... вы создали Перикла, Лукулла и много других людей хорошего тона» (наст. том, с. 490). С помощью таких маскарадных подмен в рассуждениях Чельского Гончаров добивается двойного эффекта: саркастическая ирония адепта «великой науки», направленная им на Василия Васильевича, оборачивается против него самого,2 создавая энергически-оптимистичный, но плоский образ. При этом мастерство писателя состоит в том, что снижение образа «столичного друга» не делает его антогониста менее смешным. Слепо следующий за всеми прихотями моды Чельский и полностью отрицающий моду Василий Васильевич представляют собой две комические крайности, их невозможно воспринимать всерьез, поэтому анализ «классификации людей порядочного общества по разрядам», предложенной в Письме первом, требует особенной осторожности. Самое спорное ее звено — «порядочный человек».

В русской литературе XIX в. существовала традиция игры с понятиями «порядочный», «прекрасный», «почтенный», «знающий» и т. п. человек. В определенном контексте эти слова приобретали прямо противоположный смысл. Иносказательное значение могло при этом закрепиться, стать общеупотребительным (см.: Михельсон М. И. Ходячие и меткие слова. М., 1994. Ст. 270 (о «порядочном человеке») и 333 (о

791

«прекрасном человеке»)). Иносказательное значение выражения «порядочный человек» использовал Я. П. Бутков в одноименной повести (1845), где это словосочетание выступает в качестве эвфемизма слова «шулер». Сюжет повести прост: случайный выигрыш переворачивает жизнь мелкого чиновника Чубукевича, который решает бросить службу и перейти в разряд «порядочных людей», «очистителей», главное свойство которых умение «жить на счет ближнего». Утвердившись в этом качестве, герой заводит большие связи в свете, становится даже «душою общества», настоящим светским человеком, а затем делает следующий шаг: за одну ночь игры он, разорив некоего провинциального «бычка», приобретает состояние, выгодно женится и переходит в разряд «почтенных людей»:

«Хочу радикально перемениться, — говорит он своему приятелю, — Хочу, внимай: хочу жениться!

– Жениться! Вот выдумал! какой же ты будешь порядочный человек, когда женишься!

– Надоело существовать одними этакими оборотами! Что нет ничего положительного, солидного! Женюсь и стану почтенным человеком! <...> Что наружность! Почтенные и всякие наружности делаются также, как пирожки с ванилью! Пустяки для знающего человека!».1

Заметим, что «Порядочный человек» Буткова — одна из повестей «нашумевшего двухтомника “Петербургские вершины”, вышедшего в том же 1845 г., что и “Физиология Петербурга” Некрасова»,2 не мог пройти мимо внимания Гончарова. В другой повести этого сборника герой, личное счастье которого зависит от наличия «ничтожной партикулярной пары», так высказывается о связи, существующей между фраком и «порядочным человеком»: «Но можно ли, по справедливости, назвать ничтожным черный фрак со всеми к нему принадлежностями, фрак, который облекая глупца и негодяя, делает его на вид “порядочным человеком”, открывает ему вход и доставляет прием всюду».3

Такие литературные параллели вносят в фельетон Гончарова известные коррективы, хотя пародийно-иронический аспект «Писем...» не единственный и не решающий: писатель предлагает несколько прочтений, каждое из которых имеет свой смысл. В исследовательской литературе неоднократно были отмечены «нити, ведущие от анонимных фельетонов 1848 года к каноническому художественному фонду Гончарова» (Оксман. С. 34). «Письма» перекликаются с рецензией Гончарова на книгу Д. И. Соколова «Светский человек...», с некоторыми мотивами романов «Обыкновенная история» и «Обломов»: «”Письма столичного друга к провинциальному жениху” могли бы легко сойти за фрагменты корреспонденции дяди и племянника Адуевых или Обломова и Штольца, настолько близки типические характеристики этих трех пар персонажей, настолько однообразны их художественные функции, настолько устойчива в них тематика излюбленных гончаровских дискуссий», — писал Ю. Г. Оксман (Оксман. С. 24). С «Письмами...» соотносятся некоторые отрывки из «Фрегата “Паллада”»: о роскоши и комфорте (том первый, гл. VI), о светском воспитании4 (том первый, гл. I); в них прослеживаются

792

отдельные мотивы будущего «Обломова»: неопрятный быт и «халат» Василия Васильевича, совет Чельского «удалить эту Агашку», перекликающийся с советом Штольца Обломову относительно Агафьи Матвеевны Пшеницыной (см. об этом: Оксман. С. 24; Цейтлин. С. 116; Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 9). Образ провинциального жениха поразительно близок к образу Леонтия Козлова в «Обрыве», что объясняется, по мнению Оксмана, их общим прототипом;1 здесь снова встречается сравнение главного героя с Диогеном, являющееся автохарактеристикой Райского: «Диоген искал с фонарем “человека” — я ищу женщины: вот где ключ к моим поискам <...> где кончится это мое странствие?».2 Но наиболее близок к «Письмам...» «Литературный вечер», одно из поздних произведений писателя, на страницах которого Гончаров непосредственно возвращается к проблематике «Писем...» (см.: Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 9).

С. 470. ...своим письмом и комиссиями... — Комиссия — Здесь: поручение.

С. 470. ...изделиями Пеэра и Педотти... — Пеэр (Пер) и Педотти — владельцы известных московских кондитерских лавок. Эти же кондитерские лавки посещает студент Райский в «Обрыве».

С. 476. ...в Управу Благочиния. — Управы благочиния — органы городской исполнительной полиции, закрытые в столицах при императоре Павле I, вновь восстановлены Александром I. Основное назначение этих учреждений заключалось в наблюдении за порядком на улицах (квартальная служба), в ведении их находились также некоторые мелкие судебные дела, в том числе о невозвращении долгов. Окончательно упразднены в 1880 г.

С. 477. ...целые семь тысяч лет... — Т. е. от сотворения мира.

С. 477. ...семь греческих мудрецов... — Имеются в виду мыслители и государственные деятели (VII—VI вв. до н. э.), отличавшиеся глубоким

793

умом. Спорят об их числе (всего различные авторы называют около 20 человек). Платон указывает, что к ним «принадлежали Фалес Милетский, Питтак Мителенский, Биант из Приены, наш Солон, Клеобул Линдский, Мисон Хенейский, а седьмым между ними считается лаконец Хилон» (см.: Платон. Собр. соч.: В 4 т. М., 1990. Т. I. С. 455). Размышления семи мудрецов запечатлены в форме афоризмов: «Мера лучше всего» (Клеобул), «Ничего слишком» (Солон), «Знай себя» (Хилон), «Учи и учись лучшему» (Фалес). См.: Фрагменты ранних греческих философов. М., 1989. Ч. I. С. 92—94.

С. 477. ...Катона, Регула... — О Марке Катоне Старшем (234—149 гг. до н. э.) см. ниже, с. 799. Регул — римский полководец плебейского происхождения, консул (в 267, 256 гг. до н. э.). Одерживал неоднократные победы над карфагенскими войсками и флотом. Потерпел поражение и был взят в плен Ксантипом при Тунах (255 г. до н. э.). Гончаров имеет в виду легенду о героической смерти Регула, рассказанную Цицероном (см.: Цицерон. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М., 1974. С. 68, 150) и оспариваемую историками (см., например: Моммзен Т. История Рима. СПб., 1994. С. 416). Согласно легенде, после поражения карфагенян при Панстоме Регул был отправлен с карфагенским посольством в Рим с целью добиться мира или обмена пленных. Несмотря на то что от исхода этих переговоров зависела его личная свобода (он поклялся в случае неудачи вернуться в плен), Регул выступил в Римском сенате противником предложения карфагенян. Когда после отказа римлян он вернулся в Карфаген, его подвергла страшным пыткам: вырезали веки и поставили на палящее солнце, а затем заключили в бочку с вбитыми внутрь железными гвоздями, которую спустили с горы.

С. 477. ...не отличит хитона от тоги... — Хитон — греческая, тога — римская одежда.

С. 477. ...слога Саллюстия от слога Тита Ливия... — Саллюстий (86—35 гг. до н. э.) и Тит Ливии (59—17 гг. до н. э.) — римские историографы.

С. 480. ...потому что избранное, изящное общество везде, на всей земле одно и то же... — Ср. у В. Г. Белинского: «Высшее сословие, или высший круг общества, во всех городах в мире составляет собою нечто исключительное. <...> это город в городе, государство в государстве» (Белинский В. Г. Петербург и Москва // Физиология Петербурга. С. 29. («Лит. памятники»)). Ср. также: «Есть у нас люди, которые европейскую одежду носят только официально, но у себя дома, без гостей, постоянно пребывают в татарских халатах, сафьянных сапогах и разного рода ермолках; некоторые халату предпочитают ухорский архалух — щегольство провинциальных лакеев» (Там же. С. 28). Рассуждая в этой статье о людях, которые «спят и видят шоссе, железные дороги, мануфактуры, торговлю, банки, общества для разных спекуляций» (в отличие от людей, которые «презирают всем внешним»), Белинский называет их «классиками нашего времени».

С. 480. ...Оно, как орден иезуитов, вечно, несокрушимо, неистребимо ~ одною целию всегда и везде. — Такое представление об иезуитах Гончаров мог почерпнуть из романа Э. Сю «Агасфер» (перевод его печатался в виде приложения к «Библиотеке для чтения» за 1844 г. начиная с книжки 7). Вторая часть романа, главной целью которого стало разоблачение тайной миссии иезуитов, начиналась словами: «Никакое государство никогда не обладало лучшей и более исправной полицией. Даже венецианское правительство уступало в этом случае иезуитам. <...> Эта полиция, тайные ее розыски, доведенные до совершенства, дают понятие

794

о могуществе этого ордена, всезнающего, упорного в преследовании цели, сильного своим единением и связью между его членами, — как того и требуют его статуты» (Сю Э. Агасфер. М., 1990. С. 293— 294).

Орден иезуитов — один из самых могущественных монашеских орденов римско-католической церкви; основан в 1534 г. испанцем Игнатием Лойолой в Париже. В 1773 г. был формально уничтожен указом папы. Указ был проигнорирован правительством Екатерины II, что позволило ордену, изгнанному из всех католических стран, сохраниться на территории России (Белоруссия, Польша, Литва). В 1801 г. он был узаконен в этих границах Пием VII. В 1815г. иезуиты были высланы из С.-Петербурга с запретом на проживание в обеих столицах. В 1820 г. (после доклада министра духовных дел и народного просвещения кн. Голицына, поддержанного Александром I) иезуитский орден в России был упразднен.

С. 480. ...страшно и трудно перечесть! — Ироническая парафраза из письма Татьяны к Онегину («Кончаю! Страшно перечесть...») в «Евгении Онегине» (глава третья).

С. 481. ...благородный циник. — Циник (или киник) — представитель кинической школы, основанной Антисфеном в Киносагре при гимназии, учрежденной для незаконнорожденных афинян (сам Антисфен был сыном афинянина и фракийки, следовательно, не мог быть гражданином Афин). Наиболее влиятельная из сократических школ; сосредоточивала свое внимание исключительно на этической стороне учения Сократа, понятого в одном аспекте. Исходя из тезиса о том, что добродетель, заключающаяся в независимости от желаний и удалении от зла, есть единственное и достаточное основание для счастья, киники призывали к крайнему аскетизму.

С. 481. А. Чельский — составительница «Алфавитного указателя к “Современнику” за первое десятилетие: 1847—1856 гг.» (СПб., 1857) О. С. Чернышевская (О. Ч.) «приняла за авторскую подпись — подпись одного из вымышленных персонажей “переписки” — А. Чельского. Любопытно, что этой же фамилией вскоре воспользовалась Е. Тур для одного из героев своего романа “Племянница” (1851 г.)» (Оксман. С. 20).

С. 482. ...и надевать павлиньи перья... — См. выше, с. 669, примеч. к с. 125.

С. 482. ...с брегетом и золотой табакеркой в кармане... — Брегет — дорогие карманные часы «с репетицией» парижской фирмы, владельцем которой был механик А.-Л. Бреге (Брегет; Breguet). Отличались высокой точностью. «Мода на часы фирмы “брегет” поддерживалась <...> и тем, что А.-Л. Бреге никогда не производил двух одинаковых часов. Каждый образец был уникальным» (Лотман. Комментарий. С. 141).

С. 483. ...как встретил Иван Иванович Ивана Никифорыча... — В главе II «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» Н. В. Гоголя (1834) Иван Никифорович встречает пришедшего к нему Ивана Ивановича словами: «Извините, что я перед вами в натуре» (т. е. «безо всего, даже без рубашки»).

С. 484. ...в венгерке... — См. выше, с. 670, примеч. к с. 127.

С. 484. ...гамбсовской мебелью... — Т. е. модной, дорогой мебелью; см. также наст. том с. 654, примеч. к с. 82.

С. 485. ...их багряниц... — Багряница — царское одеяние пурпурного цвета.

С. 485. ...не понял одного из колоссальных героев древности Лукулла — ты, понявший Платона, божественного Омира, пышного Виргилия? — О

795

Лукулле см. ниже, примеч. к с. 490, Платон (427—347 гг. до н. э.) — древнегреческий философ, автор сократических «Диалогов» и трактата «Государство»; Омир, т. е. Гомер, — легендарный поэт древней Греции, который традиционно считается автором эпических поэм «Илиада» и «Одиссея»; Публий Вергилий Марон (70—19 гг. до н. э.) — римский поэт, создатель «Энеиды».

С. 485. ...Геродотов, Тацитов и других. — Геродот (ок. 484—ок. 425 гг. до н. э.) — греческие историограф, автор «Изложения событий» в 9-ти книгах; Публий Корнелий Тацит (ок. 55—ок. 120 гг.) — римский историк, писатель, географ, автор «Диалога об ораторах», трактата «Германия», «Истории» в 14-ти книгах (сохранились кн. 1—4), «Анналов» в 16-ти книгах (сохранились кн. 1—6).

С. 486. ...блонды... — См. выше, с. 714, примеч. к с. 244.

С. 487. ...звуки Россини, Верди и Беллини... — Т. е. клавирное изложение популярной в России оперной музыки итальянских композиторов-романтиков: Винченцо Беллини (1801—1835); Джузеппе Верди (1813— 1901); Джоакино Россини (1792-1868).

С. 487. ...с выбившейся из-под галстука манишкой... — Манишка — вставка для мужского или женского костюма в виде небольшого нагрудника, видного в вырезе жилета, фрака или дамского платья. Манишки могли быть съемными или пришивались (к сорочке, к краю выреза платья). Съемные манишки и манжеты, имевшие название «дешевой роскоши», были особенно распространены во второй половине XIX в. среди людей среднего достатка.

С. 487. ...с Титом Ливием или Страбоном под мышкой... — Страбон (ок. 63 г. до н. э.—ок. 23 гг. н. э.) — географ и историк, автор «Географии» в 17-ти книгах и «Исторических комментариев» в 47-ми книгах (сохранились в незначительных фрагментах).

С. 487. ...как феникс... — Феникс — священная птица египтян, которая, по их поверьям, сжигала себя и вновь возрождалась из пепла.

С. 487. ...походить на Диогена... — Диоген Синопский (404—323 гг. до н. э.) — самый известный из учеников Антисфена (см. выше примеч. к с. 481). Платон называл Диогена «сошедшим с ума Сократом». Не оставил сочинений: его философией был особый образ жизни, который представлял собою воплощение кинических принципов, доведенных до абсурда. В классической литературе о нем сохранилось несколько анекдотов. Один из них, согласно которому Диоген, презиравший удобства, жил в бочке, обыгрывается Гончаровым.

С. 488. ...разменяй ассигнации на несколько мешков с целковыми... — См. выше, с. 667.

С. 489. ...так это будет любопытный антик... — Антик — Здесь: любое греческое или римское изделие небольшого размера (оружие, украшение, домашняя утварь и проч.).

С. 489. ...как у какого-нибудь древнего архонта... — Архонт (греч. — начальник) — высшее должностное лицо в Афинах. Каждый год избиралось девять архонтов, которые ведали всеми важнейшими делами в государстве.

С. 489. ...Не прикажешь ли выслать ~ напиши в Помпею: может быть, и откопают... — Раскопки в Помпеях были начаты в 1748 г. и фактически не прекращены до сих пор. Некоторое время производились в тайне. Результаты раскопок стали широко известны в Европе благодаря трудам И. Винкельмана, принимавшего в них личное участие. О пристальном интересе писателя к работам Винкельмана см.: Мельник В. И., Мельник Т. В. И. А. Гончаров в контексте европейской литературы. Ульяновск, 1995. С. 14-21.

796

С. 490. ...Ты, как Аристид, сам пишешь ~ остракизму. — Остракизм — букв.: суд черепков (греч.). Обычай этот описан Плутархом: «Обыкновенно суд происходил так. Каждый, взяв черепок, писал на нем имя гражданина, которого считал нужным изгнать из Афин, а затем нес его к определенному месту на площади, обнесенному оградой. Сначала архонты подсчитывали, сколько набралось черепков; если их было меньше шести тысяч, остракизм признавали не состоявшимся. Затем все имена раскладывались порознь, и тот, чье имя повторялось наибольшее число раз, объявлялся изгнанным на десять лет без конфискации имущества» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 2 т. М., 1994. Т. 1.С. 368). Далее Плутарх рассказывает историю о том, как к Аристиду, подвергнутому остракизму, подошел неграмотный афинянин с просьбой написать на черепке имя «Аристид». На вопрос о том, что плохого сделал афинянину Аристид, тот отвечал что ничего и что он даже не знает Аристида, но ему надоело слышать, как того постоянно именуют Справедливым. После этого Аристид молча написал свое имя на черепке и отдал его афинянину.

С. 490. ...ты поклонник древнего, а я нового: suum cuique. — Положение римского права, восходящее к кодексу Юстиниана.

С. 490. ...вы создали Перикла, Лукулла... — Перикл (495—429 гг. до н. э.) — крупнейший из афинских государственных деятелей, происходивший из аристократического рода, никогда не был первым архонтом, но как стратег, как управляющий финансами и общественными сооружениями сосредоточивал в своих руках контроль над всеми внутренними и внешними делами государства. Будучи главой демократической партии, Перикл стремился привлечь к общественной жизни каждого гражданина Афин, всячески поддерживая реформы Эфиальта в этой области. При Перикле Афины были обнесены стеной и выстроен Акрополь. Перикл покровительствовал Фидию, Софоклу, Геродоту, Анаксагору. Его вторая, не признанная Афинами жена — Аспазия была хозяйкой своеобразного салона, который посещали лучшие люди того времени. Луций Лициний Лукулл (106—56 гг. до н. э.) — происходивший из плебейского рода римский полководец, политический деятель, консул (74 г. до н. э.). Многочисленные легенды о несметном богатстве Лукулла пересказаны Плутархом, Цицероном, Тацитом: он украсил Рим висячими садами («лукулловы сады») и дворцами, в которых находились богатейшие книгохранилища и бесценные произведения искусства. Лукулл поощрял и защищал ученых, художников, поэтов (например, поэта Архия), сам был знатоком греческой литературы (ему приписывали грекоязычную «Историю войны с персами»). Цицерон считал Лукулла блестящим оратором и назвал его именем вторую книгу «Academia». Богатство и щедрость Лукулла вошли в поговорку («Лукуллов пир»).

С. 491. ...после ботвинья... — Ботвинье (ботвинья) — холодное кушанье из кваса, вареной зелени (шпината) и рыбы.

С. 491. ...ты назначаешь по 15 руб. асс. за пару сапог, а наш сапожник менее 8 и 10 руб. сер. не берет... — 15 рублей ассигнациями равнялись 4 рублям серебром (по курсу после реформы 1839 г. 1 руб. серебром составлял 3.5 руб. ассигнациями).

С. 492. ...как китайская бумага... — Т. е. очень тонкая, но довольно жесткая бумага, обладающая большим блеском с одной стороны.

С. 493. ...чем самым и стал в подвиге дружбы наряду с античными героями-друзьями... — См. об этом выше, с. 773—774, примеч. к с. 323.

797

ПУБЛИЦИСТИКА

СВЕТСКИЙ ЧЕЛОВЕК, ИЛИ РУКОВОДСТВО
К ПОЗНАНИЮ ПРАВИЛ ОБЩЕЖИТИЯ,
составленное Д. И. Соколовым. СПб., 1847

(С. 494)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: С. 1847. № 5. Отд. III. С. 54—61, без подписи (ценз. разр. — 30 апр. 1847 г.).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту первой публикации, единственному источнику текста.

Принадлежность фельетона-рецензии Гончарову была установлена на основании надписи Л. Н. Майкова на экземпляре «Современника», хранившемся в Императорской Публичной библиотеке и ныне утраченном. В картотеке В. И. Саитова, находящейся в Рукописном отделе Института русской литературы РАН, А. Д. Алексеевым были обнаружены следующие сведения о нем: «Гончаров И. А. (автор обозначен рукою Л. Н. Майкова на экз. И<мператорской> П<убличной> б<иблиотеки>). Рец<ензия> на книгу: Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития, составл<енное> Д. И.1 Соколовым. СПб., 1847. Соврем<енник>, 1847, т. 3, отд. III, 54—61. Без подписи». Это позволило исследователю включить фельетон в число канонических текстов Гончарова: «Мая 6. Вышел из печати N° 5 “Современника” (ц. р. — 30 апреля), в котором в отделе III («Русская литература», стр. 54—61) опубликована (без подписи) выдержанная в ироническом тоне рецензия Гончарова на книгу “Светский человек, или Руководство к познанию правил общежития, составленное Д. И. Соколовым” (СПб., 1847) (ЦГИАЛ, ф. 777, оп. 27, № 279, л. 34)» (см.: Летопись. С. 28—29).

Косвенным подтверждением атрибуции фельетона служит также факт наличия рукописи «Светского человека...» в бумагах Гончарова, отмеченный Ю. Г. Оксманом: «Книжка эта, имевшая большой успех и выдержавшая несколько изданий, в рукописи найдена была после смерти автора “Обыкновенной истории” среди его деловых бумаг, писем и черновых тетрадей» (Оксман. С. 29—30).2

К концу 1840-х гг., т. е. ко времени появления рецензии Гончарова, жанр библиографического фельетона, возникший в 1830-х гг., вполне утвердился в своих основных стилистических чертах, прочно обосновавшись на страницах русской прессы. Наиболее распространенными приемами, выработанными предшественниками писателя, были преувеличенное восхваление рецензируемой книги, мнимое согласие с вздорными суждениями, содержащимися в ней, иронический пересказ содержания, акцентирующий нелепости сюжета и стиля, переосмысляющее цитирование.3

798

Гончаров активно использует найденные формы. Например, описывая книгу Соколова, он уподобляет ее «поваренной книге», с делением «на главы о горячих, о жарких, о соусах, обхождении со слугами и т. п.» (наст. том, с. 501); приводя точную и развернутую цитату, содержащую мнение Соколова, отдает ее «благомыслящему человеку», добиваясь тем самым мгновенной переоценки; текст рецензии изобилует выписками из «Светского человека...», сопровожденными гончаровским комментарием «за» и «против». Однако использование традиционных приемов не мешает писателю существенно расширить рамки жанра, в том числе и в буквальном смысле этого слова: размеры обычной библиографической заметки, сосредоточенной только на своем предмете, редко превышали страницу. Гончаров при этом подчеркивает, что рецензия написана им «не потому, чтоб книга г-на Соколова стоила длинного трактата, но потому, что так называемая светскость — предмет слишком живой и щекотливый...» (наст. том, с. 501). Такой подход давал большую свободу Гончарову как писателю, позволял вводить в текст черты, сближающие его с более крупными публицистическими формами своего времени: физиологическим очерком, фельетоном. Так, развернутая сцена «вступления в свет новичка», предваряющая стандартный для библиографической заметки зачин («Эту задачу взялся решить г-н Соколов в своей книжечке...» — наст, том, с. 496), близка по исполнению к повествовательной манере городского фельетона («Хроника петербургского жителя», «Петербургские дачи и окрестности» Некрасова (Некрасов, 1981. Т. XVII, кн. 1. С. 29—74; 87—116), «Петербургская летопись» Достоевского (Достоевский. Т. XVIII. С. 11—34)), а образ «благомыслящего человека», созданный здесь Гончаровым, вполне мог стать центральной фигурой физиологического очерка.

Проблема «так называемой светскости» («savoire vivre», «comme il faut») волновала не одного Гончарова. Она разрабатывалась не только публицистикой или литературой «второго ряда» (такой как «великосветские романы» Е. П. Ростопчиной, В. А. Соллогуба, И. И. Панаева), но интересовала также Пушкина, Л. Толстого, Бальзака. Фельетон Гончарова интегрирован, таким образом, в широчайшую литературную традицию, являясь откликом на актуальную для сознания XIX в. тему.

С. 494. ...что яйцо так легко ставилось на гладком месте. — Гончаров обыгрывает известный анекдот испанского происхождения о тщетных усилиях установить яйцо вертикально на плоском месте. Задача, оказавшаяся непосильной для мудрецов, была решена неким простаком: отбив кончик яйца, он поставил его на стол. Позже европейская традиция делала героем ситуации различных исторических лиц — Хр. Колумба, Ф. Брунелески.

С. 495. ...как городничий в «Ревизоре» говорит, хоть святых вон понеси... — Имеется в виду следующая фраза городничего в «Ревизоре» Н. В. Гоголя: «Таков уже неизъяснимый закон судеб: умный человек или пьяница, или рожу такую состроит, что хоть святых выноси» (д. I, явл. 1).

С. 495. ...дамоклесов меч... — Выражение связано с историей о сиракузском тиране Дионисии Старшем (кон. 5—сер. 4 в. до н. э.) И Дамокле, рассказанной Цицероном в «Тускуланских беседах» (кн. V): «Дамокл разглагольствовал о царском богатстве, могуществе, величии, изобилии, роскоши дворцов и утверждал, что блаженнее Дионисия никого нет на свете. „Хочешь, Дамокл, — спросил тот, — если тебе нравится такая жизнь, изведать ее самому и испытать, как я живу?". Тот согласился; Дионисий уложил его на золотое ложе, застланное роскошным

799

и богато расшитым ковром. (...) Дамоклу казалось, что он наверху блаженства. Среди всей этой пышности тиран приказал повесить к потолку на конском волосе блестящий меч, чтобы он пришелся над самой головой блаженствующего. Увидев это, Дамокл (...) стал умолять Дионисия отпустить его: больше уж блаженства ему не надо. Разве не достаточно ясно показал этим Дионисий, что нет блаженства для того, над кем вечно нависает страх» (Цицерон Марк Туллий. Избр. соч. М., 1975. С. 341).

С. 495. ...там человек женирован... — Женирован (от фр. gener) — обеспокоен, стеснен.

