- 1 -

АКАДЕМИЯ НАУК СССР

Серия «Литературоведение
и языкознание»

Е. А. СМИРНОВА

ПОЭМА ГОГОЛЯ
«МЕРТВЫЕ ДУШИ»

Ответственный редактор
С. Г. БОЧАРОВ

ЛЕНИНГРАД

ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»

ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ
1987

- 2 -

Книга вводит в устоявшиеся представления о «Мертвых душах» ряд новых аспектов. Рассматривается попытка Гоголя дать в поэме синтез духовных богатств нации с дописьменных времен до Пушкина и Грибоедова. Показано, как средствами ассоциативной поэтики писатель углубляет содержание произведения, создавая рядом с ее «открытым» текстом разнообразные образы-символы. Устанавливается проекция гоголевского текста на «Божественную комедию» Данте и другие произведения мировой литературы.

Для всех интересующихся творчеством Гоголя.

Рецензенты:

доктор филологических наук Я. С. БИЛИНКИС

доктор филологических наук Б. А. УСПЕНСКИЙ

4603010100-735 C ————————105-87-НП            054(02)-87

©  Издательство «Наука», 1987 г.

- 3 -

ВВЕДЕНИЕ

Ни одно произведение русской литературы не порождало столь противоречивых толкований, как «Мертвые души». И в вихре догадок, недоумений, насмешек и откровенных издевательств, который поднялся сразу же после выхода книги в свет (1842 г.) и вылился в серию ожесточенных дискуссий на страницах русской прессы, в светских гостиных и литературных салонах, пожалуй, чаще всего повторялось злополучное слово «поэма».

Сообщая Гоголю осенью 1842 г. о впечатлении, которое «Мертвые души» произвели в московском обществе, К. С. Аксаков писал: «Одни говорят, что „Мертвые души“ — поэма, что они понимают смысл этого названия; другие видят в этом насмешку, совершенно в духе Гоголя: на-те вот, грызитесь за это слово».1 «Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда», — писал по поводу «Мертвых душ» Герцен.2

Нужно признать, что ясность в этом вопросе не достигнута и по сей день.3 Настоящая работа — посильный вклад в обсуждение художественной природы гоголевского произведения. Слово «поэма», которым начинается ее заглавие, отчасти проясняет тот угол зрения, под которым это произведение будет здесь рассматриваться, но книга писалась, разумеется, не с той целью, чтобы доказать, что «Мертвые души» именно поэма, а не что-нибудь другое. Для этого прежде всего слишком широк диапазон тех значений, которые слово

- 4 -

«поэма» имеет в нашей еще далекой от точности науке. Автором руководило более скромное желание — привлечь внимание к бесконечной сложности «Мертвых душ», художественной и соответственно смысловой, которая, по-видимому, только одна и может объяснить жанровое определение, данное им Гоголем.

Гоголь сознательно строил свой труд в расчете на длительное «вглядывание» в него и лишь постепенное постижение. «...книга писана долго: нужно, чтоб дали труд всмотреться в нее долго», — заявлял он в 1843 г. (XII, 144).4 А в 1845 г. утверждал, что предмет «Мертвых душ» «пока еще тайна», о которой «ни одна душа из читателей не догадалась» (XII, 504). Поэтому, принимаясь за «Мертвые души», нужно знать, как их читать. Школьное, лобовое, так сказать, прочтение игнорирует гоголевское предупреждение, оно имеет дело лишь с тем, что сказано «открытым текстом», и поэтому вся глубина поэтического своеобразия книги до конца не раскрывается. С другой стороны, подход к «Мертвым душам» как к «книге с секретом» открывает путь субъективизму, приводящему подчас к анекдотическим результатам. Субъективизмом грешит даже такое блестящее исследование, как книга Андрея Белого «Мастерство Гоголя», вышедшая в 1934 г. и несвободная от вульгарно-социологических упрощений. Однако она содержит тезис, который представляется ключевым для изучающего «Мертвые души»:

«Анализировать сюжет „Мертвых душ“ — значит: минуя фикцию фабулы, ощупывать мелочи, в себя вобравшие: и фабулу и сюжет <...> Сюжета вне подробностей в „Мертвых душах“ нет: его надо выжать из них; необходимо исследование контрапункта всех штрихов, слагающих картину первого тома».5 Другими словами: главное в содержании поэмы не совпадает с тем, что выглядит главным в сюжете. Последний служит только поводом, чтобы высказать нечто неизмеримо более важное. Но это важное надо суметь распознать в образной ткани произведения, где оно прячется под видом «мелочей».

- 5 -

К сожалению, это не всегда удавалось и самому Андрею Белому. Без сомнения, многое не попало в поле зрения и автора предлагаемой книги. Но он сочтет свою задачу выполненной, если эта книга углубит и расширит те первичные сведения о «Мертвых душах», которыми сейчас располагает каждый грамотный человек, даст почувствовать неповторимость творческой индивидуальности Гоголя и вместе с тем позволит увидеть в его создании один из оригинальнейших памятников русской и мировой литературы.

———

Несколько слов о технике подачи материала. В древнерусских текстах правописание приближено к современным нормам. В приводимых рукописных отрывках зачеркнутые слова помещаются в прямые скобки, в угловые скобки заключены вставки публикатора. Курсив везде принадлежит автору настоящей работы, разрядка означает шрифтовые выделения, сделанные авторами цитируемых произведений.

———

Некоторые разделы этой работы обсуждались в ходе ее подготовки в Институте русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. За доброжелательное внимание к его труду и разного рода помощь автор приносит глубокую благодарность Д. С. Лихачеву, Г. М. Прохорову, П. Р. Заборову, а также выражает самую горячую признательность И. Г. Резниченко и Г. А. Бялому, любезно предоставившим уникальный экземпляр первого издания «Мертвых душ» для воспроизведения рисунка обложки,6 и фотографу М. М. Лакомскому.

- 6 -

Я вижу только грозное и правдивое потомство, преследующее меня неотразимым вопросом: «Где же то дело, по которому бы можно было судить о тебе?» И чтобы приготовить ответ ему, я готов осудить себя на все, на нищенскую и скитающуюся жизнь, на глубокое, непрерываемое уединение, которое отныне я ношу с собою везде...

Гоголь

Глава первая

ФОРМИРОВАНИЕ ЗАМЫСЛА

Гордое стремление «означить свое существование» в мире (X, 111) появляется у Гоголя еще в ученические годы. «Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага», — пишет восемнадцатилетний Гоголь своему родственнику. Первоначальные его замыслы вовсе не связаны с литературой. «Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. — Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества», — сообщает он в том же письме (X, 111—112). Однако первые шаги на поприще государственной службы в Петербурге, куда Гоголь перебирается после окончания Нежинского лицея, не принесли ему удовлетворения. Между тем поэзия, музыка, театр, изобразительные искусства глубоко волнуют художественную натуру будущего автора «Мертвых душ». И уже в первый год его петербургской жизни он печатает (под псевдонимом В. Алов) идиллию «Ганц Кюхельгартен», где пытается воплотить в поэтических образах свои представления о жизни и назначении человека.

При всем художественном несовершенстве этого произведения оно интересно для нас тем, что главный психологический мотив, главное жизненное стремление молодого автора выражается его героем в словах, непосредственно перекликающихся с будущим названием поэмы:

                    ...Теперь ужели
Мне здесь душою погибать?
И не узнать иной мне цели?

- 7 -

И цели лучшей не сыскать?
Себя обречь бесславью в жертву?
При жизни быть для мира мертву?

      (I. 78)

Неудача «Ганца» не обескуражила Гоголя, и его следующая книга — «Вечера на хуторе близ Диканьки» — не только имела успех у публики, но и была одобрена самим Пушкиным. Вся нервая половина 1830-х годов — это период необычайно быстрого и яркого расцвета гоголевского таланта. Одно за другим следуют издания: за двумя книгами «Вечеров» — сборники «Арабески» и «Миргород»; идет работа над драматическими произведениями.

Центральная категория не только гоголевской поэм, но по существу и всего его творчества — душа — определила собой характеристику человеческой личности уже в первых произведениях писателя. Чтобы яснее себе представить смысл, который вкладывал в это понятие Гоголь, необходимо кратко остановиться на тех течениях в умственной жизни России и Европы, которые обусловили возникновение концепции души в его творчестве.

Период, предшествовавший созданию «Мертвых душ», — это пора повсеместного распространения романтизма, романтического ви́дения и понимания мира, проявившихся не только в искусстве, но и во всех других сферах общественного сознания. Романтизм в самом общем смысле означает обращение к внутреннему миру человека, к его душевной жизни, и в этом своем качестве он не только не противостоит реалистическому миропониманию и реалистическому искусству, но, наоборот, обусловливает и подготавливает их возникновение. Так, первые реалистические произведения Пушкина появились, когда и самого термина «реализм» в литературе еще не было, а шла борьба за «истинный романтизм» — лозунг, под которым тогдашние писатели ратовали за свободу от условностей в искусстве и верность действительности.

Важным шагом на пути к историческому постижению общественных процессов было обращение романтиков к понятиям народности и национального духа. Народность становится лозунгом времени и тем главным требованием, с которым критика подходит к литературе. Если старшие современники Пушкина и Гоголя,

- 8 -

воспитанные в правилах эстетики классицизма, полагали, что любое литературное произведение должно соответствовать законам изящного, выводимым из всеобщего и потому безликого Разума, — поколение, к которому принадлежат названные писатели, уже выдвигает романтические требования; каждая литература должна быть национальной, т. е. выражать дух своего народа, своей нации.

Возникший еще в конце XVIII в. интерес к национальной старине — памятникам, запечатлевшим в себе дух народа, особенно широко проявляется в России после 1812 г. в связи с патриотическим подъемом, охватившим русское общество. «Появление „Истории государства Российского“ (как и надлежало быть), — писал Пушкин, — наделало много шуму и произвело сильное впечатление. <...> Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом».1 И в составленном Пушкиным «Плане истории русской литературы» (1829) первый пункт обозначен в следующих словах: «Летописи, сказки, песни, пословицы».2

Если противоречия между народами и государствами выводятся в этот период из особенностей их национального духа, то противоречия внутри общества, среди которых одним из важнейших было обезличивание человека, возраставшее одновременно с усложнением социального организма, связываются с категорией человеческой души. «...смотри — душа твоя обратилась в паровую машину. Я вижу в тебе винты и колеса, но жизни не вижу!» — читаем в одном из первых русских антибуржуазных произведений — романе В. Ф. Одоевского «Русские ночи».3

«Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает», — в таких словах передавал Герцен романтически-субъективный протест английского мыслителя Джона Стюарта Милля против воцарения «общества лавочников» с его «общими стадными типами».4

- 9 -

Все перечисленные особенности духовной жизни эпохи непосредственно отражены в творчестве Гоголя. Недаром же он писал: «Предмет мой была современность и жизнь в ее нынешнем быту...» (VIII, 449). Писатель безошибочно связал психологию своих персонажей с теми факторами, которые олицетворяли собой социальную структуру николаевской России: «электричеством» чина и денежного капитала, а также «бездельем», с одной стороны, и трудом — с другой. Однако совершенно очевидно, что выступают все эти явления у Гоголя, осмысливаются им не в плане политическом или общественно-экономическом. Противопоставляя меркантильной современности Тараса Бульбу или старосветских помещиков, писатель тоже явно исходит не из классовых принципов, в иной плоскости лежит и антитеза между фигурами поручика Пирогова и художника Пискарева.

Рассмотренные с точки зрения их внутреннего единства, произведения Гоголя наводят на мысль, что той глубоко демократической, хотя и социально расплывчатой идеей, которая лежит в основе содержащегося в них анализа общественных «нравов», является идея человеческого равенства и братства, одушевляющая созданные писателем картины Запорожской Сечи.

Как бы ни были разнообразны отрицательные персонажи Гоголя, у них есть одна общая черта — отсутствие внутренних связей с другими людьми, забвение тех великих слов, о которых писатель хотел напомнить обществу историей Акакия Акакиевича.

Ничтожность интересов, соединяющих людей, высмеивает Гоголь, изображая провинцию в «Шпоньке», «Повести о том...», «Коляске». В петербургских повестях тема иерархической раздробленности общества и страшного одиночества человека получает трагическое звучание. Пьесы и драматические отрывки Гоголя показывают, что за «приличной» оболочкой служебных, семейных и бытовых отношений кроются полная внутренняя разобщенность людей и глубокий антагонизм.

Итак, вся совокупность связей и отношений между людьми, изображенных в произведениях Гоголя, складывается в единую картину полной духовной дезинтеграции современного писателю общества и неразрывно с ней связанной дезинтеграции личности, ее раздробленности, в гоголевской терминологии. Эти психологические

- 10 -

феномены, выражающие внутренние противоречия, которыми сопровождается формирование буржуазного уклада, по существу и представляют собой основную, универсальную проблему творчества Гоголя.

Категорией, непосредственно связанной с положительным идеалом, в системе гоголевской мысли выступает душа. Именно душа — частица высшего, надматериального начала в человеке — означает у Гоголя те внутренние возможности личности, основанные на ощущении братства с другими людьми, которые позволяют ей противостоять господствующему вокруг нее отчуждению. Наличие души выражает у Гоголя полноценность человека. Пассивное же подчинение силе внешних обстоятельств и прежде всего антигуманной морали современного Гоголю общества писатель рассматривает как духовную смерть личности, или смерть души.

Этот процесс был показан еще в первой редакции «Портрета», где намечена схема мертвой души богача-накопителя, предвосхищающая основные черты образа Плюшкина: «Уже жизнь его коснулась тех лет, когда все дышащее порывом сжимается в человеке, когда могущественный смычок слабее доходит до души и не обвивается пронзительными звуками около сердца, когда прикосновение красоты уже не превращает девственных сил в огонь и пламя, но все отгоревшие чувства становятся доступнее к звуку золота, вслушиваются внимательнее в его заманчивую музыку и, мало-помалу, нечувствительно позволяют ей совершенно усыпить себя <...> Пуки ассигнаций росли в сундуках его. И как всякой, которому достается этот страшный дар, он начал становиться скучным, недоступным ко всему и равнодушным ко всему. Казалось, он готов был превратиться в одно из тех странных существ, которые иногда попадаются в мире, на которых с ужасом глядит исполненный энергии и страсти человек и которому они кажутся живыми телами, заключающими в себе мертвеца» (III, 420—421). Во второй редакции появляются выражения «беспричинный скряга», «беспутный собиратель», которые еще больше приближают нарисованный образ к характеристике Плюшкина.

Привязанность к собственности убивает, как показывает писатель, главное в человеке — привязанность к людям. Богач, накопитель, который фактически занимает

- 11 -

важное место в социальной структуре общества, по Гоголю — выпадает из человечества, становится прорехой в нем. Поэтому так ничтожен гоголевский Плюшкин.

Деление персонажей по принципу живой или мертвой души представляет собой как бы дополнительную — более широкую — типологию, которая придает собственно гоголевскую окраску каждому из выведенных писателем социальных типов. В большинстве образов гоголевского творчества категория души обнаруживается лишь негативно, но само ее отсутствие играет важнейшую роль в художественной структуре образа.

Хотя душа у Гоголя как будто и не имеет точек соприкосновения с социальной сферой, категория, с которой она сопряжена в произведениях писателя по принципу взаимоисключения, безусловно к этой сфере принадлежит. Речь идет о главном принципе нарождавшейся в России буржуазности, который Гоголь называл «приобретением» («Приобретение — вина всего...» — VI, 242). Поэтому гоголевскую душу можно определить от противного как антибуржуазное, антимещанское начало в духовном складе личности. И в этом определении у нас совпадут и вольнолюбивые запорожцы, и замкнутые в своем сельском раю старосветские помещики, и романтическая фигура художника.

Взаимоисключающую природу души и «приобретения» Гоголь ярко демонстрирует на примере тех помещиков, которых посещает в его поэме Чичиков. Мысль о последовательно прогрессирующем оскудении личности в образе каждого из них не нова. Ее высказал еще современник Гоголя С. П. Шевырев. Но важно подчеркнуть, что критерием, которым автор «Мертвых душ» определяет это оскудение, является связь человека с человечеством. И параллельно с ослаблением человеческих связей возрастает привязанность персонажей к собственности.

На первой ступени лестницы стоит Манилов. Он, бесспорно, самый бескорыстный из всех, у кого Чичиков торгует мертвые души. Он единственный, кто отдает их даром. Правда, доброта фантазера Манилова, как показывает Гоголь, приводит только к отрицательным результатам, тем не менее он искренне расположен ко всем окружающим, включая и его крестьян.

- 12 -

В отличие от него Коробочка уже недоверчива к людям. В то же время она скопидомка и больше всего боится, чтобы как-нибудь не продешевить в своих торговых оборотах. Ноздрев не может не нагадить ближнему. И при всей своей безалаберности он достаточно агрессивный собственник. Все его попытки продать или выменять ненужную вещь явно направлены в сторону собственной выгоды. Но поскольку ему не так-то легко вовлечь кого-нибудь в свои аферы, его собственнический инстинкт отыскивает более доступные для него формы удовлетворения: он просто объявляет своей не принадлежащую ему землю. Для Собакевича все его знакомые — мошенники. При этом он ярко выраженный «кулак». В роли продавца мертвых душ он оказывается самым скаредным и неуступчивым из всех.

И последний в этом ряду, Плюшкин — человек, окончательно утративший все связи с миром. Гоголь настойчиво подчеркивает полное отъединение Плюшкина от людей. У него фактически нет семьи, так как он сам разорвал связи со своими детьми, знакомые с ним «раззнакомились», купцы перестали к нему ездить, крестьяне от него бегут. Разрыв с человечеством дошел у Плюшкина до такой степени, что нельзя даже понять, к какому полу он принадлежит.

Скупость Плюшкина имеет совсем иной смысл, чем, положим, скупость Шейлока или Скупого рыцаря. Если у Шейлока страсть к деньгам могла сочетаться с любовью к дочери, у Плюшкина это принципиально исключено. Если Пушкин, видя в золоте источник зла, признавал в то же время его огромное могущество, у Гоголя — и это очень существенно — богатства Плюшкина показаны не в виде блистающей груды червонцев, а в картинах праха и тлена: хлебных кладей, на верхушке которых «росла всякая дрянь и даже прицепился сбоку кустарник», запасов муки, которую надо было рубить топором, и т. п. Скупость Плюшкина — это как бы обратная сторона его отпадения от людей, в котором и заключается главное содержание данного образа.

Непреходящая актуальность гоголевской типологии связана с тем, что, будучи социальной по существу, она ориентирована не на какую-либо конкретную социальную структуру, а на любой общественный строй, где имеет место принцип отчуждения, подменяющий

- 13 -

отношения между людьми отношениями вещей и разрушающий единство личности. (Отсюда, кстати, так быстро растущий интерес к Гоголю на Западе. Общество, превращающееся в гигантский конгломерат «посторонних», все острее ощущает в вопросах, поднятых писателем, проблемы своей сегодняшней жизни).

При всей значительности созданных им в первой половине 1830-х годов художественных произведений сам Гоголь, однако, не считает их чем-либо серьезным. Он преподает историю, записывает народные песни, мечтает создать труды по украинской и всемирной истории. В самом конце 1833 г., собираясь вместе со своим другом М. А. Максимовичем перебраться в Киевский университет, Гоголь пишет ему: «Да, это славно будет, если мы займем с тобой киевские кафедры. Много можно будет наделать добра» (X, 288). Как видим, идея служения общему благу остается неизменной, но ее конкретное осуществление в мечтах молодого Гоголя начинает смещаться в сторону художественного творчества. Дело в том, что история, фольклор и художественная литература выступали у романтиков в почти нерасчленимом комплексе, с центральной, организующей ролью в нем проблемы народности. Поэтому и в творчестве Гоголя невозможно полностью разграничить чисто художественную и историческую сферы, собирание фольклора и публицистику. Ведь не случайно народные песни он предпочитает в качестве исторического источника «черствым летописям», а историка Гердера именует «поэтом» (VIII, 88). В гоголевской статье «Шлецер, Миллер и Гердер» (1834) говорится, что идеальный историк должен обладать «высоким драматическим искусством» (образцом названа «История Тридцатилетней войны» Шиллера), «занимательностью рассказа Вальтера Скотта и его умением замечать самые тонкие оттенки» и «шекспировским искусством развивать крупные черты характеров в самых тесных границах» (VIII, 89).

В духе этой программы написаны, с одной стороны, исторические статьи самого Гоголя, вошедшие в сборник «Арабески», с другой — «Тарас Бульба», в котором воссозданию народного духа явно отдано предпочтение перед сохранением фактической и хронологической точности. Но художественность историка — это художественность

- 14 -

серьезного рода. Увидеть же свое назначение в том, чтобы служить родной земле на поприще комического писателя, как будет называть себя впоследствии Гоголь, он смог далеко не сразу. Нужно было какое-то дополнительное воздействие извне, чтобы в сознании молодого литератора произошла соответствующая перестройка. По-видимому, эту роль сыграла появившаяся в сентябре 1835 г. статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя».

До сих пор мы главным образом отмечали в гоголевском творчестве те черты, которые были связаны с романтическими веяниями эпохи. Но нельзя упускать из виду и другую сторону вопроса. Дело в том, что многими из своих существенных признаков это творчество резко противостояло произведениям современных Гоголю романтиков. И чуждо ему было именно то, что оказалось художественно непродуктивным в романтизме и было отброшено последующей реалистической литературой, — исключительность героев и положений, преувеличенные страсти, искусственная приподнятость языка. Гоголь не просто обладал колоссальным дарованием, но сам характер этого дарования соответствовал новым задачам, вставшим перед русской литературой на рубеже тридцатых—сороковых годов.

«Мы требуем не идеала жизни, но самой жизни, как она есть, — писал Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя», утверждая ведущую роль реальной поэзии по сравнению с идеальной в современном ему обществе. — Дурна ли, хороша ли, но мы не хотим ее украшать, ибо думаем, что в поэтическом представлении она равно прекрасна в том и другом случае, и потому именно, что истинна, и что где истина, там и поэзия».5

Еще в 1830 г. молодой критик И. В. Киреевский назвал «уважение к действительности» средоточием той степени умственного развития, на которой находилось в то время европейское просвещение.6 Наиболее ярким выражением этого принципа в русской литературе он назвал творчество Пушкина. Близок

- 15 -

к точке зрения Киреевского и Гоголь. В своей статье «Несколько слов о Пушкине», помеченной в «Арабесках» 1832 годом, он замечает: «...чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное и чтобы это необыкновенное было между прочим совершенная истина» (VIII, 54). А спустя три года почти теми же словами Белинский охарактеризует повести самого Гоголя: «И чем обыкновеннее, чем пошлее, так сказать, содержание повести, слишком заинтересовывающей внимание читателя, тем больший талант со стороны автора обнаруживает она».7 Оригинальность Гоголя Белинский нашел в «комическом одушевлении», которое отличает его произведения, подчеркнув тем самым эстетическую значимость гоголевского смеха, могущество которого в полной мере еще не было осознано не только критикой, но, как уже упоминалось, и самим Гоголем. Большинство писавших о Гоголе относилось в то время к его комическому дару почти так же, как В. И. Панаев, литератор и член Российской академии, наивный вопрос которого сохранил нам в своих мемуарах С. Т. Аксаков: «А что Гоголь? Опять написал что-нибудь смешное и неестественное?».8 Белинский же уловил в комизме гоголевских повестей одно из бесспорных свидетельств права Гоголя на высокое титло поэта. Он подчеркнул, что «причина этого комизма <...> в верности жизни».9 «Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий, — говорится в статье Белинского о художественной манере Гоголя, — суть верные, необманчивые признаки творчества; это поэзия реальная, поэзия жизни действительной...».10 Заявив, что «в настоящее время» Гоголь является «главою литературы, главою поэтов», критик утверждал, что «он становится на место, оставленное Пушкиным».11

Такая оценка — не достаточная ли это причина, чтобы глубоко задуматься о характере своего таланта

- 16 -

и об ответственности, которую он налагает на писателя? По-видимому, так и было в действительности, хотя сам Гоголь оставил лишь косвенные и даже, говоря его языком, противувольные подтверждения этого факта.

О громадном воздействии на Гоголя статьи Белинского говорит не только известное свидетельство П. В. Анненкова («...он <...> был доволен статьей, и более чем доволен: он был осчастливлен статьей, если вполне верно передавать воспоминания о том времени»).12 Самым неопровержимым доводом здесь представляется очевидная близость между положениями статьи Белинского и творческой программой Гоголя, изложенной им в «Мертвых душах» и в одновременно создававшейся второй редакции «Портрета». Совпадений здесь слишком много, чтобы можно было счесть их случайными. Подробнее этот вопрос будет освещаться ниже, в связи с гоголевской эстетикой, пока же отметим знаменательную последовательность фактов: произведением, обозначившим его переход от бездумного смеха к сознательному и общественно полезному, Гоголь называет комедию «Ревизор», и «Ревизор» был первым произведением писателя, начатым сразу же вслед за выходом статьи Белинского о повестях Гоголя. Кажется даже, что удивительная быстрота, с которой был написан этот шедевр русской и мировой драматургии, объясняется необыкновенным душевным подъемом, вызванным у Гоголя словами о нем Белинского.

Одновременно создается и статья о петербургской сцене (вошедшая затем в «Петербургские заметки 1836 года»), где Гоголь впервые выдвигает тезис о важной общественной функции смеха.13 Приняв амплуа комического писателя, он стремится разъяснить гражданское значение своей деятельности. «Из театра мы сделали игрушку, — пишет Гоголь в названной статье, — позабывши, что это такая кафедра, с которой

- 17 -

читается разом целой толпе живой урок, где, при торжественном блеске освещения, при громе музыки, при единодушном смехе, показывается знакомый, прячущийся порок...» (VIII, 186—187). «Смех — великое дело, — говорится в этой статье, — он не отнимает ни жизни, ни имения, но перед ним виновный, как связанный заяц...» (VIII, 186).

В своих взглядах на общественно-преобразующую роль театра Гоголь близок к просветителям XVIII в., полагавшим, что если свет разума будет внесен в мир, в последнем незамедлительно установятся всеобщая гармония и порядок. Урок нравственности и хотел он преподать своим согражданам в «Ревизоре». Не случайно, обращаясь к Пушкину с просьбой о сюжете для комедии, он подчеркивал, что ему нужен «русский чисто анекдот» (X, 375). Но, разумеется, воспитательная цель комедии не могла быть достигнута столь прямо и непосредственно, как об этом мечтал писатель.

«Представление „Ревизора“ произвело на меня тягостное впечатление, — вспоминал впоследствии Гоголь в письме к Жуковскому. — Я был сердит и на зрителей, меня не понявших, и на себя самого, бывшего виной тому, что меня не поняли» (XIV, 35). Писатель пришел к выводу, что художественный язык, на котором он обратился к своей аудитории, не был ей доступен: «...то, что бы приняли люди просвещенные с громким смехом и участием, то самое возмущает желчь невежества; а это невежество всеобщее» (XI, 45).

Как известно, вскоре после постановки «Ревизора» Гоголь уезжает за границу. Он настолько охладел к своему произведению, что даже не захотел приехать в Москву, чтобы помочь его постановке на сцене Малого театра. «...если бы я даже приехал, я бы не мог быть так полезен вам, как вы думаете, — писал он М. С. Щепкину о своей пьесе. — Я бы прочел ее вам дурно, без малейшего участия к моим лицам. Во-первых, потому что охладел к ней; во-вторых, потому что многим недоволен в ней, хотя совершенно не тем, в чем обвиняли меня мои близорукие и неразумные критики» (XI, 44).14

- 18 -

И острота гоголевской реакции, и подтекст, который ощутим в словах писателя о «Ревизоре», — все это лишний раз подтверждает, что замыслы Гоголя не сводились к тому, чтобы просто написать хорошее сценическое произведение (тем более что успех пьесы у публики был налицо — сам царь аплодировал на премьере). Дело было в том, что результаты представления не удовлетворяли тому критерию «существенной пользы» (VIII, 186), с точки зрения которого Гоголь будет отныне оценивать все им созданное. Неудача с «Ревизором» толкнула писателя на поиски новых художественных решений, которые должны были сделать его творчество активной воспитательной и нравственно-преобразующей силой.

«Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения <...> я чувствую, что не земная воля направляет путь мой. Он, верно, необходим для меня», — писал Гоголь перед отъездом своему другу, историку М. П. Погодину (XI, 46). Так мог писать только человек, действительно ощутивший себя «главою литературы» и стремящийся своим трудом оправдать это наименование.

И вот мы подошли наконец к своему главному предмету. Уезжая за границу, Гоголь вез с собой начатые еще до «Ревизора» «Мертвые души», которым и было суждено стать воплощением новых замыслов писателя.

«Мертвые души» были начаты все в том же знаменательном 1835 г. Из письма к Пушкину от 7 октября, где Гоголь просил у него сюжет для комедии, известно, что к тому времени у него уже были написаны 3 главы. Поскольку эта рукопись до нас не дошла, мы можем судить о том, что́ в ней содержалось, лишь по косвенным свидетельствам. Название произведения, как явствует из письма («Начал писать Мертвых душ» — X, 375), было найдено сразу и больше не изменялось. Что же касается его жанра, то, по-видимому, вначале Гоголь мыслил свой сюжет в форме сатирического романа. В том же письме читаем: «Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь». Чисто сатирический характер первоначальных

- 19 -

набросков подтверждается и позднейшими словами Гоголя о «чудовищах», которые выходили из-под его пера на самом раннем этапе работы (VIII, 294). Даже тон первой дошедшей до нас редакции поэмы значительно более резок и саркастичен, чем в окончательном тексте: «И в самом деле, каких нет лиц на свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не похожа <...> А сколько есть таких, которые похожи совсем не на людей. Этот — совершенная собака во фраке...» и т. д. (VI, 332). Таким образом, уже знакомая нам категория мертвой души вошла в гоголевский замысел как нечто привычное и ясное для автора и сразу же заняла в этом замысле центральное место, общая же концепция произведения формировалась много дольше.

Думается, что к отказу от сатирической одностронности привел Гоголя опыт с «Ревизором», после которого у писателя возникла идея ввести в свои труд лирическое начало.

«После Ревизора я почувствовал, более нежели когда-либо прежде, потребность сочиненья полного, где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться», — писал он в «Авторской исповеди» (VIII, 440). Творческую позицию, занятую Гоголем на этом этапе его работы, можно обрисовать словами из позднейшего письма к Н. М. Языкову: «Сатира теперь не подействует и не будет метка, но высокий упрек лирического поэта, уже опирающегося на вечный закон, попираемый от слепоты людьми, будет много значить <...> один только лирический поэт имеет теперь законное право как попрекнуть человека, так с тем вместе воздвигнуть дух в человеке. Но это так должно быть произведено, чтобы в самом ободреньи был слышен упрек, а в упреке ободренье» (XII, 421—422). Слова эти как будто намечают программу действий для Языкова, но вспомним, что и прозаика Гоголя Белинский признал поэтом и что сам Гоголь подхватил это определение; вспомним также, что среди поэтических достоинств Гоголя Белинский отметил его лиризм и что это опять-таки повторял в своих автохарактеристиках создатель «Мертвых душ». Другими словами, советы, которые Гоголь давал Языкову, были для него не отвлеченными истинами — он делился с собратом по перу собственным опытом, раскрывал перед ним собственную творческую лабораторию.

- 20 -

Подтверждение сказанному найдем все в той же «Авторской исповеди»: «Мне хотелось... — пишет здесь Гоголь о «Мертвых душах», — чтобы, по прочтеньи моего сочиненья, предстал как бы невольно весь русский человек, со всем разнообразьем богатств и даров, доставшихся на его долю, преимущественно перед другими народами, и со всем множеством тех недостатков, которые находятся в нем, также преимущественно пред всеми другими народами. Я думал, что лирическая сила, которой у меня был запас, поможет мне изобразить так эти достоинства, что к ним возгорится любовью русский человек, а сила смеха, которого у меня также был запас, поможет мне так ярко изобразить недостатки, что их возненавидит читатель, если бы даже нашел их в себе самом» (VIII, 442).

Изложенный здесь замысел, по-видимому, относится к осени 1836 г., когда Гоголь «переделал» «все начатое» в Петербурге, «обдумал более весь план» и заявил (в письме к Жуковскому от 12 ноября) о своем произведении: «Вся Русь явится в нем!» (XI, 74). В этом же письме «Мертвые души» впервые названы поэмой.

Итак, от карикатурных портретов отдельных лиц — к всестороннему показу нации в целом, от сатирического романа — к поэме. Своеобразие замысла состояло в том, что нация мыслилась писателем не просто как объект изображения, но также и как объект нравственного воздействия и преображения — ведь именно этой цели посвятил свое перо Гоголь.

Но как можно обратиться сразу ко всей нации? Каким языком следует говорить, чтобы он был доступен для всех ее представителей? Чтобы оценить весь титанический размах этого замысла, уместно будет вспомнить, насколько широко был распространен в 1830-х годах тезис «У нас нет литературы». Эта негативная формула, кочевавшая чуть ли не по всем русским журналам, вытекала из романтического требования, чтобы литература была выражением духа нации. Между тем громадный разрыв между духовной жизнью низших и высших слоев русского общества, необразованность одних и полуиноземная культура других не допускали и мысли о каком-либо синтезе столь разнородных начал. И когда в 1844 г. Белинский объявил автора «Евгения Онегина» «представителем впервые пробудившегося

- 21 -

общественного самосознания»,15 ему пришлось «снять» вопрос о культурной пропасти утверждением, что «класс дворянства был и по преимуществу представителем общества и по преимуществу непосредственным источником образования всего общества».16

Своего рода пропасть существовала и в самой литературе. Хотя лед классицистских правил, сковывавших ее самобытное развитие, был уже взломан, испокон установившееся отнесение тем, предметов и лексики к «низкому» или «высокому» ряду еще не было изжито. Вспомним хотя бы нападки критики на Пушкина за то, что он назвал в «Евгении Онегине» простую крестьянку «девою», а барышень-дворянок «девчонками».

При таком положении вещей желание выразить духовную жизнь всей нации в одной книге могло показаться просто неосуществимым. Чтобы выполнить поставленную перед собой задачу, Гоголь должен был создать совершенно необычную систему поэтических средств, построить свое произведение на основании новых, не существовавших до него художественных законов. И он сделал это.

- 22 -

Глава вторая

«ВСЯ РУСЬ...»

Когда, начав работу над «Мертвыми душами», Гоголь писал о своем труде «Вся Русь явится в нем» (XI, 74), это была заявка на произведение, так сказать, синкретического характера, столь же художественное, сколь и историческое. Мы помним, что изучение прошлого русского народа — от самых его истоков — было предметом научных занятий писателя в период, предшествовавший работе над поэмой. Многочисленные выписки из летописей, византийских хроник и других источников, говорящих о жизни славян и русских в древнейший период их существования, которые сохранились в гоголевских бумагах, относятся к 1834—1835 гг. Работа над «Мертвыми душами» была для писателя естественным продолжением этих штудий, только теперь ее результаты отливались у него в живую поэтическую форму, близкую к той, которую он набросал в качестве примера для идеального историка в статье «Шлецер, Миллер и Гердер».

Художественный принцип, который позволил Гоголю действительно показать «всю Русь» в сравнительно небольшой по объему его поэме, кажется, теснее связан с методом близкой писателю исторической школы, чем с какими-либо чисто беллетристическими традициями. В упомянутой статье 1834 г. «Шлецер, Миллер и Гердер» читаем о последнем: «Везде он видит одного человека как представителя всего человечества» (VIII, 88). В рецензии 1836 г. на «Исторические афоризмы» Погодина Гоголь пишет: «Он первый у нас сказал, что история должна из всего рода человеческого сотворить одну единицу, одного человека, и представить биографию этого человека...» (VIII, 191). Не так ли небольшое число персонажей «Мертвых душ» представляет собой всю нацию в ее наиболее характерных

- 23 -

проявлениях? Недаром же Гоголь писал: «Чем более я обдумывал мое сочинение, тем более видел, что не случайно следует мне взять характеры, какие попадутся, но избрать одни те, на которых заметней и глубже отпечатлелись истинно русские, коренные свойства наши» (VIII, 442).

Что касается времены́х рамок создававшейся Гоголем картины русской жизни, то и в решении этой проблемы писатель стоял на уровне передовых воззрений своей эпохи. Важнейшей тенденцией ее философской мысли было стремление увидеть и познать мир как процесс, как переход одного состояния в другое при сохранении общего единства явлений. Это воззрение также восходит к Гердеру: «Никто не пребывает только в своем возрасте, он строит на прошлом, а оно есть лишь основа будущего и не хочет быть ничем иным...».1 Идея взаимосвязи и взаимоперехода исторического прошлого, настоящего и будущего звучит и во вступительных строках «Истории государства Российского» (пародийное отражение — в «Истории села Горюхина»),2 и у множества других современников Гоголя.

«Мне случалось иногда слышать весьма странную мысль, что порядок вещей начался совершенно новый, что <так как> нынешнее время не похоже <на прежнее>, то поэтому [знать] историю бесполезно, — говорится в одной из гоголевских записей. — Поэтому самому и нужно теперь знанье истории более полное и более глубокое, чем когда-либо прежде! Корни и семена всех нынешних явлений там» (IX, 23).

Гоголевский замысел показа «всей» нации несомненно предполагал полный охват ее исторического бытия, включая и взгляд в будущее — в собственной терминологии Гоголя «прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и

- 24 -

которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духоведец, который уже может в зерне прозревать его плод» (VIII, 250—251).

Едва только начав работу над поэмой, Гоголь с новой активностью обращается именно к русской старине, чтобы найти в ней «корни и семена всех нынешних явлений». «Не можешь ли прислать мне каталога книг, — пишет он М. П. Погодину в самом начале 1836 г., — приобретенных тобою и не приобретенных относительно славянщины, истории и литературы...» (XI, 35). Первая его просьба из Рима к Н. Я. Прокоповичу о материалах для работы, относящаяся к ноябрю 1837 г., имеет следующий характер: «Если что-нибудь вышло по части русской истории, издания Нестора, или Киевской летописи, Ипатьевской, или Хлебниковского списка — пожалуйста, пришли. Если вышел перевод Славянской истории Шафарика или что-нибудь относит<ельно> славян, или мифол<огии> слав<янской?>, также какие-нибудь акты к древней русск<ой> истории, или хорошее издание русских песень, или малорос<сийских> песень <...> также, если есть что новое насчет раскольничьих сект. Если вышло Снегирева описание праздников и обрядов, пришли, или другого какого-нибудь» (XI, 116).

Апрельское письмо 1838 г. к тому же адресату содержит аналогичную просьбу: «...особенно книг относит<ельно> ист<ории> славянской и русской, русских обрядов, праздников и раскольничьих сект...» (XI, 134).3

Чаще всего временной аспект художественной структуры «Мертвых душ» представляют как простую линейную последовательность. Это не совсем верно. Своеобразие художественной (или художественно-исторической) мысли Гоголя, непосредственно отраженное в архитектонике поэмы, состоит в едином охвате национальной субстанции, так что различные моменты

- 25 -

исторического времени предстают как бы спрессованными вместе, в одной общей картине, что и позволяет автору, говоря его собственными словами, «в зерне прозревать плод».

Чтобы увидеть эту своеобразную историческую трехмерность, надо ясно представлять задачи и цели, вызвавшие ее к жизни, в противном же случае, т. е. если прилагать к поэме мерки обычного романа, многое в ней останется непонятым. Так, со времени выхода «Мертвых душ» и до наших дней в гоголевской литературе то и дело возникает упоминание о некой «писательской щедрости» Гоголя, якобы дающего читателю сверх необходимых для него сведений еще и то, что на языке современной науки мы назвали бы избыточной информацией. В качестве примера обычно приводятся так называемые «гомеровские», или очень распространенные, сравнения.

Это было бы справедливо, т. е. информация, заключенная в этих сравнениях, действительно была бы избыточной, если бы «Мертвые души» повествовали о судьбе одного или нескольких героев романного типа. Но поэма посвящена нации, исследует ее жизнь в многообразных аспектах, на самых различных уровнях. Более того. Мысли писателя о судьбе его нации неразрывно связаны в поэме с мыслями о судьбах всего человечества. Отсюда ее особая художественная сложность, состоящая, в частности, в том, что относительно небольшое число образных компонентов, входящих в ее сюжет, сочетается с исключительно высокой репрезентативностью каждого из них, несет очень большую смысловую нагрузку.

Рассмотрим для примера едва ли не самый популярный случай из тех, которыми иллюстрируется пресловутая «гоголевская щедрость», — сравнение лиц Собакевича и его жены с тыквой и огурцом, развиваемое автором до образа балалайки и заканчивающееся сценкой, в которой двадцатилетний парень подмигивает и посвистывает «на белогрудых и белошейных девиц, собравшихся послушать его тихострунного треньканья» (VI, 94).

Понять смысл и функцию этого развернутого сравнения помогают гоголевские наброски и материалы по русской истории, где неоднократно отмечается музыкальность наших далеких предков (см.: IX, 31, 37, 38,

- 26 -

41, 42). В свете этого обстоятельства незначительный и как будто случайный образ оказывается не только и не просто содержательным, но и «наполненным временем», историей, точно так же как и другие художественные элементы поэмы. Аналогичный образ попадется и в лирическом отступлении, завершающем десятую главу: «...детина в красной рубахе бренчит на балалайке перед дворовой челядью...» (VI, 215).

Даже такая простая, казалось бы, черта, как гостеприимство, повсеместно оказываемое Чичикову, существует в поэме не «просто так», а как специфическое национальное качество, также зафиксированное в исторических выписках Гоголя (см.: IX, 42, 63). Среди этих качеств находим и «невероятную страсть к игре» (IX, 519), и другие стороны «русского человека», выведенные в «Мертвых душах».

Если таким образом построенное сравнительно небольшое и сюжетно несложное гоголевское произведение действительно позволило читателю ощутить и увидеть перед собою «всю Русь», то вторая новаторская особенность поэмы состоит в том, что она же позволяет всю Русь услышать. В свое время Г. А. Гуковский писал, что «Мертвые души» опираются «во всей своей образной системе на художественный опыт, накопленный тысячелетием жизни народов», и стремятся «воплотить в конкретном единстве одной книги суждение о жизни, о людях, о морали и обществе не столько Гоголя-индивидуальности, личности, сколько коллективной мудрости народа и человечества».4 Другими словами, Гоголь хотел, чтобы в его поэме сама нация говорила о себе своим собственным художественным языком. Слова Г. А. Гуковского, не получившие конкретизации в его незавершенной книге, можно уточнить, отметив, что категорией, которой оперировал Гоголь, был не народ в узком смысле этого слова, а вся нация и что поэтому в его повествовании различимы голоса и собственно народа, и множества профессиональных русских писателей.

Понять метод художественного конструирования «Мертвых душ» на основе богатейших национальных традиций помогает статья Гоголя «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность», законченная

- 27 -

им в 1846 г., но писавшаяся, по его словам, «в три его эпохи» (см.: XIII, 110). По мнению авторитетного исследователя творческой биографии писателя, Н. С. Тихонравова, она была начата еще до «Мертвых душ». Статья эта представляет собой очерк истории русской поэзии, которую Гоголь прослеживает с дописьменных времен до своих дней.

Главной отличительной чертой статьи является последовательно проведенная в ней трактовка национальной поэзии как отражения разнообразных черт духовной физиономии русского человека. Отсюда вытекает принципиальное уравнивание произведений фольклора и письменной литературы, «ибо поэты, — как пишет Гоголь, — берутся не откуда же нибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это — огни, из него же излетевшие, передовые вестники сил его» (VIII, 407).5

Единство национальной психологии часто заслоняет от Гоголя различия в психологии социальной, тем не менее его позиция глубоко демократична: ведущей черте в творчестве каждого замечательного отечественного поэта он находит аналогию в духовном складе русского простолюдина, а подчас этот последний выступает как единственный обладатель того или иного из национальных достоинств. Так, например, о Крылове Гоголь пишет, что в нем отразился тот «верный, истинно русский такт ума», «который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранился доселе у нашего крестьянина» (VIII, 406).

Таким образом, из характеристик, данных в статье самым значительным явлениям русской поэзии (включая народную), как бы сам собою складывается духовный портрет нации, причем нации в полном объеме этого понятия. Однако портрет этот — мозаический, возникающий лишь из суммирования многих отдельных достижений. Поэтому Гоголь считает себя вправе заявить, что «поэзия наша не выразила нам нигде русского человека вполне, ни в том идеале, в каком он должен быть, ни в той действительности, в какой он ныне есть. Она собрала только в кучу бесчисленные

- 28 -

оттенки разнообразных качеств наших; она совокупила только в одно казнохранилище отдельно взятые стороны нашей разносторонней природы» (VIII, 404). Дальнейшая задача русской литературы, по мысли писателя, — это синтез всех названных им поэтических достижений, который должен помочь «построению» русского человека «из самородных начал земли своей» (VIII, 405). Осознав общность этой задачи с замыслом гоголевской поэмы, мы без труда затем обнаружим, что почти все названные в статье художественные явления и феномены в той или иной форме заявляют о себе в содержании «Мертвых душ».

«Если нам дан поэтический образ, — писал А. А. Потебня, — то мы спрашиваем себя, во-первых, каков тот круг идей, наблюдений, мыслей, замечаний, восприятий, из которых возник этот образ. Он мог возникнуть из непосредственных наблюдений, он мог возникнуть из предания, то есть при помощи других образов».6 Ясно, что во втором случае новый образ вбирает в себя тот круг идей, наблюдений и т. д., который привел к образованию его составляющих. Таким путем и пошел Гоголь. Использовав в качестве строительного материала для своей поэмы образы фольклора и литературы — от летописей до «Горя от ума» и «Медного всадника», — он создали произведение, в котором оказался аккумулированным духовный опыт нации за многие века ее существования.

Ассимиляция всего этого необозримого богатства художественным организмом «Мертвых душ» сложна и неоднозначна, поскольку неоднородны сами объекты ассимиляции. В одном случае это может быть просто отдельная цитата, в другом — ассимилируется жанр как целое. Так, у нас есть все основания утверждать, что многими важными особенностями своего поэтического строя «Мертвые души» обязаны трем древнейшим жанрам, названным в гоголевской статье о русской поэзии «самородными ключами», бившими уже тогда, когда самое слово «поэзия» «еще не было ни на чьих устах» (VIII, 369). Первый из них — это народная песня, второй — пословица, третьим же Гоголь называет «слово» русских церковных пастырей, замечательное

- 29 -

по стремлению «направить человека не к увлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной» (там же).

Вспомним, что образы помещиков, с которыми встречается в поэме Чичиков, не только объяснены с помощью русских пословиц, но и структурно — в своей психологической однолинейности и неизменяемости — приближены к строю пословицы (поэтому, кстати, их имена употребляются в нарицательном смысле не менее часто, чем пословицы); что в авторских обращениях к читателю то и дело возникают ораторские интонации и учительный пафос древнерусского «слова», а звучание лирических пассажей в поэме ритмизовано и напевно. В стремительном финале «Мертвых душ», посвященном популярнейшему образу русской песни — мчащейся тройке, явственно ощутимы тот самый «безграничный разгул» и «стремление унестись куда-то вместе с звуками», которыми в гоголевской статье характеризуется народная песня (см.: VIII, 369).

Историческую, фольклорную и литературную традиции вобрал в себя один из ведущих мотивов «Мертвых душ» — русское богатырство, — играющий роль положительного идеологического полюса в поэме. Богатырство фигурирует в статье Гоголя о русской поэзии там, где говорится о «гиперболическом размахе» речи Державина. «Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства, — читаем здесь, — которое, в виде какого-то темного пророчества, носится до сих пор над нашею землею, прообразуя что-то высшее, нас ожидающее...» (VIII, 379). Эпитет «сказочное» восходит к термину «богатырская сказка», который в начале XIX в. часто употреблялся вместо утвердившегося позднее «былина».

Тема богатырства проходит через всю поэму, возникая почти незаметно в первой ее главе (упоминание о «нынешней времени», «когда и на Руси начинают уже выводиться богатыри» — VI, 17) и затем развиваясь до подлинного апофеоза в заключительной главе («Здесь ли не быть богатырю...» — VI, 221). Гоголь дает живое воплощение «темному пророчеству», создавая на страницах «Мертвых душ» образы русских богатырей.

Принято считать, что художественные принципы романа, повествующего о настоящем, и эпоса, всегда

- 30 -

отделенного от современности некой исторической дистанцией, которая одновременно является и иерархической (время «героев»), — несовместимы. «Дистанциированные образы эпопеи и образы фамильярного контакта (т. е. романные. — Е. С.) никак не могли встретиться в одном поле изображения», — писал о «Мертвых душах» виднейший исследователь природы жанров М. М. Бахтин.7

Между тем, вглядываясь в художественный строй поэмы, нельзя не поразиться той замечательной творческой изобретательности, с которой Гоголь преодолевает указанное ученым противоречие. Эпическую по своей художественной природе тему богатырства Гоголю удается воплотить, не выходя сюжетно из рамок своей эпохи, из художественного мира, через край переполненного пародией, которая, согласно М. М. Бахтину, является чисто романным жанровым признаком.

Прием, с помощью которого Гоголь создает необходимую художественную дистанцию между пародийным миром современных ему героев и эпическим миром богатырей, состоит в том, что в образной ткани поэмы последние получают «плоть» как бы иного художественного качества. Поскольку все они входят, согласно сюжету, в число мертвых и беглых «душ», читателю они представлены не как непосредственная данность, а лишь в речах и мыслях других персонажей. Такую же «вторичную» художественную природу следует признать и у богатырей из авторских отступлений.

Этот опосредованный способ изображения позволяет Гоголю наделить их подлинно сказочными чертами, оставляя формально в тех же сюжетных рамках, в которых находится и современный мир: «Я вам доложу, каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдет: нет, это не мечта! А в плечищах у него была такая силища, какой нет у лошади...» (VI, 103).

Представляется, что нарисованный в этих словах облик Михеева восходит к державинскому «чудо-богатырю», который «башни рукою за облак кидает»: Гоголь перечисляет как раз такие физические данные каретника, которые позволяют его образу сомкнуться

- 31 -

с державинским. Последний же — один из наиболее ярких случаев «гиперболического размаха» речи поэта.

Гоголь находит и глубоко оригинальный способ включить своих богатырей в то «предание, священное и непререкаемое, инвольвирующее общезначимую оценку и требующее пиететного к себе отношения», которым характеризуется эпос.8 В только что цитированном диалоге с Собакевичем Чичиков напоминает хозяину, что «это все народ мертвый».

«„Да, конечно, мертвые“, сказал Собакевич, как бы одумавшись и припомнив, что они в самом деле были уже мертвые, а потом прибавил: „впрочем, и то сказать: что из этих людей, которые числятся теперь живущими? Что это за люди? мухи, а не люди“.

„Да все же они существуют, а это ведь мечта“.

„Ну нет, не мечта! — отвечает Собакевич и дает уже приводившуюся характеристику Михеева. — ...хотел бы я знать, где бы вы в другом месте нашли такую мечту!“ Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим на стене портретам Багратиона и Колокотрони...» (VI, 103).

Можно заключить, не боясь впасть в ошибку, что сравнение умерших, подобных Михееву, с людьми, «которые числятся теперь живущими», в соединении со взглядом на портрет Багратиона представляет собой не что иное, как драматизованную перифразу известной каждому русскому формулы «Богатыри — не вы!», той самой, кстати, которой М. М. Бахтин иллюстрирует свой тезис о художественной дистанции, присущей богатырским образам фольклора.9

Портрет Багратиона (как и портрет Кутузова, висевший в комнате у Коробочки) — это у Гоголя не простая примета эпохи. Вместе с присутствующими в каждой главе поэмы того или иного рода напоминаниями о периоде французского нашествия они выражают собой ту же тему русского богатырства, продолженную из глубокого прошлого в настоящее, так что «сказочный» гиперболизм незаметно переходит в историческую

- 32 -

реальность и сливается с ней. Жест Собакевича в сторону Багратиона как бы сводит воедино тему богатырей-тружеников («Милушкин, кирпичник! мог поставить печь в каком угодно доме. Максим Телятников, сапожник: что шилом кольнет, то и сапоги, что сапоги, то и спасибо...») и богатырей-воинов, приобщая тем самым первых к «священному и непререкаемому преданию», каким уже была в эпоху «Мертвых душ» память о 1812 годе. Это отчетливо проявляется в словах Чичикова о Степане Пробке: «Пробка Степан, плотник, трезвости примерной. А! вот он, Степан Пробка, вот тот богатырь, что в гвардию годился бы!» (VI, 136).

Эпическую окраску сообщает богатырской теме в «Мертвых душах» и тот эпизод, когда поскользнувшийся Степан Пробка «шлепнулся оземь» из-под церковного купола «и только какой-нибудь стоявший возле тебя дядя Михей, — как пишет Гоголь, — почесав рукою в затылке, примолвил: „Эх, Ваня, угораздило тебя!“, а сам, подвязавшись веревкой, полез на твое место» (VI, 136). Невозмутимое отношение к смерти, обусловленное в эпосе полным растворением личности в народе (знаменательно в этом смысле «Эх, Ваня», обращенное к Степану), и связанная с этим свободная «заменяемость» одного представителя народа другим («сам полез на твое место») придают этому эпизоду принципиально иное звучание, чем имеет, например, рассказ о смерти прокурора в десятой главе, в котором (несмотря на пародийные ноты) явственно ощутим принцип личности.

Однако тема 1812 года служит в «Мертвых душах» не только для эпической подсветки образов. В Повести о капитане Копейкине эта патриотическая тема сталкивается с антинациональными началами, олицетворенными в образе Петербурга, и здесь возникает центральная коллизия поэмы. На уровне фабулы она выливается в конфликт между Копейкиным и бездушным петербургским вельможей, чей отказ позаботиться об инвалиде войны толкает последнего на путь разбоя. Как свидетельствуют сохранившиеся редакции Повести, первоначально этот конфликт переходил у Гоголя в более высокую инстанцию: Копейкин вступал в переписку с царем — носителем высшей власти и (в идеале) высшей справедливости.

- 33 -

История капитана Копейкина предваряет гоголевские строки, не вошедшие по цензурным соображениям в книгу «Выбранные места из переписки с друзьями», где государям предписывалось «восскорбеть болезнями всех людей в такой силе, как болезнью наиближайшего друга, и мыслить о спасеньи всех до единого, как бы о спасеньи своей собственной семьи» (VIII, 679).

В то же время встреча разбойника с царем представляет собой популярный песенный сюжет. О том, что Гоголь внимательно изучал подобные сюжеты, говорят не только сделанные им записи песен, но и одно его утверждение, которое будет казаться странным и даже, пожалуй, необъяснимым, пока мы не вспомним, что ситуация, которую писатель безусловно никогда не мог наблюдать в своей жизненной практике, является распространенным фольклорным мотивом. В статье о русской поэзии Гоголь пишет: «Крестьянин наш умеет говорить со всеми себя высшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас...» (VIII, 406). Основанием для такого заключения представляются те разбойничьи — или, как их тогда называли, «удалые» — песни, в которых пойманный разбойник-«молодец» предстает перед царем. Герой народной песни часто отвергает неавторитетных для него судей и соглашается отвечать только перед самим царем:

Ой еси, князья, боярюшки,
Главнейшие московские сенато́рушки,
Не вам бы меня судить, добра молодца,
Не вам спрашивать,
А спрашивать меня, добра молодца, самому царю.10

В диалоге же с царем его речь всегда исполнена достоинства, подчас иронична; всю ответственность он всегда берет на себя, не выдавая товарищей:

Как и начал меня царь спрашивати:
«Ты скажи, скажи, детинушка,
Ты скажи, крестьянский сын,
С кем ты воровал, с кем разбой держал?»
«У меня было три товарища:
Как первый мой товарищ — мать темная ночь,

- 34 -

А другой мой товарищ — конь — добра лошадь,
Третий мой товарищ — сабля острая».
«Исполать тебе, детинушка,
Умел воровать умел и ответ держать...»11

Кажется, что, работая над эпизодом обращения Копейкина к царю, Гоголь находил нужные ему краски в подобном материале.

Признание самим Гоголем фольклорных истоков Повести свидетельствует публикатор песен о «воре-Копейкине» П. В. Киреевский.12 Правда, в «Мертвых душах» Копейкину придан довольно солидный социальный статус — он армейский капитан. Но вспомним слова, которые герой слышит от своего отца: «Мне нечем тебя кормить, я <...> сам едва достаю хлеб» (VI, 200). Тема нищеты напоминает о демократических истоках фигуры Копейкина и позволяет провести параллель между гоголевским героем и его фольклорными прообразами.

У Гоголя Копейкин писал царю письмо, которое рассказчик-почтмейстер характеризует как «красноречивейшее, какое только можете вообразить, в древности Платоны и Демосфены какие-нибудь — все это, можно сказать, тряпка, дьячек в сравнении с ним» (VI, 529). При этом в высшей степени примечательно, что начало письма, которое цитировал рассказчик, содержало в себе обращение к царю на «ты» — в духе народных песен: «Не подумай, государь, говорит <...> не наказуй, говорит, моих сотоварищей, потому что они невинны, ибо вовлечены <...> мною» (там же). В этой редакции Гоголь давал оптимистическую концовку Повести (царь прощал разбойника Копейкина), что также могло быть подсказано народными песнями о «правеже», где в роли царя-избавителя фигурирует Иван Грозный или Петр Первый. В окончательном тексте Повести царь уже не присутствует, конец истории становится проблематичным, но в образе Копейина сохраняется та независимая манера «говорить со всеми

- 35 -

себя высшими», которая так импонировала Гоголю в героях русского фольклора.

Эти же черты независимости и духовного «самостоянья» находим во всех по существу крестьянских образах из седьмой главы поэмы. Утверждавший, что «поэзия есть правда души» (VIII, 429), Гоголь самое правдивое выражение души народа находил в его песнях, где звучали и тоска, и горе, и богатырская удаль. И наброски крестьянских биографий в седьмой главе с очевидностью выдают свое происхождение от русских бродяжьих, ямщицких, бурлацких и разбойничьих песен: «Ты что был за человек? Извозом ли промышлял и, заведши тройку и рогожную кибитку, отрекся навеки от дому, от родной берлоги, и пошел тащиться с купцами на ярмарку. На дороге ли ты отдал душу богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков <...> Плохо ли вам было у Плюшкина или, просто, по своей охоте гуляете по лесам да дерете проезжих? По тюрьмам ли сидите или пристали к другим господам и пашете землю?..» и т. д. (VI, 137). Даже внутреннюю речь Чичикова, обращенную к этим крестьянам, Гоголь, рискуя нарушить цельность образа, приближает к народной: «...что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» (VI, 136).

Обратим внимание на то, в каких выражениях, в какой стилистической манере изложены на страницах поэмы гипотетические крестьянские биографии. Все они построены так, как будто речь идет не о бесправных, а потому и безынициативных, инертных существах, а о людях, которые сами выбирают для себя образ действий, сами строят свою судьбу. Структурная общность этих биографий определяется проходящим через каждую из них мотивом движения. В гоголевской поэтике он всегда говорит о живой душе персонажа. «Чай все губернии исходил с топором за поясом <...> где-то носят вас теперь ваши быстрые ноги? <...> эти, и по прозвищу видно, что хорошие бегуны <...> и ты переезжаешь себе из тюрьмы в тюрьму <...> Там-то вы наработаетесь, бурлаки! и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню» (VI, 136—139).

- 36 -

Гоголь никогда не выступал против крепостного права как общественного института, но духовные черты, которыми он любуется в русском крестьянине, могут принадлежать только человеку «вольному как воля» (VIII, 53), и мы ощущаем духовное родство крестьян, перечисленных в седьмой главе, с разудалыми запорожцами, которых во второй редакции «Тараса Бульбы», создававшейся одновременно с «Мертвыми душами», Гоголь согласно выработанной им концепции национального характера именует русскими (в первой редакции они назывались «сынами Украины»). Писатель специально подчеркивает потенциальный героизм русского крестьянина в словах из «Мертвых душ»: «Эх, русской народец! Не любит умирать своею смертью!» (VI, 137).

Гоголевское сравнение Руси с песней открывает нам одну из важных сторон мироощущения художника. Представление о родине было у него не просто логически-понятийным. Прежде и более всего оно было музыкальным. Еще в юности Гоголь писал об украинских песнях: «Это народная история, живая, яркая, исполненная красок, истины, обнажающая всю жизнь народа» (VIII, 90). В период создания «Мертвых душ», когда образ родины расширился у Гоголя до пределов всей Руси, он слился у писателя со звуками русских крестьянских напевов. Так будет потом у Блока, чутко отозвавшегося на ту музыку, в которой воплощалась для Гоголя будущая, провидимая им Россия.

Вспомним фрагмент из одиннадцатой главы «Мертвых душ»: «Русь! Русь! <...> почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня?» (VI, 220—221). Многие современники Гоголя увидели в этих его словах непомерную гордыню. А кажется, что дело здесь совсем в другом. В словах Гоголя слышится нечто близкое восклицанию Льва Толстого «Que me veut cette musique?» («Чего от меня хочет эта музыка?»), вырывавшемуся

- 37 -

у него, по словам его сына, когда «музыка волновала его против его воли».13 В этом именно плане истолковал приведенные слова Гоголя Блок в статье 1909 г. «Дитя Гоголя», разумеется, не зная о совпадении реакций двух писателей — одного на музыку реальную, другого на звучавшую в его душе.

Теперь нам будет понятна и важнейшая конструктивная черта «Мертвых душ» — их музыкальность. «Проза Гоголя, — пишет Андрей Белый, — полна напева; он — трудно учитываем, он еще никем не изучен; он — действует; <...> напев не выразим всецело ни в былинном речитативе, ни в песенном ладе; последний, как гребень волны, поднимается, но на волне, состоящей из всей ткани напева; отдельные песенные строфы, которыми заострены кое-где ритмы Гоголя, действуют мощно лишь потому, что они — всплески пены всей, так сказать, речевой массы, образующей напевную волну».14 Далее поэт-исследователь говорит: «Шумит вся речевая ткань Гоголя <...> над всей массой текста поднимается глухонапевный шум; я так называю его: ритмы его полувнятны; они глухо волнуют, томя музыкой...».15

Музыка гоголевского слова и создает в поэме образ России — бедной и серой, согласно прямому значению слов писателя, «ослепительного видения», «синей дали» (Блок), согласно звучащей в них музыке.

Мы ужо слышали отзвуки народной песни в таких пассажах «Мертвых душ», как размышления Чичикова о судьбах купленных им крестьян или финал поэмы; ритмизованы только что приводившиеся и другие лирические отступления; а в гоголевском рассказе о Плюшкине звучит музыка песни авторской, принадлежащей уже не фольклору, а литературе. Перефразируя Андрея Белого, можно сказать, что зачин шестой главы «Мертвых душ» (подробно о нем будет говориться ниже) «томит» слух читателя скрытой музыкой «Песни» Жуковского 1820 г. «Отымает наши радости...». Гоголь создает здесь как бы прозаические вариации на тему Жуковского. Прозаические, однако вобравшие

- 38 -

в себя столько музыки, что Георгий Свиридов написал хор на слова этой прозы.

Романтики трактовали музыку как выражение неподвластной слову тайны жизни, ее движения и развития. Поэтому она играла огромную роль в произведениях, связанных с романтизмом. Затем это понимание музыки подхватили символисты. Автор «Мертвых душ» хронологически занимает место между ними. В 1846 г. он писал: «Благозвучие не так пустое дело, как думают те, которые незнакомы с поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери, убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самой песни <...> Оно так же бывает нужно, как во храме куренье кадильное, которое уже невидимо настрояет душу к слышанью чего-то лучшего еще прежде, чем началось самое служение» (VIII, 407). «К слышанью чего-то лучшего» в будущем России настраивает и напевность гоголевского повествования. Придавая цельность всему сложному художественному организму «Мертвых душ», внутренняя музыка этого произведения еще раз подтверждает его право называться поэмой.

Если песенная поэтика служит в «Мертвых душах» воссозданию таких «свойств» русского человека, как свободолюбие, отвага, широта души, то критическое освещение его недостатков опирается на стихию пословиц. О пословице Гоголь пишет в своей статье, посвященной русской поэзии, что в ней «все есть: издевка, насмешка, попрек, словом — все шевелящее и задирающее за живое» (VIII, 392). С другой стороны, писатель отмечает в ней «наглядность, меткость живописного соображенья» (VIII, 369). «Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловко прибранной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе ни была она свыше его понятия», — читаем в той же статье (VIII, 392). Не приходится говорить, как ценно было это свойство для поэмы, адресованной самому широкому читателю. Поэтому Гоголь реализует в портретах осмеиваемых им персонажей популярные пословичные мотивы, пронизывает их описания духом русской пословицы. Приведем для примера ряд пословиц из собрания Даля, соответствующих тексту шестой

- 39 -

главы «Мертвых душ», где говорится о Плюшкине: Живота не копи, а душу не мори; Житье скупое — платье носит худое; Не от скудости скупость вышла, от богатства; В могилу глядит, а над копейкой дрожит; Смолоду прорешка — под старость дыра; Владеет городом, а погибает голодом; Скупой богач беднее нищего; Скупой запирает крепко, а потчует редко; Скупые умирают, а дети сундуки отпирают.16 В этом ряду пословиц как будто запрограммированы все основные мотивы, звучащие в названной главе.

Гоголь находит и способы тотального охвата больших комплексов пословиц и тематически близких к ним произведений других фольклорных жанров, окружая своих героев образами, ставшими в этих произведениях символами тех или иных человеческих недостатков. Таков «медвежий» отпечаток, лежащий на всем, что связано с Собакевичем. В случае с Коробочкой ту же роль играют многочисленные птицы, на фоне которых она является в поэме.

Напомним, что на стенах комнаты, в которой остановился у Коробочки Чичиков, висели «картины с какими-то птицами» (VI, 45). Окно комнаты «глядело едва ли не в курятник». Дворик перед окнами дома, согласно авторскому описанию, «весь был наполнен птицами <...> Индейкам и курам не было числа». Комический диалог Чичикова с подошедшим к окну индейским петухом служит как бы символическим прообразом его диалога с хозяйкой индюка. Гоголь дополняет картину сороками и воробьями, которые «целыми косвенными тучами переносились с одного места на другое» (VI, 48). Вдобавок ко всему в главе неоднократно фигурируют птичьи перья: «Фетинья <...> успела уже притащить перину и, взбивши ее с обоих боков руками, напустила целый потоп перьев по всей комнате <...> постель опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все углы комнаты» (VI, 46—47). «Может быть, понадобится еще птичьих перьев, — спрашивает Коробочка у Чичикова. — У меня к Филиппову

- 40 -

посту будут и птичьи перья» (VI, 57). И даже в лирическом отступлении, входящем в текст главы, образ правителя канцелярии нарисован при помощи «птичьих» сравнений: он сравнивается с орлом и куропаткой (см. VI, 49).

Все упоминаемые в связи с Коробочкой птицы (индюк, куры, сороки, воробьи) прочно связаны в фольклорной традиции с обозначением глупости, бессмысленной хлопотливости или, попросту говоря, безмозглости — качеств, персонифицированных Гоголем в личности его героини.

Таким же точно образом фигура Ноздрева освещена его испорченной шарманкой. Что же касается пословицы, открыто характеризующей личность Манилова, — «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» (VI, 24), — думается, что она послужила и источником имени для кучера главного героя поэмы, поскольку в паре Селифан—Петрушка первый как раз олицетворяет сельское начало, тогда как второй — городское (о нем речь пойдет ниже).

Итак, образы «Мертвых душ» в каком-то смысле подобны надводной части айсберга, ибо они вырастают из скрытой от глаза гигантской толщи исторических и художественных национальных традиций. