- 593 -
ГО́ГОЛЬ Николай Васильевич [20.3 (1.4). 1809, м. Великие Сорочинцы Миргород. у. Полтав. губ. — 21.2 (4.3). 1852, Москва; похоронен в Даниловом мон., в 1931 останки Г. перенесены на Новодевичье кладб.]. Происходил из семьи помещиков ср. достатка: у Гоголей было св. 1000 десятин земли и ок. 400 душ крепостных. Отец Г., Вас. Аф. Гоголь-Яновский (1777—1825), служил при Малорос. почтамте, в 1805 уволился с чином коллеж. асессора и женился на Мар. Ив. Косяровской (1791—1868), по преданию, первой красавице на Полтавщине. В семье было шестеро детей: помимо Г., сын Иван (ум. в 1819), дочери Марья (1811—44), Анна (1821—93), Лиза (1823—64) и Ольга (1825—1907). Г., будучи старшим братом, впоследствии опекал сестер, заботясь об их воспитании и образовании.
Дет. годы Г. провел в имении родителей Васильевке (др. назв. — Яновщина). Край был овеян легендами, поверьями, ист. преданиями, будоражившими воображение. Рядом с Васильевкой располагалась Диканька (к к-рой впоследствии Г. приурочил происхождение своих первых повестей), где показывали сорочку казненного Кочубея, а также дуб, у к-рого якобы проходили свидания Мазепы с Матрёной (Марией). Культурным центром края являлись Кибинцы, имение Д. П. Трощинского (1754—1829), дальнего родственника Г., б. министра, изв. вельможи, выбранного в поветовые маршалы (в уездные предводители дворянства); отец Г. исполнял у него обязанности секретаря. В Кибинцах находилась большая библиотека, существовал дом. театр, для к-рого отец Г. писал комедии, будучи также его актером и дирижером. Все это содействовало пробуждению худож. и умств. интересов будущего писателя. Но здесь же он наблюдал сцены самодурства и унижения человеческого достоинства (в имении, по старому обычаю, держали шутов), ощущал гнетущее чувство зависимости от знатного и богатого. Страсть к сочинительству проявилась у Г. очень рано; в детстве он писал стихи, к-рые, по преданию, вызвали восхищение В. В. Капниста (имение последнего Обуховка также располагалось недалеко от Васильевки), объявившего родителям: «Из него будет большой талант, дай ему только судьба в руководители учителя-христианина!» (Гоголь в восп., 458). Мать проявляла большую заботу о религ. воспитании сына, на к-рого, однако, влияла не столько обрядовая сторона христианства, сколько его эсхатология (пророчество о Страшном суде) и идея загробного воздаяния.
В 1818—19 Г. вместе с братом Иваном обучался в Полтав. уездном уч-ще, а затем, в 1820—21, брал уроки у полтав. учителя Гавриила Сорочинского, проживая у него на квартире. В мае 1821 поступил в новооснованную Г-зию высших наук в Нежине. Здесь еще сильнее проявилась разносторонняя худож. одаренность Г.: он занимается живописью, участвует в спектаклях — как художник-декоратор и как актер, причем с особенным успехом исполняет комич. роли (в частности, Простаковой в «Недоросле» Д. И. Фонвизина). Пробует себя и в разл. лит. жанрах, преим. серьезных (элегич. стих. «Новоселье», не дошедшие до нас трагедия «Разбойники», ист. поэма «Россия под игом татар», пов. «Братья Твердиславичи»); в то же время, давая выход своей наблюдательности и комич. дару, пишет сатиру «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан» (не сохр.), в какой-то мере вызванную его внутр. полемикой с Н. В. Кукольником, также учеником Нежин. г-зии, писавшим в выспреннем, нарочито высоком стиле (прозвище Возвышенный дано ему, очевидно, Г.). Однако мысль о писательстве еще «не всходила на ум» Г., все его устремления связаны со «службой государственной» (см. позднейшие признания в «Авторской исповеди» — VIII, 438). Скрытный от природы, Г. в тайниках души вынашивает планы будущей деятельности, предстоящего переезда в Петербург, делясь ими лишь с самыми близкими друзьями, в частности с Г. И. Высоцким, окончившим г-зию в 1826. Г. мечтает о юрид. карьере: «Я видел, что здесь работы будет более всего... Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце» (письмо к двоюродному дяде П. П. Косяровскому от 3 окт. 1827 — Гоголь Н. В., ПСС в 14 тт. — X; далее письма Г. цитируются по этому изд.). На принятие Г. такого решения большое влияние оказал проф. Н. Г. Белоусов, читавший курс естеств. права (ср. замечание Г. в цитируемом письме, что он усердно занимается «изучением прав других народов и естественных как основных для всех законов»), а также общее усиление в гимназии вольнолюбивых настроений. В 1827 здесь возникло «дело о вольнодумстве», закончившееся увольнением передовых профессоров, в т. ч. Белоусова; горячо сочувствовавший ему Г. дал на следствии показания в его пользу.
Окончив г-зию в 1828, Г. в декабре вместе с др. выпускником, одним из своих самых близких друзей А. С. Данилевским (1809—88), едет в Петербург. Первые же недели пребывания в столице глубоко его разочаровывают царящим духом чинопочитания, мелочностью и своекорыстием интересов, всеобщей обезличенностью. Испытывая денежные затруднения, безуспешно хлопоча о месте, Г. делает первые
- 594 -
лит. пробы: в нач. 1829 появляется стих. «Италия» («СО и СА», № 12), по всей вероятности принадлежащее Г., а весной того же года под псевд. В. Алов Г. печатает «идиллию в картинах» «Ганц Кюхельгартен» (СПб., с пометою «писано в 1827»). В этом произв., носящем в осн. еще ученич. характер и обнаруживающем разнообразные влияния (элегии В. А. Жуковского и А. С. Пушкина, идиллии И. Г. Фосса «Луиза» и т. д.), пробивалось тем не менее подлинное чувство, намечались мотивы его зрелого творчества, в частности конфликта мечты и действительности, получившего позднее столь полную разработку в «петерб. повестях». Поэма вызвала резкие и насмешливые отзывы критики (Н. А. Полевой — МТ, 1829, № 12; СП, 1829, 20 июля; снисходительно-сочувств. отзыв О. М. Сомова появился позднее — в «Сев. цветах на 1830 г.»), что усилило тяжелое настроение Г. В июле 1829 он сжигает нераспроданные экземпляры книги и внезапно уезжает за границу, в Германию (Любек, Травемюнде, Гамбург), а к концу сентября почти столь же внезапно возвращается в Петербург. Г. объяснял свой шаг как бегство от неожиданно овладевшего им любовного чувства — мотивировка, впоследствии дружно оспоренная биографами; однако не исключено, что в нач. 30-х гг. он действительно дважды испытывал (и преодолевал) сильное увлечение. До отъезда за границу или же вскоре по возвращении Г. переживает еще одну неудачу — безуспешной оказывается его попытка поступить на сцену в качестве драм. актера.
В кон. 1829 ему удается определиться на службу в деп. гос. хозяйства и публичных зданий Мин-ва внутр. дел. С апр. 1830 до марта 1831 служит в деп. уделов (вначале писцом, потом пом. столоначальника), под началом известного поэта-идиллика В. И. Панаева, к-рый покровительствует ему. Пребывание в канцеляриях вызвало у Г. глубокое разочарование в «службе государственной», но зато снабдило богатым материалом для будущих произв., запечатлевших чиновничий быт и функционирование гос. машины. К этому времени обстоятельства Г. существенно поправляются; все больше времени уделяет он лит. работе. Вслед за первой пов. «Бисаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала» (ОЗ, 1830, № 2, 3, б. п.; вошли в измененном виде в «Вечера на хуторе близ Диканьки») Г. печатает ряд худож. произв. и статей: «Глава из исторического романа» (СЦ на 1831 г., СПб., 1830; подпись 0000), «Учитель. Из малороссийской повести: „Страшный кабан“» (ЛГ, 1831, 1 янв.; подпись П. Глечик), «Женщина» (там же, 16 янв.; первое произв. за подписью Н. Гоголь) и др. Г. завязывает обширные лит. знакомства: в 1830 с Жуковским, П. А. Плетнёвым и, возможно, с А. А. Дельвигом; 20 мая 1831 на вечере у Плетнёва он был представлен Пушкину. К лету 1831 его отношения с пушкинским кругом становятся довольно близкими: живя в Павловске, Г. часто бывает в Царском Селе у Пушкина и Жуковского; выполняет поручения по изданию «Повестей Белкина». Материальное положение Г. упрочивается благодаря педагогической работе: он дает частные уроки в домах П. И. Балабина, Н. М. Лонгинова, А. В. Васильчикова, а с марта 1831 по ходатайству Плетнёва становится преподавателем истории в Патриотич. ин-те (куда позднее определяет и своих сестер — Анну и Лизу).
