277

ДРУГИЕ РЕДАКЦИИ

278

279

ТАРАС БУЛЬБА.

РЕДАКЦИЯ „МИРГОРОДА“ 1835 г.

I.

„А поворотись, сынку! цур тебе, какой ты смешной! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят в академии?“

Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся в киевской бурсе и приехавших уже на дом к отцу.

Сыновья его только-что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлоба, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень оконфужены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

„Постойте, постойте, дети“, продолжал он, поворачивая их: „какие же длинные на вас свитки!* Вот это свитки! Ну, ну, ну! таких свиток еще никогда на свете не было! А ну, побегите оба: я посмотрю, не попадаете ли вы?“

280

„Не смейся, не смейся, батьку!“ сказал, наконец, старший из них.

„Фу ты, какой пышный! а отчего ж бы не смеяться?“

„Да так. Хоть ты мне и батько, а как будешь смеяться, то, ей-богу, поколочу!“

„Ах, ты сякой, такой сын! Как, батька?“ сказал Тарас Бульба, отступивши с удивлением несколько назад.

„Да хоть и батька. За обиду не посмотрю и не уважу никого.“

„Как же ты хочешь со мною биться? разве на кулаки?“

„Да уж на чем бы то ни было.“

„Ну, давай на кулаки!“ говорил Бульба, засучив рукава. И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали преусердно колотить друг друга.

„Вот это сдурел старый!“ говорила бледная, худощавая и добрая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять ненаглядных детей своих: „Ей богу, сдурел! Дети приехали домой, больше году не видели их, а он задумал бог знает что: биться на кулачки.“

„Да он славно бьется!“ говорил Бульба, остановившись. „Ей богу, хорошо!.. так-таки“, продолжал он, немного оправляясь: „хоть бы и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здоров, сынку! почеломкаемся!“ И отец с сыном начали целоваться. „Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил. Никому не спускай! А всё-таки на тебе смешное убранство. Что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил?“ говорил он, обращаясь к младшему. „Что-ж ты, собачий сын, не колотишь меня?“

„Вот еще выдумал что!“ говорила мать, обнимавшая между тем младшего: „И придет же в голову! Как можно, чтобы дитя било родного отца? Притом будто до того теперь: дитя малое, проехало столько пути, утомилось (это дитя было двадцати слишком лет и ровно в сажень ростом), ему бы теперь нужно отпочить и поесть чего-нибудь, а он заставляет биться!“

281

„Э, да ты мазунчик, как я вижу!“ говорил Бульба: „Не слушай, сынку, матери: она — баба. Она ничего не знает. Какая вам нежба? Ваша нежба — чистое поле да добрый конь; вот ваша нежба. А видите вот эту саблю — вот ваша матерь! Это всё дрянь, чем набивают вас: и академия, и все те книжки, буквари и филозофия, — всё это ка зна що я плевать на всё это!“ Бульба присовокупил еще одно слово, которого однако же цензора не пропускают в печать и хорошо делают. „Я вас на той же неделе отправлю на Запорожье. Вот там ваша школа! Вот там только наберетесь разуму!“

„И только всего одну неделю быть им дома?“ говорила жалостно, со слезами на глазах, худощавая старуха-мать. „И погулять им, бедным, не удастся, и дому родного некогда будет узнать им, и мне не удастся наглядеться на них!“

„Полно, полно, старуха! Козак не на то, чтобы возиться с бабами. Ступай скорее да неси нам всё, что ни есть, на стол. Пампушек, маковиков, медовиков и других пундиков не нужно, а прямо так и тащи нам целого барана на стол. Да горелки, чтобы горелки было побольше! Не этой разной, что с выдумками: с изюмом, родзинками и другими вытребеньками, а чистой горелки, настоящей, такой, чтобы шипела, как бес!“

Бульба повел сыновей своих в светлицу, из которой пугливо выбежали две здоровые девки в красных монистах, увидевши приехавших паничей, которые не любили спускать никому. Всё в светлице было убрано во вкусе того времени; а время это касалось XVI века, когда еще только что начинала рождаться мысль об унии. Всё было чисто, вымазано глиною. Вся стена была убрана саблями и ружьями. Окна в светлице были маленькие, с круглыми матовыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных церквях. На полках, занимавших углы комнаты и сделанных угольниками, стояли глиняные кувшины, синие

282

и зеленые фляжки, серебряные кубки, позолоченные чарки венецианской, турецкой и черкесской работы, зашедшие в светлицу Бульбы разными путями чрез третьи и четвертые руки, что было очень обыкновенно в эти удалые времена. Липовые скамьи вокруг всей комнаты и огромный стол посреди ее, печь, разъехавшаяся на полкомнаты, как толстая русская купчиха, с какими-то нарисованными петухами на изразцах, — все эти предметы были довольно знакомы нашим двум молодцам, приходившим почти каждый год домой на каникулярное время, приходившим потому, что у них не было еще коней, и потому, что не было в обычае позволять школярам ездить верхом. У них были только длинные чубы, за которые мог выдрать их всякий козак, носивший оружие. Бульба, только при выпуске их, послал им из табуна своего пару молодых жеребцов.

„Ну, сынки, прежде всего выпьем горелки! Боже, благослови! Будьте здоровы, сынки: и ты, Остап, и ты, Андрий! Дай же, боже, чтоб вы на войне всегда были удачливы! Чтобы бусурменов били, и турков бы били, и татарву били бы; когда и ляхи начнут что против веры нашей чинить, то и ляхов бы били. Ну, подставляй свою чарку; что, хороша горелка? А как по-латыни горелка? То-то, сынку, дурни были латынцы: они и не знали, есть ли на свете горелка. Как бишь того звали, что латинские вирши писал? Я грамоты-то не слишком разумею, то и не помню; Гораций, кажется?“

„Вишь какой батька!“ подумал про себя старший сын, Остап: „всё, собака, знает, а еще и прикидывается.“

„Я думаю, архимандрит“, продолжал Бульба: „не давал вам и понюхать горелки. А что, сынки, признайтесь, порядочно вас стегали березовыми да вишневыми по спине и по всему, а может, так как вы уже слишком разумные, то и плетюгами? Я думаю, кроме суботки, драли вас и по середам, и по четвергам?“

283

„Нечего, батько, вспоминать“, говорил Остап с обыкновенным своим флегматическим видом: „что было, то уже прошло.“

„Теперь мы можем расписать всякого“, говорил Андрий: саблями да списами. Вот пусть только попадется татарва.“

„Добре, сынку! ей богу, добре! Да когда так, то и я с вами еду! ей богу, еду! Какого дьявола мне здесь ожидать? Что, я должен разве смотреть за хлебом да за свинарями? Или бабиться с женою? Чтоб она пропала! Чтоб я для ней оставался дома? Я козак. Я не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять. Ей богу, еду!“ И старый Бульба мало-по-малу горячился и, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою. „Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? к чему нам всё это? на что эти горшки?“ При этом Бульба начал колотить и швырять горшки и фляжки. Бедная старушка-жена, привыкшая уже к таким поступкам своего мужа, печально глядела, сидя на лавке. Она не смела ничего говорить; но, услышавши о таком страшном для нее решении, она не могла удержаться от слез; взглянула на детей своих, с которыми угрожала такая скорая разлука, — и никто бы не мог описать всей безмолвной силы ее горести, которая, казалось, трепетала в глазах ее и в судорожно сжатых губах. Бульба был упрям страшно. Это был один из тех характеров, которые могли только возникнуть в грубый XV век, и притом на полукочующем Востоке Европы, во время правого и неправого понятия о землях, сделавшихся каким-то спорным, нерешенным владением, к каким принадлежала тогда Украйна. Вечная необходимость пограничной защиты против трех разнохарактерных наций — всё это придавало какой-то вольный, широкий размер подвигам сынов ее и воспитало упрямство духа. Это упрямство духа отпечаталось во всей силе на Тарасе Бульбе.

284

Когда Баторий устроил полки в Малороссии и облек ее в ту воинственную арматуру, которою сперва означены были одни обитатели порогов, он был из числа первых полковников. Но при первом случае перессорился со всеми другими за то, что добыча, приобретенная от татар соединенными польскими и козацкими войсками, была разделена между ими не поровно и польские войска получили более преимущества. Он, в собрании всех, сложил с себя достоинство и сказал: „Когда вы, господа полковники, сами не знаете прав своих, то пусть же вас чорт водит за нос. А я наберу себе собственный полк, и кто у меня вырвет мое, тому я буду знать, как утереть губы.“ Действительно, он в непродолжительное время из своего же отцовского имения составил довольно значительный отряд, который состоял вместе из хлебопашцев и воинов и совершенно покорствовался его желанию. Вообще он был большой охотник до набегов и бунтов; он носом слышал, где и в каком месте вспыхивало возмущение и уже, как снег на голову, являлся на коне своем. „Ну, дети! что и как? кого и за что нужно бить?“ обыкновенно говорил он и вмешивался в дело. Однако ж, прежде всего, он строго разбирал обстоятельства, и в таком только случае приставал, когда видел, что поднявшие оружие действительно имели право поднять его, хотя это право было, по его мнению, только в следующих случаях: если соседняя нация угоняла скот, или отрезывала часть земли, или комиссары налагали большую повинность, или не уважали старшин и говорили перед ними в шапках, или посмевались над православною верою — в этих случаях непременно нужно было браться за саблю; против бусурманов же, татар и турок, он почитал во всякое время справедливым поднять оружие, во славу божию, христианства и козачества. Тогдашнее положение Малороссии, еще не сведенное ни в какую систему, даже не приведенное в известность, способствовало существованию многих совершенно отдельных

285

партизанов. Жизнь вел он самую простую, и его нельзя бы было вовсе отличить от рядового козака, если бы лицо его не сохраняло какой-то повелительности и даже величия, особливо, когда он решался защищать что-нибудь. Бульба заранее утешал себя мыслию о том, как он явится теперь с двумя сыновьями и скажет: „Вот посмотрите, каких я к вам молодцов привел!“ Он думал о том, как повезет их на Запорожье — эту военную школу тогдашней Украйны, представит своим сотоварищам и поглядит, как при его глазах они будут подвизаться в ратной науке и бражничестве, которое он почитал тоже одним из первых достоинств рыцаря. Он вначале хотел отправить их одних, потому что считал необходимостию заняться новою сформировкою полка, требовавшей его присутствия. Но при виде своих сыновей, рослых и здоровых, в нем вдруг вспыхнул весь воинский дух его, и он решился сам с ними ехать на другой же день, хотя необходимость этого была одна только упрямая воля.

Не теряя ни минуты, он уже начал отдавать приказания своему асаулу, которого называл Товкачом, потому что тот действительно похож был на какую-то хладнокровную машину: во время битвы он равнодушно шел по неприятельским рядам, размахивая своею саблей, как будто бы месил тесто, как кулачный боец, прочищающий себе дорогу. Приказания состояли в том, чтобы оставаться ему в хуторе, покамест он даст знать ему выступить в поход. После этого пошел он сам по куреням своим, раздавая приказания некоторым ехать с собою, напоить лошадей, накормить их пшеницею и подать себе коня, которого он обыкновенно называл Чортом.

„Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то, что бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать на дворе.“

Ночь еще только-что обняла небо, но Бульба всегда ложился рано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим

286

тулупом, потому что ночной воздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда был дома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор. Всё, что ни лежало в разных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому что более всех напился для приезда паничей. Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших рядом. Она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами. Она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормила их собственною грудью; она возрастила, взлелеяла их — и только на один миг видит их перед собою. „Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждет вас? Хоть бы недельку мне поглядеть на вас!“ говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-то прекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалого века. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первую горячку юности, и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, для товарищей, для бражничества. Она видела мужа в год два, три дня, и потом несколько лет о нем не бывало слуха. Да и когда виделась с ним, когда они жили вместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она видела из милости только оказываемые ласки; она была какое-то странное существо в этом соборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровый колорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасные свежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременными морщинами. Вся любовь, все чувства, всё, что есть нежного и страстного в женщине, всё обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, с страстью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей, ее милых сыновей

287

берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда. Кто знает, может-быть, при первой битве, татарин срубит им головы, и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица и за каждый кусочек которых, за каждую каплю крови она отдала бы всё. Рыдая, глядела она им в очи, которые всемогущий сон начинал уже смыкать, и думала: „Авось-либо Бульба, проснувшись, отсрочит денька на два отъезд. Может-быть, он задумал оттого так скоро ехать, что много выпил.“

Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненный спящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол, окружавший двор. Она всё сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту не сводила с них глаз своих и не думала о сне. Уже кони, зачуя рассвет, все полегли на траву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-по-малу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самого света, вовсе не была утомлена и внутренно желала, чтобы ночь протянулась как можно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка. Красные полосы ясно сверкнули на небе. Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнил всё, что приказывал вчера.

„Ну, хлопцы, полно спать! Пора! пора! Напойте коней! А где стара̀?“ (так он обыкновенно называл жену свою). „Живее, стара, готовь нам есть, потому что путь великий лежит!“

Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплелась в хату. Между тем, как она с слезами готовила всё, что нужно к завтраку, Бульба раздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своих лучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежних запачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами, шаровары, шириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотым очкуром. К очкуру прицеплены были длинные

288

ремешки с кистями и прочими побрякушками для трубки. Казакин алого цвета, сукна яркого, как огонь, опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс; сабля брякала по ногам их. Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели и побелели: молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый, мощный цвет юности; они были хороши под черными бараньими шапками с золотым верхом. Бедная мать! она, как увидела их, она и слова не могла промолвить, и слезы остановились в глазах ее.

„Ну, сыны, всё готово! нечего мешкать!“ произнес наконец Бульба. „Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.“

Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно у дверей.

„Теперь благослови, мать, детей своих!“ сказал Бульба: „Моли бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую,* чтобы стояли всегда за веру Хритову; а не то — пусть лучше пропадут, чтобы и духу их не было на свете! Подойдите, дети, к матери. Молитва материнская и на воде, и на земле спасает.“ Мать, слабая как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им, рыдая, на шею. „Пусть хранит вас... божия матерь... не забывайте, сынки, мать вашу... пришлите хоть весточку о себе“... далее она не могла продолжать.

„Ну, пойдем, дети!“ сказал Бульба. У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Чорта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Бульба был чрезвычайно тяжел и толст. Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к меньшему, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности; она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и, с отчаяньем во всех чертах,

289

не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно и унесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она, со всею легкостию дикой козы, несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила лошадь и обняла одного из них с какою-то помешанною, бесчувственною горячностию; ее опять увели. Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца своего, который, однако же, с своей стороны тоже был несколько смущен, хотя не старался этого показывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то в разлад. Они, проехавши, оглянулись назад: хутор их как будто ушел в землю, только стояли на земле две трубы от их скромного домика; одни только вершины дерев, дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался перед ними, тот луг, по которому они могли припомнить всю историю жизни, от лет, когда качались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо летевшую чрез него с помощию своих свежих быстрых ножек. Вот уже один только шест над колодцем, с привязанным вверху колесом от телеги, одиноко торчит на небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали горою и всё собою закрыла. Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё!

II.

Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда почти плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о том, кого он встретит на Сече из своих прежних сотоварищей. Он вычислял, какие уже перемерли, какие

290

живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.

Сыновья его были заняты другими мыслями. Теперь кстати сказать что-нибудь о сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в киевскую академию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его. Они тогда были, как все, поступавшие в бурсу, дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап, начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили, высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но, без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые двадцать лет, и что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам. Любопытно, что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этого времени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и скоро стал на ряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с образом жизни. Эти схоластические, грамматические, риторические и логические тонкости решительно не прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни. Ни к чему не могли привязать они своих познаний, хотя бы даже менее схоластических. Самые тогдашние ученые более других были невежды, потому что вовсе были удалены от опыта. Притом же это республиканское устройство бурсы, это ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей, всё это должно было им внушить деятельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда

291

плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности, пробуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, всё это, соединившись, рождало в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье. Голодная бурса рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными. Торговки, сидевшие на базаре, всегда закрывали руками своими пироги, бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей своих, если только видели проходившего бурсака. Консул, долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки. Эта бурса составляла совершенно отдельный мир: в круг высший, состоявший из польских и русских дворян, они не допускались. Сам воевода Адам Кисель, несмотря на оказываемое покровительство академии, не вводил их в общество и приказывал держать их построже. Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому что ректор и профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто ликторы, по их приказанию, пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои шаровары. Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче хорошей водки с перцем; другим, наконец, сильно надоедали такие беспрестанные припарки, и они бежали на Запорожье, если умели найти дорогу и если сами не были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то, что начал с большим старанием учить логику и даже богословию, но никак не избавлялся неумолимых розг. Естественно, что всё это должно было как-то ожесточить характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал другими в дерзких предприятиях — обобрать чужой сад или огород, но зато он был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни в каком случае не выдавал своих

292

товарищей. Никакие плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел доброту в таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной матери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову.

Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее и как-то более развиты. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновенно принимается тяжелый и сильный характер. Он был более изобретатель, нежели его брат; чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда, с помощию изобретательного ума своего, умел увертываться от наказания, тогда как брат его, Остап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсе не думая просить о помиловании. Он также кипел жаждою подвига, но, вместе с нею, душа его была доступна и другим чувствам. Потребность любви вспыхнула в нем живо, когда он перешел за 18 лет. Женщина чаще стала представляться горячим мечтам его. Он, слушая философические диспуты, видел ее поминутно, свежую, черноокую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругие перси, нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокруг ее свежих, девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимым сладострастием. Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстной юношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно думать козаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще в последние годы он реже являлся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь в уединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых садах, среди низеньких домиков, заманчиво

293

глядевших на улицу. Иногда он забирался и в улицу аристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и польские дворяне и домы были выстроены с некоторою прихотливостию. Один раз, когда он зазевался, наехала почти на него колымага какого-то польскаго пана, и сидевший на козлах возница, с престрашными усами, хлыснул его довольно исправно бичом. Молодой бурсак вскипел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею за заднее колесо и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки, ударил по лошадям, они рванули — и Андрий, к счастию, успевший отхватить руку, шлепнулся на землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех раздался над ним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна брюнетку, прекрасную, как не знаю что, черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем солнца. Она смеялась от всей души, и смех придавал какую-то сверкающую силу ее ослепительной красоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем потерявшись, рассеянно обтирая с лица своего грязь, которою еще более замазывался. Кто бы была эта красавица? Он хотел было узнать от дворни, которая кучею, в богатом убранстве, стояла за воротами, окруживши игравшего молодого бандуриста. Но дворня подняла смех, увидевши его запачканную рожу, и не удостоила его ответом. Наконец, он узнал, что это была дочь приехавшего на время ковенского воеводы. В следующую же ночь, с свойственною одним бурсакам дерзостию, он пролез чрез частокол в сад, взлез на дерево, раскинувшееся ветвями, упиравшими в самую крышу дома; с дерева перелез на крышу и чрез трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая в это время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги. Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда увидела, что бурсак стоял, потупив глаза и не смея от робости

294

поворотить рукою, когда узнала в нем того-же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладел ею. Притом в чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою. Она от души смеялась и долго забавлялась над ним. Красавица была ветрена, как полячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляд долгий, как постоянство. Бурсак не мог поворотить рукою и был связан, как в мешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову свою блистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейную прозрачную шемизетку с фестонами, вышитыми золотом. Она убирала его и делала с ним тысячу разных глупостей с развязностию дитяти, которою отличаются ветреные полячки, и которая повергла бедного бурсака в еще большее смущение. Он представлял смешную фигуру, раскрывши рот и глядя неподвижно в ее ослепительные очи. Раздавшийся у дверей стук пробудил в ней испуг. Она велела ему спрятаться под кровать, и как только беспокойство прошло, она кликнула свою горничную, пленную татарку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад и оттуда отправить через забор. Но на этот раз бурсак наш не так счастливо перебрался через забор: проснувшийся сторож хватил его порядочно по ногам, и собравшаяся дворня долго колотила его уже на улице, покамест быстрые ноги не спасли его. После этого проходить возле дома было очень опасно, потому что дворня у воеводы была очень многочисленна. Он увидел ее еще раз в костеле: она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомому; он видел ее вскользь еще один раз, и после этого воевода ковенский скоро уехал, и вместо прекрасной, обольстительной брюнетки, выглядывало из окон какое-то толстое лицо. Вот о чем думал Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего.

А между тем степь уже давно приняла их всех в свои зеленые объятия, и высокая трава, обступивши, скрыла их,

295

и только козачьи черные шапки одни мелькали между ее колосьями.

„Э, э, э! что же это вы, хлопцы, так притихли?“ сказал, наконец, Бульба, очнувшись от своей задумчивости: „как будто какие-нибудь чернецы! Ну, разом, разом! Все думки к нечистому! Берите в зубы люльки да закурим, да пришпорим коней, да полетим так, чтобы и птица не угналась за нами!“

И козаки, прилегши несколько к коням, пропали в траве. Уже и черных шапок нельзя было видеть; одна только быстрая молния сжимаемой травы показывала бег их.

Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным теплотворным светом своим облило степь. Всё, что смутно и сонно было на душе у козаков, вмиг слетело, сердца их встрепенулись, как птицы.

Степь, чем далее, тем становилась прекраснее. Тогда весь Юг, всё то пространство, которое составляет нынешнюю Новороссию, до самого Черного моря, было зеленою девственною пустынею. Никогда плуг не проходил по неизмеримым волнам диких растений. Одни только кони, скрывавшиеся в них, как в лесу, вытоптывали их. Ничто в природе не могло быть лучше их. Вся поверхность земли представлялася зелено-золотым океаном, по которому брызнули миллионы разных цветов. Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный, бог знает откуда, колос пшеницы наливался в гуще. Под тонкими их корнями шныряли куропатки, вытянув свои шеи. Воздух был наполнен тысячью разных птичьих свистов. В небе неподвижно стояли целою тучею ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался, бог знает, в каком дальнем озере.

296

Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одною черною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем. Чорт вас возьми, степи, как вы хороши! — Наши путешественники несколько минут только останавливались для обеда, причем ехавший с ними отряд, из десяти козаков, слезал с лошадей, отвязывал деревянные баклажки с горелкою и тыквы, употребляемые вместо сосудов. Ели только хлеб с салом или коржи, пили только по одной чарке, единственно для подкрепления, потому что Тарас Бульба не позволял никогда напиваться в дороге, и продолжали путь до вечера. Вечером вся степь совершенно переменялась. Всё пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по ним и они становились темнозелеными; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и вся степь курилась благовонием. По небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью наляпаны были широкие полосы из розового золота; изредка белели клоками легкие и прозрачные облака, и самый свежий, обольстительный, как морские волны, ветерок едва колыхался по верхушкам травы и чуть дотрогивался к щекам. Вся музыка, наполнявшая день, утихала и сменялась другою. Пестрые овражки выползывали из нор своих, становились на задние лапки и оглашали степь свистом. Трещание кузнечиков становилось слышнее. Иногда слышался из какого-нибудь уединенного озера крик лебедя и, как серебро, отдавался в воздухе. Путешественники, остановившись среди полей, избирали ночлег; раскладывали огонь и ставили на него котел, в котором варили себе кулиш; пар отделялся и косвенно дымился на воздухе. Поужинав, козаки ложились спать, пустивши по траве спутанных коней своих. Они раскидывались на свитках. На них прямо глядели ночные звезды.

297

Они слышали своим ухом весь бесчисленный мир насекомых, наполнявших траву, весь их треск, свист, краканье, — всё это звучно раздавалось среди ночи, очищалось в свежем ночном воздухе и доходило до слуха гармоническим. Если же кто-нибудь из них подымался и вставал на время, то ему представлялась степь усеянною блестящими искрами светящихся червей. Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летели по темному небу.

Путешественники ехали без всяких приключений. Нигде не попадались им деревья, всё та же бесконечная, вольная, прекрасная степь. По временам только в стороне синели верхушки отдаленного леса, тянувшегося по берегам Днепра. Один только раз Тарас указал сыновьям на маленькую, черневшую в дальней траве, точку, сказавши: „Смотрите, детки, вон скачет татарин!“ Маленькая головка с усами уставила издали прямо на них узенькие глаза свои, понюхала воздух, как гончая собака, и, как серна, пропала, увидевши, что козаков было тринадцать человек. „А ну, дети, попробуйте догнать татарина? И не пробуйте; вовеки не поймаете: у него конь быстрее моего Чорта.“ Однако ж, Бульба взял предосторожность, опасаясь где-нибудь скрывшейся засады. Они прискакали к небольшой речке, называвшейся Татаркою, впадающей в Днепр, кинулись в воду с конями своими и долго плыли по ней, чтобы скрыть след свой, и тогда уже, выбравшись на берег, они продолжали далее путь. Чрез три дня после этого они были уже недалеко от места, служившего предметом их поездки. В воздухе вдруг захолодело; они почувствовали близость Днепра. Вот он сверкает вдали и темною полосою отделился от горизонта. Он веял холодными волнами и расстилался ближе, ближе и, наконец, обхватил половину

298

всей поверхности земли. Это было то место Днепра, где он, дотоле спертый порогами, брал, наконец, свое и шумел, как море, разлившись по воле, где брошенные в средину его острова вытесняли его еще далее из берегов и волны его стлались по самой земле, не встречая ни утесов, ни возвышений. Козаки сошли с коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания были уже у берегов острова Хортицы, где была тогда Сеча, так часто переменявшая свое жилище. Куча народа бранилась на берегу с перевозчиками. Козаки оправили коней; Тарас приосанился, стянул на себе покрепче пояс и гордо провел рукою по усам. Молодые сыны его тоже осмотрели себя с ног до головы с каким-то страхом и неопределенным удовольствием, и все вместе въехали в предместье, находившееся за полверсты от Сечи. При въезде, их оглушили пятьдесят кузнецких молотов, ударявших в двадцати пяти кузницах, покрытых дерном и вырытых в земле. Сильные кожевники сидели под навесом крылец на улице и мяли своими дюжими руками бычачьи кожи. Крамари под ятками сидели с кучами кремней, огнивами и порохом. Армянин развесил дорогие платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи катки с тестом. Жид, выставив вперед свою голову, точил из бочки горелку. Но первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.

„Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура!“ говорил он, остановивши коня. В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем, для показания полного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее сквозь тесную улицу, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и людьми всех наций, наполнявших

299

это предместие Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечу, умевшую только гулять да палить из ружей.

Наконец, они минули предместие и увидели несколько разбросанных куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные установлены были пушками. Нигде не видно было забора, или тех низеньких домиков, с навесами, на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместьи. Небольшой вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную беспечность. Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места. Тарас осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши: „Здравствуйте, панове!“ „Здравствуйте и вы!“ отвечали запорожцы. На пространстве пяти верст были разбросаны толпы народа. Они все собирались в небольшие кучи. Так вот Сеча! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и козачество на всю Украйну! Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки; он держал в руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец, заломивши чортом свою шапку и вскинувши руками. Он кричал только: „Живее играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!“ И Фома, с подбитым глазом, мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке. Около молодого запорожца четыре старых выработывали довольно мелко своими ногами, вскидывались, как вихорь, на сторону, почти на голову музыкантам, и вдруг, опустившись, неслися в присядку и били круто и крепко своими серебряными подковами тесно убитую землю. Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухе только отдавалось: тра-та-та, тра-та-та. Толпа, чем

300

далее, росла; к танцующим приставали другие, и вся почти площадь покрылась приседающими запорожцами. Это имело в себе что-то разительно-увлекательное. Нельзя было без движения всей души видеть, как вся толпа отдирала танец, самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо мир, и который, по своим мощным изобретателям, носит название козачка. Только в одной музыке есть воля человеку. Он в оковах везде. Он сам себе кует еще тягостнейшие оковы, нежели налагает на него общество и власть везде, где только коснулся жизни. Он — раб, но он волен только потерявшись в бешеном танце, где душа его не боится тела и возносится вольными прыжками, готовая завеселиться на вечность.

Тарас Бульба крякнул от нетерпения, и досадуя, что конь, на котором сидел он, мешал ему пуститься самому. Иные были чрезвычайно смешны своею важностью, с какою они работали ногами. Чресчур дряхлые, прислонившись к столбу, к которому обыкновенно на Сече привязывали преступника, топали и переминали ногами. Крики и песни, какие только могли притти в голову человеку в разгульном весельи, раздавались свободно. Тарас скоро встретил множество знакомых лиц. Остап и Андрий слышали только приветствия: „А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп! Откуда бог несет тебя, Тарас? Ты как сюда зашел, Долото? Здравствуй, Застежка! Думал ли я видеть тебя, Ремень!“ И витязи, собравшиеся со всего разгульного мира восточной России, целовались взаимно, и тут понеслись вопросы: „А что Касьян? что Бородавка? что Колопер? что Пидсыток?“ И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирменом, что Пидсыткова голова посолена в бочке и отправлена в самый Царьград. — Понурил голову старый Бульба и раздумчиво говорил: „Добрые были козаки!“

301

III.

Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими на Сече. Остап и Андрий мало могли заниматься военною школою, несмотря на то, что отец их особенно просил опытных и искусных наездников быть им руководителями. Вообще можно сказать, что на Запорожье не было никакого теоретического изучения или каких-нибудь общих правил; всё юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битвы, которые оттого были почти беспрерывны. Промежутки же между ними козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины. Очень редкие имели примерные турниры. Они всё время отдавали гульбе — признаку широкого размета душевной воли. Вся Сеча представляла необыкновенное явление. Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой. Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговли; но бо́льшая часть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытое добро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело в себе что-то околдовывающее. Это не было какое-нибудь сборище бражников, напивавшихся с горя; это было, просто, какое-то бешеное разгулье веселости. Всякий, приходящий сюда, позабывал и бросал всё, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на всё прошедшее и с жаром фанатика предавался воле и товариществу таких же, как сам, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей. Это производило ту бешеную веселость, которая не могла бы родиться ни из какого другого источника. Рассказы, балагары, которые можно было слышать среди собравшейся толпы, лежавшей на земле, так были смешны и дышали таким глубоким юмором, что нужно было иметь только

302

флегматическую наружность запорожца, чтобы не смеяться ото всей души. Это не был какой-нибудь пьяный кабак, где бессмысленно, мрачно, искаженными чертами веселия забывается человек; это был тесный круг школьных товарищей. Вся разница была только в том, что, вместо сидения за указкой и пошлых толков учителя, они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, на котором производилась игра в мячик, у них были не охраняемые, беспечные границы, в виду которых татарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок, в зеленой чалме своей. Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их в школе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов своих; что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые, вместо бледной смерти, увидели жизнь, и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые, по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесь были те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милости арендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасения что-нибудь уронить. Здесь были все бурсаки, которые не вынесли академических лоз и которые не вынесли из школы ни одной буквы; но вместе с этими здесь были и те, которые знали, что такое Гораций, Цицерон и римская республика. Тут было множество образовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить, что всё равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человеку быть без битвы. Здесь было много офицеров из польских войск; впрочем, из какой нации здесь не было народа? Эта странная республика была именно потребность того века. Охотники до военной жизни, до золотых кубков, богатых парчей, дукатов и реалов во всякое время могли найти здесь себе работу. Одни только обожатели женщин не могли найти здесь ничего, потому что даже в предместье Сечи

303

не смела показаться ни одна женщина. Остапу и Андрию показалось чрезвычайно странным, что при них же приходила на Сечу гибель народа и хоть бы кто-нибудь спросил их откуда они, кто они и как их зовут. Они приходили сюда, как будто бы возвращались в свой собственный дом, из которого только за час перед тем вышли. Пришедший являлся только к кошевому, который обыкновенно говорил: „Здравствуй! что, во Христа веруешь?“ „Верую!“, отвечал приходивший. „И в Троицу святую веруешь?“ „Верую!“ „И в церковь ходишь?“ „Хожу“. „А ну перекрестись!“ Пришедший крестился. „Ну, хорошо“, отвечал кошевой: „ступай же в который сам знаешь курень.“ Этим оканчивалась вся церемония. И вся Сеча молилась в одной церкви и готова была защищать ее до последней капли крови, хотя и слышать не хотела о посте и воздержании. Только побуждаемые сильною корыстию жиды, армяне и татары осмеливались жить и торговать в предместьи, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула из кармана денег, столько и платили. Впрочем, участь этих корыстолюбивых торгашей была очень жалка. Они были похожи на тех, которые селились у подошвы Везувия, потому что, как только у запорожцев не ставало денег, то удалые разбивали их лавочки и брали всегда даром. Такова была та Сеча, имевшая столько приманок для молодых людей. Остап и Андрий кинулись, со всею пылкостию юношей, в это разгульное море. Они скоро позабыли и юность, и бурсу, и дом отцовский, и всё, что тайно волнует еще свежую душу. Они гуляли, братались с беззаботными бездомовниками и, казалось, не желали никакого изменения такой жизни. Между тем Тарас Бульба начинал думать о том, как бы скорее затеять какое-нибудь дело: он не мог долго оставаться в недеятельности.

„Что, кошевой“, сказал он один раз, пришедши к атаману: „может-быть, пора бы погулять запорожцам?“

304

„Негде погулять“, отвечал кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнув в сторону.

„Как негде? Можно пойти в Турещину или на Татарву.“

„Не можно ни в Турещину, ни в Татарву“, отвечал кошевой, взявши опять в рот трубку.

„Как не можно?“

„Так. Мы обещали султану мир.“

„Да он ведь бусурмен: и бог, и священное писание велит бить бусурменов.“

„Не имеем права. Если-б мы не клялись нашею верою, то, может-быть, как-нибудь еще и можно было.“

„Как же это, кошевой? Как же ты говоришь, что права не имеем? Вот у меня два сына, молодые люди — им нужно приучиться и узнать, что такое война, а ты говоришь, что запорожцам не нужно на войну итти.“

„Что-ж делать?“ отвечал кошевой с таким же хладнокровием: „нужно подождать.“

Но этим Бульба не был доволен. Он собрал кое-каких старшин и куренных атаманов и задал им пирушку на всю ночь. Загулявшись до последнего разгула, они вместе отправились на площадь, где обыкновенно собиралась рада и стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену и начали колотить в них. На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек, с одним только глазом, несмотря на то, страшно заспанным.

„Кто смеет бить в литавры?“ закричал он.

„Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебе велят!“ отвечали подгулявшие старшины.

Довбиш вынул тотчас из кармана палки, которые он взял с собою, очень хорошо зная окончание подобных происшествий. Литавры грянули, — и скоро на площадь, как шмели, начали собираться черные кучи запорожцев.

305

За кошевым отправились несколько человек и привели его на площадь.

„Не бойся ничего!“ сказали вышедшие к нему на встречу старшины: „Говори миру речь, когда хочешь, чтобы не было худого, говори речь об том, чтобы итти запорожцам на войну против бусурманов.“ Кошевой, увидевши, что дело не на шутку, вышел на середину площади, раскланялся на все четыре стороны и произнес: „Панове запорожцы, добрые молодцы! позволит ли господарство ваше речь держать?“

„Говори, говори!“ зашумели запорожцы.

„Вот, в рассуждении того теперь идет речь, панове добродийство, — да вы, может-быть, и сами лучше это знаете, — что многие запорожцы позадолжались в шинки жидам и своим братьям столько, что ни один чорт теперь и веры неймет. Притом же, в рассуждении того, есть очень много таких хлопцев, которые еще и в глаза не видали, что такое война, тогда как молодому человеку, и сами знаете, панове, без войны не можно пробыть. Какой и запорожец из него, если он еще ни раза не бил бусурмана?“

„Вишь, он хорошо говорит“, сказал писарь, толкнув локтем Бульбу. Бульба кивнул головою.

„Не думайте, панове, чтобы я, впрочем, говорил это для того, чтобы нарушить мир. Сохрани бог, я только так это говорю. Притом же у нас храм божий — грех сказать, что такое. Вот сколько лет уже, как, по милости божией, стоит Сеча, а до сих пор, не то уже, чтобы наружность церкви, но даже внутренние образа без всякого убранства. Николай, угодник божий, сердега, в таком платье, в каком нарисовал его маляр, и до сих пор даже и серебряной рясы нет на нем. Варвара великомученица только то и получила, что уже в духовной отказали иные козаки. Да и даяние их было бедное, потому что они почти всё еще пропили при жизни своей. Так я всё веду речь эту не к тому, чтобы начать войну с бусурманами. Ибо мы обещали

306

султану мир, и нам бы великий был грех, потому что мы клялись по закону нашему.“

„Вишь, проклятый! что это он путает такое?“ сказал Бульба писарю. „Да, так видите, панове, что войны не можно начать. Честь лыцарская не велит. А по своему бедному разуму вот что я думаю: пустить с челнами одних молодых. Пусть немного пошарпают берега Анатолии. Как думаете, панове?“

„Веди, веди всех!“ закричала со всех сторон толпа: „за веру мы готовы положить головы!“

Кошевой испугался. Он нимало не желал тревожить всего Запорожья. Притом ему казалось неправым делом разорвать мир. „Позвольте, панове, речь держать!“

„Довольно!“ кричали запорожцы: „лучшего не скажешь.“

„Когда так, то пусть по-вашему, только для нас будет еще большее раздолье. Вам известно, панове, что султан не оставит безнаказанно то удовольствие, которым потешатся молодцы. А мы, вот видите, будем наготове, и силы у нас будут свежие. Притом же и татарва может напасть во время нашей отлучки. Да если сказать правду, то у нас и челнов нет в запасе, чтобы можно было всем отправиться. А я, пожалуй, я рад, я слуга вашей воли.“

Хитрый атаман замолчал. Кучи начали переговариваться, куренные атаманы совещаться, и решили на том, чтобы отправить несколько молодых людей, под руководством опытных и старых.

Таким образом, все были уверены, что они совершенно по справедливости предпринимают свое предприятие. Такое понятие о праве весьма было извинительно народу, занимавшему опасные границы среди буйных соседей. И странно, если бы они поступили иначе. Татары раз десять перерывали свое шаткое перемирие и служили обольстительным примером. Притом, как можно было таким гульливым рыцарям и в такой гульливый век пробыть несколько недель без войны?

307

Молодежь бросилась к челнам осматривать их и снаряжать в дорогу. Несколько плотников явились вмиг с топорами в руках. Старые, загорелые, широкочленистые запорожцы, с проседью в усах, засучив шаровары, стояли по колени в воде и стягивали их с берега крепким канатом. Несколько человек было отправлено в скарбницу на противуположный утесистый берег Днепра, где в неприступном тайнике они скрывали часть приобретенных орудий и добычу. Бывалые поучали других с каким-то наслаждением, сохраняя при всем том степенный, суровый вид. Весь берег получил движущийся вид, и хлопотливость овладела дотоле беспечным народом.

В это время большой паром начал причаливать к берегу. Стоявшая на нем куча людей еще издали махала руками. Куча состояла из козаков в оборванных свитках. Беспорядочный костюм (у них ничего не было, кроме рубашки и трубки) показывал, что они были слишком угнетены бедою, или уже чересчур гуляли и прогуляли всё, что ни было на теле. Между ними отделился и стал впереди приземистый, плечистый, лет пятидесяти человек. Он кричал сильнее других и махал рукою сильнее всех.

„Бог в помощь вам, панове запорожцы!“

„Здравствуйте!“ отвечали работавшие в лодках, приостановив свое занятие.

„Позвольте, панове запорожцы, речь держать!“

„Говори!“

И толпа усеяла и обступила весь берег.

„Слышали ли вы, что делается на Гетьманщине?“

„А что?“ произнес один из куренных атаманов.

„Такие дела делаются, что и рассказывать нечего.“

„Какие же дела?“

„Что и говорить! И родились, и крестились, еще не видали такого“, отвечал приземистый козак, поглядывая с гордостью владеющего важной тайной.

308

„Ну, ну, рассказывай, что такое!“ кричала в один голос толпа.

„А разве вы, панове, до сих пор не слыхали?“

„Нет, не слыхали.“

„Как же это? Что-ж, вы разве за горами живете, или татарин заткнул клейтухом уши ваши?“

„Рассказывай! полно толковать!“ сказали несколько старшин, стоявших впереди.

„Так вы не слышали ничего про то, что жиды уже взяли церкви святые, как шинки, на аренды?“

„Нет.“

„Так вы не слышали и про то, что уже христианину и пасхи не можно есть, покамест рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою?“

„Ничего не слышали!“ кричала толпа, подвигаясь ближе.

„И что ксендзы ездят из села в село в таратайках, в которых запряжены — пусть бы еще кони, это бы еще ничего, а то, просто, православные христиане. Так вы, может-быть, и того не знаете, что нечистое католичество хочет, чтоб мы кинули и веру нашу христианскую? Вы, может-быть, не слышали и об том, что уже из поповских риз жидовки шьют себе юбки?“

„Стой, стой!“ прервал кошевой, дотоле стоявший, углубивши глаза в землю, как и все запорожцы, которые в важных делах никогда не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли в себе всю железную силу негодования. „Стой! и я скажу слово: а что-ж вы, враг бы поколотил вашего батька, что-ж вы? разве у вас сабель не было, что-ли? Как же вы попустили такому беззаконию?“

„Э, как попустили такому беззаконию!“ отвечал приземистый козак: „а попробовали бы вы, когда пятьдесят тысяч было одних ляхов, да еще к тому и часть гетьманцев приняла их веру.“

„А гетьман ваш, а полковники что делали?“

309

„Э, гетьман и полковники! А знаете, где теперь гетьман и полковники?“

„Где?“

„Полковников головы и руки развозят по ярмаркам, а гетьман, зажареный в медном быке, и до сих пор лежит еще в Варшаве.“

Содрогание пробежало по всей толпе; молчание, какое обыкновенно предшествует буре, остановилось на устах всех, и, миг после того, чувства, подавляемые дотоле в душе силою дюжего характера, брызнули целым потоком речей. „Как, чтобы нашу Христову веру гнала проклятая жидова? чтобы эдакое делать с православными христианами, чтобы так замучить наших, да еще кого? полковников и самого гетьмана! Да чтобы мы стерпели всё это? Нет, этого не будет!“ Такие слова перелетали во всех концах обширной толпы народа. Зашумели запорожцы и разом почувствовали свои силы. Это не было похоже на волнение народа легкомысленного. Тут волновались всё характеры тяжелые и крепкие. Они раскалялись медленно, упорно, но за то раскалялись, чтобы уже долго не остыть. „Как, чтобы жидовство над нами пановало! А ну, паны браты, перевешаем всю жидову! Чтобы и духу ее не было!“ произнес кто-то из толпы. Эти слова пролетели молнией, и толпа ринулась на предместье, с сильным желанием перерезать всех жидов.

Бедные сыны Израиля, растерявши всё присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок. Но неумолимые, беспощадные мстители везде их находили.

„Ясневельможные паны!“ кричал один высокий и тощий жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. „Ясневельможные паны! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!“

310

„Ну, пусть скажут!“ сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого.

„Ясные паны!“ произнес жид: „Таких панов еще никогда не видывано, ей богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете...“ Голос его умирал и дрожал от страха. „Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее. Те совсем не наши, что арендаторствуют на Украйне! ей богу, не наши! то совсем не жиды: то чорт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить. Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?“

„Ей богу, правда!“ отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных яломках, оба белые, как глина.

„Мы никогда еще“, продолжал высокий жид: „не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим: пусть им чорт приснится! Мы с запорожцами — как братья родные...“

„Как? чтоб запорожцы были с вами братья?“ произнес один из толпы: „Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове, всех потопить поганцев!“

Эти слова были сигналом, жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный высокий оратор, накликавший сам на свою шею беду, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил: „Великий господин, ясневельможный пан! Я знал и брата вашего покойного Дороша. Какой был славный воин! Я ему восемьсот цехинов дал, когда нужно было выкупиться из плена у турков“.

„Ты знал брата?“ спросил Тарас.

„Ей богу, знал: великодушный был пан.“

„А как тебя зовут?“

„Янкель.“

„Хорошо, я тебя проведу.“ Сказавши это, Тарас повел его к своему обозу, возле которого стояли козаки его.

311

„Ну, полезай под телегу, лежи там и не пошевелись, а вы, братцы, не выпускайте жида.“

Сказавши это, он отправился на площадь, потому что раздавшийся бой литавров возвестил собрание рады. Несмотря на свою печаль и сокрушение о случившихся на Украйне несчастиях, он был несколько доволен представлявшимся широким раздольем для подвигов, и притом для подвигов таких, которые представляли ему мученический венец по смерти.

Вся Сеча, всё, что было на Запорожьи, собралось на площадь. Старшины, куренные атаманы, по коротком совещании, решили на том, чтобы итти с войсками прямо на Польшу, так как оттуда произошло всё зло, желая внести опустошение в землю неприятельскую и предвидя себе при этом добычу.

И вся Сеча вдруг преобразилась. Везде были только слышны пробная стрельба из ружей, бряканье саблей, скрып телег; всё подпоясывалось, облачалось. Шинки были заперты; ни одного человека не было пьяного. Необыкновенная деятельность сменила вдруг необыкновенную беспечность. Кошевой вырос на целый аршин. Это уже не был тот робкий исполнитель ветреных желаний вольного народа. Это был неограниченный повелитель. Это был почти деспот, умевший только повелевать. Все своевольные и гульливые рыцари стройно стояли в рядах, почтительно опустив головы, не смея поднять глаз, когда он раздавал повеления тихо, с расстановкою, как глубоко знающий свое дело и уже не в первый раз приводивший его в исполнение. В деревянной небольшой церкве служил священник молебен, окропил всех святою водою, все целовали крест. Когда всё запорожское войско вышло из Сечи, головы всех обратились назад. „Прощай, наша мать!“ сказали почти все в одно слово: „Пусть же тебя хранит бог от всякого несчастия!“ Проходя предместие, Тарас Бульба увидел с изумлением, что жидок его уже раскинул свою

312

лавочку и продавал какие-то кремешки и всякую дрянь. „Дурень, что ты здесь сидишь?“ сказал он ему: „разве хочешь, чтобы тебя застрелили, как воробья?“ „Молчите“, отвечал жид. „Я пойду за вами и войском и буду продавать провиант по такой дешевой цене, по какой еще никогда никто не продавал. Ей богу, так! вот увидите.“ Бульба пожал плечами и отъехал к своему отряду.

IV.

Скоро весь польский юго-запад сделался добычею страха; везде только и слышно было про запорожцев. Скудельные южные города и села были совершенно стираемы с лица земли. Арендаторы-жиды были вешаны кучами, вместе с католическим духовенством. Запорожцы, как бы пируя, протекали путь свой, оставляя за собою пустые пространства. Нигде не смел остановить их отряд польских войск: они были рассеваемы при первой схватке. Ничто не могло противиться азиатской атаке их. Прелат, находившийся тогда в Радзивиловском монастыре, прислал от себя двух монахов с представлением, что между запорожцами и правительством существует согласие, и что они явно нарушают свою обязанность к королю, а вместе с тем и народные права. „Скажи епископу от лица всех запорожцев“, сказал кошевой: „чтобы он ничего не боялся: это козаки еще только люльки раскуривают.“ И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем, и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся волны огня. Бегущие толпы монахов, солдат, жидов наводнили многолюдные города и деревни, почти оставленные на произвол неприятеля. Один только город Дубно не сдавался. Этим были раздражены все чины,

313

в числе которых занимал не последнее место Тарас Бульба. Они положили взять его голодом. Толпы вольных наездников облегли со всех сторон его стены, расположились вместе с своими обозами, которые всегда почти за ними следовали. Жители с небольшим числом войск решились вытерпеть возможную степень бедствия и не сдаваться ни в каком случае. Запорожцы удвоили наблюдение, чтобы никакое вспомоществование не могло притти в город, играли в чет и нечет, курили люльки и с убийственным хладнокровием смотрели на городские стены. Прошло две недели и, несмотря на то, что они свои вольные набеги гораздо более предпочитали осадам городов, однако ж, ничто не могло преодолеть их терпения. Молодые, попробовавшие битв и опасностей, сгорали нетерпением, и в числе их были наши герои Остап и Андрий, вдруг приобревшие опытность в военном деле, пылкие, исполненные отваги, желавшие новых встреч, жадные узнать новые эволюции и вариации войны и показать свое умение играть опасностями. Остап, казалось, только на то и создан был, чтобы гулять в вечном пире войны. Он теперь уже казался чем-то атлетическим, колоссальным. Его движения приобрели крепкую уверенность, и все качества его, прежде незаметные, получили размер шире и казались качествами мощного льва. Андрий также погрузился весь в очаровательную музыку мечей и пуль, потому что нигде воля, забвение, смерть, наслаждение не соединяются в такой обольстительной, страшной прелести, как в битве.

Этот долгий роздых, который они имели под стенами города, им не нравился. Андрий сидел долго возле обоза своего, тогда как уже все спали, кроме некоторых, стоявших на стороже. Ночь, июньская прекрасная ночь, с бесчисленными звездами, обнимала опустошенную землю. Вся окрестность представляла величественное зрелище: вблизи и вдали были видны зарева горевших деревень. В одном месте пламя спокойно и величественно стлалось по небу;

314

в другом месте оно, встретив что-то горючее, вдруг вырвавшись вихрем, свистело и летело вверх под самые звезды, и оторванные охлопья его гаснули под самыми дальними небесами. В одном месте обгорелый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие. В другом месте горело новое здание, потопленное в садах. Деревья шипели и покрывались дымом; иногда сквозь них просвечивалась лава огня, и гроздия груш, обвесивших ветви, принимали цвет червонного золота, даже видны были издали сливы, получившие фосфорический, лилово-огненный цвет; и среди этого иногда чернело висевшее на стене здания тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне. Над ним вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крапинок, в виде едва заметных крестиков на огненном поле. Среди тишины одни только спутанные кони производили шум, и звонкое их ржание отдавалось с раскатами, несколько раз повторявшимися дребезжащим эхом.

Он глядел безмолвно на эту страшную и чудную картину и вдруг почувствовал как будто присутствие чего-то; ему казалось, как будто возле него кто-то стоял. Он оглянулся и в самом деле увидел стоявшую подле себя женщину. Смуглые черты лица ее и азиатская физиогномия показались ему как-то знакомыми. Он стал глядеть пристальнее: так! это была татарка! та самая татарка, которая служила горничною при дочери ковенского воеводы. Он встрепенулся. Сердце сильным ударом стукнуло в его мощную грудь, и всё минувшее, что было во глубине, что было закрыто, заглушено, подавлено настоящим вольным бытом, всё это всплыло разом на поверхность, потопивши в свою очередь настоящее; вся гордая сила юности зажглась вдруг самым томительным приливом беспокойства нестерпимого и страстного. Вопросы потоком излились из его груди: „Откуда? как? где твоя панна? как ты явилась здесь? что это значит? Говори, не мучь меня!“

315

„Тише, ради бога, тише!“ говорила татарка, и закуталась в козацкий кобеняк, который было сбросила с себя. „Панна узнала вас между запорожцами. Она в городе.“

„Милосердый Иисус! она здесь? что ты говоришь? она в городе?“

Татарка кивнула утвердительно головою.

„Что-ж она? говори, говори! Что-ж ты молчишь?“

„Она другой день уже ничего не ела.“

„Как!“

„Ни у одного из жителей в городе нет куска хлеба. Все давно уже едят одну землю.“

„Спаситель Иисус! И вы до сих пор не сделали ни одной вылазки?“

„Нельзя. Запорожцы кругом облегли стены. Один только потаенный ход и есть; но на том самом месте стоят ваши обозы, и если только узнают этот ход, то город уже взят. Панна приказала мне всё объявить вам, потому что вы не захотите изменить ей.“

„Боже, изменить ей! И я ее увижу! О!.. когда бы мне не умереть только до того часу!“ Вся грудь его была проникнута самым пронзительным острием радости. Он со всем пылом поспешности бросился из шатра своего, начал отыскивать всё, что только мог найти съестного, и скоро два небольшие мешка были нагружены пшеном и сухарями. Он дал их в руки татарке, закутал ее плащом и приказал сказать панне, что он скоро будет сам; он велел татарке, отнесши припасы, ожидать его прихода. Он теперь думал только, как бы безопаснее провести ее до места, где был скрыт подземный ход. Этот ход был под самым возом, наполненным военными снарядами. К счастию его, запорожцы, по обыкновенной своей беспечности, все спали мертвецки. Тихо шел он с нею рука об руку и, желая обойти спящих, толкнул ее нечаянно локтем, кобеняк слетел, и зарево ярким блеском осветило ее белое платье. Спаситель, она открыта! всё пропало. Он со страхом и

316

мертвою, убитою душею повел глазами вокруг: боже, какое счастие! даже зоркий сторож, стоявший на самом опасном посте, спал, склонившись на ружье. Татарка, закутавшись крепче в кобеняк, полезла под телегу, небольшой четвероугольник дерну приподнялся — и она ушла в землю.

Торопливо он воротился к своему месту, желая обсмотреть, все ли спят и всё ли спокойно.

„Андрий!“ сказал в это время, поднявши голову, старый Бульба: „какая это к тебе татарка приходила?“

Если бы кто-нибудь в то время посмотрел на Андрия, то бы почел его за мертвеца, вставшего из могилы.

„Эй, смотри, сын! ей богу, отделаю тебя батогом так, что до представления света будет болеть спина. Бабы не доведут тебя к добру.“

Сказавши это, Бульба, — или был утружден заботами, или занят каким-нибудь важным планом, вовсе не полагая, чтобы эта татарка была из города, а признав ее за какую-нибудь беглянку из села, с которою сын его свел интригу, — как бы то ни было, только он поворотился на другую сторону и заснул.

Андрий отдохнул.

С трепещущим сердцем бросился он к обозам, обшарил, где только было съестное, нагрузил мешки и неизмеримые шаровары свои, и, во всё продолжение этого, сердце его млело, дух занимался и, казалось, улетал при одной мысли о той радости, которая ждала его впереди. Еще раз обсмотрелся он вокруг, не чувствуя ни сердца, ни земли, ни себя, ни мира, и пополз под телегу. Небольшое отверстие вдруг открылось перед ним и снова за ним захлопнулось. Он вдруг очутился в совершенной темноте. Он чувствовал под ногами своими ступени, идущие вниз, кто-то схватил его за руку. Они шли долго; наконец, ступени прекратились, под ним была гладкая земля. Свет фонаря блеснул в подземном мраке. „Теперь идите прямо“, говорил ему голос: это была татарка. Коридор шел под городской стеною

317

и оканчивался такою же лестницею вверх. Наконец, он очутился среди города, когда уже занялась заря и перепархивал утренний ветер. Ни одна труба не дымилась. Мертвый вид города прерывался слабыми болезненными стонами, которые не могли не поразить его. На страже стояли часовые, бледные, как смерть; это были больше привидения, нежели люди. Среди самой дороги попался им самый ужасный, поразительный предмет: это была женщина, страшная жертва голода, лежавшая при последнем издыхании, стиснувшая зубами иссохшую свою руку. Содрогнувшись, спешил он вслед за татаркою; он летел всеми чувствами видеть ту, за счастие которой он готов был отдать всю жизнь. Он взбежал на крыльцо; он взошел в комнату. Везде была тишина: всё или спало, утомленное страданием, или безмолвно мучилось. Он вступил на порог спальни. О, как замерло его сердце! как замлел он весь, когда оно ему сказало, что через секунду, чрез молнию мига, он ее увидит!

И он ее увидел, увидел ту, которая когда-то была беззаботна, весела, ветрена, шаловлива, которая когда-то надевала на него серьги и убирала его своими прекрасными, легкими, как крылья мотыльков, убранствами. Он опять увидел ее. Она сидела на диване, подвернувши под себя обворожительную, стройную ножку. Она была томна; она была бледна, но белизна ее была пронзительна, как сверкающая одежда серафима. Гебеновые брови, тонкие, прекрасные, придавали что-то стремительное ее лицу, обдающее священным трепетом сладкой боязни в первый раз взглянувшего на нее. Ресницы ее, длинные как мечтания, были опущены и темными тонкими иглами виднелись резко на ее небесном лице. Что это было за создание! И это создание, которое, казалось, для чуда было рождено среди мира, к ногам которого повергнуть весь мир, все сокровища казалось малою жертвою, это небесное создание терпело голод и всё, что есть горького для жителей земли.

318

Заплесневелая корка хлеба, лежавшая на золотом блюде, как драгоценность, показывала, что еще недавно здесь было чувствуемо всё свирепство голода. Услышавши шум, она приподняла свою голову и обратила к нему взгляд долгий, сокрушительный. Он опять, казалось, исчезнул и потерялся. Лицо ее с первого раза ему показалось как будто другим: в нем были прежние черты, но в нем же заключалась бездна новых, прекрасных, как небеса. Этот признак безмолвного страдания, этот болезненный вид... О, как она была лучше прежнего! Он бросился к ногам ее, приник и глядел в ее могучие очи. Улыбка какой-то радости сверкнула на ее устах, и в то же время слеза, как брилиант, повисла на реснице.

„Царица!“ сказал он: „что для тебя сделать? чего ты хочешь?“

Она смотрела на него пристально и положила на плечо его свою чудесную руку. С пожирающим пламенем страсти покрыл он ее поцелуями.

„Нет. Я не пойду от тебя. Я умру возле тебя. Пусть же у ног твоих, пожираемый голодом, я умру, как и ты, моя панна! и за смерть, за сладкую смерть у твоих ног, ничего не хочу!“

„А твои товарищи, а твой отец? — ты должен итти к ним“, говорила она тихо. Уста ее еще долго шевелились без слов, и глаза ее, полные слез, не сводились с него.

„Что ты говоришь!“ произнес Андрий со всею силою и крепостью воли: „Что бы тогда за любовь моя была, когда бы я бросил для тебя только то, что легко бросить! Нет, моя панна, нет, моя прекрасная! Я не так люблю: отца, брата, мать, отчизну, всё, что ни есть на земле, — всё отдаю за тебя, всё прощай! я теперь ваш! я твой! чего еще хочешь?“

Она склонилась к нему головою. Он почувствовал, как электрически-пламенная щека ее коснулась его щеки, и лобзание, — у, какое лобзание! — слило уста их, прикипевшие друг к другу.

319

„Пане!“ сказал жид Янкель, высунув свой яломок в шатер, где сидел Бульба. Это был тот самый Янкель, которого он избавил от смерти и который теперь маркитанствовал и шпионничал при запорожском войске. „Пане, знаете ли, что делается?“

„А что?“

„Идет пятнадцать тысяч войска польского и пушки везут.“

„Били двадцатерых, побьем и пятнадцать!“ отвечал Бульба.