С. 497. ...венецианского совета десяти... — Совет десяти был учрежден при Большом совете в 1310 г. как орган тайной полиции для раскрытия и подавления государственных заговоров. В XVI в. при Совете десяти была создана Коллегия государственных инквизиторов (трибунал), совмещавшая в себе функции тайной и духовной полиции и не подчинявшаяся правительству. Вплоть до XIX в. отличалась особенно непреклонным преследованием всякого вольнодумства (см., например: Казано-ваДж. История моей жизни. М., 1990. С. 237—241).

С. 497. ...он Катон, друг правды... — Речь идет о Марке Катоне Старшем (234—149 до н. э.) — римском политическом деятеле, писателе (из многочисленных и разнообразных сочинений его до нас дошел только трактат «О земледелии», по-видимому искаженный), блестящем ораторе, консуле (195 до н. э.). «Через десять лет после своего консульства Катон решил домогаться цензорства. Это вершина всех почетных должностей (...) помимо всего прочего цензору принадлежит надзор за частной жизнью и нравами граждан» (Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. М., 1961. Т. 1. С. 441). Несмотря на предельную требовательность, граничащую подчас с жестокостью, Катон-цензор снискал уважение в народе. Имя его еще при жизни стало символом справедливости и неподкупности.

С. 498. Слова «разбой! пожар!» Грибоедов подслушал... — Имеются в виду слова из монолога Чацкого в «Горе от ума»: «А судьи кто?..» (д. II, явл. 5).

С. 498. ...вместе с сердоликовыми печатками, гороховыми шинелями со множеством воротничков и т. п. ... — Все перечисленные веши окончательно вышли из моды к середине XIX в. Сердоликовая печатка (перстень с резным камнем) — модное украшение времен Наполеоновской империи. Гороховая (серо- или грязно-желтая) шинель со множеством воротничков, или каррик, — верхняя мужская одежда, создание которой приписывают английскому актеру Д. Гаррику (1717—1779) и которая просуществовала до 40-х гг. XIX в., уступив место пальто. Отличительной чертой каррика было наличие нескольких воротничков, нижние из которых закрывали плечи, наподобие пелеринок. Возможен еще один оттенок смысла: «Выражение „гороховая шинель” восходит к „Истории села Горюхина” (1837) Пушкина, где упомянут сочинитель Б. „в гороховой шинели”, т. е. Ф. Булгарин, связанный с Третьим отделением. Знак принадлежности к тайному сыску, охранному отделению» (Ашукин Н. С., Ашукина М. Г. Крылатые слова. М., 1960. С. 134).

С. 498. ...le style c’est l’homme. — Изречение «Стиль — это человек» (полностью: «Le style c’est l’homme même») принадлежит французскому естествоиспытателю Ж. Бюффону (1707—1788); употреблено им в речи «Рассуждение о стиле», произнесенной 25 августа 1753 г. при избрании в члены Французской академии.

800

В. Н. МАЙКОВ

(С. 502)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: С. 1847. № 8. Отд. IV. С. 104–108, без подписи (ценз. разр. — 31 июля 1847 г.).

В собрание сочинений впервые включено: 1952. Т. VIII.

Печатается по тексту первой публикации, единственному источнику текста.

Авторство Гончарова было раскрыто при публикации текста некролога в статье: Майков Л. Н. Материалы для биографии Вал. Ник. Майкова // Пантеон литературы. 1890. Нояб.—дек. С. III–VIII (перепечатано в подготовленном А. Н. и Л. Н. Майковыми издании: Майков В. Критические опыты (1845–1847). СПб., 1891. С. III–VIII;; указание об авторстве Гончарова содержалось уже в издании «Критических опытов» 1889 г. (с. 3)).

Валериан Николаевич Майков (1823–1847) — второй сын в семье Н. А. и Евг. П. Майковых, ярко одаренный публицист и литературный критик, которому современники прочили судьбу преемника В. Г. Белинского (после ухода Белинского из «Отечественных записок» в 1846 г. Тургенев — по просьбе Гончарова — рекомендовал на его место Майкова). Гончаров был домашним учителем Майкова (в 1835–1838 гг., до поступления последнего в университет, — см. выше, с. 612–613); позднее оставался его другом и единомышленником.1 Вероятно, одним из первых он оценил и литературно-критическое дарование своего ученика. Во всяком случае именно замечания Майкова были учтены писателем на раннем этапе работы над «Обыкновенной историей» (см. выше, с. 714).

Трагическое событие 15 июля 1847 г. — Майков утонул во время купания — описано Гончаровым в письме к А. П. и Ю. Д. Ефремовым от 22 июля (3 августа) того же года. Обращаясь главным образом к Ю. Д. Ефремовой, двоюродной сестре Валериана, воспитывавшейся в семье Майковых, он писал: «Представьте: самый добрый, самый умный, самый лучший из нас... не знаю, как и сказать Вам. Уж лучше расскажу по порядку, как все случилось, тем более что никто из Майковых не в силах описывать подробностей постигшего их несчастья: все возложено на меня».

Далее Гончаров обстоятельнейшим образом рассказывает о событиях 15 июля, заключая письмо описанием похорон, состоявшихся 18 июля в Ропше. «Вот Вам все подробности, — признается он. — Я не хотел пропустить ни одной и насиловал, так сказать, свою память, потому что сердце мешает припоминать, на глаза являются опять слезы, которые всячески стараюсь скрыть. <...> Я знаю, как дороги для Вас эти подробности, и потому совершил, скрепя сердце, подвиг: описывая всё это, я как будто вторично присутствую на этих похоронах. Не правда ли, всё это кажется каким-то удушливым, несбыточным сном, от которого хочется освободиться? и нет пробуждения!». В постскриптуме Гончаров добавляет: «В тот самый день, когда, помните, мы ездили на острова, Валериан, по возвращении нашем домой, говорил шутя, что если я умру, то он будет писать мой некролог и начнет так: Гончаров поздно понял

801

свое назначение и т. д. Судьба распорядилась так, что мне достается писать о нем в “Современнике”: что сказать об этом?».

Некролог Майкова — первый из написанных Гончаровым некрологов (см. также «Н. А. Майков» (1873), «E. E. Барышев» (1881)). Все они близки по жанру мемуарным очеркам. Избегая какой бы то ни было официальности, итоговых оценок и обобщений, Гончаров воссоздавал прежде всего подробности поведения, характера, быта людей, которых близко знал. Так, в комментируемом некрологе нет изложения общественно-политических, философских или же эстетических идей Майкова, нет и развернутой оценки его литературно-критической деятельности; внимание автора сосредоточено на его человеческих качествах, своеобразии таланта. Перечисляя публикации Майкова в «Финском вестнике», «Отечественных записках», «Современнике», Гончаров не выделяет его главных критических статей, но упоминает их наряду с мелкими рецензиями, стремясь продемонстрировать широту интересов, «многостороннее образование», почти энциклопедические познания молодого критика в истории, географии, земледелии, военном деле, статистике, торговле, т. е. вопросах, далеких от литературы.

Некролог со всей очевидностью демонстрирует и собственные пристрастия Гончарова. Почти идеальной представлена им система воспитания — «разумного, свободного, чуждого застарелых, педантических форм» (наст. том, с. 502), полученного Майковым «в своем домашнем кругу». Несомненно импонирует автору некролога и тот тип теоретического знания, лишенного «всякого внешнего признака учености», воплощением которого и служит в его глазах Майков.

Одновременно с некрологом Гончарова были опубликованы некрологи, написанные А. У. Порецким (ОЗ. 1847. № 8) и А. Н. Плещеевым (Рус. инвалид. 1847. № 181).

С. 502. ...начать наш русский фельетон... — Под фельетоном подразумевались хроника, заметки о текущих событиях, критика и библиография (см. об этом жанре выше, с. 785–786). Рубрика «Современные заметки» в отделе «Смесь» «Современника» (в которой и был помещен гончаровский некролог) обычно делилась на две части: первая была посвящена русской, главным образом, петербургской жизни, вторая — западноевропейской. Авторами анонимных фельетонов в «Современных заметках» в 1847 г. были Белинский, Тургенев, Некрасов, Панаев, Р. Р. Штрандман, Н. А. Мельгунов и др.

С. 502. ...отправился на несколько дней в деревню к знакомым... — В указанном выше издании «Критических опытов» В. Н. Майкова (С. IV) имеется примечание: «В Сельцо Новое, Петергофского уезда, принадлежавшее Н. Н. Оржицкому». Отставной прапорщик Николай Николаевич Оржицкий (Оржинский, Оржитский; 1796–1861), участник декабрьского восстания, жил с 1832 г. без права въезда в столицы в деревне близ Петергофа в 40 верстах от Ораниенбаума; см.: Алфавит декабристов / Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского и А. А. Сиверса. Л., 1925. С. 142, 368–369 (Восстание декабристов: Материалы; Т. 8). С семьей Оржицкого — его женой Софьей Федоровной (урожд. Крюковской), тремя сыновьями и четырьмя дочерьми, Майковы, обычно проводившие лето под Ораниенбаумом (см.: Мельгунов Б. В. Майковы в Ораниенбауме // Балтийский луч. 1984. 27 нояб.), могли быть знакомы по даче.

С. 502. ...В. Майков перешел уже к строгому и методическому учению в Петербургском университете ~ выпущен кандидатом. — Майков учился на юридическом факультете Петербургского университета в 1838–1842 гг. и окончил его 7-м кандидатом из 19-ти по списку (см.:

802

Григорьев В. В. Императорский С.-Петербургский университет в течение первых пятидесяти лет его существования. СПб., 1870. Прил. V. С. LXXIX). О степени кандидата см. выше, с. 762, примеч. к с. 219.

С. 502. ...вступил в службу по Министерству государственных имуществ... — Т. е. в Департамент сельского хозяйства указанного министерства.

С. 502. ...выйти в отставку ~ заграницу. — С июня по декабрь 1843 г. Майков находился в Германии, Италии и Франции, где посещал (вместе с братом Аполлоном) лекции в Сорбонне и Коллеж де Франс, работал в библиотеках.

С. 503. Известные публике из двух журналов опыты его в этом роде... — Имеются в виду «Финский вестник» и «Отечественные записки» (см. ниже).

С. 504. ...написанную им одну из первых статей «Общественные науки в России». ~ в «Финском вестнике», в первом году его существования. — Оставшаяся неоконченной статья «Общественные науки в России» была опубликована в № 1 «Финского вестника» за 1845 г. (там же помещена рецензия Майкова «Сочинения князя В. Ф. Одоевского»). «Финский вестник» — «учено-литературный журнал», издававшийся в Петербурге в 1845–1847 гг. Ф. К. Дершау и редактировавшийся в 1845 г. B Н. Майковым; с 1848 г. был преобразован в «Северное обозрение».

С. 504. После того Майков прекратил свое участие в этом журнале... — Майков покинул «Финский вестник» из-за разногласий с Дершау по выходе № 2 журнала, в котором была опубликована его рецензия «Разговор. Стихотворение Ив. Тургенева». О сотрудничестве Майкова в «Финском вестнике» см.: Касович С. М. В. Г. Белинский и В. Н. Майков в журнале «Финский вестник» в 1845 году // Научный ежегодник Саратовского ун-та за 1955 г. 1958. Филол. фак. Отд. 3. С. 65–69.

С. 504. Вот перечень главнейших его статей, помещенных в «Отечественных записках» 1846 и 1847годов. — Ниже Гончаров приводит далеко не полный перечень критических статей и рецензий Майкова. Библиографию его работ (120 наименований) см. в издании: Майков В. Критические опыты (1845–1847). С. 737–743.

С. 504. ...«Стихотворения Кольцова» (две статьи)... — Опубликованная в «Отечественных записках» (1846. N° 11, 12) программная статья Майкова содержала основные положения его эстетической теории и ряд полемических выпадов против Белинского — обвинение его в недостатке доказательности и диктаторстве. Статья стала причиной конфликта между Майковым и Белинским, в разрешении которого Гончаров принимал непосредственное участие. Сохранилось большое письмо Майкова к Тургеневу (предположительно от середины ноября 1846 г. — ИРЛИ, № 17444), в котором он писал: «Гончаров сообщил мне, что статья моя о Кольцове произвела странное впечатление на наших общих знакомых по причине отзыва моего о критике В. Г. Белинского. Говорят <...> что поведение мое кажется вам так скандалезно, что вы не решаетесь и говорить со мною о казусном пункте». (Майков В. Критические опыты (1845–1847). С. XXXVIII, а также XXXVIII–XL; см., кроме того: Морозова О. М. К вопросу о полемике двух критиков: (В. Белинского и В. Майкова) // Учен. зап. Моск. пед. ин-та. 1970. № 389. С. 219–225; Сорокин Ю. С. Примечания // Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 356–357).

С. 504. ...«Краткое начертание истории русской литературы»... — Имеется в виду рецензия «Краткое начертание истории русской литературы, составленное В. Аскоченским. Киев, 1846» (ОЗ. 1846. № 9. Отд. V. C.1–24).

803

С. 504. ...«Романы Вальтер-Скотта» — Полное название статьи — «Романы Вальтера Скотта <...>. СПб., 1845–1846; Юрий Милославский, или Русские в 1612 году. Соч. М. Загоскина. Москва, 1846» (ОЗ. 1847. № 4. Отд. V. С. 47–74).

С. 504. ...«Беседа русского купца о торговле» (две статьи)... — Речь идет о рецензиях «Беседы русского купца о торговле. Практический курс коммерческих знаний, излагаемый <...> купцом Иваном Вавиловым. Часть 1-я. СПб., 1846» (ОЗ. 1846. № 6. Отд. VI. С. 19–24) и «Беседы русского купца о торговле <...>. Часть 2-я. СПб., 1846» (ОЗ. 1846. № 8. Отд. VI. С. 111–112).

С. 504. «Мысли о существе и значении чиновнического быта»... — Подразумевается рецензия «Мысли о существе и значении чиновнического быта. Соч. Эрнста Рейнталя. <...> Дерпт, 1846» (03. 1846. № 5. Отд. VI. С. 26–33).

С. 504. ...«Руководство к всеобщей истории, соч. Лоренца»... — Название рецензии — «Руководство к всеобщей истории. Соч. доктора Фридриха Лоренца. СПб., 1846» (ОЗ. 1846. № 6. Отд. VI. С. 72–80).

С. 504. ...«Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым»... — Гончаров говорит о рецензии «Петербургские вершины, описанные Я. Бутковым. Книга вторая. СПб., 1846» (ОЗ. 1846. № 7. Отд. VI. С. 1–13).

С. 504. ...«Критические исследования о значении военной географии и военной статистики»... — Речь идет о рецензии «Критическое исследование значения военной географии и военной статистики Д. Милютина. <...> СПб., 1846» (ОЗ. 1846. № 7. Отд. VI. С. 41–50).

С. 504. ...«О земледелии в политико-экономическом отношении»... — Имеется в виду рецензия «О земледелии в политико-экономическом отношении. Соч. экстраординарного профессора Санкт-Петербургского университета Порошина. СПб., 1846» (03. 1846. № 9. Отд. VI. С. 11–19).

С. 504. ...«Об источниках и употреблении статистических сведений... — Гончаров называет рецензию «Об источниках и употреблении статистических сведений. Соч. Д. П. Журавского. Киев, 1846» (ОЗ. 1846. № 10. Отд. VI. С. 56–64).

С. 504. ...«Постепенные упражнения в сочинении г-на Чистякова»... — Подразумевается рецензия «Практическое руководство к постепенному упражнению в сочинении. М. Чистякова. СПб., 1847» (ОЗ. 1847. № 7. Отд. VI. С. 43–49).

С. 504. ...разбор комедии г-на Меншикова «Шутка»... — Название рецензии — «Шутка. История в роде комедии. П. Н. Меншикова. СПб., 1847» (С. 1847. № 6. Отд. III. С. 89–98). Автор «Шутки» ошибочно назван Гончаровым Мельниковым.

С. 504. ...разбор «Путешествия в Черногорию»... — Речь идет о рецензии «Путешествие в Черногорию. Сочинение Александра Попова. СПб., 1847» (С. 1847. № 6. Отд. III. С. 98–103).

С. 504. ...бо́льшая часть статьи о «Справочном энциклопедическом словаре». — Статья носила название «Справочный энциклопедический словарь. Издание К. Крайя. Т. 1. СПб., 1847» (С. 1847. № 7. Отд. III. С. 1–16). Майкову принадлежала первая половина статьи.

С. 504. ...излишняя плодовитость ~ о чем и было уже однажды замечено в нашем журнале по поводу его статей... — По мнению А. Н. и Л. Н. Майковых, «оговорка эта, вставленная в статью И. А. Гончарова, очевидно, редакцией “Современника”, указывает на замечания о статьях В. Майкова, сделанные в этом журнале <...> за три месяца до помещения в нем некролога» (Майков В. Критические опыты (1845–1847). С. VI). В «Со временных

804

заметках» (С. 1847. № 5), автором которых был Белинский, прозвучала резкая критика статьи Майкова о В. Скотте и «Юрии Милославском» Загоскина и рецензии на учебник по истории русской словесности В. И. Аскоченского. Не называя автора, Белинский упрекал его за «враждебный и презрительный тон» при разборе романа Загоскина, за односторонность его чисто «эстетических», лишенных историзма критериев. «Всему виновата, — писал он, — молодость критика, которою так и отзываются все статьи его. Выходит в свет какая-то реторика, или история русской литературы, или что-то в этом роде, — и наш юный критик пишет об этой книге большую статью, тогда как она не стоила и простого упоминовения в порядочном журнале. <...> Вообще критик наш неумолим к прошедшему и никак не может простить ему, что оно предшествовало настоящему. <...> Можно говорить обо всем, об ином даже с увлечением и жаром, но ни на что в прошедшем сердиться не следует...» (Белинский. Т. VIII. С. 582).

С. 506. На этих похоронах не было ни одного праздного наблюдателя ~ ни даже равнодушного свидетеля. — Гончаров почти дословно повторяет строку из цитированного выше письма к А. П. и Ю. Д. Ефремовым (ср.: «На этих похоронах не было ни одного праздного наблюдателя, ни одного любопытного ротозея, ни даже равнодушного свидетеля»).

С. 506. Было несколько литераторов ~ семья родных и друзей. — В том же письме к Ефремовым названы присутствовавшие на похоронах Майкова друзья и родственники, а из литераторов — Некрасов, Панаев, Языков, Дудышкин, Солоницын и «два Штрандмана».

С. 506. И пусть у гробового входа ~ Красою вечною сиять!.. — Цитата из стихотворения Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (1829).

ПРИЛОЖЕНИЯ

<ХОРОШО ИЛИ ДУРНО ЖИТЬ НА СВЕТЕ?>

(С. 507)

Автограф (ИРЛИ, ф. 166, № 1367 (а)) — с заглавием: «Хорошо или дурно жить на свете» и подзаголовком: «Философско-эстетический этюд», написанными на обложке неизвестной рукой.

Впервые опубликовано: за границей — Ляцкий. Роман и жизнь. С. 119–127 (с неточностями); в России — Цейтлин. С. 445–449 (также с неточностями и с ошибочным указанием собрания, в котором находится автограф, — собр. А. Ф. Кони вместо собр. Л. Н. Майкова).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по автографу.

Датируется периодом не ранее последних чисел августа 1841 г., когда вышел из печати т. IX посмертного издания «Сочинений» А. С. Пушкина (см.: Пушкин в печати за сто лет: (1837–1937) / Сост. К. II. Богаевская; Под ред. М. А. Цявловского. М., 1938. С. 26), в котором впервые были опубликованы цитируемые Гончаровым «Стихи, написанные ночью во время бессонницы» (см. ниже, с. 807, прим. к с. 507), — первой половиной 1842 г. Очерк мог быть создан и в 1842 г. до наступления каникулярного времени в Екатерининском институте (каникулы продолжались с 23 июня до 1 августа — см.: Воспоминания воспитанницы XVIII выпуска Софии Черевиной, по замужеству Родзянко, от декабря 1847 по конец февраля 1853 г. СПб., 1898.

805

С. 2),1 во всяком случае не позднее 19 августа, когда упоминаемые в тексте среди постоянных посетителей Екатерининского института Николай Аполлонович и Аполлон Майковы уехали в Италию (дата их отъезда уточнена по неопубликованному «Дневнику» А. Н. Майкова («Порядок путешествия беспорядочных путешественников») — ИРЛИ, № 17305, л. 2; другая дата отъезда — 29 июня 1842 г. — указана в изд.: Златковский М. Л. Аполлон Николаевич Майков. 1821–1897: Биогр. очерк. 2-е изд., значит. доп. СПб., 1898. С. 21; Языков Д. Д. Жизнь и труды А. Н. Майкова: Материалы для истории его литературной деятельности. М., 1898. С. 28; Баевский В. С. А. Н. Майков // Русские писатели. 1800–1917: Биогр. словарь. М., 1994. Т. 3. С. 454).

Поводом для написания «этюда», судя по его содержанию, послужило «посвящение» в «тесный кружок» участников «пятниц» в Екатерининском институте (Женский педагогический институт ордена св. Екатерины; основан в 1798 г.) Владимира Андреевича и Владимира Аполлоновича Солоницыных; оба они легко угадываются за иносказаниями Гончарова (см.: наст, том, с. 510–511). Однако установить точную дату «посвящения» не представляется возможным.2

В начале 1840-х гг., а возможно и ранее, Гончаров вместе со старшими и младшими Майковыми, дядей и племянником Солоницыными и другими участниками майковского кружка регулярно посещал «пятницы» в Екатерининском институте. Старшей классной дамой при пениньерках3 с октября 1839 г. в институте состояла Наталья Александровна Майкова,4 по воспоминаниям А. В. Старчевского, «дама превосходно образованная и воспитанная, одаренная внешними прекрасными качествами и остроумием» (ИВ. 1886. № 2. С. 376). В гончаровском «этюде» она предстает «стройно-величавой женой».

С посещениями Екатерининского института помимо «<Хорошо или дурно жить на свете?>» непосредственно связан и написанный Гончаровым в декабре 1842 г. и также изображающий не без шутливой иронии институтский быт и нравы очерк «Пепиньерка» (см. ниже).

Любопытные сведения о «пятницах» в институте, о любви и ревности, о «буре сердец», которой вместе со всеми был захвачен и Гончаров, содержат письма Майковых и их ближайших друзей 1842–1843 гг., адресованные Николаю Аполлоновичу и Аполлону во Францию и Италию. Институт называется в них «раем», «жилищем ангелов», «островами блаженных», «империей цветов», пепиньерки — «ангелами»,

806

посетители института мужчины — «блаженными», т. е. так или почти так, как они названы в обоих публикуемых очерках Гончарова.1

Гончаровский «этюд» имеет несомненную документальную ценность, поскольку за аллегорическими персонажами-масками легко угадываются реальные лица, характер их взаимоотношений, общая атмосфера «кипящей» в кружке Майковых жизни, которая будет любовно воссоздана» писателем значительно позднее — в некрологе Н. А. Майкова (1873). Особое значение имеют реалии, связанные с В. Андр. Солоницыным, биографические сведения о котором крайне скудны. Его образ, вырисовывающийся из писем и немногих мемуарных свидетельств, в гончаровском «этюде» дополняется рядом выразительных черт (к примеру, свидетельством о его «эпикуреизме» — см.: наст. том, с. 510), соотносимых с образом Петра Ивановича Адуева, чьим прототипом Солоницын-дядя справедливо считается (см.: Гончаров в воспоминаниях. С. 55). Не менее выразительна в «<Хорошо или дурно жить на свете?>» и автохарактеристика Гончарова.

Гончаровский «этюд» — вольная стилизация, построенная, как и его ранние повести, на игре разнообразнейшими стилевыми приемами, на столкновении демонстративных «поэтизмов» и не менее демонстративных «прозаизмов» (чисто разговорные обороты, канцеляризмы, грубоватые каламбуры). Здесь иронически обыгрываются характерные для сентименталистов и романтиков оппозиции идеала — существенности, поэзии — прозы, сердца — ума, трафаретная поэтическая фразеология 1820–1830-х гг., в текст умело вплетаются многочисленные для небольшого произведения цитаты и реминисценции из Жуковского, Крылова, Грибоедова, Пушкина. Все это говорит об известной «выработанности» литературного почерка автора, приметами которого и в дальнейшем будут обильная цитатность, разнообразные приемы стилизации, жанрового и стилевого пародирования.

Шутливый «философско-эстетический этюд» теснейшим образом связан с произведениями зрелого Гончарова; в нем, как отметил Е. А. Ляцкий, «намечаются зародыши тех дуалистических представлений о „материальном” и „идеальном” и тех образов, характеризующих душевные движения и состояния, которые впоследствии разовьются и станут типичными выразителями гончаровской мысли. На первом плане, конечно, предпочтение, оказываемое Гончаровым эстетической половине жизни перед другой — скучно деловой; затем идут другие, часто повторяемые впоследствии выражения — игра ума и чувств, бури души, освежающие тяготу вялого существования, музыка сфер — все это разобьется потом на производные образы и замелькает в стиле Гончарова — в описательных сценах, как и в речах героев» (Ляцкий. Роман и жизнь. С. 118–119).

Показательно позднейшее автоцитирование, говорящее об устойчивости системы образно-поэтических средств писателя. Так, цепь вопросов, открывающая описание «пространной залы» в институте («Где мы? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно» — наст. том, с. 509) отчасти повторится в опубликованном в 1849 г. «Сне Обломова» («Где

807

мы? В какой благословенный уголок земли перенес нас сон Обломова? Что за чудный край!»). Образ спящего царства, один из ключевых в творчестве писателя, вновь возникнет во «Фрегате „Паллада”», «Обломове», «Обрыве», где, однако, будет соотнесен с фольклорным, а не с литературным источником, как в раннем «этюде» (см. ниже, примеч. к с. 508). В спящем царстве (женском, что также симптоматично) происходит спасительное пробуждение героев гончаровского этюда от «обморока», «томительного сна» деятельной, «скучно-полезной» жизни. Парадоксальность, объясняемая здесь игровым контекстом, сохраняется и в романах Гончарова — в загадочной двойственности каждого из членов оппозиции «сон-бодрствование». Рассуждения об «идеальных радостях» и «презренной пользе» нашли отражение в диалогах Александра и Петра Адуевых в «Обыкновенной истории» (часть вторая, гл. II), Обломова и Штольца в «Обломове» (часть вторая, гл. IV). Идеей несовместимости «двух различных половин жизни», практической и идеальной, определяется тип сознания гончаровских героев-романтиков — Адуева, Обломова, Райского.

С. 507. ...обязан принести, для общей пользы, каплю своего меда... — Реминисценция басни И. А. Крылова «Орел и Пчела» (1812). Та же басенная аналогия возникает в «Обыкновенной истории» (см. выше, с. 775, примеч. к с. 340).

