- 3 -

В. А. Недзвецкий

РОМАНЫ И. А. ГОНЧАРОВА

В историю отечественной и мировой литературы И. А. Гончаров вошел как один из замечательных мастеров реалистического романа. Автор «Обыкновенной истории» (1847), «Обломова» (1859), «Обрыва» (1869) — крупнейший представитель второго периода или, точнее, фазы в русской эволюции этого жанра.

Как художнику и романисту, Гончарову типологически наиболее близок И. С. Тургенев. С ним в первую очередь он и разделяет в этом жанре славу виднейшего русского писателя 50-х годов. Случалось, однако, так, что Тургенев как бы заслонял — в особенности для западноевропейского читателя — Гончарова-романиста. В числе причин этого были и запоздалые или несовершенные переводы последнего на иностранные языки. В «Необыкновенной истории», написанной им в 1875—1876 и 1878 годах, Гончаров даже предпринял попытку восстановить свой приоритет в области той русской формы «эпоса нового времени» (Белинский), которая пришла на смену «Евгению Онегину» Пушкина, «Герою нашего времени» Лермонтова, «Мертвым душам» Гоголя и предшествовала романам Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Впрочем, художник в значительно большей степени полагался на справедливый суд потомков...

В последние 15—20 лет наблюдается несомненный и быстрый рост интереса к наследию Гончарова — и у него на родине, и за рубежом. В нашей стране по его романам созданы театральные и телевизионные спектакли; экраны многих стран обошел фильм «Несколько дней из жизни Обломова», созданный по роману «Обломов»; рядом новых работ обогатилась научная литература о Гончарове как в нашей стране, так и в США, Англии, ФРГ, Сирии и других странах. Есть все основания говорить об известном ренессансе этого романиста в наши дни.

- 4 -

Факт этот отраден и обоснован. Ведь в лице творца «Обломова» мы имеем не просто талантливого бытописателя-жанриста, живописца современных ему нравов, но большого и оригинального художника-мыслителя, автора одной из самобытных философско-художественных концепций бытия. Мысль Гончарова упорно работала над коренными вопросами русской жизни и литературы: «кто виноват?» и «что делать?», предложив в итоге одно из интереснейших решений их.

Как и Тургенев, Гончаров прошел в своем художественно» становлении романтический, хотя и очень краткий и притом сугубо «внутренний», период. Затем он пробует свои силы в жанре бытописательной и любовно-психологической повести («Лихая болесть», «Счастливая ошибка») конца 30-х годов. В 1842 году им создан очерк о чиновнике-жуире «Иван Савич Поджабрин» (опубликован в 1848 году) в жанре широко распространенной тогда «физиологии». Однако, в отличие от И. Тургенева, А. Писемского, Д. Григоровича, А. Герцена, деливших свои художнические симпатии между романом и иными жанрами, Гончаров в своем творчестве, по существу, с самого начала романоцентричен. Дело не только в том, что его повести, очерки или воспоминания уступают его романам, но в том, что они фактически ориентированы на романы и либо их подготавливают, либо же, после завершения романической «трилогии», развивают и дополняют ее отдельные мотивы (таковы «Литературный вечер», «На родине», «Слуги старого века» и др., написанные в 70—80-е годы). Кровных связей (в концепции, самой структуре) с гончаровским романом не утрачивает и «Фрегат «Паллада». Правильно понять эту книгу можно лишь в контексте центральных произведений романиста.

Глубокое убеждение в том, что «скрытый механизм» современной действительности романоподобен и поэтому «только роман может охватывать жизнь и отражать человека»¹, сложилось у Гончарова уже к началу 40-х годов. С этих пор и до конца своих дней писатель оставался убежденным романистом.

Романный (а не поэмно-эпопейный, драматический или лирический) характер эпохи призвано было вскрыть уже первое опубликованное произведение Гончарова — «Обыкновенная история». Обратимся к нему.

С его центральным персонажем — молодым дворянским интеллигентом Александром Адуевым, проживающим после окончания университета в своем родовом поместье, читатель знакомится в знаменательный момент: герою «тесен стал домашний мир» (I, 11). Он покидает родную усадьбу, мать, знакомых (в том числе и девушку-соседку, в него влюбленную) ради Петербурга, в который устремлены его взоры. Такова экспозиция романа.

Следует сразу же заметить, что созданная здесь ситуация значительна и, по существу, исполнена всемирно-исторического

- 5 -

смысла. В глазах Гончарова, переезд Александра — это не просто смена жизни в деревне на жизнь городскую. Это не замена бытия «естественного», на лоне природы, в духе руссоистского идеала — на жизнь в условиях цивилизации. Тут нечто принципиально новое. Уже в экспозиции Гончаров проявил себя вдумчивым наблюдателем современных исторических тенденций, равно как и замечательным мастером их художественного обобщения в крупномасштабных образах. По мысли автора, речь идет о смене целых укладов бытия, когда уклад традиционный, привычный сменяется укладом нарождающимся, новым и для страны пока неведомым. Тем, что с некоторых пор установился в Западной Европе и из нее проникает в Россию, давая о себе знать прежде всего в Петербурге — «окне в Европу». При этом данный уклад оказывается весьма притягательным для молодого героя романа. Напрасно мать Александра уговаривает его остаться и жить, как жили предки, («прожил бы век свой мирно, тихо...»; I, 9) — героя манит «в даль».

В своем объективном содержании этот процесс не что иное, как переход от феодально-патриархального образа жизни к буржуазно-капиталистическому. Однако Гончаров мыслит отнюдь не современными социологическими категориями, хотя и типологически. «Переезд» Александра его интересует как замена исторически-традиционного характера (типа) связей человека с обществом (следовательно, и типа личности) на принципиально иной, грядущий. Прежний ясен и автору, и его герою: в патриархальных Грачах (усадьбе в деревне) царит «благодать» (I, 9), то есть известная гармония между личностью и окружающим ее мирком. Тут все проблемы, волнующие человека, по-своему давно решены, что и придает этому укладу, «образу жизни» определенную «поэзию — общечеловеческую привлекательность и обаяние. Однако и гармония, и поэзия эти весьма ограниченны, ущербны, ибо достигнуты ценою замкнутости этого уклада — типа жизни (общественных связей), его отгороженности от большого мира — всего человечества и волнующих его «вечных» проблем и потребностей! Ведь и человек в этом укладе живет по преимуществу его ограниченными интересами, а потому скорее схож, чем отличен от себе подобных — дворян-помещиков или крепостных крестьян. Между тем, Александр Адуев учился в университете, приобщался ко всемирной культуре, в нем пробудилась личность с ее особыми, неповторимыми потребностями. Вот почему «поэзия» прежнего бытия не удовлетворяет его более. «Новый мир» (I, 39) Петербурга, напротив, открывает герою выход ко всему человечеству и неограниченным связям с людьми.

Однако еще неизвестно, что на деле несут личности эти открывшиеся возможности. Ей самой предстоит отыскать новую гармонию — «поэзию» жизни, или ее современную «норму», если

- 6 -

воспользоваться понятием самого Гончарова. Этой-то задаче и посвящена «Обыкновенная история».

В романе новый уклад — тип жизни представляет дядя Александра — Петр Иванович Адуев, чиновник и вместе с тем заводчик, что делает эту фигуру уже нетрадиционной. Сюжет двух основных частей произведения и являет собою столкновение «взглядов на жизнь» (I, 41) племянника и дядюшки, символизирующих конфликт двух общечеловеческих философий (способов) бытия. В своем итоге данный конфликт должен подвести читателя к решению вопроса о том, как же до́лжно жить в современном изменившемся мире.

В чем смысл жизненной позиции («взгляда на жизнь») Александра Адуева? Согласно традиционной точке зрения, перед нами типичный романтик. Действительно, романтические приметы в этом персонаже бросаются в глаза. Прямой данью романтизму может представиться трактовка Александром любви («благородная колоссальная страсть»), дружбы, «неизменной и вечной», его наклонность к «искренним излияниям», сотворению «особого мира» в своей душе, а также культ поэзии, искусства, противопоставляемых «низкой действительности», «грязи земной». Романтическими штампами изобилуют фразеология и речь Александра («вещественные знаки невещественных отношений»; «дух его прикован к земле»; «осуществить те надежды, которые толпились...» и т. п.).

И тем не менее романтизм — только оболочка и мировоззрения, и характера этого человека. Суть их глубже. Заметим: Александр сформирован не столько воздействием эпохи идеализма и мечтательности, сколько бытием и бытом родного патриархального уклада. В этой же «простой, несложной, немудреной жизни» (I, 290), как в древнем геологическом пласте, отложились вообще стародавние времена и понятия — от пастушеской идилличности до средневековой героики и рыцарственности. Александровский «взгляд на жизнь» — результат всего этого сплава, лишь романтически преломленного в духе недавних умонастроений. В конце второй части Гончаров и прямо укажет на этот факт, вложив в уста Александра следующее объяснение его «юношеских, благородных, пылких, хотя и не совсем умеренных» мечтаний: «Кто не питал... бесплодного желания, не ставил себя героем доблестного подвига, торжественной песни, громкого повествования? Чье воображение не уносилось к баснословным, героическим временам?» (I, 295. Курсив мой. — В. Н.). «Торжественная песнь», «громкое повествование» — это почти точное обозначение жанров античного и средневекового эпоса, а также эпопеи или оды классицизма, славивших героев в точном (прежде всего мифологическом) значении понятия.

- 7 -

Александр Адуев, по существу, и есть подобный герой. Только запоздалый. В известной мере это признал уже В. Г. Белинский, заметив, что Адуев-младший считает, «что он создан для какой-то героической... дружбы»².

Подобно древнему герою Александр, само имя которого призвано вызвать героические ассоциации, вступает в жизнь лишь с абсолютными, безотносительными требованиями и мерками, ищет лишь безусловных ценностей. Если деятельность, то такая, что венчается всеобщим признанием и славой («мечтал о славе писателя»). Если любовь, то, как в рыцарском романе, не признающая «никаких преград» и вдохновляющая на «громкие подвиги» (I, 11). Чувство, освященное богами. «Вы забыли! (восклицает Александр, обращаясь к разлюбившей его Наденьке Любецкой. — В. Н.) я напомню вам, что здесь, на этом самом месте, вы сто раз клялись принадлежать мне: «Эти клятвы слышит бог!» — говорили вы. Да, он слышал их! вы должны краснеть и перед небом, и перед этими деревьями, перед каждой травкой... вы клятвопреступница!!!» (I, 118). Эти обращения к сверхличным всеобщим началам (бог, природа) — едва ли не реминисценция мифологического сознания. Слушая подобные речи Александра, его дядюшка не без основания замечает: «Точно двести лет назад родился!.. жить бы тебе при царе Горохе» (I, 261).

