74

<КАЮТ-КОМПАНИЯ ФРЕГАТА “ПАЛЛАДА”>

(Из первой редакции монографии Б. М. Энгельгардта. Глава III)

Так началась экспедиция, известная в морской литературе под именем “японской экспедиции графа Путятина”. Если бы даже она не послужила причиной создания наиболее совершенного и законченного произведения Гончарова, то и в таком случае ее нужно признать одной из самых замечательных русских экспедиций первой половины XIX в., как по практическим результатам, так и по трагической судьбе обоих судов, участвовавших в походе¹, по трудностям и лишениям, которыми она сопровождалась; и, наконец, по исключительному составу ее участников. В истории русских кругосветных плаваний трудно найти более блестящую кают-компанию, нежели та, которая собралась на “Палладе” благодаря счастливой способности Путятина “уметь выбирать людей и окружать себя талантливыми личностями”². Имена И. С. Унковского, В. А. Римского-Корсакова, К. Н. Посьета, И. И. Бутакова, И. П. Белавенца, П. А. Тихменева, А. А. Колокольцева, о. Аввакума, И. А. Гончарова лучше всего свидетельствуют об этом. Да и сам глава экспедиции представлял далеко не заурядное явление среди деятелей русского флота³. Человек кипучей энергии и разностороннего образования, Евфимий Васильевич Путятин счастливым образом соединял в себе способности искусного дипломата и администратора со всеми качествами лихого моряка и военного. Ко времени своего назначения на Дальний Восток он обладал уже большим опытом в самых различных родах государственной деятельности и имел ряд отличий за боевые заслуги.

Вскоре после своего производства в мичмана (1822) Путятин был назначен в дальнее плавание и под командой знаменитого впоследствии адмирала М. П. Лазарева (“первого моряка Европы”) на фрегате “Крейсер” в течение трех лет (1822—1825) обогнул земной шар, побывав в портах всех частей мира. Это была отличная, хотя и суровая школа для молодого моряка. Властный и крутой командир, огромные переходы (как, например, от Мыса Горна до Австралии) без посещения портов, лишения и трудности походной жизни, тяжелые сцены судового быта, — все это закаляло душу юноши, приучая его не теряться в опасную минуту и быстро принимать ответственные решения⁴. Из плавания он вернулся уже опытным моряком, хорошо усвоившим искусство управления судном и подчиненными, приобретя после нескольких тяжелых уроков необходимый такт и самообладание. Назначенный в Черноморский флот Путятин постепенно завоевывает симпатии М. П. Лазарева, от которого он много натерпелся во время путешествия, и вместе со своим другом В. А. Корниловым (героем Севастополя) становится одним из столпов славной “лазаревской школы моряков”. В 1827 г. он получает за Наваринскую битву первую боевую награду: Владимира 4-й степени, а в 1830 г. статутного Георгия за 18 кампаний с производством в капитан-лейтенанты и назначением командиром корвета “Ифигения”, который очень скоро приобретает славу образцового судна Черноморского флота. Известность Путятина быстро возрастает: теперь его знают и ценят не только местные власти: М. С. Воронцов и М. П. Лазарев, — но и в Петербурге. Десантные операции Н. Н. Раевского (младшего) на Черноморском побережье снова дают ему случай отличиться: за высадку при Туапсе, когда он командовал фрегатом “Агатополь” (1835), он получает производство в капитаны II ранга, а за десант при реке Субати следующего года, где он был довольно тяжело ранен, его награждают чином капитана I ранга. Этим быстрым движением по службе он особенно обязан генерал-лейтенанту Н. Н. Раевскому, который крепко привязался к нему с Корниловым и своими блистательными представлениями в Петербурге немало содействовал их карьере⁵.

В конце 1840 г. Путятин оставляет службу в линейном флоте и отправляется в Англию для приобретения пароходов для Черноморской флотилии. Это обстоятельство дает ему случай завязать сношения в дипломатическом мире и сделаться лично известным Нессельроде, учеником которого в международной политике он остается во многом на всю жизнь. Замеченный в Министерстве иностранных дел, он на следующий же год получает сложное и ответственное поручение в Персию, для водворения порядка в южном районе Каспия, где полуразбоничьи племена туркмен наводили панику как на русских рыбопромышленников, так и на персидских купцов. Это поручение он выполняет с исключительным успехом, обнаружив огромный дипломатический такт и организаторские дарования. В короткое время он ликвидировал туркменские разбои, добился разграничения водных пространств для рыбной ловли, заставил персидское правительство

75

отказаться от ограничительных мер против русской торговли и от притеснения туркмен, основал в Астрабаде русскую военную станцию и наконец организовал постоянное пароходное сообщение между Астраханью, Кавказом и Персией.