„А знаете ли, еще что делается?“

„А что?“

„Ваш сын Андрий, ой, вей мир, что это за славный рыцарь!..“

„Ну?“

„Он теперь держит сторону Польши.“

„Как?“ подхватил Бульба, вскочивши: „чтобы дитя мое... чтобы мой сын... да я тебя убью, проклятый жид! врешь ты, чортово племя!“

„Ай, ай! как можно, чтобы я врал! Пусть отцу моему не будет счастья на том свете, если я вру.“

„Как! чтобы сын Тараса Бульбы да посягнул на такое дело!“

„Далибуг, ей же богу, так!“

„Чтобы он продал Христову веру и отчизну?“

„Далибуг, так. Я его видел сам собственными глазами. Фай, какой важный рыцарь! Сто восемьдесят червонных стоят одни латы, богатые латы: все в золоте. А если бы вы увидели, как он славно муштрует солдатами!“

Тарас Бульба был поражен, как будто громом. „Ты путаешь, проклятый Иуда! Не можно, чтобы крещеное дитя продало веру. Если бы он был турок или нечистый жид...

320

Нет, не может он так сделать! ей богу не может!“ Но, однако же, он вспомнил, что уже два дни, как его не видал; он вспомнил про татарку, появлявшуюся в его ставке, — и глаза его сверкнули. Ярость, ярость железная, могучая, ярость тигра вспыхнула на его лице. „Вишь, чортова детина, ты таки свое взяла! Породил же тебя чорт, на позор всему роду.“ С лицом, разгоревшимся от гнева, он вышел из ставки и дал приказ седлать коней. Между тем кошевой раздавал повеления от себя быть всем в готовности и не позволять никаким образом осажденным соединиться с приближавшимися польскими войсками. Неприятельских войск было, однако же, более нежели пятнадцать тысяч. Кошевой вместе с советом старшин решили на том, чтобы усилить более ту линию, которая обращена к неприятелю. Через это цепь с противуположной стороны города ослабела. И хотя польские войска были отбиты с первого раза, и притом с большим уроном, но отряд, остававшийся в городе, решился воспользоваться малочисленностью прикрытия, и, действительно, сделавши вылазку, прорвался через цепь и успел соединиться почти в виду запорожцев. Бульба рвал на себе волоса с досады, что уже невозможно было уморить их всех голодом. Запорожцы сдвинулись в густую непроломную стену — маневр, всегда доставлявший им существенную выгоду, потому что тактика их соединяла азиатскую стремительность с европейскою крепостию. Неприятель, несмотря на то, что был вдвое сильнее, не был в силах удержать превосходства. Битва завязалась самая жаркая и кровопролитная. Тарас Бульба занимал одно из главных начальств, и три коронные полка, не в состоянии будучи удержать его стремительной атаки, готовы были отступить и предаться бегству, как вдруг он обратил все силы свои совершенно в другую сторону.

Он завидел в стороне отряд, стоявший, повидимому, в засаде. Он узнал среди его сына своего Андрия. Он отдал кое-какие наставления Остапу, как продолжать дело, а сам,

321

с небольшим числом, бросился, как бешеный, на этот отряд. Андрий узнал его издали, и видно было издали, как он весь затрепетал. Он, как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском. Силы Тараса были немногочисленны: с ним было только восемнадцать человек, но он ринулся с таким свирепством, с таким сверхъестественным стремлением, что ряды уступали со страхом перед этим разгневанным вепрем. Вряд ли тогда его можно было с чем-нибудь сравнить: шапки давно не было на его голове; волосы его развевались, как пламя, и чуб, как змея, раскидывался по воздуху; бешеный конь его грыз и кусал коней неприятельских; дорогой акшамет был на нем разорван; он уже бросил и саблю, и ружье и размахивал только одной ужасной, непомерной тяжести, булавой, усеянной медными иглами. Нужно было взглянуть только на лицо его, чтобы увидеть олицетворенное свирепство, чтобы извинить трусость Андрия, чувствовавшего свою душу не совсем чистою. Бледный, он видел, как гибли и рассеивались его поляки, он видел, как последние, окружавшие его, уже готовы были бежать, он видел, как уже некоторые, поворотивши коней своих, бросали ружья. „Спасите!“ кричал он, отчаянно простирая руки: „куда бежите вы? глядите: он один!“ Опомнившиеся воины на минуту остановились и в самом деле ободрились, увидевши, что их гонит только один с тремя утомленными козаками. Но напрасно силились бы они устоять против такой отчаянной воли. „Нет, ты не уйдешь от меня!“ кричал Тарас, поражая бегущих, начинавших думать, что они имеют дело с самим дьяволом. Отчаянный Андрий сделал усилие бежать, но поздно: ужасный отец уже был перед ним. Безнадежно он остановился на одном месте. Тарас оглянулся: уже никого не было позади его, все сотоварищи его полегли в разных местах поля. Их только было двое.

„Что, сынку?“ сказал Тарас Бульба, глянувши ему в очи.

322

Андрий был безответен.

„Что, сынку?“ повторил Тарас, „Помогли тебе твои ляхи?“

Андрий не произнес ни слова; он стоял, как осужденный.

„Так продать, продать веру? Проклят тот и час, в который ты родился на свет!“

Сказавши это, он глянул с каким-то исступленно-сверкающим взглядом по сторонам.

„Ты думал, что я отдам кому-нибудь дитя свое? Нет! Я тебя породил, я тебя и убью! Стой и не шевелись, и не проси у господа бога отпущения: за такое дело не прощают на том свете!“

Андрий, бледный, как полотно, прошептал губами одно только имя, но это не было имя родины, или отца, или матери: это было имя прекрасной полячки.

Тарас отступил на несколько шагов, снял с плеча ружье, прицелился... выстрел грянул...

Как хлебный колос, подрезанный серпом, как молодой барашек, почувствовавший смертельное железо, повис он головою и повалился на траву, не сказавши ни одного слова.

Остановился сыноубийца и думал: предать ли тело изменника на расхищение и поругание, чтобы хищные птицы растрепали его и сыромахи-волки расшарпали и разнесли его желтые кости, или честно погребсти в земле?

В это время подъехал Остап. „Батько!“ сказал он. Тарас не слышал.

„Батько, это ты убил его?“

„Я, сынку!“

Лицо Остапа выразило какой-то безмолвный упрек. Он бросился обнимать своего товарища и спутника, с которым двадцать лет росли вместе, жили пополам.

„Полно, сынку, довольно! Понесем мертвое тело, похороним!“ сказал Тарас, который в то время сжал в груди своей подступавшее едкое чувство.

323

Они взяли тело и понесли на плечах в обгорелый лес, стоявший в тылу запорожских войск, и вырыли саблями и копьями яму.

Тарас оставил копье и взглянул на труп сына. Он был и мертвый прекрасен: мужественное лицо его, недавно исполненное силы и непобедимого для жен очарования, еще сохраняло в себе следы их; черные брови, как траурный бархат, оттеняли его побледневшие черты. „Чем бы не козак был?“ сказал Тарас: „и станом высокий, и чернобровый, и лицо, как у дворянина, и рука была крепка в бою — пропал! пропал без славы!...“

Труп опустили, засыпали землею, и чрез минуту уже Тарас размахивал саблею в рядах неприятельских, как ни в чем не бывало. Разница в том только, что он бился с большим исступлением, сгорая желанием отмстить смерть сына. Прибывший в то время его собственный полк, под начальством Товкача, доставил ему значительный перевес. Он наконец узнал, кто был виною отступничества его сына, и положил, во что бы ни стало, взять город. И он бы исполнил это. Свирепый, он бы протек, как смерть, по его улицам. Он бы вытащил ее своею железною рукою, ее, обворожительную, нежную, блистающую; свирепо повлек бы ее, схвативши за длинные, обольстительные волосы, и его кривая сабля сверкнула бы у ее голубиного горла... Но одно непредвиденное происшествие остановило его на пути непримиримой мести.

VI.

В запорожское войско пришло известие, что Сеча взята, разорена татарами и бо́льшая часть остававшихся запорожцев забрана в плен, вместе с несколькими пушками. В подобных случаях обыкновенно козаки старались, не теряя

324

времени, настигнуть хищников на возвратной их дороге и перехватить добычу, потому что тремя неделями позже уже этого сделать было невозможно, и пленные козаки могли вдруг очутиться на рынках Великой Азии. Кошевой положил, и мнение его подкрепили прочие чины, итти на помощь немедленно, рассуждая, что уже довольно они отмстили за измену полякам и смерть гетманов, и что опустошенные поля будут помнить, как гостили на них запорожцы. На это изъявил согласие и Бульба, хотя ему чрезвычайно хотелось взять город. Уже он отправился, чтобы отдать приказ вьючить коней и мазать телеги, как вдруг остановился и сказал: „Я хотел спросить еще об одном у тебя, атаман! Ведь, кажется, в неприятельском войске есть наших человек тридцать в плену?“

„Я посылал просить размена — не соглашаются.“

„Так мы, стало-быть, их и оставим так?“

„Что-ж делать.“

„Как! чтобы они опять замучили их?“

„А что-ж делать!“ отвечал кошевой: „ведь помочь нельзя; хоть и останемся, то не одолеем, а между тем и свое прогуляем: татарва не станет ожидать нас.“

„Так, стало-быть, пусть еретичное поганство, как хочет, так и ругается над христианскою верою?“

Кошевой пожал плечами.

„А мне кажется, атаман, так не бывать этому.“

„А отчего-ж бы не бывать?“

„Да так: я уже знаю.“

„Ова, как важно!“ сказал кошевой, прижавши пальцем золу в своей люльке.

„Слышали ли вы, панове, что кошевой хочет сделать?“ сказал Бульба, выходя от кошевого и обращаясь к запорожцам. „Он хочет, чтобы мы теперь же отправились на Сечу, а товарищей, тех, что попались в плен неприятелю, так бы и оставили, чтобы их замучило поганое еретичество. Что вы скажете на это?“

325

„Не послушаем мы кошевого!“ сказала в один голос часть запорожцев, отделилась и стала на стороне. Их было около тысячи человек.

Кошевой вышел. Он уже слышал волнение, которое произвел неугомонный Бульба. „Чего вы хотите? Из чего подняли вы такой гвалт?“ закричал он грозно.

„Мы не хотим итти на Сечу! Мы остаемся здесь!“ кричала толпа.

„Что вы? сдурели? Я вас, чортовы дети, перевяжу всех!“

„Какую он может иметь власть?“ сказал Тарас, обращаясь к запорожцам: „Мы — вольные козаки!“

„А что-ж? мы вольные козаки!“ говорили запорожцы.

„Дам я вам вольных! Вы где вольные? на Сече. Вот там вы вольные! Там вы можете снять с меня достоинство, связать меня и убить, и всё, что хотите; а тут вы ни слова. Знаете ли вы, что такое военное право? А ты что тут заводишь бунт?“ сказал он, обращаясь к Бульбе.

„Нет, я не бунт чиню, а исполняю долг христианский!“ хладнокровно отвечал Тарас: „Я стою за права наши, ибо мы должны защищать христианскую кровь.“

„Я тебя, старый чорт, присмыкну к обозу.“

„А ну, попробуй!“

„Слушайте, пане-браты!“ сказал кошевой, несколько смягчивши речь: „За что же вы оставляете тех своих товарищей, которых на Сече забрала татарва в полон? Или вы думаете, что татары поступят лучше, чем ляхи?“

„То татарва, а то ляхи — другое дело“, отвечал Бульба: „Еще у бусурмена есть совесть и страх божий, а у католичества и не было, и не будет. Постойте, хлопцы, и я скажу. Что, если бы вы попалися в плен, да начали бы с вас живых драть кожу или жарить на сковродах? Что бы вы тогда сказали? А из ваших земляков, из товарищей, из тех, что должны до последней крови защищать, из тех товарищей ни один бы не захотел подать руку помощи, — что бы вы тогда сказали?“

326

„А что́ бы сказали?“ произнесли некоторые: „сказали бы: вы помои, а не запорожцы!“ Заметно было, что слова Тараса сильно потрясли их.

„Стойте, хлопьята, и я скажу!“ кричал атаман: „Ну, скажите, панове-браты, куда ваш ум делся? Посудите сами, где вам управиться с такими неприятелями? Их больше десяти тысяч, а вас, может быть, две. Ведь пропадете все на месте!“

„Пропадать, так пропадать!“ сказал Бульба.

„Оставайтеся же тут, если уже так захотели своей погибели! А те, которые разумнее вас, гайда в дорогу!“

„Вы делайте свое, а мы будем делать свое!“ сказал Бульба.

Обе стороны неподвижно стали одна против другой и минуту сохраняли мертвое молчание.

Наконец, стоявшие в первых рядах поседевшие запорожцы, утупив глаза в землю, начали говорить: „Оно, конечно, если рассудить по справедливости, то и вы исполняете честь лыцарскую, и мы поступаем по лыцарскому обычаю. На то и живет человек, чтобы защищать веру и обычай. Притом жизнь такое дело, что если о ней сожалеть, то уже не знаем, о чем не жалеть. Скоро будем жалеть, что бросили жен своих. Нужно же попробовать, что такое смерть. Ведь пробовали всякие невзгоды в жизни. В том и другом случае мы не должны питать друг против друга никакой неприязни. Мы все запорожцы, все из одного гнезда, всех нас вспоила Сеча, все мы братья родные... Спрашиваем каждого: не имеет ли против нас какого неудовольствия?“

„Никакого! всегда были довольны!“ закричали все в один голос.

„Ну, так пусть же на расставаньи — что будет впредь, то бог один знает; может-быть, ни один из нас уже не увидит дружка дружку, — так поцелуемся все.“

327

И две тысячи войска перецеловались с двумя тысячами. Кошевой обнял Тараса.

„Ну, прощайте же, паны-браты, молодцы! Дай, же, боже, чтобы всё было так, как богу угодно! Если мы положим головы, то вы расскажете про нас, что такие-то гуляки не даром жили. Если же вы поляжете и примете честную смерть, то мы поведаем, чтобы знала вся Украйна, да и другие земли, что были такие молодцы, которые и веру Христову знали оборонять, да и товарищество уважали. Прощайте! пусть благословение божие будет и с вами и с нами!“ Обе половины войска соединились вместе, чтобы не дать узнать неприятелю о своем разделении, и отступили к обгорелому монастырю, у подошвы которого был глубокий яр. Удалявшаяся половина с кошевым атаманом опустилась по скату горы и яром, невидимая неприятелем, пробиралась в тишине и молчании. Стоявший на высоте отряд польского войска не мог не заметить некоторого движения в войсках запорожских и уже решился было в тот же час сделать нападение, но французский артиллерист и инженер, служивший в польских войсках, большой знаток военного дела, остановил их, сказавши: „Нет, нет, господа! это не то, что вы думаете: это больше ничего, как самая дьявольская засада. О, этот народ, запороги!“ сказал он, положивши палец на свой ястребиный нос, при чем голос его, дотоле хриплый, пискнул дискантом: „этот народ, запороги, хитер, как сам чорт, или как капитан-дьявол.“

„Ну, панове молодцы!“ сказал Бульба по удалении войска: „теперь пришла нам пора показать честь запорожскую. Глядите же: если придется до того, что уже не можно будет стоять против бусурменов, то, панове, чтобы все полегли на месте, чтобы ни один не остался вживе, чтобы все, как добрые товарищи, покотом улеглись в одной могиле. Теперь, перед великим часом, выпьем, паны-браты, горелки, потому что судьба наша теперь похожа на свадьбу, на которой должен веселиться всякий человек.“

328

Пятьдесят козаков отправились к обозам и вынули баклажки, готовясь отправлять должность виночерпиев. Две тысячи козаков подставили свои рукавицы.

„Прежде всего, паны-браты“, сказал Бульба, поднявши вверх свою рукавицу: „долг велит выпить за веру Христову! Чтобы пришло, наконец, такое время, чтобы по всему свету разошлась она и все бусурмены поделались бы наконец христианами. Да за одним уже разом и за Сечь, чтобы долго, долго она стояла на гибель всему бусурманству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один другого лучше, один другого лучше. Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу, чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, что не постыдили товарищества и не выдали своих. Итак, панове-браты, чтобы как эта горелка играет и шибает пузырями, так бы и мы шли на смерть. Ну-те, разом за веру!“

„За веру!“ повторили ближние ряды, подняв вверх рукавицы.

„За веру!“ подхватили дальние.

„За Сечь!“ сказал Бульба, подняв снова рукавицу.

„За Сечь!“ грянули ближние. „За Сечь!“ отозвалось в дальних.

„За славу и за всех христиан, какие живут на божьем свете!“

„За славу и христиан!“ повторили ближние. „За славу и христиан!“ повторили дальние.

„Теперь на коней, хлопьята!“

Все очутились на конях и выехали вместе стройною кучею. Все дышали силою, свыше естественной. Это не был дикий энтузиазм, порожденный отчаянием: это было что-то совершенно другое. Какое-то вдохновение веселости, какой-то трепет величия ощущался в сердцах этой гульливой и храброй толпы. Их черные и седые усы величаво опускались вниз; их лица были исполнены уверенности. Каждое движение

329

их было вольно и рисовалось. Вся конная колонна ударила на неприятеля твердо, не совокупляя всей своей силы, но как будто веселясь и играя своим положением. Под свист пуль выступали они, как под свадебную музыку. Без всякого теоретического понятия о регулярности, они шли с изумительною регулярностию, как будто бы происходившею от того, что сердца их и страсти били в один такт единством всеобщей мысли. Ни один не отделялся; нигде не разрывалась эта масса. Польские войска, которые было приняли их с стремительным упорством, начали отступать, пораженные робостию и думая, не сверхъестественная ли какая сила начала помогать козакам. Лучшие распоряжения армии были совершенно уничтожены этою разрушительною силою. Вся эта конная толпа неслась как-то вдохновенно, не изменяясь, не охлаждая, не увеличивая своего пыла. Это была картина, и нужно было живописцу схватить кисть и рисовать ее. Французский инженер, который был истинный в душе артист, бросил фитиль, которым готовился зажигать пушки, и, позабывшись, бил в ладони, крича громко:„Браво, месье запороги!“

Около двух тысяч человек неприятеля было убито и столько же рассыпалось и обратилось в бегство. Свежее новоприбывшее войско остановилось как бы в недоумении. Запорожцы, с своей стороны, не решались итти далее. В виду самого неприятеля, взяли они оставленные пушки, часть обоза с провиантом и отступили так же страшно, в таком же точно порядке, к обгоревшему монастырю, которого положение чрезвычайно благоприятствовало укрытию. Бульба пировал вместе с запорожцами после такой славной битвы; но, когда обсмотрел и перечел ряды свои, их оставалось всего только не больше тысячи. Между тем новые войска приходили беспрестанно на помощь, и если что спасло его от неприятельского нападения, так это глубокая догадка французского инженера, заставлявшего опасаться скрытого множества запорожцев.

330

Между тем Бульба узнал, что запорожские пленники отправлены с конвоем по варшавской дороге. В голове его тотчас родилась мысль перехватить их. Объявивши об этом войску, он начал тайно готовиться к отступлению. Целый день козаки мазали дегтем свои телеги, чтобы не скрыпели; большую половину пушек закопали в землю, чтобы они не могли достаться неприятелю, и продолжали беспрестанную перестрелку. Часть запорожцев скинула с себя верхнюю одежду; из нее поделали чучел и расставили на стенах монастырских везде, где была стража. За монастырем они нашли дорогу, о которой, по всем вероятностям, ничего не знали неприятели. Она продиралась между двумя рытвинами и была совершенно завалена изрубленным лесом и пеплом. Пользуясь глубоким мраком ночи, они тронулись, потянулись гужом со всем обозом, продирались около пяти верст и, наконец, пробрались на чистое поле, где совершенно уже не было видно неприятеля. Запорожцы приударили коней и понеслись. Еще полчаса времени — и они бы, верно, встретили своих закованных земляков. Они бы имели еще достаточное время броситься на проселочную дорогу и, благодаря быстроте татарских коней, может быть, Сеча увидела бы вновь своих славных защитников. Но, как нарочно, польские войска вздумали сделать нападение на монастырь. Дальновидный инженер искусно зажег лес, к нему примыкавший, уверяя, что все будут иметь славное жаркое из козачьей дичи. Но глубокая тишина изумила их. Изумление еще более увеличилось, когда они увидели, вместо замеченных ими издали запорожцев, одни чучела. По всем признакам они видели, что запорожцев было небольшое число. Это увеличило их досаду, и начальствовавший войсками, человек запальчивый, в ту же минуту отдал приказ устремиться на преследование. Если бы Бульба не выбрался так громоздко, то он мог бы быть до сих пор гораздо далее и тем, может-быть, ускользнуть от преследования. Но он пожалел оставить несколько пушек, а чрез несколько минут увидел

331

подымавшуюся пыль от многочисленного, с двух сторон шедшего войска. „Вишь, чорт побери! ляхи пронюхали“, сказал он, выпустив изо рта люльку, которую уже начал было курить с величайшим спокойствием.

Видя невозможность дальнейшего отступления от такого множества, он, с обыкновенным своим хладнокровием, дал повеление сдвинуть обоз в кучу и окружить его несколькими рядами запорожцев. Этот маневр считался совершенством козацкой тактики и возбуждал всегда удивление даже в самых глубоких теоретиках тогдашнего военного искусства. Его цель состояла в том, чтобы скрыть тыл. Тут козаки никогда не были побеждаемы: окружая обоз непроломною стеною, они со всех сторон были обращены лицом к неприятелю. Пушки доставили им большую выгоду, не допуская их к близкой схватке и не утомляя чрез это их рядов, тем более, что неприятель, желая скорее настигнуть, отправился налегке. Войска польские, всегда отличавшиеся нетерпеливостию, уже готовы были бросить, если бы одна оплошность со стороны запорожцев не облегчила их. В это время Остап, выстрелявший на своей стороне все пушечные заряды, увлекаемый пылкостию и негодуя на бездейственное положение, отделился немного подалее от обоза, вступил в мелкую перестрелку, а потом и в рукопашную битву. Его свирепое мужество рассеяло часть рядов неприятельских, но скоро он был схвачен стиснувшим его множеством, и старый Тарас видел собственными глазами, как он поднят несколькими руками, связан толстыми веревками и уведен в толпу. Желание подать помощь и освободить любимого сына заставило его позабыть важность своего поста. Он отделился вместе с большею частию запорожцев от обоза и ударил в средину неприятеля, где полагал находившимся Остапа. Запорожцы совершенно затерялись в толпе, разделенные толпою. Каждый должен был действовать отдельно, и нужно было видеть, как каждый из них ворочался, как молния, на все стороны, действуя и саблей и ружейным

332

прикладом, и нагайкою, и кием. Каждый видел перед собою смерть и старался только подороже продать свою жизнь. Бульба, как гигант какой-нибудь, отличался в общем хаосе. Свирепо наносил он свои крепкие удары, воспламеняясь более и более от сыпавшихся на него. Он сопровождал всё это диким и страшным криком, и голос его, как отдаленное ржание жеребца, переносили звонкие поля. Наконец, сабельные удары посыпались на него кучею; он грянулся, лишенный чувств. Толпа стиснула и смяла, кони растоптали его, покрытого прахом. Ни один из запорожцев не остался в живых: все полегли на месте. И ни один живой трофей не был свидетелем победы, одержанной польскими войсками.

VII.

„Долго же я спал!“ говорил Бульба, осматривая углы избенки, в которой он лежал, весь израненный и избитый. „Спал ли я это, или наяву видел?“

„Да, чуть было ты навеки не заснул!“ отвечал сидевший возле него Товкач, лицо которого одну минуту только блеснуло живостью и опять погрузилось в обыкновенное свое хладнокровие.

„Добрая была сеча! Как же это я спасся? Ведь, кажется, я совсем был под сабельными ударами, и что было далее, я уже ничего не помню...“

„Об том нечего толковать, как спасся; хорошо, что спасся.“

Товкач был один из тех людей, которые делают дела молча и никогда не говорят о них.

На бледном и перевязанном лице Бульбы видно было усилие припомнить обстоятельства. „А что же сын мой?.. что Остап? И он лег также вместе с другими и заслужил честную могилу?“

333

Товкач молчал.

„Что-ж ты не говоришь? Постой! помню, помню: я видел, как скрутили назад ему руки и взяли в плен нечестивые католики — и я не высвободил тебя, сын мой! Остап мой! изменила наконец сила!“ Морщины сжались на лбу его, и раздумье крепко осенило лицо, покрытое рубцами.

„Молчи, пан Тарас. Чему, быть, тому быть. Молчи да крепись: еще нам больше ста верст нужно проехать.“

„Зачем?“

„Затем, что тебя теперь ищет всякая дрянь. Знаешь ли ты, что за твою голову, если кто принесет ее, тому дадут 2000 червонцев?“

Но Тарас не слышал речей Товкача. „Сын мой, Остап мой!“ говорил он: „я не высвободил тебя!“

И прилив тоски повергнул его в беспамятство. Товкач оставался целый день в избе; но с наступлением ночи он увез бесчувственного Тараса. Увернув его в воловую кожу, уложил в ящик на подобие койки, укрепил поперек седла и пустился во всю прыть на татарском бегуне. Пустынные овраги и непроходимые места видели его, летевшего с тяжелою своею ношею. Товкач боялся встреч и преследований, и хотя уже он был на степи, которой хозяевами более других могли считаться запорожцы, но тогдашние границы были так неопределенны, что каждый мог прогуляться на нехранимой земле, как на своей собственности. Он не хотел везти Тараса в его хутор, почитая там его менее в безопасности, нежели на Запорожьи, куда он теперь держал путь свой. Он был уверен, что встреча с прежними товарищами, пирушки и новые битвы оживят его скорее и развлекут его. Он, действительно, не обманулся. Железная сила Тараса взяла верх, несмотря на то, что ему было шестьдесят лет; через две недели он уже поднялся на ноги. Но ничто не могло развлечь его. Повидимому, самые пиршества запорожцев казались ему чем-то едким. С ним неразлучно было то время, которому еще и двух месяцев не

334

прошло, — то время, когда он гулял с своими сыновьями, еще крепкими, свежими, исполненными сил — и на этом, дотоле ничем не колеблемом лице, прорывалась раздирающая горесть, и он тихо, понурив голову говорил: „Сын мой! Остап мой!“

Запорожцы собирались на морскую экспедицию. Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее; видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она видела не мало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо очкуров и опоясывали ими запачканные свои свитки. Долго еще после находили в тех местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских глубинах; но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с двенадцатью боченками, набитыми цехинами. Но всё это уже не занимало Тараса. Неподвижный сидел он на берегу, шевеля губами и произнося: „Остап мой, Остап мой!“ Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за другою.

————

Когда жид Янкель, который в то время очутился в городе Умани и занимался какими-то подрядами и сношениями с тамошними арендаторами, — когда жид Янкель молился,

335

накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его встретили стоявшего назади Бульбу. Жиду прежде всего бросились в глаза 2000 червонных, которые были обещаны за его голову; но он тут же устыдился своей корысти и силился подавить в себе эту вечную мысль о золоте, которая, как червь, обвивает душу жида.

„Слушай, Янкель!“ сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. „Я спас твою жизнь, теперь ты сделай мне услугу!“ Лицо жида несколько поморщилось. „Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не сделать?“

„Не говори ничего. Вези меня в Варшаву!“

„В Варшаву? как, в Варшаву?“ сказал Янкель. Брови и плечи его поднялись вверх от изумления.

„Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву! Что бы ни было, а я хочу еще раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.“

„Как можно такое говорить?“ говорил жид, расставив пальцы обеих рук своих: „Разве пан не слышал, что уже...“

„Знаю, знаю всё: за мою голову дают 2000 червонных. Знают же они, дурни, цену ей! Я тебе двенадцать дам. Вот тебе 2000 сейчас!“ — при этом Бульба высыпал из кожаного гамана 2000 червонных — „а остальные, как ворочусь.“ Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.

„Славная монета!“ сказал он, вертя один из них в своих пальцах и пробуя на зубах.

„Я бы не просил тебя. Я бы сам, может-быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи. Ибо я не горазд на выдумки. А вы, жиды, на то уже и созданы. Вы хоть чорта проведете. Вы знаете все штуки. Вот для чего я пришел к тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!“

„А как же, вы думаете, мне спрятать пана?“

336

„Да уж вы, жиды, знаете, как: в порожнюю бочку, или там во что-нибудь другое.“

„Как можно в бочку? Всяк подумает, что горелка!“

„Ну, что-ж? То и хорошо.“

„Как хорошо? Ах, боже мой! как можно эдакое говорить! Разве пан не знает, что бог на то создал горелку, чтобы ее всякий пробовал? Там всё такие ласуны, что боже упаси. А особливо военный народ: будет бежать верст пять за бочкою, продолбит как раз дырочку, тотчас увидит, что не течет, и скажет: „жид не повезет порожнюю бочку; верно, тут есть что-нибудь.“

„Ну, так положи меня в воз с рыбою.“

„Ох, вей мир! не можно; ей богу, не можно! Там везде по дороге люди голодные, как собаки; раскрадут, как ни береги, и пана нащупают.“

„Так вези меня хоть на чорте, только вези!“

„Стойте, стойте! Теперь возят по дорогам много кирпичу. Там строят какие-то крепости. Пан пусть ляжет на дне воза, а верх я закладу кирпичом. Пан здоровый и крепкий с виду и потому ему ничего, что будет тяжеленько; а я сделаю в возу снизу дырочку, чтобы кормить пана.“

„Делай, как хочешь, только вези!“

И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные, курчавые пейсики его развевались из-под яломка, по мере того, как он подпрыгивал на лошади.

VIII.