Принимая и ощущая жизнь лишь в ее безусловных ценностях и проявлениях (любовь, дружба, слава), Адуев-младший не хочет знать и признавать ее обыкновенных сторон и требований, ее «прозы». Однако эти прозаические грани бытия отлично видит сам автор романа. Больше того, Гончаров как раз и исходит из того, что, если воспользоваться формулировкой Гегеля, «эпохи героев» уходят в прошлое, сменяясь современным прозаическим состоянием»³. Вершители громких подвигов уступают место личностям обыкновенным (отсюда одно из значений названия романа), прозаическим. При этом «прозаизация» бытия — процесс всеобщий и всеобъемлющий, захватывающий и такие традиционно высокие сферы, как искусство. «И поэзия, — подчеркивает Гончаров во «Фрегате «Паллада», — изменила свою священную красоту» (II, 19).

Сделаем необходимое отступление. Уже последняя мысль Гончарова, по существу, проводит принципиальную границу между ним и такими его предшественниками, как М. Ю. Лермонтов и Н. В. Гоголь, хотя «Обыкновенная история» отделена от «Мертвых душ» и «Героя нашего времени» всего пятью-семью годами. Русская литература в лице Гоголя и Лермонтова еще совсем недавно мечтала о героях, предпринимая прямые попытки (Гоголь) создать их современные русские варианты. Что такое герой? Человек, в деятельности, помыслах которого не разделены и не отличимы интересы его собственные от интересов его народа,

- 8 -

племени, сословной группы. Таковы Ахиллес, Гектор в античном эпосе, Роланд в средневеково-французском или Дон-Кихот Сервантеса в относительно недавнюю эпоху. Разумеется, Печорин Лермонтова ведет себя совершенно иначе, чем они: заключая в себе героические задатки и потребности, он не живет, но играет с жизнью и людьми. Однако и сам Печорин, и его автор с горькой иронией повествуют об этом, ибо героический идеал человека сам по себе для них несомненен. Чичиков, Собакевич, Плюшкин, Ноздрев названы и показаны «холодными, раздробленными» характерами; людьми, чуждыми общенациональным целям и отнюдь не героями. Но в том-то и дело, что, по замыслу гоголевской «поэмы», даже эти «странные» характеры должны были, пройдя «ад» и «чистилище» первого и второго томов произведения, преобразиться в подлинно героические, величественные. Такими они должны были предстать в третьем томе «Мертвых душ».

И Лермонтов, и Гоголь осознавали негероический строй своей эпохи. Но для этих художников данный факт был свидетельством исторической ничтожности «нашего времени», с которой они не хотели мириться. И Лермонтов, и Гоголь хотели бы, чтобы Россия вновь, как в период Отечественной войны 1812 года, обрела своего рода эпическое состояние, порождающее героев. Что же касается Гончарова, то для него тот факт, что «все подходит под какой-то прозаический уровень» (II, 18), представляется не некоей аномалией, но исторической непреложностью, естественным результатом исторического развития. Из этого и должен, по убеждению писателя, исходить современный романист. По логике «Обыкновенной истории», беда нынешнего человека не в том, что ему не дано стать героем, но в том, что он этого, как Александр Адуев, не понимает.

Александр презирал жизненную прозу. Но Гончаров как раз этими прозаическими обстоятельствами нового уклада своего героя и испытывает. В первой части романа он столкнет его с реальностями чиновничьей службы, журнальной литературы, родственных отношений с дядюшкой и более всего — любви. Итоговое заключение при этом автор пока поручит сделать Адуеву-старшему.

Уже к концу первой части «Обыкновенной истории» позиция Александра терпит полный крах, обнажая свою несостоятельность, архаичность. Разбиты возвышенные надежды героя на «славу и фортуну» и, что горше всего, колоссальную любовь. Современная действительность везде и всюду «достает», если воспользоваться позднейшим словом писателя, Александра, комически травестируя его претензии и упования, основные «эпизоды» его «истории». Герой то и дело оказывается в трагикомическом положении. Вот два примера. Влюбленный и пока пользующийся взаимностью, Александр в счастливый час свидания с Наденькой мысленно

- 9 -

продолжает свой спор с «прозаическим человеком» — дядюшкой: «И дядюшка хочет уверить меня, что счастье химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь... бессовестный!.. Нет, вот жизнь! так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!» (I, 98). Увы, ближайшие же дни показали обманчивость этой уверенности:

— Граф! — горестно, вслух воскликнул Александр и не верил своим глазам.

— Ась? — откликнулся один гребец.

— Одна с ним в саду... — шепнул Александр, — как со мной...

Вот вновь под влиянием поэтического мгновения герой предался идеальным мечтаниям. И вдруг:

«— Александр Федорыч! — раздалось... с крыльца, — простокваша давно на столе.

Он пожал плечами и пошел в комнату.

— За мигом невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Наденьке. — Ужели все так в жизни?» (I, 98).

На последний вопрос героя Гончаров отвечает вполне определенно: да, все. Ведь, как оказалось, «карьера и фортуна» уже невозможны без долголетнего пребывания в недрах «бюрократической машины» (I, 60), «блеск, торжество писателя» — без умения изобразить не исключительную личность, как это делал Александр в своих повестях из американской жизни, но «героев», которые встречаются на каждом шагу, мыслят и чувствуют, как «толпа» (I, 44). Оказалось, что дружба — это не «второе провиденье», но чувство, не чуждое практических интересов и расчетов (I, 44, 42). Да и сама любовь, «это священное и высокое чувство» (I, 42), возможна лишь при условии, что не замкнется в «своей сфере», но включит в себя обязанности любящих как друг перед другом, так и перед обществом. Не лишена она и сугубо материальных забот. Ведь судьбы двух романов Александра (с Наденькой Любецкой и Юлией Тафаевой) решили простые житейские страсти: светское честолюбие Наденьки и утомление самого героя, наскучившего эгоистической любовью Тафаевой.

Итог первой части произведения: развенчание запоздалого героического миропонимания и поведения как бесплодного в условиях современной действительности. Александр заявлял: «Я гляжу на толпу, как могут глядеть только герой, поэт и влюбленный...» (I, 70). «...Ты думал: ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек...» — парирует дядя, произнося своеобразный приговор Александру. «Александр молчал. Последние доказательства совсем сбили его с ног. Возражать было нечего... И слезы градом потекли по щекам его» (I, 144). Иначе, считает романист, и не могло быть. Ибо в жизни абсолютные ценности уже обусловлены относительными, свобода необходимостью, обязанностями, интересы личности — нуждами

- 10 -

и требованиями «толпы». Прав был Петр Адуев, говоря: «мы принадлежим к обществу... которое нуждается в нас» (I, 59). «Поэзия» современной эпохи возможна лишь в связи с жизненной «прозой».

Таков первый важный вывод «Обыкновенной истории».

Но и постоянный оппонент Александра — его дядюшка Петр Адуев — торжествует преждевременно. Во второй части романа Гончаров подвергнет испытанию, в свою очередь, жизненную философию и этого героя, претендующего на то, что он понял современную задачу человека. Выдержит ли Адуев-старший это испытание?

В трактовке этого героя исследователи большей частью единодушны. В Петре Адуеве видят тип «практической натуры»⁴ (Белинский), холодного эгоиста или один из ранних в русской литературе образов буржуазного дельца. Для каждой из этих интерпретаций можно без особого труда найти в произведении соответствующий материал. И все же ни одна из них не исчерпывает сущность данного характера, а вместе они, пожалуй, и заслоняют ее.

Дело в том, что Петр Иванович задуман не просто оппонентом племянника, но его «совершенным антиподом» (I, 43). Его позиция полярна александровской. Проницательно схватывая уже при первой встрече с племянником основу его верований, Адуев-старший заявляет: «Здесь все эти понятия надо перевернуть вверх дном» (I, 42). Он именно так и поступает, формулируя свою позицию. Так, вопреки племяннику, признававшему только безотносительные, непреходящие интересы и проявления жизни, дядюшка не видит в ней ровно ничего, кроме текущего, изменчивого и условного. В пятой главе второй части «философия» Петра Адуева (показательно самое его имя, означающее в переводе с греческого «камень») подытожена как им самим, так и его оппонентами (ими выступают здесь племянник и жена героя) в следующих основных положениях, проясняющих ценностные категории дядюшки. «...Вы твердили мне, что любовь — вздор, пустое чувство...» — упрекает его племянник; «потом вы твердили... что привязанности глубокой, симпатической нет, а есть одна привычка...»; «дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой»; «... вы научили меня не чувствовать, а разбирать, рассматривать и остерегаться людей...» (I, 260—261. Курсив мой. — В. Н.). Племянника поддерживает Елизавета Александровна: «И это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить свое дело, нежели любимого человека, не надеяться ни на чью преданность... Это все правда?» — «Это была всегда правда, — отвечал Петр Иванович, — только прежде не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной» (I, 264. Курсив мой. — В. Н.).

- 11 -

«Правда» Адуева-старшего — это правда безраздельного релятивизма и позитивизма. Ведь образ и этого героя — плод обобщения, не менее значительного, чем фигура Александра. Петр Иванович, в свою очередь, носитель и представитель одного из общечеловеческих типов-способов жить.

Своей «правде» Петр Адуев верен не только в служебных и деловых заботах, но и в интимно-семейных отношениях с женой и племянником. Для него не существует различия между внутренними (духовными) и внешними (материальными) интересами человека. Ведь их, считает он, не разделяет и сам грядущий «век», или «новый порядок», олицетворяемый жизнью Петербурга (I, 41). И если Александр отворачивался от насущных забот, обязанностей, то дядюшка почитает их за последний смысл человеческого существования. Если племянник избегал житейской «прозы», то Адуев-старший — именно ее адвокат и идеолог. Если первый рядился в героические доспехи, то «идеал» второго — быть «человеком, как и все» (I, 50).

Вот этому релятивизму Петра Адуева (а с ним и «практическому направлению века»; 1, 265) в романе и уготовано, как было сказано, суровое авторское испытание. В качестве критерия выступят при этом как раз те основные человеческие ценности и потребности (любовь, дружба, «искренние излияния»), которые выдавались Адуевым-старшим за «мечты, игрушки, обман» (I, 260). То обстоятельство, что эти ценности приобретали известную комическую окраску в устах велеречивого Александра, отнюдь не умаляло их значения в глазах самого Гончарова. Их пафоса исполнен конец второй части «Обыкновенной истории», где вершится своеобразный суд над понятиями и образом жизни Адуева-старшего. И к каким бы софизмам ни прибегал этот герой, его человеческая несостоятельность становится, в свою очередь, очевидна для читателя. Ее знаками выступают не только физическая немощь, впервые посетившая дотоле преуспевавшего Петра Ивановича, но и явная утрата им самообладания, уверенности в своей правоте. Показательны его жалобы (в эпилоге романа) на «судьбу», то есть некий жизненный закон, которого ему не удалось обойти вопреки всей его практичности. Точнее сказать, она-то и подвела героя. Следуя неуклонно своему разумению жизни, Петр Адуев невольно загубил душу своей красавицы-жены. Окруженная комфортом и удобствами, но лишенная духовных интересов Лизавета Александровна «убита бесцветной и пустой жизнью» (I, 304). С нею теряли смысл и дело Петра Адуева, да и вся его жизнь, так как лишались своего единственного человеческого оправдания.