Н. В. Гоголь. Рис. А. С. Пушкина. 1833.
«Вечера на хуторе близ Диканьки» (СПб., ч. 1—2, 1831—32) вызвали почти всеобщее восхищение: они подхватили укр. тему, столь популярную в 1-й трети 19 в. («Здесь так занимает всех все малороссийское...»; из письма Г. к матери от 30 апр. 1829 — X), но подняли ее на принципиально иной уровень. С одной стороны, украинофильство Г. отличалось глубокой органичностью: писатель был выходцем из Украины, украинцем по национальности, в совершенстве знал родной язык, обычаи, нравы и сам занимался собиранием укр. фольклора. С др. стороны, тема Украины не оставалась в рамках самодовлеющего этнографизма, но была переведена в русло воссоздания целого худож. мира. Этот мир не лишен был мотивов оппозиционности по отношению к другому, подразумеваемому петербургскому миру, что также имело свою биогр. подкладку — Г. явно близка позиция его вымышл. издателя, пасечника Рудого Панька, без стеснения вторгшегося в большой свет со своими простонар. историями и родств. любовью к укр. жизни (укр. специфика материала тесно сливалась в «Вечерах» со спецификой русской, точнее, она ощущалась как ее некая предоснова, ибо Украина исторически рассматривалась как «ковчег слав. народности»). Всемерно подчеркивались поэтому такие свойства персонажей, как полнота чувств, естественность и сила переживаний, свободных от жеманства и чопорности. В то же время в этом мире уже обозначались непримиримые противоречия: расторжение природных и родств. связей, разрушение и гибель, на каждом шагу подстерегающие «нашу милую чувственность» (выражение Г. из ст. «Последний день Помпеи», 1834; VIII, 114). Возвышенный и проникновенный лиризм «Вечеров», местами риторичный и «безоглядный» в своей метафоричности, соседствовал с колоритностью «жанровых сцен», и все это пронизывалось фантастикой, опиравшейся на нар. демонологию. Критика почти единодушно приветствовала «Вечера», отметив их неподдельную веселость и искренность («Все обрадовались этому живому описанию племени поющего и пляшущего...» — Пушкин — ЛПРИ, 1831, № 79; то же, VII, 346), а также обще-рус. значение укр. темы (Н. И. Надеждин — «Телескоп», 1831, № 20; В. Ушаков — СП, 1831, 29—30 сент.). Более сдержанно отнесся к книге Н. А. Полевой (МТ, 1832, № 6).
По приезде в Петербург Г. поселяется на Гороховой ул., в доме купца Галыбина (ныне д. 42 по ул. Дзержинского). Затем часто меняет адреса; последняя петерб. квартира (с лета 1833) — на М. Морской, в доме Лепеня (ул. Гоголя, д. 17). Вокруг Г. группируется кружок «однокорытников», соучеников по Нежин. г-зии: помимо его ближайших друзей Данилевского и Н. Я. Прокоповича — И. Г. Пащенко, П. Г. Редкин (будущий проф.-юрист) и др. Ок. 1832 к ним примыкает П. В. Анненков, по
- 595 -
свидетельству к-рого Г. был свойствен в это время дух насмешки, веселого подтрунивания над авторитетами и вольномыслия (Анненков, с. 62—63).
После выхода 2-й части «Вечеров» Г. в июне 1832 приезжает в Москву знаменитым писателем. Он знакомится с М. П. Погодиным, С. Т. Аксаковым и его семейством, М. Н. Загоскиным, И. И. Дмитриевым. В этот приезд или во вторичный (на обратном пути через Москву из Васильевки) он встречается также с И. В. и П. В. Киреевскими, М. С. Щепкиным, сближается с М. А. Максимовичем. Следующий, 1833, год для Г. — один из самых напряженных, исполненный мучит. поисков дальнейшего пути. Г. увлеченно пишет первую комедию «Владимир 3-й степени», однако, испытывая большие творч. трудности и предвидя ценз. осложнения, прекращает работу. Очень важным, едва ли не осн. направлением своей деятельности Г. считает изучение истории — гл. обр. украинской и всемирной. Задуманные капит. труды Г. не осуществил, но остались многочисл. предварит. разработки (в частности, «План преподавания всеобщей истории», «Отрывок из истории Малороссии...», обе — 1834; впоследствии под измененными назв. вошли в «Арабески»). Г. хлопочет о занятии кафедры всеобщей истории в новооткрытом Киев. ун-те, но безуспешно. В июне 1834 он, однако, был определен адъюнкт-проф. по кафедре всеобщей истории при С.-Петерб. ун-те. Одновременно с педагогической работой и трудами по истории, о к-рых Г. довольно широко оповещает друзей, он в глубокой тайне пишет повести, составившие два последующих его сб-ка — «Миргород» и «Арабески». Их предвестием явилась «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», опубл. первонач. в кн. «Новоселье» (ч. 2, СПб., 1834) и затем вошедшая в «Миргород».
Выход в свет «Арабесок» (ч. 1—2, СПб., 1835) и «Миргорода» (ч. 1—2, СПб., 1835) ознаменовал шаг Г. в сторону реализма, закрепив и углубив ту тенденцию, к-рая наметилась еще в «Вечерах» («Иван Федорович Шпонька и его тетушка») и была сформулирована в ст. «Несколько слов о Пушкине» (вошла в «Арабески»): «... Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина» (VIII, 54). Стремление к «обыкновенному» означало решит. перемену в предмете изображения: вместо сильных и резких характеров — пошлость и безликость обывателей, вместо поэтич. и глубоких чувств — вялотекущие, почти рефлекторные движения. Ординарность жизни, однако, обманчива («привычка» двух старых людей оказалась сильнее и человечнее самой пылкой романтич. страсти — «Старосветские помещики»), она несет в себе скрытые бездны; так, ссора двух обывателей по ничтожному поводу поглотила не только все их интересы, но и самое жизнь («Повесть о том, как поссорился ...»). В повестях же из петерб. жизни — «Невском проспекте», «Записках сумасшедшего» и «Портрете» (впоследствии критика объединила их в цикл «петерб. повестей», хотя у самого Г. такого наименования нет) — ощущение необыкновенности обыкновенного было поднято до напряженного трагич. пафоса, исполненного тревожного, катастрофич. духа совр. столичной жизни. В миргород. и петерб. циклах наряду с прямыми формами фантастического, опирающегося на нар. демонологию и христ. мифологию, все большее место занимали формы неявной, завуалированной, а также предельно заземленной фантастики, проявлявшейся в мелких деталях быта и поведения персонажей. Логика процесса состояла в устранении олицетворенного «персонального» носителя зла (черт, ведьма, лица, вступившие с ними в преступную связь) и в дедемонизации инфернальных сил; отсюда — переключение иррационального начала в повседневный, будничный, подчас бытовой план. Это чрезвычайно усиливало эффект, ибо призрачной становилась сама «обыкновенная» жизнь. Проявления призрачности — бесконечный ряд немотивированных, нелогичных или внутренне непоследовательных движений, фактов и явлений, от странно-противоречивых поступков персонажей до обособления и автономности деталей туалета, внеш. антуража, а также органов и частей человеческого лица и тела. Верх гоголевской фантастики — «петерб. пов.» «Нос» (написана в 1835; опубл.: «Совр.», 1836, т. 3), чрезвычайно смелый гротеск, предвосхитивший нек-рые тенденции иск-ва 20 в. Контрастом по отношению к и провинциальному и столичному миру выступала пов. «Тарас Бульба» («Миргород», ч. 1; 2-я перераб. ред. — «Сочинения», т. 2, СПб., 1842), запечатлевшая тот момент нац. прошлого, когда народ («казаки»), защищая свою суверенность, действовал цельно, сообща и притом как сила, определяющая характер общеевроп. истории. Это, однако, не освобождало изображаемый мир от своих, подчас непримиримых, противоречий, напр. столкновения с общими интересами индивидуализирующегося любовного чувства.
«Арабески» и «Миргород» впервые резко выявили противоположность точек зрения на Г. в критике. Погодин и С. П. Шевырёв, весьма высоко оценившие новые произв., демонстративно ограничили свою похвалу только «Миргородом», поскольку в «Арабесках» Г. якобы «покорился в своих фантастических созданиях влиянию Гофмана и Тика» (Шевырёв — МН, 1835, март, кн. 2, с. 404). Напротив, В. Г. Белинский столь же демонстративно ввел подзаголовок «„Арабески“ и „Миргород“» в свою ст. «О рус. повести и повестях г. Гоголя» («Телескоп», 1835, № 7, 8), провозгласив Г. за наиб. глубокое и последоват. развитие на рус. почве принципов «реальной поэзии» «главою литературы, главою поэтов» (там же, № 8, с. 601).