В то время, когда происходило описываемое событие, на пограничных местах не было еще никаких таможенных чиновников и объездчиков, этой страшной грозы предприимчивых

337

людей, и потому всякий мог везти, что ему вздумалось. Если же кто и производил обыск и ревизовку, то делал это большею частию для своего собственного удовольствия, особливо, если на возу находились заманчивые для глаз предметы и если его собственная рука имела порядочный вес и тяжесть. Но кирпич не находил охотников и въехал беспрепятственно в главные городские ворота. Бульба, в своей тесной клетке, мог только слышать шум, крики возниц, и больше ничего. Янкель, подпрыгивая на своем коротком, запачканном пылью, рысаке, поворотил, сделавши несколько кругов, в темную узенькую улицу, носившую название Грязной и вместе Жидовской, потому что здесь действительно находились жиды почти со всей Варшавы. Эта улица чрезвычайно походила на вывороченную внутренность заднего двора. Солнце, казалось, не заходило сюда вовсе. Совершенно почерневшие деревянные домы со множеством протянутых из окон жердей увеличивали еще более мрак. Изредка краснела между ними кирпичная стена, но и та уже во многих местах превращалась совершенно в черную. Иногда только вверху ощекотуренный кусок стены, обхваченный солнцем, блистал нестерпимою для глаз белизною. Тут всё состояло из сильных резкостей: трубы, тряпки, шелуха, выброшенные разбитые чаны. Всякий, что было только у него негодного, швырял на улицу, доставляя прохожим возможные удобства питать все чувства свои этою дрянью. Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через улицу из одного дома в другой, на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь. Иногда довольно смазливенькое личико еврейки, убранное потемневшими бусами, выглядывало из ветхого окошка. Куча жиденков, запачканных, оборванных, с курчавыми волосами, кричала и валялась в грязи. Рыжий жид с веснушками по всему лицу, делавшими его похожим на воробьиное яйцо, выглянул из окна, тотчас заговорил

338

с Янкелем на своем тарабарском наречии, и Янкель тотчас въехал в один двор. По улице шел другой жид, остановился, вступил тоже в разговор, и когда Бульба выкарабкался, наконец, из-под кирпича, он увидел трех жидов, говоривших с большим жаром.

Янкель обратился к нему и сказал, что всё будет сделано, что его Остап сидит в городской темнице, и хотя трудно уговорить стражей, но, однако ж, он надеется доставить ему свидание.

Бульба вошел вместе с тремя жидами в комнату.

Жиды начали опять говорить между собою на своем непонятном языке. Тарас поглядывал на каждого из них. Что-то, казалось, сильно потрясло его. На грубом и равнодушном лице его вспыхнуло какое-то сокрушительное пламя надежды, надежды той, которая посещает иногда человека в последнем градусе отчаяния. Старое сердце его начало сильно биться, как будто у юноши.

„Слушайте, жиды!“ сказал он, и в словах его было что-то восторженное. „Вы всё на свете можете сделать, выкопаете хоть из дна морского, и пословица давно уже говорит, что жид самого себя украдет, когда только захочет украсть. Освободите мне моего Остапа! Дайте случай убежать ему от дьявольских рук. Вот я этому человеку обещал двенадцать тысяч червонных — я прибавляю еще двенадцать. Все, какие у меня есть, дорогие кубки и закопанное в земле золото, хату и последнюю одежду продам и заключу с вами контракт на всю жизнь, с тем, чтобы всё, что ни добуду на войне, делить с вами пополам!“

„О, не можно, любезный пан! не можно!“ сказал со вздохом Янкель.

„Нет, не можно!“ сказал другой жид.

Все три жида взглянули один на другого.

„А попробовать?“ сказал третий, боязливо поглядывая на двух других: „Может быть, бог даст.“

339

Все три жида заговорили по-немецки. Бульба, как ни наострял свой слух, ничего не мог отгадать. Он слышал только часто произносимое слово „Мардохай“ и больше ничего.

„Слушай, пан!“ сказал Янкель: „нужно посоветоваться с таким человеком, какого еще никогда не было на свете. У, у! то такой мудрый, как Соломон, и когда он ничего не сделает, то уже никто на свете не сделает. Сиди тут! вот ключ! и не впускай никого!“ Жиды вышли на улицу.

Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот грязный жидовский проспект. Три жида остановились посредине улицы и стали говорить довольно азартно. К ним присоединился скоро четвертый, наконец и пятый. Он слышал опять повторяемое: „Мардохай, Мардохай.“ Жиды беспрестанно посматривали в одну сторону улицы. Наконец, в конце ее, из-за одного дрянного дома показалась нога в жидовском башмаке, и замелькали фалды полукафтанья. „А! Мардохай! Мардохай!“ закричали все жиды в один голос. Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною верхнею губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв спешили рассказывать ему, при чем Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардохай размахивал руками, слушал, перебивал речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман руку и вынимал какие-то побрякушки, при чем показывал прескверные свои панталоны. Наконец, все жиды подняли такой крик, что жид, стоявший на стороже, должен был давать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, — но, вспомнивши, что жиды не могут иначе рассуждать, как на улице, и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.

Минуты две спустя, жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и

340

сказал: „Когда мы да бог захочет сделать, то уже будет так, как нужно.“

Тарас поглядел на этого Соломона, какого еще не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была просто страшилище. Толщина ее, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.

Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он чувствовал в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в лихорадочном состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий, как дуб: он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при каждой новой жидовской фигуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии пробыл он, наконец, весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на час от небольшого окошка на улицу. Наконец, уже ввечеру поздо показался Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло.

„Что? удачно?“ спросил он их с нетерпением дикого коня.

Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но всё же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.

„О, любезный пан!“ сказал Янкель: „теперь совсем не можно! ей богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет.

341

Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете, но бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.“

Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.

„А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так, чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются и один левентар обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья! Ой вей мир, что это за корыстный народ! и между нами таких нет. 50 червонцев я дал каждому, а левентару...“

„Хорошо. Веди меня к нему!“ произнес Тарас решительно, и вся твердость возвратилась в его душу. Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным графом, приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и разостлал его на лавке, для Бульбы. Янкель лег на полу, на таком же тюфяке. Рыжий жид выпил небольшую чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в своих чулках и башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился с своею жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое жиденков, как две домашние собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас не спал. Он сидел неподвижен и слегка барабанил пальцем по столу. Он держал во рту люльку и пускал дым, от которого жид спросонья чихал и заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо успело тронуться бледным предвестием зари, он уже толкнул ногою Янкеля. „Вставай жид, и давай твою графскую одежду!“

В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную шапочку — и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его щеках, и самые рубцы придавали ему что-то

342

повелительное. Одежда, убранная золотом, очень шла к нему.

Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не показывалось в городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевшему вид сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с одной стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная, узкая башня, на верху которой торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество разных должностей. Тут были и казармы, и тюрьма, и даже уголовный суд. Наши путники вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или крытого двора. Около тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая дверь, перед которой сидевшие двое часовых играли в какую-то игру, состоявшую в том, что один другого бил двумя пальцами по ладони. Они мало обратили внимания на пришедших и поворотили головы только тогда, когда Янкель сказал: „Это мы, слышите, паны, это мы.“

„Ступайте!“ говорил один из них, отворяя одною рукою дверь, а другую подставляя своему товарищу для принятия от него ударов.

Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел их в такую же залу, с маленькими окошками вверху. „Кто идет?“ закричало несколько голосов, и Тарас увидел порядочное количество гайдуков в полном вооружении. „Нам никого не велено пускать.“

„Это мы!“ кричал Янкель: „ей богу, мы, ясные паны!“ Но никто не хотел слушать. К счастию, в это время подошел какой-то толстяк, который, по всем приметам, казался начальником, потому что ругался сильнее всех.

„Пан, это ж мы. Вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить.“

„Пропустите, сто дьяблов чортовой матке! И больше никого не пускайте. Да саблей чтобы никто не скидал и не собачился на полу...“

343

Продолжения красноречивого приказа уже не слышали наши путники. „Это мы, это я, это свои!“, говорил Янкель, встречаясь со всяким.

„А что, можно теперь?“ спросил он одного из стражей, когда они наконец подошли к тому месту, где коридор уже оканчивался.

„Можно, только не знаю, пропустят ли вас в самую тюрьму. Теперь уже нет Яна: вместо его стоит другой“, отвечал часовой.

„Ай, ай!“ произнес тихо жид: „это скверно, любезный пан!“

„Веди!“ произнес упрямо Тарас. Жид повиновался.

У дверей подземелья, оканчивавшихся кверху острием, стоял гайдук, с усами в три яруса. Верхний ярус усов шел назад, другой прямо вперед, третий вниз, что делало его очень похожим на кота.

Жид съежился в три погибели и почти боком подошел к нему. „Ваша ясновельможность! ясновельможный пан!“

„Ты, жид, это мне говоришь?“

„Вам, ясновельможный пан.“

„Гм... а я просто гайдук!“ сказал трех-ярусный усач с повеселевшими глазами.

„А я, ей богу думал, что это сам воевода. Ай-ай-ай!..“ При этом жид покрутил головою и расставил пальцы. „Ай, какой важный вид! Ей богу, полковник! совсем полковник! Вот еще бы только на палец прибавить, то и полковник! Нужно бы пана посадить на жеребца, такого скорого, как муха, да и пусть муштрует полки!“

Гайдук поправил нижний ярус усов своих, при чем глаза его совершенно развеселились.

„Что за народ военный!“ продолжал жид: „ох, вей мир, что за народ хороший! Шнуречки, бляшечки... так от них блестит, как от солнца; а цурки, где только увидят военных... ай-ай!“ Жид опять покрутил головою.

Гайдук завил рукою верхние усы и пропустил сквозь зубы звук, несколько похожий на лошадиное ржание.

344

„Прошу пана оказать услугу!“ произнес жид: „Вот князь приехал из чужого края, хочет посмотреть на козаков. Он еще с роду не видел, что это за народ козаки.“

Появление иностранных графов и баронов было в Польше довольно обыкновенно: они часто были завлекаемы единственно любопытством посмотреть этот почти полуазиатский угол Европы. Московию и Украйну они почитали уже находящимися в Азии. И потому гайдук, поклонившись довольно низко, почел приличным прибавить несколько слов от себя:

„Я не знаю, ваша ясновельможность“, говорил он: „зачем вам хочется смотреть их. Это собаки, а не люди. И вера у них такая, что никто не уважает.“

„Врешь ты, чортов сын!“ сказал Бульба: „сам ты собака! Как ты смеешь говорить, что нашу веру не уважают? Это вашу еретичную веру не уважают!“

„Эге-ге!“ сказал гайдук: „а я знаю, приятель, кто ты: ты сам из тех, которые уже сидят у меня. Постой же, я позову сюда наших.“

Тарас увидел свою неосторожность, но упрямство и досада помешали ему подумать о том, как бы исправить ее. К счастию, Янкель в ту же минуту успел подвернуться.

„Ясновельможный пан! как же можно, чтобы граф да был козак? А если бы он был козак, то где бы он достал такое платье и такой вид графский?“

„Рассказывай себе!“ и гайдук уже растворил было широкий рот свой, чтобы крикнуть.

„Ваше королевское величество! молчите! Молчите, ради бога!“ закричал Янкель. „Молчите! мы уж вам за это заплатим так, как еще никогда и не видели: мы дадим вам два золотых червонца.“

„Эге! два червонца! Два червонца мне ни по чем. Я цырюльнику даю два червонца за то, чтобы мне только половину бороды выбрил. Сто червонных давай, жид!“ Тут

345

гайдук закрутил верхние усы. „А как не дашь ста червонных, сейчас закричу!“

„И на что бы так много?“ горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой. Но он счастлив был, что в его кошельке не было более и что гайдук далее ста не умел считать. „Пан! пан! уйдем скорее! Видите, какой тут нехороший народ!“ сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги, как бы жалея о том, что не запросил более.

„Что-ж ты, чортов гайдук“, сказал Бульба: „деньги взял, а показать и не думаешь? Нет, ты должен показать. Уж когда деньги получил, то ты не в праве теперь отказать.“

„Ступайте, ступайте к дьяволу! а не то я сию минуту дам знать, и вас тут... Уносите ноги, говорю я вам, скорее!“

„Пан! пан! пойдем! ей богу, пойдем! Цур им! Пусть им приснится такое, что плевать нужно!“ кричал бедный Янкель.

Бульба медленно, потупив голову, оборотился и шел назад, преследуемый укорами Янкеля, которого ела грусть при мысли о даром потерянных червонцах.

„И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, боже мой! боже милосердый!“

Но неудача эта гораздо более имела влияния на Бульбу. Она выражалась пожирающим пламенем в его глазах.

„Пойдем!“ сказал он вдруг, как бы встряхнувшись: „пойдем на площадь. Я хочу посмотреть, как его будут мучить.“

„Ой пан, зачем ходить? Ведь нам этим не помочь уже.“

„Пойдем!“ упрямо сказал Бульба, и жид, как нянька, вздыхая, побрел вслед за ним.

Площадь, на которой долженствовала производиться казнь, не трудно было отыскать: народ валил туда со всех

346

сторон. В тогдашний грубый век это составляло одно из занимательнейших зрелищ не только для черни, но и для высших классов. Множество старух, самых набожных, множество молодых девушек и женщин, самых трусливых, которым после всю ночь грезились окровавленные трупы, которые кричали спросонья так громко, как только может крикнуть пьяный гусар, не пропускали, однако же, случая полюбопытствовать. „Ах, какое мученье!“ кричали из них многие с истерическою лихорадкою, закрывая глаза и отворачиваясь; однако же простаивали иногда довольное время. Иной, и рот разинув, и руки вытянув вперед, желал бы вскочить всем на головы, чтобы оттуда посмотреть повиднее. Из толпы узких, небольших и обыкновенных голов высовывал свое толстое лицо мясник, наблюдал весь процесс с видом знатока и разговаривал односложными словами с оружейным мастером, которого называл кумом, потому что в праздничный день напивался с ним в одном шинке. Иные рассуждали с жаром, другие даже держали пари; но бо́льшая часть была таких, которые на весь мир и на всё, что ни случается в свете, смотрят, ковыряя пальцем в своем носу. На переднем плане, возле самых усачей, составлявших городовую гвардию, стоял молодой шляхтич, или казавшийся шляхтичем, в военном костюме, который надел на себя решительно всё, что у него ни было, так что на его квартире оставалась только изодранная рубашка да старые сапоги. Две цепочки, одна сверх другой, висели у него на шее с каким-то дукатом. Он стоял с коханкою своею, Юзысею, и беспрестанно оглядывался, чтобы кто-нибудь не замарал ее шелкового платья. Он ей растолковал совершенно всё, так что уже решительно не можно было ничего прибавить. „Вот это, душечка Юзыся“, говорил он: „весь народ, что вы видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут казнить преступников. А вот тот, душечка, что, вы видите, держит в руках секиру и другие инструменты, то палач, и он будет казнить. И как

347

начнет колесовать и другие делать муки, то преступник еще будет жив; а как отрубят голову, то он, душечка, тотчас и умрет. Прежде будет кричать и двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого, что у него, душечка, уже больше не будет головы.“ И Юзыся всё это слушала со страхом и любопытством. Крыши домов были усеяны народом. Из слуховых окон выглядывали престранные рожи в усах и в чем-то похожем на чепчики. На балконах, под балдахинами, сидело аристократство. Хорошенькая ручка смеющейся, блистающей, как белый сахар, панны держалась за перилы. Ясновельможные паны, довольно плотные, глядели с важным видом. Холоп, в блестящем убранстве, с откидными назад рукавами, разносил тут же разные напитки и съестное. Часто шалунья с черными глазами, схвативши светлою ручкою своею пирожное и плоды, кидала в народ. Толпа голодных рыцарей подставляла на подхват свои шапки, и какой-нибудь высокий шляхтич, высунувшийся из толпы своею головою, в полинялом красном кунтуше, с почерневшими золотыми шнурками, хватал первый, с помощию длинных рук, целовал полученную добычу, прижимал ее к сердцу и потом клал в рот. Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также зрителем: перегнувши на-бок нос и поднявши лапу, он, с своей стороны, рассматривал также внимательно народ. Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса: „ведут! ведут!.. козаки!“

Они шли с открытыми головами, с длинными чубами. Бороды у них были отпущены; они шли ни боязливо, ни угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья, из дорогого сукна, износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.

Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел в него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились

348

уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: „Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова!“ После этого он приблизился к эшафоту.

„Добре, сынку, добре!“ сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую голову.

Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки и... Я не стану смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою до такой степени, что сделался глух для человеколюбия. Должно, однако ж, сказать, что король всегда почти являлся первым противником этих ужасных мер. Он очень хорошо видел, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козачьей нации. Но король не мог сделать ничего против дерзкой воли государственных магнатов, которые непостижимою недальновидностью, детским самолюбием, гордостью и неосновательностью превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания, как исполин, с невообразимою твердостью, и когда начали перебивать ему на руках и ногах кости, так что ужасный хряск их слышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, — ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его. Лицо его не дрогнулось. Тарас стоял в толпе с потупленною головою и с поднятыми, однако же, глазами и одобрительно только говорил: „добре, сынку, добре!“

Наконец, сила его, казалось, начала подаваться. Когда он увидел новые адские орудия казни, которыми готовились

349

вытягивать из него жилы, губы его начали шевелиться. „Батько!“ произнес он всё еще твердым голосом, показывавшим желание пересилить муки: „батько, где ты? слышишь ли ты?“

„Слышу!“ раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел, как смерть, и когда они немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад; но Тараса уже возле него не было: его и след простыл.

IX.

След Тарасов отыскался. Тридцать тысяч козацкого войска показалось на границах Украйны. Это уже не был какой-нибудь отряд, выступавший для добычи или своей отдельной цели: это было дело общее. Это целая нация, которой терпение уже переполнилось, поднялась мстить за оскорбленные права свои, за униженную религию свою и обычай, за вероломные убийства гетьманов своих и полковников, за насилие жидовских арендаторов и за всё, в чем считал себя оскорбленным угнетенный народ. Верховным начальником войска был гетьман Остраница, еще молодой, кипевший желанием скорее сбросить утеснительный деспотизм, наложенный самоуправием государственных магнатов, и очистить Украйну от жидовства, унии и постороннего сброда. Возле него был виден престарелый и опытный товарищ и советник его Гуня. Сорок тысяч лошадей нетерпеливо ржали под седоками и без седоков. Восемь полков, из которых половина конных и половина пеших, в суконных алых, синих и желтых кафтанах, выступали браво и горделиво. Восемь опытных полковников правили ими и

350

хладнокровным движением бровей своих ускоряли или останавливали нетерпеливый поход их. Одним из них начальствовал Бульба. Преклонные лета, слава и опытность давали ему значительный перевес в совете; но неумолимая и свирепая жестокость его казалась ужасною даже для глубоко оскорбленных защитников. Его совет дышал только одним истреблением, и седая голова его определяла только огонь и виселицу.

Не буду описывать тех битв, где отличились козаки, ни постепенного хода всей великой кампании: это принадлежит истории. Там изображено подробно, как бежали польские гарнизоны из освобождаемых городов, как были перевешаны бессовестные арендаторы-жиды, как слаб был коронный гетьман Николай Потоцкий с многочисленною своею армиею против этой непреодолимой силы, как, разбитый, преследуемый, перетопил он в небольшой речке лучшую часть своего войска, как облегли его в небольшом местечке Полонном грозные козацкие полки, и как приведенный в крайность польский гетьман клятвенно обещал полное удовлетворение во всем со стороны короля и государственных чинов, и возвращение всех прежних прав и преимуществ; но козаки, наученные прежним вероломством, были неумолимы, и Потоцкий не красовался бы более на шеститысячном своем аргамаке, привлекая взоры знатных панн и зависть дворянства, если бы не спасло его находившееся в местечке русское духовенство. Торжественная процессия с образами и крестами и мольбы священника-старца тронули козаков, еще чувствовавших узы, привязывавшие их к королю. Гетьман и полковники решились отпустить Потоцкаго не прежде, как заключивши трактат, обеспечивший бы во всем козаков. Но непреклонный Тарас вырвал из белой головы своей клок волос, когда увидел такое, по словам его, бабье малодушие полковников. „Не попущу, полковники, чтобы вы учинили такое дело!“, вскричал он твердо. Но на этот раз совет его был отвергнут.

351

„Эй, не верьте, паны, ляхам!“ повторил он опять тем же голосом, помахивая нагайкою и хлеснувши ею по пушке. Когда же полковой писарь подал уже написанное условие подписать гетьману, он махнул рукою и сказал: „Оставайтесь же себе, паны! Меня вы больше не увидите. Глядите, паны: вы вспомните меня!“ И голос его имел в себе что-то пророческое. „Вы думаете, что купили этим спокойствие и будете теперь пановать — увидите, что не будет сего! Сдерут с твоей головы, гетьман, кожу! набьют ее гречаною половою, и долго будут видеть ее по ярмаркам! Да и у вас, паны, у редкого уцелеет голова! Пропадете вы в сырых погребах, замурованные в каменные стены, если не сварят вас живых в котлах, как баранов!“

„А вы, хлопцы, хотите умирать?“ продолжал он, обращаясь к своему полку: „умирать так, как умирают честные козаки? А, может-быть, вы думаете еще пожить да залечь дома на печь, да и лежать там, покамест не приберет враг? Что-ж лучше, спрашиваю я вас, молодцы: воротиться ли до дому, чтобы каждый день колотила вас жинка, и, напившись, пропасть где-нибудь под тыном, как собака; или всем, как верным лыцарям, как братьям родным, лечь вместе на поле и оставить по себе славу навеки?“

„За тобою, пане полковнику! за тобою все!“ отвечали передние в полку: „веди! ей богу, веди!“

„Добре, паны молодцы!“ сказал Тарас, взявши свою шапку в руки и потом опять надевши ее на голову. Глаза его сверкнули. „Вырежем всё католичество, чтобы его и духу не было! Пусть пропадут нечестивые! Гайда, хлопцы!“ Сказавши это, исступленный седой фанатик отправился с полком своим в путь. Другие козаки с завистью глядели на удалявшихся сотоварищей, и только одно строгое повиновение к полковникам, бывшее всегдашнею их добродетелию, препятствовало многим охотникам к ним присоединиться.

Гетьман и полковники не остановили удалявшегося полка. Казалось, предсказание Тараса несколько смутило их, —

352

по крайней мере, они сидели несколько времени молча и не глядя друг на друга. Скоро, однако же, пророческие слова Бульбы исполнились. Немного времени спустя после вероломного поступка под Каневом, голова гетьмана вздернута была на кол вместе со многими сановниками.

Но обратимся к нашей истории. Что ж делал Тарас с своим полком? А Тарас выжег восемнадцать местечек, около сорока костелов и уже доходил до Кракова. Напрасно небольшие отряды войск посылаемы были схватить его: он всегда почти разминался с ними. Он поступал неожиданно, скрывая свои намерения, и когда одно селение или небольшой городок ожидал с ужасом его прибытия, он вдруг переменял дорогу и нес гибель туда, где его вовсе не ожидали. Никакая кисть не осмелилась бы изобразить всех тех свирепств, которыми были означены разрушительные его опустошения. Ничто похожее на жалость не проникало в это старое сердце, кипевшее только отмщением. Никому не оказывал он пощады. Напрасно несчастные матери и молодые жены и девицы, из которых иные были прекрасны и невинны, как ландыш, думали спастись у алтарей: Тарас зажигал их вместе с костелом. И когда белые руки, сопровождаемые криком отчаяния, подымались из ужасного потопа огня и дыма к небу, и растрепанные волосы сквозь дым рассыпались по плечам их, а свирепые козаки подымали копьями с улиц плачущих младенцев и бросали их к ним в пламя, — он глядел с каким-то ужасным чувством наслаждения и говорил: „это вам, вражьи ляхи, поминки по Остапе!“ и такие поминки по Остапе отправлял он в каждом селении. Наконец, польское правительство увидело, что поступки Тараса были несколько более, нежели обыкновенное разбойничество. И тому же самому Потоцкому поручено было с пятью полками поймать непременно Тараса.

Тарас понял опасность и поворотил назад. Проселочными дорогами, ночью, скакал он с своими козаками во всю

353

мочь, и одни только татарские кони, которых он имел обычай держать целый табун при своем войске, могли вынести необыкновенную быстроту его бегства. Но на этот раз Потоцкий был достоин возложенного на него поручения: он преследовал его с удивительною неутомимостью и наконец настиг на берегу Днестра, где Бульба занял для небольшого роздыха оставленную полуразвалившуюся крепость.

Крепость была на возвышенном месте и оканчивалась к реке такою страшною, почти наклоненною стремниною, что, казалось, ежеминутно готова была обрушиться в волны. Почти на двадцать сажен вниз шумел Днестр. Здесь-то облег его Потоцкий своими войсками с трех сторон, обращенных к полю и к оврагам неровных берегов. Тарас с помощью своей храбрости и упрямой воли мог сделать тщетными все усилия осаждающих; но он не имел в опустелой крепости никаких средств для прокормления, а козаки менее всего могли сносить голод, особливо когда видели, что он должен наконец окончиться медленною смертью. С рекою невозможно было иметь сообщения; одна только половина узкой дорожки висела вверху, остальная упала в волны с недавно отколовшеюся глыбою скалы, и вместо нее осталась стремнина. Тарас решился оставить крепость, попробовать удачи прорваться сквозь ряды неприятелей и по берегу достигнуть такого места, с которого бы можно было кинуться на лошадях и пуститься с ними вплавь. Он стремительно вышел из крепости, и уже козаки пробрались сквозь неприятельские ряды, как вдруг Тарас, остановившись и нагнувшись в землю, сказал: „стой, братцы! уронил люльку.“ В это самое время он почувствовал себя в дюжих руках, был схвачен набежавшим с тыла отрядом и отрезан от своих. Он двигнул своими членами, но уже не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки. „Эх, старость, старость!“ сказал он, почти-что не заплакав. Ему прикрутили руки, увязали веревками и цепями,

354

привязали его к огромному бревну, правую руку, для большей безопасности, прибили гвоздем и поставили это бревно рубом в расселину стены, так что он стоял выше всех и был виден всем войскам, как победный трофей удачи. Ветер развевал его белые волоса. Казалось, он стоял на воздухе, и это, вместе с выражением сильного бессилия, делало его чем-то похожим на духа, представшего воспрепятствовать чему-нибудь сверхъестественною своею властью и увидевшего ее ничтожность. В лице его не было заметно никакой заботы о себе. Он вперил глаза в ту сторону, где отстреливались козаки. Ему с высоты всё было видно, как на ладоне. „Занимайте, хлопцы“, кричал он: „занимайте, вражьи дети, говорю вам, скорее горку, что за лесом: туда не подступят они!“ Но ветер не донес его слов. „Вот пропадут, пропадут ни за что!“ говорил он с бешенством и взглянул вниз, где блестел Днестр. Чувство радости сверкнуло в его глазах. Он увидел выдвинувшиеся из-за кустарника три кормы. Он собрал все усилия и закричал так, что едва не оглушил стоявших близь него: „Хлопцы, к берегу, к берегу! Под кручею, где крепость, стоят челны, а за вами в двадцати шагах спуск к берегу! Да забирайте все челны, чтобы не было погони!“

На этот раз ветер дунул с другой стороны, и все слова были услышаны козаками. Но удар обухом по голове за такой совет переворотил в его глазах всё. Его опустили вместе с бревном ниже, чтобы он не мог более подавать своих наставлений.

Козаки поворотили коней и бросились бежать во всю прыть; но берег всё еще состоял из стремнин. Они бы достигли понижения его, если бы дорогу не преграждала пропасть сажени в четыре шириною: одни только сваи разрушенного моста торчали на обеих концах; из недосягаемой глубины ее едва доходило до слуха умиравшее журчание какого-то потока, низвергавшегося в Днестр. Эту пропасть можно было объехать, взявши вправо; но войска неприятельские

355

были уже почти на плечах их. Козаки только один миг ока остановились, подняли свои нагайки, свистнули, и татарские их кони, отделившись от земли, распластались в воздухе, как змеи, и перелетели через пропасть. Под одним только конь оступился, но зацепился копытом и, привыкший к крымским стремнинам, выкарабкался с своим седоком. Отряд неприятельских войск с изумлением остановился на краю пропасти. Начальствовавший ими полковник, молодой, неустрашимый до безрассудности (он был брат прекрасной полячки, обворожившей бедного Андрия), без дальнего размышления решился повторить и себе то же, и, желая подать пример своему отряду, бросился вперед с конем своим; но острые камни изорвали его, пропавшего среди пропасти, в клочки, и мозг его, смешанный с кровью, обрызгал росшие по неровным стенам провала кусты.

Когда Бульба очнулся немного от своего удара и глянул на Днестр, он увидел под ногами своими козаков, садившихся в лодки. Глаза его сверкнули радостью. Град пуль сыпался сверху на козаков, но они не обращали никакого внимания и отчаливали от берегов. „Прощайте, паны-браты, товарищи!“ говорил он им сверху: „вспоминайте иной час обо мне! Об участи же моей не заботьтесь! я знаю свою участь: я знаю, что меня заживо разнимут по кускам, и что кусочка моего тела не оставят на земле — да то уже мое дело... Будьте здоровы, паны-браты, товарищи! Да глядите, прибывайте на следущее лето опять, да погуляйте, хорошенько!..“ удар обухом по голове пресек его речи.

Чорт побери! да есть ли что на свете, чего бы побоялся козак? Не малая река Днестр; а как погонит ветер с моря, то вал дохлестывает до самого месяца. Козаки плыли под пулями и выстрелами, осторожно минали зеленые острова, хорошенько выправляли парус, дружно и мерно ударяли веслами и говорили про своего атамана.

————

356

ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ТЕКСТ ГЛАВЫ VI
ВТОРОЙ РЕДАКЦИИ „ТАРАСА БУЛЬБЫ“

Андрий едва двигался в узком земляном коридоре, следуя за татаркой и влача за собой мешки и хлеб. „Скоро нам будет видно“, сказала провожатая: „мы подходим на место, где оставила я светильню.“ И точно, темные земляные стены начали понемногу озаряться.1 Они достигли небольшой площадки, где, казалось, была часовня — что-то в роде маленького олтаря, и виден был образ, почти изгладившийся, католической мадонны с лампой перед ним. Татарка наклонилась и подняла с земли старинную лампу на высокой медной ножке с висевшими на медной цепочке щипцами, шпилькою для поправки светильни и гасильником. Тут же зажгла ее огнем лампы. [Свет усилился и, освещая их, напоминал картины della notte]. Свет усилился и они, идя вместе, то освещаясь сильно огнем, то набрасываясь темною, как уголь, тенью, напоминали картины della notte, живость которых увеличивала сильная противуположность изнуренного, бледного лица татарки и свежего, кипящего здоровьем и румянцем юности лица рыцаря. Проход стал как будто шире. По крайней мере, Андрию можно уже

357

было выпрямиться. Он рассматривал с любопытством эти низенькие стены, и много‹е› напомнило ему киевские печеры. Также местами видны были углубления в стенах и стояли кое где1 гробы; местами даже попадались просто человеческие кости, от сырости сделавшиеся мягкими и рассыпавшиеся в муку. — И здесь также, видно, жили святые люди и укрывались также от мирских бурь и горя и обольщений. Сырость местами была очень сильна: под ногами их иногда была совершенная вода. Андрий должен был часто остановливаться, чтобы дать отдохнуть своей спутнице. Усталость беспрестанно возобновлялась. Небольшой кусок хлеба, который она проглотила, произвел боль в ее желудке, отвыкшем совершенно от пищи, и она оставалась часто без движения на одном месте. Наконец они встретили перед собою запертую дверь. „Ну, слава богу! мы пришли.“ Подняла кулак постучать в нее и не имела сил. Андрий ударил довольно ‹сильно› и за дверью отозвался глухо отголосок, дававший знать, что находилось за ними большое пространство. Минут через несколько загремели ключи; кто-то сходил по лестнице. Наконец дверь отперлась; их встретил монах, стоявший на узенькой лестнице с ключами и свечой в руках.

Андрий несколько остановился при виде католического монаха, которых вид производил всегда презрение в козаках и которых они вешали наравне с жидами. Монах тоже с своей ‹стороны› отступил назад при виде запорожского козака. Одно слово, невнятно произнесенное татаркою, его успокоило. Он посветил им, запер за ними дверь и ввел их по лестнице в верх, и они очутились под высокими сводами монастырской церкви. У одного из олтарей, с высокими свечами, стоял на коленях священник и тихо молился. Около него с обеих ‹сторон› стояли два молодые клироса в лиловых мантиях, и белых ‹шемизетках› с кадилами в руках. Казалось, совершалась молитва. Он молился

358

о ниспослании чуда, о спасении города, о подкреплении падающего духа, о ниспослании терпения, о удалении злого духа, нашептывающего ропот и робкий малодушный плач на земные несчастия. Несколько женщин, похожих на привидения, стояли на коленях, опершись на стулья и скамьи, бывшие среди церкви. Несколько изможденных мужчин печально стояли на коленях, прислонясь у колонн. Окно над олтарем озарилось розовым румянцом утра и на темный церковный пол упали от него голубые и желтые кружки света, осветившие темную церковь. Весь олтарь в своем далеком углублении показался в сиянии; кадильный дым остановился на воздухе, освещенный радужным облаком. Андрий с каким-то благоговейным изумлением глядел из своего темного угла на это чудо, произведенное освещением. В это время раздался величественный рев органа и наполнил всю церковь. Становясь гуще, громовые протяжные звуки, то усиливались, то исчезали и, обратясь в небесную музыку, потом опять обращались в рев и гром, и затихли, и долго еще громовые рокоты носились, дрожа, под сводами. С каким то ‹дивным чувством?› дивился с полуразверзстым ‹ртом› Андрий величественной музыке. В это время услышал, как татарка его дернула за козацкую свиту, сказав: „пора!“ Они перешли через церковь, почти незамеченные никем, и вышли на площадь. Заря уже давно занялась и всё возвещало восхождение солнца. Площадь была почти квадратная; вся середина ее состояла из засохшей земляной груды, показывавшей, что грязь ‹на› ней залеживалась не на шутку во время дождей. Небольшие каменные и глиняные домы в один этаж, с видными в стенах деревянными сваями, перекрещенными косвенно завязывавшими их деревянными связями, как строились тогда у городских обывателей, какие остались кое-где и поныне, с непомерно высокими крышами, наполненными бездною слуховых окон и отдушин. На одной стороне, близь церкви, выше других возносился, вероятно, городовой магистрат или тому подобное

359

здание в два этажа с надстроенным наверху, в две арки, бельведером, где стоял, как1 часовой, опершись2 большой крышкой, часовой циферблат.3 Площадь была пуста. Но Андрию почудилось какое-то слабое стенание. Он заметил на другой стороне ее лежавших два тру‹па› в каких-‹то› судорожных по‹ложениях?›. В то время, когда он, желая рассмотреть их, ‹сделал› несколько шагов, он споткнулся на что-то лежавшее у ног его; опустив глаза вниз, он увидел, что это было мертвое ‹тело› жидовки. Казалось, она была еще молода, хотя в искаженных, изможденных чертах ее с первого раза нельзя было сего видеть. На ее голове был шелковый ‹платок?›; жемчуги, или бусы в два ряда видны были на ее наушниках. Две, три длинные, все завившиеся кудри падали на высохшую шею с натянувшимися жилами. Возле нее лежал ребенок, судорожно схватившись рукою за тощую грудь и скрутивший ее в своих пальцах. Он уже не плакал и не кричал, и только по опускавшемуся и поднимавшемуся животу можно было думать, что он еще не умер или, по крайней мере, испускал последнее дыхание. Они поворотили в улицы4 и были остановлены каким-то беснующимся, который почти-что вцепился ему ‹в свитку?›, крича: „хлеба!“ Он бросил ему хлеб, на который тот бросился подобно бешеной собаке, весь изгрыз, искусал и тут же на улице умер в судорогах от долгой непривычки5 принимать пищу. На каждом шагу поражали их жертвы голода. Казалось, как будто, не вынося мучений в домах, ‹жители› выбежали на улицы. У ворот одного ‹дома› сидела старуха, и нельзя было сказать, заснула или так позабылась; по крайней мере, она, казалось, не слышала ничего и, опустив голову на грудь, не двигалась ни одним суставом. С крыши одного дома6 висело7 вытянувшее‹ся› исчахлое тело.

360

Бедняк, видно, не мог вынести до конца страданий голода и самоубийством захотел ускорить ‹конец свой?›. [Будучи свидетелем сих страшных ‹мучений?›, Андрий не мог не изъявить изумления татарке, как они, погибая такою лютою смертью, всё еще1 думают защищать город]. „Но будто бы однакоже“ так2 сказал он: „ничего у вас не осталось, чем бы питаться. [Когда] Обыкновенно, когда не останется ничего и когда человеку3 пришла последняя крайность, он питается теми тварями, которых запрещает закон и всё ‹1 нрзб.›.“ „Но что же будешь есть?“ сказала татарка: „всё переели: и коней, и собак, и котов. В городе ведь запасу только и было, что дня на три: всё навозят из деревень.“ „Как же вы“, сказал ‹Андрий›: „претерпевая такую лютую смерть, всё еще думаете защищаться?“ „О! воевода бы давно его выдал“, сказала ‹татарка›: „зажег бы, как хотели было, но третьего4 дни полковник, который в Бужанах, пустил в город сокола с запискою, чтобы не отдавать города, потому что он сам идет на выручку и ожидает только другого полковника, чтобы вместе с ним итти. Но вот уж мы пришли к дому.“

Андрий5 уже давно видел дом, непохожий на другие и, как казалось, строенный каким-нибудь италианским архитектором. Он был в два этажа. Окна нижнего этажа были обведены гранитными карнизами. Верхний этаж был ‹выше› первого и6 весь состоял из арок, образовавших галлерею; между ними проходили красивые решетки. Наружная широкая лестница7 из крашеных кирпичей выходила8 на самую площадь;9 у ног ее сидело по одному часовому, которые картинно и симметрически взявшись10 за длинные алебарды, другою поддерживали наклоненную свою голову и казались

361

мастерски произведенными изваяниями. Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему и даже не обратили внимания на восходивших по лестнице. На верху лестницы сидел какой-то офицер ‹1 нрзб.›, державший в руках молитвенник. [Ему1 что он сперва] Они вступили в первую комнату, служившую ‹передней›, наполненную сидевших в разных положениях солдатов, слуг и прочей дворни, какой, как известно, была немалая бездна у каждого польского вельможи. Слышен был сильный чад погаснувшей светильни; другая горела, не смотря на утро, уже давно глядевшее в большое решетчатое окно. Андрий2 было хотел ‹войти› в огромную дверь, украшенную гербом и множеством лепных украшений, но татарка дернула его за руку и указала маленькую дверь в боковой стене. Этою дверью вышли они в коридор, из него — в комнату, которую ‹он› не мог рассмотреть; сквозь щель ставень проходивший свет тронул кое-где малиновый занавес, позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка сказала Андрию подождать и отворила дверь в другую комнату, откуда блеснул свет огня.

Он услышал шопот и голос, от которого всё потряслось у него. И через минуту татарка дала знак, что может войти. Он видел, как мелькнула стройная женская фигура с длинною роскошною косою, упавшею на поднятую руку к верху. Он почти не помнил, как взошел. Дверь за ним затворилась. В комнате горели две свечи; лампа перед образом, столик с ступеньками для преклонения коленей во время молитвы и на нем развернутая книга, — это бросилось ему вскользь, покамест глаза его отыскивали ее. Но она стояла перед ним. Что-то выразилось во всем ее легком движении и фигуре, как будто бы она хотела броситься к нему и вдруг остановилась. Он вперил на нее глаза и остался пораженным на месте: он не такою ожидал ее

362

видеть. Это была не та, совершенно не та, и тени не было похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудесней была она теперь, чем прежде. [Что-то полное] Какое-то полное чувство1 выражалось в ее поднятых глазах, не отрывки, не замена, но чувство, оно само всё нар‹ужу›. Слезы не высохли и облекли влагою глаза, сообщив им бриллиантовый, проходящий душу блеск. Грудь, и шея, и плечи заключились в те прекрасные границы,2 кудри, которые разносили3 по лицу ее тень, теперь обратились в густую роскошную косу, которая частью была подобрана и частью разлеталась. Тогда еще было в ней что-то не конченное, не выполненное; теперь это было произведение, которому художник дал последний удар кисти. То была прелестная ветренная девушка, это была красавица, женщина во всей красоте, и все черты ее, казалось, изменились совершенно. Напрасно силился он в них отыскать хоть одну из тех, которые носились в памяти — ни одной не было. Бледность, изнеможение видны были на лице; но ничто не изменило чудесной красы ее. Напротив, казалось, как будто бы она придавала ей что-то стремительно4 неотразимое, победоносное;5 и ощутил в душе6 какое-то смешанное с7 священною боязнью благоговение Андрий и8 стал неподвижен перед нею. Она тоже, казалось, была поражена видом козака, который предстал во всей красе и силе юношеского мужества и развязанной вольности движений. Ясною твердостью сверкал глаз его; смелою дугою выгнулась бархатная бровь; загорелая щека блисталась9 девственным огнем и, как шолк, лоснился молодой черный ус. „Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь!“ сказала она: „Один бог может разве возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине.“ Слова ее прерваны были приходом татарки, принесшей на серебряном вызолоченном блюде хлеб. Она взглянула

363

и возвела очи на Андрия, и много в них выразилось благодарности. Слеза канула с нее. „А мать?“ спросила, стремительно обратившись к татарке: „ты отнесла ей?“ „Она спит.“ „А отцу?“ „Отнесла; он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.“ Она взяла хлеб и поднесла его к роту. [С наслаждением неизъяснимым виде‹л›] Нет, не мог равнодушно‹?› глядеть Андрий на то, как она ломала1 чудесными пальцами хлеб и тут ела в глазах его. И вдруг вспомнил о бешеном от голода, который2 испустил дух в глазах его, съевши хлеба; он побледнел и3 схватив ее за руку, закричал: „Довольно; не ешь более: ты так долго не ела; тебе хлеб повредит.“ И она опустила тут же руку и положила хлеб на блюдо, как покорный ребенок, и смотрела ему в очи. И не властны были кисть и слово выразить того, что светилось тогда в этих глазах. „Царица!“ вскрикнул Андрий: „что тебе нужно, чего ты хочешь? прикажи мне это! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, я побегу4 исполнять ее.5 Скажи мне сделать то, что не в силах сделать ни один человек, я сделаю или погибну: и погибнуть для тебя6 сладко. У меня три хутора, половина табунов отцовских7 мои. Таких ни у кого теперь из нас нет оружий; за8 рукоять моей сабли, выложенную самоцветными камнями, мне дают9 — от всего этого откажусь, брошу в воду, и сожгу,10 и11 истреблю для твоего одного слова.“ „Но тебе нельзя меня любить“, сказала она, положив руку на плечо ему и коснувшись его длинных волос: „тебя зовут братья, отец, отчизна, а мы враги вам.“ „А что мне брат, отец и отчизна? Так нет же, когда так, никого у меня, никого, никого! Кто сказал, что моя отчизна Украйна? Кто ее дал мне в отчизны? Отчизна — то, что милей всего на свете: отчизна моя — ты. Вот моя отчизна. И понесу

364

эту мою отчизну навеки в сердце и всё отдам за эту отчизну; посмотрю, кто из козаков наших ее оттуда вырвет.“ Она остановилась и с изумленьем смотрела ему в очи; потом вдруг зарыдала и кинулась ему на шею, обхватив ее своими руками. Он слышал, как ее1 чудные ‹уста?› обдавали его благовонной теплотой дыхания, как слезы ее текли ручьями по нем, и распустившиеся ее длинные волосы2 облекли и обняли3 его, покрыли ему плечи и руки. В это время раздались на улице крики и заиграли в трубы. „[Радуйся] Наши, наши пришли в город!“ говорила с радостным криком вбежавшая татарка: „привезли хлеба, муки и связанных запорожцев.“ Но ничего не слышали ни она, ни Андрий. Полный обнявших его4 чувств,5 чувств, для которых не существует слов, он поцеловал в6 сии благовонные уста, прильнувшие к щеке, и не безответны ‹были благовонные уста?›: они отозвались тем же, и в слиянном поцелуе то почувствовалось, что один раз в жизни дается чувствовать человеку и то, может быть, одному из7 целой тысячи.

————

365

ПРОМЕЖУТОЧНАЯ РЕДАКЦИЯ ОТРЫВКОВ ГЛАВЫ VI
„ТАРАСА БУЛЬБЫ“

1. К СТР. 362, СТРОКЕ 31

„Сказав это,1 она потупила к низу свои очи, и ресницы, длинные как стрелы, опустились на сверкающую белизну лица, и всё лицо наклонилось, и2 тонкий, едва заметный оттенок румянца стыдливо оттенил его с низу. Ничего не знал, как, что нужно отвечать, Андрий. Он бы хотел много сказать, хотел всё, что3 было на душе, выразить так же горячо и сильно, как оно было на душе, и не мог: как будто какая неведомая сила заграждала уста его и отнимала звук у слова. Он слышал, что всё у него связа‹но›, что не ему, воспитанному в бурсе и бранной кочевой жизни, отвечать на такие речи. И он замолчал и сильно негодовал4 за робость, за чорствую свою военную5 выправку и за всю козацкую натуру.

366

2. К СТР. 363, СТРОКЕ 2

[И в безмолвном этом обращенном на него взоре,1 казалось, выражавшем изнеможенное чувство благодарности] Он и более изъяснил ему, наговорил ему2 сей умиленный взор, выражавший какое-то изнеможение благодарности, чем все речи. Его душе вдруг стало легко и, казалось, всё развязалось в нем. Чувства, движения душевные,3 которые кто-то сдерживал тяжкою уздою, вдруг почувствовали себя4 освобожденными, на полной воле и уже хотели излиться в прекрасных речах, как вдруг красавица, обратясь к татарке, беспокойно спросила: „А мать?“

3. К СТР. 363, СТРОКЕ 24

„Но знаю5 сам, что, может быть, я говорю всё это глупо и некстати и нейдет всё это сюды, что6 не мне, проведшему7 жизнь в бурсе и на Запорожье, говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли, князья и8 что ни есть лучшего в вельможном рыцарстве. И знаю сам, что ты иное творение божие, чем все мы и9 далеко перед тобою другие боярские жены и дочки. Не мы должны говорить, но одни ангелы небесные только могут служить тебе.“ С10 возраставшим участьем и безмолвным изумлением слушала она открытую сердечную речь, в которой, как в зеркале, выражалась вся11 молодая, полная сил душа молодого запорожца, и уста ее12 пошевелились и показали

367

усиленное желание сказать что-то — и вдруг она остановилась и вспомнила, что рыцарь, пред ней стоящий, другим ведется назначением, что у него есть свои обязанности, что всё разделяет ‹их?›, что отец и мать, и братья его, и вся его отчизна — враги, и что жестокость, равно непримиримая с обеих сторон, ‹их?› разделяет, и что самая вера1 и нет возможности переступить эту пропасть. Глаза ее все наполнились. Она схватила вышитый шелками платочек, положила его себе на глаза и в минуту он стал весь влажным. „Скажи мне одно слово!“ сказал Андрий и взял ее за руку, и огонь сверкнул при этом по всем его жилам от прикосновенья к этой трепетной ‹руке?›, которая казалась недвижимою в его руке. Но она молчала и2 не отнимала платка от лица своего и оставалась3 неподвижна. В эту минуту, казалось, как будто послышались где-то в улицах глухие крики и трубные звуки. Но он не обратил никакого внимания и вопрошал: „От чего же ты так печальна? скажи мне: от чего ты так печальна?“. Она отнесла прочь руку с платком и4 взглянула на него открытыми большими своими глазами. Слез в них не было — какая-то решимость. „Нет, тебе нельзя меня любить!“ сказала она:5 „тебя зовут твои брат, отец, товарищи, а мы враги тебе.“

368

ПРОМЕЖУТОЧНЫЕ РЕДАКЦИИ ГЛАВ V и VII—IX
„ТАРАСА БУЛЬБЫ“ (ПО ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ СЧЕТУ)

V.

Скоро весь польский юго-запад1 сделался добычею страха. Что-то оцепеняющее было слышно в2 сих слухах:3 „показались запорожцы...“, и всё, что могло, спасалось4 в сей нестройный и вместе с тем изумительно беспечный5 век, когда6 деревни и города южной России,7 без замков,8 крепостей, были выстроены9 бо́льшею частию на пепелищах прежних, где уже не раз проходили неожиданные татарские10 опустошения; что могло вооружиться, вооружалось,11 меняя наскоро плуг и пару волов12 на коня и ружье и обращаясь таким образом13 вдруг из селянина в воина.14 Кто прятался, угоняя скот и унося, что могло только быть унесено.15 Кое-где

369

решались встретить вооруженною рукою гостей, но предвещательный страх заранее уже вмещался в отважнейшие души. Все знали, что трудно иметь дело с этой закаленной вечною бранью толпой, известной под именем запорожского войска, обдуманно устроенной в самой своевольной своей нестройности.1 Вся громада неслась во всю прыть на легких конях своих и шла пешая скоро, но2 осторожно, по ночам,3 отдыхая только4 днем и выбирая для роздыхов своих5 леса и уединенные6 пустопорожние, даже не засеянные пространства, оставленные на произвол места, каковых было тогда не мало.7 Осторожно были засыланы вперед лазутчики и рассыльные,8 узнавали и выведывали: и в тех местах, где менее всего могли ожидать9 их, там они появлялись вдруг,10 — и ничто не могло противиться их какой-то азиатской11 стремительности. Пожары обхватывали деревни; скот и лошади, которые не угонялись за войском, были избиваемы тут же на месте. Грабя и разрушая, разгульное войско скорее пировало, чем совершало поход свой.12 Запорожцы оставили везде13 свирепые,14 ужасающие знаки своих злодейств, какие могли явиться в сей полудикий век: отрезывали груди у женщин, избивали ребенков,15 иных,

370

выражаясь своим языком, они пускали1 в красных чулках и перчатках,2 то есть, сдирали3 кожу с ног по колени, или на руках4 по кисть. Казалось, хотели они весь5 выплатить долг тою же самою монетою, если даже не с процентами.6 Прелат одного монастыря, услышав о приближении запорожцев, устрашенный, прислал от себя двух монахов с представлением, что между запорожцами и правительством существует согласие и что они явно нарушают свою обязанность к королю, а вместе с тем народные права. „Скажи епископу от лица всех запорожцев“, сказал кошевой: „чтобы он ничего не боялся. Это козаки еще только зажигают и закуривают свои трубки.“ И скоро величественное аббатство обхватилось сокрушительным пламенем и колоссальные готические окна его сурово глядели сквозь разделявшиеся волны огня.7 Бегущие толпы монахов,8 жидов, женщин9 вдруг наполнили10 многие города, сколько-нибудь приведенные в безопасность, и разом омноголюдили их.11 Кое-где собравшиеся польские ополчения и высланная12 правительством запоздалая помощь состояла из небольших полков или не могла найти их, или, вдруг встретившись с такою сокрушительною массою, не осмеливалась сделать нападение, обращала тыл, улетая на лихих конях своих. Некоторые однако ж полки соединились и движимые бранным духом военачальника, торжествовавшего не раз в победах, решились сделать отпор;13 но запорожцы показали,

371

что они не только страшны своими внезапными и неожиданными нападениями и набегами, но1 и на открытом поле, грудь против груди.2 Здесь более всего3 рвения оказали молодые, еще в первый раз попробовавшие битвы,4 пренебрегавшие грабительством и бессилием5 незащищенного неприятеля и сгоравшие6 желанием показать себя пред старыми,7 померяться один на один с бойким и хвастливым ляхом,8 красовавшимся на его горделивом коне,9 с10 летавшими11 по ветру откидными рукавами эпанчи, с12 целой оружейной лавкой, привязанной к седлу вместе с баклагой, дорожной посудой13 и множеством бесполезных вещей. И козак, сделавшись14 владельцем всех15 таких16 доспехов, выбирал каждый по лучшей сабле и пистолету, а остальное взваливалось на телеги,17 ибо не в обычае было у запорожцев, как видно было уже выше, вооружаться многим оружием.18 В19 две-три каких-нибудь недели возмужали и совершенно переродились20 только что оперившиеся птенцы

372

наши и1 стали мужами. Это было почти чудо2 и самые черты лица их, в которых доселе всё еще видна была какая-то мягкость, стали грозны и получили какую-то яркую резкость.3 Не без малой радости4 видел старый Тарас,5 как сыны его были одни из первых.6 Остап, казалось, был создан для битвенной жизни, что‹бы› разрешать ратные дела.7 Не растерявшись, не смутясь ни в каком случае, с неотуманенными глазами и хладнокровием неестественным для двадцатидвухлетнего юноши, он всегда8 тут же измерял опасность и ясное положение всего дела,9 и находил средство уклониться10 от нее для того,11 чтобы вознестись над нею и потом вернее12 одолеть ее. Уже испытанной уверенностью означались13 его движения и виден был в них14 ум и наклонности вождя. Что-то атлетическое зрелось во всей его фигуре и доблие качества его получили широкий размер качеств льва.15 Андрий же, как только заслышивал16 литавры, весь погружался в очаровательную музыку пуль и мечей.17 Бешеную негу и упоенье он видел в ней; что-то пиршественное ему зрелось в те страшные минуты, когда

373

при общем крике разгоралась голова у человека, в глазах мелькают огни, летают головы, валятся с коней, свищут пули и сверкают лезвея, и весь летишь в собственном жару, как пьяный, сыпля и нанося убийственные удары и язвы и не чуя сам никаких язв, ни даже смертельных, или ударов, которые дождем валятся на тебя.1 И не раз дивился старый Тарас, видя, как2 Андрий, понуждаемый одною только своею стремительностью и запальчивым увлечением, устремлялся на то,3 на что бы никогда4 не отважился имеющий сколько-нибудь5 способность соображать и осмотрительно обдумывать,6 и как одним7 бешеным натиском своим он8 производил и совершал их на изумление.9 Дивился старый10 Тарас и говорил: „И это добрый — враг11 бы не взял его! — вояка; не Остап, а добрый, тоже12 добрый, также13 вояка.“

Ободренные успехами запорожцы, по приговору кошевого и всех14 куренных атаманов, решили итти на город Дубно, где,15 носились слухи, хранилось не мало казны, богатых обывателей, а ополчения один16 гарнизон, да

374

небольшой отряд коронного войска. В1 полтора дни2 поход был сделан,3 и запорожцы показались перед городом.4 Жители решились защищаться до последних сил и крайности и лучше умереть на площадях и улицах5 перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.6 Высокий земляной вал окружал7 город; где вал был ниже, там высовывалась каменная стена или дом, служивший батареей, или наконец дубовый частокол. Гарнизон был силен и чувствовал важность своего дела.8 Запорожцы9 жарко полезли было10 на вал, но были встречены сильною картечью. Мещане и городские обыватели не хотели также быть праздными и высыпали на городской вал.11 [Между ними видны были и женские головы]. В глазах их можно было, казалось, читать12 отчаянное сопротивление. Даже женщины решились участвовать,13 и на головы запорожцам14 полетели камни,15 бочки, горшки, горячий вар и наконец мешки песку, слепившего очи. Запорожцы вообще не любили иметь дело с крепостями;16 вести осады была не их часть.17 Повелев18 отступить, кошевой кричал им снизу: „Отворяйте, пускайте в вороты,19 чортовы дети!“ В ответ на это

375

вновь сыпалась1 картечь и всё, что только мог первое захватить в руки2 городской обыватель. „Так передохнете же вы все, поганые, нечистые католики!“3 сказал кошевой; и запорожцы, оставив осаду, облегли только со всех сторон, решась никого не выпустить из ворот. Тут-же, по обычаю своему, занялись они опустошеньем окрестностей,4 выжигая окружные5 деревни, скирды неубранного ими6 хлеба и пуская табуны коней в нивы, еще не успевшиеся срезаться серпом, где на диво возносились колосья, произведенные необыкновенным урожаем, наградившим в тот год щедро всех земледельцев.7 С ужасом видели с города,8 ‹как› истреблялись средства их существования.9 Запорожцы вытянули только в два ряда10 свои телеги, расположились так же, как и на Сече, куренями,11 обратя в лагерь12 те же телеги; курили свои13 люльки, менялись добытыми оружьями, играли в чехарду, в чот и нещот и посматривали14 с убийственным хладнокровием на город. Ночью зажигались костры. Кашевары варили в каждом курене кашу в огромных медных

376

казанах.1 У горевших всю ночь огней стояла бессонная стража. Запорожцы начинали уже скучать бездействием, стали понемногу обращать‹ся› к своему беспечному характеру.2 Кошевой велел удвоить порцию вину, что случалось всегда, когда не настояло никаких трудных подвигов и движений.3 Молодым, и особенно сынам4 Тараса Бульбы,5 не нравилась такая жизнь. Андрий6 заметно скучал. „Неразумная голова!“ говорил ему Тарас: „терпи, козак, атаман будешь. Не тот еще добрый воин, кто дернул, шмыгнул того, другого, да и назад; а тот добрый воин, кто, хоть что ему ни делай,7 а он всё-таки поставит на своем.“8 Но9 двадцатилетняя пылкая натура юноши не могла понять холодного старца.10 Сон бежал от очей и часто он бодрствовал один в наставшие чудные июльские ночи, когда всё спало, когда сами стражи, привыкшие к тишине, погружались в сон.11

Один раз, как-то более нежели когда-либо, сон исчезал от него, и сердцу становилось душно. Ночь была чудесна. Теплый воздух обнимал страну,12 которая назначена была

377

быть добычею опустошения. На небе мелькали своим тонким и острым блеском звезды.1 Поле далеко было занято раскиданными по нем телегами,2 с привешанными мазницами,3 облитыми дегтем, нагроможденные добытым и своим провиантом, мешками муки и проса,4 запасом5 оружья, боченками с порохом и6 другими подобностями.7 Возле телег, на телегах, и далеко подале от телег, везде были видны разметавшиеся на траве запорожцы. Они все спали в каких-то раздольных, живописных положениях: кто подмостив себе в голову куль или шапку, или8 употребивши9 для этого бок своего товарища.10 Сабля,11 винтовка и коротенькая чубучная трубка с железными гвоздями и другими побрякушками, лежала почти возле каждого.12 Тяжелые волы лежали, подвернувши под себя ноги, большими беловатыми массами между телегами и наконец13 виднелись уже одни, раскиданные далеко по полю и утоптанным нивам, походя14 более на какие ‹-то› беловатые камни, разбросанные по земле.15 Сильное храпение и свист всего спящего воинства16 производило какой-то глухой шум, который ярко покрывался звонким ржанием

378

какого-нибудь горячего жеребца, негодующего на свои спутанные ноги. Но к чудной красоте и неге июльской ночи, соединенной с сим спокойством, примешалось что-то величественно-грозное и это величественно-грозное представляли дальние окрестности: вблизи и вдали видны были кое-где догоравшие зарева деревень.1 В одном месте видно было, как пламя спокойно и величественно стлалось по небу; в другом месте оно, встретив что-то горючее и вдруг вырвавшись, вихрем свистело и летело вверх под самые звезды, и оторванные охлопья его гаснули под самими дальними небесами. В одном месте обгорелый черный монастырь, как суровый картезианский монах, стоял грозно, выказывая при каждом отблеске мрачное свое величие. В другом месте горело новое здание, потопленное в садах. Казалось, слышно было, как деревья шипели, обвиваясь дымом; иногда проскакивала сквозь них лава огня и2 тогда как будто виделись желтенькими точками груши, принимавшие цвет червонного золота. Казалось, видны были даже тяжелые гроздия слив, обвесивших ветви, получившие фосфорический лиловоогненный свет. И среди этого, тут же чернело висевшее на стене здания или на древесном суку тело бедного жида или монаха, погибавшее вместе с строением в огне. Над ним вились вдали птицы, казавшиеся кучею темных мелких крапинок3 в виде едва заметных мелких крестиков на огненном поле. [Наконец] Обложенный город, казалось, уснул на одном конце горизонта, с выходившими кое-где остриями шпицов из земляного вала, иногда вдруг легко зарумянясь и вспыхнув отблеском отдаленных пожарищ. [Местами терялось поле] [На других концах горизонта, где являлось одно только открытое поле].

379

Он долго ходил вдали, обошел всё рассыпавшееся ‹войско?›. Давно уже все спали. Даже огни сторожей почти готовились погаснуть и1 только отдаленными огнями пожарищ то там, то там слабо2 освещались усастая и чубатая голова запорожца, кусок красной эпанчи,3 спина жевавшего вечную свою жвачку4 вола. Наконец, подошел он к одному из возов,5 расположился на нем и лег на спину, подложивши себе под голову сложенные назад руки.6 И долго глядел он7 на небо, как бы утомленный от всего того, что8 видел на земле.9 Оно всё было над ним с своими бесчисленными10 звездами. Какая-то особенная11 чистота и прозрачность видна была в воздухе.12 Гущина звезд, составлявшая13 млечный путь, своим14 косвенным поясом15 переходившая16 небо, вся была залита в свету.17 Глядя18 на19 эту чудную ясность тверди, он иногда минуты на две забывался;20 какой-то легкий туман дремоты заслонял на миг21 пред ним небо, и потом оно опять22 очищалось и вновь становилось видно.23 В это время24 ему показалось, как будто мелькнул пред ним какой-то странный образ человеческого лица.25 Думая, что это обаяние сна и сейчас

380

же1 рассеется, он вперил сильнее, раскрыл, сколько можно более,2 глаза свои и увидел, что к нему точно наклонилось какое-то изможденное, высохшее3 лицо, и внимательно смотрело ему4 в очи. Длинные и5 черные, как уголь, волосы, неприбранные и все растрепавшись,6 лезли из под темного, накинутого на голову,7 покрывала. И странный блеск взгляда, и мертвенность смуглого лица, мелькнувшего такими резкими, глубоко выступившими чертами, всё скорее заставляло думать, что это был какой-нибудь фантастический призрак.8 Он схватился невольно рукой за9 пищаль10 и произнес11 почти судорожно: „Кто ты? Коли дух нечистой, сгинь с глаз; коли живой человек, не в пору завел шутку: убью с одного прицела.“

В ответ на это привидение12 приставило палец к губам и, казалось, молило о молчании. Он опустил13 руку и14 стал вглядываться в него внимательней.15 [Казалось] По длинным волосам,16 шее и полуобнаженной смуглой груди он видел, что это была женщина. [Следы ли какой-нибудь тяжкой болезни или иного сильного изнурения] Следы южного происхождения заметно17 выказывались в смуглых чертах; но, казалось, какая-то долгая изнурительность и тяжкая болезнь придали что‹-то› необыкновенное ей: широкие скулы выступали сильно над опавшими под ними

381

щеками. Чем более он всматривался в ее темные усталые очи с поволокою и дугообразно поднятым к верху разрезом1 и в остальные черты лица ее, тем более он находил, что в них было как будто что-то ему знакомое, так что он не вытерпел наконец, чтобы не спросить:2 „Скажи, кто ты? Мне кажется, как будто я знал тебя3 или видал когда-нибудь.“

„Два года назад тому в Киеве.“4

„Два года назад в Киеве“, повторил Андрий, стараясь перебрать всё, что5 уцелело в его памяти от прежней бурсацкой жизни. Он6 посмотрел еще раз на нее пристально и вдруг вскрикнул во весь голос:7 „Ты татарка! служанка панночки, воеводиной дочки.“8

„Чшш...“ произнесла9 татарка,10 сложив ‹с› умоляющим видом руки,11 дрожа всем телом и оборотя в то же время голову12 назад, чтобы видеть, не проснулся ли кто-нибудь от такого сильного вскрика13, произведенного Андрием.14

„Скажи, скажи, отчего,15 как ты здесь?..“ говорил Андрий шопотом, почти задыхающимся и прерывавшимся всякую минуту16 от внутреннего волнения. „Где17 панночка? [Что она] Жива еще?“18

„Она тут19 в городе.“

382

„В городе“, произнес он, едва опять не вскрикнувши,1 и почувствовал, что вся кровь вдруг прихлынула к его сердцу.2 „Отчего-ж она3 в городе?“

„Оттого, что сам старый4 пан5 в городе. Он уже полтора года, как сидит воеводой в Дубне.“

„Что-же6 она, замужем? Да говори же. Какая ты странная! Что она теперь?“7

„Она другой день ничего не ела.“

„Как?“

„Ни у кого8 из городских жителей9 нет куска хлеба, все давно уже едят одну землю.“

Андрий остолбенел.

„Панночка видала тебя с городского валу вместе с запорожцами.10 Она сказала мне: „Ступай, Марыся, скажи рыцарю: коли он помнит меня, чтобы пришел ко мне, а не помнит,11 чтобы дал тебе12 кусок хлеба для старухи, моей матери,13 потому что я не хочу видеть, чтобы при мне умерла14 мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня. Проси и хватайся за колени его.15 У него также есть старая мать,16 чтоб ради ее дал хлеба.“17

Тысяча18 разных чувств пробудилось19 и вспыхнуло20 в груди молодого воина. „Но как же ты здесь? Как ты пришла?“21

383

„Подземным ходом.“1

„Разве есть подземный2 ход?“

„Есть.“

„Где?“

„Ты не выдашь, рыцарь?“

„Клянусь крестом святым!“3

„Спустясь в яр и перейдя проток — там, где тростник.“

„И выходит в самый город?“

„Прямо к городскому монастырю.“4

„Идем, идем сейчас.“

„Но ради Христа и5 святой Марии, кусок6 хлеба.“

„Хорошо, будет.7 Стой8 здесь возле воза или, лучше, ложись на него,9 тебя никто не увидит: все спят. Я сейчас ворочусь.“

И он отошел к возам, где хранились запасы, принадлежавшие их куреню. Сердце его билось, и всё минувшее, что было закрыто, заглушено, подавлено настоящим вольным10 ‹бытом› и сурово-бранною жизнью11 всё сплыло разом на поверхность, потопивши в свою очередь настоящее. И увлекательный12 пыл брани и гордо-самолюбивое13 желанье14 шума и15 славы, и речей промеж своими и врагами,16 и17 бивачная жизнь, и отчизна,18 и долг, и деспотические законы козачества19 — всё исчезло вдруг20 перед ним. [Одна только] Женщина на место всего этого стала вдруг одна

384

владычицею души его.1 Нет, он не засыпал, он не погасал во глубине души его, сей чудный2 образ, так ослепительно и празднично3 встретивший его начинавшую мужать юность. Ее прекрасные руки, очи, ряд смеющихся зубов, чудесная шея и густые, густые темноореховые волосы, распавшиеся по груди, плечам и шее, из-под которых она выходила4 блистающим снегом5, по которому скользнуло тонким розовым лучом восходящее солнце, и вся ее6 одежда, обнимавшая и означавшая все прекрасные формы спины, грудей, упоительных ног, — перед которым он пал, еще не понимая, почему всё это прекрасно, и уже чувствуя, что прекрасно...7 Нет, не погасало всё это в груди его:8 оно посторонилось,9 чтобы дать простор на время другим могучим движениям и страстям,10 которыми обнималась сильно его воспламеняющаяся юность.11 И не раз образ красоты появлялся отрывками и тревожил вдруг его сновиденья12.

Он шел, а биение сердца его усиливалось уже13 при одной14 мысли, что он ее увидит15 опять;16 колени его дрожали. Подошед17 к возам, он совершенно позабыл,18 зачем

385

пришел,1 и невольно поднес руку2 ко лбу, потирая3 и стараясь вспомнить, что4 ему нужно делать. Наконец, вздрогнув и наполнившись испуга, вспомнил он, что, может быть, она умирает5 от голода. Он бросился к возу и схватил несколько больших6 черных хлебов себе под руку7 и подумал тут же,8 не будет ли эта пища,9 годная для дюжего и неприхотливого запорожца, слишком груба для ее нежного сложения.10 Он вспомнил, что вчера11 кошевой попрекал12 кашеваров за то,13 что сварили в один раз всю гречневую муку на саламату, которой14 больше половины придется выбросить, тогда как бы ее стало15 на добрых три раза. В полной уверенности, что он найдет16 вдоволь саламаты в казанах,17 он вытащил отцовской походный казанок18 и с ним отправился к кашевару их куреня,19 который спал у двух десятиведерных20 казанов, под которыми21 еще теплилась зола.22 Заглянувши в них, он изумился, видя, что23 оба пусты.24 Нужно было нечеловеческим силам съесть всё это,25

386

тем более, что в их курене считалось1 гораздо менее людей, чем в других. Он заглянул в казаны других куреней — везде решительно2 ничего. Он вспомнил поневоле3 поговорку: „Запорожцы такой народ: коли мало чего, то съедят, коли4 и много, то не оставят“.5 Передумывая, где бы достать еще чего, он6 вспомнил, что у них есть мешок с белым хлебом, который нашли, ограбивши монастырскую пекарню, которого вообще не любили запорожцы и7 приберегали так только, на случай, если уж нечего будет есть.8 Он в ту же минуту подошел9 к своему возу, с тем, чтобы взять его,10 но11 на возе уже его не было.12 Остап взял его,13 чтобы подмостить14 себе под голову и,15 закинув ее впоперег ему, храпел на всё поле.16 Он схватил его одной рукою и17 дернул вдруг,18 так что голова его упала,19 а он вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал, что было мочи:20 „Держите, держите чортова ляха!21 да ловите коня, коня ловите.“22

„Замолчи,23 я тебя24 убью“ закричал в испуге25 Андрий, замахнувшись на него мешком; но Остап и без того уже26 не продолжал речи, заменив ее таким сильным храпом,27 что от дыхания его шевелилась трава, на которой он лежал.28

387

Андрий робко оглянулся на все1 стороны, чтобы2 узнать, не пробудился ли3 кто сонный бред4 Остапа. Одна5 чубатая ‹голова› точно приподнялась6 в ближнем курене и,7 поводя очами, скоро8 опустилась опять9 на землю.10 Переждав11 минуты две, он наконец отправился с своею12 ношею. Татарка лежала, едва13 дыша. „Вставай,14 идем! Все спят, не бойся!15 Подымешь-ли ты хоть один из этих хлебов? Может, мне нельзя будет всего захватить.16 Сказав это, он взвалил себе на спину мешок17 с черным хлебом, мешок с белым, стащил еще, проходя мимо одного воза, мешок с просом, взял даже в руки те хлебы, которые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись, шел отважно между рядами18 спавших запорожцев, сопровождаемый робкими, шагами своей спутницы.19

„Андрий!“ сказал старый Бульба в то время,20 когда он проходил мимо его.21 [Он о‹становился›] Сердце его замерло. Он остановился и, дрожа, тихо произнес22: „А что?“

„С тобою баба!23 Ей, отдеру тебя, вставши,24 на все бока!25 Не доведут тебя бабы к добру!“ Сказавши, он оперся

388

головою на локоть и стал пристально рассматривать закутавшуюся в покрывало1 татарку.

Андрий стоял ни жив, ни мертв, не имея духу2 взглянуть в лицо отцу; и потом, когда поднял3 глаза и посмотрел на него, увидел, что уже старый Бульба спал, положив голову на4 ладонь.

Он перекрестился от радости и отхлынул вдруг от сердца его5 испуг еще скорее, нежели прихлынул.6 Оглянувшись на татарку, он увидел, что она стояла подобно7 темной гранитной8 статуе, закутанная в свое покрывало, и теплый отблеск отдаленного зарева9 тускло озолощал выступавшие складки ее одежды.10 Он дернул за рукав ее, и тогда она медленно полураскрыла лицо свое. Теплый отблеск11 вспыхнул на бледном, бледном почти совершенно мертвом его цвете, какой бывает только у одного мертвеца.12 Он дернул за рукав ее,13 и оба пошли вместе, беспрестанно14 оглядываясь назад, и наконец опустились отлогостью в низменную лощину,15 почти яр, называемый в некоторых местах16 балками, по дну которого лениво пресмыкался проток, или небольшая речка, поросшая осокой и усеянная кочками. Опустясь в сию лощину, они скрылись совершенно17 из виду всего поля, занятого запорожским табором. По крайней мере, когда Андрий оглянулся,18 то увидел, что позади его крутою стеной,

389

более чем в рост человека, вознеслась покатость. На вершине ее покачивало‹сь› несколько стебельков полевого былья и над нею поднималась на небо луна, в виде косвенно-обращенного серпа самого яркого1 червонного золота. Поднявшийся2 ветерок давал3 знать, что времени уже немного4 оставалось до рассвета. Но нигде не слышно было отдаленного петушьего крика:5 ни в городе, ни в раззоренных окрестностях не оставалось давно ни одного петуха.6 По небольшому7 бревну пробрались они через проток,8 за которым возносился противуположный ‹берег›, казавшийся выше бывшего у них9 назади и выходившего совершенным обрывом.10 Казалось, в этом месте11 был самый крепкий пункт городской крепости, по крайней мере самый земляной вал был на12 сем возвышении ниже, чем в других местах и за ним не видно было гарнизона. Но за то подальше подымалась толстая монастырская стена.13 Обрывистый14 берег весь оброс15 бурьяном и по небольшой лощине16 между им и протоком рос высокий тростник, почти17 в вышину

390

человека. На вершине обрыва видны были1 остатки плетня: видно было,2 здесь был когда-то огород.3 Остатки плетня кое-где4 скрывались совершенно5 широкими листами лопуха; из-за него торчала6 лебеда и дикий колючий бодяк7 и, наконец, подымавший выше всех их8 свою голову подсолнечник. Здесь татарка скинула с себя9 черевики и пошла босиком, подобрав осторожно10 свое платье, потому что место было топко и наполнено водою. Пробираясь меж тростником, остановились они перед наваленным хворостом и фашинником и по-за хворостом,11 отклонив его несколько, нашли12 род земляного грота, отверстие в стене, мало чем большее отверстия, бывающего в хлебной печи.13 Татарка, наклонив голову,14 вошла первая. Вслед за нею Андрий, нагнувшись,15 как только можно было ниже, чтобы могли войти набранные им с собою мешки;16 и скоро очутились оба17 в совершенной темноте.

————

391

VIII.

‹ГЛ. VII ПО ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ СЧЕТУ›

Большое движение происходило в запорожском таборе. Все еще не могли себе дать отчета, как это случилось, что войска прошли1 в город. Оказалось, что весь Переяславский курень, расположившийся перед боковыми городскими воротами,2 был пьян мертвецки и потому не диво,3 что половина была перебита, а другая перевязана прежде, чем4 могли узнать, в чем дело. Покамест ближние курени, разбуженные шумом, успели схватиться5 за оружие, войско уже уходило в ворота,6 и последние ряды отстреливались от устремлявшихся7 в беспорядке на них сонных и полупротрезвившихся8 запорожцев. Кошевой дал приказ

392

собраться всему народу и, когда все, ставши в ряды по куреням, образовали большой,1 далеко очерченный, просторный круг и все, и старые и молодые, сняв шапки и понурив чубатые головы, затихли вдруг, он начал речь:2 „Итак, вот что, панове-братове,3 случилось4 в эту ночь. Вот до чего довел хмель, что ‹враг› оказал5 нам поруганье в самые6 очи. У вас,7 паны-братья,8 видно, уже такое9 заведение:10 коли вам позволишь удвоить, или, может быть,11 утроить12 порцию, так вы готовы так натянуться, что враг христового воинства, снимет с вас не только шаровары, но начихает в лицо вам, так вы не услышите“.13

Козаки все стояли,14 понурив головы, зная вину.15 Один только16 Уманский куренный атаман Кукубенко отозвался.17 „Постой, батько“,18 сказал он: „хоть оно и не в законе, чтобы сказать какое возражение, когда говорит кошевой перед лицом всего войска, да дело не так было, так нужно сказать.19 Ты не совсем справедливо попрекнул всё христианское войско. Козаки20 сделали бы большую вину и достойны были бы смерти, когда бы напились в походе, или на войне, или вообще, когда всем была какая тяжкая работа. Но21 мы все сидели без дела больше недели, маячились

393

понапрасну перед городом.1 Как же ты хочешь, чтобы человек2 не выпил? Это3 не христианское дело, чтобы4 не удовольствоваться человеку5 тем, что послал бог,6 когда нет7 под тот час ни поста церковного, ни другого какого положенного воздержания.8 Они ничем не согрешились.9 А мы10 вот, лучше, покажем чортовым бусурманам, что такое11 нападать на безвинных людей. Прежде били12 добре, а теперь побьем еще лучше. Я отвечаю13 за всех козаков, что теперь чорта принесет лях14 домой здоровыми свои пяты.“15

Речь куренного атамана понравилась козакам. „Правда, правда“, говорили они16 тихо,17 наклонив немного на сторону уже было совершенно понурившиеся головы; но18 крикнуть голосно никто не посмел, зная, что сие неприлично, когда перед ними стоит главный старшина.19 „Так сказал Кукубенко, как нужно;20 лучше и сказать нельзя“,21 говорили другие куренные атаманы.22 Один только Тарас Бульба, который был тут недалеко, сказал: „А что, кошевой? Кукубенко, видно, правду сказал? [Как] Что ты скажешь на это?“

„А что скажу? Скажу: блажен и батько, родивший такого сына. Небольшая мудрость, паны-братия,23 сказать

394

укорительное слово, но гораздо1 бо́льшая мудрость сказать такое слово, которое бы,2 не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его и придало бы ему духу, как шпоры придают духу коню,3 освеженному водопоем. Я4 сам5 хотел вам сказать потом6 утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.“7

„Добре!“ повторилось в рядах запорожцев. „И кошевой сказал добре“, — говорил каждый.8 „Добре“, повторили в самых дальних рядах. И самые седые, стоявшие, как сивые голуби, и те кивнули головою и, моргнувши седым усом,9 тихо сказали: „Добре сказанное слово!“

„Теперь слушайте же, панове, что нам предостоит делать,“10 так повел опять речь кошевой:11 „Брать крепость, то есть, чтобы карабкаться и подкопываться12 под нее,13 как делают многие чужеземные немецкие мастера14 — пусть ей враг прикинется15 — и неприлично, и16 не козацкое дело. А судя по тому, как оно есть,17 да и ‹по› нашему18 тоже19 уму-разуму, какой, благодарение богу, еще держится в голове нашей,20 неприятель вошел в город не с большим запасом,21 потому что ни22 возов, ни экипажу незаметно

395

было. Если ж1 и набрали2 с собою, чего догадались взять,3 то на немного времени станет его,4 потому что в городе5 народ голодный — и съедят духом; да и коням тоже, братове, я не знаю, где они добудут сена.6 Разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь7 святой... Только про это еще8 бог знает, а ксензы-то их горазды на одни слова.9 Так я думаю, братья,10 что они выдут из города; за сеном ли,11 за хлебом ли,12 а уж непременно выдут ... а мы вот тут, в поле, и дадим знать им,13 что за штука такая14 козаки. Становитесь все кучами по всем дорогам. Перед воротами середними пусть выстроятся, в четыре ряда, курени Незаймайновский и Гургузив, а по-за ними, тем часом проберутся курени Дядькивский с Корсунским, по-за облогами засядут в засаду с полковником Тарасом: мы сделаем так, что он с своим полком тоже в засаде. А чтобы заставить неприятеля выступить скорее из города, мы вышлем перед стены15 молодцов задорить: ибо у нас есть такие молодцы, что, как захотят, так мертвого найдут чем-нибудь обидеть. Голова же у ляха, как известно, не дальнего разума, посмеянья не вытерпит, разгорячится: так, может быть, они теперь же выступят из города.“16

„Так и сделаем“,17 сказали18 почти в один голос все19 куренные атаманы: „не наше дело толковать, наше дело

396

повиноваться, ибо закон велит в военное время повиноваться1 своему вождю.2 Но хоть бы и не было такого закона, всё бы ни один из козаков не посмел бы ослушаться, ибо не можно лучше придумать,3 как придумала разумная4 голова твоя.“

„Так за работу же, хлопьята, за работу!5 Перегляди всякой курень свой:6 в котором недочет, пусть пополнит его Переяславским. Перечистить и переглядеть всю сбрую и выбрать оружие понадежнее!7 Дать на опохмел всем8 по чарке!9 Выдать каждому по половине хлеба,10 потому что на тощий желудок негодно начинать дела;11 а впрочем, и то нужно сказать, что иной, может быть, и вчерашним еще сыт,12 ибо,13 — некуда деть правды! — вчера понаедались14 все так, что15 дивлюсь, как ночью никто не лопнул [Кто же] Вот еще один наказ: если только как‹ой?›-нибудь шинкарь-жид продаст козаку хоть один кухоль сивухи, то я16 прибью железным гвоздем на самый лоб свиное ухо собаке и повешу его ногами вверх17. Так за работу, братцы, за работу!“18

397

Так1 распоряжал кошевой, и все поклонились ему в пояс2 и, не надевая шапок, отправились по своим возам и таборам и, когда уже совсем3 далеко отошли, тогда только надели шапки. Всякой занялся тот же час4 своим делом: пробовали самопалы, точили сабли, палаши5 и списы, высыпали из боченков и кожаных мехов порох и темные пули.6 Уходя с своим полком на засаду, Тарас всё думал и никак не мог понять, куда7 девался Андрий. Полонили ли его вместе с другими и связали сонного? Только нет, не таков Андрий, чтобы8 отдаться в полон живым. Между убитыми козаками тоже не было видно его. Задумался крепко Тарас и шел тихо, потупив седую голову перед полком своим, не чуя, что его давно называл кто-то по имени. „Кому нужно меня?“ наконец сказал он, когда услышал9 очень громко сказанное свое имя.10 Перед ним стоял жид Янкель,11 который уже давно12 кланялся ему и заходил со всех сторон, пробуя, не увидит ли как-нибудь его полковник.13

398

„Пан полковник! Пан полковник!“ говорил он поспешным и прерывистым голосом, дававшим знать, что1 имелось объявить дело не совсем пустое. „Я был в городе, пан полковник“!

[Оглянулся] Тарас2 посмотрел на жида, подивившись3 не мало тому, как жид4 уже успел побывать в городе, и не мог не сказать: „Какой же враг тебя занес туда?“5

„Я тотчас расскажу“, сказал жид Янкель: „Как только услышал я, что на заре сделался шум и козаки стали стрелять, я, ей богу, вот признаюсь пану, насилу мог ухватить кафтан и уже дорогою бегом надевал в рукава, ибо мне хотелось6 узнать, что значит тот шум и что козаки на самой заре стали стрелять. Я прибежал к самым городским воротам в то время, когда последнее войско входили в город. Я увидел, как шел впереди отряда пан хорунжий Галяндович. Он7 человек мне знакомый и еще с третьего года задолжал мне сто червонных. Я за ним,8 будто бы затем, чтобы выправить с него долг, и вошел вместе с ними в город.“

„Как же ты вошел в город, да еще и долг хотел выправить?“ сказал Бульба: „и не велел он тебя тут же повесить, как собаку?“9

„А, ей богу, хотел повесить“, отвечал жид: „Уже было слуги совсем схватили10 меня, закинули веревки; но я

399

взмолился пану:1 сказал, что подожду долгу, сколько пан хочет, и пообещал еще дать взаймы, как только поможет мне собрать долги с других рыцарей.2 Ибо пан3 хорунжий — я всё скажу пану — и червонного не имеет4 в кармане. Ей богу так! несмотря на то, что у него и хутора есть, и усадьбы есть, и замки есть и пашни, есть и земли до самого Шклова.5 И теперь, если бы не вооружили его бреславские жиды, не в чем было бы ему и на войну выехать. Он в сейму не был от того...“6

„Что ж ты делал7 в городе? видел наших?“ спросил стремительно Тарас.

„[Нет, наших не видел] Как же, наших там много... Да пан о ком говорит? о евреях? коли говорит наших.“

„Пусть прикинется чорт твоим евреям, собачий жид! Приткнул нечистый род свой к христианскому воинству! Я хочу знать, что делают наши запорожцы.“

„Я ж ничего не сказал. На то панская воля: коли хочет пан чтобы наши були запорожцы, пусть будут наши — запорожцы. Я наших запорожцев не видал.8 А видал одного пана Андрия.“9

„Андрия видел?“ вскрикнул Бульба, и послышал что-то на сердце: „Небось, бедняга, связанный, закинули проклятые ляхи куды-нибудь в подвал, где и свету божьего не видно?“10

400

„Как можно, чтобы, кто связал1 пана Андрия? Теперь ‹он› такой важный рыцарь... Далибуг, я не узнал сперва:2 в кованных латах,3 и наплечники в золоте, и нарукавники в золоте, и по поясу золото.4 Коня сам воевода дал5 под верх: два ста червонных стоит один конь.“

„На что-ж он надел чужое одеянье?“ спросил Бульба и невольно разинул рот.

„Ибо лучше, чем козацкое, оттого надел“, продолжал жид:6 „и медная шапка с пером,7 разъезжает по улицам и учит солдат и сам учится так, как польский пан.“8

„Да врешь ты, жид! Да его хоть замучат, так не принудят делать того, что ты говоришь.“9

„Я ж не говорю, чтоб его10 кто принудил. Кто ж может принудить пана Андрия?11 Он по своей воле делает так.12 Разве пан не знает, что он по доброй воле перешел к ним?

„Кто перешел?“

„А пан Андрий.“

„Куда перешел?“

„Перешел к ним, на их сторону. Он теперь ихний.“13

„Врешь ты, чортов жид!“ вскрикнул Тарас, весь вспыхнув.

401

„Зачем же мне врать? Дурак я разве, чтобы стал врать? Я же знаю сам, что жида повесят, как собаку, коли он соврет перед паном.“1

„Так что выходит, он, по твоему,2 продал3 отчизну и веру?“

„Я же не говорю, чтобы он продавал. Я сказал только, что4 перешел на их сторону.“5

„Да врешь ты, чортов сын! Такого дела и не было еще на христианской земле! Не сделает ‹он?› такого дела. Что ты мне путаешь, собачий жид?“

„Далибуг же правда. Пусть трава поростет на пороге моего дома, если я брехню сказал.“

„Не поверю, чортов жид!“6

„Хочет пан, я скажу даже, отчего7 он теперь их?“

„Отчего?“8

„У воеводы есть дочка красавица. Святой боже,9 какая красавица!“ Здесь жид постарался, как только мог, выразить в лице своем красоту, расставив руки, прищурив глаз и покосив немного рот, как будто чего-нибудь отведавши.10

„Ну, так что же из того?“

„Он же для нее и сделал всё, и перешел для нее: коли человек влюбится, то всё сделает.“

Крепко задумался Бульба, и вспомнил он, что велика власть слабой женщины, что многих, и слишком даже сильных, погубляла она, что податлива с этой стороны природа

402

Андрия, и думал он долго, стоя, как вкопанный в землю на том месте [где сто‹ял›].1

„Слушай, пан, я всё знаю“, говорил жид:2 „я как только услышал шум и увидел, что проходят в городские ворота, я схватил на всякой случай с собой нитку жемчуга, потому что я давно видел, что в городе есть красавицы, ибо на городской вал часто выходили женщины дворянского ‹рода›. „А коли женщины дворянского рода“, сказал я себе: „то хоть у них и голод, хоть и есть нечего, а жемчуг всё-таки купят.“ А как только хорунжего слуги пустили меня, я побежал на воеводин двор и расспросил всё у служанки татарки: что как только прогонят запорожцев, будет свадьба, и что пан Андрий обещал прогнать запорожцев.3

„И ты не убил тут же на месте его, чортова сына?“4 вскрикнул Бульба.5

„За что же6 убить? Он перешел по доброй воле.7 Там, видно, ему8 лучше. Чем же виноват человек,9 коли перешел туда, где ему лучше?“10

„И ты видел его в самое лицо?“11

403

А, ей богу, в самое лицо. Я узнал его еще издалека, меж другими панами. Ай, какой славный вояка! Всех взрачней и, дай бог ему здоровья, добрый пан, меня тотчас узнал и,1 когда я подошел к нему, то он сказал...“2

„Что ж он сказал?“

„Сказал: „Янкель!“ „Пан Андрий“, говорю я.3 „Скажи, Янкель, говорит,4 скажи всем, что я уже не их. И отцу скажи, что он мне не отец; и брату скажи, что он не брат больше; и всем, говорит, скажи, чтобы и не попадались; что, коли встречусь, говорит, с кем из них, буду биться не на жизнь, а на смерть, как с врагом“.5

„Да врешь ты, чортов жид, он не говорил этого“, вскрикнул Бульба6 и рассердился сильно: „Не говорил он этого, не скажет он этого!“7

„Ей ей, сказал“.

„Врешь, чортов Иуда! Ты и Христа распял, проклятый богом человек!“8

„Ей, богу!“

„Да я тебя убью, чортов жид! Не поверю, сатана!9 Утекай отсюда, не то10 вот тут и смерть тебе!“11 И старый12

404

Бульба ухватился за свою саблю.1 Жид, увидев,2 что дело было3 плохо,4 и опасно5 было оставаться с рассердившимся Тарасом,6 припустил тут же,7 во все лопатки,8 как только могли вынести его9 тонкие сухие10 икры. [И] Долго11 еще бежал он без оглядки между козацким табором12 и потом по всему чистому полю,13 хотя Тарас за ним вовсе14 не гнался и, сделав два-три шага,15 опомнился и помыслил,16 что нечего сердиться на жида и17 что дело дитяти вымещать первую запальчивость на первом подвернувшемся.18

„Так не поверю же, не поверю!“ говорил уже сам себе Бульба: „Не было такого страму, чтобы запорожец, козак, да еще Тарасов сын, продал бы отчизну и веру“. [И тут же пришло ему вдруг] Но вдруг приходила к нему мысль об красавице, воеводиной дочке, и вспомнил он, что Андрий бродил еще19 прошлую ночь по козацкому табору. Подался сильно старый Тарас, а всё-таки говорил: „Да не поверю же! Пока не увижу сам его, не поверю“.20 В это

405

время доубыш грянул1 в свои литавры,2 — тихо, бодро и картинно выступали пешие первые ряды3 запорожцев, которые были готовы.4 Которые не были еще готовы,5 брали оружие и подпоясывали;6 а которые были самые7 дальние, те8 оставляли еще только ‹хлеб›9 с крупною крымскою солью, бросая10 на телегу или засунув себе11 за пазуху, и оправлялись:12 кто садился13 на коня, кто присоединялся14 к пешим рядам;15 и выступали по порядку, один за другим, курени: Уманский,16 Поповичевский, Коневский, Стебликивский, Незамайновский, Гургузив, Тымошевский. Одного только Переяславского не было. Крепко курнули козаки его17 и прокурили свою долю. Кто проснулся связанный во вражьих18 руках; кто и совсем, не просыпаясь, сонный,19 перешел в сырую землю, и сам20 атаман Хлиб, без шаровар и верхнего убранства, очутился в ляшском стану.21 [Из горо‹да›].

И расположились запорожцы так, что по куреню22 стало у каждых ворот, а четыре куреня стали23 перед большими24 воротами. В три ряда выстроилась25 пехота, а позади рядов стали конные;26 и сначала все собрались

406

в одно место, чтобы сделать неприятелю стену, чтобы не увидал он, как два куреня1 потихонько пошли в засаду, а впереди их Тарас с полком своим.2 В городе, видно, было услышано3 козацкое вооружение, потому что4 всё высыпало на городской вал, образуя живую картину.5 Польские витязи стояли один другого красивее: на многих были медные шапки, все сиявшие в6 солнце, осененные белыми, как лебедь, перьями;7 на других — низенькие голубые и розовые шапочки8 с заломленным на бекрень четвероугольным верхом своим;9 кафтан10 с откидными рукавами,11 шитые и12 нешитые13 пояса14 и наконец,15 пистолеты и сабли,16 драгоценность, за которую платили тогда много и на убранство которых не один жертвовал17 лучшим достоянием своим.18 Напереди19 стоял красиво,20 в красной шапке, убранной золотом,21 Буджановский полковник. Грузен22 был полковник, всех выше23 — и широкой дорогой кафтан24 в силу облекал его.25 На другой стороне,26 почти к боковым воротам, стоял другой полковник, небольшой человечек, весь

407

высохший;1 но малые зоркие очи2 глядели живо из-под густонаросших бровей3 и оборачивался он скоро4 на все стороны, указывая бойко тонкою5 сухою рукою своею,6 раздавая7 приказанья. И видно было, что,8 несмотря на малое тело свое, знал он хорошо9 ратную науку.10 Недалеко от него11 стоял хорунжий, длинный, длинный с густыми усами и, казалось,12 не было ему недостатка13 в краске лица. Любил пан, как можно было даже видеть14 снизу, крепкие меды и добрую пирушку. И много было видно за ними всякой шляхты,15 вооружавшейся кто на свои16 червонцы,17 кто на18 королевскую казну, кто на жидовские деньги, заложив19 всё, что ни нашлось20 в дедовских замках.

Козацкие ряды стояли тихо перед стенами. Золота немного было видно на них, только разве где блестело на сабельных рукоятях. Не любили козаки21 нашивать себе на кафтаны золота, а кто был и в красном или ином дорогом кафтане, то надевал его как попало. Только одни черные бараньи шапки густо чернели с разноцветными суконными верхами.22

408

Скоро из запорожских рядов1 выехали вперед два2 козака: один еще совсем молодой, другой постарее, оба3 зубастые на слова, да и на дело тоже не4 плохие козаки:5 Охрим Наш и Мыкыта6 Голокопытенко. А вслед за ними выехал и Демид Попович, лихой козак7, уже давно маячивший8 на Сече, бывший под Адрианополем и много натерпевший‹ся› на веку своем:9 горел10 в огне и прибежал на Сечь11 с обсмаленною, почерневшею головою и12 выгоревшими усами. Но13 раздобрел вновь Попович, пустил за ухо оселедец, выростил усы,14 густые и черные, как смоль; и крепок был на едкое15 слово Попович.

„А, красные жупаны на всему16 воинству!17 Да хотел18 бы знать, так ли красна сила у воинства!“19

„Вот я вас“, кричал с верху дюжий полковник: „всех перевяжу! Отдавайте, холопы,20 сейчас ваше21 оружие и22 коней.23 Видели, как я перевязал ваших? Гей! а выведите24 на вал запорожцев“. [Видно] На валу засуетились,25 видно, с тем, чтобы выполнить полковничий приказ26 и чрез несколько минут показались на валу скрученные27 запорожцы, а впереди их28 куренный атаман Хлиб, без шаровар и верхнего

409

убранства, так, как схватили его на хмеле.1 И потупил в землю2 голову несчастный3 атаман, стыдясь наготы своей перед4 своими же козаками и что попал5 в плен, как собака.6 И в одну ночь поседела крепкая голова его.

„Не журись, Хлиб!7 Выручим“, кричали с низу козаки.8

„Не журись, друзьяка!“9 отозвался снизу к нему10 куренный атаман Бородатый: „В том нет вины твоей, что схватили тебя голого. [Бед‹а›] Это случай. Беда может случиться со всяким человеком, а11 стыдно им, что12 выставили тебя на позор13 и не прикрыли прилично14 наготы твоей“.

„Вы, как вижу,15 на сонных людей храброе войско“, говорил, поглядывая на вал,16 Голокопытенко.17

„Вот погодите, поотрежем мы чубы вам!“ кричали с верху.

„А хотел бы я поглядеть, как они нам поотрезывают чубы“, говорил Попович, поворотившись перед ними на коне. И потом, поворотив немного голову к своим, сказал: „А ляхи, может, и правду говорят, потому, коли выведет их вон тот пузатый, так им всем будет добрая защита“.

„Отчего ж ты думаешь, что будет им добрая защита?“ сказали некоторые козаки,18 зная, что Попович недаром говорит и19 что уже верно держит на уме сказать что-нибудь такое.

410

„А оттого, что за ним20 спрячется всё войско:21 уже чорта с два достанешь из-за его пуза которого-нибудь копьем!“

Все засмеялись. Козаки22 в рядах, бывших подале, спрашивали23 один у другого, что сказал Попович; а другие, которые услыхали, говорили: „Ну, уж Попович! Уж коли кому закрутит слово, так только ну...“24 да уж и25 не сказали козаки, что такое „ну“.26

„Отступайте! Отступайте от стен!“27 сказал в это время28 кошевой, заметивший по движению руки низенького полковника, что должно чему-нибудь быть.29 Все попятились назад; из городского валу грянула картеча, но картечь30 не долетела. Вверху всё стало суетиться. Полковники отдавали приказы. Показался сам седой воевода.31 Бегало много воинов взад и вперед.32 Наконец ворота отворились и выехали ровным33 конным строем шитые гусары, за ними другие в иных кафтанах. С боков и позади34 каждого ряда35 ехало особняком не мало36 видных витязей,

411

лучших польских шляхтичей,37 каждый одетый по своему. Не хотели гордые шляхтичи смешаться в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал один с пятью или шестью человек слугами. Потом опять ряды, и за ними выехал хорунжий; за ним опять конные ряды, и выехал дюжий полковник; а позади всего уже войска выехал последним низенький полковник. Всё отступали козаки назад, пока не вышли последние из ворот. И как только вышли все и заняли лощину, чтобы, как следует выстроиться, кошевой дал приказ, чтобы не давали ляхам как следует выстроиться, а старались бы вдруг смешать их: и козаки все, с боков и с тыла, поднявши крик, от которого ‹страх› забирал38 и не робкое сердце, посыпали козаки на них.39 „Берите в руки фитили, да пугайте коней!“40 кричал кошевой: „Пугайте коней!“41 И42 козаки, кто попало, кинулись целой кучею43 с фитилями,44 прямо в лицо коням; и хотя сами были вытоптаны коньми, но смешали и перепутали всех45 и произвели беспорядок на славу, все ряды и дисциплина пропала: все сошлись в кучу,46 многие должны были спешиться, ибо нельзя было действовать на коне. Велика была и далеко забирала поля

412

сошедшаяся группа и каждому почти из воинов47 довел случай показать себя.48

Демид Попович,49 завидев еще прежде лучших двух шляхтичей, богаче и лучше других снаряженных,50 сшиб с коня того и другого прежде, чем успели те51 оглянуться и подумать, как им лучше против него выкинуть,52 и выгнал коней их53 далеко в поле, крича стоявшим54 козакам перенять их. Потом опять пробился55 в кучу к ляхам, которые было хотели56 помочь им,57 и одному снес58 тяжелою саблею полголовы косяком и правую руку, разогнал двух других, а сбитого с коня, накинув ему на шею петлю, привязал к своему седлу,59 поволок его по всему полю и, как выехал подальше в поле, скинул с него дорогой кафтан, саблю с рукоятью и отвязал60 от пояса у него целый черенок с червонцами.61

Кобита, добрый козак и молодой еще, схватился с дюжим и бравым из ляшского войска; и долго бились они, все покрывши зазубринами свои сабли; и замахнул было

413

уже над самою головою его лях, да, отбивши удар, ударился ему головою в грудь и схватил его обеими руками под самые силы. Дюжий был лях и закричал62 сильно; выхватил Кобита длинный турецкий нож, навостренный с обеих сторон, и всадил ему прямо под сердце, весь по рукоять.63 Да64 не уберегся сам молодой65 козак. Тут же в висок хлопнула его66 горячая67 пуля, и упал‹он›68 на поверженного на землю69 ляха, еще не успев вынуть из-под сердца70 его кинжала. Статен и высок, как тополь, носился на буланом добром коне шляхтич: не из простых он был, — княжеского рода, четырех сот червонных стоил один конь.71 И много удали и богатырского боярского духу, показал он: двух убил из пистолетов, а72 третьего, занесшего было73 на него руку, конного доброго козака,74 опрокинул вместе75 с конем. Грянулся на землю76 козак и77 конь наверх его,78 но не задавило его79 конем и выпутался бы он из-под него,80 да достал его и там удалый шляхтич длинным копьем прямо81 в шею над грудью: и свернулся в судорогах козак, почуя холодное лезвее, вошедшее в самое древко, нанесшее смертную муку. И много он разнес страху далеко по всем кущам.82 Многие из

414

козаков, завидя его,83 не посмели подступать к нему.84 Одного, подпустивши к себе85 на выстрел, бойко швырнул86 прямо ему на голову аркан, затянул ему шею87 и поволок его. Но уж давно88 навидел и наметил его издали89 бравый куренный90 атаман Кукубенко. Припустил коня и нагнал ему прямо в тыл и голосно, сильно закричал ему, так что вздрогнули близь стоявшие от нечеловечьего крика.91 Хотел поворотить скоро коня и стать в лицо ему удалый лях; но92 не послушался конь, испуганный страшным криком,93 метнулся на сторону и94 достал его ружейною пулею Кукубенко. Вошла в спинные лопатки горячая пуля, свалился с коня бравый лях, схватил в руки95 саблю, но ослабели руки,96 не мог ничего он сделать саблей. А Кукубенко, взяв в обе руки свой97 тяжелый палаш, вогнал ему в самые побледневшие98 уста. Вышиб два сахарные99 зуба палаш, рассек на двое язык, разбил горловой позвонок и вошел100 далеко в землю, пригвоздивши навеки его к сырой земле. Ключем хлынула вверх алая, как надречная калина, высокая дворянская кровь и выкрасила весь желтый,101 с золотыми шнурками кафтан его. Отвязал у него тут же от пояса Кукубенко черенок, полный червонцев, и дорогую сумку с тонким бельем, дорожным серебром и102 длинною девичьею кудрею, сохранно хранившеюся

415

на сердечную память.103 Завидел издали104 хорунжий, как нагнулся храбрый куренный атаман снимать с убитого105 военную корысть и106 подъехал тихо в тыл ему вместе с четырьмя слугами: в лицо не107 смел ему стать хорунжий, потому что уже два раза сбивал его Кукубенко с коня и не ушел бы он от него, если бы не спасли его всадники. [Схвати‹л›] Ударил он со всего размаху острой саблею по широкой козацкой шее нагнувшегося атамана и слетела крепкая голова неуспевшего оглянуться назад атамана. Пошатнулся обезглавленный труп и повалился на108 убитого, всё покрывши вокруг себя еще за минуту могущественно вращавшеюся в жилах кровью, и109 понеслась к вышинам суровая козацкая душа,110 хмурясь и негодуя и вместе с тем111 дивуясь, что так рано вылетела112 из такого крепкого тела. Но не успел хорунжий ухватить за чуб113 атаманскую голову114 и привязать ее115 к седлу. Бравый мститель за Кукубенка скоро показался. Как ястреб, давши116 много кругов117 сильными крыльями по воздуху,

416

вдруг останавливается, распластанный на1 высоте и оттуда стрелой бьет на раскричавшегося2 у дороги самца-перепела, так налетел он на хорунжего3 и с одного разу накинул ему на шею4 веревку, и стала еще краснее багровая голова5 хорунжего, когда затянула шею жесткая петля;6 всё7 еще успел он схватить8 пистолет и9 выстрелить, но уже10 не могла направить пули11 судорожно12 сведенная рука и даром полетела в поле пуля. Остап тут же, у его же седла13, отвязал шелковый шнур, который возил с собою хорунжий для вязания пленных, и, связав14 его по рукам и ногам15 его же шнуром,16 прицепил на веревку17 к седлу и поволок через поле, сзывая18 громко всех19 козаков уманского куреня, чтобы отдать20 последнюю честь атаману. Как услышали уманцы, что атамана их куренного21 Кукубенка поразил рок,22 бросали поле битвы и бежали, чтобы поглядеть на своего атамана:23 не скажет ли он чего24 перед смертным часом? Но уже давно атамана их не было25 на свете:26 чубастая голова его далеко отскочила27 от своего туловища. И

417

взяв козаки голову, сложили ее1 и широкое туловище вместе, сняли2 с себя верхнее убранство и покрыли им его.3 И стали козаки совещаться тут же о том, кого выбрать на место его в куренные, ибо неприлично, чтобы курень4 на войне оставался без атамана. И все выбрали в один голос Бульбенка Остапа, зная, что он, хоть и молодой человек, но разум имел старый.5 Все уманцы побежали,6 махая ему издали,7 чтобы воротился. Услышав о выборе своем, Остап снял шапку, поблагодарил козаков товарищей за честь,8 не стал отговариваться ни молодостью,9 ни неразумием, зная, что не до того в военное время, а тут же повел их прямо на кучу, где уже давно бились жарко козаки с ляхами, поднявши пыль под самые небеса и вытоптав10 далеко траву в поле вокруг. Уже11 на рукопашный бой пошло дело и трещали могучие спины, как Остап в сию минуту ударил с уманцами прямо в крошел, и очистил вокруг себя простор; и уже не один лях лежал опрокинут, с отлетевшим дыханьем, выказав открытые уста и зубы. А в то же самое время с другой стороны ударил с полком своим Тарас, бывший в засаде с двумя другими куренями. Пустивши крик, от которого дрожало далеко всё, что было вокруг, они смяли в одно мгновение

418

всю конницу и нагнали ее на пешую кучу, и много было бы выбито и пропало народу в великом беспорядку, если бы, завидев то, не приказал низенькой полковник выбросить хоругвь и не закричал на своих: „Назад! в город!“. И всё пустилось во весь дух к городским воротам.1 Отворились ворота и приняли коней и всадников, усталых, изнуренных, воротившихся без многих2 своих товарищей. Запорожцы гнались за ними и, статься может, ворвались бы многие за ними по пятам в город. Но с городских стен грянуло картечью и много, не оглянувшись, повалилось. Один Остап, однако ж, спас своих уманцев, сказавши: „На бок, братья! с валу что-нибудь да будет“. И повалили все на сторону уманцы.3 Кошевой, подъехавший

419

в это время,1 похвалил, сказавши:2 „Вот и новый атаман, а ведет войско так,3 как бы и старый“. И оглянулся старый Бульба поглядеть, какой новый атаман. Не без радости увидел он,4 что это был сын его Остап, и благодарил всех уманцев за честь.5 Запорожцы опять собрались чинно по куреням и стали отступать к таборам;6 а ‹на› городском валу опять показались ляхи, уже с изорванными эпанчами: запеклася кровь на многих дорогих кафтанах7 и пылью покрылися красивые медные шапки.

„Что, перевязали?“ кричали им снизу запорожцы. „Вот я вас!“ кричал всё так же8 сверху толстый9 полковник, показывая веревку. И всё еще не переставали10 грозить запыленные изнуренные воины и перекинулись те, которые были позадористей, бойкими словами.11

А между тем все разошлись к своим таборам.12 Кашевары разложили огни и поставили казаны. Кто отдыхал, кто перевязывал раны13 и драл на перевязки платки и дорогие одежды, содранные с убитых; кто лежал просто на спине, выбитый из сил и тяжко переводил дух, утружденный многими подвигами.14 А которые были посвежее и не так15 устали, стали прибирать тела и отдавать последнюю

420

почесть.1 Тут же вырыли палашами и копьями могилы;2 шапками и полами выносили землю, сложили честно3 козацкие тела и засыпали их свежею4 землею, чтобы не досталось воронам и хищным орлам выклевывать им очи.5 А6 ляшские тела вязали, как попало, десятками7 к хвостам диких коней и пустили их далеко в поле, чтобы везде раскидали их в пищу волкам.8

Потом посадились все курени вокруг казанов вечерять. И много ели утружденные подвигами,9 а еще больше того говорили каждый о случаях, в каких кто был, и о славных делах, какие кому достались на часть, на вечный рассказ пришельцам и своим детям и внукам и всему потомству.10 Долго не ложились многие, и в каждом ‹курене› всю ночь горел огонь, и у каждого огня через каждые два часа сменялась стража.11

И, ложась на землю,12 долго не спал старый Тарас и думал:13 „Что-ж это значит? Много было всяких воев ляшских, но14 Андрия моего не было. Я15 бы узнал его, хоть бы как он далеко ни стоял.16 [Видно] Верно, посовестился17 Иуда вытти против своих“. Так говорил Тарас и уже начинал было

421

думать, не1 врет ли жид, не попался ли он просто в неволю.2 И потом3 опять вспомнил,4 что5 не в меру податливо было у Андрия сердце на женские речи. И почувствовал он великую скорбь в душе6 и заклялся сильно в душе против полячки, причаровавшей его сына. И исполнил бы он7 непременно свою клятву: не поглядел бы8 он на ее красоту, вытащил бы ее за густую пышную косу, поволок бы ее9 за собою по всему полю между всеми козаками; избились бы о землю, окрова‹ви›вшись и покрывшись пылью, ее чудные груди и плечи,10 блеском равные снегам, и по частям было бы разнесено ее пышное,11 прекрасное тело. Но не ведал Бульба того, что готовит бог на завтра,12 и что, может быть, дело такое случится, которое много повредит ему,13 и стал понемногу14 забываться15 Бульба. А в козацких кругах всё еще многие не спали и говорили промеж собой, и всю ночь у огней смотрела пристально во все концы трезвая, не смыкавшая очей стража.16

422

IX.

‹ГЛ. VIII ПО ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ СЧЕТУ›

Еще солнце не дошло до половины1 неба и день2 только3 начинал парить июльским теплом, как доубыш ударил в литавры и4 запорожцы собирались на5 раду. Из Сечи пришла неприятная весть,6 что татары напали врасплох на оставшиеся7 курени,8 перебили и перевязали всех оставшихся в живых. Оставшиеся курени, видно,9 курнули сильно по10 козацкому обычаю. К тому же, — что было еще хуже, — татары11 нашли и вырыли из земли12 войсковой скарб, то

423

есть запорожскую1 казну, державшуюся втайне2 под землею.3 С добычею, пленниками,4 табунами и овечьими стадами, какие только5 успели схватить6 на пути,7 они8 направили путь к Перекопу. Никто не убежал из плена.9 Один только из всех козаков, именем10 Максим Голодуха, добрый пройди-голова, как говорили козаки,11 хитрый на всякие12 выдумки, убежал13 середи дороги14 из татарских рук.15 Выкрутился16 из-под веревок, которыми был привязан к коню, доставшись на часть татарскому мирзе.17 Хоть был уже давно он18 почти развязан и не держали его веревки, но всё19 прикидывался и ехал следом за мирзой, да доставал потихонько из сапога длинный турецкий нож.20 Но как только21 отделился мирза от слуг своих22 и опустился в долину отдохнуть от жару и напоить коня, — он23 вылез из-под веревок, и, подкравшись, ударил мирзу в шею длинным ножем, вогнав его по самую рукоять. Отвязал у него24 кошелек, полный червонцев, оделся в его25 татарскую одежду,26 сел на коня, которому равного27 по быстрине не было между татарскими табунами28 и, выехав из долины, пустился среди бела

424

дня1 на утек. Два2 дни и одну ночь гнал он3 коня4 и, как5 ни силен был татарский конь, хоть6 лучше его не было7 ни у кого из татарских князей,8 но не выдержал и околел, не сделав и половины пути. Кинул козак коня и бежал пеший степями9 всю ночь, покамест10 на дороге не нашел11 где-то другого коня за 8 червонных;12 и того загнал он13 на смерть и уже на14 третьем коне приехал в запорожский табор, услышав на пути,15 что16 запорожцы были17 под Дубном. Только и успел он18 объявить, что вот какое зло случилось. Но19 как всё это20 случилось и почему запорожцы далися21 в плен, и отчего татары узнали место,22 где зарыт был скарб23 — ничего о том не сказал, ибо не в силу было говорить ему:24 сильно истомился козак после неслыханной дороги, распух весь,25 лицо ему пожгло и опалило ветром.26 Тут же упал он27 и заснул крепким сном и как ни ворочали его с бока на бока, чтобы разбудить его и расспросить, что и как было далее, но не могли добудиться.28

425

Кошевой приказал1 его оставить опочить и2 приготовить для такого доброго козака кухоль сивухи, как только проснется,3 чтобы освежить не в меру надорвавшиеся4 силы.5 Не могло быть вести неприятнее для всего козацкого запорожского табора. В подобных случаях водилось у запорожцев бросать всё и6 гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь7 настигнуть их на дороге. Иначе8 пленники могли очутиться как раз9 на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острову, и бог знает, в каких местах не показались бы чубатые10 запорожские головы. Вот за каким делом собрались11 теперь12 запорожцы на великую раду и всё поле13 вдруг покрылось14 далеко черневшими козацкими шапками, как бывает осеннею порою или в раннюю весну: всё поле15 вдруг зачернеет и становится покрытым несметными тучами налетевших галок, поднявшихся из безлиственных сквозящих лесов16. Все до единого стояли запорожцы в шапках, потому что пришли не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться, как ровные между собою.17 „Давай совет прежде старшие“,18 закричали в толпе.19 „Давай совет кошевой!“ говорили

426

другие.1 И кошевой2 снял шапку, уже не так, как начальник, а как товарищ,3 благодарил всех козаков за честь и сказал:4 „Много между нами есть старших и советом умнейших, но, коли меня почтили, то мой совет — времени даром не терять, товарищи-братья, и погнаться за татарином.5 Ибо вы сами знаете, что за человек татарин.6 Он не станет ожидать дома, с награбленным добром, чтобы мы пришли отобрать его, а размытарит так, что и следов не найдешь.7 Так мой совет: итти.8 Мы же погуляли здесь не мало. Знают ляхи, что такое козаки. За веру отмстили, сколько было по силам.9 Корысти же нам не предстоит здесь теперь большой, ибо, если бы и случилось взять город, то, сами знаете, с голодного города немного придется взять поживы. Итак мой совет: итти“.10

„А что-ж? Так и мы думаем. Итти!“ раздалось голос-но в запорожских куренях.11 Одному старому Тарасу Бульбе не пришлись по душе такие слова, и навесил еще гуще он на12 очи свои исчерна белые брови, подобные кустам на высоком темени горы, которых13 верхушки занес пушистый

227

северный снег, и только сверху и снизу всё еще1 чернеет темная чаща сухих сплетенных ветвей и сучьев.2

„Нет, неправ совет твой, кошевой!“ сказал ‹он›: „Не то ты говоришь, что нужно. Ты, видно, позабыл, что в плену остаются наши, захваченные ляхами?3 Что же мы будем после, тогда,4 когда не уважим первого5 святого закона товарищества и оставим в руки им кровных наших, деливших с нами и удачи и горькие напасти? оставим их на то, чтобы6 содрали с них живых кожу по своему безбожному обычаю,7 исчетвертовав козацкое их тело на части, развозили бы их по городам и селам, как сделали они доселе с гетьманом и лучшими русскими витязями на Украйне? Разве еще мало8 они поругались и без того над святынею? Какой же после этого будет козак? Что ж за козак, спрашиваю я всех вас, который не защитил в беде своего кровного товарища, а кинул его как собаку пропасть на чужбине.9 Коли уж на то пошло, что всякой козак ни во что ставит козацкую честь, позволив плюнуть в седые усы свои

428

и попрекнуть обидным словом, так по край‹ней мере› же не укорит меня никто ни из старых, ни из молодых, которые теперь живут и которые после будут укорять меня позором. Кто куда, я остаюсь с своим полком“.

Поколебались все стоявшие запорожцы и загудели тысячью голосов. Пчелиный рой, столпившийся у родного ‹улья›, произнес „нет“.1

„Постойте же, паны-братья, дайте же и мне сказать на это слово“, сказал кошевой: „А позабыл разве и ты, бравый полковник, что у татар в руках тоже наши товарищи? что, если мы теперь их не выручим, то жизнь их будет предана на вечное невольничество язычникам, что хуже всякой лютой смерти? что тут, может быть, пропадает десяток наших, а там десятков пять-шесть, может быть? Да и позабыли вы разве, что у них теперь вся казна наша, добытая кровью2 христианскою?“3

429

Затихли все козаки и не знали, что говорить им. Долго стояли они, раздумывая, ибо видели, что прав кошевой; но никому не хотелось также, чтобы кто-нибудь попрекнул их, что не соблюли козацкой чести.1

Тогда вышел вперед2 всех старейший годами во всем запорожском3 войске Касьян Бовдюг. В чести был он от всех козаков, два раза уже он ‹был› избираем4 кошевым и на войнах был сильно добрый козак; но уже давно состарелся он и не бывал в походах,5 не любил тоже и советов давать, а любил старый вояка лежать на боку у козацких кругов, слушая рассказы про всякие бывалые случаи, когда6 плавно плели свои речи козаки про походы на море и на суше, которым дивились не мало турецкие, бусурманские поморья. Никогда не вмешивался он в их речи, а всё только слушал, да прижимал пальцем золу из своей коротенькой трубки, которой не выпускал изо рта, и долго сидел потом, прижмурив слегка очи, и не знали козаки, спал ли он, или всё еще слушал. Все походы оставался ‹он дома›, но сей раз разобрало старого. Сказал, махнув рукою по козацки: „А некуды! пойду и я, может быть, в чем буду пригоден

430

козачеству“. Все козаки вдруг притихли, когда выступил1 он теперь перед собрание, ибо давно не слышали от него никакого слова, и всякой сильно любопытствовал, что такое скажет Бовдюг. „Пришла очередь и мне сказать слово, паны-братья“, так начал старый Бовдюг: „Послушайте старого. Мудро сказал кошевой; и, как голова козацкого войска, обязанный приберегать его и печись о войсковом скарбе, мудрее ничего он не мог сказать.2 Вот что! Это пусть будет первая моя речь. А3 теперь послушайте, что скажет моя другая речь. А вот что она скажет! Большую правду сказал и Тарас полковник, дай боже ему побольше веку, и чтоб таких полковников было побольше на Украйне! Первый долг и первая честь козака есть соблюсти товарищество. Сколько ни живу я на веку, не слышал я, паны братья, чтобы козак покинул где или продал как-нибудь своего товарища. И те, и другие нам товарищи; меньше их или больше, всё равно — все товарищи, все нам дороги. Так вот какая моя речь: те, которым4 милы

431

захваченные татарами, пусть отправляются за татарами; а которым1 милы полоненные ляхами и которым не хочется оставлять правого дела, пусть остаются. Кошевой, по долгу, пойдет с одною половиною за татарами, а другая половина выберет себе наказного атамана. А наказным атаманом, коли хотите послушать белой головы, не пригоже быть никому другому, как2 только одному3 Тарасу Бульбе. Нет из нас никого равного ему в доблести“.4

Так сказал Бовдюг и затих; и немало обрадовались все козаки, когда навел их таким образом на ум старый.5 Все6 вскинули вверх шапки и закричали: „Спасибо тебе, батько!“7 Молчал, молчал, долго8 молчал, да вот наконец и сказал; недаром говорил,9 когда собирался в поход,10 что будешь пригоден козачеству, — так и сделалось“.11

„Что, согласны вы на то?“ спросил кошевой.12

„Все согласны“, закричали козаки.13

„Стало быть, раде конец?“

„Конец раде!“ кричали козаки.

432

„Слушайте ж теперь войскового приказа, дети!“1 сказал кошевой,2 выступил вперед и надел3 шапку; а все запорожцы, сколько их ни было, сняли свои шапки и остались, с непокрытыми головами, утупив очи в землю, как бывало всегда между козаками, когда собирался что говорить старший.4

„Теперь отделяйтесь, паны-братья!5 Кто хочет6 итти, ступай на правую сторону; кто остается, отходи на левую! Куды7 бо́льшая часть куреня переходит, туда и атаман; коли меньшая часть переходит,8 приставай к другим куреням“.

И все стали переходить, кто на правую, кто на левую сторону.9 Которого куреня бо́льшая часть переходила, туда и куренный атаман переходил;10 которого малая часть, то приставала к другим куреням;11 и вышло без малого не поровну12 на всякой стороне.13 Захотели остаться: весь почти Незамайновский курень, бо́льшая14 половина Поповичевского куреня, весь Уманский курень,15 весь Каневский курень, бо́льшая половина Стебликивского куреня,16 бо́льшая17 половина Тимошевского куреня.18 Все остальные19 вызвались итти в догон за татарами.20 Много было на обеих сторонах дюжих и храбрых козаков. Между ‹теми›, которые решились итти вслед за татарами, был Череватый, добрый старый козак, Покотыполе, Лемиш,21 Прокопович Хома;22 Демид

433

Попович тоже перешел туда, потому что был сильно завзятого1 нрава козак, не мог долго высидеть на месте. С ляхами попробовал уже он дела, хотелось попробовать еще с татарами. Много еще других, славных и храбрых козаков захотело попробовать меча и могучего плеча2 в схватке с татарином. Не мало также добрых и сильно дюжих козаков, были и между теми, которые захотели3 остаться на месте. Может быть даже, было между ними и больше таких, про которых успела далеко прозвонить могучая слава. Вот кто были: Вовтузенко, Черевиченко, Степан Гуска, Охрим Гуска, Мыкола Густый, Балабан, Задорожний, Метелиця, Иван Закрутыгуба, Мосий Шыло, Диогтяренко, Сыдоренко, Пысаренко, потом другой Пысаренко, потом еще Пысаренко, и много было других добрых козаков. Все были люди сильно бывалые, хожалые и езжалые. Ходили по4 Анатольским берегам, по Крымским солончакам и степям, по всем речкам, большим и малым, которые впадали в Днепр, по всем заходам и Днепровским островам; бывали в Молдавской, Волошской, в Турецкой земле; изъездили всё Черное море двухрульными козацкими челнами; нападали в пятьдесят челнов в ряд на самые богатые и высокие корабли, перетопили не мало турецких галер, и много, много5 выстреляли пороху на своем веку. Не раз драли на онучи дорогие паволоки и6 оксамиты; не раз череши у штанных очкуров набивали всё чистыми цекинами. А7 сколько всякий из них попропивал добра, ставшего бы иному на всю жизнь,8 того и счесть нельзя. Всё спустили, по козацки угощая вином весь мир, и нанимая музыку по улицам, чтобы всем было весело за весельем добрых козаков. Еще и теперь у редкого из них не было закопано добра, кружек серебряных, ковшей и запястьев, под камышами, на Днепровских

434

островах, чтобы не довелось татарину найти его, если, в случае посчастливится ему напасть врасплох на Сечь; но трудно было бы татарину найти его, потому что и сам хозяин уже стал забывать, в котором месте закопал его. Такие то были козаки, захотевшие остаться и отмстить ляхам за верных товарищей и Христову веру! Старый козак Бовдюг захотел также остаться с ними, сказавши:1 „Я сделался теперь не такой скорый, чтобы гоняться за татарами, а тут есть2 место, где3 опочить доброю козацкою смертью.4 Давно уже просил я у бога, чтобы, если придется кончать жизнь, то чтобы кончить ее на войне за святое и христианское дело. Так оно и случилось. Славнейшей кончины уже не будет в другом месте для старого козака.“5

435

Когда отделились все и стали на две стороны, в два ряда куренями, кошевой прошел промеж рядов и сказал: „А что, довольны, козаки, одна сторона другою?“ „Все довольны, батько“, отвечали козаки. „Ну, так поцелуйтесь же и дайте друг другу прощание,1 ибо бог знает, приведется ли в жизни еще увидеться. Слушайте своего атамана,2 а исполняйте то, что сами знаете: сами знаете, что велит козацкая честь“. И все козаки, сколько их ни было, перецеловались между собою. Начали первые атаманы и, поведши рукою седые усы свои, поцеловались навкрест и потом взялись за руки и крепко держали руки. Хотел один другого спросить: „Что, пане-брате, увидимся или не увидимся?“ да и ничего не спросили, и замолчали, и загадались обе седые головы, и один бог только знает, о чем они думали и гадали. А козаки, до одного все, прощались, зная, что много будет работы тем и другим;3 но не повершили, однако ж, тотчас разлучиться, а повершили дождаться темной ночной поры, чтобы не дать неприятелю увидеть убыль в козацком войске. Потом все отправились по куреням обедать. После обеда все, которым предстояла дорога, легли отдыхать и спали крепко и долгим сном, как будто чуя, что, может, последний сон доведется им вкусить на такой

436

свободе. Спали до самого заходу солнечного, а как зашло солнце и немного стемнело, стали мазать1 телеги; и как всё снарядилось, пустили вперед возы, а сами, пошапковавшись еще раз с товарищами, тихо пошли.2 Конница3 чинно, без покрика и посвиста на лошадей4 слегка затопотела вслед за пешими и скоро стало их не видно5 в темноте. [Слышалось] [Отдавалось только] Глухо отдавалась6 только конская топь да скрып7 иного колеса, которое еще не расходилось или не было8 хорошо подмазано за ночною темнотою.9 Долго еще10 остававшиеся товарищи махали им издали руками, хотя и не было ничего видно;11 а когда сошли и воротились по своим местам, когда увидели при

437

высветивших ясно звездах, что половины телег уже1 не было на месте, что многих-многих нет, невесело стало у всякого на сердце и задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы, козаки. [Видел Тарас, что] Тарас видел, как смутны стали козацкие ряды и2 как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они3 и к унынью, наведенному4 прощаньем с товарищами; а5 между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по козацки, чтобы вновь и с большею еще силою, чем прежде, воротилась бодрость — — — — — — — — — — — — — — — — и знал, как6 в один миг всех настроить, как одного, и дал приказ слугам своим итти к большому возу распаковать его. [Закрытый и увязанный стоял он всё время. Ибо старый Бульба знал хорошо, что в походе неприлично и не годится давать козакам вина, по тому что гульлива русская натура, и, попробовав,7 как говорится, ногою, захочет тот же час войти по горло]. Больше и крепче всех других в козацком обозе был один воз: двойною крепкою шиною были обтянуты дебелые колеса его, грузно был он навьючен, укрыт8 попонами и крепкими воловьими кожами и увязан туго9 засмоленными веревками. В10 возу были всё баклаги и боченки старого доброго вина. Всё время стоял он закрытый и увязанный, потому что знал Бульба, как неприлично и не годится давать войску в походе и деле вина,11 ради гульливой козацкой12 натуры. Но взял13 на сей раз самого лучшего и крепкого вина, какое было в погребах его, про торжественный случай: если случится какая великая минута и будет предстоять дело, сильно достойное на передачу потомкам, то чтобы

438

всякому до единого козаку досталось выпить по доброму ковшу заповедного вина, чтобы в великую минуту великое и чувство владело человеком. Услышав полковничий приказ, слуги бросились к возам, палашами перерезывали крепкие веревки, снимали толстые воловьи кожи и1 попоны и2 стаскивали с воза баклаги и бочонки.

„А берите все“, сказал Бульба:3 „все, сколько ни есть, берите,4 что у кого есть: ковш, или корчик, которым поит коня, или рукавицу, или шапку, а коли что, то и просто подставляй обе горсти.“

И козаки все, сколько ни было их, так почули великую радость и всякой брал: у кого был ковш, у кого корчик, которым поил коня, у кого рукавица, у кого шапка, а кто подставлял и так обе горсти. Всем им слуги Тарасовы, расхаживая промеж рядами, наливали из баклаг и бочонков. Но не приказал никому из них Тарас пить до тех пор, пока он не даст знаку, чтобы выпить им всем разом. Видно было, что он хотел что-то сказать. Ибо знал Тарас, что как ни доброе само по себе5 старое доброе вино, и как ни способно оно укрепить дух человека, но если к нему да6 присоединится еще приличное слово, то вдвое будет крепче сила духа.7

439

„Я угощаю вас, паны-братья“, так сказал Бульба: „не в честь того, что вы сделали меня своим атаманом, хотя как ни велика подобная честь, — не в честь также прощанья с братьями-товарищами: нет! в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута. Перед нами дела великого поту и всей козацкой доблести. Итак, выпьем,

440

товарищи,1 разом,2 за святую православную веру: чтобы пришло наконец такое время, чтобы по всему свету разошлась и была везде одна святая вера и все, сколько ни есть бусурменов, все бы сделались христианами! Да за одним уже разом и за Сечь: чтобы долго она стояла на погибель всему бусурманству, чтобы с каждым годом выходили из нее молодцы один одного лучше, один одного краше! Да уже вместе выпьем и за нашу собственную славу: чтобы сказали внуки и сыны тех внуков, что были когда-то такие, которые не постыдили товарищества и не выдали своих. [Итак] Так за веру, пане-братове, разом, за веру!“

„За веру!“ загомонели все стоявшие в ближних рядах густыми голосами. „За веру!“ подхватили дальние. И всё, что ни было, и старое и молодое, выпило за веру.

„За Сичь!“ сказал Тарас и высоко поднял над головою руку.

„За Сичь!“ отдалося густо в передних рядах. „За Сичь!“ сказали тихо старые, моргнувши седым усом; и встрепенувшись, как молодые соколы, повторили молодые: „За Сичь!“ И слышало далече поле, как поминали козаки свою Сичь.

„Теперь последний глоток, и выпьем, товарищи, за славу и за всех христиан, какие живут на божьем свете!“

И выпили козаки последнее3 — весь глоток, какой оставался в ковшах, за славу и христиан. [Звучно повторялось старыми и молодыми голосами] И долго еще повторялось по всем рядам, промеж всеми куренями: „за славу и за христиан!“

441

[Давно уже было пусто] Уже пусто было в ковшах, а всё еще стояли козаки, держа в руках их и не опуская1 мускулистых загорелых рук своих.2 Хоть весело глядели очи их всех, просиявшие вином, но сильно загадались они. Не о корысти и о военном прибытке теперь думали, не о том, кому посчастливится набрать червонцев, дорогого оружья, шитых кафтанов и черкесских коней, но загадалися они, как орлы, севшие на вершинах каменистых гор, с которых далеко видно расстилающееся беспредельно море с несущимися по нем, как мелкие птицы, галерами, кораблями и всякими судами и чуть мелькали тонкою чертою поморья с прибережными, как мошки городами и склоненными к низу лесами. Как орлы будто все они озирали вокруг себя мысленными очами всё поле и будущую, чернеющую вдали судьбу свою, гадая, что будет, будет всё поле с облогами и

442

дорога покрыта торчащими их белыми костями,1 щедро обмывшись козацкою их кровью и покрывшись разбитыми возами, расколотыми саблями и копьями. Далече раскинутся чубатые головы с перекрученными и запекшимися в крови чубами и2 запущенными к низу3 лоснящими усами. Будут, налетев, орлы, выдирать и выдергивать из них козацкие очи. Но добро великое в таком широко и вольно разметавшемся смертном ночлеге. Не погибает ни одно великодушное дело, и не пропадет, как малая порошинка с ружейного дула, козацкая слава. Будет, будет бандурист с седою по грудь бородою, а, может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый старец вещий духом, и скажет он про них свое густое, могучее слово.4 И пойдет дыбом по всему свету о них слава, и

443

всё, что ни народится потом, заговорит о них. Ибо далеко разносится могучее слово, будучи подобно гудящей колокольной меди, в которую много повергнул мастер дорогого чистого серебра, чтобы далече по всем городам и весям, лачугам и палатам разносился звон, сзывая равно всех на святую молитву.1

————

444

X.

‹ГЛАВА IX ПО ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ СЧЕТУ›

Никто не узнал в городе, что половина запорожцев выступила в погоню за татарами. Видели с магистратской башни стоявшие часовые, что потянулась часть возов за лес; но подумали все, что1 козаки готовились сделать засаду;2 то‹го› же мнения был и сам французский инженер. А между тем в городе стал оказываться значительный недостаток в съестных припасах. Слова кошевого оправдались. Казалось, по обычаю прошедших веков, войска, вступая в город, не слишком разочли, что им нужно и для них, и для граждан. На заре положили сделать вылазку, но довольно неудачно: половина была тут же перебита козаками, а половина прогнана в город ни с чем. При всем том вылазка доставила городу пользу: пользуясь ею, жиды узнали, бог знает, каким средством, что в таборе осталась только половина3 запорожских ‹войск?›, а другая половина пошла вовсе не в засаду, а в погоню за татарами. Это

445

придало бодрость и всем, и полковникам вместе со всеми военными старшинами.

Тарас видел уже по всему, что в городе что-то готовилось, и не сомневался, что неприятель выйдет в поле, и потому дал приказ строиться, всем в три таборы, окружив себя возами в виде крепостей — род битвы, больше всего удававшийся запорожцам, в котором они были непобедимы. В сторону от возов велел Тарас убить часть поля острыми кольями, изломанным оружием, какое попадалось на битвенном поле, копьями и прочими остриями, чтобы нагнать потом на них неприятельскую конницу; а части своего полку и двум куреням велел засесть в засаду, чтобы, как только неприятели завяжут1 перестрелку с таборами, ударить им в тыл. Отдавши приказ, что и как должен делать каждый, Тарас захотел сказать еще короткую речь2 козакам не для того, чтобы ободрить и свежить: знал он, что они все и без того крепки духом; а так просто хотелось высказать самому всё, что было на сердце.

„Хотелось бы мне вам, паны-братья“, так начал говорить Тарас: „сказать, как важно3 товарищество и что такое оно есть на самом деле. Вы знаете все, в какой великой славе была земля наша. Были князья царского рода, пышные города и храмы божьи: всё разграбили и опустошили бусурманы, всё пропало, ничего нет. Остались мы сирые и4 святая старая земля наша, также сирая, покинутая. И подали мы руку на братство, чтобы, как вдовицу беспомощную, как дряхлую мать, защитить от посрамленья. Вот, братья, на чем стоит наше товарищество,5 которое и без того уже есть святое дело. Нет сильнее уз товарищества. Любовь материнская, отцовская — всё не то: и зверь любит дитя свое. Но выбрать себе родство по душе, а не по крови, может только один человек. Везде, во всякое время, и во всякой земле, водились товарищи; но таких

446

товарищей, как в Русской земле, таких нет; есть, да не такие. Может быть, случалось вам пропадать на чужбине, в плену или так, ‹по› своей воле, — видишь: и там тоже люди, сначала свыкнешься с ними, а как разговоришься о том, о чем бы хотелось разговориться в сердечную минуту — видишь: нет! умные люди, а не те; такие же люди, а не те. Нет, братцы, так любить, как русская душа, любить не умом, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, любить всею душою, — так любить никто не может. Конечно, теперь подло завелось на1 земле. Думают только, как бы целы были хлебные скирды, да при них были бы конные табуны их, овечьи стада, да степовые хутора; перенимают, чорт знает, какие бусурманские обычаи, гнушаются говорить языком своим. Милость короля, а чтобы еще более сказать по правде, милость польского магната, который жолтым чоботом своим бьет их в морду, для них дороже всякого братства. Но у последнего падлюки, каков ни есть, потерявшего имя человека в низкопоклонничестве, есть и у него, — будь только он русского рода, а не какая2 чуждая примесь, — есть чувство в душе. Хоть ‹что› хочь говори, а я стою, что есть русское чувство и когда-нибудь да проснется оно3 и схватит он, горемычный, обеими руками себя за голову, и вскрикнет и проклянет он всю подлую жизнь, готовый смертными муками искупить4 позорные дела свои. Так пусть же теперь знает всё бусурманство, что такое значит товарищество в русской земле и как стоят в ней брат за брата. Если уже умирать, так пусть они придут, посмотрят, как мы будем умирать. Да никому же из них5 не доведется, и во сне не приснится так умирать, как станем умирать. Никому, никому! Пусть они и не думают о том, и в мысль пусть о том не приходит то нестаточное для всякого другого. Нечеловеческих

447

сил ему нужно для того. Нет! не доведется никому так умирать, как русскому. Никому, никому“.1

Так говорил атаман, и когда кончил речь, всё еще тряс посеребрившеюся в козацких делах2 головою. Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко до самого сердца. Самые старейшие в рядах3 стояли неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалась в старых очах, медленно стирали они ее рукавом. И потом все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми головами. Знать, видно, много напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего,4 что бывает на сердце у человека,5 умудренного горем,6 трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хоть и не познавшего их, много почуял молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим его: ибо мудростью равен богу человек, когда, не испытав, уже чует, что такое радость, горе.7

А между тем, ударяя в трубы и литавры, с подбоченившеюся удалью, выступали один за другим8 из городских ворот польские войска. Козаки все в один миг кинулись по своим местам и стали за телеги: сильно каждый из них хотел попробовать дела. Немного было таких, которые были на конях; все стояли в таборах пешие. Между неприятелями тоже много было пеших: как видно, узнали ляхи, что конницею немного можно было взять там, где уже укоренились козаки и стали в таборы. Тот же самый толстый полковник, разъезжая на9 сивом аргамаке, давал приказы, — и стали наступать тесно ляхи на козацкие таборы, грозя и нацеливаясь в пищали, сверкая очами и блеща медными доспехами. Как только завидели козаки, что

448

подошли на ружейный выстрел, все разом грянули в семипьядные пищали1 и, не перерывая, всё палили из пищалей.2 Далеко понеслось3 громкое хлопанье по всем окрестным полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул. Дымом затянуло всё поле, а запорожцы всё палили, не переводя духа. Задние только заряжали пищали, да подавали передним, наводя изумление на неприятелей, не могших понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей. Уже не видно было, за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы удалиться немного от дыма и оглядеться, то многих не досчитались в рядах своих; а4 у козаков, может быть, другой, третий был убит на всю сотню. И всё продолжали палить козаки из пищалей, ни на минуту не давая промежутка. Сам иноземный инженер изумился, и, будучи в душе истый артист, не вытерпел, чтобы не закричать: „Браво, месье, запороги! Вот она, сакредьё, настоящая тактика! Вот что нужно завести у нас!“ Полюбовавшись еще издали и видя, что нельзя взять перестрелкою из мелкого ружья, он дал совет полковнику обратить все пушки прежде на один табор и грянуть в ядра. Попятились и отступили ряды,5 стреляя только для виду, а сзади артиллеристы наводили пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунные пушки, дрогнула, далеко застугуневши, земля, и вдвое больше затянуло дымом всё поле. Почули запах пороху середи улиц и площадей в дальних городах. Но слишком высоко взяли нацелившие: выгнули слишком высокую дугу раскаленные ядра и, страшно завизжав по воздуху, перелетели они через головы всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на

449

воздух черную землю. Ухватил себя за волосы французский инженер при виде такого неискусства и прискакал на коне из другой батареи, которую равнял и наводил, и сам принялся наводить пушки под самыми выстрелами, потому что запорожцы в ответ грянули тоже из четырех фальконетов, — не ядрами, а мелкою картечью. Но не убоялся выстрелов1 борзый духом инженер метко палившей пушки, дал приказ подвести еще другие две и с фитилем в руке сам взялся выпалить из огромной пушки, какой еще и не видали дотоле козаки. Страшно глядела она широкою пастью и тысяча смертей глядело оттуда. [Уже все поднесли фитили и] Один2 миг, и не было бы и в помине3 лучшей части козацкого табора — всего Уманского и Поповичевского куреня, досталось бы и Незамайновскому тоже; но в это время ударил с полком своим и с стебликывскими козаками прямо в тыл атаман Тарас. Выбили фитили из рук передние козаки и с криком потеснили4 смешавшиеся польские ряды на таборы, а таборные козаки разом приняли их в картечи. Увидели ляхи, что5 не можно отбиваться с двух сторон и защищать разом и грудь и спину, выбежали в поле вместе с хоругвью, где уже строили вновь полки, выкинув шестеро малеванных знамен.

„А ну-те, все охочьи, бойкие на конях, знающие, как вывернуться по козацкому обычаю, скорей назадирачь! Кто хочет6 славы добиться, сквозь неприятеля пробиться?“ крикнул на козаков атаман Тарас, и тотчас стали садиться на коней все, которые были позадорней и любили погулять7 рыцарским обычаем одиночкой8 с конем по неприятельским рядам:9 Мыкола Густый,10 Задорожний, Иван Закрутыгуба поскакали на конях вперед. [Но еще прорвались ли

450

бы они] Но удалось ли бы им прорваться еще сквозь неприятельскую конницу или нет, а уже куренный атаман Кукубенко, забравши с собою десятков пять козаков, ударил, как снег на голову:1 истоптал конями не мало народу, пробился сквозь ряды, всех сбивши ‹с› мест и прискакал2 с пойманными на аркан невольниками прямо к козацким таборам, подведя,3 всех, которые погнались,4 опять под козацкие выстрелы. [Козак] Мыкола Густый ворвался следом за ним и вбился глубоко в кучу: не подгадил козацкой славы, иссек в капусту первых, которые попались, разрубил на ихнем5 капитане железную рубашку с блестевшими на ней серебряными и медными кольцами; да схватили, однако же, его самого6 три копья перед козацкими рядами, а сотник королевского войска, прискакавший на коне, одним взмахом сабли отрубил ему могучую голову. Только и успел выговорить бедняга: „Дай, боже, мир всему христианству и поношение недоверкам католицким!“ Завидел Иван Закрутыгуба, что уже могучая голова Мыколы выкинута на копье перед войском, кинулся вперед, как голодный волк кидается на баранье стадо, позабыв про то, что есть лихие собаки в стаде и что недаром приставлен расторопный пастух. Из старых был он козаков; много претерпел на веку, подстрекнутый рыцарскою доблестью на сильно отважные дела. Шесть лет атаманствовал на море над семью тысячами козаками и чего не испытали они все? Погуляли7 прежде на турецком поморье. [Четы‹ре›] Пять городов обратили в пень и пепел, обобрали мечеть, набрали без счету дорогих киндяков, турецкой белой габы, парчей и всяких золотошвейных убранств; да не успели уйти от вражьих галер: всех их поймали недоверки бусурманские и забрали в неволю. Железными цепями взяли по рукам и по ногам и стянули больно каждого тройным корабельным канатом; по целым неделям не

451

давали пшена и поили противной морской водой. Всё выносили и терпели бедные невольники, только бы не переменять православной веры;1 не вытерпел только атаман Закрутыгуба; истоптал ногами святой закон, скверною чалмой обвил грешную свою голову, вошел в доверенность к паше, стал ключником на корабле и главным начальником над пленниками. Много опечалились от того бедные невольники, ибо знали, что когда свой брат,2 продавший душу и приставший к угнетателям, сделается начальником, то вдвое тяжелей рука его и горьше под ним быть, чем под всяким нехристом. Так и сбылось. Велел исправить3 Закрутыгуба на всех невольниках новые замки; взял в новые цепи, посадивши их тесно, по три в ряд; прикрутил до самых белых костей жестокие веревки, всех перебил по шеям, не пропустив никого, угощая зуботычинами и напотыльниками4: коренастый и широкоскулистый был у козака кулак. Обрадовался паша и турки, что имели такого верного слугу, дарили его и стали пировать. И когда перепились один раз все турки, позабывши турецкий закон и коран свой, Закрутыгуба пил5 с ними, угощал и разливал вино;6 пил и сам, а еще больше того выливал через борт. И как повалились сонные все на земь, он принес все шестьдесят четыре ключи и роздал7 невольникам, чтобы отмыкали себя, бросали бы цепи и кандалы в море, брали сабли и рубили бы всех турков. Много набрали тогда козаки добычи и воротились со славою в отчизну. И долго бандуристы прославляли Закрутыгубы. Выбрали бы его в кошевые, да был совсем чудный козак, так что иной раз8 и понять его было трудно: сделает иногда такое дело, какого и мудрейшему не придумать, а иногда просто дурь одолевала им. Мало того, что пропил всё, что ни было, что задолжал каждому козаку, сколько их ни было

452

на Сечи; мало всего этого, — он еще в добавку прокрался, как уличный вор: ночью залез в чужой курень, забрал всю козацкую сбрую и заложил шинкарю. За такое позорное дело привязали его на базаре к столпу и положили возле него дубину, мало не в пуд весом, чтобы всякой по силам своим отвесил...1

————

453

ОТРЫВОК ПРОМЕЖУТОЧНОЙ РЕДАКЦИИ ТОЙ ЖЕ ГЛАВЫ „ТАРАСА БУЛЬБЫ“

(К СТР. 136, СТРОКЕ 21)

Все пришли в ярость козаки. [„Отмщайте за товарищей, братцы!“ кричал] „А ну, братцы товарищи“, закричал Тарас вбивайтесь в ряды и отымайте и не давайте!“. Но больше всех закипел гневом куренный атаман Кукубенко. Еще молодой был он, но многих, многих рыцарских ‹достоинств?› был полон козак. В любви и почете был от всех козаков и наверно был некогда Незамайновец. Вбился он ‹с› своим остальным ‹войском?› в самую середину и в гневе первого попавшегося иссек в капусту вместе с конем, достал и того, и другого, протискался к пушке и отбил уже. А уже там, видит, хлопочет Уманский курень, и уж Степан Гуска отбивает главную пушку. [Поворот‹ил›] Оставил он тех козаков и поворотил с своими ‹к› гуще. Так, где прошли козаки, — так там и улица, где поворотились, — так уж там и переулок. [Как ‹1 нрзб.›] [Как снопы1 [повалились на обе]. Так уж и видно, как редеет куча и валят‹ся?› снопами ляхи. А у возов 2 у самых Вовтузенько и3

454

спереди Черевиченько. А там далеко, подальше, у самых дальних возов, Диогтяренко, куренный атаман,1 четверых отбил2 и поднял на копья двух шляхтичей. [Да вот] [одно‹го› бойкого] Да недолго ‹отдыхал?›, и уже3 сцепился один на один с уверт‹ливым ляхом?›. Из знатного был рода ‹лях?› и кругом был увешан дорогою сбруею и 400 одних слуг было с ним. Нагнал он Диогтяренко. „[Вот нет] Нет из собак козаков ни одного, кто бы посмел противустать“ кричал ‹он› и4 притиснул крепко. „А вот есть же!“ сказал и выступил вперед Мосий Шило. Сильный был он козак. Уже не раз атаманствовал он на море и много натерпелся всяких ‹бед›. Схватили их турки у самого Трапезементу и забрали всех5 невольниками на корабль6.

„Так есть же такие, которые бьют вас, собак!“ сказал он, кинувшись, и уж то-то рубились они! И наплечники, и зерцала погнулись7 у обоих8 от ударов. Уже вражий лях разрубил на нем железную рубаху и вбил ему суровые клещи ‹?› в самое ‹тело?›: зачервонела козацкая рубаха. Но не поглядел на то9 Шило; а10 замахнулся всей жилистою рукою (тяжка была коренастая рука) и оглушил его11 незапно по голове. Разлетелась медная шапка, зашатался и грянулся лях. А Шило12 тут же оглушенного принялся рубить и крестить. Ей, козак! оборотись назад, не добивай врага своего!.. Не оборотился козак, а тем часом один из слуг убитого хватил его длинным ножом в шею: повернулся козак, и уж досталось бы смельчаку, но он пропал в пороховом дыме. Со всех сторон поднялось хлопанье из самопалов. Пошатнулся Шило и почуял, что смертная была та рана. Упал он и закрыл рукою рану, чтобы оборотиться к своим. „Прощайте, паны-братья товарищи! Пусть на веки веков будет слава православной русской земле и13 на14 пагубу всем христовым врагам!“ И зажмурил ослабшие глаза и14 поник головою.