Итак, в итоге «Обыкновенной истории» развенчана и претензия релятивистско-прагматического воззрения на обладание «нормой» современной действительности, нового союза личности с обществом

- 12 -

и миром. Этот факт тем важнее подчеркнуть, что он обычно ускользает от внимания исследователей. Позиция Адуева-старшего предстает, в глазах романиста, как попросту страшная крайность (I, 151) крайних же взглядов племянника. Оказывается, что и грядущий жизненный уклад, не героический, но прозаический в своей основе, тем не менее не исчерпывается одними относительными, «конечными» интересами и обязанностями. В нем есть, должна быть человеческая «поэзия», хотя, очевидно, уже иная, чем в баснословные времена.

В чем же она? Каков, иначе говоря, нынешний реальный идеал бытия, его современная «норма»?

Они присутствуют в романе. Правда, в виде всего лишь очерка-схемы, набросанной в том письме Александра Адуева из деревни к тетушке и дядюшке, которое итожит собою две основные части произведения. Здесь центральный герой романа наконец-то «понял», «растолковал себе жизнь», явился, как говорит автор устами Лизаветы Александровны, «прекрасен, благороден, умен» (I, 312). Намереваясь вернуться в столицу, он обещает спуститься на реальную землю (стать «человеком, каких в Петербурге много»), трудиться, одухотворяя, однако, свои текущие заботы «свыше предназначенной» человеку целью (I, 293).

Это, несомненно, и авторская позитивная точка зрения, гончаровский идеал. Необходимо, говорит романист, не уклоняясь от разных и многих прозаических (относительных) обязанностей и забот человека (личных и общественных), подчинить их, как средство — цели, немногим, «неизменным» духовно-нравственным потребностям личности. И в первую очередь — потребности в гармоническом союзе (любви) полов, мужчины и женщины. Следует отыскать современную «философию» этого союза.

Лишь при этом условии современный человек, по убеждению Гончарова, не оторвется от реальности и не станет жертвой ее прозаизма. Будет полезен обществу, эпохе и сохранит свою душу живой, исполненном лучших человеческих стремлений. Обретет новую «поэзию» бытия.

Есть все основания предполагать, что Гончаров задумывал в «Обыкновенной истории» персонифицировать данную «норму» жизни в образе положительного героя и развернутой картины его быта. «Претендентом» на эту роль выдвигался то Петр Адуев, то Александр — после его прозрения. И все же на каком-то этапе работы над романом художник отказался от этого замысла, завершив «Обыкновенную историю» кратким эпилогом, смысл которого резко контрастен оптимистической концовке двух главных частей.

Видимо, по мере углубления в сущность современной ему действительности Гончаров все больше разочаровывался в ее собственно человеческих потенциях. Оба господствующих уклада

- 13 -

русского общества — патриархально-провинциальный и прагматический (петербургский) — отличались, как показало их художественное исследование, равной односторонностью, несовместимой цельностью, «полнотой жизни» (I, 293) и человека. С развитием произведения стало ясно, что эти уклады не способны вступить и в плодотворное взаимодействие, вырабатывая в итоге новое качество — синтез лучших начал каждого, хотя данный результат коллизии «Обыкновенной истории», по всей очевидности, входил в первоначальные намерения романиста. На деле идея синтеза сменилась мотивом «раскола», «крайностей», «страшного разлада» как определяющей особенности русской действительности 40-х годов. Оба уклада — типа русской жизни открывались в их обособленности и противостоянии друг другу.

Сознание невозможности синтезировать новую жизнь (личность) на основе лучших человеческих элементов наличных укладов, традиционного и грядущего, породило горечь авторской иронии в эпилоге «Обыкновенной истории». Ведь иной путь обновления бытия — революционный — Гончаров, как и Тургенев, отклонял.

Горечь эпилога адресована не столько героям романа, сколько «веку», настоящему времени в целом, выявившим свою враждебность подлинной «норме» человеческого бытия. Все главные лица произведения показаны, по существу, жертвами «века». В каждом из них загублено подлинно человеческое начало. Правда, тут есть жертвы добровольные, как Петр Адуев или его племянник, вступающий в конечном счете на дорогу дядюшки («Что делать... век такой. Я иду наравне с веком»; I, 312), и невольные, как Лизавета Александровна. Но сути дела это не меняет.

Гармонический союз личности с обществом, цельная личность пока в русской действительности невозможны. Жизнь вынуждает человека либо к разладу с современностью, либо к полному подчинению ей. Предлагает ему или «поэзию», но не искушенную новейшей «прозой», или же «прозу», но без грана «поэзии».

Таков печальный итог первого романа Гончарова.

Публикации «Обломова», «Обрыва» показали, что романист не смирился, однако, с этой участью своего реального, как он полагал, идеала («нормы», «поэзии»), — чуждого архаизма, с одной стороны, и преклонения перед «новым порядком», с другой, — отвечающего как нуждам текущей действительности, так непреходящим потребностям личности. В этих произведениях, а также и в очерках «Фрегат «Паллада», он предпримет новые попытки воплотить его (образы Штольца и Ольги Ильинской, Веры, Тушина и др.) — прежде всего в виде «нормы» современной любви (семьи), гармоническою союза полов.

- 14 -

***

«Обломов» (1859) — центральное произведение Гончарова, над которым он работал — правда, с большими перерывами — почти десять лет. Л. Толстой назвал этот роман «капитальнейшей вещью», предсказав ему «успех не случайный... а невременный»⁵. Эту оценку полностью разделяли И. С. Тургенев, В. П. Боткин. Н. А. Добролюбов увидел в романе «знамение времени».

Сюжет произведения внешне прост, как всегда у Гончарова. Роман состоит из четырех частей. В первой из них мы знакомимся с образом жизни заглавного персонажа, Ильи Ильича Обломова — дворянского интеллигента и помещика, владельца трехсот крепостных крестьян. Как и Александр Адуев (а также впоследствии Борис Райский в «Обрыве»), это человек переходной эпохи («Он принадлежал двум эпохам» (IV, 70) — сказано о слуге героя Захаре, и это вполне можно отнести к самому Обломову). Однако в 50-е годы, на которые падает основное действие романа, переходный характер русской действительности, ознаменованный всеобщим кризисом феодально-патриархальной системы, выявился значительно резче, определеннее, чем в конце 40-х годов, когда была опубликована «Обыкновенная история». Это обстоятельство предопределило новые черты в быту и стремлениях Ильи Ильича.

Так, Обломов уже житель Петербурга, в котором и застает его читатель. Однако петербургский быт Ильи Ильича, как он представлен в первой части романа, по существу, мало чем отличается от образа жизни его отцов и дедов из патриархальной дворянской усадьбы Обломовки. Герой проводит дни в лежании на диване и долгом сне, пробуждаясь и оживляясь лишь для препирательств со своим слугой Захаром или приема ряда визитеров — бывших сослуживцев и знакомых: Волкова, Судьбинского, Пенкина, Алексеева, Тарантьева, пытающихся увлечь Обломова различными интересами и событиями текущей жизни Петербурга — условно-светским общением (Волков), чиновничьей карьерой (Судьбинский), даже литературными занятиями в духе массовой очерковой публицистики тех лет.

Обломов тем не менее не отзывается ни на одну из этих перспектив, справедливо усматривая в каждой из них некую пародию на подлинно человеческие потребности в единении с людьми и обществом, в общественно-практической деятельности, наконец, пародию на гуманную и гуманистическую цель литературы и искусства. Выслушав своих «искусителей», Илья Ильич не без вдохновенного гнева, забыв свою апатию, вопрошает: «И это жизнь!.. Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» (IV, 23).

И с ним, заметим, здесь полностью солидарен сам Гончаров. Вообще сопоставление Обломова с его гостями, являющими собой собирательные типы современных петербургских «деятелей»,

- 15 -

призвано оттенить и подчеркнуть незаурядность человеческих задатков Ильи Ильича, развитость его духовных запросов и требований к жизни. Ему, говорит автор, «доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей» (IV, 68). Ведь и в состояние апатии, равнодушия к жизни Обломов впал, как показывает в первой части автор, отнюдь не сразу. Сейчас герою с небольшим тридцать лет, но не так давно, окончив университет, «он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя» (IV, 58). Вступив на поприще чиновничьей службы, Илья Ильич вскоре убедился, насколько реальности русской общественно-практической жизни чужды его надеждам и желаниям. «Но он жестоко разочаровался в первый же день своей службы. С приездом начальника начиналась беготня, суета, все смущались, все сбивали друг друга с ног, иные обдергивались, опасаясь, что они не довольно хороши как есть, чтоб показаться начальнику» (IV, 59). Позднее Обломов скажет Штольцу: «Нет, жизнь моя началась с погасания» (IV, 190), — и в качестве одной из причин этого погасания будет подразумеваться окружающая героя действительность. Она изначально как бы «обламывала» Илью Ильича, лишая его веры в осуществление лучших помыслов человека. Указанный смысл, несомненно, содержится в фамилии героя, наряду со значениями круглый (от значения древнего слова «обло») и обломок, то есть один из уходящих представителей старого уклада жизни, а также и последний мечтатель-идеалист.

В первой части романа содержится, однако, и другое объяснение неподвижности и бездеятельности Обломова. Оно сосредоточено в главке «Сон Обломова». Задумавшись над вопросом: «отчего я... такой?» (IV, 102), герой засыпает, переносясь во сне в свое детство и отрочество, прошедшие в русской дворянско-патриархальной усадьбе Обломовке.

Одна из великолепных страниц во всем наследии Гончарова, данная глава заключает в себе и огромный содержательный смысл, о котором речь пойдет позже. Пока лишь заметим, что он отнюдь не исчерпывается конкретно-исторической картиной дворянско-крепостнического быта и воспитания, хотя этот аспект здесь, несомненно, присутствует. Так, подробно изображено становление характера и личности Ильи Обломова под влиянием барских условий жизни, нравов и понятий. Главное в воспитании Ильюши — ограждение ребенка от трудностей жизни, самостоятельности и в особенности от труда. Можно полагать, что данное воспитание и является первой из причин бездеятельности и апатии уже взрослого Ильи Ильича.

Но продолжим рассмотрение сюжета романа. Из состояния равнодушия и неподвижности Илью Ильича выводит только приезд его друга Андрея Штольца.

- 16 -

Это — интересно и глубоко задуманная фигура. Штольц рос и воспитывался по соседству с патриархальной Обломовкой. Его отец — немец, управляющий в дворянском поместье, человек честный и трудолюбивый, но ограниченный практицист-филистер, заложил в сыне навыки самостоятельности и трудолюбия. Мать — русская дворянка, женщина идеальных стремлений и любящее сердце, передала ему свою духовность. В формировании Штольца сыграли свою роль и эстетические впечатления от древнего княжеского замка с богатой картинной галереей. В итоге Андрей Штольц, взяв лучшее от своих родителей и, шире, — от русской и немецкой наций в целом, — избежал их недостатков и пошел, как говорит Гончаров, по дороге еще небывалой. Это путь человека деятельного, но искавшего «равновесия практических сторон с тонкими потребностями духа» (IV, 167). Иначе говоря, Штольц задуман романистом в качестве современного идеала человека, той его «нормы», которая художественно не далась Гончарову в его первом романе.

Штольц хочет разбудить Илью Ильича от спячки. Он знакомит его с домом молодой и обаятельной девушки — Ольги Ильинской. Это центральная героиня произведения. И его женский идеал.

Ольга Ильинская изображена человеком, сформировавшимся в условиях свободы от условных понятий окружающей ее светской среды; это позволило девушке сохранить естественность, натуральность чувств, живую душу и живые потребности. Ольга как бы инстинктом женского сердца предугадывает, предчувствует «норму» жизни и любви.

Симпатия, возникшая между молодыми людьми, а затем и признание Ильи Ильича (под влиянием пения Ольги, исполняющей арию Casta diva из оперы итальянского композитора Беллини «Норма») в любви и завязывают действие «Обломова».

Гончаров обстоятельно и психологически убедительно мотивирует ответное чувство героини: Ольгу поначалу увлекает желание (своего рода женский подвиг) пробудить, спасти для жизни Обломова, человеческие задатки которого она видит и ценит. Решая эту задачу, девушка в итоге увлекается и сама. Изображению взаимной любви Обломова и Ильинской посвящены вторая и третья части романа. Это, по определению самого романиста, «поэма любви» (VIII, 385).

Илья Ильич, действительно, пробуждается, но ненадолго. Скоро его начинают угнетать и тяготить прозаические обязанности, не чуждые даже любви, — особенно на пороге той ее фазы, когда ей предстоит перейти в семейный союз. Еще больше его мучают сомнения — достоин ли он любви Ольги. Словом, героем вновь овладевают робость, неверие — теперь уже в любовь, как ранее в жизнь. И Обломов удаляется, под благовидным предлогом, на Выборгскую сторону Петербурга, отдаленную в ту пору окраину

- 17 -

столицы, быт которой во многом напоминает Илье Ильичу его родную Обломовку. Там он в конце концов женится на своей квартирной хозяйке — простой женщине Агафье Пшеницыной, внешний (во многом и внутренний) облик которой почти контрастен облику Ольги Ильинской. Все больше погружаясь в духовный сон, Обломов вскоре засыпает и сном вечным, умирает.

В четвертой части романа Гончаров изображает любовь Ольги Ильинской и Штольца. По замыслу автора, она должна явить тот идеал-норму союза полов, семьи, который не дался Обломову.

Итак, в «Обломове» изображена трагичная судьба человека, по своим задаткам не только не дурного, но и духовно незаурядного. Герой не нашел места в жизни подлинной. В чем причина его драмы? Кто (или что) виноват в ней? Решение этих вопросов, как свидетельствуют споры, до сих пор не утихающие вокруг «Обломова», оказывается непростым и, заметим сразу, исключает однозначность.

Наиболее распространенный из ответов восходит к знаменитой статье Н. А. Добролюбова «Что такое обломовщина?» (1859). Суть его такова: Илья Ильич — жертва той общей для героя-дворянина неспособности к деятельности, единству слова и дела, которые обусловлены «внешним положением»⁶ этого героя — барина-крепостника, с детства не приученного к труду и в нем не нуждающегося. «Ясно, — писал критик, — что Обломов не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувств, а человек, тоже чего-то ищущий, о чем-то думающий. Но гнусная привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других, — развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства»⁷.

Главная причина драмы Обломова, по Добролюбову, не в герое и не в неких трагических закономерностях бытия, но в «обломовщине» как нравственно-психологических следствиях крепостного права (барства), обрекающего дворянского героя-либерала на непоследовательность и отступничество при воплощении его идеалов в жизнь. В том числе и идеала любви, семьи. «Обломовщине», а не личности Ильи Ильича и других героев и их отношениям с современностью и была в первую очередь посвящена статья критика⁸. Как и более ранняя статья Н. Г. Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» (1858), она была направлена против дворянского либерализма и была призвана разоблачить его несостоятельность перед задачей решительного, революционного преобразования русского общества.

Стоит, однако, безоговорочно принять указанное объяснение судьбы Обломова, как многое в романе становится непонятным. Почему, например, Гончаров подчеркивает явное человеческое превосходство своего бездеятельного героя над Волковыми, Судьбинскими, Пенкиными? Ведь последние выглядят деятельными

- 18 -

— они с утра до вечера в хлопотах. Как мог Илья Ильич заслужить дружбу и участие Андрея Штольца, человека деятельного в истинном смысле слова? Чем он покорил сердце Агафьи Пшеницыной? Как, наконец, понимать слова Ольги Ильинской в конце романа о «честном, верном сердце» Обломова, которое он «невредимо пронес... сквозь жизнь»? Здесь же герой назван «хрустальной, прозрачной душой», «перлом в толпе» (IV, 481); по существу, ему сложена проникновенная эпитафия. А если она неверна, то как Ольга с ее чувством и разумом могла так ошибиться и полюбить Обломова? Как объяснить очевидное участие в судьбе героя самого автора, его симпатию к Илье Ильичу? Да и многим читателям Илья Ильич становится дорог.

Сложность и многозначность заглавного персонажа «Обломова» и его судьбы имеет, на наш взгляд, по крайней мере две основные причины. Во-первых, необходимо учитывать творческую историю романа, углубление и даже видоизменение его первоначального замысла по мере работы над произведением. Задуманный еще в 1847 году (в 1849 г. Гончаров опубликовал «Сон Обломова»), роман поначалу должен был, видимо, представить читателю своеобразную «физиологию» барина и барства — подобно тому, как очерк «Иван Савич Поджабрин» (1842) обстоятельно изображал быт и понятия чиновника-жуира. Подобное произведение было более чем возможно в рамках «натуральной школы» 40-х годов и отличалось бы от ее массовой продукции («физиология», нравоописательные очерки, повести) лишь масштабами и всесторонностью картины. Жизнь русского барина (ее сжатый очерк, кстати, набросан Гончаровым во «Фрегате «Паллада», 1858 г.) была бы прослежена, очевидно, от колыбели до могилы в ее основных проявлениях: воспитание и образование, повседневный быт, барские идеалы любви и семьи, «деятельность», наконец, смерть.

Уже «Обыкновенная история» Гончарова, однако, свидетельствовала, что ее автор, наследуя ряд завоеваний массовых жанров «натуральной школы», в принципиальных моментах выступил ее прямым оппонентом. Для Гончарова была неприемлема та художественная «философия» очеркистов 40-х годов, согласно которой личность оказывалась прямым отпечатком окружающей ее среды — сословного, профессионального, локально-географического и т. п. быта (условий жизни). В художественном методе «так называемых нравоописательных, бытовых очерков» Гончаров не без оснований увидел опасность нивелировки «самого человека, его психологической стороны» (VIII, 159). Считая «высшей задачей искусства» создание глубоко индивидуализированных, психологически разработанных характеров общечеловеческого масштаба, Гончаров замечал, что именно эта задача «прежде всего входила» в его намерения (там же). Это обстоятельство и сыграло, по всей

- 19 -

очевидности, решающую роль в пересмотре первоначального замысла. Гончарова перестал удовлетворять «физиологический» роман, который из истории русского барина все более трансформировался в повесть о судьбе духовного человека в современном мире.

Черты начального замысла и трактовки характера Ильи Ильича в окончательном тексте романа тем не менее остались. Прежде всего в первой части, написанной еще в 1849 году, — несмотря на то, что писатель подверг ее сокращению и «чистке». Из нее-то в первую очередь и черпал материал Добролюбов для уничтожающей характеристики барства и дворянского либерализма.

Вторая причина сложности личности Обломова и его судьбы уходит корнями в собственно гончаровскую концепцию бытия. Его философию истории.

По убеждению Гончарова, судьба человека определяется не внешней «обстановкой» действительности (текущими нравами, бытом), изменчивой и подвижной, как вариации главного мотива в музыке, но в конечном счете некими «неизменными», устойчивыми архетипами бытия в их извечном же противоборстве. Таких архетипов романист различал в основном три. Это, во-первых, жизнь как покой и неподвижность, способная обернуться прямым застоем. Неподвижность этого типа бытия предопределена не буквальным отсутствием движения, но бездуховностью его приверженцев, чуждых в своей жизни идеальных потребностей и стремлений к полноте и «целости» человека в духе «свыше предназначенной цели» (I, 293), то есть нравственных заветов христианства.

Примерами и образами данного типа бытия выступали патриархальные Грачи в «Обыкновенной истории», Обломовка — в «Обломове» и, заметим попутно, дворянская усадьба Малиновка, а также провинциальный город в «Обрыве». В «Сне Обломова» создан, однако, самый законченный и содержательный его вариант.

Обычно исследователи сосредотачивают внимание на тех или иных отдельных гранях нарисованной здесь картины — воспитании героя, нравах и понятиях обломовцев, круговороте их обычного дня и всей жизни в целом. Между тем это лишь частные компоненты создаваемого образа, отливающиеся еще в традиционные формы (и с помощью традиционной методики) физиологического и бытового очерков. Главная же цель романиста состоит в том, чтобы интегрировать их именно в «один образ» (VIII, 70) посредством настойчивого «главного мотива» (там же): тишины и неподвижности, или сна, под «обаятельной властью» которого пребывают равно и обломовские баре, и мужики, и господа, и слуги, а также и сама дремлющая природа. «Как все тихо, все сонно в... деревеньках, составляющих этот уголок» — уже в начале главы

- 20 -

замечает автор, чтобы затем повторить вновь и вновь: «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю»; «та же глубокая тишина и мир лежат и на полях...» (IV, 107). Своей кульминации данный мотив достигает в картине послеобеденного «всепоглощающего, ничем непобедимого сна, истинного подобий смерти» (IV, 116) — средоточия «образа жизни» в том «чудном крае» (IV, 102).

Интеграция суммы бытовых очерков (конкретно — картин дворянско-патриархального быта) в «один образ» уже сверхбытового смысла наглядно обнажает как связь гончаровского романа с массовыми жанрами «натуральной школы», так и его новаторство по отношению к ним. Благодаря этой интеграции картина жизни обломовцев преобразуется в образ одного из устойчивых типов бытия. Причем не только общерусского, но и всемирного. Ведь подобную жизнь-сон Гончаров обнаружит и на далеких от России мировых просторах — прежде всего в феодально-замкнутой, отчужденной от прочего мира Японии. Именно таков смысл образа этой страны во «Фрегате «Паллада».

Второй из «неизменных» архетипов человеческого бытия есть суета, лжедеятельность или деятельность узко практическая. Его примеры: жизнь Петра Адуева, релятивиста и прагматика, или беготня Волковых, Судьбинских, Пенкиных, наконец, нигилистически-разрушительная активность Марка Волохова («Обрыв»). В подобной жизни, по Гончарову, царствуют одни внешние потребности, текущие, преходящие интересы и обязанности. По существу, она попросту дурная крайность азиатско-архаичной жизни в Обломовке, своего рода современная (городская) «обломовщина» (IV, 189). Ведь и тут человек — мертвец, ибо его духовное начало и потребности, в свою очередь, дремлют или позабыты (IV, 179). Это бытие бездушное и бездуховное, как движение машины.

К последней метафоре романист особенно настойчиво обращается во «Фрегате «Паллада», где вариантом указанного типа жизни выступают буржуазно-деляческая Англия и меркантильно-суетный Шанхай. Человеческая личность с ее духовно-нравственными ценностями и стремлениями принесены здесь в жертву материальному комфорту, погоне за наживой и властью.

Блестящие страницы «Фрегата «Паллада», посвященные современной буржуазной Англии с ее практицизмом, специализацией и обезличкой, заметим кстати, убедительно раскрывают отношение русского романиста и гуманиста к капиталистическому пути общественного развития. Гончаров не отрицал отдельных положительных сторон буржуазного быта, в особенности его волевого, деятельного настроя, столь недостающего русскому феодальному обществу. Но никогда не был апологетом и идеологом этого «образа жизни», враждебного, по его убеждению, личности

- 21 -

меньше, чем застойная обломовщина. Подобно Л. Толстому, Ф. Достоевскому, Гончаров веровал в самобытность русского общественного развития и способность России выйти на путь социального прогресса, не деформирующего, но стимулирующего человеческое в человеке.

Жизни-покою и жизни-суете Гончаров противопоставляет достойный человека тип бытия, представление о котором, по мысли художника, уходит корнями в христианское учение, оплодотворившее античную идею внешней гармонии духовно-нравственными ценностями Евангелия. Так возникла идеальная общечеловеческая «норма» жизни, не игнорирующая текущих общественных нужд и забот (материальных, сословных, политических и т. п.), но, однако же, подчиняющая их «вечным» интересам духовного бытия и совершенствования личности.

Утверждение этой «нормы» средствами литературы (романа) представлялось Гончарову в особенности важным и актуальным на рубеже 50—60-х годов, ознаменованных в России всеобщим кризисом традиционных общественных укладов и идеалов. Духовно-нравственный «образ жизни», персонифицированный в образе положительного («нормального»; VIII, 100) героя, был призван, по замыслу художника, указать России путь, исключающий как ограниченность буржуазного «прогресса», так и перспективу всеобщей революционной ломки.

В его свете и задуманы в «Обломове» образ Андрея Штольца, а во «Фрегате «Паллада» — фигуры русских землепроходцев, купцов и миссионеров, осваивающих Сибирь и несущих ее коренным жителям хлеб не только насущный, но и духовный. Коснемся попутно одного устойчивого недоразумения. Имеем в виду неоднократные упреки Гончарову в том, что он якобы «не показал», «сокрыл» реальную деятельность Штольца, которая, в противном случае, обнажила бы буржуазно-деляческую «узость» этого героя. Действительно, деятельность Штольца в романе обозначена весьма неопределенно: он «участвует в какой-то компании», осматривает «какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение» (IV, 167, 413. Курсив мой. — В. Н.) и т. п. Но ведь эта неконкретность со стороны автора нарочитая, сознательная. Благодаря ей в Штольце оттеняется не тот или иной практический интерес, а одухотворяющая всю его жизнь энергия, безустальная активность. Он, говорит автор, «беспрестанно в движении» (IV, 167), и это сущностная черта данного характера. Ибо без движения и духовной энергии, по существу и равнозначных деятельности Штольца, искомая «норма» жизни останется, по мысли Гончарова, всего лишь мечтой, бессильной перед сопротивлением (или обаянием) как обломовского сна, так и прагматической суеты.

- 22 -

Итак, три основных жизненных архетипа-мотива противоборствуют в истории. От того, который из них возьмет верх, зависит, по Гончарову, облик той или иной конкретной эпохи, а также судьба современной ей духовной личности, как и участь любви этой личности. Здесь необходимо пояснить гончаровскую концепцию любви.

Любовь занимает, по существу, центральное место в романах Гончарова. «Обыкновенная история», «Обломов», «Обрыв» — произведения не просто с любовным сюжетом, но о видах и типах любви в их различиях и противоборстве. Так, за исключением картин «обломовщины» и «штольцевщины», роман «Обломов» сводится к изображению двух контрастных видов любви: Обломова и Ольги, Ольги и Штольца. Да и союзы Обломова с Пшеницыной, Захара с Анисьей — варианты того же чувства. Главной, «лучшей» стороной и ценностью жизни любовь представляется отнюдь не только Обломову, но и Лизавете Александровне («Обыкновенная история»), Ольге Ильинской (IV, 243). Наконец, и Штольц проповедует ту же философию. Герой этот не только посвятил «много мыслительной работы» — «сердцу и его мудреным законам», но и «выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении» (IV, 461. Курсив мой. — В. Н.).

Это было одно из коренных убеждений и самого автора. «Вообще, — признавался романист, — меня всюду поражал процесс разнообразного проявления страсти, то есть любви, который, что бы ни говорили, имеет громадное влияние на судьбу — и людей и людских дел» (VIII, 208—209).

Перед нами, вне сомнения, одна из законченных философско-художественных концепций. Она, в частности, не приемлет той трактовки любви и ее места в жизни, с которой выступили в 60-е годы русские писатели-демократы. «Привычка изображать любовь, любовь и вечно любовь, — писал Н. Г. Чернышевский в диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности» (1853), — заставляет поэтов забывать, что жизнь имеет другие стороны, гораздо более интересующие человека вообще... к чему выставлять на первом плане любовь, когда дело идет, собственно говоря, вовсе не о ней, а о других сторонах жизни»⁹. «Правду сказать, — как бы парировал Гончаров, — я не понимаю этой тенденции «новых людей» лишать роман и вообще всякое художественное произведение чувства любви и заменять его другими чувствами и страстями, когда и в самой жизни это чувство занимает так много места, что служит то мотивом, то содержанием, то целью почти всякого стремления, всякой деятельности, всякого честолюбия, самолюбия и т. д.»¹⁰.

- 23 -

Важнейшая формообразующая и характеристическая роль любви в гончаровском романе — прямое следствие этой концепции. Любовь выступает здесь главным и решающим учителем героя, в особенности женщины. «Ольга полюбила, — замечал Д. И. Писарев, — …она узнала жизнь»¹¹. Взгляд Ольги на жизнь, сообщает во второй части «Обломова» Гончаров, «сделался еще яснее, определеннее» (IV, 275). Только с любовью для простой женщины Пшеницыной «навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно» (IV, 502). Но ведь и сам Штольц разобрался в жизни и в себе, лишь искушенный любовью: «С него немного спала спесивая уверенность в своих силах... Ему становилось страшно» (IV, 418).

Любовь, ее понимание и «исполнение» кладет последний штрих на портрет того или иного персонажа, предопределяя его типическое значение. Гончаров как бы говорит: «Скажи мне, как ты разумеешь любовь, и я скажу, кто ты». Для автора «Обыкновенной истории» было, например, совершенно недостаточно показать своего Александра в служебной, литературной и тому подобных сферах. Как проницательно заметил Белинский, «полное изображение характера молодого Адуева надо искать не здесь, а в его любовных похождениях»¹². Любовью же испытаны в последнем счете и Обломов, и Штольц.

Центральное структурно-характеристическое положение любовного чувства (и коллизии) в гончаровском романе отразилось в своеобразном «соперничестве» его отдельных частей. Содержательно-функциональное значение их в «Обломове» (а также и в «Обрыве») отмечено известным неравенством. «Если кто будет интересоваться моим новым сочинением, — писал Гончаров брату в провинцию, — то посоветуй не читать первой части: она написана в 1849 году и очень вяла, слаба и не отвечает остальным двум...»¹³. «Не читайте первой части «Обломова», — рекомендует автор и Л. Толстому, — а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью...» (VIII, 303). «Дело в том, — пояснял Гончаров в «Необыкновенной истории», — что в этой первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет!»¹⁴. То есть, нет любовных историй «Обломова». Последние как раз и составляют «главную задачу романа» (VIII, 285).

В своей «трилогии» Гончаров заявил себя талантливейшим и вдохновенным певцом любви. Его мастерство в этой сфере и психологическая глубина ее изображения нимало не уступают тургеневским и были признаны уже современниками. При этом подчеркивалась редкая даже для романа 50-х годов широта и пластичность гончаровских любовных историй и сцен. «Она, — говорил критик Н. Ахшарумов об Ольге Ильинской, — проходит с ним (Обломовым. — В. Н.) целую школу любви, по всем

- 24 -

правилам и законам, со всеми малейшими фазами этого чувства: тревогами, недоразумениями, признаниями, сомнениями, объяснениями, письмами, ссорами, примирениями, поцелуями и т. д. Давно никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и подробно и не вводил в такие микроскопические наблюдения над сердцем женщины, какими полна эта часть «Обломова»...»¹⁵.

Столь высокая роль любви в гончаровском романе (и в жизни, ибо роман мыслился ее художественным аналогом) объясняется тем, что любовь отнюдь не ограничивается интимными интересами любящих, но является всеобщей и всеохватывающей первоосновой бытия. Это средоточие, фокус человеческих отношений и интересов, залог добра, истины и справедливости, как понимал их автор «Обломова». Правильно понятая и исполненная любовь одухотворяет и гуманизирует нравственные, этические и даже социальные отношения людей, превращая адепта такой любви в общественного деятеля. Такова, например, Ольга Ильинская, представляющаяся Штольцу «матерью-созидательницей и участницей нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения» (IV, 468).

Где философско-эстетические корни этой философии любви? Бросается в глаза ее типологическое сходство с учением немецких романтиков, видевших в любви «космическую силу, объединяющую в одно целое человека и природу, земное и небесное, конечное и бесконечное и раскрывающую истинное назначение человека и смысл природы»¹⁶. Воззрения эти были широко распространены среди русской интеллигенции 30—40-х годов. Но благодатной почвой для аналогичных идей была и сама русская действительность, лишенная общественной свободы (Герцен) и политических возможностей ее гуманизации. Это поясняет, почему на «всеобнимающую любовь» уповает даже писатель-демократ Н. А. Некрасов. И тем скорее подобная концепция возникала в сознании художников, чуждых революционным преобразованиям. В 60-е годы мы встречаем ее, наряду с Гончаровым, и у поэта и драматурга А. К. Толстого. Вот монолог заглавного героя из его драматической поэмы «Дон-Жуан» (1862):

А кажется, я понимал любовь!
Я в ней искал не узкое то чувство,
Которое, два сердца съединив,
Стеною их от мира отделяет.
Она меня роднила со вселенной.
Всех истин я источник видел в ней,
Всех дел великую причину.
Через нее я понимал уж смутно
Чудесный строй законов бытия,
Явлений всех сокрытое начало.
Я понимал, что все ее лучи,
Раскинутые врозь по мирозданью,
В другом я сердце вместе съединил,
Сосредоточил бы их блеск блудящий,

- 25 -

И сжатым светом ярко б озарил
Моей души неясные стремленья!
О, если бы то сердце я нашел!
Я с ним одно бы целое составил,
Одно звено той бесконечной цепи,
Которая, в связи со всей вселенной,
Восходит вечно выше к божеству...

Изложенное разумение любви и превращает ее, в глазах Гончарова, в непосредственную представительницу того или иного архетипа бытия: жизни-сна, жизни-суеты, среди которых подлинной любви места нет, и жизни по Штольцу и Ольге Ильинской, которой она должна была воплотиться вместе с ее всеобщими общественными результатами.

Вернемся теперь к вопросу о том, кто же (или что) виновато в драме Ильи Ильича Обломова или — конкретнее — в драме его любви. Как уже говорилось, согласно Добролюбову, за нее ответственны барско-крепостническое происхождение и положение героя («обломовщина»).

На деле проблема эта значительно сложнее. Ведь в гончаровском понятии «обломовщины» критик взял лишь ее конкретно-исторический, социально-бытовой аспект, актуальный для крестьянского демократа-революционера, и оставил без внимания иной — типологический.

В драматической судьбе любви (и жизни) Ильи Ильича была, однако, по логике романа, не только его вина, но и беда, предопределенная, как выяснилось с развитием произведения, трагической участью подлинной любви в современной действительности.

Во второй части романа Обломов говорит Штольцу: «Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится...» (IV, 190). Примерно до конца третьей части, то есть до окончательного разрыва Обломова с Ольгой, истина, по Гончарову, остается за первой половиной этого признания: герой «не понял жизни». Обломов не сознает, что обретение идеала («нормы») любви невозможно без постоянной активности, движения и преодоления бесконечных препятствий, главными из которых для него были наследственная тяга к покою и робость перед жизнью. И тут Илья Ильич, действительно, — носитель и жертва формировавших его условий барско-крепостнического быта. Любовь к Ольге пробудила его, одарила известной энергией, но ненадолго. Однако, чем скорее роман движется к его окончанию, тем очевиднее вина героя заслоняется его бедой, а первоначальный ответ уступает место другому: сама жизнь «никуда не годится». На это переосмысление причин изображенной драмы прежде всего повлияла, на наш взгляд, итоговая судьба другой любви — Ольги и Штольца.

В самом деле: разве союз этих героев, каким мы его реально в последней части романа, отвечает гончаровской «норме»

- 26 -

любви? Ольга и Штольц после свадьбы поселились в Крыму, у дороги, как бы связывающей природу с цивилизацией. Они чужды крайностям — как деревенской неподвижности, так и городскому практицизму. Автор утверждает, что они счастливы. Даже знаменитая сцена Ольгиной тоски и неудовлетворенности («все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем недовольна...»; IV, 472) позволившая Добролюбову предсказать разрыв героини со Штольцем, самим Гончаровым объяснена в духе распространенной идеи немецкой философии и литературы (в частности, «Фауста» Гете) об извечном стремлении «живого, раздраженного ума... за житейские грани» (IV, 474), тоске по абсолюту. Все так. Но убеждает ли это счастье читателя? И заманчиво ли оно?

На оба эти вопроса можно ответить вполне отрицательно. Во-первых, счастливая жизнь героев выглядит весьма декларативной. Во-вторых, и это главное, в союзе Ольги со Штольцем практически отсутствуют его всеобщие общественные результаты. Любовь и счастье героев на деле сугубо замкнуты, эгоистичны. А ведь «норма» любви предполагала именно гуманистическое воздействие ее на окружающую жизнь, общество.

Несостоятельность союза Ольги и Штольца в качестве любовно-семейного идеала не может быть объяснена просчетами Гончарова-художника. Причина ее значительно глубже и заключается в известной иллюзорности гончаровского способа преобразования современной действительности. Выдвигая идею «любовь спасет мир», автор «Обломова», по существу, предлагал одну из очередных утопий, столь же прекрасных, как и исторически нереальных. Впрочем, был ли он в этом одинок? Существуют ошибки, происходящие от величия души и духа. Гончаровская утопия — из их числа.

Различие между союзом Ольги и Штольца и гончаровской «нормой» любви не укрылось и от самого романиста. Становилось ясно: замысел расходился с его реализацией. Оставалось признать либо его утопичность, либо же перенести основную вину на современность, по-прежнему враждебную идеалу. Гончаров предпочел второе. А это бросало новый и иной свет и на историю Ильи Ильича Обломова. Из виновного он превращался в жертву того факта, что «между действительностью и идеалом лежит... бездна, через которую еще не найден мост, да едва и построится когда...» (VIII, 300).

Добровольный отход Обломова от современной жизни преображался в акт духовного спасения. Сквозь облик незадачливого русского барина начинали проступать черты таких трагических или трагикомических «коренных» типов, как шекспировский Гамлет и сервантесовский Дон-Кихот, образы которых глубоко занимали сознание передовой русской интеллигенции 50-х годов (см., в частности, статью И. Тургенева «Гамлет и Дон-Кихот», 1860 г.).

- 27 -

Разумеется, в Обломове предстал русский вариант этих всемирных характеров, при этом в их своеобразном синтезе. Илья Ильич выглядит и комическим Гамлетом и трагическим Дон-Кихотом одновременно.

***

1869 году вышел в свет последний роман Гончарова — задуманный еще двадцать лет назад. В нем, как и прежде автора волновали «общие, мировые, спорные вопросы» — «о религии, о семейном союзе, о новом устройстве социальных начал, об эмансипации женщины и т. п.» (VIII, 154). Однако здесь все эти проблемы в значительно большей степени, чем в «Обыкновенной истории» и «Обломове», преломлены через «отношения обоих полов между собою» и выступают в форме различных трактовок любви, «образов страстей», представленных в романе «на первом плане» (VIII, 209, 210). Это обстоятельство придает «Обрыву» характер своеобразного «эпоса любви».

Фабульно-сюжетным стержнем произведения стал поиск Борисом Райским, «художником от природы», наделенным «избытком фантазии и тонкою нервною организацией» (VIII, 214), женщины, достойной его идеала любви и одновременно послужившей бы прототипом для героини задуманного им романа. «Поклонник красоты», Райский — русский вариант Дон-Жуана, но в том понимании этого общечеловеческого архетипа, которое присуще названной выше одноименной поэме А. Толстого. Как и ее герой, Райский ищет в чувстве к женщине не «исключительно узкое пристрастие», но залог «всеобъемлющей любви» (VI, 390, 153). В принципе с ним здесь солидарен и автор. Но вместе с тем Райский, дворянин и помещик по своему положению, — «артистический обломовец», неспособный, как и Илья Ильич, к безустальной активности и напряженному труду ради воплощении своих замыслов. Романа ни в житейском, ни в литературном значении этого понятия он так и не создает, хотя и встретит на своем пути достойную во всех отношениях девушку.

Такова Вера, героиня, выросшая в обстановке патриархальной дворянской усадьбы (и города), но, благодаря свойственным ее характеру «инстинктам самосознания, самобытности, самодеятельности» (VIII, 77), не удовлетворенная формами и понятиями старой жизни, и традиционной судьбой женщины прежде всего. В изображении автора Вера, желавшая «обновления» (VIII, 96) жизни, верно угадывает подлинную «норму» любви и упорно, вопреки и драматической ошибке (страсти к нигилисту Марку Волохову), стремится к этой высокой цели.

Идеал Веры, как и Ольги Ильинской, — любовь-долг. Эта важнейшая формула Гончарова родилась, несомненно, с учетом

- 28 -

и в полемике с той трагически неразрешимой коллизией любви (счастья) и требований действительности (долга), жертвой которой являлись герои тургеневских повестей 50-х годов («Переписка», «Фауст», «Ася» и др.) и романов. Она призвана, снимая тургеневский трагизм, открыть оптимистическую перспективу взаимоотношений личности с современностью. Обязанности человека перед действительностью как бы вводились Гончаровым в содержание самой любви, что делало ее реальной, а не призрачной и беспочвенно мечтательной. Тем самым любовь позволяла, считал Гончаров, слить в поведении, жизни личности интересы и ценности абсолютные с относительными, внутренние с внешними, «вечные» с «конечными», наконец, непреходящие с текущими. Образ такой любви в романе вместе с тем обеспечивал бы и неугасающий интерес к нему читателей будущих поколений. Правда, в трактовке обязанностей любящего перед обществом Гончаров не выходил за пределы духовно-нравственного аспекта, ограничивая эти обязанности нравственным участием в судьбах окружающих.

В любовном идеале Веры есть, однако, и некоторый новый акцент. Ольга Ильинская, полюбив бездеятельного Обломова, напоминала ему о долге перед практической стороной их отношений. Вера толкует долг прежде всего как обязанность перед самой любовью, которую любящие должны сохранить до конца своих дней. Именно такая «вечная», «бессрочная любовь», по убеждению героини, и придаст ей нравственно-результативный смысл, позволив создать гармонический семейный союз — ячейку нового общества. Уточнение это — результат полемики Веры (и автора «Обрыва») с «правдой» Марка Волохова, проповедующего «любовь на срок», то есть как чисто чувственные отношения между любящими, без нравственных обязанностей друг перед другом.

С появлением в конце второй части «Обрыва» Веры главный интерес произведения переходит к ней и к другим женским персонажам. Роман принимает вид своеобразной иерархической экспозиции различных видов любви, в той или иной степени отдаляющихся от любовной «нормы» Веры и соответственно этому неполных, ошибочных или искаженных, уродливых.

Таковы условно-светские отношения Софьи Беловодовой, холодной петербургской красавицы, напоминающей мраморную античную статую, с итальянским графом Милари. Все здесь подчинено внешним приличиям, понятиям «хорошего тона», принятым в замкнутой, отгороженной от большой жизни и ее забот «аристократически-обломовской» (VIII, 85) среде. Одного намека на сердечное движение (Беловодова послала графу записку с приглашением навестить ее) было достаточно, чтобы свет заговорил о «ложном шаге» и отношения героев прекратились.

- 29 -

Далек от истины любви и «роман» Райского и Наташи, Далек, несмотря на то, что «чистый, светлый образ, как Перуджиниевская фигура» (V, 119) этой подруги героя отмечен искренностью и теплотой чувства, отсутствующих у Софьи Беловодовой. Но само это чувство односторонне, узко и по господствующему тону (здесь все замешано на безответной горести лишь с редкими проблесками робкого счастья), и по сосредоточенности на самом себе. Чувствительная, нежная и вместе с тем слабая, нежизнеспособная героиня выглядит архаичной, как бы сошедшей со страниц повестей XVIII—XIX веков, и не случайно названа райским в его «эскизе» о ней «бедной Наташей» (V, 124).

В духе еще более далеких от современности образцов протекал «роман» Татьяны Марковны Бережковой и Тита Никоныча Ватутина. Райский как-то назвал последнего «старым, отжившим барином» (V, 312), позднее он внес поправку, с которой согласен и Гончаров «Тит Никоныч джентльмен...» (VI, 412). Если Ватутин — «тип старого русского маркиза» (VIII, 102), то Бережкову Гончаров, по его признанию, также писал «с старых женщин старого доброго времени» (VIII, 90). О потаенной любви и драме (VI, 411—412) Бережковой и Ватутина романист рассказал в жанровой традиции рыцарской повести.

Для сестры Веры, Марфеньки, любить — значит «выйти замуж» (V, 260), причем лишь с одобрения и благословения «бабушки» — Татьяны Марковны Бережковой. Сформированная понятиями окружающего ее патриархального быта (как Софья Беловодова наставлениями теток), Марфенька не ведает «страстей, широких движений, какой-нибудь дальней и трудной цели» (V, 291) и являет собою, по словам Гончарова, «безусловное, пассивное выражение эпохи, тип, отливающийся, как воск, в готовую, господствующую форму» (VIII, 77). Напрасно Райский пытался разбудить ее от душевного сна — он преуспел так же мало, как и в случае с Софьей Беловодовой. Да героини эти и схожи, как прямые крайности. Правда, Марфенька выходит-таки замуж за молодого чиновника Викентьева, но «роман» ее, лишенный духовного содержания и целей, едва ли отличен от жизни Беловодовой. «Там, — говорит Райский, — широкая картина холодной дремоты в мраморных саркофагах, с золотыми, шитыми на бархате, гербами на гробах; здесь — картина теплого летнего сна, на зелени, среди цветов, под чистым небом, но все сна, непробудного сна!» (V, 190).

Особый тип любви, представленный увлечениями Райского, определен главными психологическими свойствами этого характера. «Он, — писал о герое романист, — живет нервами, управляемый фантазией, и страдает и блаженствует под влиянием приятных или неприятных ощущений, которым покоряется и его ум и чувства: оттуда такая подвижность и изменчивость в его натуре» (VIII, 214).

- 30 -

Действительно, Райский, как и Дон-Жуан, довольно быстро охладевает к очередному «предмету» своего поклонения, так как и увлечен, по существу, не реальной женщиной, но образом, сотворенным его фантазией. Он забывает Наташу ради Софьи Беловодовой, Софью — ради Марфеньки и, наконец, их всех ради Веры, к которой переживает наиболее длительную, бурную и мучительную страсть, блестяще воспроизведенную романистом в третьей-четвертой частях произведения. Но и Веру Райский «любит... только фантазией и в своей фантазии. За ее наружною красотой он без всяких данных видел в ней и красоту внутреннюю, как воображал себе последнюю, и видит упорно то, что ему хочется видеть, не допуская, что она может быть другой. Зато он и охладел к ней в один вечер и тотчас утешился, когда узнал, что она принадлежит другому...» (VIII, 214).

Как грубые «злоупотребления чувства любви», изображены в «Обрыве» «бессознательная, почти слепая страсть» провинциального учителя Козлова к его неверной жене Ульяне, а также «дикая, животная, но упорная и сосредоточенная страсть» простого мужика Савелия к жене его Марине, «этой крепостной Мессалине» (VIII, 209, 210).

Живописуя названные типологические разновидности любви, Гончаров не ограничивался задачей «исчерпать в романе почти все образы страстей» (VIII, 209). Последние в «Обрыве» образуют продуманный ряд, соотнесенный с основными периодами человеческой истории, а также и ее целью, как разумел ее художник. Так, Софья Беловодова с ее бесстрастной и бездуховной красотой мраморной статуи (это сравнение постоянно сопровождает Софью, имя которой также исторически значимо), и чувственно-страстная, но безнравственная Ульяна Козлова, в облике которой проступал «какой-то блеск и колорит древности, античность формы» (V, 204), призваны символизировать античное, дохристианское понимание идеала любви и женской красоты (в Греции и в Риме), а вместе с тем и «нормы» жизни. Татьяна Марковна Бережкова и Ватутин выполняют ту же задачу по отношению к аналогичным средневековым, рыцарским концепциям с их высоким платонизмом и верностью прекрасной даме-избраннице. «Роман» Марфеньки и чиновника Викентьева не случайно аттестован Райским как «мещанский» (V, 190). Он действительно не выходит за пределы бюргерско-филистерского понимания счастья с его эгоистической замкнутостью и ограниченностью и вполне способен этот мещанский период истории представлять. Не забыты Гончаровым и такие относительно недавние эпохи, как сентименталистская и романтическая с их нормами и формами страстей, носителями которых в «Обрыве» являются «бедная Наташа» (ср. с названием знаменитой повести Н. М. Карамзина «Бедная Лиза») и идеалист-фантазер Райский с его культом женской красоты.

- 31 -

Через совокупность «образов страстей» в «Обрыве», таким образом, воспроизведен ход самой истории, понятой как постепенное духовно-нравственное обогащение человеческих отношений, и прежде всего «отношений... полов». Роман был призван показать итоги этого движения и определить его цели. И надо сказать, что и масштабность задачи, и сам подход к ее решению были в духе русской романистики 60—70-х годов, этой эпохи перевала русской и мировой истории, Укажем, в частности, на роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?», в одном из фрагментов которого (третьем сне Веры Павловны) как бы сосредоточена история в миниатюре, причем главные ее вехи соответствуют, как и у Гончарова, различным, сменявшим друг друга трактовкам любви и женской красоты. Л. Толстой в «Анне Карениной», в свою очередь, увяжет успехи общественного прогресса с истинным разумением семейного союза.

В «Обрыве» истину современной любви (и семьи) призвана была символизировать любовь Веры и Ивана Ивановича Тушина. Заволжский лесовладелец и лесопромышленник и вместе с тем «простой, честный, нормальный человек» (VIII, 100), Тушин задуман русским Штольцем, якобы сумевшим на деле достигнуть единства между личными и общественными интересами. Гончаров даже ввел в роман непосредственно трудовую сцену, изобразив Тушина руководящим работою своих крепостных крестьян: «Артель смотрела какой-то дружиной. Мужики походили сами на хозяев, как будто занимались своим хозяйством», а Тушин выглядел «самым дюжим работником между своими работниками, и вместе распорядителем и руководителем их судеб и благосостояния», напоминая «какого-то заволжского Роберта Овена!» (VI, 194—395, 395—396). Дело и деятельность для Тушина, как и для Штольца, тем не менее не самоцель и подчинены интересам его «глубокой, разумно человеческой», высоконравственной страсти к Вере (VIII, 209). «Без нее, — заявляет герой, — дело станет, жизнь станет!» (VI, 374).

Истина Вериной высокодуховной «вечной» любви-долга для героини «Обрыва» станет тем дороже, что она искушена и оплачена страшной ошибкой — страстью к нигилисту Марку Волохову и «падением» Веры. История увлечения Веры Волоховым изложена в третьей-четвертой частях романа параллельно отношениям к героине Райского, но, в отличие от них, трактована автором как опасное заблуждение — обрыв (отсюда название произведения) на пути человека и человечества к их прямой цели. В чем причина столь сурового отношения писателя к Волохову, которого сам же Гончаров наделяет рядом привлекательных черт (силой, смелостью, целостностью характера), выгодно отличающих этого человека от обитателей провинциального города, куда он сослан под надзор полиции?

- 32 -

Она не столько в самом Волохове, сколько в его нигилизме и отношении к последнему Гончарова. Образ Волохова претерпел значительное изменение в сравнении с его первоначальным замыслом 1849—1850 годов. Тогда на его месте «был предположен сосланный, по неблагонадежности... выключенный из службы или из школы, либерал, за грубость, за неповиновение начальству, за то... что споет какую-нибудь русскую марсельезу или проврется дерзко про власть» (VIII, 92). «Нигилизм» этого героя носил, таким образом, чисто бытовой характер, что, по-видимому, и привлекло к нему симпатию Веры, ищущей «свежей, осмысленной жизни» (VIII, 96). Между Волоховым и героиней завязывался роман, приведший, как и в окончательном варианте «Обрыва», к «падению» и «драме Веры»¹⁷. Выходом из нее в то время, однако, был не разрыв героини с Волоховым, но, напротив, соединение с ним и последующий отъезд в Сибирь — вслед за переведенным туда героем. В этом решении Веры (в первоначальном замысле) Гончарову была дорога, таким образом, не идейная мотивировка, но высокий подвиг женской любви, подобной тому чувству, силой которого пытается спасти Обломова Ольга Ильинская. Своего рода апофеозом такой любви мыслится, очевидно, и «Обрыв» в целом.

В 60-е годы Гончаров взглянул на русский «нигилизм», то есть идеи и идеалы разночинной демократии, превратившейся к тому времени в мощную общественную силу, совершенно иначе. Этому способствовало и подробное ознакомление с этими идеями на страницах журналов «Современник» и «Русское слово», находившихся в ведении Гончарова — цензора. В материалистической и революционной проповеди Н. Г. Чернышевского, М. Е. Салтыкова-Щедрина, в том разрушении идеалистической эстетики, которая не без крайностей осуществлялась Д. И. Писаревым, автор «Обломова» не без оснований усмотрел прямую угрозу дорогим ему верованиям и убеждениям. «Я, — писал Гончаров об основах своего мировоззрения, — разделял во многом образ мыслей, относительно, например, свободы крестьян, лучших мер к просвещению общества и народа, о вреде всякого рода стеснений и ограничений для развития и т. п. Но никогда не увлекался юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства, братства и т. д., чем волновались молодые умы. Я не давал веры ни материализму — и всему тому, что из него любили выводить — будто бы прекрасного в будущем для человечества...»¹⁸ (курсив мой. — В. Н.).

Среди неприемлемых для романиста идей едва ли не на первом месте оказывалась демократическая трактовка женского вопроса, любви и семьи. И автор «Обломова» решил бросить ей, а вместе и ее материалистическим предпосылкам, прямой вызов, когда убедился в притягательности их для русской молодежи. Следствием этого было наделение Волохова идеологической подоплекой,

- 33 -

превращавшей этот первоначально бытовой характер в апостола «новой жизни», и отказ от первоначального плана «Обрыва».

Теперь Вера по-прежнему увлекалась Волоховым, но лишь им, а не его идеями; желая спасти незаурядного, заблудшего, как она полагает, человека для общества, героиня ведет на свиданиях с Волоховым упорный спор с ним, пытаясь обратить его в свою правду «любви-долга». В этой борьбе герои, измученные страстью, настолько изнемогают физически, что в «падении» Веры во время их последней встречи, по существу, виноваты оба или никто.

Однако Гончаров возлагает ответственность и за «падение», и за ошибку-драму Веры, от которой она оправится нескоро, прежде всего на Марка Волохова и его «новую правду». Здесь художник впадает в известную тенденциозность, справедливо отмеченную демократической критикой (см. статьи «Уличная философия» М. Е. Салтыкова-Щедрина, «Талантливая бесталанность» Н. В. Шелгунова и др.).

Экспозиция видов любви и женской красоты, развернутая в «Обрыве» в исторической ретроспективе и перспективе, увенчивается образом исполненной духовной красоты христианки Веры, но не ранее того, как героиня познала — пусть и ценою страшной ошибки-драмы («обрыва») — тайну отношения полов. Ведь лишь это знание, по убеждению романиста, окончательно завершает формирование женской души и личности, придает им зрелость.

Здесь художник вновь прибегает к сравнению с «мраморной статуей», в свете которого ранее он осмысливал облик Софьи Беловодовой. Так, Райскому Вера — женщина предстает «в такой обольстительной красоте, в какой он не видел ее никогда... Она стояла на своем пьедестале, но не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо-пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды...» (VI, 277). В отличие от Беловодовой, символизировавшей красоту внешнюю, бездуховную, Вера — образ красоты одухотворенной и нравственно-сознательной. B ee лице (и на том историческом этапе развития человечества, что представлен героиней) мраморно-внешняя и неподвижная красота античности, оплодотворившись евангельскими заветами, обрела душу и, следовательно, полноту. Вера — ожившая статуя, венец исторического развития красоты и «нормы» любви.

В формировании этого идеала Гончаров, как и прежде, остается верен идее не радикально-революционного преобразования старых исторических, эстетических и этических форм и воззрений, но синтеза их отдельных плодотворных начал и ненасильственного (объективно-реформистского) обновления жизни.

Отдадим должное романисту: его настойчивые усилия персонифицировать свой нравственно-эстетический идеал увенчались

- 34 -

в «Обрыве» значительным художественным успехом. Фигура Веры — не «просто идея» (VIII, 80), как во многом Андрей Штольц. Она психологически убедительна, полнокровна, жива. В значительной мере и потому, что, не участвуя, как подавляющее большинство ее реальных современниц, в общественно-практической деятельности, героиня не подвластна и ее ограниченности, кладущей неизбежную печать узости на любой мужской персонаж. Характер Веры, как и личность Ольги Ильинской, формируется по преимуществу под влиянием перипетий и сложного развития ее любви, «школу» которой Гончаров считал решающей для женской души. Это же обстоятельство позволяет романисту естественно сочетать в облике своей героини черты совершенно реальные с идеальными, даже символическими, определенными вторым значением ее имени: вера в совершенство евангельских заветов, христианской концепции бытия.

И все-таки... Последний роман Гончарова, это «дитя» его сердца (VIII, 421), заканчивается, как и предыдущие, отнюдь не оптимистическими итогами. Разлучив Веру с материалистом Волоховым, художник одновременно отказался и от намерения соединить ее в счастливом семейном союзе с Тушиным. Суровая правда действительности, чутко ощущаемая романистом, вновь внесла решительный корректив в творческий замысел. Гончаровский идеал присутствует в «Обрыве» как возможность бытия, но едва ли реальная в условиях русской современности. Они по-прежнему остаются несовместимыми.

***

В процессе всего своего творчества Гончаров не переставал размышлять о романе: его современной форме и структуре, отличии от предшествующих жанров, а также о его связях с лирикой и драмой. Эти раздумья вошли не только в собственно «критические заметки» писателя (прежде всего в статью «Лучше поздно, чем никогда», 1879), но и в его очерк «Литературный вечер» (1880), где роман явился своеобразным «сверхгероем», в мемуары «Необыкновенная история» (написаны в 1875—1879 годах, опубликованы в 1924 году). Но наиболее широко — в его романную «трилогию».

Собственно литературной проблематикой, явной и скрыто полемикой насыщена уже «Обыкновенная история», напоминающая в этом отношении пушкинского «Евгения Онегина». Острие полемики направлено при этом против эпопейно-героического (мифологического) художественного мышления, непосредственно против традиции гоголевских «Мертвых душ» как попытки «поэмы», «малой эпопеи» в условиях прозаизированной, а не эпической эпохи. «Размежевание» с этой традицией было объективно

- 35 -

необходимо для творческого самоопределения Гончарова-романиста. В 50-е годы, по тем же причинам, его совершат и И. С. Тургенев, и А. Ф. Писемский.

Вопрос о наиболее адекватной художественно-литературной форме нового времени решается в «Обыкновенной истории» в непосредственной связи с анализом его «скрытого механизма». Тайные пружины» действительности и романа как ее художественного аналога, по существу, для Гончарова совпадают.

Это убеждение в диффузности (взаимопереливе) современной эпохи — в ее понимании художником — и романа непосредственно высказано на страницах «Обрыва». «Что ты все пишешь там, — спрашивает Татьяна Марковна Бережкова Райского, — драму или все роман, что ли?». — «Не знаю, бабушка, — отвечает герой, — пишу жизнь — выходит роман; пишу роман — выходит жизнь» (VI, 198). Отсюда, кстати, и та высочайшая оценка, которую дает Гончаров роману — «почти единственной форме» (VIII, 211) современной беллетристики: ведь роман призван «довершать воспитание и совершенствовать человека» (VIII, 211).

Последовательная теория романа — в ее происходящей на глазах читателя реализации — сосредоточена Гончаровым в «Обрыве». Этому способствует оригинальность его фабулы: автор создает произведение как бы по следам своего героя — «художника Райского», собирающего «материалы» для романа и отыскивающего его художественную «цель и необходимость» (V, 252), то есть главный структурообразующий принцип. В итоге «Обрыв» становятся и способом самосознания гончаровского романа.

Сам Гончаров отчетливо различал в своих романах, с одной стороны, их «главную задачу» (VIII, 285), «главное звено» (VIII, 395), с другой — «только введение, пролог»¹⁹, «экспозицию, вроде Пролога» (VIII, 397) и т. п. Ранее цитировались советы Гончарова брату и Л. Толстому «не читать первой части «Обломова». Определенная неравноценность этого структурного компонента второго романа его последующим «частям» отмечалась и критиками. «Первая часть романа, — писал, например, А. В. Дружинин, — всегда так важная, особенно важная при печатании романа в раздробленном виде, была слабее всех остальных частей»²⁰. С выходом в свет «Обрыва» ситуация повторилась. «Вторая часть «Обрыва», — замечал, в частности, И. С. Тургенев, — конечно, лучше первой...»²¹. «Весь смысл... вся его («Обрыва». — В. Н.) «причина» и «суть», — подчеркивал и Гончаров, — только и объясняются и доказываются двумя последними частями, в которых... окончательно разыгрывается и драма Веры» (VIII, 111).

Действительно, гончаровский роман имеет своего рода центр, заключающий в себе прежде всего «поэму» или «драму» любви, и обширную бытописательную периферию и отмечен центростремительным пафосом как основным структурным принципом. Источник

- 36 -

данной романной «конструкции» — в присущем мировоззрению Гончарова приоритете духовно-внутренних потребностей и ценностей человека и человечества над внешне-материальными, бытовыми и социальными, а также и в его философии любви. Быт, социальные аспекты действительности интегрированы в гончаровском романе в свете «коренных» и «неизменных» духовно-нравственных устремлений личности в их противоборстве и благодаря этому «суммированы» в немногие, но крупномасштабные образы-типы бытия: «сна», «суеты», «движения» и т. д. И читать этот роман следует как бы с его вершины, или середины. В ином случае его бытописательная «окраина» может показаться (отсюда взгляд на Гончарова как на чистого жанриста) простой совокупностью «более или менее живо нарисованных портретов, пейзажей, может быть живых копий с нравов — и только» (VIII, 67). Словом, очерков.

Роман Гончарова синтезировал в себе два жанровых компонента русской прозы 30—40-х годов: любовно-психологическую повесть и нравоописательные очерки «натуральной школы». Он накрепко связал эти начала, отдав доминирующую роль духовно-психологической части как структурно-содержательной скрепе. Так было достигнуто жанровое единство данной формы, подобное, однако, спайке, но не сплаву. Последний — на иных философско-мировоззренческих принципах — будет достигнут лишь романом Л. Толстого и Ф. Достоевского. «Мне кажется, — отметит, например, автор «Войны и мира», — что ежели есть интерес в моем сочинении, то он... удовлетворяется на каждой части этого сочинения... Вследствие этого-то свойства я и полагаю, что сочинение это может быть печатаемо отдельными частями, нисколько не теряя вследствие того интереса и не вызывая читателя на чтение следующих частей»²². Любая часть и даже сцена «Войны и мира», семейная или «историческая», бытовая или психологическая, содержательно равноправны, так как, по Л. Толстому, быт, социальные отношения в такой же мере представляют сущность современного человека и жизни, как и их духовные или исторические интересы. Поэтому, скажем, охота в Отрадном или «баталия» у постели умирающего графа Безухова раскрывают концепцию произведения с неменьшей глубиной, чем картины Бородинского или Аустерлицкого сражений.

Подобного, диалектического, взаимопроникновения психологии и быта, мира личности и общественной жизни, текущего и «вечного» гончаровский роман, как и тургеневский, еще не знает. Рамки его открыты для прозы жизни, но по преимуществу в свете ее «изящной стороны» (IV, 187). Это важное обстоятельство накладывает на данную форму и «фазу» русского реалистического романа печать избирательности. «Это правда, — писал Гончаров, — что роман захватывает все: в него прячется памфлет,

- 37 -

иногда целый нравственный или научный трактат, простое наблюдение над жизнью или философское воззрение, но такие романы… ничего не имеют общего с искусством» (VIII, 107). Здесь жанровое и содержательное многообразие в пределах романа трактуется как его несостоятельность. Между тем, не только «Что делать?» Н. Г. Чернышевского, но и роман Л. Н. Толстого «Война и мир» включили в себя и «целый нравственный трактат», и даже «философское воззрение», стремясь именно «захватить все». И это им, как известно, блестяще удалось.

  ¹  Гончаров И. А. Собр. соч. в 8-ми тт. М., 1952—1955, т. 5, с. 215. В дальнейшем все ссылки на романы Гончарова будут даны по этому изданию непосредственно в тексте (римскими цифрами обозначены номера томов, арабскими — страницы).

  ²  Белинский В. Г. Полн. собр. соч. в 13-ти тт., т. X. М., 1956, с. 341.

  ³  Гегель. Эстетика, т. I. М., Искусство, с. 188, 202.

  ⁴  Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. XII, с. 350.

  ⁵  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание. М. — Л., 1928—1958. Т. 10, с. 290.

  ⁶  Добролюбов Н. А. Избранные сочинения. М. — Л., 1947, с. 79.

  ⁷  Там же, с. 81.

  ⁸  Там же, с. 87.

  ⁹  Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч., т. II. М., 1949, с. 83.

¹⁰  Гончаров И. А. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938, с. 297.

¹¹  Писарев Д. И. Сочинения в 4-х тт., т. I. M., 1955, с. 8.

¹²  Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. X, с. 332.

¹³  Гончаров И. А. Собр. соч., T. VIII, с. 306.

¹⁴  Гончаров И. А. Необыкновенная история. — В кн.: Сборник Российской публичной библиотеки. Материалы и исследования, т. II, вып. 1, Пг., 1924, с. 164—165.

¹⁵  Ахшарумов Н. Д. Русская литература. Обломов. Роман И. А. Гончарова. — Русский вестник. 1860, № 25, февраль, с. 626.

¹⁶  Фризман Л. Глашатай истин вековых. — Вопросы литературы. 1971, № 8, с. 72.

¹⁷  См. изложение первоначального плана «Обрыва» в «Необыкновенной истории» И. А. Гончарова.

¹⁸  Там же, с. 170.

¹⁹  Там же, с. 164—165.

²⁰  Дружинин А. В. Обломов. Роман И. А. Гончарова. — В кн.: Дружинин А. В. Собр. соч., т. VII. СПб., 1865, с. 584.

²¹  Тургенев — Я. П. Полонскому, 20 февраля /4 марта 1869 г. — См.: Тургенев И. С. Собр. соч., т. XII. М. — Л., 1964, с. 405.

²²  Толстой Л. Н. Вступление, предисловие и варианты начал «Войны и мира». — См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Юбилейное издание, т. 13, с. 55—56.