В мае 1835 Г. по дороге на родину вновь наведывается в Москву; останавливается у Погодина. В доме Аксаковых встречается с Н. В. Станкевичем и Белинским — по-видимому, первая встреча Г. с критиком, не приведшая, однако, к их сближению. Лето проводит в Васильевке, Крыму, а также в Киеве, где гостит у Максимовича и вместе с Данилевским изучает архитектурные памятники. В сентябре возвращается в Петербург и, оставив преподавательскую деятельность (в июне — увольнение из Патриотич. ин-та, в декабре — из ун-та), отдается новым лит. замыслам.
Осенью 1835 Г. принимается за написание «Ревизора», сюжет к-рого подсказан был Пушкиным; работа продвигалась столь успешно, что 18 янв. 1836 он читает комедию на вечере у Жуковского (в присутствии Пушкина, П. А. Вяземского и др.), а в феврале — марте уже занят ее постановкой на сцене Александрин. т-ра [премьера — 19 апр., почти одновременно с изданием пьесы (СПб., 1836); 25 мая — премьера в Москве, в Малом т-ре]. «Ревизор» соединил принципы комедийной характерологии и сюжетостроения с широкой, почти универсальной установкой на охват материала: в пьесе вызван к жизни образ города, имитирующего жизнедеятельность любого более крупного социального объединения (вплоть до гос-ва — Рос. империи, или даже человечества
- 596 -
в целом) и потому потенциально обладавшего неогранич. критич. силой. Тем самым получила худож. воплощение одушевлявшая Г. с юношеских лет гражд. устремленность и идея борьбы с должностными злоупотреблениями, лихоимством и коррупцией. Были найдены, далее, особый драматургич. момент в существовании «сборного города» (выражение Г.) — момент встречи с ревизором, представляющим высшие иерархич. инстанции, и особая общая ситуация, объединяющая интересы всех сценических, да и не только сценических персонажей. На комедийную почву Г. перенес осн. конструктивный принцип, подмеченный им впервые в картине К. П. Брюллова «Последний день Помпеи», когда «все явления» соединены в «общие группы» и выбраны «сильные кризисы, чувствуемые целою массою» (VIII, 109). Выражением этой общности в комедии явился страх, многообразие и глубина переживания к-рого определили поведение персонажей: это не только боязнь разоблачения, но и ощущение чрезвычайности переживаемого момента, внезапно открывшейся сопричастности к деятельности высших сил. Новаторство Г., приведшее к перестройке всей архитектоники комедии, состояло в том, что статус гл. персонажа приобретает Хлестаков, «лицо фантасмагорическое», «лживый олицетворенный обман» (IV, 118; выражения Г. из «Предуведомления для тех, которые пожелали бы сыграть как следует „Ревизора“»; написано ок. 1846; опубл. в 1886), уже в силу непреднамеренности своей роли — мнимого ревизора и обманщика — фактически не являющийся двигателем интриги. Комедийное действо определяется им лишь опосредованно, поскольку он невольно служит идеальным центром приложения усилий др. персонажей. Г. отступил также не только от традиции наказания порока (дано лишь указание на вмешательство высшей, монаршей власти: «по именному повелению», и никак не конкретизируется ее решение и результат), но отказался и от «итогового», «разрешающего» конфликта, всепроясняющего сценич. финала. Увенчивающая комедию «немая сцена» не снимает кризисную ситуацию — центр тяжести перенесен на само действие, на длительность онемения, что оставляло простор для разл. толкований, вплоть до религ. интерпретации наказания. Впоследствии, в 40-е гг., в автокомментариях к «Ревизору» эта интерпретация была подчеркнута; но она отвечала и гоголевскому миросозерцанию 20—30-х гг., в к-ром мысль о человеческих обязанностях и долге тесно переплеталась с эсхатологич. идеей Страшного суда.
Н. В. Гоголь на репетиции «Ревизора» в Александринском театре. Рис. П. А. Каратыгина. 1836 (дата 1835 поставлена на рисунке ошибочно).
Глубина комедии не была отражена ее первыми постановками, придавшими ей налет водевильности и фарса; особенно обеднен был образ Хлестакова игравшими эту роль Н. О. Дюром в Петербурге и Д. Т. Ленским в Москве. Гораздо большее понимание обнаружила критика (В. П. Андросов — МН, 1836, май, кн. 1; П. А. Вяземский — «Совр.», 1836, т. 2), отметившая оригинальность худож. строя комедии. Н. И. Надеждин («Молва», 1836, № 9; подпись А. Б. В.) выступил в защиту демокр. тенденций «Ревизора», автор к-рого был назван «великим комиком жизни действительной». Однако первыми по времени прозвучали резко недоброжелательные и бранчливые отзывы Ф. В. Булгарина (СП, 30 апр. и 1 мая 1836), обвинившего Г. в клевете на Россию, и О. И. Сенковского (БдЧ, 1836, т. 16), к-рый считал, что комедия лишена серьезной идеи, сюжетно и композиционно не оформлена. На Г., успевшего до отъезда за границу прочитать только эти отзывы, они произвели гнетущее действие, усиленное еще множеством устных суждений. «Все против меня. Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого... Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня...» (письмо М. С. Щепкину от 29 апр. 1836 — XI). Угнетало не только недоброжелательство и брань, но и грубое непонимание замысла комедии.
Душевное состояние Г. усугублялось осложнением отношений с Пушкиным; причины этого еще недостаточно ясны, но одной из них послужили трения при редактировании «Современника», для сотрудничества в к-ром Пушкин привлек Г. В 1-м же томе (1836) были опубл. пов. «Коляска», драм. сцена «Утро делового человека», неск. рецензий и ст. «О движении журн. лит-ры в 1834 и 1835», содержавшая яркую характеристику ведущих рус. журналов; нек-рые ее выражения показались Пушкину рискованными и некорректными; в ред. заметке он дал понять, что статья не является программою «Современника». Трения Г. с Пушкиным не следует, однако, преувеличивать; это была размолвка, но не ссора.
В июне 1836 Г. (сопровождаемый Данилевским) уезжает из Петербурга в Германию (в общей сложности он прожил за границей ок. 12 лет, побывав во мн. странах и городах Европы). Конец лета и осень проводит в Швейцарии — в Женеве, Лозанне, Веве — и здесь, наконец вновь ощутив расположение к труду, принимается за продолжение «Мертвых душ». Сюжет был также подсказан Пушкиным. Работа началась еще в 1835, до написания «Ревизора», и сразу же приобрела широкий размах: «предлинный роман» должен был обнимать «всю Русь», хотя и с «одного боку», т. е. преим. с комич. стороны. В Петербурге неск. глав были прочитаны Пушкину, вызвав у него и одобрение и одновременно гнетущее чувство («Боже, как грустна наша Россия!» — VIII, 294). С началом заграничного этапа работы происходит перестройка замысла («... все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план»; письмо Жуковскому от 12 нояб. 1836 — XI); устанавливается универсальное задание, не ограничивающееся только комич. ракурсом («Вся Русь отзовется в нем» — XI, 77). Меняется и авт. мироощущение Г. «Мертвые души»
- 597 -
изначально расценивались им как самое значит. его произв., долженствовавшее упрочить его лит. славу; однако по мере расширения замысла худож. значение все теснее сливалось со значением общественным и национальным: книга должна открыть нечто существенно важное для судеб страны и народа. В настроении Г. появляются мотивы высокого избранничества, мессианства («И ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой» — XI, 46), предощущение лит. подвига, к-рый одновременно будет и подвигом патриотическим («Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей...» — XI, 48).
Афиша первого представления «Ревизора» в Большом театре в Москве. 1836. Премьера была перенесена на 25 мая и состоялась в Малом театре.