С. 507. ..мышьей беготни... — Заимствование из пушкинских «Стихов, написанных ночью во время бессонницы» (1830), опубликованных впервые в посмертном издании его «Сочинений» под названием «Ночью, во время бессонницы» (Пушкин А. С. Соч. СПб., 1841. Т. IX. С. 163). У Пушкина: «...жизни мышья беготня... / Что тревожишь ты меня?». Тот же образ используется во «Фрегате „Паллада”» (том второй, гл. I) и в «Обрыве» (часть четвертая, гл. IV).

С. 508. ...то здание строгого стиля с колоннадою... — Здание Екатерининского института (Фонтанка, 36), построенное в 1804–1807 гг. архитектором Д. Кваренги в классическом стиле (ныне в нем размещается ряд отделов Российской Национальной библиотеки).

С. 508. ...с одной стороны спесиво и широко раскинулись чертоги нового Лукулла... — Рядом с Екатерининским институтом расположен принадлежавший графам Шереметевым дворец усадебного типа («Фонтанный дом»), построенный в 1720–1840-х гг. неизвестным архитектором и перестроенный в 1750–1755 гг. С. И. Чевакинским при участии Ф. С. Аргунова (Фонтанка, 34). О Лукулле см. выше, с. 796, примеч. к с. 490. Упоминая под именем Лукулла гр. Н. Д. Шереметева, Гончаров мог иметь в виду пушкинскую сатиру «На выздоровление Лукулла. (Подражание латинскому)» (1835).

С. 508. Вавилонский столп — башня «высотою до небес», воздвигнутая людьми в претензии на мировую власть; божественной карой явилось смешение языков строителей (Быт. 11: 1–9).

С. 508. ..мимо несется с шумом и грохотом гордость и пышность ~ у порога его кипит шум Содома и Гоморра. — Имеется в виду Невский проспект. Содом и Гоморра, по ветхозаветному преданию (Быт. 19), два города, уничтоженные божественным огнем; символ крайней степени греховности. Написание «Гоморр» употреблялось в первой половине XIX в.

С. 508. ...«Горе, горе тебе, новый Вавилон!» — Парафраза стиха Апокалипсиса (ср.: «...горе, горе тебе, великий город Вавилон, город крепкий!» — Откр. 18:10).

С. 508. ...как будто мы попали в очарованный замок ~ как сторожевая дева Громобоева замка, свершающая свой печальный черед в ожидании

808

Вадима? — Образ очарованного замка восходит к балладному диптиху В. А. Жуковского «Двенадцать спящих дев» (ч. 1 «Громобой» (1810), ч. 2 «Вадим» (1814–1817)). Гончаров, несомненно, подразумевает и пародирование этой баллады в песни четвертой «Руслана и Людмилы» (1817– 1820) — посещение Ратмиром «терема отрадного».

С. 509. А что за воздух! как сладко дышать им! ~ Где мы ? Что за славное такое место? тепло, светло, отрадно; см. также с. 512: ...за этими ближайшими светилами ~ рой тех звездочек... — Мотивы, восходящие, возможно, к описанию «островов блаженных» в «Энеиде» Вергилия (песнь VI, стихи 638–641); ср.: «...Достигают они до отрадных мест и лужаек, / Средь счастливых лесов, и до жилища блаженных. / Здесь просторней эфир, и светом поля облекает / Пурпурным он, и свое у них солнце и звезды свои же» (Энеида Вергилия / Пер. А. Фета. 2-е изд. СПб., 1901. Ч. 1. С. 218).

С. 509. ...доносятся до слуха тихие, гармонические звуки? ~ хвалебный гимн Богу. — Как вспоминала одна из выпускниц, «пели превосходно, я нигде не слыхала такого стройного, задушевного пения, как в институте...» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850–1856. М., 1898. С. 31).

С. 509. ...вступаем в пространную залу. — Декорированная колоннами двусветная зала располагалась в левом флигеле здания (пристроенном, как и правый флигель, в 1823–1825 гг. архитектором Д. И. Квадри) «Зала была огромная, — вспоминала одна из выпускниц института, — при входе из физической комнаты, с левой стороны, стоял огромный портрет Екатерины II над двумя ступеньками. <...> На белых колоннах были прибиты овальные синие доски, на которых золотыми буквами красовались по выпускам фамилии девиц, получивших шифр...» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850–1856. С. 28).

С. 509. Здесь встречает нас стройная жена ~ Величаво-стройная жена... — Имеется в виду Наталья Александровна Майкова. Гончаров, по-видимому, обыгрывает образ из стихотворения «В начале жизни школу помню я...» (1830); ср. у Пушкина: «Смиренная, одетая убого, / Но видом величавая жена / Над школою надзор хранила строго».

С. 509. Здесь ум ~ слагает с себя суровые свои доспехи, рядится в цветы, резвится, шалит... — Возможная отсылка к указанному выше (см примеч. к с. 508) мотиву «Руслана и Людмилы». Ср. у Пушкина:

В чертоги входит хан младой,
За ним отшельниц милых рой;
Одна снимает шлем крылатый,
Другая кованые латы,
Та меч берет, та пыльный щит;
Одежда неги заменит
Железные доспехи брани.

С. 509. ...заботами о презренной пользе. — См. выше, с. 765–766, примеч. к с. 241.

С. 509. ...о войне англичан с китайцами... — Подразумевается англо-китайская война 1839–1842 гг. (первая «опиумная»).

С. 509. ...об египетском паше... — Речь идет о правителе Египта с 1805 по 1848 г. Мехмете (Мухаммеде)-Али (1769–1849). Здесь, как и при упоминании войны англичан с китайцами, Гончаров имеет в виду самые свежие политические события: в 1839–1841 гг. Мехмет-Али вел войну против турецкого султана. Упоминание о египетском паше встречается

809

также в черновиках и основном тексте «Обломова», символизируя, как и в данном случае, суетность и пустоту политических интересов.

С. 509. ...о том, о сем, часто и ни о чем... — Перефразировка слов Фамусова в «Горе от ума» (д. II, явл. 5): «А придерутся / К тому, к сему, а чаще ни к чему / Поспорят, пошумят, и... разойдутся».

С. 509. Сюда приносит иногда нежные плоды своего ума и пера и другое светило ~ также прекрасном мире. — Имеется в виду Евг. П. Майкова, автор многочисленных, предназначавшихся для семейно-дружеского кружка и рукописных журналов стихотворных и прозаических произведений (о них см. выше, с. 617).

С. 509. Достойный спутник ее ~ высокое художество... — Т. е. Николай Аполлонович Майков, художник, академик живописи.

С. 509–510. Верховный жрец Аполлонова храма в России... — Вероятно, В. Г. Бенедиктов, близкий друг Майковых; его стихи в конце 1830-х гг. имели сенсационный успех, отсюда и признание Гончаровым его первенства среди поэтов-современников. Свое отношение к поэзии Бенедиктова Гончаров высказал во «Фрегате „Паллада”» (том первый, гл. III) и «Заметках о личности Белинского» (1873–1874).

С. 510. Другой юный пророк ~ о небе Эллады и Рима... — Имеется в виду Аполлон Майков, известный к началу 1840-х гг. прежде всего как автор стихотворений в «антологическом роде».

С. 510. ...Иллиса и Тибра... — Илисс (Иллис) — река в Аттике, протекавшая южнее древних Афин; Тибр — река в центральной Италии, в низовьях которой расположен Рим.

С. 510. Здесь есть и 20-летние мудрецы... — Вероятно, это посещавшие институт Вал. Н. Майков (род. 1823), его сокурсник Я. А. Щеткин (род. 1817), сокурсник Aп H. Майкова С. С. Дудышкин (род. 1821).

С. 510. ...гасят свой фонарь... — Намек на известную легенду из жизни Диогена, рассказывающую о том, как он ходил днем по улицам с фонарем, отвечая на вопросы встречных: «Ищу человека». Легенда упоминается во «Фрегате „Паллада”» (том второй, гл. IV), а также в «Обрыве» (ср. признание Райского: «Диоген искал с фонарем „человека” — я ищу женщины: вот ключ к моим поискам!» — часть четвертая, гл. XIII). Ср. также письмо Гончарова к Е. В. Толстой от 3 ноября 1855 г.: «...Диоген всё искал с фонарем среди бела дня „человека”, я искал „женщины” и, встретив ее, хотел потушить фонарь...».

С. 510. ...под философскую эпанчу. . — Епанча (эпанча) — испанский широкий и длинный плащ. Ср. с признанием Гончарова в письме Ап. Майкову от 2 марта 1843 г. в собственной «праздности, скуке и лени», прикрывающейся «гордым плащом какой-то странной философии, как испанский нищий прикрывает плащом жалкие лохмотья».

С. 510. ...дети Марса... — Имеется в виду постоянный посетитель институтских «пятниц» К. Ап. Майков, поручик Измайловского полка (о нем см. также выше, с. 615, 619–620).

С. 510. Пусть там жены надевают ~ Станут дети там играть. — Неточная цитата из популярного в 1830-е гг., неоднократно включавшегося в песенники «Романса» («Я иду против неверных...») из оперы А. Н. Верстовского (1799–1862) на либретто М. Н. Загоскина «Пан Твардовский» (1828; д. III, явл. 2); ср.:

Пусть их жены надевают
Мой поруганный доспех,

810

И мечом моим булатным
Станут дети их играть...

(Драматический альманах для любителей
и любительниц театра, изданный
на 1828-й год Ардалионом Ивановым.
СПб., 1828. С. 135–136).

Ср. отсылку к тому же источнику в «Обыкновенной истории» (с. 767, примеч. к с. 245).

С. 510. Марсово поле — одна из центральных площадей Петербурга, составляющая единый ансамбль с окружающими ее зданиями, Летним и Михайловским садами. В начале XVIII в. именовалась Большим лугом или Потешным полем, со второй половины XVIII в. — Царицыным лугом. Название Марсово поле появилось в начале XIX в., когда площадь. была превращена в постоянное место проведения военных парадов.

С. 510. ..я, мирный труженик на поприще лени... — Устойчивая само характеристика Гончарова (см. также выше, с. 619–620).

С. 510. Одинпитомец дела и труда... — Имеется в виду В. Андр. Солоницын; человек «дела» — его постоянное как серьезное, так и шуточное «амплуа» в игровой обстановке майковского кружка.

С. 510. ...учение Эпикура... — Речь идет о философской школе в античной Греции, основанной Эпикуром (342 или 341–271 или 270) и полагавшей цель человеческой жизни в наслаждении; последнее трактовалось не только как чувственное удовольствие, но и как избавление от страданий, страха смерти и проч.

С. 510. ...а для прозябания ума... — Прозябание — здесь: произрастание, развитие.

С. 511. Другой пришлец ~ Он песнею приветствует... — В. Ап. Солоницын (Солик), племянник В. Андр. Солоницына, автор лирических стихов и басен в «Подснежнике» и «Лунных ночах»; в начале 1840-х гг. опубликовал (за подписью: «С») ряд стихотворений в «Библиотеке дни чтения» (о нем см. выше, с. 615, 617–620).

С. 511. ...соловьем родимых дубрав, который, по словам поэта, щелкает и свищет ~ по роще... — Парафраза известных строк из басни И. A. Kрылова «Осел и Соловей» (1811): «Тут Соловей являть свое искусство стал: / Защелкал, засвистал, / На тысячу ладов тянул, переливался; / То нежно он ослабевал / И томной вдалеке свирелью отдавался, / То мелкой дробью вдруг по роще рассыпался».

С. 511. ...обожать весь институт ~ здесь уж такое заведение!;см. также с. 512: ...обожай и меня! ~ обожай всех... — Намек на распространенный среди институток обычай кого-нибудь «обожать». См. об этом: Лотман. С. 83; Белоусов А. Ф. Институтка // Школьный быт и фольклор Учебный материал по русскому фольклору. Таллинн, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 133–135. Ср. также в стихотворении В. Г. Бенедиктова «Монастыркам» (1842): «Здесь тлетворное страданье / Не тревожит райских снов, / Здесь одно лишь — обожанье, / Тайнам неба подражанье» (Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 230 (Б-ка поэта; Большая сер.)

С. 512. Начинается музыка сфер... — «Музыка сфер» («хор», «шум», «пенье», «гармония сфер») — реминисценция пифагорейской философии, согласно которой небесные тела через определенные гармонически упорядоченные интервалы издают звуки, воздействующие на людей, но не воспринимаемые ими; представление о музыке сфер вошло в романтическую концепцию любви, получив широкое распространение в поэзии и прозе 1820–1830-х гг. (ср., например, в «Испытании» (1830) А. А. Бестужева-Марлинского характеристику душевного состояния

811

главного героя: «...ему казалось, гармоническая музыка сфер гремела туш его благополучию» (Бестужев-Марлинский. Т. I. С. 231)). Этот образ использован и в «Обломове» (часть вторая, гл. IX; см.: Гейро Л. С. Примечания // Гончаров И. А. Обломов. Л., 1987. С. 671 («Лит. памятники»)).

С. 512. Знай, кинжалом я владею: / Я близ Кавказа рождена. — Слегка измененные слова Заремы из «Бахчисарайского фонтана» (1821–1823). У Пушкина: «Но слушай, если я должна / Тебе... кинжалом я владею, / Я близ Кавказа рождена».

С. 513. ...он хмельного и в рот не берет... — Парафраза из басни «Музыканты» (1808) И. А. Крылова (ср.: «Они немножечко дерут; / Зато уж в рот хмельного не берут...»).

С. 513. ...одни пахитосы... — См. выше, с. 768, примеч. к с. 278.

ПЕПИНЬЕРКА

(С. 514)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: РЛ. 1997. №3. С. 121—131.

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по писарской копии из архива А. В. Никитенко (ИРЛИ, ф. 205, № 19570) с частично сохранившимся посвящением: «Посвящается пепиньеркам» (далее три слова стерты), датой: «Декабрь 1842 года», подписью: «Старый блаженный» (далее одно слово зачеркнуто) и немногочисленными карандашными пометами неизвестной рукой в тексте и на полях; верхний край первого листа рукописи обрезан.

Датируется на основании пометы в копии.

Об авторстве Гончарова свидетельствует его письмо к Е. В. Толстой от 8 сентября 1855 г., в котором он, в частности, говорил: «Вы недавно спрашивали меня о “Пепиньерке”1 — вот она. Я с трудом отрыл ее в куче старых моих рукописей. Посмотрите, как она побледнела и выцвела — точь-в-точь как и в моей памяти. Теперь я больше люблю классных дам, и то не настоящих, а будущих. Едва ли Вы прочтете две первые страницы. Когда минует надобность, возвратите мне рукопись...».2

П. Н. Сакулин, публикуя впервые письма Гончарова к Е. В. Толстой и не будучи знаком с текстом «Пепиньерки», высказал предположение, что ее сюжет связан с увлечением писателя В. Л. Лукьяновой, «красивой смольнянкой», которая до начала 1850-х гг. была гувернанткой в доме сестры писателя А. А. Кирмаловой, позднее — классной дамой в Николаевском институте. «Гончаров вел с нею переписку и в Петербурге часто виделся с ней; ее портрет в бархатной раме стоял у него на столе» (см.:

812

ГМ. 1913. № 11. С. 51).1 Иную версию выдвинул Н. Г. Евстратов: опираясь на данные переписки Майковых начала 1840-х гг., он связал содержание утраченного произведения Гончарова с его посещениями Екатерининского института и предположил, что «Пепиньерка» могла быть той самой «комедией», о чтении которой в институте В. Ап. Солоницын сообщал Ап. Майкову в письме от начала марта 1843 г.2 «Скучно, брат, мы проводим время, — признавался он в этом письме, — праздник не в праздник; дорожка в институт почти заглохла, изредка зайдешь туда, да хоть бы и не ходить. Недавно мы еще были там втроем: Иван Александрович, Валерушка и я. Первый читал свою комедию, в которой очень недурно изображены все наши институтские плутни. Надо сказать, что себя он не пощадил более всех, но, как кажется, комедией остались недовольны, натурально, с женской стороны... Эгоизм их потерпел поражение, особенно главы-то... Маленькие губки надулись, Челаева3 стонала, а впрочем, есть надежда, что все это кончится скоро как нельзя лучше. Характер нынешних заседаний наших вообще есть раздор» (ИРЛИ, № 17370, л. 17).

Возможно, об этом публичном чтении в институте, вызвавшем «недовольство» слушательниц, Гончаров писал Ап. Майкову 2 марта 1843 г.: «Напрасно Вы думаете, что я влюблен: фи! нисколько! Валериан даже нарочно водил меня в институт развивать во мне чувства, а я там всем и нагруби».

Текст «Пепиньерки» не подтверждает версии Евстратова, за исключением того, что очередной гончаровский «этюд», как и «<Хорошо или дурно жить на свете?>», действительно связан с Екатерининским институтом. Даже принимая во внимание нерешительность и колебании начинающего автора, трудно предположить, что произведение, написанное в декабре 1842 г., читалось в «жилище ангелов» только два-три месяца спустя. Несмотря на общий игривый тон «Пепиньерки» и присутствие в ней живых диалогов и ряда бесспорно сценичных,

813

«комедийных» эпизодов (сцена ночного «пожара», например — наст. том, с. 519), маловероятно, что этот нравоописательный очерк воспринимался как «комедия». «Комедию», прочитанную Гончаровым в Екатерининском институте, с большой долей уверенности можно отнести к числу несохранившихся произведений.

Не предназначавшаяся для печати уже в силу своего гривуазного характера (все, что было связано с «институтской» темой, подвергалось строжайшей цензуре1) «Пепиньерка», как и предполагал Евстратов, была явно рассчитана на чтение в узком кругу; она близка письмам Гончарова 1840-х гг. не только по лексике (особый жаргон, объединявший посетителей «пятниц»), но и по разговорно-естественной, очень личной, «домашней» интонации, характерной в целом для гончаровской прозы и во многом определившей своеобразие стиля как «Обыкновенной истории», так и «Фрегата „Паллада”».

Переписка Майковых 1842—1843 гг., как отмечалось выше (см. с. 620), служит ценным комментарием к «Пепиньерке», позволяя прояснить некоторые малоизвестные черты в облике ее тридцатилетнего автора, далеко не последнего участника «институтских плутней». Так, в письме к Ап. Майкову от начала октября 1842 г. Гончаров сообщает, что ведет «секретную хронику сердечных институтских дел как секретарь», позднее, 14 декабря 1842 г., пишет ему же: «В институте — скучновато; Натал<ья> Ал<ександровна> скучает: название блаженных не существует; да и пепиньерки стали не те; живут в затворницах. Вы мне там подгадили раз, и я после Вас подгадил вам зело — да всё пошло к черту». В приписке к этому письму Вал. Майков уведомляет брата, что «с институтом кончено, любви нет; место ее заменил преферанс», и сам он «ни в кого не влюблен и занимается сельским хозяйством» (ИРЛИ, № 17370, л. 1). В недатированном письме (по-видимому, это начало осени 1842 г.) Евг. П. Майкова сообщает мужу и сыну: «Что касается до Гончарова, то, кажется, он продолжает мистифировать и блаженных, и ангелов» (ИРЛИ, № 17374, л. 43).2 Склонный к грубоватым и фривольным шуткам К. Ап. Майков в приписке к этому письму замечает: «Отыскивая первоначальные следы института, я отыскал их <...> в гаремах и сералях» (Там же, л. 45 об.). В. Андр. Солоницын пишет Майковым 6 января 1843 г.: «Наталья Александровна не шутя начинает разыгрывать роль царицы над пепиньерками и этим вдосталь охлаждает институтские беседы. Впрочем, Гончаров продолжает вздыхать о Челаевой». Описывая затем встречу Нового года у Майковых, он продолжает: «Я сидел за другим столом и, оградив себя с одной стороны Валерьяном от юных прелестей Лизы Толстой, а с другой Гончаровым от двусмысленных глазок Челаевой, не распалил в себе умеренного вакхического восторга...»

814

(ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156 (1), л. 8). Институт упоминается и в более поздних письмах. Уехавший за границу в начале лета 1843 г. В. Андр. Солоницын в письме к Гончарову из Рима от 3 сентября того же года (о письмах Солоницына см. выше, с. 623) просит передать от него поклоны в институте, добавляя: «Я обращаюсь к Вам с этой просьбою потому, что институт состоит в Вашем ведении»(ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 152, л. 1), а 1 декабря 1843 г. в ответ на несохранившееся письмо Гончарова пишет ему из Парижа: «Так Вы, почтеннейший, взяли отставку из института?.. Хорошо сделали! Черт ли в нем. Пишите повести. Я не спорю, что женщины — очень милая вещь; но насчет института, начиная с его главы до последних оконечностей, мое мнение было всегда таково, что нет ничего глупее на свете» (Там же, л. 2 об.).

Неизвестно, как долго продолжались «пятницы» в институте; последнее упоминание о причастности к ним Гончарова содержится и письме Солоницына-старшего Вал. Майкову от 5 марта 1844 г. С нескрываемым раздражением Солоницын отзывается в нем о вечерах, которые «так глупо, так пошло, так недостойно и даже, наконец, грязно убиваются в институте» (ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 154, л. 1 об.). Заслуживает внимания и рассказ еще одного, не принадлежащего майковскому кругу посетителя института. П. А. Плетнев сообщает Я. К. Гроту 12 апреля 1844 г.: «Сегодня я зван на вечер в Екатерининский институт к одной инспектрисе (Майковой, тетке поэта, урожденной Измайловой — баснописице). Там премножество было народу женского пола; довольно и мужского. Ужин кончился в третьем часу. Молодой Майков читал несколько новых своих стихотворений. Он мужает в поэзии».1

При всей камерности «Пепиньерки» ее содержание не сводится к сугубо «домашним» мотивам и темам и далеко ими не исчерпывается, точно так же как шире «домашних» рамок было содержание ранних гончаровских повестей. «Институтская» тема ко времени создания очерка прочно вошла в русскую литературу; к 1830—1840-м гг. успели утвердиться определенные стереотипы изображения «институтки», или «мо настырки» (классицистический, сентименталистский, романтический).2 Не только знакомство с литературной традицией, но и известная зависимость от нее ощутима в очерке Гончарова. Далеко не новыми в литературе были воспроизведение «характеристических» оборотов речи, институтского жаргона («ах» и «фи», «душка», «ангел»), ирония по отношению к институтской восторженности, мечтательности, наивности, непременному «обожанию». В своего рода клише русские романтики превратили антитезу «институтка—светская красавица», идеализируя невинность, чистоту, естественность первой в противоположность искусственности, «испорченности» второй.3 Гончаров не избегает этой оппозиции, но, очевидно, стремится преодолеть ее схематизм, в одних случаях

815

иронически обыгрывая, травестируя, а отчасти и пародируя расхожее противопоставление, в других — акцентируя его психологический аспект.

Исключительное внимание к конкретной бытовой и психологической детали определяет своеобразие гончаровской «Пепиньерки», не только содержащей большое количество реалий из жизни воспитанниц Екатерининского института, но и воспроизводящей тонко подмеченные особенности их речи, поведения, взаимоотношений.1

Хотя очерк нельзя отнести к жанру «физиологии», только зарождавшемуся в начале 1840-х гг., его автор, чьи ранние вещи создавались в русле отечественного «бытописания», несомненно тяготеет к этому направлению. Он, однако, как можно предположить, не во всем принимает его (ср. иронические выпады против «бытописателей» в «Лихой болести» и «Счастливой ошибке» — наст, том, с. 6I, 89). В рамках традиционных жанрово-тематических схем начинающий писатель стремится найти новое освещение ситуации, сочетающее иронию с мягким лиризмом.

Характерное для Гончарова зрелой поры внимание к теме воспитания обнаруживается и в этом раннем очерке. Интерес молодого писателя в данном случае сосредоточен на формировании особой женской «сферы», мира сердечных переживаний. Институтки появляются и в более поздних произведениях писателя; при этом наиболее содержательны, пожалуй, образы, возникающие в романе «Обрыв», — как в связи с линией Софьи Беловодовой (часть первая, гл. IV), так и в связи с характеристикой романтических стереотипов в сознании Райского, которому Верочка и Марфинька представлялись «парой прелестных институток на выпуске, с институтскими тайнами, обожанием, со всею мечтательною теориею и взглядами на жизнь, какие только устанавливаются в голове институтки — впредь до опыта, который и перевернет всё вверх дном» (часть третья, гл. IV).

С. 514. Я это потому пишу ~ я не грешу. — Эпиграф заимствован из «Евгения Онегина» (глава первая, строфа XXIX).

С. 514. ...нет ни в одном таможенном уставе довольно строгого постановления. — Вероятный намек на характер служебных занятий Гончарова во Втором (Таможенном) отделении Департамента внешней торговли Министерства финансов (см. об этом: Муратов А. Б. И. А. Гончаров в Министерстве финансов // Гончаров. Новые материалы. С. 38—41;

816

Лобкарева А. В. Новые материалы о службе И. А Гончарова в Департаменте внешней торговли // Гончаров. Материалы. С. 291—296).

С. 514. Серый цвет, дикий цвет! Ты мне мил навсегдаи т. д. Перефразированные первые строки популярного романса «Черный цвет» (слова П. А. Гвоздева; сообщено В. Э. Вацуро); ср.:

Черный цвет, мрачный цвет,
Ты мне мил навсегда,
Я клянусь, в другой цвет
Не влюблюсь никогда.
<. . . . . . . . . . . . . . .>
Отчего? — спросит свет,
Я влюблен в цвет теней.
Я скажу: «Черный цвет —
Цвет подруги моей».

(Любимые русские романсы и песни
для одного голоса с аккомпанементом
фортепиано. № 5. Черный цвет. СПб.:
М. Бернард, [б. г.] ).

Подробнее о популярности этого романса и бытовании его в художественной литературе см.: Чистова И. С. О кавказском окружении Лермонтова (по материалам альбома А. А. Капнист) // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л., 1979. С. 205—206. О диком цвете см. выше, с. 759, примеч. к с. 205.

С. 515. Природа — дала мне и голос дикий. — Вероятно, у Гончарова были реальные основания для подобных признаний; ср. в «Лихой болести» замечание о «чудовищном», напоминающем «скрып немазаных колес» (наст. том, с. 40) голосе Никона Устиновича Тяжеленко, в образе которого, как отмечалось выше (с. 633—634), есть черты автопародии Ср. также у Крылова: «А сверх того ему такой дан голос дикой...» («Осел», (1815)).

С. 515. ...девушке в шестнадцать лет пристает всякая шапка... — Парафраза из песни третьей «Руслана и Людмилы» (1817—1820): «А девушке в семнадцать лет / Какая шапка не пристанет!».

С. 516. ...не обожать, нет! ~ очень хорошо понимают, что обожания не существует; см. также с. 521: ...не обожает, как та, а любит... — См. выше, с. 810, примеч. к с. 511.

С. 516. ...вольный город, порто-франко... — Порто-франко (ит. porto franco) — портовый город, пользующийся правом беспошлинного ввози и вывоза товаров, а также название самого права, введенного для ряда европейских портов в XVI—XVII вв. В России право порто-франко было установлено в Одессе (с перерывами в 1817—1859 гг.) и Владивостоке (с 1862 г.).

С. 517. ...чтение запрещенных в заведении книг. — По свидетельству А. В. Стерлиговой, «чтение романов, которые иногда контрабандою проникали в институт и читались с наслаждением <...> было строю запрещено. В институте была и своя библиотека, изобиловавшая одними “Лучами” и „Звездочками”, которые давали нам читать, и то редко, в старшем классе; иногда классные дамы давали своим избранным книги, более на иностранных языках» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-IIетербургском Екатерининском институте: 1850—1856. М., 1898. С. 34) О внеклассном чтении, которое «всячески ограничивалось (вплоть до запрета) и контролировалось, чтобы оградить институток от “вредных”

817

идей и неблагопристойностей и сохранить в них детскую невинность ума и сердца», см. также: Белоусов А. Ф. Институтка // Школьный быт и фольклор: Учебный материал по русскому фольклору. Таллинн, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 39—140.

С. 517. «Я не скажу, я не открою, в чем тайна вечная моя!»... — Неточно процитированные первые строки популярного романса «Тайна» (1833; муз. А. А. Алябьева, слова А. Ф. Вельтмана):

Я не скажу, я не признаюсь,
В чем тайна вечная моя,
Ее я скрыть от всех стараюсь,
Боюсь доверчивости я.

(Денница. Альманах на 1831 год, изданный
М. Максимовичем. М„ 1831. С. 138).

Выделенные курсивом, повторяющиеся первое и последнее слова каждой строфы составляют фразу: «Я вас люблю!».

С. 517. ...их простая трапеза! ~ скатертей, салфеток, отчасти вилок и ножей. — В мемуарах отмечена непритязательность еды воспитанниц института; ср.: «В пять часов вечера, после классов, приносили большую корзинку с ломтями черного хлеба с солью и бутыль квасу. Трудно себе представить, с какою поспешностью набрасывались девицы на этот хлеб!» (Ковалевская Н. М. Воспоминания старой институтки. СПб., 1898. С. 3); см. об этом также: Белоусов А. Ф. Институтка. С. 126—128.

С. 517. Не так ли думал Диоген? а ведь он был мудрец. — О греческом философе-кинике Диогене Синопском (ум. ок. 323 до н. э.) сохранилось свидетельство, что, «увидев однажды, как мальчик пил воду из горсти, он выбросил из сумы свою чашку, промолвив: „Мальчик превзошел меня простотой жизни”. Он выбросил и миску, когда увидел мальчика, который, разбив свою плошку, ел чечевичную похлебку из куска выеденного хлеба» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. 2-е изд., испр. М., 1986. С. 225). О Диогене см. также выше, с. 809, примеч. к с. 510.

С. 518. Швейцар сложил свою булаву. — Булава (трость с набалдашником) служила знаком должности швейцара.

С. 518. Кто-то одна страстно и жарко ~ дыханье ее горячо ~ или крепко сжимает губки. — Парафраза из широко известного в то время стихотворения В. Г. Бенедиктова «Три вида» (<1835>); ср.:

Прекрасна дева молодая,
Когда покоится она,
Роскошно члены развивая
Средь упоительного сна.
Рука, откинута небрежно,
Лежит под сонной головой,
И, озаренная луной,
Глава к плечу склонилась нежно.
<. . . . . . . . . . . . . . . . .>
Грудные волны и плечо,
Никем не зримые, открыты,
Ланиты негою облиты,
И уст дыханье горячо.

(Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983.
С. 63. (Б-ка поэта; Большая сер.)).

818

С. 518. ...«Богородице Дево! радуйся...» — Начало молитвы Пресвятой Богородице.

С. 518. ...из благоговения к храму Весты. — См. выше, с. 769, примеч. к с. 267.

С. 518. ...идет к столику, в секретный ящик. — А. В. Стерлигова вспоминает, что «между кроватями стояли дубовые столики с выдвижными ящиками, особенными для каждой <...>. Ящик запирался на ключ, который мы были обязаны носить в кармане...» (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850—1856 С. 16).

С. 521. ...увидите на небосклоне одну звездочку ~ Точно так же действует на меня и масса девиц. — Ср. со сходным мотивом в «<Хорошо или дурно жить на свете?>» (наст, том, с. 511—512).

С. 521. ...поражаетесь электрически дивной картиной...; ср. также с. 523—524: ...слова, как электрическая искра, пробегут по постелям. — См выше, с. 653, примеч. к с. 70.

С. 521. ...далии, лилии, маргаритки... — Как выясняется из переписки Майковых (см. письмо Аполлону Вал. Майкова от начала ноября 1842 г. — ИРЛИ, № 17370, л. 14—15), титул принцессы Флоридской Лилии носила Челаева, принцесс Далии и Маргариты — Ахачинская и Поздеева (о них см. выше, с. 813). Учитывая это, можно предположить, что три стертых слова в гончаровском посвящении могли быть тремя фамилиями пепиньерок.

С. 521. От воспитанницы она отличается тем, что выезжает изредка к родным... — Н. М. Ковалевская пишет, что воспитанниц «не отпускали <...> из института ни при каких семейных обстоятельствах <...> за четыре месяца до выпуска я имела несчастие потерять отца <...> и меня не пустили отдать последний долг горячо любимому отцу, обнять, утешить больную, сраженную горем мать! Вот как строго относились к правилу не выпускать ни на шаг из института!» (Ковалевская Н. М Воспоминания старой институтки. С. 2).

С. 522. ...страшнее ~ пахитосок... — См. выше, с. 768, примеч. к с.278.

С. 522. ...вечному остракизму. — См. выше, с. 796, примеч. к с. 491

С. 522. ...жизнь под старость такая гадость! — Измененная строка из седьмой главы «Евгения Онегина» (строфа XLII): «Под старость жизнь такая гадость...».

С. 522. ...ах, зубы, зубы! ~ И нынче иногда во сне / Они кусают сердце мне! — Шутливая парафраза ряда стихов первой главы «Евгения Онегина» (строфы XXXI, XXX). Ср. у Пушкина: «Ах, ножки, ножки! где вы ныне?» и «Ах! долго я забыть не мог / Две ножки... Грустный охладелый, / Я все их помню, и во сне / Они тревожат сердце мне».

С. 523. ...назначен приемный день, положим, пятница... — О «пятницах» в Екатерининском институте см. выше, с. 805—806.

С. 524. Ташка (нем. Tasche — карман, сумка) — гусарская кожаная сумка, висящая сзади на ремнях.

С. 524–525. Другой сел в уединенном углу и поставил шляпу на пустой ~ стул...; см. также с. 526: «Что вы там делаете в углу?» ~ не покровительствующая этим уголкам... — В цитированных выше письмах родных и друзей Ап. Майкову в Италию среди излюбленных развлечений молодежи не раз упоминаются «уголки»; см., например, в письме В. Aп. Солоницына (Солика) от 5 октября 1842 г.: «Мы все скучаем понемногу. Институт, это волшебное слово, ныне уже не так торжественно гремит в ушах наших, как прежде. <...> изредка <...> просияет из-за туч настоящей скуки яркий луч бывших шалостей, уголков и тому подобного. <…> Наши

819

угольные дружественные трактаты ведутся очень вяло. Вместо них Валерушка придумал было диваны, непременно долженствующие состоять по кр<айней> мере из 3 особ, но несмотря на его собственное усиленное действование на этом новом поприще, оно нейдет вперед. Словом, пятница наша разъехалась с твоей легкой руки...» (ИРЛИ, № 17370, л. 10—10 об.). Ср. также в рассказе Солоницына-старшего о встрече Нового года у Майковых с участием пепиньерок: «Потом было лакомство, чай, омонимы и уголки» (письмо от 6(18) января 1843 г. — ИРЛИ, P. I, oп. 17, № 156(1), л. 8).

С. 525. ...приближение толпы сильфид. — См. выше, с. 768, примеч. к с. 253.

С. 525. Что это у вас как поздно кончилось сегодня дежурство? ~ «Нынче у нас танцкласс!.. — В Екатерининском институте танцами занимались воспитанницы «большого класса» два раза в неделю, с 6-ти до 8-ми вечера. На этих занятиях, как и на всех других, должна была присутствовать дежурная пепиньерка.

С. 526. «На небе много звезд прелестных...»; см. также с. 528: На небе много звезд прекрасных... — Обыгрывается начальная строка популярного романса «Звезда любви» (слова И. Золотарева, муз. А. Барцицкого (1828); Т. Жучковского (1832)):

На небе много звезд прекрасных;
Но мне одна там всех милей —
Звезда любви, звезда дней ясных
Счастливой юности моей.

(Дамский журн. 1828. № 3. Прил.)

Ср. в седьмой главе «Евгения Онегина» (строфа LII): «У ночи много звезд прелестных...».

С. 526. Hony soit qui mal y pense. — Девиз британского «Ордена Подвязки», основанного 19 января 1350 г. королем Эдуардом III; согласно преданию, этими словами он отвечал на недоуменные и насмешливые взгляды придворных, когда на одном из балов поднял упавшую подвязку своей любовницы графини Солсбери. Действительное происхождение этой фразы неизвестно; упоминания о ней появляются лишь в позднейших источниках (впервые в кн.: Polydorus Virgilius. Historiae Angliae. Lugduni Batavorum, 1651). Используется Гончаровым также во «Фрегате „Паллада”» (том второй, гл. IX), «критическом этюде» «Мильон терзаний» и письмах в той же устарелой форме (современное написание: honni).

С. 527. ...был бы дар напрасный. — Реминисценция стихотворения А. С. Пушкина «Дар напрасный, дар случайный...» (1828).

С. 527. ...при звуке непривилегированного поцелуя... — Ср. в «Обломове»: «В эти блаженные дни на долю Ильи Ильича тоже выпало немало мягких, бархатных, даже страстных взглядов из толпы красавиц <...> два-три непривилегированные поцелуя...» (часть первая, гл. V).

С. 528. ...в глушь и дичь сада ~ обогащающие только трапезу эконома. — В тылу здания Екатерининского института (см. выше, с. 807, примеч. к с. 508) располагался сад, остатки которого сохранились до настоящего времени. Описание институтского сада имеется в воспоминаниях А. В. Стерлиговой (Стерлигова А. В. Воспоминания о С.-Петербургском Екатерининском институте: 1850—1856. С. 34).

С. 529. Кто сердцу юной девы скажет ~ не изменись? и т. п.... — Цитата из поэмы «Цыганы» (1824).

С. 529. ...как дьяк, в приказах поседелый... — Цитата из «Бориса Годунова» (1825; сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»).

820

С. 530. ...помчит ли ее великолепная карета с гербами ~ прямо, прочие по-прежнему устремит глаза ~ с улыбкою скажет: «Там, в первый раз...» — Возможная отсылка к финальной сцене восьмой главы «Евгения Онегина» (строфы XLI, XLVI). Ср. у Пушкина: «Ей внятно все. Простая дева / С мечтами, сердцем прежних дней, / Теперь опять воскресла в ней»; и также: «...За те места, где в первый раз, / Онегин, видела я вас...».

С. 530. ...обрыскав свет, воротится к невским берегам. —Типичная для Гончарова разнохарактерная цитатная нагрузка фразы — с отсылкой к реплике Фамусова в «Горе от ума» (ср.: «Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?» — д. II, явл. 2) и к пушкинской поэтической фразеологии («невские берега», «невский брег» — о Петербурге); ср. в «Евгении Онегине»: «Иди же к невским берегам, / Новорожденное творенье...» (глава первая, строфа LX); в послании «К Языкову» (1828): «И я с веселою душою / Оставить был совсем готов / Неволю невских берегов»; в «Медном всаднике» (1833): «Поэт, любимый небесами / Уж пел бессмертными стихами / Несчастье невских берегов» (часть вторая).

С. 530. ...взглянет на колоннаду... — Ср. в «<Хорошо или дурно жить на свете?>»: «...здание строгого стиля с колоннадою...» (наст. т., с. 509).

С. 530. ...подобно тому монаху ~ не узнал своего монастыря. — Сюжет восходит к главе 35 «О славе небесней и радости праведных вечней» «Великого Зерцала», латинского сборника нравоучительных рассказов и легенд (XV в.), известного в России с конца XVII в. в переводах с польских изданий (текст см.: Державина О. А. «Великое зерцало» и его судьбы на русской почве. М., 1965. С. 215—217). Популярная легенда о монахе, заслушавшемся пения птички и не заметившем, как прошло 1000 лет (по другому варианту перевода — 300 лет), существует как в фольклорных и лубочных версиях, так и в литературных переложениях. Гончарову она могла быть известна, в частности, и по «Райской птичке» (1791) Н. М. Карамзина.

<УПРЕК. ОБЪЯСНЕНИЕ. ПРОЩАНИЕ>

Автограф (ИРЛИ, ф. 134 (А. Ф. Кони), оп. 8, № 2, Л. 1—2) — на двойном листе художественной почтовой бумаги, с датой в конце текста: «14 июня 1843 г.».

Впервые опубликовано: Цейтлин. С. 445 (с ошибкой в дате: «июля» вместо «июня»).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по автографу.

Прощальное послание Гончарова носит полуэпистолярный-полубеллетристический характер и адресовано Евг. П. Майковой, уезжавшей с семьей в Германию и Францию. Вместе с мужем, сыновьями Валерианом и четырехлетним Леонидом (Бурькой) и В. Андр. Солоницыным Евгения Петровна выехала из Петербурга 15 июня 1843 г.1 Со

821

словами прощания к ней обратился не только Гончаров, но и Бенедиктов; под его стихотворным посланием «Е. П. Майковой» также стоит дата «14 июня».1 27 декабря того же года Майковы вернулись в Петербург.2

В письме к Евг. П. и Н. А. Майковым от 22 июля 1843 г., вспоминая их недавний отъезд и, вероятно, свое «объяснение», Гончаров писал: «В дружбе объясняться нет надобности, потому что недавно расстались и забыть друг друга никак не могли; что касается до любви, то объясняться Вам в ней, Евгения Петровна, нахожу теперь неудобным, даже опасным, потому что письма получает с почты, вероятно, Николай Аполлонович и, пожалуй, прочтет: что тогда будет? Я думаю, Вам и так порядком досталось от него за то, что, садясь здесь в почтовую карету, помните?.. но тс...». Переходя на серьезный тон, Гончаров продолжает: «В течение недели я еще могу кое-как помириться с мыслию, что Вы за границей, но едва настанет воскресенье — я с утра начинаю сильно чувствовать, что Вас нет: Вы оставили страшную пустоту».

Наполненное шутливыми намеками и недосказанностями, письмо Гончарова, как и «(Упрек. Объяснение. Прощание)», передает атмосферу живой игры и свободы в отношениях, которые существовали между ним и старшими Майковыми. С Евгенией Петровной писателя связывала многолетняя дружба и интимно-доверительная переписка.

По замечанию А. Г. Цейтлина, «<Упрек. Объяснение. Прощание>» имеет автобиографическую ценность: Гончаров познакомился с Евг. П. Майковой в 1835 г., и, «таким образом, дружба их продолжалась те самые „восемь лет”, о которых говорится в этом отрывке» (Цейтлин. С. 445). К литературным достоинствам гончаровской шутливой миниатюры Цейтлин отнес «членение письма на три части, придающее ему внутреннюю четкость, психологическую наблюдательность Гончарова, тонкий юмор, наконец, элегический конец, в котором автор письма сравнивает себя со „старой, давно прочтенной, ветхой книгой”» (Там же).

Рассматривая прощальное послание Гончарова в контексте его раннего творчества, Вс. Сечкарев отметил, что это «еще один пример того, как Гончаров этого периода любил соединять романтический пафос с сугубо индивидуальным ироническим отношением к своим героям» (Setchkarev. P. 37). Здесь используется его излюбленный прием — «техника ныряния», по Сечкареву — резкие переходы от торжественной риторики к нарочито «низкой» лексике (типа вульгаризма «куда лезешь?» рядом с выражением «на алтаре любви и дружбы»).

Нельзя не сказать, что Гончаров не был одинок и в своей «беспредельной признательности» Евгении Петровне, и в любви, которой так и не нашел определения. Теплые и благодарные воспоминания оставили о старших Майковых А. В. Старчевский, И. И. Панаев, Д. В. Григорович, С. Д. Яновский, Е. А. Штакеншнейдер. Ряд стихотворных посланий

822

посвятил Евг. П. Майковой В. Г. Бенедиктов. С «сыновним уважением» относился к ней Ф. М. Достоевский (см. его письмо Евг. П. Майковой от 14 мая 1848 г. — Достоевский. Т. XXVIII, кн. 1. С. 146). Из Петропавловской крепости. 22 декабря 1849 г. он писал брату: «Скажи несколько слов, как можно более теплых, что тебе самому сердце скажет, за меня Евгении Петровне. Я ей желаю много счастия и с благодарным уважением всегда буду помнить о ней» (Там же. С. 163). Г. П. Данилевский в неопубликованном письме к Евгении Петровне от 30 апреля 1853 г., назвав ее дом «второй родиной», признавался: «Ваш уголок, с поэзией живописи и с живописью поэзии, с пением и добротою сердец, обитающих в нем, мне всегда казался каким-то волшебством, каким-то ясным и успокояющим исключением из общей нашей жизни (ИРЛИ, № 8879, л. 1). И. И. Лажечников, посылая Евгении Петровне. свои сочинения и благодаря ее за письмо, обещал «хранить его как драгоценный диплом». «Похвала умной и любящей женщины, писал он, — дороже для меня журнальных отзывов» (ИРЛИ, № 8924 л. 1). Для Ап. Майкова мать неизменно оставалась «образцом всех женщин» (из его письма к матери от 14 декабря 1848 г. — ИРЛИ, № 17015, л. 9).

Э. Сю

АТАР-ГЮЛЬ

ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА

Перевод с французского

(С. 534)

Автограф неизвестен.

Впервые опубликовано: Телескоп. 1832. Ч. 10. № 15. С. 298–322, без подписи (ценз. разр. — 29 сент. 1832 г.).

В собрание сочинений включается впервые.

Печатается по тексту первой публикации, единственному источнику текста.

Уже в юности, начиная с 14–15-летнего возраста, Гончаров, по его собственному свидетельству в письме к вел. князю Константину Константиновичу от января 1884 г., много переводил (см. выше, с. 610). Переводил он и позднее — с французского, немецкого и, возможно, с английского, причем это были не только деловые бумаги, связанные с его службой в Департаменте внешней торговли Министерства финансов, но и беллетристика. Из беллетристики он напечатал «несколько компиляций и переводов» (см. выше, с. 611). Вероятно, на страницах журналов 1830–1840-х гг. среди многочисленных переводных отрывков1 могут встретиться и переводы Гончарова.

823

В литературном кружке Майковых (о нем см. выше, с. 612–620) интерес к переводам (особенно с французского) был очень велик. Так, в рукописном журнале «Подснежник» только за 1835–1836 гг. было помещено шесть переводов с французского.1 Таким образом, поиск переводов Гончарова возможен и по печатным, и по рукописным архивным источникам, однако проблема атрибуции и в том и в другом случае представляется трудноразрешимой.

Прямое свидетельство о принадлежности Гончарову перевода двух глав из романа Э. Сю «Атар-Гюль» содержится в Автобиографии 1868 г.: «... переводил на русский язык роман “Атар-Гюль”, отрывок из которого был помещен в журнале “Телескоп” за 1832 год». Этот перевод явился, таким образом, первым печатным литературным опытом будущего писателя.2

Роман был прочитан Гончаровым в издании, с которого, несомненно, и осуществлен перевод: Sue. Atar-Gull. P. 279–308. Публикация в «Телескопе» состоялась в бытность Гончарова студентом второго курса словесного отделения Московского университета. Предложил ли ему эту работу редактор «Телескопа» Н. И. Надеждин, охотно привлекавший молодежь к участию в своем журнале, или сам Гончаров решил взяться за перевод популярного романа — неизвестно. Работал он над ним, по-видимому, или непосредственно перед поступлением в университет, или на первом курсе словесного отделения (ср.: Рыбасов. С. 11).

Печатание небольших отрывков из романов европейских писателей было обычным делом для редакции «Телескопа», которая заботилась лишь о том, «чтобы помещаемые статьи были предлагаемы под формою сколько возможно легкою и неутомительною для внимания...».3 По словам Н. К. Козмина, «молодежь доверчиво и благожелательно относилась к Надеждину: несла ему на просмотр и подвергала его суду свои работы <...>. И даже Гончаров, сторонившийся кружка юных идеалистов, вручил Надеждину свой первый литературный труд: “Отрывок из романа Евгения Сю Атар-Гюль”».4 Студенту Московского университета было тем проще найти доступ в редакцию «Телескопа», что Н. И. Надеждин преподавал на факультете теорию изящных искусств и археологию; о нем Гончаров в своих воспоминаниях «В университете» отзывался с большим уважением: «Это был самый симпатичный и любезный человек в обращении, и как

824

профессор он был нам дорог своим вдохновенным, горячим словом. (...) Он один заменял десять профессоров...».

В основе выбранного для перевода эпизода из ультраромантического романа-фельетона Э. Сю — напряженная психологическая коллизия: добрый по отношению к аборигенам колонист-рабовладелец с его очаровательным семейством — и суровая секта отравителей, состоящая из беглых негров-мстителей, суеверных и жестоких; нежная и невинная девушка европеянка — и романтический «дикий» герой, приносящий ее в жертву, повинуясь зову крови своего убитого белыми отца.

Перевод Гончарова отличается большой точностью. Но вместе с тем писатель вносит в текст некоторые изменения. Большинство экзотизмов заменено нейтральными эквивалентами (например, названия конкретных птиц — словом «птицы», специальных видов тропических растений — словом «кустарник» и т. п.). Кроме трудностей перевода, здесь можно предположить стремление сделать текст более доступным для восприятия русским читателем. Так, от себя переводчик добавляет комментарий даже к слову «лиана»: «американское растение». Отдельные неточности перевода следует объяснить недостаточно свободным владением языком, большинство же — стремлением избежать некоторых сентиментальных длиннот или излишних пейзажных подробностей. Иногда более выразительные эпитеты заменены нейтральными (например, «сильный» удар вместо «страшный»). Отступление от оригинала в концовке вызвано желанием Гончарова психологически усилить впечатление: он заставляет г-на Виля повторить свое запоздалое предложение: «Отворим... отворим теперь...» (наст, том, с. 545; ср. у Сю: «Ouvrons maintenant»).

Гончаров снимает один из эпиграфов к главе 3 (стихотворный), что, вероятно, следует объяснить трудностью задачи поэтического перевода. Показательно, что в переводе опущено послесловие, где дается описание повадок ядовитых змей американских джунглей и объясняется, на чем был основан жестокий замысел героя. Возможно, что некоторая таинственность концовки, по мнению автора перевода (или редакции), больше отвечала массовому читательскому вкусу, воспитанному на Погодине и Марлинском. А. Г. Цейтлин считал, что «Гончаров начал с того, что отдал значительную дань романтическому направлению» (Цейтлин. С. 31). К тому же выводу склонялись и другие исследователи — Н. И. Пруцков, А. Н. Рыбасов, О. А. Демиховская (см. также: Краснощекова. Гончаров и русский романтизм. С. 304–316).

Связь с французской «неистовой» литературой Гончаров ясно обозначил в герое «Обыкновенной истории». В литературных опытах Александра Адуева заметны были «незнание сердца», излишняя пылкость, неестественность, ходульность. «Героем, возможным в драме или повести», Адуев «воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста» (наст, том, с. 268), которых заставлял действовать и чувствовать согласно ультраромантическому канону. В повести Александра Адуева из американской жизни Цейтлин не без основания отметил эпигонское подражание романтической прозе Шатобриана (Цейтлин. С. 32), но эта параллель, по-видимому, не строго обязательна и может быть заменена другими.

По предположению исследователя, «некоторые из литературных опытов Гончарова, которые он уничтожал тотчас после их написания, недалеко ушли от ультраромантических повестей Александра Адуева» (Там же. С. 32).

Среди юношеских увлечений Александра Адуева числятся произведения «двух новейших французских романистов», откуда герой почерпнул

825

определения «истинной дружбы и любви». Адуев цитирует романы «Атар-Гюль» Э. Сю и «Зеленая рукопись» Г. Друино (см. выше, с. 323–324), причем цитируются они в собственном переводе Гончарова, хотя к 1847 г. уже существовали их русские переводы. Оба принадлежат к разряду так называемых «piraterie» (пиратских или морских романов) и действительно служат образчиками воплощения в литературе «неистовых» страстей и ультраромантических настроений.

Отношение к раннему периоду творчества Э. Сю в России в 1830–1840-е гг. было разным.1 Белинский в рецензиях на переводы произведений Сю этого периода отнюдь не включает его в число образцовых французских писателей. Так, в рецензии «Три рассказа Сю» (1838) критик утверждает, что они «обнаруживают в Евг. Сю талант рассказчика, и их <...> можно б было с удовольствием читать, если бы из-за них не высовывалось лицо рассказчика с страшными гримасами à lord Byron» (Белинский В. Г. Поли. собр. соч.: В 13 т. М, 1953. Т. II. С. 493). Более развернутая характеристика творчества писателя дана Белинским в его отзыве на перевод «Парижских тайн» (1844). Оценивая главный роман Сю как «самое жалкое и бездарное произведение», в котором хороша только сама социальная идея, критик вновь напоминает, что «некогда он хотел играть роль Байрона и кривлялся в сатанинских романах вроде “Атар-Гюля”, “Хитано”, “Крао”; но это оттого, что тогда книгопродавцы и журналисты еще не бегали за ним с мешками золота в руках. Сверх того, мода на поддельный байронизм уже прошла» (Белинский. Т. VII. С. 65). Э. Сю периода «Парижских тайн» — это, по Белинскому, «филистер, буржуа, добрый малый» (Там же. С. 65).

Совершенно иную точку зрения защищал в 1847 г. В. Н. Майков, непосредственно принадлежавший к ближайшему окружению Гончарова 1840-х гг.2 Майков считал, что уже первые романы Э. Сю, «несмотря на недостатки, красноречиво свидетельствовали о поэтическом призвании писателя. В них просвечивала личность молодого человека, заплатившего дань впечатлениям эпохи». Это разочарованный юный моряк, принимавший «необходимые толчки и поучительные страдания», которые на него сыпались при начале его служебного поприща, «за доказательство безвыходности своего положения и господства в мире абсолютного зла». Все это, — резюмировал Майков, — «отчасти можно применить к личности Сю, особенно судя по направлению первых его романов».3 «Таким образом, с одной стороны, в первых (исполненных, по Майкову, «ультрапессимизма». — Ред.) произведениях Сю выразился характер эпохи отрицания <...> с другой стороны, та среда, в которой Сю рос и развивался, образ жизни на корабле и нескончаемая борьба со всеми признанными в человечестве ужасами — войною, бурею, голодом, чумою, бунтом, и не признанными — отчуждением от общества <...> унынием и сомнениями, которых нечем разогнать в сообществе добрых, но немудрых моряков, придали яркий колорит его морским романам. В лице Сю выразился и моряк, и юноша современной ему эпохи; если бедность внутренней жизни моряков отозвалась в его

826

романах, зато все силы свои положил он на воспроизведение того, что составляло предмет его живых симпатий: никто из французских писателей не изобразил так живописно быт моряков. Отношения матросов, их привязанности, ненависти, их разгул, их безусловная покорность начальнику, наконец, их суеверия, приметы, отчаянная, бешеная храбрость — все это с удивительною живостью передано в “Саламандре”, “Атар-Гюле”, “Корсаре” и других более или менее удачных произведениях Сю».1

Вряд ли возможно утверждать с уверенностью, что сходно с В. Н. Майковым понимал в начале 1830-х гг. раннее творчество Э. Сю и будущий автор «Фрегата “Паллада”». Но во всяком случае, выпускник университета Александр Адуев всерьез воспринимает данное в «Атар-Гюле» определение дружбы (см.: Sue. Atar-Gull. P. 164; ср. также выше, с. 770–771).

С. 534. Там страдания ~ Байрон. «Дон Жуан», гл. VIII, ст. 13. — Отрывок из песни 8 (строфа XIII) поэмы «Дон Жуан» в распространенном французском переводе, подписанном инициалами «А. Р. ...Т.», в изд.: Oeuvres complètes de Lord Byron, traduites de l’anglais par A. P. ... T., precédée d’une notice sur lord Byron par M-r Charles Nodier. Paris, 1824. Vol. 12. P. 96.

C. 534. В этом блаженном мире ~ Виктор Гюго. «Ода XVI». — Финал оды XVI «Под сенью ребенка» («A l’ombre d’un enfant») из книги 5-й од (1819–1821). См.: Odes et ballades, par Victor Hugo. 5-me ed. Paris, 1829. T. II. P. 242.

C. 534. Еще в 1822 году ~ в архивах острова Св. Петра (Мартиники). — В период колонизации Антильских островов англичанами и французами (с XVI в.) острова, относящиеся к административному центру Гваделупа, были населены жестоким и воинственным племенем караибов, сопротивлявшимся порабощению со стороны колонизаторов.

С. 536. ...отравители справедливы в своем мщении... — Далее Гончаровым, а возможно, редакцией или цензурой, при переводе опущена фраза: «Les empoisonneurs avaient <...> l’espèce d’intégrité sauvage qui a de tout temps présidé à ses terribles associations du faible contre le fort, depuis les chrétiens jusqu’aux carbonari» (Sue. Atar-Gull. P. 286; перевод: «У отравителей было <...> что-то вроде дикой честности, которая всегда управляет дикими сообществами, создаваемыми слабыми против сильных, начиная с христиан и кончая карбонариями».

С. 538. ...иди и сверши предприятое. — От глагола «предприимать» (т. е. предпринимать). См.: Словарь церковно-славянского и русского языка. СПб., 1847. Т. 3. С. 433).

С. 539. Глава третья. — Далее при переводе, как уже указывалось, опущен первый эпиграф к гл. 3, представляющий собой отрывок из стихотворения «К матери» («A la mère»), которое вошло в сборник «Поэтические опыты» Дельфины Жирарден (псевдоним: «Дельфина Ге»), французско-швейцарской романистки, переводчицы и поэтессы (см.: Essais poétiques, par M-lle Delphine Gay. Bruxelles, 1824. P. 7).

C. 539. Изредка только поднимал ~ Жюль Жанен. «Мертвый осел». — Подобного текста в указанном произведении Жанена («L’âne mort et la femme guillotinée», 1829) обнаружить не удалось.

С. 540. ...В наших краалях... — У народов Юго-Восточной Африки крааль — кольцеобразное поселение, в котором хижины расположены по кругу и обнесены общей изгородью, а внутренняя площадь служит загоном для скота.

827

С. 545. При входе их змей скрылся в окно. — Далее, как уже отмечалось, редакцией или Гончаровым опущено послесловие:

«Il reste à expliquer ce fait, historique l’ailleurs, et la part qu’Atar-Gull eut à cet événement tragique.

Connaissant, comme tous les nègres, les habitudes des animaux de la contrée, il eut un rayon d’espoir quand il proposa à Théodorick de porter le serpent mort dans la chambre de Jenny.

Il savait que ces animaux s’accouplaient toujours, et que le mâle, rentrant dans son trou et ne trouvant plus sa femelle, la chercherait et suivrait peut-être sa piste.

Aussi eut-il le soin, comme on l’а dit, de prendre la femelle par la queue, à cette fin que la partie saignante, écrasée, traînée par terre, laissât une trace, un fumet, capables de guider le mâle...

Ce qui arriva...

Le mâle en entrant dans son trou, et ne trouvant pas sa femmele, suivit sa piste, arriva au pied de la fenêtre du rez-de-chaussée, où le nègre, par un excès d’infernale prévision, avait encore écrasé une partie du corps, grimpa, souleva la jalousie... entra dans la chambre, étrangla Jenny et regagna son antre.

Atar-Gull avait calculé juste: la haine se trompe rarement» (Sue. Atar-Gull. P. 308); перевод: «Остается объяснить это событие, действительно происшедшее в другом месте, и роль, которую играл в трагическом эпизоде Атар-Гюль.

Так как он, подобно всем неграм, хорошо знал повадки местных животных, то ему блеснул луч надежды, когда он предложил Теодорику принести мертвого змея в комнату Дженни.

Ему было известно, что эти животные всегда живут брачными парами и что если самец, вернувшись в свою нору, не найдет в ней самки, то станет ее искать и, возможно, поползет по ее следу.

Поэтому Атар-Гюль и позаботился, как и было сказано, взять самку за хвост, с тем чтобы раздробленная кровоточащая часть, волочась по земле, оставляла бы след и характерный запах, способный привлечь самца и направить его...

Так и произошло...

Самец, проникнув в свою нору и не найдя самки, пополз по следу, достиг окна первого этажа (а там, с адским предвидением, негр раздробил дополнительно часть змеиного тела); затем он вполз наверх, приподнял жалюзи... проник в комнату, задушил Дженни и вернулся в свое убежище.

Атар-Гюль рассчитал точно: ненависть редко ошибается».

Сноски

Сноски к стр. 610

1 О служебной карьере Гончарова см. подробнее: Муратов А. Б. И. А. Гончаров в Министерстве финансов // Гончаров. Новые материалы. С. 37—57; Лобкарева А. В. Новые материалы о службе И. А. Гончарова в Департаменте внешней торговли // Гончаров. Материалы. С. 291—296.

2 См.: РХЛ. 1859. № 14. 10 мая. С. 37—38. Со времени публикации А. Мазоном автографа (PC. 1911. № 10. С. 34—41) именно этот текст воспроизводился в собраниях сочинений Гончарова (1952; 1952—1955; 1977).

Сноски к стр. 611

1 РНБ, ф. 209, № 4, л. 23 об.; в печатный текст не вошло.

2 См.: Шпицер С. Забытый классик: Материалы для биографии И. А. Гончарова // ИВ. 1911. № 11. С. 684; см. также: Летопись. С. 21.

Сноски к стр. 612

1 См.: Гончаров в воспоминаниях. С. 32 (сведениям Потанина, как известно, не всегда можно доверять: его воспоминания изобилуют фактическими ошибками — см.: Там же. С. 263).

2 См.: Mazon. P. 51—56; Ляцкий. С. 109—114; Ляцкий. Роман и жизнь. С. 111—117; Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 58—66; Цейтлин. С. 28—30; Рыбасов. С. 28—48; Евстратов; Демиховская; Деркач; Сомов В. П.: 1) Анонимная повесть «Красный человек» в рукописном журнале Майковых // Гончаров. Новые материалы. С. 99—108; 2) «Редакция „Подснежника” имеет честь предложить...»: (О неизвестной пародии И. А. Гончарова) // РЛ. 1970. № 3. С. 92—99; Гродецкая А. Г. Литературное окружение молодого Гончарова: (по материалам архива Пушкинского Дома) // Гончаров. Материалы. С. 55—66.

3 Впрочем, Гончаров еще по Москве знал Юнию Дмитриевну Гусятникову (в замужестве Ефремову), племянницу Евг. П. Майковой, 1833 г. Гончаров датировал (см. его письмо к Евг. П. и Н. А. Майковым от 20 ноября 1852 г.) начало своего длительного и безответного увлечении «Юнинькой», впоследствии не раз шутливо обыгранного как в письмах, так и в прозе (см. комментарий к «Лихой болести», с. 633).

Сноски к стр. 613

1 Общая оценка литературного дома Майковых как «барски-эстетского салона» (см.: Цейтлин. С. 30), противоречащая большинству мемуарных свидетельств (И. И. Панаева, Д. В. Григоровича, А. В. Старчевского, С. Д. Яновского, Е. А. Штакеншнейдер и др.; см. также ниже, с.821—822),отчасти уже пересмотрена в работах Н. К. Пиксанова, Н. Г. Евстратова, О. А. Демиховской, С. С. Деркача, справедливо писавших о неоднородном составе майковского кружка, о несомненном влиянии на умонастроения его участников таких крупных ученых и государственных деятелей, как А. П. Заблоцкий-Десятовский, о роли в кружке университетских сокурсников Аполлона и Валериана Майковых и своеобразии рано сформировавшихся научных интересов и общественно-политических взглядов последнего.

2 Все три выпуска рукописного журнала, сохранившиеся в семейном архиве Майковых — за 1835, 1836 и 1838 гг., — имеют только архивную датировку (подтверждаемую немногочисленными датами, проставленными под редакционными и стихотворными текстами). В основном же и проза, и стихи в «Подснежнике»не датированы и, по всему судя, писались непосредственно в год «издания» журнала. С датировкой выпусков «Подснежника» связан ряд укоренившихся в исследовательской литературе фактических ошибок и — как результат — необоснованных толкований. Так, первый выпуск журнала был ошибочно датирован 1836 г. в работах: [Семевский М. И.] Аполлон Николаевич Майков в 1836—1839: Рукописный альманах 1839 года // PC. 1888. № 5. С. 531; Златковский М. Л. Аполлон Николаевич Майков: 1821—1897: Биогр. очерк. 2-е изд., значит. доп. СПб., 1898. С. 16; Языков Д. Д. Жизнь и труды А. Н. Майкова: Материалы для истории его литературной деятельности. М., 1898. С. 9 и др. А. П. Рыбасов, опубликовавший впервые в 1938 г. четыре стихотворения Гончарова («Отрывок. Из письма к другу», «Тоска и радость», «Романс», «Утраченный покой»), датировал их 1835—1836 гг., отнеся к 1836 г. № 3 и 4 «Подснежника» за 1835 г., в которых и были помещены последние три из перечисленных стихотворений (ошибочно датированы и в его монографии: Рыбасов. С. 36, а также в изд.: Летопись. С. 20—21; Демиховская. С. 65; Деркач. С. 18, хотя ранее датировка корректировалась — см.: Цейтлин. С. 33, 450). Только с учетом времени создания стихотворений (год для начинающего автора — немалый срок при стремительно сменявших друг друга в середине 1830-х гг. литературных авторитетах) решается проблема зависимости ранних поэтических опытов Гончарова от творчества его современников, будь то Пушкин, Лермонтов или Бенедиктов (подробнее см. ниже, с. 626—627).

Сноски к стр. 614

1 Единственный автограф (скорописью) — написанная гекзаметром подробная издательская «исповедь» Солоницына, грустная хроника его одиноких многодневных трудов, замыкающая альманах «Лунные ночи» («Эпилог»).

Сноски к стр. 615

1 Можно предположить, что «Тетрадь XII» условно объединяла четыре выпуска журнала (как и предыдущие тома): только таким образом решается вопрос об общем числе изданных рукописных «тетрадей» (в сумме их получается 12) и о полной или неполной их сохранности в семейном архиве Майковых.

2 Сведения о нем сообщены Н. В. Гавриловой. Стихотворения Карелина в печати появлялись дважды — в сб. «Венера» (М., 1831. Ч. 2) и «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду”» (1839. Ч. 2). В существующих исследованиях поэт Карелин был ошибочно отождествлен с известным путешественником и естествоиспытателем Г. С. Карелиным (см.: Деркач. С. 24; Краснощекова Е. А.: 1) Примечания // 1977. Т. I. С. 517; 2) «Фрегат „Паллада”»: «Путешествие» как жанр (Н. М. Карамзин и И. А. Гончаров) // РЛ. 1992. № 4. С. 13 и др.).

3 По всей видимости, еще до своего отъезда в Тобольск летом 1836 г. в «Подснежнике» за тот же год Ершов поместит два стихотворения («Русский штык»и«Двадцать пятое декабря» — <№ 2>», которыми завершится его участие в майковских изданиях.

Сноски к стр. 616

1 О Крюкове см.: Вацуро В. Э.: 1) Александр Крюков и его стихи // Прометей: Ист.-биогр. альм. М., 1987. Т. 14. С. 252—263; 2) А. П. Крюков // Поэты 1820—1830-х годов. Л., 1972. Т. 1. С. 538—540 (Б-ка поэта; Большая сер.); 3) А. П. Крюков // Русские писатели: 1800—1917: Биогр. словарь. М., 1994. Т. 3. С. 185—186.

2 См.: Демиховская О. А. Неизвестная повесть И. А. Гончарова «Нимфодора Ивановна» // РЛ. 1960. № 1. С. 139—144; Демиховская. С. 73—78; Гончаров И. А. Нимфодора Ивановна / Публ. О. А. Демиховской // Неделя. 1968. № 1—4. Полемику см.: Чемена О. А. Об одной спорной атрибуции // РЛ. 1975. № 4. С. 159—162. Ср. также: Гончаров И. А. Нимфодора Ивановна: Повесть; Избранные письма / Сост., подгот. текста и комментарии О. А. Марфиной-Демиховской и Е. К. Демиховской. Псков, 1992; Гончаров И. А. Нимфодора Ивановна: Повесть / Публ. О. А. Марфиной-Демиховской // Москва. 1993. № 5. С. 42—67.

3 См.: Сомов В. П. Анонимная повесть «Красный человек» в рукописном журнале Майковых // Гончаров. Новые материалы. С. 99—116.

4 Помещен: Подснежник. 1836. <№ 2>. Л. 62—63 об. (нотное приложение; автор музыки — Любовь Ивановна Бороздна, жена В. П. Бороздны, брата поэта, также дружного с Майковыми).

Сноски к стр. 617

1 Е. Ф. Корш не был ни разу упомянут в указанных выше исследованиях, посвященных деятельности кружка Майковых. Вероятно, именно он, а не Солоницын-старший, как предположил В. П. Сомов(см.: Сомов В. П. «Редакция „Подснежника” имеет честь предложить...»: (О неизвестной пародии И. А. Гончарова). С. 95), выступал под псевдонимом «Ефим Феоктистович Куролопатин» в «Подснежнике» за 1835 г.

2 О нем см.: Ходж Т. «Где ты, мой брат?»: Поэт и чиновник Василий Алябьев // Лица: Биогр. альманах. М.; СПб., 1993. Вып. 2. С. 39—58.

3 О существовании культа Жуковского, не столько романтика, сколько «поэта-христианина», свидетельствует анонимный прозаический отрывок «Поэт», принадлежащий, скорее всего, Евг. П. Майковой (Подснежник. 1835. № 4).

4 В прозе Майковой присутствует и «байроническая» тема (повесть «Мария» (Подснежник.1835. №1, 2) — мелодраматическая история любви героини к Байрону), и популярный у русских романтиков (известный прежде всего по поэме «Борский» (1829) А. И. Подолинского) мотив неразгаданного, приводящего к роковой развязке сомнамбулизма.

Сноски к стр. 618

1 Солоницын — автор повестей «Медовый месяц» (БдЧ. 1840. Т. 40) и «Царь — рука Божья. Быль времен Петра Великого» (М. 1841. № 7), а также переводов романов Диккенса «Жизнь и приключения английского. джентльмена мистер Николая Никльби» (БдЧ. 1840. Т. 38—39) и «Записки бывшего Пиквикского клуба» (Там же. Т. 40—41).

Сноски к стр. 619

1 О газете см.: Евстратов. С. 200—201.

2 Речь идет о Екатерининском институте, на «пятницах» в котором Гончаров регулярно бывал в начале 1840-х гг.; впечатления от этих посещений легли в основу «этюда» «<Хорошо или дурно жить на свете?>» и очерка «Пепиньерка» (подробнее см. в примечаниях к ним).

3 Своим названием королевство обязано дому генерала Трузсона на Новоисаакиевской ул., д. 21, где в это время жили Майковы.

Сноски к стр. 620

1 Имеется в виду Солоницын-младший.

2 См.уточнение даты его первого выступления в печати: Баевский В. С. А. Н. Майков // Русские писатели: 1800—1917: Биогр. словарь. Т. 3. С. 454.

3 Атрибуцию см.: Кийко Е. И. Об авторе стихотворений, ошибочно приписывавшихся Салтыкову-Щедрину // Вопросы изучения русской литературы XI—XX веков. М.; Л., 1958. С. 313—316.

Сноски к стр. 621

1 См., к примеру, его статью против В. Гюго и «ультраромантизма» (Телескоп. 1832. № 11); подробнее: Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе. Варшава, 1903. Т. 1. С. 328—361.

Сноски к стр. 622

1 См.: Краснощекова. Гончаров и русский романтизм; Тихомиров В. Н.: 1) Традиции романтизма в творчестве Тургенева и Гончарова // Учен. зап. Курск. пед. ин-та. 1968. Т. 51. С. 72—86; 2) «Небывалый приток фантазии»: О романтической лексике в романе Гончарова «Обрыв» // Рус. речь. 1975. № 3. С. 34—39; 3) И. А. Гончаров: Литературный портрет. Киев, 1991. С. 82 и след.; Карташова И. В.: 1) О роли романтического элемента в романах Гончарова «Обыкновенная история» и «Обломов» // Учен. зап. Казан. ун-та. 1969. Т. 129. Кн. 7. С. 111—131; 2) И. А. Гончаров // Русский романтизм: Учеб. пособие. М., 1974. С. 268—276; Манн Ю. В. Поэтика русского романтизма. М., 1976. С. 281—283 и др.

Сноски к стр. 623

1 Публикацию писем Солоницына см.: Груздев А. И.: 1) В. А. Солоницын о неизвестном романе И. А. Гончарова // Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та. 1948. Т. 67. С. 108—114; 2) К вопросу о замысле романа И. А. Гончарова «Старики»: (Письмо В. А. Солоницына к И. А. Гончарову) // Вопросы изучения русской литературы XI—XX веков. М.; Л., 1958. С. 332—335. Письма Солоницына публикуются полностью в начальном томе гончаровского эпистолярия настоящего издания.

2 Солоницын уехал за границу летом 1843 г.; следовательно, роман был начат в первой половине года или еще раньше.

Сноски к стр. 625

1 Сохранились свидетельства современников и о более поздних «аутодафе», в которых погибли многие рукописи писателя (см.: Гончаров в воспоминаниях. С. 166; Шпицер С. М. И. А. Гончаров. СПб., 1912. С. 35).

2 В очерке «Литературный вечер» профессор, во многом выражая вкусы и оценки Гончарова, выделяет «Капитанскую дочку», «Героя нашего времени», «Евгению Гранде», «Отца Горио», «Дэвида Копперфилда», «Пиквикский клуб» как великие романы, в которых «художественность задачи есть и цель, и средство...».

Сноски к стр. 626

1 См.: Гончаров И. А. Неизданные стихи // Звезда. № 5. С. 243—245.

2 О сб. «Мечты и звуки» (1840) см.: Некрасов. 1981. Т. 1. С. 644—663 (коммент. В. Э. Вацуро).

3 См.: Бродская. С. 141—144; Цейтлин. С. 34; Setchkarev. P. 16.

4 См.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 715 (Б-ка поэта; Большая сер.) (коммент. Б. В.Мельгунова).

Сноски к стр. 627

1 Явными эпигонами Бенедиктова были юные поэты майковского кружка — В. Ап.Солоницын и, в еще большей степени, Я. А. Щеткин (о них см. выше, с. 615—6120), однако и в их стихах подражательные элементы появляются далеко не сразу — см. стихотворения «Просьба моря» и «Весеннее чувство» Солоницына в «Подснежнике» за 1838 г. и «Лунных ночах» (1839); «Развалины», «К древнему мечу», «Душа», «Орел» Щеткина в «Лунных ночах» (1839). В качестве иллюстрации откровенного подражательства можно привести заключительные строки стихотворения «Душа» Щеткина: «Полон света, полон славы, / Блеща дивной красотой, / Купол неба величавый / Опрокинут над землей».

2 См.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 60; Демиховская. С. 66; Udolph L. Goncarovs Anfänge// Leben, Werk und Wirkung. S. 159; подробнее см. ниже, с. 627.

3 Ср.: «В стихах Гончарова нетрудно заметить и подражание пушкинской интонации. Несмотря на внешнюю их „гремучесть”, стихи не лишены искренности» (Рыбасов. С. 35).

Сноски к стр. 628

1 Звезда. 1938. № 5. С. 246. См. также: Рыбасов. С. 35. Это мнение разделял и Н. И. Пруцков, писавший о стихотворении «Тоска и радость»: «Выраженные в нем разочарование, тоска и сомнения не ведут к безысходному конфликту с миром, не возводятся в абсолютный принцип восприятия действительности, а сменяются оптимистическим прославлением красоты жизни, земных радостей» (Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. М., 1962. С. 5).

2 Подробный анализ характера пародирования см.: Цейтлин. С. 35—37.

3 См.: Тургенев. Сочинения. Т. I. С. 314, 536; Т. VI. С. 17, 418. Сопоставление автоцитат у Гончарова и Тургенева было проделано в докладе Ж. Зельдхейи-Деак на международной конференции в Ульяновске, посвященной 180-летию со дня рождения И. А. Гончарова (1992).

Сноски к стр. 631

1 Звезда. 1936. № 1. С. 232.

2 См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. 1. С. 112; Словарь русских народных говоров. Л., 1968. Вып. 3. С. 74.

Сноски к стр. 632

1 См. об этом: Мельник В. И. Философские мотивы в романе И. А. Гончарова «Обломов» // РЛ. 1982. № 3. С. 96; Недзвецкий. С. 42—44.

2 О том, что Николай Аполлонович и за границей не интересуется достопримечательностями и «предан рыбной ловле», Евгения Петровна пишет сыну Аполлону из Дрездена 28 июля 1843 г. (ИРЛИ, № 17374, л. 17); пожелания счастливого лова содержатся во многих письмах друзей и родных, адресованных Николаю Аполлоновичу в Италию; Дудышкин подписывает одно из них: «Ваш верный последователь рыболов Дудышкин» (ИРЛИ, № 17370, л. 8 об.).

3 Ср. идиллию В. Г. Бенедиктова «Вот как это было» (1839; первоначальное название — «Рыбари»: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 172—173 (Б-ка поэта; Большая сер.)), классическую идиллию Ап. Майкова «Рыбная ловля» (1855). Не случайно «идиллическую» окраску приобретают «рыболовные» сцены у Гончарова в «Обыкновенной истории» (часть вторая, гл. II; см. ниже, с. 780, примеч. к с. 397), а сцену ловли акулы во «Фрегате „Паллада”» он называет «морской идиллией» (см. его письмо к Евг. П. и Н. А. Майковым от 13 января 1855 г.) Традиция эта была, безусловно, ориентирована на широко известную идиллию Н. И. Гнедича «Рыбаки» (1822).

Сноски к стр. 633

1 О бабушке Гончаров упоминает и в письме А. П. и Ю. Д. Ефремовым от 22 июля (3 августа) 1847 г., посвященном смерти Вал. Майкова («...а вот она здравствует себе да похлопывает глазами: непостижимо!»).

2 См.: Звезда. 1936. № 1. С. 233; Деркач. С. 24; 1977. Т. I. С. 517 (коммент. Е. А. Краснощековой). См. также выше, с. 615.

3 Солоницын вел затянувшееся на многие годы и крайне запутанное дело о наследстве Евг. П. Майковой — уральских заводах ее отца, московского купца-золотопромышленника П. М. Гусятникова (ум. 1816); об этом см. в его неоконченной биографии, составленной Л. Н. Майковым (Mazon, Р. 423), и деловой переписке с Н. А. Майковым (ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156).

4 См.: Звезда. 1936. № 1. С. 233.

5 См., например, письма от начала октября 1842 г. к Н. А. и А. Н. Майковым («...я толстею, ленюсь и скучаю, как прежде») и от 14 декабря того же года с подписью: «Принц де Лень». Подпись: «Де Лень» стоит и под записью в альбоме Е. В. Толстой (февраль 1843 г.). Шутливые изобличения собственной лени в ранних письмах сменятся в более поздних письмах писателя осознанием в себе сонливости, лени как тяжелого недуга (см. письма к И. И. Льховскому от 20-х чисел июня 1853 г., Е. А. и С. А. Никитенко от 6 (18) августа 1860 г. и др.).

Сноски к стр. 634

1 О юмористической газете Майковых см. выше, с. 619—620.

2 Прежде всего ассоциации с героями «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (1834) (см.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 62; Setchkarev. P. 26). По мнению Вс. Сечкарева, Тяжеленко напоминает также Сторченко из повести «Иван Федорович Шпонька и его тетушка» (1831).

3 Звезда. 1936. № 1. С. 233. См., кроме того: Цейтлин. С. 40—41, Евстратов. С. 192; Демиховская. С. 83; Ehre. Р. 368 и др.

Сноски к стр. 635

1 Мухамидинова X. М. Повествовательное слово в раннем творчестве И. А. Гончарова // Жанрово-стилевая эволюция реализма: Сб. науч. трудов. Фрунзе, 1988. С. 23.

2 О стилистике произведений «смирдинской школы» (во главе с О. И. Сенковским) см.: Виноградов В. В. Язык Пушкина. М.; Л., 1935. С. 338—355.

Сноски к стр. 636

1 Сомов В. П. Три повести — три пародии: (О ранней прозе И. А. Гончарова) // Учен. зап. Моск. пед. ин-та. 1967. N° 256. С. 118.

Сноски к стр. 637

1 См.: Сомов В. П. Три повести — три пародии: (О ранней прозе И. А. Гончарова). С. 120.

2 Персонажи имеют вымышленные имена.

Сноски к стр. 638

1 См.: Майков А. Н. Неопубликованные произведения / Публ. И. Г. Ямпольского // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1974 год. Л., 1976. С. 128—130. Варианты второй редакции стихотворения см.: Ямпольский И. Г. Из архива А. Н. Майкова («Три смерти», «Машенька», «Очерки Рима») // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинскою Дома на 1976 год. Л., 1978. С. 54—55.

Сноски к стр. 645

1 Иезуитова Р. В. Светская повесть // Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра / Под ред. Б. С. Мейлаха. Л., 1973. С. 173. См. также: Белкина М. А. «Светская повесть» 30-х годов и «Княгиня Лиговская» Лермонтова // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова: Сб. 1. М., 1941. С. 516—551; Русская светская повесть первой половины XIX века / Сост., вступ. ст. и примеч. В. И. Коровина. М., 1990.

Сноски к стр. 647

1 «Было бы натяжкой говорить об осознанной и последовательно проведенной антикрепостнической тенденции повести — сюжет ее связан с иным заданием, тем не менее нельзя обойти вниманием эпизод, в котором на примере Адуева показано, как часто судьба крепостных людей решалась капризом, минутным настроением барина» (Евстратов. С. 196—197). М. Эре и вслед за ним Вс. Сечкарев полностью исключают социальное содержание конфликта Адуева с крепостными, признавая важной лишь структурную функцию эпизода — создание двух контрастно соотнесенных ситуаций до и после примирения героя с Еленой (см.: Ehre. P. 363—365; Setchkarev. P. 32—33).

Сноски к стр. 648

1 См.: Сомов В. П. Три повести — три пародии: (О ранней прозе И. А. Гончарова) // Учен. зап. Моск. пед. ин-та. 1967. № 256. С. 123. Ср. сходную точку зрения: Мухамидинова X. М. Повествовательное слово в раннем творчестве И. А. Гончарова // Жанрово-стилевая эволюция реализма: Сб. науч. трудов. Фрунзе, 1988. С. 27.

2 Сомов В. П. Три повести — три пародии: (О ранней прозе И. А. Гончарова). С. 126.

3 См. об этом: Тынянов Ю. Н. Поэтика; История литературы; Кино. М, 1977. С. 284—302, 484. Для выявления своеобразия творческой манеры молодого Гончарова представляет интерес сопоставление его ранней прозы, и «Счастливой ошибки» прежде всего, с произведениями столь же «переходными» по характеру, — к примеру, со светскими повестями В. А. Соллогуба «Три жениха» (1837), «Сережа» (1838) и др. Такой подход намечен в статье В. И. Сахарова «”Добиваться своей художественной правды...”» (см.: Сахаров. С. 120).

Сноски к стр. 649

1 См.: Сомов В. П. Пушкинские традиции в прозе И. А. Гончарова 30-х годов // Учен. зап. Моск. пед. ин-та. 1969. N° 315. С. 303—311. Параллель с «Барышней-крестьянкой» впервые указана в работе: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 61—62.

2 Сомов В. П. Пушкинские традиции в прозе И. А. Гончарова 30-х годов. С. 311. В. П. Сомовым слишком прямолинейно воспринимается и пародийность «антиромантических» повестей Пушкина. Более точной представляется позиция другого исследователя: «..ирония Пушкина, например в „Метели”, — это не ирония пародии <...> ирония выступает в „Повестях” не как литературно-полемический прием, а как форма субъективного освещения событий, в функции, близкой к романтической иронии» (Вацуро В. Э. От бытописания к «поэзии действительности» // Русская повесть XIX века: История и проблематика жанра. Л., 1973. С. 215).

3 Об игре в «секретари» см.: Ляцкий. Роман и жизнь. С. 126—140; Сомов В. П. «Редакция „Подснежника” имеет честь предложить...»: (О неизвестной пародии И. А. Гончарова) // РЛ. 1970. N° 3. С. 92—93.

Сноски к стр. 650

1 Недра. 1927. № 10. С. 244.

2 Гончаровские эпиграфы не менее «программно», чем многочисленные эпиграфы у писателей-романтиков, заявляют о литературных авторитетах молодого писателя; аналогична и роль двух ссылок в тексте на «Евгения Онегина».

3 Прямые и скрытые параллели и цитаты из «Горя от ума» составляют в прозе Гончарова постоянный литературный фон.

4 «Адуи <...> — прозвище крестьян Одоевского уезда Тульской губернии. Адуи — водохлебы, медные брюха» (Словарь русских народных говоров. М.; Л., 1965. Вып. 1. С. 208; см. также: Федосюк Ю. Русские фамилии: Популярный этимологический словарь. М., 1981. С. 13).

Сноски к стр. 651

1 О функциях «рассеянной» чужой речи и «образуемых ею гибридных конструкций» в «Обыкновенной истории» см.: Маркович В. М. И. С. Тургенев и русский реалистический роман XIX века: (30—50-е годы). Л., 1982. С. 91 и след., а также: Бухаркин П. Е. «Образ мира, в слове явленный»: (Стилистические проблемы «Обломова») // От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX—начала XX века. СПб., 1992. С. 132—134.

Сноски к стр. 657

1 Это же исправление сделано и в тексте «Для легкого чтения».

2 С подобной небрежностью со стороны Некрасова столкнулся и И. С. Тургенев, лишь из рекламных объявлений узнавший о готовящейся перепечатке в т. 5 «Для легкого чтения» своей поэмы «Помещик» (см.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. М., 1987. Т. 3. С. 184); с А. А. Фетом у Некрасова едва не возник конфликт из-за нечетко оговоренных гонорарных условий (см.: Переписка Некрасова. Т. 1. С. 528).

3 Это касается и всех остальных текстов: в цензуру второй том сборника был представлен А. И. Давыдовым в виде «печатных листов» (РГИА, ф. 772, оп. 1, № 3808, л. 129 об.).

Сноски к стр. 658

1 Вряд ли могут быть приписаны наборщику или корректору несколько различий смыслового характера между текстами журнала и сборника: «В комнатах соседок» вместо «Там в комнатах» (с. 118, строка 12); «закапало сильнее» вместо «полился проливной дождь» (с. 131, строка 19); «Авдей! милашка, а?» вместо «Авдей! а?» (с. 135, строка 37); «прибавил» вместо «перебил» (с. 158, строка 32). Они могли принадлежать Некрасову, которому Гончаров в то время доверял править тексты очерков из будущей книги «Фрегат „Паллада”»: «...если Вы, читая корректуру, найдете промахи против языка или длинноты и исправите их, то поступите очень хорошо...» (письмо от 12 декабря 1855 г.).

2 В качестве основного текст первой публикации был выбран и А. Г. Цейтлиным, который, однако, никак не аргументировал свое решение; в 1952 (Т. VII) текст напечатан по «Современнику» «с учетом всей последующей работы Гончарова над этим произведением» (С. 496).

Сноски к стр. 659

1 «Очерком» «Иван Савич Поджабрин» назван во всех известных нам трех автобиографиях писателя: «...написал юмористический очерк нравов из чиновничьего круга (тогда это было в ходу) под заглавием „Иван Савич Поджабрин”, помещенный в январской книжке „Современника” 1848 года»; «...поместил в том же журнале («Современнике») легкий юмористический очерк „Иван Савич Поджабрин”»; «...напечатал в „Современнике” очерк петербургских нравов под заглавием „Иван Савич Поджабрин”...».

2 Критики давали «Ивану Савичу Поджабрину» собственные жанровые определения: «шуточный рассказ» (П. В. Анненков), «повесть» (М. М. Достоевский, Н. А. Некрасов, А. В. Дружинин), «рассказ» (А. А. Григорьев).

3 Известно, что Некрасов купил «Ивана Савича Поджабрина» еще в сентябре 1846 г. (см.: Переписка Некрасова. Т. 1. С. 51), а упомянутое выше письмо Гончарова к Ю. Д. Ефремовой написано спустя год. Видимо, тогда же Гончаров читал очерк у Некрасова (см.: Панаев. Литературные воспоминания. С. 422).

4 См., в частности, его монографию «Становление реализма в русской литературе (русский «физиологический очерк»)». М., 1965.

Сноски к стр. 660

1 Отрадин. С. 22. Несколько более осторожное мнение высказывал об особом положении «Ивана Савича Поджабрина» В. И. Сахаров, полагающий, что «в этой комической „физиологии” есть и весьма ироническое авторское отношение к самому жанру описаний петербургских углов, насмешка над поспешностью и поверхностностью очеркистов. Скорее это пародия на физиологический очерк» (Сахаров. С. 121) Справедливее было бы говорить об элементах пародийности и невыдержанности (нечистоте) жанра (но и это не индивидуальная особенность Гончарова, — то же самое можно сказать и о «физиологиях» Тургенева и Достоевского).

Сноски к стр. 661

1 См.: Демиховская О. А. Традиции Гоголя в творчестве И. А. Гончарова 1840-х годов: (Очерк «Иван Савич Поджабрин») II Учен. зап. Пермского ун-та. 1960. Т. XIII, вып. 4. С. 86—92.

2 М. В. Отрадин, видимо, прав, видя в «Иване Савиче Поджабрине» и предвестие пародийных повестей типа «Жана Бечевкина» (1849) А. И. Пальма.

Сноски к стр. 662

1 См.: Переверзев В. Ф. Онтогенезис «Ивана Савича Поджабрина» Гончарова // Лит. и марксизм. 1928. № 5. С. 5—19.

2 В. И. Мельник считает, что «герой <...> не случайно носит „зоологическую” фамилию: он еще не дорос нравственно до человека, но все еще „зверек”, самый настоящий „франт”» (Мельник В. И. Этический идеал И. А. Гончарова. Киев, 1991. С. 88). Точнее, фамилия говорит о принадлежности героя к «рыбам»: это существо с убогими фантазиями, дикими «правилами» и кое-какими философскими фразами занимает промежуточное место между «знатными» и «слугами». Значимы фамилии и других героев «очерков»; они запомнились современникам Гончарова: Лужин будет фигурировать в «Преступлении и наказании» Достоевского, а Стрекоза, став «тайным советником», прочно обоснуется в художественном мире Салтыкова-Щедрина.

Сноски к стр. 663

1 Мережковский Д. С. Полн. собр. соч.: В 24 т. СПб., 1914. Т. XVIII. С. 38—39.

Сноски к стр. 664

1 Аналогичной была реакция критика «Северного обозрения», писавшего, что «все были грустно поражены, прочтя „Ивана Савича Поджабрина”, — обыкновенная история, грустная участь скоро расхваленных талантов» («Северное обозрение». 1849. № 1. Отд. V. С. 69).

Сноски к стр. 665

1 Позднее в «Современнике» («Обозрение русской литературы за 1850 год») появился еще один весьма благожелательный отзыв об «очерках» Гончарова (В. П. Гаевского?): «Может быть, многие не согласятся с нами; но по личному убеждению пишущего эти строки, этот очерк в некотором отношении имеет даже преимущество перед „Обыкновенной историей”. Если отделка частностей, обширность целого создания представляли более трудностей, а следовательно и заслуг для автора в последней, — то целость и оконченность более выиграли в небольшом очерке характера и образа жизни жуира Поджабрина». (С. 2851. № 2. Отд. III. С. 54).

2 А в большой статье 1856 г., посвященной рассказам Л. Н. Толстого и «Губернским очеркам» Салтыкова-Щедрина, Дружинин, страстно защищая русскую литературу, упоминает и типы, созданные Гончаровым, — Адуева-старшего и Поджабрина: «Взгляните на нашу текущую словесность. <...> Это ли не всесторонность, это ли не полное знакомство с практической стороной мира, с действительностью и правдой русского общества? Перечтите одни типы русских бар, помещиков, офицером, поселян, чиновников, типы, воссозданные нашими художниками! Подумайте только об этом — произнесите одни имена Дмухановского, Акакия Акакиевича, Чичикова, Грушницкого, Пирогова, Чартокуцкого, Бирюка Калиныча, Петра Иваныча, Ивана Савича, Антона-Горемыки, Лапши, Голядкина и так далее: язык ваш утомится от одних названий, а вы еще смеете утверждать, что наша литература еще немного сделала по части знания русского общества! Или вы считаете ничтожными людьми Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Гончарова, Тургенева, Григоровича и их товарищей?» {Дружинин. Прекрасное и вечное. С. 229).

Сноски к стр. 666

1 Рецензент «Сына отечества» ранее Дружинина также писал о «мастерски очерченной личности Дон Жуана», которую удачно дополняет комическая фигура Авдея, этого «русского Лепорелло» («Сын отечества». 1856. № 18. С. 130). Но позднее рецензент того же журнала вступил в полемику с Дружининым: по его мнению, рассказ Гончарова это «не совсем удачное подражание Поль де Коку» (Там же. № 30. С. 78).

Сноски к стр. 676

1 Представить общий характер работы писателя на ранних стадиях формирования и первоначального воплощения замысла помогает его замечание в одном из позднейших писем: «Для романа или повести нужен не только упорный, усидчивый труд, но и масса подготовительной, своего рода черновой, технической работы, как делают и живописцы, т. е. набрасывание отдельных сцен, характеров, черт, деталей, прежде нежели всё это войдет в общий план...» (письмо к Д. Н. Цертелеву от 16 сентября 1885 г.). Более подробно о таком «плане» Гончаров пишет в «Необыкновенной истории» (имея в виду роман «Обломов»): «Я свои планы набрасывал беспорядочно на бумаге, отмечая одним словом целую фразу или накидывая легкий очерк сцены, записывал какое-нибудь удачное сравнение, иногда на полустранице тянулся сжатый очерк события, намек на характер и т. п. У меня накоплялись кучи таких листков и клочков, а роман писался в голове...».

Сноски к стр. 677

1 Гончаров писал в последней из трех известных Автобиографий: «...в 1845 и 1846 годах написал роман в двух томах „Обыкновенная история”, послав первый том для прочтения Белинскому, когда еще не был кончен второй».

2 Не случайны слова Некрасова «о печальном состоянии» альманаха из его письма к Белинскому, написанного между 15 и 26 сентября 1846 г. (Некрасов. Т. X. С. 52).

3 См.: Там же. С. 52—53.

4 Цензорами № 3 и 4 «Современника» с романом Гончарова были И. А. Ивановский и С. С. Куторга.

Сноски к стр. 678

1 С 1838 г. он занимал должность переводчика в Департаменте внешней торговли Министерства финансов (подробнее см.: Лобкарева А. В. Новые материалы о службе И. А. Гончарова в Департаменте внешней торговли // Гончаров. Материалы. С. 291—294). В 1840 г. Гончаров был утвержден в чине титулярного советника и начиная с 1844 г. не раз был высочайше поощряем «за отлично-усердную службу» (см.: Летопись. С. 24, 25).

2 О характере этой работы он пишет в «Необыкновенной истории»: «Садясь за перо, я уже начинал терзаться сомнениями <...>. Поэтому я спрашивал мнения того, другого, зорко наблюдал, какое производит мой рассказ или чтение впечатление на того или другого...».

Сноски к стр. 679

1 Вопреки установившемуся мнению, сформулированному О. А. Демиховской следующим образом: «Текст „Обыкновенной истории”, напечатанный в „Современнике” в 1847 г., оставался без изменения в отдельных изданиях 1848, 1858 и 1862 годов» (И. А. Гончаров: Материалы юбилейной конференции 1987 г. Ульяновск, 1992. С. 127).

Сноски к стр. 680

1 Литературная газета А. С. Пушкина и А. А. Дельвига. 1830 год. № 1—13. М., 1988. С. 132.

2 Об особом внимании Гончарова к диалогам и авторским ремаркам красноречиво свидетельствуют его советы П. А. Валуеву (связанные с романом «Лорин»). 6 июня 1877 г. Гончаров писал графу: «Следя за интересом интриги, за участью, характерами лиц, слушая их речи — внимание читателя ждет и жадно просит (особенно в разговорах) тех нечаянностей, игры, капризов, смелых и сильных оборотов, огня, того нервного трепетанья, каким кипит живая речь живого человека <...> Автор <...> только смотрит на лица своих героев (в фантазии), слышит, что и как они говорят, — и верно передает. Таковы условия художника, на то у него наблюдательный глаз, палитра и кисть. <...> Злой фельетонист не упустит случая едко заметить при этом: „пусть бы одно из лиц романа лучше «крикнуло» раза два-три (куда ни шло), лишь бы в разговорах их было больше натуры, соответствия положениям их, движения мысли, искр страсти — вообще характерности, портретности или типичности...”».

Сноски к стр. 681

1 Слова «гром мазурки» несомненно связаны со строкой из «Евгения Онегина»: «Когда гремел мазурки гром» (глава пятая, строфа XLII). Вообще с отброшенными вариантами из текста ушли и другие «пушкинские» реминисценции и прямые цитаты (см. варианты к с. 212, строки 13, 32 и др.).

2 Цензурное разрешение последовало 11 мая. И «Обыкновенная история», и отдельное издание «Фрегата „Паллада”» печатались у И. И. Глазунова, следовательно, работа над обеими книгами совпадала, что создавало для автора немало трудностей.

3 3а 1856—1857 гг. им было процензуровано свыше 20 000 листов различных изданий (см.: Mazon. P. 198).

Сноски к стр. 682

1 См. письма к А. А. Кирмаловой от 7 декабря 1861 г. и 19 октября 1862 г. и к А. А. Музалевской от 20 сентября 1862 г.

Сноски к стр. 683

1 Он был уволен 1 февраля 1860 г. согласно прошению, поданному 18 января на имя попечителя учебного округа И. Д. Делянова, и на службу вернулся в сентябре 1862 г. (см.: Летопись. С. 103, 105).

2 См.: Гейро Л. С. История создания и публикации романа «Обломов» // Гончаров И. А. Обломов. Л., 1987 (сер. «Лит. памятники»). С. 631.

3 Ср. письмо от 2 февраля 1862 г. редактору газеты «Сын отечества» А. В. Старчевскому: «По выходе „Обыкновенной истории” пришлю Вам также экземпляр и скажу спасибо, если упомянете и о ней. В первый раз я сам издаю свои книги и сам должен хлопотать об объявлениях...».

4 См. письма к И. И. Панаеву и А. А. Краевскому от 8 февраля, к А. В. Старчевскому от 2 февраля и 13 марта 1862 г.

Сноски к стр. 685

1 Кстати, этот сохраненный в обоих случаях «последний денек» является непосредственной отсылкой к широко распространенной народной песне, начинающейся со слов: «Последний нынешний денечек Гуляю с вами я, друзья...».

Сноски к стр. 687

1 Уволился он из Министерства внутренних дел (которому подчинялась цензура) лишь в конце декабря этого же 1867 г. (см.: Летопись. С. 167).

2 20 марта 1868 г. М. М. Стасюлевич начинает с ним переговоры о печатании этого романа в «Вестнике Европы» (см.: Летопись. С. 169).

Сноски к стр. 690

1 По словам переводчика в следующем за цитируемым письме этот «оригинал» ему «удалось достать» с трудом, и был он «старый, оборванный и зачитанный». Рассказывая о своей попытке раздобыть роман, Ганзен передает ответ «московского книгопродавца Ланге»: «...оно (4-е издание романа. — Ред.) давно продано нарасхват <...> и <...> существует такой запрос на старые экземпляры, что их нельзя получить дешевле 5 рублей!!!» (Литературный архив. М; Л., 1961. Т. 6. С. 56). А цена в 5 рублей, по словам Ганзена, была «втрое дороже номинальной цены» (Там же).

2 Там же. С. 46.

Сноски к стр. 691

1 Кло-де-вужо — популярное в России 1820—1830-х гг. дорогое изысканное вино, названное по местности (Clos Vougeot) в Бургони; оно готовилось из смеси темного и зеленого винограда (было и белое вино этой марки), разливалось только на месте, запечатывалось особой печатью с обозначением года и имело этикетку с подписью владельца фирмы.

Сноски к стр. 692

1 В Петербурге в это время было два ресторана с этим названием: «Старый Палкин» — на Невском пр., напротив Публичной библиотеки, и «Новый Палкин» — на углу Невского пр. и Литейной ул.

Сноски к стр. 693

1 Слово «девка», еще в XVIII—начале XIX в. звучавшее нейтрально (девкой именовали незамужнюю девушку, в том числе и из знатной семьи; Сумароков, к примеру, мечтал об идеальном царстве, где «учатся в школах и девки» — «Хор ко превратному свету», 1762—1763), в устах Анны Павловны приобретает иной оттенок — грубости, пренебрежения: ведь Соничка из бедной, хотя и дворянской, семьи.

Сноски к стр. 695

1 Они, в неменьшем количестве, присутствуют и в издании 1868 г., в которое, в частности, проникла из издания 1862 г. опечатка в тексте Эпилога, где описывается, как Петр Иванович тоскливо «отмеривает два-три конца от одного конца (вместо «угла») до другого».

2 Отмечено еще А. Г. Цейтлиным (см.: 1952. С. 270).

3 Сбои в именах и отчествах характерны и по отношению к другим персонажам гончаровских произведений (см. об этом: Гейро Л. С. История создания и публикации романа «Обломов». С. 600—603).

4 Аналогичный пример относится к беседе Анны Павловны с Антоном Иванычем: последний, передавая Анне Павловне свой разговор с Евсеем о похудевшем в Петербурге Александре, добавляет: «Дело-то всё выходит оттого, что пища там была, слышишь, плоха». Исправление (по тексту 1868 г.) «слышишь» на «слышь» (список исправлений, с. 440, строка 23) позволяет не только избегнуть невозможного со стороны Антона Иваныча обращения к Анне Павловне на «ты», но и восстановить чисто русский оборот речи.

Сноски к стр. 696

1 Эти две формы, очень часто употреблявшиеся Пушкиным, никогда им не смешивались (см.: Словарь языка Пушкина. М., 1959. Т. III. О-Р С. 1042—1043 и 1044).

Сноски к стр. 697

1 Следует отметить, что писатель с первого издания до последнего не меняет форму «посечь» в письме Анны Павловны к Петру Ивановичу (в главе I части первой): «Присмотрите и за Евсеем: он смирный и непьющий, да, пожалуй, там, в столице, избалуется, — тогда можно и посечь» (наст. том, с. 199). Не исключено, что это сделано сознательно: вряд ли Анна Павловна в своих Грачах, постоянно окруженная дворней, могла менять представление о способах наказания своих подданных.

Сноски к стр. 698

1 Признаки другой редакции по отношению к «Обыкновенной истории» можно обнаружить лишь в отдельных переработанных для разных изданий частях текста (например, во всей главе I части первой романа в журнальном тексте; в портрете Петра Ивановича в главе II той же части в этом же тексте; в отдельных эпизодах текста 1868 г.). Слова «трехкратное редактирование», употребленные Е. А. Краснощековой (см.: 1977. С. 511), связаны с ее убеждением в существовании трех редакций романа: журнальной, 1868 и 1883 гг.; на самом деле речь может идти лишь о последовательном обращении писателя к тексту романа, а не о редакциях как текстологическом понятии.

2 Эта бережность распространяется и на имена его героинь: несмотря на изменившуюся во второй половине XIX в. систему правописания, он с 1848-го до 1887 г. именует героиню первого петербургского романа Адуева Надинькой, а его деревенскую любовь — Соничкой (при этом уменьшительное имя самого Александра в романе — Сашенька). Как известно, существовал обычай называть русских барышень на французский манер: Надин, Катишь, Долли, — возможно, с этими французскими вариантами и связано употребление уменьшительных русских женских имен с суффиксом -иньк. Гончаров сохраняет верность этой давней русской орфографической традиции (ср. также название неосуществленного замысла Пушкина — «Надинька»).

3 Об автобиографическом подтексте многих эпизодов жизненного пути Адуева-младшего Гончаров писал в статье «Лучше поздно, чем никогда». Первые впечатления этого героя от Петербурга и чиновничьей службы в «родстве» с петербургскими страницами жизни Гончарова. Автобиографичны и «провинциальные» главы романа, — так, поездка Адуева в деревню явственно перекликается с приездом писателя на родину после окончания университетского курса. Называть «Обыкновенную историю» «художественным мемуаром», «художественной автобиографией», как это делает Е. А. Ляцкий, будет сильным преувеличением (Ляцкий. С. 174, 184). Но автобиографические мотивы в романе, особенным образом структурированные, типизированные, заново переосмысленные, несомненны: для Гончарова «ранние увлечения и разочарования, вместе с юношеским романтизмом, отошли в область невозвратного прошлого», и потому ему «нетрудно было взять верный тон человека, который рассказывает об увлечениях и заблуждениях своей собственной молодости, набрасывая на рассказ легкую дымку иронии. Но под этой дымкой еще теплилась любовь к тому, чем украшалась молодость, чем она жила, во что верила, и легкая грусть кое-где сквозила между строк, проникнутых, на первый взгляд, неподдельным юмором» (Там же. С. 177—178). Г. Димент, полемизируя как с широко распространенными представлениями о Гончарове — рациональном эпике, максимально объективном художнике, так и с точкой зрения А. Мазона.— Е. Ляцкого, акцентировавших внимание на субъективно-автобиографической стороне дела (см.: Diment G. The two Faces of Ivan Gončarov: Autobiography and Duality in Obyknovennaya istorija // Slavic and East European Journal. Fall 1988. Vol. 32. N 3. Р. 353—373), обоснованно пишет о специфической автобиографичности первого романа писателя, о «расщеплении автобиографического я на две половины» (Р. 360).

Сноски к стр. 699

1 Н. А. Некрасов рассказывал А. С. Суворину, что Гончаров был огорчен отзывом мэтра о его романе во время встречи Гоголя с молодыми писателями ранней осенью 1848 г.: «Раз он изъявил желание нас видеть. Я, Белинский, Панаев и Гончаров надели фраки и поехали представиться, как к начальству. Гоголь и принял нас, как начальник принимает чиновников: у каждого что-нибудь спросил и каждому что-нибудь сказал. Я читал ему стихи „К родине”. Выслушал и спросил: „Что же вы дальше будете писать?” — „Что Бог на душу положит”. — „Гм”, — и больше ничего. Гончаров, помню, обиделся его отзывом об „Обыкновенной истории”» (Суворин А. С. Недельные очерки и картинки // ЛН. Т. 49—50. С. 204). Признавая, что русская литература вслед за Гоголем избрала отрицательно-сатирическую дорогу, Гончаров сам склонялся к более уравновешенному, гармоничному («фламандскому») стилю. Он вопрошал в статье «Предисловие к роману „Обрыв”»: «Русская беллетристика со времени Гоголя всё еще следует по пути отрицания в своих приемах изображения жизни — и неизвестно, когда сойдет с него, сойдет ли когда-нибудь и нужно ли сходить?». Гоголевское начало очевидно в первом романе Гончарова (да и в последующих), но не стоит сводить его к социально-сатирической проблематике и детерминизму среды, как это, к примеру, делает В. И. Кулешов (см.: Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе. М., 1965. С. 131).

Сноски к стр. 701

1 К рассказу Гончарова Кони прибавил: «У Ивана Александровича сохранился, однако, такой портрет, злонамеренная подпись на котором скрыта старинной рамкой. Он подарил мне его, сделав на обороте надпись, а я пожертвовал этот портрет Пушкинскому лицейскому музею» (Там же).

2 Равным образом дядя и племянник обмениваются цитатами и репликами из басен Крылова и комедии Грибоедова «Горе от ума», — произведений, сыгравших важную роль не только для «Обыкновенной истории», но и для всего творчества Гончарова. Не только шедевр Грибоедова, но и другие популярные в начале XIX в. русские комедии и водевили составляют литературно-театральный фон романа. С. М. Шаврыгин в статье «Традиции русской комедии первой половины 19 века в „Обыкновенной истории” И. А. Гончарова: (И. А. Гончаров и А. А. Шаховской)» справедливо пишет о «театральности» «Обыкновенной истории» (см.: Гончаров. Материалы. С. 196—204). С. А. Фомичев в статье «Литературная судьба Грибоедова» предполагает знакомство Гончарова с комедией-водевилем П. А. Каратыгина «Горе без ума», поставленной впервые на сцене в 1831 г. (Грибоедов А. С. Соч. М., 1988. С. 17).

Сноски к стр. 702

1 См.: Ляцкий. С 78—79.

2 Лотман Ю. М. Роман в стихах Пушкина «Евгений Онегин». Тарту, 1975. С. 96.

3 Тем не менее вполне законны и более отдаленные, чем произведения Крылова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, литературные источники «Обыкновенной истории». Некоторые сюжетные и психологические линии «Обыкновенной истории», по мнению В. И. Глухова, предвосхищены в «Недоросле» (1781) и «Наставлении дяди своему племяннику» (1789) Д. И. Фонвизина, а также в романе В. С. Нарежного «Аристион, или Перевоспитание» (1822), представляющем собой одну из первых попыток создать на русской почве «роман воспитания» (см.: Глухов Б. И. О литературных источниках «Обыкновенной истории» // Гончаров. Материалы. С. 45—55).

Сноски к стр. 703

1 Чацкий, по Гончарову, от них резко отличен: «Ни Онегин, ни Печорин не поступили бы так неумно вообще, в деле любви и сватовства особенно. Но зато они уже побледнели и обратились для нас в каменные статуи, а Чацкий остается и останется всегда в живых за эту свою „глупость”». Полемизирует (мягко) Гончаров и с пушкинской оценкой Чацкого: «Пушкин, отказывая Чацкому в уме, вероятно, всего более имел в виду последнюю сцену 4-го акта. <...> Конечно, ни Онегин, ни Печорин, эти франты, не сделали бы того, что проделал в сенях Чацкий. Те были слишком дрессированы „в науке страсти нежной”, а Чацкий отличается <...> искренностью и простотой и не умеет и не хочет рисоваться. Он не франт, не лев».

2 Х.-Ю. Герик находит, что Александр Адуев в финале «Обыкновенной истории» становится «типичным героем романа в гегелевском смысле слова» (Gerigk H.-J. Alexander Adujev: Entwurf eines Musters fur die Beschreibung literarischer Gestalten // Leben, Werk und Wirkung. S. 178—179).

Сноски к стр. 704

1 «...Рюбампре — истинный поэт; Растиньяк — сильный ум: оба вскоре превзойдут тех, кто сначала их превосходил. Что касается Александра Адуева, то его путь завершился полным разочарованием в самом себе: в своем уме и сердце. <...> Как романтик он был смешон, как пессимист и мизантроп представлял собой посредственность; как человек действия, по мелочности своих устремлений, он был еще большей посредственностью» (Mazon. Р. 74—75).

2 Очевидное сходство центрального конфликта в «Обыкновенной истории», «Отце Горио» и «Утраченных иллюзиях» Бальзака, «Орасе» Ж. Санд обнаруживает и Вс. Сечкарев (см.: Setchkarev. P. 56, а также: Надточаева Т. В. Типология одного сюжета: («Утраченные иллюзии» О. Бальзака и «Обыкновенная история» И. А. Гончарова) // Метод, жанр, поэтика в зарубежной литературе: Сб. науч. трудов. Фрунзе, 1990. С. 28—37). В. И. Кулешов сопоставляет «Обыкновенную историю» с другим романом Ж. Санд «Проступок господина Антуана» (см.: Кулешов В. И. Литературные связи России и Западной Европы в XIX веке. М., 1977. С. 181—182).

3 В Автобиографии 1858 г. Гончаров пишет, что он в юности «изучил <...> пристально» «новейшую эпопею» шотландского писателя.

4 См.: Жилякова Э. М. И. А. Гончаров и Вальтер Скотт: (Некоторые наблюдения) // Проблемы метода и жанра. Томск, 1986. С. 197—215.

Сноски к стр. 705

1 Даже выучив наизусть «Евгения Онегина», Юлия не изменила героям «неистовых» романов: «Воображение искало то Онегина, то какого-нибудь героя мастеров новой школы — бледного, грустного, разочарованного...» (наст. том, с. 365).

Сноски к стр. 706

1 Но подражает, переводя их в другую поэтическую систему — «неистовой словесности», используя сюжетные ходы и авантюрную интригу, характерные для «Атар-Гюля» Э. Сю, ранних произведений В. Гюго («Ган-исландец», «Бюг-Жаргаль»), О. Бальзака и др.

2 Понятие «трилогия» широко распространено в литературе о творчестве Гончарова, хотя сам писатель этот термин не употреблял и все три его романа достаточно автономны. А. Хувилер фон дер Хаген в статье с характерным названием «Трилогия ли романы Гончарова?» склоняется к мнению, что о трилогии можно говорить только в ограниченном смысле: «В зависимости от определения понятий можно прийти к разным ответам на этот вопрос. <...> Ясно все-таки одно, что романы Гончарова являются единством...» (Leben, Werk und Wirkung. С. 81).

Сноски к стр. 708

1 Манн Ю. Философия и поэтика «натуральной школы» // Проблемы типологии русского реализма. М., 1969. С. 249—250. Несколько иначе характеризует структуру диалогического конфликта романа В. А. Недзвецкий, выдвигающий в качестве основополагающего принцип антитезы, контраста, противостояния крайностей: «От одной крайности к другой переходит Александр Адуев, на две непримиримые половины распадается жизнь Петра Ивановича. <...> Контрастны друг другу два „романа” Александра — с Наденькой Любецкой и с Юлией Тафаевой. Резко противопоставлены сюжетно-структурные компоненты „Обыкновенной истории”: части вторая и первая, последнее оптимистическое письмо Адуева-младшего и печальный „Эпилог”» (Недзвецкий. С. 34—35).

2 Манн Ю. Диалектика художественного образа. М., 1987. С. 57.

Сноски к стр. 709

1 «Антигону», впрочем, умудрились не заметить и критики. О Лизавете Александровне они, наоборот, писали много и с особенной теплотой.

Сноски к стр. 710

1 А именно таким исчадием ада он является в книге Ю. Лощица (см.: Лощиц Ю. Гончаров. М., 1977. С. 76—82).

2 «В этом отрывке Петербург характеризуется неавторитетными устами остывшего мечтателя. Но два суждения следует подчеркнуть: бюрократический характер в словах „учтивая спесь” и общий характер жизни — болезненная суматоха. Оценка, упорно повторяемая в ряде поколений» (Анциферов Н. Душа Петербурга. Л., 1990. С. 72). Характерно, что именно этот эпизод был сокращен писателем в 1868 г. (см. выше, с. 686).

Сноски к стр. 713

1 Как, впрочем, и к критике эгоизма, утилитаризма, крайностей делового направления.

2 По мнению А. Г. Цейтлина, «роман как бы явился ответом на приглашение, которое Белинский сделал передовым русским писателям: он был посвящен всестороннему изображению „романтического ленивца” и „бездеятельного и глуподеятельного мечтателя”» (Цейтлин. С. 63). Н. К. Пиксанов, расширяя «антиромантическую» базу, обращал особое внимание на статью Герцена «Дилетантизм в науке», откуда, по его мнению, Гончаров мог почерпнуть характеристику «мечтательного романтизма» и враждебных ему «поэзии индустриальной деятельности» и «материального направления» века (Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 67—68). Л. Я. Гинзбург, глубоко проанализировавшая смысл и характер высказываний Белинского об Адуеве-младшем («Гончаровский Адуев — оружие, которым Белинский сражается с романтическим идеализмом, притом с несколькими его разновидностями <...> его удары поражали объекты, расположенные далеко за пределами той провинциальной сферы, которой удовольствовался Гончаров»), также более всего обращает внимание на антиромантическую направленность замысла Гончарова, который «хотел нанести удар вообще современному романтизму, но не сумел определить идеологический центр. Вместо романтизма он осмеял провинциальные потуги на романтизм» (Гинзбург Л. Белинский в борьбе с запоздалым романтизмом // О старом и новом. Л., 1982. С. 243, 235). Н. И. Пруцков находил, что в речах Петра Ивановича «по многим вопросам жизни, морали и эстетики ощущается отзвук статей Белинского (а также и В. Майкова)» (Пруцков Н. И. Мастерство Гончарова-романиста. Л., 1962. С. 26). Взгляд Пруцкова на борьбу Гончарова с романтизмом далек от категоричности суждений предшественников. Он справедливо пишет о том, что Гончаров «навсегда сохранил определенную связь с романтизмом», «широко воспользовался романтической патетикой и экспрессией в стиле» (Там же. С. 7).

3 Бухаркин П. Е. «Образ мира, в слове явленный»: (Стилистические проблемы «Обломова») // От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX—начала XX века: Межвуз. сб. СПб., 1992. С. 132). В адуевском романтизме сложно соединилось «ложное, наносное, иллюзорное с какими-то постоянными свойствами и потребностями человеческой натуры, стремлением к высокому и прекрасному...» (Евстратов Н. Г. Белинский и роман Гончарова «Обыкновенная история» // Материалы юбилейной гончаровской конференции. Ульяновск, 1963. С. 99). См. также: Карташова И. В. О роли романтического элемента в романах Гончарова «Обыкновенная история» и «Обломов» // Вопросы романтизма. Калинин, 1972. Вып. 5. С. 113—131; Краснощекова. Гончаров и русский романтизм. С. 304—316.

Сноски к стр. 714

1 Правомерны делаемые Сахаровым сопоставления романа Гончарова с романтической прозой 1830-х гг., особенно с повестью А. Ф. Вельтмана «Приезжий из уезда, или Суматоха в столице» (1841), в которой можно обнаружить эмбрион основной идеи «Обыкновенной истории» — «разочарование и крушение романтика в деловой, равнодушной к его идеалам столичной реальности» (Там же. С. 120), и с «Русскими ночами» В. Ф. Одоевского.

Сноски к стр. 715

1 «Начало произведения, судя по всему, относится к самому концу 20-х годов, вернее всего к 1830 г. Живущая в далекой провинции тетка Александра Адуева, Марья Горбатова, интересуется „сочинениями господина Загоскина” — не одним только „Юрием Милославским”, вышедшим в 1829 г., а именно его сочинениями, шумная слава которых докатилась до глухих мест России. На протяжении всего повествования Гончаров не раз указывает на то, что действие „Обыкновенной истории” происходит в 30—40-е годы. Марья Михайловна Любецкая читает „Mémoires du diable”, принадлежащие перу <...> Сулье (произведение это вышло в свет в 1838 г.). Она же просит у Александра Адуева „Peau de chagrin” Бальзака, очевидно только что полученную в книжных магазинах Петербурга. <...> В Эпилоге романа говорится о том, что „на нынешнюю зиму ангажирован сюда” Рубини. Этот знаменитый итальянский певец действительно гастролировал в Петербурге в начале 1840-х годов. Как мы знаем, Александр Адуев уехал в Петербург 20-летним юношей. В конце романа он женится на тридцать пятом году. Четырнадцать лет жизни Александра Адуева с наибольшим вероятием можно приурочить к 1830—1843 гг.» (Цейтлин. С. 64—65).

2 Манн Ю. Диалектика художественного образа. С. 57.

3 Лощиц Ю. Гончаров. С. 89.

4 Х.-Ю. Герик, между прочим, считает, что Александр Адуев с его историей «утраченных иллюзий» находится посредине между Евгением Онегиным и Полозневым из повести Чехова «Моя жизнь» (1896) (см.: Leben, Werk und Wirkung. S. 178).

Сноски к стр. 717

1 Можно, однако, предположить, что знакомство с романом Гончарова отразилось в работе В. Майкова «Стихотворения Кольцова» (1846): «Обыкновенная история живого человека очень печальна и жалка: вслед за ребяческой непосредственностью приходит период романтизма, период отчаянного отрешения мысли от действительности, а вслед за романтизмом — столь же отчаянное и нелепое разочарование, разрешающееся или односторонностью, или совершенною пошлостью» (Майков В. Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 156—157).

2 Очевидное преувеличение: рукопись романа никак не могла пролежать без движения «с год». Эту же гиперболизированную версию вслед за Панаевым повторяет Д. В. Григорович, заодно рассуждая о «скромности» автора: «...Гончаров и не подозревал в себе будущего писателя. Скромность мнения о себе доказывается тем, что рукопись первого его романа „Обыкновенная история” пролежала у приятеля Панаева, М. А. Языкова, более года, не вызвав никакого протеста со стороны автора» (Гончаров в воспоминаниях. С. 56).

Сноски к стр. 718

1 Оценки «Бедных людей» и «Обыкновенной истории», принадлежавшие Белинскому, были памятны современникам. Так, П. В. Анненков, вспоминая успех «Бедных людей», писал: «...в 1846 году почти такое же настроение охватило Белинского, как рассказали мне, и с рукописью „Обыкновенная история” И. А. Гончарова — другим художественным романом. Он с первого же раза предсказал обоим авторам большую литературную будущность...» (Анненков. Литературные воспоминания. С. 282). Достоевскому, конечно, было известно высокое мнение Белинского как об «Обыкновенной истории», так и о романе А. И. Герцена «Кто виноват?» Показательны его слова в письме к старшему брату М. М. Достоевскому от 1 апреля 1846 г.: «Явилась целая тьма новых писателей. Иные мои соперники. Из них особенно замечателен Герцен (Искандер) и Гончаров. 1-й печатался, второй начинающий и не печатавшийся нигде. Их ужасно хвалят...» (Достоевский. Т. 28, кн. 1. С. 120).

2 С подозрением относилось к Гончарову и ближайшее окружение критика. Так, Некрасов писал Белинскому в сентябре 1846 г: «Еще до моего приезда в Петербург (а я приехал в конце июля) Гончаров хныкал и жаловался и скулил, что отдал Вам свой роман ни за что, будто увлеченный и сконфуженный всеобщими похвалами и тем, что Вы (его собственные слова) просили „именем своего семейства” и т. д.; он ежедневно повторял это Языкову, Панаеву и другим с прибавлением, что Краевский дал бы ему три тысячи, и, наконец, отправился к Краев<скому>. Узнав все это, я поспешил с ним объясниться и сказать ему за Вас, что Вы, верно, не захотели бы и сами после всего этого связываться с ним и что если он отказывается от своего слова, то и дело кончено и пр. По моему мнению, больше и нечего было делать с этим скотом» (Переписка Н. А. Некрасова. Т. 1. С. 49—50).

Сноски к стр. 719

1 Радовался Белинский, конечно, и успеху своего журнала. Он писал Боткину 22 апреля 1847 г.: «После повести Гончарова подписка заметно оживилась» (Там же. С. 641).

Сноски к стр. 720

1 Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 268—269.

2 Вед. санктпетербургской гор. полиции. 1847. 8 марта. № 54.

Сноски к стр. 721

1 Насекомым — сладострастье, Ангел — Богу предстоит (нем.; пер. Ф. И. Тютчева.).

Сноски к стр. 722

1 войну всех против всех (лат.)

2 бери, пока берется (лат.)

Сноски к стр. 724

1 См. также: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 57—87; Мордовченко Н. И. Белинский и русская литература его времени. М.; Л., 1950. С. 277—279 и комментарии почти ко всем изданиям «Обыкновенной истории».

2 Тут Брант грубовато развивает один из мотивов статьи Григорьева, удивлявшегося тому, «как спокоен Петр Иваныч, когда, проболтавшись с племянником <...> о системе своей <...> видит и слышит, что жена подслушала его; чувствует, что надобно выдумать новую систему, но спокойно спит, когда молодая двадцатилетняя женщина утешает дружбою молодого человека, разочарованного в любви» (МГЛ. 1847. № 67).

Сноски к стр. 727

1 без гнева и пристрастия (лат.)

2 Скорее всего, фельетон принадлежит А. Н. Плещееву, но вероятно соавторство с Ф. М. Достоевским. В изд.: Достоевский. Т. XVIII. С. 111—115 — он помещен в разделе «Приложение I»; см. там же в примечаниях о возможных авторах фельетона (С. 302—304).

Сноски к стр. 729

1 Высоко оценил художественные достоинства романа (особенно язык) С. П. Шевырев: «Г-н Гончаров написал вещь замечательную, а язык его выше языка других, потому что он глубже спускается в русскую жизнь, в высших слоях нашего народа. Все будет зависеть от того, как он глубоко сойдет в нее и в ее коренные основы» (М. 1848. № 1. С. 42).

Сноски к стр. 730

1 Критик писал В. П. Боткину 4—8 ноября 1847 г.: «В первой книжке будет моя большая статья — обзор русской литературы 1847 г. Мне хочется разобрать „Кто виноват?” и „Обыкновенную историю”. Эти две вещи дают возможность говорить обо многом таком, что интересно и полезно для русской публики, потому что близко к ней» (Белинский. Т. IX. С. 660).

Сноски к стр. 737

1 Г. П. Данилевский сообщал М. П. Погодину о реакции на нее в литературных кругах: «Статья Григорьева производит замечательную сенсацию; не знаю, впрочем, насколько эта сенсация перейдет в критику здешних журналов. Я был на одном литературном ужине, где Тургенев и Гончаров старались шуточками отделаться от мнений „Москвитянина”. Но я должен сказать, что, кроме Дружинина, все — и Панаев и вышеупомянутые два — одобряют благородный тон и искренность доброго и открытого душою Григорьева» (Барсуков Н. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1898. Кн. 12. С. 221).

Сноски к стр. 738

1 Григорьев А. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. Вас. Спиридонова. Пг., 1918. Т. I. С. 104.

2 Там же. С. 127.

Сноски к стр. 739

1 Аналогичны высказывания Григорьева о романе Гончарова и в других работах: в статье «Реализм и идеализм в нашей литературе. (По поводу нового издания сочинений Писемского и Тургенева)» он пишет о «резонерском реализме» Гончарова, о «первых отпрысках реализма как воззрения, отпрысках притом тепличных, бюрократических»; в статье «Стихотворения Н. Некрасова» называет «дешевою практическою мудростью охлаждающее слово „Обыкновенной истории”» (Там же. С. 433, 458). Л. Н. Толстому он ставит в заслугу то, что он не принял, «как Гончаров, за слои настоящие — столь же наносные, но гораздо более грязные слои практичности и формализма» (Там же. С. 516).

Сноски к стр. 740

1 На эту корректную, спокойную критику Григорьев ответил необычайно раздраженно и высокомерно в статье «После „Грозы” Островского. Письма к Ивану Сергеевичу Тургеневу», пренебрежительно отнеся Дружинина к разряду «дилетантов»: «С теоретиками можно спорить; с дилетантами нельзя, да и не надобно. <...> Жизнь требует порешений своих жгучих вопросов, кричит разными своими голосами, голосами почв, местностей, народностей, настроений нравственных в созданиях искусств, а они себе тянут вечную песенку про белого бычка, про искусство для искусства и принимают невинность чад мысли и фантазии в смысле какого-то бесплодия. Они готовы закидать грязью Занда за неприличную тревожность ее созданий и манерою фламандской школы оправдывать пустоту и низменность чиновнического взгляда на жизнь. То и другое им равно ничего не стоит!» (Григорьев. Литературная критика. С. 377).

Сноски к стр. 743

1 Определение Дружининым специфических особенностей художественного видения Гончарова с помощью «фламандских» параллелей запомнилось современникам. Так, В. П. Боткин в письме к Тургеневу от 26 сентября 1866 г., делясь своими впечатлениями об услышанных им в чтении автора главах романа «Обрыв», заметил: «Вся прелесть заключается в подробностях, в деревенских родных барынях, в дворах, в картинах уездного города: все это написано рукою тонкого и ловкого мастера. <...> Его сфера — сфера фламандской живописи, — между Остадом и Рембрандтом. Два утра он читал мне, и я ни на минуту не соскучился...» (Переписка Тургенева. Т. 1. С. 393). Опираясь на положения Дружинина о «фламандстве» Гончарова — характернейшей черте поэтического миросозерцания создателя «Обыкновенной истории» и «Обломова», современный историк литературы П. Е. Бухаркин пишет: «Все во Вселенной живет единой, согласованной жизнью; люди, коровы, собаки, зеркала — часть одного целого. <...> В отличие от Гоголя Гончаров не осуждает. Движение идет не вниз по вертикали, а вверх, не человек опускается до уровня бессловесной твари, мебели или домашней вещи, а наоборот, мелочи быта поднимаются до человека» (Бухаркин П. Е. «Образ мира, в слове явленный»: (Стилистические проблемы «Обломова») // От Пушкина до Белого: Проблемы поэтики русского реализма XIX—начала XX века: Межвуз. сб. СПб., 1992. С. 126). О концепции Дружинина см. также: Бройде А.-М. А. В. Дружинин: Жизнь и творчество. Копенгаген, 1986. С. 401—410.

2 О своей читательской реакции на роман Гончарова в юношеские годы (двумя годами ранее Л. Н. Толстого) вспоминал критик-народник А. М. Скабичевский: «Роман этот был прочитан мною в 1853 году, как раз в эпоху разгара моей влюбчивости, а произвел на меня ошеломляющее впечатление. В герое его, Александре Адуеве, я тотчас же увидел себя, столь же, как и он, сентиментально прекраснодушного и, подобно ему, занимающегося хранением волосков, цветочков и тому подобных „вещественных знаков невещественных отношений”. Мне так сделалось стыдно этого сходства, что я тотчас же собрал все хранимые мною сувенирчики, предал их сожжению и дал себе слово никогда более не влюбляться» (Скабичевский А. М. Литературные воспоминания. М.; Л., 1928. С. 63—64).

Сноски к стр. 744

1 Писарев Д. И. Литературная критика: В 3 т. Л., 1981. Т. 1. С. 138.

Сноски к стр. 745

1 несогласие с чем-либо (англ.)

2 Там же. С. 148, 149. В статье «Мотивы русской драмы» (1864) Писарев отнес Адуева (и Штольца) к разряду «карликов» («или, что то же, типу практических людей»): «Один только г-н Гончаров пожелал возвести тип карлика в перл создания; вследствие этого он произвел на свет Петра Ивановича Адуева и Андрея Ивановича Штольца; но эта попытка во всех отношениях похожа на поползновение Гоголя представить идеального помещика Костанжогло и идеального откупщика Муразова» (Там же. С. 344).

3 ловкий ход (фр.)

4 Там же. С. 149, 151. «В статье „Гончаров, Писемский и Тургенев” он (Писарев. — Ред.) привлек к суду Гончарова, доказал по пунктам его виновность и объявил не заслуживающим ни малейшего снисхождения. <...> Трудно категоричнее высказаться о Гончарове, чем высказался о нем Писарев» (Ляцкий. С. 12, 19).

Сноски к стр. 746

1 Шелгунов Н. В. Литературная критика. Л., 1974. С. 211.

2 Там же. С. 243. В статье «Пророк славянофильского идеализма» (1876) Шелгунов с удовольствием приводит слова Григорьева о первом романе Гончарова как о произведении, «отделанном в частностях и подробностях», но «сухом до безжизненного догматизма по основной идее», «построенном в виде самой искусственной аллегории», главная мысль которого, однако, весьма понравилась «так называемым практическим людям» (Там же).

3 Скабичевский А. М. Сорок лет русской критики. 1820—1860 // Соч.: В 2 т. СПб., 1903. Т. 1. С. 354. Е. Ляцкий точно охарактеризовал статью Скабичевского: «Повторяя вкривь и вкось мысли, высказанные тем же Белинским, но пригоняя их к фразеологии шестидесятых годов, Скабичевский из-за борьбы с Петром Ивановичем Адуевым, давно уже еще до него поверженным в прах, проглядел и всю глубину художественной ценности романов Гончарова, и их историческое значение» (Ляцкий.. С. 15).

Сноски к стр. 747

1 Белинскому, по справедливому и глубокому наблюдению Чернышевского, были свойственны то чувство объективности, та широта взгляда, которые отсутствовали у его эпигонов 1860—1880-х гг.: «...он с полною готовностью признавал все достоинства произведений словесности, которые были написаны не в том духе, какой казался ему сообразнейшим с потребностью нашей литературы, лишь бы только эти произведения имели положительное достоинство. Для примера напомним его отзыв о романе г-на Гончарова „Обыкновенная история”» (Чернышевский. Т. III. С. 232).

2 Труд. 1890. Т. VIII. № 24. С. 588-612; перепечатана в кн. «Вечные спутники» (1896), которая входила во все прижизненные собрания сочинений писателя.

3 Мережковский Д. С. Соч. М., 1914. Т. XVIII. С. 35.

Сноски к стр. 748

1 Там же. С. 36. Превосходна и сжатая сравнительная характеристика творчества Гончарова: «По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский — страданиями людей, Лев Толстой — жаждой истины, и все они созерцают жизнь с особенной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды» (Там же. С. 37).

2 Там же. С. 37—38.

Сноски к стр. 749

1 Там же. С. 42—43. Адуева-дядю Мережковский помешает в один ряд с рассудочными и волевыми Штольцем и Волоховым: «Как ни отличен чиновник Адуев от нигилиста Волохова и этот последний от аккуратного, добродетельного немца Штольца — у всех троих есть общая черта: рассудок у них преобладает над чувством, расчет — над голосом сердца, практичность — над воображением, способность к действию — над способностью к созерцанию». Этим героям Мережковский не симпатизирует; они, по его мнению, личности ходульные, выдуманные. Так, он считает, что Адуев-дядя нарисован «несколько прямолинейно и сухо, более искусно, чем художественно» (Там же. С. 46).

2 Там же. С. 42.

3 Рус. школа. 1892. № 4. С. 71—95.

4 Анненский И. Ф. Книги отражений. М., 1979. С. 263—264.

5 Пыпин А. Н. Русский роман за границей // ВЕ. 1886. Т. 5 (121), кн. 9. С. 301.

Сноски к стр. 750

1 Gončarov I. A. Stará historie: D. 1—2 / Přel. J. P. Doslov, E. Valečky. Plzeň: Matice slovanská, 1872.

2 Sådan går det! Roman i to Dele af I. Gontscharoff / Oversat fra Russisk af Em. Hansen. Kjøbenhavn, 1877.

3 Gontscharow I. A. Eine alltägliche Geschichte: Roman / Übers. von H. von Exe; mit einer Einleitung von W. Henckel. Stuttgart: W. Spemann, 1885 (переизд.: 1900).

4 Gontscharow I. A. Eine gewöhnliche Geschichte: Roman // Minzloff R. Beiträge zur Kenntnis der poetischen und wissenschaftlichen Literatur Russlands. Berlin, 1854. S. 131—154.

5 Gontcharof I. A.. Simple histoire: 2 vol. / Trad. du russe par E. Halpérine-Kaminsky. Paris: Perrin, 1887.

6 Gontsharow I. Tavallinen juttu: 1, 2. Kaksi-osainen romaani / Suomensi: Olga A. Wiipuri, 1889.

7 Goncharov I. A. A common story: A novel / Transl. by C. Garnett. London: W. Heinemann; New York: Collier, 1894.

8 Мнение это он повторял неоднократно (см., например, письмо к В. В. Стасову от 17 августа 1882 г.).

9 Петр Готфридович Ганзен (Emanuel Hansen) (1846—1930) — датско-русский литератор. Родился в Копенгагене; с 1871 по 1917 г. жил в России. Еще в Дании участвовал в подготовке издания произведений Шекспира в переводе Э. Лембке. Перевод «Обыкновенной истории» был его первой опубликованной работой. Впоследствии переводил на датский язык произведения Л. Н. Толстого. На русский язык вместе с супругой А. В. Ганзен (урожд. Васильевой) перевел сочинения Г. X. Андерсена и Г. Ибсена. Подробнее о нем см.: Литературный архив. М.; Л., 1961. Т. 6. С. 37—40.

Сноски к стр. 751

1 Vogué E.-M. Le roman russe. Paris, 1886; Turner С. Е. Studies in Russian literature. London, 1882.

2 Courrier C. Histoire de la littérature contemporaine en Russie. Paris, 1875. P. 243.

3 Ibid. P. 244.

4 Sichler L. Histoire de la littérature russe depuis les origins jusqu’a nos jours. Paris, 1886.

5 Wyzewa T. de. Écrivains étrangers / Deuxiéme serie. Paris, 1897.

6 Ibid. P. 207.

7 Ibid. P. 218.

Сноски к стр. 752

1 Goncharov I. A. A common story: A novel / Transl. by C. Garnett. London: London Book Co, 1906 (переизд.: 1917, 1977).

2 Goncharov I. A. The same old story / Transl. by I. Litvinova, M.: FLPH, 1957 (переизд. 1975, 1989); Goncharov I. A. An ordinary story / Including the stage adaptation of the novel by V. Rozov; Transl. by M. L. Hoover. Ann Arbor: Ardis, 1994.

3 Gontscharow I. A. Eine alltägliche Geschichte / Übers. von F. Frisch // Gontscharow I. A. Gesammelte Werke: In 4 Bdn. Berlin: Cassierer, 1909. Bd. 1 (переизд.: 1920, 1923); Gontscharow I. A. Eine alltägliche Geschichte: Roman / Übers. von F. Frisch. Berlin: Volk und Welt, 1953 (переизд.: 1958, 1965); Gontscharow I. A. Eine alltägliche Geschichte: Roman / Übers. von F. Frisch; Oblomov: Roman / Übers. von C. Brauner. Zürich: Manesse Verlag, 1960; Gontscharow I. A. Eine alltägliche Geschichte / Übers. von R. Fritze-Hanschmann. Leipzig: Dieterich, 1965 (переизд.: 1980, 1989, 1993).

4 Gonciarov I. A. Solita storia / Trad. di F. Verdinois. Milano: Vallardi, 1909 (переизд.: 1922); Gonciarov I. A. Una storia comune: Romanzo / Trad. integrale di M. Vissetti. Milano: Rizzoli, 1947 (переизд.: 1961); Gonciarov I. A. Une storia comune / Trad. di L. dal Santo // Gonciarov I. A. Tutte le opere narrative. Milano: Mursia, 1970. V. 2.

5 Gončarov I. A. Obrat osudu: Pohrobni práce / Přel. A. Šlechtova / Narodny listy: Nědelni a zábavná přiloga. 1893. № 300. S. 9—10 (отрывок); Gončarov I. A. Obyčejna historie: Román / Přel. B. Herbenová // Spisy I. Gončarova. Sv. 1. Praha: J. Otto, 1900; Gončarov I. A. Obyčejná historie / Přel. St. Minařik. Praha: St. Minařik, 1926; Gončarov I. A. Obyčajná história: Román ve 4 dieloch / Přel. H. Ruppeldtová. Turč. Sv. Martin: Matica slovenská, 1947; Gončarov I. A. Všedni přiběh: Román 2 častech / Přel. Horák. Praha, 1950 (переизд.: 1951); Gončarov I. A. Všedni přiběh / Přel. R. Hávranková. Praha: SNKLHU, 1959 (переизд.: 1965, 1973, 1976); Gončarov I. A. Všedni přiběh / Přel. V. Marušiaková; Stúdiu napisal J. Kopaničák; Verše prebásnii J. Majernik. Bratislava: SVKL, 1960.

6 Gonczarow I. A. Zwykła historia / Tłum. W. Rogowicz / Pod red. i z przypisami Z. Fedeckiego. Warszawa: Ksiązka i Wiedza, 1955.

Сноски к стр. 753

1 Постановка была возобновлена в Ленинграде тем же театром в 1973 г.; в Москве же к «Обыкновенной истории» в 1980-х гг. заново обратился театр-студия «Под крышей» О. Табакова, исполнившего на этот раз роль Петра Адуева. Спектакль «Современника» в 1970-х гг. был экранизирован Центральным телевидением.

2 Иванова В. Время и тип сценического героя // Верность революции. Л., 1971. С. 81.

Сноски к стр. 754

1 Художник спектакля Б. Бланк именно графически решает сценическое пространство. Для создания образа спектакля им берутся контрастные краски: черная и белая. Черный бархатный фон, белая ажурная мебель, лестницы, конструкции. Интересна (вне цветового аспекта) заложенная в декорациях идея. Вот как характеризовал ее В. Шкловский: «Посредине сцены поставлен вращающийся круг, разделенный на комнаты несколькими перегородками. Эти комнаты охвачены двумя лестницами, которые сливаются вместе и идут куда-то вверх в нарисованный мрачный государственный Олимп. По бокам лестницы сидят чиновники, они представляют собой молчаливый хор, они ритмически передают друг другу бумажки слаженными, почти обрядовыми движениями, они штампуют бумаги, как будто заколачивают гробы на конвейере» (Шкловский В. Побежденная обыкновенность // Театр и кино. Год 1966. М., 1967. С. 96).

2 Табаков О. Высказаться через героя... // Искусство кино. 1968. № 5. С. 110.

3 См. об этом: Тимченко М. О современной сценической интерпретации героя классического произведения: (Из опыта постановок «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова) // Театр и драматургия. Л., 1971. С. 418—419 (Труды Ленингр. гос. ин-та театра, музыки и кинематографии; Вып. 3).

Сноски к стр. 785

1 См.: Оксман Ю. Г. Анонимные фельетоны И. А. Гончарова // Фельетон: Сб. статей под ред. Ю. Тынянова, Б. Казанского. Л., 1927. С. 81-83.

2 В сведениях, представленных И. И. Панаевым 2 ноября 1848 г., указывается, что в «составлении XI книжки “Современника” кроме лиц, выставивших свои имена под статьями, участвовал <...> г. Гончаров <...> в V (sic! — Ред.) отделе (Моды). Письма столичного друга к провинциальному жениху — соч. г. Гончарова». Там же, в справке редакции «Современника» от 7 декабря 1848 г., сказано: «Кроме господ, подписавших имена свои под статьями», «Письма в отделении Мод соч<инил> г. Гончаров» (РГИА, ф. 777, оп. 1. № 1986, л. 28, 30).

3 Дословно «feuilleton» означает «листок», который мог быть отрезан, в случае, если подписчик не желал получать «фельетон» (подробно см.: Томашевский Б. У истоков фельетона: (Фельетон в «Journal des Débats» // Фельетон: Сб. статей под ред. Ю. Тынянова, Б. Казанского. С. 59—71).

Сноски к стр. 786

1 Евгеньев-Максимов В. «Современник» в 40—50 гг. Л., 1934. С. 224— 225. Форма «переписки между петербуржцем и провинциалом» возникла задолго до появления фельетонов Кронеберга. Она была освоена уже Ф. В. Булгариным и активно использовалась им для фельетонов «Северной пчелы» (см., например: «Письма провинциялки из столицы» — Булгарин Ф. Соч. СПб., 1836. Ч. II).

Сноски к стр. 787

1 «Конструкция и даже некоторые детали тематики фельетонов А. И. Кронеберга усваиваются в конце того же 1848 года художественной техникой Гончарова» (Оксман. С. 23).

2 Гончаров, однако, более последовательно мистифицирует читателя, неоднократно подчеркивая «приватность» переписки, не имеющей якобы ничего общего с «Современником»: «Не бойся и не надейся, любезный друг, чтобы после торжественного приготовления тебя первым письмом к уменью жить я так же систематически стал посвящать тебя и во все его мелочные тайны. <...> Если же ты захочешь сам погрузиться во все мелочи наружного уменья жить и следить за прихотливым течением моды, то возьми себе любой журнал, особенно “Современник”: там ты можешь иногда почерпать свежие и современные сведения по этой части» (наст. том, с. 481). Ср. также: «Я так и жду, что тебя кто-нибудь да пристроит в юмористическую статейку и с сервизом и с каретой; а ты же сам потом и прочитаешь за свои же деньги где-нибудь в журнале» (наст. том, с. 489; курсив наш — Ред.).

3 Функциональный двойник гончаровского «франта».

4 Соллогуб В. А. Лев (Княгине С. А. Голицыной) // ОЗ. 1841. Т. 15. С. 268—269. Ср. у Гончарова: «...вкус его в беспрерывном движении; он играет у него роль часовой стрелки, и все поверяют свой вкус по ней, как часы по одному какому-нибудь регулятору, но все несколько отстают: льва догнать нельзя, в противном случае он не лев» (наст. том, с. 473).

Сноски к стр. 788

1 Оба автора подчеркивали неестественность «странного прозвания “лев”» в мире людей — у Панаева оно «страшное», у Соллогуба — «животное». Истоки такого восприятия идут, возможно, от широко известных в 1830—1840-е гг. иллюстраций, выполненных рисовальщиком-сатириком анималистом Гранвиллем к очеркам Бальзака, П. Бернара, Ж. Жанена и других писателей. Это позволяет по-новому взглянуть на гончаровскии эпитет «звериный», с его помощью могло осуществляться подключение особого зрительно-литературного ряда: «Мне случалось видеть льва в замешательстве <...> надо было видеть, как он выпускал когти и вздымал гриву! и выходила маленькая сцена.

Человек хорошего тона <...> ни с кем, ни в коем случае, неуклюже, по-звериному не поступит» (наст. том, с. 475).

2 Мельник В. И. Этический идеал Гончарова // Leben, Werk und Wirkung. P. 101—102. Ср. также: «...в первом обращении к массовому читателю Гончаров как бы непосредственно выносил на его суд свой нравственно-этический идеал» (Недзвецкий. Публицистика романиста. С. 10). К этому мнению примыкает и суждение В. Сечкарева, полагающего, что «яркий фельетон выражает личные взгляды Гончарова и характеризует его личные стремления» (Setchkarev. P. 77).

Сноски к стр. 789

1 Это, впрочем, не исключает автобиографического оттенка, который, возможно, есть в рассуждениях о «русском здоровом столе», на что также обратил внимание Оксман (см.: Оксман. С. 35—37). Исследователь приводит характерный отрывок из воспоминаний племянника писателя, ярко живописующий гастрономическую взыскательность Гончарова, которого Анна Александровна Музалевская потчевала с истинно русским размахом: «жирные стерляди, бекасы, дупеля, соусы из уток и кулебяки из осетрины с вязигой оказали свое действие на Гончарова, привыкшего к умеренным обедам в Hôtel de France и к легким блюдам крупных петербургских чиновников: он стал прихварывать, делался капризным и начал скучать по Павловску и Царскому Селу: <...> “Что это, — говорил он Анне Александровне, — у тебя за повар? Ведь какой-нибудь Собакевич или Петух может à la longue безнаказанно сносить такие обеды; а я, человек кабинетный, скромный петербургский чиновник, не симбирский житель; не могу ежедневно переваривать всю эту волжскую благодать”. <...> Музалевская, соображаясь со вкусами знаменитости, изменила menu обедов и завела “французскую кухню”: появились бульон, “пожарские котлеты”, соусы из раковых шеек и т. п. Поесть вкусно и с толком Гончаров умел, но он не признавал за поваром Анны Александровны французского искусства, плохо переваривал его произведения и с каждым днем становился желтее, капризнее и невыносимее. “Вот в Париже, — говаривал он после сытного обеда, — в Hôtel de Nice меня кормили точно французской кухней: и вкусно, и сытно, и легко; <...> У наших поваров нет вкуса, нет изящества, нет школы и таких кулинарных преданий”» (BE. 1908. № 11. С. 23—24). Столь пристальный интерес к кухне был, к тому же, в духе времени; напомним, что именно в эти годы (с 1844) В. Ф. Одоевский пишет в «Хозяйских заметках» (приложение к «Литературной газете») еженедельный фельетон «Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве», посвящая читателей в тайны «кухнологии».

Сноски к стр. 790

1 Достоевский в фельетоне для «С.-Петербургских новостей» («Петербургская летопись», 1847), описывая «человека из угла», «образец нашего сырого материала», который досаждает своим «любящим сердцем с муромскими наклонностями» близким, также приходит к выводу, что «жизнь — искусство», но это искусство преследует совсем другие, по сравнению с «уменьем жить» Чельского, цели: «Забывает да и не подозревает такой человек в своей полной невинности, что жизнь — целое искусство, что жить — значит сделать художественное произведение из самого себя; что только при обобщенных интересах, в сочувствии к массе общества и к ее непосредственным требованиям, а не в дремоте, не в равнодушии, от которого распадается масса, не в уединении может отшлифоваться в драгоценный, в неподдельный алмаз его клад, его капитал, его доброе сердце!» (Достоевский. Т. XVIII. С. 13—14).

2 В докладе «Очерк И. А. Гончарова “Письма столичного друга к провинциальному жениху”», сделанном Г. Шауманном (Германия) на Второй Международной конференции, посвященной 185-летию со дня рождения писателя (Ульяновск, 1997), двойной стилистический аспект «Писем...», характеризующий одновременно как пишущего, так и его адресата («закон двойной реляции»), рассматривался как основной формообразующий принцип построения гончаровского фельетона.

Сноски к стр. 791

1 Бутков Я. П. Повести и рассказы. М, 1967. С. 44.

2 Кулешов В. И. Знаменитый альманах Некрасова // Физиология Петербурга. М., 1991. С. 223. («Лит. памятники»).

3 Бутков Я. П. Повести и рассказы. С. 184.

4 Интересно, что, несмотря на существенную разницу в повествовательной манере (повествование здесь ведется «всерьез»), во «Фрегате “Паллада”» сохраняется двойственное отношение к «светскому воспитанию»: «...он светский человек, а такие люди всегда мне нравились. Светское воспитание, если оно в самом деле светское, а не претензия только на него, не так поверхностно, как обыкновенно думают. Не мешая ни глубокому образованию, даже учености, никакому специальному направлению, оно вырабатывает много хороших сторон, не дает глохнуть порядочным качествам, образует весь характер и, между прочим, учит скрывать не одни свои недостатки, но и достоинства, что гораздо труднее. То, что иногда кажется врожденною скромностью, отсутствием страсти, — есть только воспитание. Светский человек умеет поставить себя в такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам, не делая в самом деле и не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои. Все это, кажется, пустяки, а между тем это придает обществу чрезвычайно много, по крайней мере наружного, гуманитета» (Том первый, гл. I).

Сноски к стр. 792

1 Это старший брат писателя — Николай Александрович Гончаров, который, по воспоминаниям сына, «имел вид чисто провинциального чиновника, невысокого роста, рано обрюзгший, мало занимавшийся собой. Дома он всегда был в халате, а для выхода у него были черный сюртук, манишки и воротнички и какой-то шелковый твердый галстух и цилиндр. Все это имело вид бедный и далеко не изящный» (BE. 1908. Т. 6. № 11. С. 14). Ср.: Оксман. С. 37.

2 Часть вторая, гл. XII.

Сноски к стр. 797

1 Инициалы автора не совпадают с указанными на титуле книги, где обозначено: «Д. Н. Соколов».

2 Этот факт был почерпнут исследователем из описи бумаг Гончарова, опубликованной в изд.: М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. СПб., 1912. Т. 4. С. 229.

3 См.: Станько А. И. Сатирическая библиографическая заметка и фельетон в литературных газетах 1830–1840-х годов // Русская журналистика. XVIII–XIX вв.: (Из истории жанров). Л., 1969. С. 26–35.

Сноски к стр. 800

1 Об идейной близости Гончарова и Вал. Майкова см.: Пиксанов. Белинский в борьбе за Гончарова. С. 64—66; Деркач. С. 28—38; Сахаров. С. 122, 125–126, 129–130.

Сноски к стр. 805

1 Мемуаристки единодушно отмечают, что учебная и бытовая обстановка в Екатерининском институте сохранялась вплоть до мелочей на протяжении десятилетий; поэтому при комментировании институтских реалий используются мемуарные свидетельства разного времени без соответствующих оговорок.

2 О ритуале посвящения см. в письме К. Ап. Майкова Ап. Майкову от 22 августа 1842 г. — ИРЛИ, № 17374, л. 2 об. (упоминается произошедшее накануне в пятницу «торжественное вступление» в институтское сообщество С. С. Дудышкина).

3 3 О пепиньерках см. ниже, с. 811.

4 См.: Список слушателей, преподавателей и учениц Екатерининского института за 1842 год (РГИА, ф. 759, оп. 94, № 213, л. 3). О Н. А. Майковой см. также выше, с. 615.

Сноски к стр. 806

1 «Острова блаженных», или Элизиум, Елисейские поля (место пребывания душ праведников), — образ, восходящий к классическим произведениям античности (упоминается в «Одиссее» Гомера (песнь IV), «Энеиде» Вергилия (песнь VI), «Трудах и днях» Гесиода и др.) и определяющий в обоих «институтских» очерках Гончарова ряд важнейших как поэтических, так и пародийно-иронических мотивов (см. ниже).

Сноски к стр. 811

1 Пепиньерка (от фр. pépinière — питомник, рассадник) — ученица «пепиньерского» класса, существовавшего в Смольном, Патриотическом, Екатерининском и других женских институтах, в котором выпускницы проходили дополнительный одно- или двухгодичный курс обучения.

2 «Пепиньерка» упомянута в перечне гончаровских рукописей в «Каталоге архива Никитенко» (см. об этом: Лобкарева А. В. К вопросу об истории архива И. А. Гончарова // Гончаров. Материалы. С. 299).

Сноски к стр. 812

1 Гипотеза Сакулина — без ссылки на него — была повторена и украшена многочисленными «романическими» подробностями в статье: Челышев Б. Пропавшая рукопись // Учит. газ. 1962. 16 июня. № 71 (перепечатано: Челышев Б. Д. В поисках редких книг. М., 1970. С. 46—50).

2 «Так как комедия не сохранилась, — писал исследователь, — и о содержании ее ничего неизвестно, мы можем сказать о ней только то что это было произведение еще более “домашнее”, чем “Лихая болесть”. Но это обстоятельство не мешало “Пепиньерке” быть нравоописательной комедией с возможно метко схваченными чертами институтского быта и воспитания <...> таланту Гончарова, как он раскрылся потом в романах, было несомненно присуще комедийное мастерство» (Евстратов. С. 202—203). Письмо В. Ап. Солоницына — без даты, датируется по содержанию; частично опубликовано (см.: Евстратов. С. 201; Летопись. С. 22).

3 В «Списке слушателей, преподавателей и учениц Екатерининского института за 1842 г.» значится Нина Чиляева, поступившая 16 июля 1835 г. (РГИА, ф. 759, оп. 94, № 213, л. 9 об.). Упоминания о ней см. также ниже, с. 813—818. Переписка Майковых сохранила имена и других пепиньерок — Ахачинской, Поздеевой, Вахрушовой, посещавших их дом в начале 1840-х гг. С одной из них, Екатериной Федоровной Поздеевой семья Майковых поддерживала отношения и впоследствии; Гончаров упоминает ее в письмах Майковым с фрегата «Паллада» от 25 мая (6 июня) и 15 (27) сентября 1853 г., а также в указанном выше письме к Е. В. Толстой от 8 сентября 1855 г. («Екат. Фед. П.»).

Сноски к стр. 813

1 См. об этом: Белоусов А. Ф. Институтки в русской литературе // Тыняновский сб.: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990. С. 80.

2 Обращаясь к Аполлону, Евгения Петровна признается: «...исчез ты и увез с собой пятницы, которые более не существуют <...>. Очень скучновато в институте, все переговорили, и нового ничего не услышишь в стенах рая! ты своим живым характером (...) разнообразил часы, проведенные там, а после тебя на сто процентов потерял институт и его пепиньерки» (ИРЛИ, № 17374, л. 44). В недатированном (также начало осени 1842 г.) письме В. Ап. Солоницына тому же адресату говорится: «Я уже доложил тебе, что тропинка в институт заглохла, заросла травой. <...> Право, мы почти совсем не ходим в жилище ангелов. <...> Нет, твое отсутствие уничтожило и последнюю нашу отраду...» (ИРЛИ, № 17370, л. 11).

Сноски к стр. 814

1 Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПб., 1896. Т. 2. С. 228. Аполлон Майков вернулся из-за границы 8 марта 1844 г.

2 См. об этом: Белоусов А. Ф. Институтки в русской литературе. С. 77—99. Оригинальный тип институтского поведения был настолько известен в обществе, что, как правило, авторы вместо характеристики героини лишь вскользь упоминали о ее институтском воспитании, находя более подробные объяснения излишними.

3 Ср. повести «Испытание» (1830) А. А. Бестужева-Марлинского, «Бедовик» (1839) В. И. Даля и др., а также образ институтки в романе А. Погорельского (А. А. Перовского) «Монастырка» (ч. 1 — 1830; целиком — 1833) и в «Мертвых душах» (1842) Гоголя.

Сноски к стр. 815

1 В связи с этим представляет интерес «роман в письмах» С. А. Закревской «Институтка», появившийся ровно за год до создания «Пепиньерки» (ОЗ. 1841. № 12; фрагмент романа под заглавием «Письма совоспитанниц» был ранее опубликован анонимно (С. 1837. Т. 8) с пометой на письмах «Екатерининский институт», отсутствующей в «Отечественных записках»). Здесь впервые была предпринята попытка описать в подробностях будничную жизнь Екатерининского института глазами его воспитанниц. Автор активно использует слова из институтского жаргона, выделяя их в тексте курсивом, употребляет различные экспрессивные лексические формы, тем самым имитируя институтский синтаксис и интонации речи. Вполне вероятно, что Гончаров знал эту повесть и учел опыт Закревской при написании своего очерка (судя по переписке Майковых, в их кружке следили за выходом «Отечественных записок» и внимательно их читали).

Сноски к стр. 820

1 Точную дату отъезда Майковых находим в письме В. Андр. Солоницына из Лондона от 27 июня (по новому стилю, т. е. 15-го по старому 1844 г., в котором он напоминает о годовщине со дня отъезда (см.: ИРЛИ, Р. I, оп. 17, № 156 (1), л. 38).

Сноски к стр. 821

1 В издании, подготовленном Б. В. Мельгуновым, опубликовано с очевидной ошибкой в авторской дате: «14 июня 1840» вместо «14 июня 1843» (см.: Бенедиктов В. Г. Стихотворения. Л., 1983. С. 211. (Б-ка поэта. Большая сер.)). В напутственных строках Бенедиктова Майковой ее «светлый первенец, служитель юный муз» упоминается уже поющим «под итальянским небом», тогда как Ап. Майков уехал в Италию в августе 1842 г. (см.: наст, том, с. 805) и вернулся 8 марта 1844 г.

2 См. письмо Евг. П. Майковой В. Андр. Солоницыну от 28 дек. 1843 г. — ИРЛИ, P. I, оп. 17, № 138, л. 57.

Сноски к стр. 822

1 Подобные отрывки были характерной приметой «толстых» журналов эпохи. Ср., например, свидетельство современника: «Наша русская литература доныне состоит из отрывков, по крайней мере, главное содержание оной составляют отрывки литературы французской, немецкой, английской и проч. проч. <...> Мы любим журналы и альманахи не потому ли, что это сборники отрывков» (Новый живописец общества и литературы, составленный Н. Полевым. М., 1832. Ч. 2. С. 183).

Сноски к стр. 823

1 Каменный суп: Сказка (из кн.: Janin J. La confession) / Пер. с фр.без подписи // Подснежник. 1835. № 1. Л. 20 об.–22; Последние приятные минуты в жизни Карла Стуарта: Статья г. Жанена / Пер. с фр. Ап. Майкова // Там же. 1835. № 2. Л. 66 об.–69; Статья о В. Гюго мистрис Троллоп (из журн.: Revue de Paris. 1835. 20 déc.) / Пер. с фр. без подписи // Там же. Л. 77–78 об.; Незнакомка / Пер. с фр. [Конст. Майкова] // Там же. 1835. № 3. Л. 100–102; Аделаида Сарган: Статья герцогини Абрантес / Пер. с фр. Конст. Майкова // Там же. 1836. Л. 7 об.–11; 84–93; Мертвые: Соч. г-жи Дюдеван / Пер. с фр. без подписи // Там же. Л. 115—120.

2 Неубедительна попытка О. А. Демиховской атрибутировать Гончарову перевод отрывка из романа Э. Сю «Пират Кернок» (см.: Sue E. Plik et Plok. Paris, 1831), помещенный в журнале «Северная Минерва» (1832. № 4. С. 263–275) под заголовком «Гадание» (см.: Демиховская. С. 56).

3 См. объявления Н. И. Надеждина об издании «Телескопа»: ВЕ.1830. № 19–20. С. 313–317; MB. 1830. Ч. 5. С. 222–226.

4 Козмин Н. К. Н. И. Надеждин, издатель «Телескопа» // Журн. М-ва нар. проcв. Нов. сер. 1910. Т. 29. С. 274.

Сноски к стр. 825

1 Покровская Е. Б. Литературная судьба Е. Сю в России // Язык и литература. Л., 1930. Т. 5. С. 227–252; Фролова Р. И. Эжен Сю в русской литературе и критике // Романтизм и реализм в литературных взаимодействиях. Казань, 1982. С. 32–43.

2 См. о нем выше, с. 800.

3 Майков В. Н. Критические опыты (1845–1847). СПб., 1891. С. 354–360.

Сноски к стр. 826

1 Там же.