Подводя итоги его деятельности на Каспии, Ф. Остен-Сакен пишет: “Со времени Путятина начался новый период истории русского владычества на Каспийском море. Он положил твердое основание нашему там влиянию. Заведенные им там порядки оказались плодотворными и просуществовали более четверти века, до того времени, когда мы окончательно утвердились там с занятием Красноводска в 1869 <...> Вместе с решительностью в действиях Путятин выказал во время своей экспедиции большое дипломатическое умение и такт в сношениях с персианами. Это обстоятельство и побудило наше Министерство иностранных дел остановить на нем свой выбор для более дальней и сложной экспедиции, которую уже в следующем 1843 году было решено отправить в Китай и Японию”⁶.

Экспедиция эта, как мы упоминали выше, была отложена на неопределенное время. Но это не помешало Путятину, получившему после первого удачного опыта большой вкус к дипломатическим делам, детально ознакомиться с сложными вопросами дальневосточной политики. Интерес к ней не остывал в нем и в течение дальнейшей службы по адмиралтейству, где он работал по преимуществу над реорганизацией русского флота в связи с введением в него паровых судов, и когда, почти через десять лет, ему удалось наконец попытаться применить на деле свои точки зрения на тихоокеанскую проблему, он был вполне подготовлен к этому ответственному предприятию.

Таким образом, Особый комитет нисколько не ошибался, указав на него как на наиболее подходящего исполнителя своих решений. Кругосветный путешественник, боевой адмирал, одинаково опытный как в правильных морских действиях, так и в десантных операциях, задачливый дипломат и администратор и наконец один из немногих русских военных специалистов по Дальнему Востоку — он был вполне на месте во главе полудипломатической, полувоенной экспедиции, направлявшейся в порты Японии и Китая. Но нельзя сказать, чтобы его подчиненные, начиная с командира “Паллады”, были в восторге от его пребывания на фрегате.

Как это часто бывает у богато одаренных русских натур, в характере Путятина причудливо переплетались самые различные, казалось бы взаимно исключающие склонности и свойства: дипломатическая осторожность и рассудительность нессельродовского закала уживалась в нем с безумной вспыльчивостью и чудаковатостью лихого “черноморца”, холодное и выдержанное англоманство⁷ (этот насквозь русский человек и женат был на английской мисс) с страстным церковничеством, с тщательным исполнением всех мелочей православной обрядности и изумительной начитанностью в духовной литературе⁸. И все это покрывалось своевольным и беспокойным нравом, глубокой нервозностью, внезапными переменами настроений, вечным стремлением входить во все мелочи судовой жизни, несдержанностью и непоследовательностью. При таких условиях как строевые чины, так и все прочие обитатели фрегата жили как на вулкане, под постоянной угрозой каких-либо историй и нагоняев со стороны беспокойного адмирала. И надо отдать справедливость: он умел никому не давать покоя, начиная с командира и вплоть до судового священника. Не пропуская ни одной службы, зная до тонкости церковный устав, Путятин строго следил за его полнейшим соблюдением и нередко делал суровые замечания о. Аввакуму, если тот что-нибудь пропускал из всенощной или обедни, чем раздражал его до такой степени, что в конце концов и этот добродушный и кроткий человек стал недолюбливать Путятина как “привередливого начальника”⁹.

Но если даже Аввакума Путятин умел “вводить в искушение”, то легко себе представить, что приходилось выносить от него строевому офицерству. Еще во времена службы на Черном море во флоте ходили различные легенды о его горячности и запальчивости, вроде предания о том, что он в отчаянии предложил офицеру, оплошавшему во время маневра, броситься вместе за борт или захлопнул крышку водяной цистерны, когда туда влез для осмотра старший его офицер. На “Палладе” в присутствии свиты, по отношению к которой он всегда был сравнительно любезен и предупредителен, Путятин держался потише, но все же всем доставалось от него на орехи по самым ничтожным поводам. Главное же, никогда нельзя было предвидеть, что вызовет бурю и чем она кончится. Поэтому все, до последнего гардемарина, которых Путятин заставлял читать себе вслух творения св. отцов, вечно были настороже.

Чтобы дать понятие о том, по каким поводам штормовал иногда Путятин, достаточно привести хотя бы следующий комический эпизод из воспоминаний И. С. Унковского.

«Как-то раз, в прекрасный жаркий день, “Паллада” мирно бежала по спокойному океану. Окна адмиральской каюты, окаймленной наружным балконом, были растворены и в одном из них раздавалось мерное чтение кем-то из гардемарин “Жития Кирилла Александрийского”, а

76

на другом покоилась запрокинутая голова адмирала с слегка развевающимися волосами под легким дуновением ветра. Вдруг на перилах балкона появилась фрегатская обезьяна Яшка и, оглядевшись, остановила свое внимание на развевающихся волосах адмирала. Судя по лукавому выражению лица, она задумывала очевидно какую-то штуку. Из каюты продолжали доноситься звуки усыпительного чтения, голова адмирала изредка покачивалась, видимо охваченная сладкой дремотой... И вдруг, одним прыжком Яшка повис на волосах Путятина, дернул их два-три раза и с быстротой молнии исчез. Раздался пронзительный крик, затем ругательства, и Путятин выскочил на палубу с приказанием свистать всех наверх: Яшку за борт бросать! Началась невообразимая суматоха. Яшка, увидев множество людей, принял самое живое участие в новой забаве, всячески увертываясь от ловцов. Путятин выходил из себя, то грозил всем и каждому неслыханными карами, то обещал людям награду, а Яшка уходил все выше и выше. Наконец, на плотике одной из мачт Яшка был схвачен матросом, скрепя сердце спускавшимся с общим любимцем для исполнения приказания адмирала. Принесли обезьяну Путятину с вопросом, следует ли бросать ее в море? Гнев адмирала уже прошел бесследно, он только взглянул на Яшку и со словами “А ну ее к черту-с, эдакая гадкая!” ушел в каюту, пощипывая усы».¹⁰

Конечно, эпизоды и сцены такого рода чрезвычайно выигрышны в литературном отношении, и можно только пожалеть, что Гончарову не было никакой возможности занести их вместе с яркой и живописной фигурой самого адмирала на страницы своего “правдивого до добродушия” (или лукавства) повествования, но выполнять служебные обязанности в такой обстановке было очень тяжело. К тому же далеко не все происшествия отличались таким сравнительно невинным характером: те же воспоминания передают, как “Паллада” едва не разбилась о скалы при описи корейского берега, благодаря необъяснимому упорству адмирала, не позволявшего переменить галс¹!. И совершенно понятно, что особенно круто приходилось ответственным лицам командного состава: капитану и старшему офицеру, тем более, что по вспыльчивости, упрямству и нервности Унковский нисколько не уступал Путятину. Если в лице этого последнего мы имеем дело с человеком разносторонних государственных способностей, то его младший товарищ по “лазаревской школе” Иван Семенович Унковский (1822—1880) казался полным воплощением всех свойств лихого мореходца того времени¹². Начав свою службу под непосредственным руководством М. П. Лазарева, Унковский очень быстро постиг сложное искусство управления судном и еще молодым человеком пользовался громкой известностью среди черноморских моряков. Но настоящая слава пришла к нему после легендарного похода 1848 г. на яхте (тендере) “Ореанда” вокруг Европы в Кронштадт для участия в гонках на императорский приз. Победив на гонках и вырвав приз у яхт новейшей конструкции, Унковский с чином капитан-лейтенанта тем же путем вернулся обратно в Николаев, испытав все невероятные трудности зимнего похода по Балтийскому морю и Атлантическому океану с половинным числом команды, убывшей вследствие захваченной яхтой в Кронштадте холеры. С этих пор репутация Унковского во флоте установилась незыблемо, а лихое крейсерство в Средиземном море доставило ему флигель-адъютантские аксельбанты. И нет ничего удивительного, что, подыскивая командира для своего судна, Путятин, сам старый лазаревец, остановил свой выбор на нем, последнем блестящем ученике покойного адмирала. Для экспедиции это было чрезвычайно счастливым обстоятельством: нет никакого сомнения, что только Унковскому дряхлая “Паллада” обязана тем, что добралась к месту своего назначения, не развалившись в пути. К сожалению, подробных рапортов Унковского о плавании нет, они составлялись в канцелярии Путятина. Но, судя по его второму, поистине фантастическому походу кругом света (1857—1860) на фрегате “Аскольд”, сгнившем еще в доке благодаря недобросовестности строителей, можно составить себе некоторое представление, чем он был для “Паллады” во всех ее злоключениях, начиная с Балтийского моря.

Но для самого капитана поход был не из приятных. Старое судно, требовавшее бесконечных починок и исключительной осторожности, сборная команда и, наконец, “привередливый начальник” — все это являлось вечным источником различных опасений, тревог и волнений. Сам нервный и порывистый, упрямый и вспыльчивый, как все черноморцы, а к тому же еще болезненно самолюбивый, Унковский сразу же стал не ладить с Путятиным; дело не раз доходило до открытых столкновений, а однажды их пререкания едва не закончились дуэлью. Такие отношения между начальником экспедиции и командиром судна создавали очень тяжелую атмосферу на шканцах и в кают-компании, и нужно было много усилий со стороны посредников, чтобы хоть несколько ее рассеять.

Одним из таких посредников постоянно служил милейший и обязательный Константин Николаевич Посьет (1819—1899)¹³. Работая с Путятиным начиная с 1843 г., в экспедиции он был правой рукой адмирала по дипломатической части и в то же время являлся главой “научной

77

партии” кают-компании. Хорошо зная практику морского дела, Посьет с юношеских лет обнаруживал определенное тяготение к теоретическим занятиям. По окончании одним из первых Морского корпуса, он был оставлен в офицерских классах для дальнейшего образования и в несколько лет почти самоучкой успел сделаться специалистом в целом ряде морских наук. Унаследованные от предков гугенотов-эмигрантов упорство и настойчивость в труде, соединенные с редкой добросовестностью и широтой интересов, помогли ему очень быстро занять видное место среди русских теоретиков морского дела. Ученый артиллерист и военный инженер, работа которого “Вооружение военных судов” (1849) была удостоена Академией наук полной Демидовской премии, превосходный гидрограф и географ, руководивший знаменитой съемкой корейского берега во время крейсерства “Паллады” перед входом в Татарский пролив, и наконец широко образованный натуралист, Посьет не был чужд и литературы: ему принадлежит первый замысел издания общего морского журнала в России, не встретивший, впрочем, сочувствия со стороны высшего начальства. В ответ на поданный Посьетом с товарищами (Ивашинцевым и др.) проект им было предложено: “оставить все эти пустяки и заниматься своим делом”. Позднее, когда благодаря энергичной поддержке генерал-адмирала идея эта все же получила осуществление, он явился постоянным вкладчиком “Морского сборника”.

Присутствие его на “Палладе” было чрезвычайно благотворно: скромный, выдержанный и тактичный, Посьет один только умел удерживать Путятина от слишком резких выходок и чудачеств; для старших офицеров он был верным другом и товарищем; в молодежи по возможности поддерживал разнообразные научные интересы, присматривая за их занятиями и не позволяя беседе в кают-компании спуститься на уровень пошлой болтовни. И все это достигалось им без тени нарочитой тенденциозности и педантизма. Он сам был такой: вечно занятый (за время похода до Нагасаки он, сверх исполнения своих прямых обязанностей, успел между прочим отлично изучить голландский язык, необходимый для сношений с японцами), но в то же время живо откликающийся на каждый научный вопрос, быстро ориентирующийся в любом деле, он как бы носил вокруг себя атмосферу высоких умственных интересов, невольно заражая ими всех окружающих. Его нравственный авторитет на фрегате стоял очень высоко, а его обширные энциклопедические познания и всегда разумный доброжелательный совет были к услугам каждого нуждающегося. Гончаров, по-видимому, сразу же отличил его среди палладских офицеров и во время плавания успел дружески сблизиться с ним, чему, впрочем, содействовало и положение обоих на судне в составе свиты адмирала. Во всяком случае, Посьет, насколько нам известно, был единственным из всех участников экспедиции, с которым Гончаров поддерживал некоторые дружеские связи почти до самой своей смерти.

Рядом с Посьетом среди представителей “ученой партии” в экспедиции надо поставить лейтенанта Ивана Петровича Белавенца (ум. 1878), выдающегося русского гидрографа и математика, знатока прикладной астрономии¹⁴. На “Палладе” он вел занятия по этим предметам с гардемаринами, производил астрономические наблюдения и являлся деятельным помощником Посьета во всех гидрографических предприятиях. Позднее, по возвращении в Россию, Белавенец постепенно завоевал себе репутацию общепризнанного авторитета в области морских математических дисциплин, получившего должную оценку и за границей. Британская ассоциация ученых избрала его своим членом-корреспондентом; кроме того, он долгое время был членом международного жюри по части морских наук. Им напечатан целый ряд выдающихся статей по вопросам гидрографии, навигации и навигационной астрономии (преимущественно в “Морском сборнике” за 1856—1870 гг.); изобретен девиационный прибор и усовершенствованы многие морские инструменты. Для характеристики его общего культурного облика любопытно отметить, что уже в старости, будучи начальником Кронштадтской компасной обсерватории, он явился энергичным инициатором первых литературных вечеров и основателем детской библиотеки в Кронштадте. Человек сдержанный и скромный, к тому же глубокий специалист, он не играл видной роли в палладской кают-компании, и только дневник В. А. Римского-Корсакова сохранил нам кое-какие сведения о деятельности во время экспедиции этого крупного ученого и храброго моряка¹⁵.

Будущий знаменитый директор Морского корпуса, поднявший дух и занятия в этом учебном заведении на небывалую высоту, Воин Андреевич Римский-Корсаков (1822—1871)¹⁶, к сожалению, недолго оставался постоянным членом кают-компании фрегата “Паллада”. В Портсмуте он был назначен командиром вновь купленной паровой шхуны “Восток” и в этом звании проделал как всю экспедицию, так и свое поистине героическое, легендарное крейсерство во время войны 1854—1855 гг. в Охотском море и Татарском проливе. Он не был таким разносторонним ученым, как Посьет, или таким блистательным показным мореходцем, как Унковский. Хотя его разведочная и посыльная служба у берегов Сибири и свидетельствует о незаурядных

78

способностях его как командира на таких походах, как плавание “Ореанды” или “Аскольда”, <она> не числится в его формуляре. Но как человек, по своей гуманности, правдивости, внутренней честности, по своему прямодушию и храбрости, словом, по всем своим высоким душевным качествам, Воин Андреевич представлял, без сомнения, редкое явление и не только среди моряков. Окруженный всеобщим уважением на путятинской эскадре, он в бытность свою на Амуре сделался кумиром всей тамошней молодежи. “Для Воина Андреевича, — говорит один из его молодых сослуживцев того времени, — не было ничего невозможного; сам я тогда был еще молодым лейтенантом и В. А. представлял себе не иначе как идеалом морского офицера; приблизиться к тому совершенству исполнения командирских обязанностей, какие я видел в В. А., было самым задушевным моим желанием; неутомимость в труде, львиное бесстрашие, способность выучить и настроить известным образом команду, точность в исполнении приказаний, наконец, знание иностранных языков до степени умения изящнейшим образом излагать на них свои мысли письменно — таковы блестящие качества, которыми обладал командир шхуны “Восток”¹⁷. А если сюда прибавить широкое образование, возвышенные литературные интересы, выдающийся педагогический талант, то перед нами предстанет образ исключительно разносторонне одаренного человека, который мог бы занять видное положение и не в одном только Морском ведомстве. И с ним, как с Посьетом, у Гончарова завязались дружеские отношения, несмотря на то, что Воин Андреевич сравнительно редко показывался на “Палладе”.

 

ГОНЧАРОВ СРЕДИ ОФИЦЕРОВ ФРЕГАТА “ПАЛЛАДА”

Гончаров сидит пятый слева. Слева от Гончарова — И. С. Унковский, командир корабля;
справа — Е. В. Путятин, командир экспедиции

Дагерротип. 1852

Центральный военно-морской музей, С.-Петербург
Воспроизводится по фототипии (“Солнце России”. 1911. № 47)

Унковский, Римский-Корсаков и Посьет, первые два в качестве командиров судов экспедиции, последний как флаг-капитан адмирала и, в сущности, второй уполномоченный посольства, играли наиболее значительную роль на эскадре и являлись фактическими руководителями плавания. Но и среди менее видных участников похода можно указать целый ряд лиц, получивших впоследствии широкую известность в морских кругах.

Между ними прежде всего должно назвать близкого товарища и отчасти соперника Ив. Сем. Унковского — Ивана Ивановича Бутакова (ум. 1882 г.), представителя одной из самых заслуженных русских морских фамилий¹⁸. Проходя вместе с Унковским службу в Черноморском флоте, он, однако, значительно отстал от него в производстве, и когда этот последний в чине

79

капитан-лейтенанта получил в командование “Палладу”, Бутакову пришлось довольствоваться скромной ролью старшего офицера при своем более счастливом друге. Это обстоятельство, однако, свидетельствовало не столько об его меньших морских способностях, сколько о меньшей удаче и неумении делать карьеру. Скромный, с самостоятельным взглядом на дело, Бутаков сравнительно долго оставался в тени, сплошь и рядом выполняя очень ответственные и сложные и в то же время маловыгодные в служебном отношении поручения. Так, именно он был отправлен Путятиным из Сингапура в Петербург с весьма неприятным донесением об угрожающем состоянии “Паллады” и настойчивым требованием о высылке ей на смену другого судна; назначенный затем на “Диану” в качестве старшего офицера при С. С. Лесовском, Бутаков вынес на себе всю тяжесть невероятно трудного и спешного плавания, под вечной угрозой захвата англо-французами, с одной стороны, и при зловещем ропоте измученной команды, с другой. Только благодаря исключительной привязанности матросов к Ивану Ивановичу, ропот этот остался ропотом и не разыгрался в историю, следствием которой могло бы быть пленение или гибель “Дианы”. Но легко представить, чего стоило это молодому офицеру, к тому же лично не ладившему с бешеным командиром. А между тем не успела “Диана” прибыть в Де-Кастри, как на Бутакова свалилось новое неприятное назначение: Путятин списал его с “Дианы” на разоруженную и беспомощную “Палладу” в качестве командира вместо отправленного в Петербург для личного доклада генерал-адмиралу Унковского. Бутакову пришлось надолго застрять на амурской флотилии и только в 1857 г., командуя транспортом “Двина”, он перешел снова в Балтийский флот.

Во всех этих поручениях Бутаков обнаружил выдающуюся энергию и распорядительность, такт и самообладание. Если Унковский не имел, кажется, соперников по части непосредственного управления судном, то Иван Иванович вместе со своим знаменитым братом Григорием Ивановичем были прирожденными флотоводцами, эскадренными начальниками, блестящими администраторами линейного флота. Отличаясь светлым взглядом на вещи, глубокой гуманностью в отношении к нижним чинам и свободомыслием общего воззрения¹⁹, Бутаков нашел себе должную оценку в либеральные времена царствования Александра II, сравнительно скоро достигши значительного положения во флоте, командуя в звании генерал-адъютанта средиземноморским отрядом судов. На “Палладе” же, в качестве старшего в кают-компании лица, этот спокойный, воспитанный и культурный человек был вполне на своем месте, улаживая мелкие недоразумения и ссоры, неизбежно возникавшие среди нервно настроенного офицерского состава судна.

Любезный сердцу Гончарова хозяин кают-компании Петр Александрович Тихменев (“П. А.”, “П. А. Т.” — “Очерков”) также был незаурядной личностью²⁰. Плохой моряк, откровенно не любивший морской службы, он лишь по необходимости тянул служебную лямку в военном флоте. Страстный поклонник сельской жизни, он непрестанно мечтал засесть на хозяйство у себя в Костромской губернии, но стесненное материальное положение семьи не позволяло ему осуществить свои мечтания. Вскоре после возвращения из экспедиции Тихменев перешел на службу в Российско-Американскую Компанию, получив место в ее петербургской главной конторе; некоторое время затем он служил по выборам на родине, но в конце концов (в 1882 г.) все же был вынужден снова поступить во флот. Ему удалось попасть на нестроевую должность начальника Главного архива Кронштадтского порта, и в этом звании он мирно доживал последние годы своей не совсем удачно сложившейся жизни. В своих очерках Гончаров набросал его живой и верный портрет, и нам остается прибавить к его характеристике, что этот плохой моряк, но хороший человек был наделен несомненными литературным дарованием и большим вкусом к историческим разысканиям. Его двухтомное “Историческое обозрение образования Российско-Американской Компании”, дважды (за I и за II тома) удостоенное Академией наук полной Демидовской премии, представляет превосходное историческое исследование, несколько одностороннее, правда, по своим тенденциям, но опирающееся на изучение огромного материала и во всяком случае — поныне никем не превзойденное. Что же касается публиковавшихся в восьмидесятых годах его очерков “Кронштадтская старина”²¹, то, кроме любви к архивным поискам, живостью своего изложения они свидетельствуют о значительных литературных способностях автора. На фрегате Тихменев принадлежал, конечно, к “артистической партии” и был одним из наиболее тонких ценителей литературных очерков и bon-mots1* Гончарова, уступая в этом только ближайшему приятелю его в плавании барону Н. Криднеру (“Б. К.”, “Б.”, “К”. — “Очерков”).

80

К сожалению, несмотря на все усилия, нам не удалось собрать о нем никаких сведений. Дела гвардейского экипажа, по которому он числился, остались для нас недоступными, а в “Общем морском Списке” он не значится. По-видимому, блестяще начав свою карьеру адъютантом у генерал-адмирала, Криднер довольно скоро переменил род службы или вышел в отставку.

Гончаров неоднократно упоминает о нем в своих письмах. Нет никакого сомнения, что этот вполне светский человек, тонкий эпикуреец и эстет наиболее удовлетворял потребности Гончарова в артистически настроенном собеседнике и спутнике. «“Б. К.”, — пишет он, — ничего не помнил, ни местности, ни лиц и тоже никогда не смотрел вперед. Он жил настоящим мгновением, зато уж жил вполне. Никто скорее его не входил в чужую идею, никто тоньше не понимал юмора и не сочувствовал картине, звуку, всякому артистическому явлению» (с. 161). Эта-то эстетическая отзывчивость и привлекла, конечно, Гончарова к денди-лейтенанту во время их совместного плавания на “Палладе”.

Лейтенантом Сергеем Павловичем Шварцем (1829—1895)²² заканчивается перечень выдающихся палладских офицеров старших чинов. Не играя видной роли во время экспедиции, он явился позднее одним из энергичнейших работников по реорганизации русского флота, предпринятой после Крымской кампании. Вернувшись в Петербург, Шварц более десяти лет провел в заграничных командировках, состоя в распоряжении русских морских агентов во Франции и Англии и выполняя разнообразнейшие поручения Адмиралтейства. Эта неустанная деятельность не прерывалась и в дальнейшем, когда он в чине контр- и вице-адмирала занимал сначала пост председателя артиллерийского отдела Морского и Технического комитета (с 1868 г.), а затем главного командира Кронштадтского порта (с 1883 г.). Скончался он полным адмиралом в должности председателя Главного Военно-морского суда. Как большинство палладских офицеров, Шварц не был чужд и литературе: его перу принадлежит ряд статей об успехах военно-морской техники на Западе и состоянии европейских флотов.

Несколько довольно известных впоследствии имен можно указать и среди фрегатской молодежи. Правда, та слава, которую приобрел уже в старости, в качестве анекдотического градоначальника города Одессы мичман Павел Алексеевич Зеленый (“З”, “П. З.” — “Очерков”), имела весьма сомнительный характер, но в пору его пребывания на “Палладе” эти неожиданные качества бессмысленного самодурства еще никак не проявлялись в нем²³. Веселый, добродушный, покладистый, он был любим всеми окружающими за свой отходчивый и легкий нрав, а его вечная болтовня, большей частью живая и забавная, служила одним из источников развлечения для всей кают-компании. Лихой моряк, страстно преданный своему делу, он не раз проявлял замечательное бесстрашие и находчивость в трудные для фрегата минуты и был по достоинству оценен как Путятиным, так и Унковским, первый из которых взял его с собой на “Диану”, а второй избрал своим помощником во время кругосветного похода “Аскольда”.

Гораздо более бесспорна известность Александра Александровича Колокольцева, одного из самых замечательных начальников Обуховского завода (с 1865 по 1886 г.)²⁴, и Александра Алексеевича Пещурова (ум. 1891), отправившегося на фрегате гардемарином²⁵. Вместе с Зеленым и Колокольцевым он был переведен на “Диану”, пережил гибель фрегата у берегов Японии, принимал деятельное участие в построении шхуны “Хеда”, а по возвращении долгое время был агентом по заказам Морского ведомства за границей, затем директором канцелярии Морского министерства, управляющим этим Министерством (1880—1882) и, наконец, в чине вице-адмирала Главным командиром флота и портов Черного и Каспийского моря, проявив в этой должности исключительные административные и организаторские способности.

Ко всему сказанному выше нам остается только прибавить, что должность старшего штурманского офицера на фрегате занимал знаменитый в балтийском флоте А. А. Халезов²⁶, любовно изображенный Гончаровым под именем “деда”; что даже судовой священник, почтеннейший архимандрит Аввакум, будучи одним из крупнейших русских синологов того времени, являлся человеком замечательным во всех отношениях; что в лице О. А. Гошкевича, впоследствии первого русского консула в Японии, экспедиция имела выдающегося знатока Дальнего Востока, а в лице младшего доктора Гейнриха Вейриха — дельного зоолога и неутомимого коллектора.

При таких условиях нельзя не признать, что состав кают-компании на “Палладе” действительно был совершенно исключительным. Путятину и Унковскому удалось подобрать к себе на судно почти сплошь не только опытных и искусных моряков, но и просто талантливых людей. Об этом свидетельствуют не только дальнейшие их служебные успехи: из 22 офицеров и гардемарин, отплывших на “Палладе”, 10 кончили свою деятельность в адмиральских чинах, трое (Путятин, Посьет и Пещуров) были министрами, пятеро состояли в свите и звании генерал-адъютантов (Путятин, Посьет, Пещуров, Бутаков и Унковский) и т. д. и т. д. Эти успехи могли

81

бы отчасти объясняться их связями, которые были нужны уже для того, чтобы получить назначение на “Палладу”. Нет, перечитывая их формуляры и биографии вместе с воспоминаниями современников, просматривая их печатные труды и знакомясь с историей русского флота за 50—80-е годы, приходишь к убеждению, что все они недаром пожинали служебные лавры.

Умение Путятина сразу же отличать способных людей, а быть может, и счастливая судьба соединила в палладской кают-компании целую плеяду выдающихся морских деятелей, явившихся впоследствии блестящими работниками как по реорганизации русского флота, так и на других поприщах. Большинство из них были люди разностороннего образования и широких интересов; преданные своему делу, они умели в то же время возвыситься над корпоративной узостью и условностью; за немногими исключениями все они были причастны к писательству, а некоторые из них, как Посьет, Тихменев, Пещуров и в особенности В. А. Римский-Корсаков, обладали несомненными литературными способностями; в связи с этим, следуя примеру своего генерал-адмирала, они относились к печатному слову с большим уважением и звание “литератора” не вызывало на “Палладе” ни тени пренебрежения.

Все это было большим счастьем для Гончарова. В палладской кают-компании он нашел высокоинтеллигентную атмосферу, всеобщее одушевление перед ответственными задачами экспедиции, повышенные умственные интересы. Разговоры о предстоящих дипломатических сношениях с Японией сменялись собеседованиями на литературные темы, в которых он принимал самое деятельное участие, выступая с отрывками из своих очерков; каждый участник похода энергично готовился к предстоящим трудам: кто изучал голландский язык, кто занимался историей Китая и Японии, кто собирал гео- и гидрографические материалы для будущих исследований и съемок. Процветала на фрегате также музыка: у Зеленого оказался недурной голос, а один из самых юных путешественников, юнкер гвардейского экипажа Миша Лазарев (сын покойного адмирала, баловень как Путятина, так и Унковского) был страстным музыкантом и разыгрывал на специально для него заведенном пианино весь серьезный классический репертуар.

Среди этих культурных и воспитанных людей Гончарову нетрудно было снискать себе должное уважение и авторитет. И то внимание и сочувствие, которое он встретил между товарищами по экспедиции, в значительной мере облегчили ему, избалованному горожанину и насквозь штатскому человеку, все тягости суровой и трудной морской жизни, начавшиеся с момента выхода “Паллады” в открытое море.

КОММЕНТАРИИ

¹ Оба судна не вернулись обратно: “Паллада”, еле добравшись до Амурского лимана, была затоплена в Императорской гавани, а “Диана” погибла во время землетрясения у берегов Японии.

² Линден А. М. Записки // РС. 1905. № 4. С. 143.

³ О Е. В. Путятине (1803—1883) см.: Русский биографич. словарь. Т. <15>; Остен-Сакен Ф. Р. Памяти гр. Е. В. Путятина // Изв. Русского географич. об-ва. 1883. Т. XIX.; Завалишин Д. И. Адмирал гр. Е. В. Путятин // Моск. ведомости. 1883. № 300, 301. Он же. Возмущение на фрегате “Крейсер” // Древняя и новая Россия. 1887. № 9—11; о деятельности на Черном море см.: Архив Раевских. СПб., 1909. Т. II. С. 419 и след.; о деятельности на Каспии: Петриченко К. Астрабадская станция и влияние ее на развитие края // Морской сборник. 1863. № 12.

⁴ Некоторые сведения о положении Путятина в этом плавании можно найти в вышеназванной статье: Завалишин Д. И. Адмирал гр. Е. В. Путятин.

⁵ Архив Раевских. Т. II. СПб., 1909. С. 439 (письмо Путятина Н. Н. Раевскому от 22 июня 1839 г.).

⁶ Остен-Сакен Ф. Р. Указ. соч. С. 386.

⁷ Линден А. М. Указ. соч. С. 142—143.

⁸ См. письма Е. В. Путятина к митрополиту Филарету // Христианские чтения. 1894. № 9. Он же. Письмо к А. С. Норову из Нагасаки (1853) // РА. 1899. № 1. С. 199.

⁹ Линден А. М. Указ. соч. С. 135.

¹⁰ Текст, заключенный автором в кавычки очень точно (хотя и не дословно) передает рассказ И. С. Унковского, оказавшегося свидетелей этого эпизода (ср.: Истомин В. К. Адмирал Унковский // РА. 1887. № 2. С. 124).

¹¹ Там же. С. 127.

¹² Живо написанный биографический очерк дает В. К. Истомин в указ. статье об Унковском. — РА. 1887. № 1, 2; 1889. № 3.

82

¹³ См. о нем: “Празднование 50-летия службы в офицерских чинах К. Н. Посьета”. СПб., 1887.

¹⁴ Общий морской список. Ч. IX. СПб., 1897. С. 366—370.

¹⁵ В 1855 г. И. П. Белавенец ухитрился поспеть из Сибири в Севастополь, где командовал батареей на Театральной площади и 23 апреля был тяжело контужен в голову. За Севастополь он был награжден Владимиром 4-й степени с мечом и бантом.

¹⁶ Мертваго Дм. Несколько слов в воспоминание контр-адмирала В. А. Римского-Корсакова // Морской сборник. 1872. № 3. См. также: Римский-Корсаков В. А. О морском воспитании // Там же. 1860. № 7; Он же. Случаи и заметки на шкуне “Восток” // Там же. 1858. № 5, 6 и 12; Он же. Предисловие к путевым письмам Головина // Там же. 1863. № 5; Он же. Дневники из японской экспедиции // Там же. 1895. № 10—12; 1896. № 1, 2, 5, 6, 9.

¹⁷ Мертваго Дм. Указ. соч. С. 23.

¹⁸ Общий морской список. Ч. IX. СПб. 1897. С. 343—345.

¹⁹ Любопытно отметить, что И. И. Бутаков был женат на дочери декабриста Д. В. Давыдова.

²⁰ Общий морской список. Ч. XII. СПб., 1900. С. 45—47.

²¹ Кронштадтский вестник. 1882—1887.

²² Общий морской список. Ч. XII. С. 293—296.

²³ Там же. Ч. X. СПб., 1898. С. 185—187.

²⁴ Там же. С. 356—357.

²⁵ Там же. Ч. XI. СПб., 1900. С. 187—190.

²⁶ Плавание на “Палладе” было четвертым кругосветным походом А. А. Халезова. — Русские кругосветные экспедиции. СПб., 1892. С. 240, 241, 243, 245.