В нояб. 1836 Г. переезжает в Париж, где знакомится с А. Мицкевичем. Здесь в февр. 1837, в разгар работы над «Мертвыми душами», он получает потрясшее его известие о гибели Пушкина. В приступе «невыразимой тоски» и горечи Г. ощущает «нынешний труд» как «священное завещание» поэта (XI, 97). В нач. марта 1837 впервые приезжает в Рим, где проводит время в об-ве худ. А. А. Иванова, И. С. Шаповалова и др., а также кн. З. А. Волконской. В конце лета Г. вновь в разъездах: Турин, Баден-Баден, Франкфурт, Женева. В Баден-Бадене в августе состоялось первое известное нам заграничное чтение поэмы, в присутствии А. О. Смирновой (Россет) (с ней Г. познакомился ок. 1832) и А. Н. Карамзина. В октябре приезжает вторично в Рим и поселяется на Страда Феличе (ныне Виа Систина, 126), где развернулась заключит. стадия работы над 1-м томом поэмы. К этому времени относится ряд новых важных встреч: в 1838 в Риме Г. сближается с композитором-дилетантом гр. М. Ю. Виельгорским и его семьей; особенно привязался Г. к его сыну И. М. Виельгорскому, чью раннюю гибель (в 1839 в Риме) писатель горько оплакал в произв. «Ночи на вилле» (не закончено, опубл. 1856); летом 1839 в Ханау-на-Майне знакомится с Н. М. Языковым, ставшим вскоре одним из его ближайших друзей, и братом последнего П. М. Языковым. Все более влюбляясь в Рим и его древности, Г. с энтузиазмом выполняет роль чичероне приезжающих сюда рус. друзей — Жуковского, позднее Погодина и Шевырёва (с к-рым вскоре переходит на «ты»).
Рисунки Н. В. Гоголя последних лет жизни.
В сент. 1839 в сопровождении Погодина приезжает в Москву и приступает к чтению глав «Мертвых душ» — вначале в доме Аксаковых, потом, после переезда 26 окт. в Петербург, — у Жуковского, у Прокоповича в присутствии своих старых друзей, в частности Анненкова, и т. д. Всего прочитано 6 глав. Восторг был всеобщий, характерна дневниковая запись Ю. Ф. Самарина: «Да, мы можем назвать себя счастливыми, что родились современниками Гоголя. Такие люди родятся не годами, а столетиями»
- 598 -
(ЛН, т. 58, с. 580). 9 мая 1840 на праздновании своих именин, устроенном в доме Погодина в Москве, Г. встречается с М. Ю. Лермонтовым. Спустя 9 дней вновь покидает Москву, направляясь в Италию для окончат. отделки 1-го тома. Но в конце лета 1840 в Вене, где Г. остановился, чтобы продолжить работу над начатой еще в 1839 драмой из запорож. истории («За выбритый ус»; Г. сжег рукопись в 1840; фрагменты опубл. в 1861), его внезапно постигает приступ тяжелой нервной болезни. Вскоре он поправился, но болезнь оставила в его сознании сильный след, способствовав возникновению и развитию религ.-мистич. настроений. Г. еще более высоко оценивает мессианское значение своей поэмы, но при этом в глазах писателя приобретают искупительное и исцеляющее воздействие и само его жизненное поведение и слово, независимо от труда литературного («Труд мой велик, мой подвиг спасителен; я умер теперь для всего мелочного»; письмо С. Т. Аксакову от 13 марта 1841 — XI). Тон его писем становится поучающим, подчас не допускающим возражения; Г. начинает щедро расточать наставления и советы друзьям и знакомым. «Он говорит с собеседником как власть имущий, как судья современников, как человек, рука которого наполнена декретами, устраивающими их судьбу по их воле и против их воли» (Анненков, с. 101). Новое умонастроение, однако, не способно было перечеркнуть содержание и смысл почти уже написанной книги — оно лишь вступило с ним в сложное и противоречивое взаимодействие (в частности, повлияв на оформление нек-рых лирич. отступлений). С конца сент. 1840 по авг. 1841 Г. — в Риме, занят окончат. отделкой 1-го тома. В октябре через Петербург возвращается в Москву; читает в доме Аксаковых последние 5 глав. В янв. 1842, Г., опасаясь запрещения поэмы, тайно от моск. друзей переправляет рукопись с Белинским в Петерб. ценз. к-т, прося также о содействии петерб. друзей — А. О. Смирнову, В. Ф. Одоевского, Плетнёва, М. Ю. Виельгорского. 9 марта книга была разрешена цензором А. В. Никитенко, однако с изменением назв. и без «Повести о капитане Копейкине», текст к-рой Г. вынужден был переработать. В мае «Похождения Чичикова, или Мертвые души» (т. 1, М., 1842) вышли в свет. Добиваясь издания поэмы, Г. проявил немало свойственного ему упорства, настойчивости, хитрости, делового расчета и умения подчинять своих друзей своим целям.
Титульный лист первого издания, выполненный по рис. Н. В. Гоголя. 1842.
В поэме нашло новое выражение осн. требование гоголевской реалистич. эстетики — извлечение «необыкновенного» из «обыкновенного». Испытанным рычагом для получения этого эффекта служила исключит. ситуация — Чичиков скупает не просто ревизские души, но души мертвые, — позволившая соединить уровни конкретно-социального и нравств.-филос. обобщения. На уровне социальном поэма глубоко обнажала систему личных и хозяйств. связей, основанных на владении живым товаром и выстраивающих, в зависимости от этого, всю шкалу обществ. ценностей. Раскрывавшаяся при этом подмена должных моральных категорий их извращенным выражением, весь ход повествования, подводивший к постановке кардинальных вопросов бытия, сообщали поэме обобщенно-этич., филос. смысл. В соответствии с переходом от одного уровня к другому происходило и передвижение понятия «мертвая душа» и всей вытекавшей отсюда антитезы «мертвый — живой» из сферы конкретного словоупотребления в сферу переносной и символич. семантики. Возникла проблема омертвления и оживления человеческой души и в связи с этим человеческого об-ва в целом (рус. мира прежде всего, но — через него — и всего совр. человечества). С этим связаны нетрадиционность и многосоставность жанра «Мертвых душ», где элементы плутовского романа сплавлены с элементами романа-путешествия, нравоописат. и бытового романа, и все это возведено в более высокую степень символич. повествования. Обозначение «поэма» должно было указать на эту сложность — равно как и на прямое и возрастающее участие в повествовании образа автора и роль позитивного авт. идеала. В перспективе же общего 3-частного замысла определ. значение для Г. приобретала аналогия с «Божественной комедией» Данте, но не в смысле уподобления этих частей «аду», «чистилищу» и «раю»: произв. должно было реализовать совр. «комедию о душе», идею восстановления человеческого духа. Еще более глубокой и яркой сделалась в «Мертвых душах» характерология, вылившаяся в ряд законченных, вечных человеческих типов; еще более тонким — иск-во нефантастич. фантастики, передаваемой всей стилистич. системой поэмы и полностью гармонирующей с ее столь же оригинальной заземленно-реальной, хозяйств.-бытовой и вместе с тем фантастич. фабулой (аферой с мертвыми душами).
Поэма вызвала небывалое возбуждение в читательских кругах и в критике (К. С. Аксаков: «Давно не бывало у нас такого движения, какое теперь по случаю „Мертвых душ“» — Гоголь в восп., 174). После первых, кратких, но весьма похвальных отзывов (ЛГ, 1842, 14 июня; <В. С. Межевич?> — «Вед. С.-Петерб. гор. полиции», 1842, 16, 23 и 27 июня; далее указаны рец. 1842) инициативу перехватили хулители Г., обвинявшие его в карикатурности, фарсе и клевете на действительность (Н. И. Греч — СП, 22 июня; К. П. Масальский — СО, № 6). Сенковский (БдЧ, т. 53) придал этим упрекам издевательский, ернический тон. Позднее со статьей, граничившей с доносом, выступил Н. А. Полевой (РВ, № 5, 6). Напротив, Белинский в первой же статье о «Мертвых душах» (ОЗ, № 7) отметил не только их бесконечное худож. совершенство, но и подлинную патриотичность: «...творение... столь же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни» (VI, 217). В двух выступлениях,
- 599 -
наиб. ценимых Г., — в статьях Плетнёва («Совр.», т. 27) и Шевырёва («Москв.», № 7, 8) были рассмотрены конкретные проблемы поэтики произв.: роль символики и контрастов, тонкость и многозначность обрисовки персонажей и т. д. Высшего напряжения достигла полемика в связи с выходом брошюры К. С. Аксакова «Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души» (М., 1842), в к-рой мысль о многосторонности и эпичности поэмы доводилась до крайности: критик чрезмерно сблизил худож. мышление Г. с древним эпич. сознанием, что выразилось в тезисе: «... в „Мертвых душах“ древний эпос восстает перед нами» (изд. Аксаковых, 1981, с. 141; подробнее свою точку зрения он развил в «Москвитянине», 1842, № 9). Белинский, ответивший К. С. Аксакову в двух статьях (ОЗ, № 8 и № 11), оспорил мысль о бесстрастном характере гоголевского худож. письма, включавшем элементы рефлексии и иронии, и поставил «Мертвые души» в ряд явлений совр. эпоса, прежде всего романов Вальтера Скотта. При этом, полемически заостряя свою мысль, Белинский неправомерно отрицал всякую связь поэмы с гомеровским эпосом, чему противоречит и творч. история «Мертвых душ»: работая над ними, Г. специально изучал Гомера.
Вся эта полемика проходила в отсутствие Гоголя, выехавшего в июне 1842 за границу. Перед отъездом он поручает Прокоповичу издание первого собр. своих сочинений. Лето Г. проводит в Германии, в октябре вместе с Н. М. Языковым переезжает в Рим и поселяется на старой квартире на Страда Феличе. Проводя время в об-ве рус. художников (Иванова, Ф. И. Иордана, И. С. Шаповалова), а также Языкова и В. Ф. Чижова, работает над 2-м томом «Мертвых душ», начатым, по-видимому, еще в 1840; много времени отдает подготовке собр. соч., делая многочисл. поправки и дополнения к ранее опубл. произведениям. «Сочинения Николая Гоголя» (т. 1—4, СПб., 1842) вышли в нач. 1843, т. к. цензура приостановила на месяц уже отпечатанные два тома. Здесь впервые была опубл. «Шинель» (начатая еще до 1836 и завершавшая цикл «петерб. повестей») и перепечатана только что появившаяся в «Москвитянине» (1842, № 3) пов. «Рим». Замечательно смело в «Шинели» обрисован тип «маленького человека», к к-рому как бы перешла маниакальная страсть романтич. героев, получившая, однако, насквозь земную мотивировку. Пафос гуманности, бесконечного сострадания к униженному («... И ты брат мой»), образ города, царской столицы — как сосредоточения бездушия, автоматизма (коллизия резкого столкновения героя со «значительным лицом», представляющим иерархич. бюрократич. машину в действии) и одновременно сферы действия страшных, беспощадных к человеку сил (особенно в финале повести, тонко разработанном в стиле нефантастич. фантастики), — все это превратило произв. в «одно из глубочайших созданий Г.» (Белинский, VI, 349). В «Риме» (не закончен, обозначен как «отрывок») остро схвачен конфликт между глубокой духовностью, цельностью чувств и эфемерностью внешнего блеска; однако этому конфликту придан вид гос.-нац. антиномии: первое якобы представлено неподвижной Италией, второе — рев. Францией.
В «Сочинениях» впервые опубл. комедии «Женитьба» (начата ок. 1833 под назв. «Женихи») и «Игроки», драм. сцены, переделанные из незаверш. «Владимира 3-й степени»: «Тяжба», «Лакейская», «Отрывок», а также напечатанное ранее «Утро делового человека». В «Женитьбе» (премьера состоялась в петерб. Александрин. т-ре 9 дек. 1842, в Большом т-ре в Москве — 5 февр. 1843) Г. продолжал начатое еще в «Ревизоре» переосмысление ходовых комедийных амплуа: как Хлестаков — простодушный лжец, не ведущий целенаправл. интриги, так Подколесин — необычный жених, постоянно колеблющийся в своем решении и поэтому травестирующий живую, исполненную блеска и чувственной остроты партию любовника, а его сват-доброхот Кочкарёв — «друг», не преследующий никакого своего «интереса» и хлопочущий лишь из какой-то неугомонной юркости характера, — травестирует ходовое амплуа активного наперсника. Вместе с тем в комедии получили дальнейшее развитие такие принципиальные особенности гоголевской драматургич. манеры, как общность ситуации (все без исключения персонажи подчинены одному, центр. событию), обманчивость и миражность интриги, внезапное «отдаление желанного предмета на огромное расстояние» (IX, 18—19). В «Игроках» (1-я пост. — в Москве 5 февр. 1843, в один спектакль с «Женитьбой»; в Петербурге — 26 апр.) мотив миражной интриги был подкреплен самим предметом изображения: игра (и игрецкая страсть) проф. шулеров, в к-рой каждый как бы достигает, но не может занять место окончат. победителя. Наконец, восходящие к «Владимиру 3-й степени» сцены (при жизни Г. поставлены лишь «Тяжба», 1844, и «Лакейская», 1851) дали пример «маленьких комедий», сосредоточенных на стремит. развитии к.-л. совр. страсти: тут и стремление «блеснуть и затмить», и «отомстить за пренебрежение, за насмешку», и жажда «чина», «денежного капитала», «выгодной женитьбы» и т. д.
Впервые опубл. в «Сочинениях» и «Театральный разъезд после представления новой комедии» (начат в 1836 как отклик на премьеру «Ревизора»). Будучи замечат. рефлексией гоголевского худож. гения, пьеса подвела итог длит. размышлениям в области комического вообще и комедийного в частности (1-й набросок — в ст. Г. «Петербургские записки 1836 г.», «Совр.», 1837, т. 6). Подчеркнута этич. роль смеха как единств. «честного, благородного лица» комедии; раскрыта мучит. драма комич. писателя, на к-рого обрушивается шквал брани, кривотолков, близоруких или разнонаправл. суждений. Писатель поместил пьесу в конце 4-го, последнего тома «Сочинений», рассматривая ее как свое эстетич. кредо. «Театральный разъезд» был высоко оценен Плетнёвым («Совр.», 1843, т. 29) и Белинским: «Гоголь является столько же мыслителем — эстетиком, глубоко постигающим законы искусства... сколько поэтом и социальным писателем» (ОЗ, 1843, № 2; то же, VI, 663).
Трехлетие (1842—45), последовавшее после отъезда писателя за границу, — период напряженной и трудной работы над 2-м томом поэмы.
Г. по-прежнему бессемейный странник, скиталец, одинокий «путник», нигде не задерживающийся более, чем на неск. месяцев. Написание «Мертвых душ» идет чрезвычайно трудно, с большими остановками. Работа несколько оживилась с переездом в Ниццу, где Г. провел зиму 1843—44, проживая на квартире Виельгорских. Г. заставляет себя писать, преодолевая душевную усталость и творч. сомнения. В Остенде летом 1844 особенно сблизился с А. П. Толстым, бывшим твер. губернатором и одес. воен. губернатором. Беседы с ним относительно обязанностей высших чиновников легли затем в основу письма XXVIII из «Выбранных мест...» — «Занимающему важное место».
«Мертвые души», по словам автора, «и пишутся и не пишутся...
- 600 -
Препятствия этому часто происходят и от болезни, а чаще от меня самого... Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение» (письмо Н. М. Языкову от 14 июля 1844 — XII). Г. подразумевает не только наличие вдохновения, но в первую очередь «собственное строение» души, ее направление к истине и к Богу. Вспоминая Г. 40-х гг., С. Т. Аксаков говорит о его «постоянном стремлении... к улучшению в себе духовного человека и преобладании религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже несовместимо с телесною оболочкою человека» (Гоголь в восп., 131). Процесс написания поэмы все более превращается в процесс жизнестроения себя, а через себя и всех окружающих. Так от труда над «Мертвыми душами» отпочковался замысел книги «писем», первые статьи к к-рой Г. стал обдумывать еще в 1844—45.
Н. В. Гоголь. Худ. А. А. Иванов. 1840-е гг.
В нач. 1845 у Г., силы к-рого были подорваны напряженным и, как ему кажется, недостаточно эффективным трудом, появляются признаки нового душевного кризиса. Г. едет для отдыха и «восстановления сил» в Париж, где вновь встречается с А. П. Толстым, А. И. Тургеневым и др., но в марте возвращается во Франкфурт. Начинается мучит. полоса лечения и консультаций с разл. мед. знаменитостями, переездов с одного курорта на другой — то в Гомбург (близ Франкфурта), то в Галле, то в Берлин, то в Дрезден, то в Карлсбад. В конце июня или в начале июля 1845, в состоянии резкого обострения болезни, Г. сжигает рукопись 2-го тома. Впоследствии (в «Четырех письмах к разным лицам по поводу „Мертвых душ“» — «Выбранные места») Г. объяснил этот шаг тем, что в книге недостаточно ясно были показаны «пути и дороги» к идеалу. Писатель был глубоко неудовлетворен именно позитивной тенденцией своего труда, считал ее декларативной и недостаточно убедительной.
Улучшение в физич. состоянии Г. наметилось лишь к осени. В октябре он уже в Риме, на новой квартире — Виа де ла Кроче, № 80, и чувствует пробуждение сил для возобновления труда: «Бог милостив, и дух мой оживет, и сила воздвигнется!» (письмо А. О. Смирновой от 24 окт. 1845 — XII). Заботясь о полноте изображения, о том, чтобы позитивное начало не противоречило реальности, Г. проявляет большой интерес к рус. периодике, к произв. молодых писателей: «В них же теперь проглядывает вещественная и духовная статистика Руси, а это мне очень нужно» (из письма Н. М. Языкову от 21 апр. 1846 — XIII). С увлечением перечитывает «Тарантас» В. А. Соллогуба; сочувственно отзывается о «Бедных людях» Ф. М. Достоевского. С мая по ноябрь 1846 Г. опять в разъездах. В ноябре поселяется в Неаполе у С. П. Апраксиной, сестры А. П. Толстого. Здесь тяжело переживает весть о смерти Н. М. Языкова (1847).
Г. продолжает работать над 2-м томом, однако, испытывая возрастающие трудности, отвлекается на др. дела: составляет предисл. ко 2-му изд. поэмы (опубл. 1846) «К читателю от сочинителя», пишет «Развязку Ревизора» (опубл. 1856), в к-рой идея «сборного города» в духе теологич. традиции («О граде божием» Блаженного Августина) преломлялась в субъективную плоскость «душевного города» отдельного человека, что выдвигало на первый план требования духовного воспитания и совершенствования каждого.
В 1847 в Петербурге (под наблюдением, по просьбе самого Г., Плетнёва) были опубл. «Выбранные места из переписки с друзьями». Книга выполняла двоякую функцию — и объяснения, почему до сих пор не написан 2-й том, и нек-рой его компенсации: Г. переходил к декларативно-публиц. изложению своих гл. идей. «Выбранные места» отразили мучит. душевные процессы, изнурившие и обессилившие Г., — и прежде всего сомнение в действенной, учительской функции худож. лит-ры. Это сомнение поставило Г. на грань отречения от своих прежних созданий, ибо они, в его глазах, не отвечали задачам прямой моральной дидактики. Вместе с тем книга объективно отражала и общий кризис в стране, где царят произвол и бесправие: «...завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких средств человеческих... Образовался другой незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился в законный» (VIII, 350). В поисках выхода Г. конструирует идеальную программу выполнения своего долга всеми «сословиями» и «званиями», от крестьянина до высших чиновников и царя. Это была утопия, причем с явными критич. тенденциями, однако ее консерват. функция состояла в том, что «идеальное небесное государство» привязывалось к реальным бюрократич. инстанциям царской России, к-рые, по Г., должны осуществить свое высокое назначение. Г. глубоко сознавал жизнестойкость человеческого зла, однако его попытка, в обход назревающих в стране социальных преобразований, ограничиться лишь проблемой индивидуального и общего жизнестроения была бесперспективной. Выход «Выбранных мест» навлек на их автора настоящую критич. бурю. С одной стороны, Л. В. Брант, Сенковский, Е. Ф. Розен и др. со злорадством писали о поражении Г., о его чрезмерных и неоправдавшихся претензиях. С др. стороны, Н. Ф. Павлов (МВед, 1847, 6, 29 марта, 17 апр.; «Совр.», 1847, № 5, 8) упрекал Г. в противоречиях и ложных основаниях. В измене своему художнич. призванию обвиняли Г. мн. его друзья, прежде всего С. Т. Аксаков. О необходимости более осторожного подхода к книге писали П. А. Вяземский (СПбВед, 1847, 24, 25 апр.) и А. А. Григорьев («Моск. гор. листок», 1847, 10, 17, 18, 19 марта), указавший на обществ. подоплеку гоголевской противоречивости: автор беспощадно обнажил «перед нами свою болезненность самого себя, всю нашу общую болезненность» («Рус. эстетика и критика...», с. 107). Резкой и принципиальной критике «Выбранные места» были подвергнуты Белинским в рец. («Совр.», 1847, № 2) и особенно в письме к Г. от 15 июля 1847 из Зальцбрунна.
Все эти отклики настигли Г. в дороге: в мае 1847 он из Неаполя направился в Париж, затем в Германию (Франкфурт, Эмс; на более длит. время, август и сентябрь, задержался в Остенде, принимая мор. купанья и проводя время с А. С. Хомяковым, Виельгорскими). Г. не может прийти в себя от полученных «ударов»: «Здоровье мое... потряслось от этой для меня сокрушительной
- 601 -
истории по поводу моей книги... Дивлюсь, сам, как я еще остался жив» (письмо Анненкову, 12 авг. 1847 — XIII). Чтобы отвести удары и оправдаться, Г. предпринимает «исповедь литературного труда моего» (опубл. посм. в 1855 под назв. «Авторская исповедь», принадлежащим редактору — Шевырёву), где настаивает на том, что его творч. путь был последователен и непрерывен, что он не изменял иск-ву и прежним своим созданиям. Тем не менее признает неудачу «Выбранных мест» и выражает стремление избежать недостатков книги в готовящемся 2-м томе: «... не позабывайте, что у меня есть постоянный труд: эти самые „Мертвые души...“» (письмо А. О. Смирновой от 22 февр. 1847 — XIII). Среди критиков «Выбранных мест» был и ржевский протоиерей отец Матвей (Константиновский; с ним Г. заочно познакомил А. П. Толстой), к-рый склонял писателя к еще большему ригоризму и неуклонному моральному самоусовершенствованию. Г. губительным образом уступал воздействию этой проповеди, хотя он с силой, стоившей ему мучит. напряжения, отстаивал свое право на худож. творчество. «Если писателю дан талант, то, верно, недаром и не на то, чтобы обратить его во злое» (письмо М. А. Константиновскому от 24 сент. 1847 — XIII).
Зиму 1847—48 Г. вновь проводит в Неаполе, усиленно занимаясь чтением рус. периодики, новинок беллетристики, исторических и фольклорных книг — «дабы окунуться покрепче в коренной русский дух» (XIII, 191). В то же время он готовится к давно задуманному паломничеству к святым местам. В янв. 1848 мор. путем направляется в Иерусалим (там Г. сопровождает его приятель по Нежин. г-зии К. М. Базили, рус. генеральный консул в Сирии и Палестине). У гроба господня молит помочь «собрать все силы наши на произведенье творений, нами лелеемых» (XIV, 52), т. е. на завершение «Мертвых душ». В апреле возвращается в Одессу, для того чтобы уже не покидать родину.
Лето 1848 Г. проводит в Одессе, Васильевке; в сентябре в Петербурге, на вечере у поэта и преподавателя рус. словесности А. А. Комарова, знакомится с молодыми писателями: Н. А. Некрасовым, И. А. Гончаровым, Д. В. Григоровичем, А. В. Дружининым (с И. И. Панаевым Г. познакомился раньше). В середине октября Г. — в Москве; живет вначале в доме Погодина, а в конце декабря переезжает к А. П. Толстому, в дом А. С. Талызина на Никитском б-ре (ныне Суворовский б-р, д. 7а). Летом 1849 впервые решается познакомить друзей со 2-м томом «Мертвых душ».
В июле, проживая у А. О. Смирновой в Калуге, в загородном губернаторском доме, читает ей и ее сводному брату Л. И. Арнольди неск. глав. В августе в обстановке глубокой тайны знакомит с главами поэмы Шевырёва, проживая у него на подмосковной даче; неск. дней спустя чтения состоялись у Аксаковых в Абрамцеве. В дек. 1849 Г. присутствовал в доме Погодина на чтении А. Н. Островским своей комедии «Банкрот» («Свои люди — сочтемся»), о к-рой отозвался в общем одобрительно. В нач. следующего, 1850, читает 2-й том «Мертвых душ» Погодину и Максимовичу, затем снова Аксаковым. Всеобщее одобрение и восторг воодушевляют писателя, к-рый работает теперь с удвоенной энергией.
Весною 1850 Г. предпринимает первую и последнюю попытку устроить свою семейную жизнь — делает предложение А. М. Виельгорской, но получает отказ. Были ли причиной отсутствие ответного чувства или же сопротивление знатных родителей (ее мать — урожд. принцесса Бирон), но факт тот, что отказ глубоко ранил Г. С чувством уязвленной гордости и горького смирения пишет он Виельгорской, что должен был лучше узнать свою роль: «Чем-нибудь да должен же я быть относительно вас: Бог не даром сталкивает так чу́дно людей. Может быть, я должен быть не что другое в отношении (вас), как верный пес, обязанный беречь в каком-нибудь углу имущество господина своего» (XIV, 188).
В июне 1850 Г. предпринимает поездку (вместе с Максимовичем «на долгих») в родные места; по дороге навещает А. О. Смирнову в Калуге, встречается у нее с А. К. Толстым (знаком еще с конца 30-х гг.); затем посещает Оптину пустынь. Лето и раннюю осень проводит в Васильевке, встречается с Данилевским, продолжает работу над 2-м томом.
В октябре приезжает в Одессу с намерением провести зиму в ее «ненатопленном тепле» (XIV, 204). Состояние его улучшается; он деятелен, бодр, весел; охотно сходится со многими людьми — с актерами одес. труппы, к-рым он дает уроки чтения комедийных произв., с Л. С. Пушкиным, с местными литераторами: Н. Д. Мизко, семейством Репниных (см. Репнина В. Н.), А. С. Стурдзой. Много пишет, и работа его над 2-м томом «уже близка к окончанью» (письмо В. А. Жуковскому, 16 дек. 1850). В марте 1851 покидает Одессу и, проведя весну и раннее лето в родных местах, в июне возвращается в Москву. Следует новый круг чтений 2-го тома поэмы; всего было прочитано до 7 глав. В октябре присутствует на «Ревизоре» в Малом т-ре, с С. В. Шумским в роли Хлестакова, и остается доволен спектаклем; в ноябре читает «Ревизора» группе актеров, в числе слушателей был и И. С. Тургенев.
1 янв. 1852 Г. сообщает Арнольди, что 2-й том «совершенно окончен». Но в последних числах месяца явственно обнаружились признаки нового кризиса, толчком к к-рому послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры Н. М. Языкова, человека, духовно близкого Г. Его терзает предчувствие близкой смерти, усугубляемое вновь усилившимися сомнениями в благотворности своего писат. поприща и в успехе осуществляемого труда. В конце января — начале февраля Г. встречается с приехавшим в Москву отцом Матвеем (Константиновским); содержание их бесед осталось неизвестным, однако есть указание на то, что отец Матвей советовал уничтожить часть глав поэмы, мотивируя этот шаг их вредным влиянием, какое они будут иметь (см.: Гоголь в письмах..., с. 454—55; Вересаев, с. 477—78, 493—94). Г. же, со своей стороны, мог перетолковать его реакцию в том смысле, что 2-й том остался художественно неубедительным. 7 февр. Г. исповедуется и причащается, а в ночь с 11 на 12 сжигает беловую рукопись 2-го тома (сохр. в неполном виде лишь 5 глав, относящихся к разл. черновым ред.; опубл. 1855). 21 февр. утром Г. умер в своей последней квартире в доме Талызина.
Смерть Г. вызвала в рус. об-ве глубокое потрясение. Тысячи людей участвовали в похоронной процессии; от университетской церкви, где состоялось отпевание, до места погребения гроб несли на руках профессора и студенты ун-та. На надгробном памятнике Г. была высечена надпись: «Горьким словом моим посмеюся» (цитата из книги пророка Иеремии, 20, 8).
Оригинальность гоголевского творчества определило сочетание полярно противоположных начал: с одной стороны, Г. стремится к предельной генерализации, мыслит общерус. и общечеловеческими категориями, тяготеет к худож. запечатлению всего «пространства» России, с другой — его взор глубоко проникает в низшие пласты жизни, «со всем сором и дрязгами», «дробью и мелочью» (III, 94, 120). В речевом и стилистич. плане это выразилось в «соединении самых высоких слов с самыми низкими и простыми» (VIII, 374), вдохновенно-лирич. стихии, восходящей к риторич., одич., а также библейским традициям, — и стилей бытовых, просторечных, диалектных и жаргонных. Озирая с высоты
- 602 -
идеала «всю громадно-несущуюся жизнь», Г. обнаруживает ее колоссальное раздробление, измельчание, а главное, омертвление и выхолащивание смысла, что, в частности, нашло отражение в гоголевском образе скуки (от финала «Повести о том, как поссорился...»: «Скучно на этом свете, господа!» — до лирич. пассажа в «Выбранных местах»: «Возрастает только в виду всех один исполинский образ скуки», VIII, 416). Образ скуки противоположен традиц.-узнаваемым мотивам тоски или печали: последние часто вызываются поступками или резкой особенностью, скука — их отсутствием, «пустотой». Однако «пустота» и выхолащивание смысла у Г. амбивалентны, ибо примитивность и пошлость причудливо отражают или замещают более высокие психол. реакции и состояния (так, тщеславное желание Бобчинского оповестить о своем существовании столицу и государя сродни естеств. человеческому стремлению к признанию). Вообще гоголевский худож. мир энциклопедичен и универсален, хотя и дан преим. в комич. преломлении. Отсюда возможность сближения этого мира с любыми сферами жизни, своеобразный худож. трансцендентализм, на к-ром многократно настаивал Гоголь (напр., в трактовке Хлестакова: «Всякий хоть на минуту, если не на несколько минут, делался или делается Хлестаковым...» — IV, 101). Современность гоголевского комизма обусловлена также возможностью перехода и «переадресовки» смеха — от персонажей к читателям или зрителям, т. е. от «другого» к «себе» («...всякий из нас ставит себя чуть не святым, а о дурном говорит вечно в третьем лице» — «Театральный разъезд...», V, 148), от стороннего к интимно-близкому, от частностей и исключений — ко всеобщему и целому. Переключение и смена адресов сопровождается усложнением всей эмоциональной гаммы комического, в которую проникают глубоко драматичные и трагедийные ноты.
Творчество Г. продемонстрировало сложную связь обществ. почвы и худож. образа, поскольку в относительно неразвитых социально-полит. условиях достигло исключит. высот. В известном смысле гоголевское гротескное начало даже обязано этой неразвитости, к-рая таким образом в свете острейших противоречий более позднего времени выступила как высокая развитость или, по крайней мере, ее предвестие.
Г. оказал исключительно сильное воздействие на все последующее развитие рус. лит-ры, причем характер этого воздействия и его понимание с течением времени все более углублялись. Для непосредств. продолжателей Г., представителей «натуральной школы», первенствующее значение имели антиромантич. тенденции его поэтики; обнаружение пошлости жизни («пошлость пошлого человека»); снятие всяческих запретов на тему, материал и т. д.; установка на социальную критику, к-рой они придали целенаправл. аналитич. характер, а также гуманистич. пафос в решении темы маленького человека: «Гоголю многим обязаны те, которые нуждаются в защите; он стал во главе тех, которые отрицают злое и пошлое» (Чернышевский, III, 22). Вместе с тем значение Г. ограничивалось нац. рамками; оставались еще в тени гротескно-фантастич. линия поэтики, ист.-филос. направленность, а также мучит. поиски идеала и попытки реализации позитивной программы (прежде всего в «Мертвых душах»), в связи с чем общая картина худож. мира Г. оставалась неполной. Более глубокие, подспудные слои этого мира стали открываться позднее, особенно явственно в последние десятилетия, что выдвинуло Г. в наст. время в число наиб. значит. художников, оказывающих влияние на всю мировую культуру.
В 1985 в США при Northern Illinois University основано Гоголевское об-во и положено начало изданию «Гоголевского бюллетеня» («The Gogol Bulletin», 1985, № 1).
Изд.: Соч., т. 1—6, М., 1855—56; Соч. Н. В. Гоголя, найденные после его смерти. Похождения Чичикова, или Мертвые души. Поэма, т. 2, М., 1855; Соч. и письма, т. 1—6, СПб., 1857; Соч., 10-е изд., т. 1—7, М., 1889—96 (под ред. Н. Тихонравова; последние два тома совм. с В. Шенроком); Письма, т. 1—4, СПб., 1901 (под ред. В. И. Шенрока); Соч. и письма, т. 1—9, СПб., 1907—09 (под ред. В. В. Каллаша); Полн. собр. соч., т. 1—14, М., 1937—52; Собр. соч., т. 1—7, М., 1984—86.
Биогр. мат-лы: Аксаков С. Т., История моего знакомства с Г., М., 1960 (изд. подготовили Е. П. Населенко и Е. А. Смирнова — послесловие); Анненков П. В., Г. в Риме летом 1841 г. — В его кн.: Лит. восп., 2-е изд., М., 1983; Николай М. <Кулиш П. А.>, Опыт биографии Г., СПб., 1854; его же, Записки о жизни Г., т. 1—2, СПб., 1856; Шенрок В. И., Мат-лы для биографии Г., т. 1—4, М., 1892—97; Гоголь-Головня О. В., Из семейной хроники Гоголей, [К., 1909] (ред. и прим. В. А. Чаговца); Дурылин С., Из семейной хроники Г., [М.], 1928; Г. в письмах и восп., М., 1931 (сост. В. В. Гиппиус); Вересаев В. В., Г. в жизни, М. — Л., 1933; Гоголь в восп.; ЛН, т. 58.
Лит.: Пушкин; Белинский; Чернышевский; Герцен; Григорьев. Критика; Григорьев. Эстетика; Аксаков К. С., Аксаков И. С., Лит. критика, М., 1981; Рус. эстетика и критика 40—50-х гг. XIX в., М., 1982 (все — ук.); Розанов В. В., Легенда о великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. Опыт критич. комментария с прил. двух этюдов о Г., 3-е изд., СПб., 1906; Мережковский Д. С., Г. и чорт. Иссл., М., 1906; Мандельштам И., О характере гоголевского стиля, Гельсингфорс, 1902; Памяти Г. Научно-лит. сб-к, изд. Ист. об-вом Нестора-летописца, К., 1902; Овсянико-Куликовский Д. Н., Гоголь, 2-е изд., СПб., 1907; его же, Г. в его произв., 2-е изд., СПб., 1911; Памяти Г. Сб-к речей и статей. К., 1911; Венгеров С. А., Писатель-гражданин Гоголь. — Собр. соч., т. 2, СПб., 1913; Чудаков Г. И., Отношение творчества Г. к зап.-европ. лит-рам, К., 1908; Шамбинаго С. К., Трилогия романтизма. (Н. В. Гоголь), М., 1911; Котляревский Н. А., Н. В. Гоголь. 1829—1842, 4-е изд., П., 1915; Слонимский А. Л., Техника комического у Г., П., 1923; Гиппиус В. В., Гоголь, Л., 1924; его же, Творч. путь Г. — В его кн.: От Пушкина до Блока, М. — Л., 1966; Белый А., Мастерство Г., М. — Л., 1934; Виноградов В. В., Эволюция рус. натурализма. Г. и «натуральная» школа. Этюды о стиле Г. — В его кн.: Избр. труды. Поэтика рус. лит-ры, М., 1976; его же, Язык Г. и его значение в истории рус. яз. — В кн.: Мат-лы и иссл. по истории рус. лит. яз., т. 3, М., 1953; Переверзев В. Ф., Творчество Г. — В его кн.: Гоголь. Достоевский..., М., 1982; Эйхенбаум Б. М., Как сделана «Шинель» Г. — В его кн.: О прозе, [Л., 1969]; Тынянов Ю. Н., Достоевский и Г. (к теории пародии). — В его кн.: Поэтика. История лит-ры. Кино, М., 1977; Н. В. Гоголь. Мат-лы и иссл., т. 1—2, М. — Л., 1936; Данилов С. С., Г. и театр, Л., 1936; Машинский С., Ист. повесть Г., М., 1940; его же, Г. и рев. демократы, М., 1953; его же, Г. и «дело о вольнодумстве», М., 1959; его же, Худож. мир Гоголя, М., 1979; Иофанов Д. М., Н. В. Гоголь. Дет. и юнош. годы, К., 1951; Поспелов Г. Н., Творчество Г., М., 1954; Г. в рус. критике, М., 1953; Гоголь. Статьи и мат-лы, Л., 1954; Гус М. С., Г. и николаевская Россия, М., 1957; Степанов Н. Л., Гоголь. Творч. путь, 2-е изд., М., 1959; Ермилов В. В., Гений Г., М., 1959; Гуковский Г. А., Реализм Г., М., 1959; Тамарченко Д. Е., Из истории рус. классич. романа. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, М. — Л., 1961; Гиллельсон М. И., Мануйлов В. А., Степанов А. Н., Г. в Петербурге, Л., 1961; Канунова Ф. З., Нек-рые особенности реализма Г., Томск, 1962; Манн Ю. В., Комедия Г. «Ревизор», М., 1966; его же, Поэтика Г., М., 1978; его же, Смелость изобретения. Черты худож. мира Г., 3-е изд., М., 1985; его же, В поисках живой души. «Мертвые души»: писатель — критика — читатель, 2-е изд., М., 1987; Елистратова А. А., Г. и проблемы зап.-европ. романа, М., 1972; Карташова И. В., Г. и романтизм. Спецкурс, Калинин, 1975; Лотман Ю. М. Проблема худож. пространства в прозе Г. — Уч. зап. Тартус. гос. ун-та. (Труды по рус. и слав. филологии, т. 11), в. 209, 1968; Карпенко А. И., О народности Г., К., 1973; Басина М., Петерб. повесть, Л., 1974; Бахтин М. М., Рабле и Г. — В его кн.: Вопросы лит-ры и эстетики, М., 1975; Зарецкий В. А., Петерб. повести Г., Саратов, 1976; Бочаров С. Г., О стиле Г. — В кн.: Типология стилевого развития нового времени, М., 1976; Вишневская И. Л., Г. и его комедии, М., 1976; Алексанян Е., Арм. реализм и опыт рус. лит-ры. (Традиции Г.), Ер., 1977; Турбин В. Н., Пушкин, Гоголь, Лермонтов, М., 1978; его же, Герои Гоголя, М., 1983; Золотусский И., Гоголь, М., 1979 (ЖЗЛ;
- 603 -
2-е изд., М., 1984); Храпченко М. Б., Н. Гоголь. Лит. путь... — Собр. соч., т. 1, М., 1980; Гоголь и современность, К., 1983; Мацкин А. П., На темы Г. Театр. очерки, М., 1984; Николаев Д. П., Сатира Гоголя, М., 1984; Кривонос В. И., «Мертвые души» Г. и становление новой рус. прозы, Воронеж, 1975; Гоголь. История и современность, М., 1985; Макогоненко Г. П., Г. и Пушкин, Л., 1985; Г. и лит-ра народов Советского Союза, Ер., 1986; Еремина Л. И., О языке худож. прозы Г., М., 1987; Смирнова Е. А., Поэма Г. «Мертвые души», Л., 1987; Набоков В. В., Н. Гоголь. — НМ, 1987, № 4; Gorlin M., N. V. Gogol und E. Th. A. Hoffmann, Lpz., 1933; Kasack W., Die Technik der Personendarstellung bei N. V. Gogol, Wiesbaden, 1957; Gourfinkel N., N. Gogol dramaturge, P., [1956]; Magarshack D., Gogol. A life, L., [1957]; Tschizewskij D. [Hrsg.], Gogol-Studien. — In: Gogol. Turgenev. Dostoevskij. Tolstoi. Zur russischen Literatur des 19. Jahrhunderts, Münch., [1966]; Günther H., Das Groteske bei N. V. Gogol: Formen und Funktionen, Münch., 1968; Proffer C. R., The simile and Gogol’s Dead Souls, Hague — P., 1967; Erlich V., Gogol, New Haven — L., 1969; Troyat H., Gogol, P., [1971]; Braun M., N. V. Gogol. Eine literarische Biographie, Münch., 1973; Gogol from the Twentieth Century, Princeton (N. J.), 1974; Fanger D., The creation of N. Gogol, Camb. (Mass.) — L., 1979; Schreier H., Gogol’s religiöses Weltbild und sein literarisches Werk, Münch., 1977; Vuletič V., «Revizor» N. Gogolia, Beograd, 1983; Gogol a naše doba, Olomouc, 1984; Bakcsi I., Gogol, Bdpst, 1982.
Справочная лит-ра: Зелинский В. А., Рус. критич. лит-ра о произв. Г., 4-е изд., т. 1—2, М., 1910; ч. 3, 3-е изд., М., 1907; Добровольский Л. М., Лавров В. М., Библ. соч. Г. и лит-ры о нем (1916—1934). — В кн.: Н. В. Гоголь. Мат-лы и иссл., т. 1, М. — Л., 1936; [Морщинер М. С., Пожарский Н. И.], Библ. пер. на иностр. яз. произв. Г., М., 1953; Войтоловская Э. Л., Степанов А. Н., Н. В. Гоголь. Семинарий, Л., 1962; Войтоловская Э. Л., Комедия Г. «Ревизор». Комментарий, Л., 1971; Боголепов П. К., Верховская Н. П., Тропа к Г., М., 1976; Произведения Н. В. Гоголя и лит-ра о нем на рус. яз. (1967—1976), библ. ук., [сост. В. П. Казарин], ч. 1 — 2; Владивосток, 1979; Самойленко Г. В., Михальский Е. Н., Г. и лит-ра народов СССР; биобибл. ук., Нежин, 1984; Муратова (1).
Архивы: ГБЛ, ф. 74; ИРЛИ, ф. 652; ГПБ, ф. 199 (и ук., в. I—IV); ГПБ АН УССР; ЦГАЛИ, ф. 139; Науч. б-ка им. М. Горького при МГУ; ГА Горьков. области.
Ю. В. Манн.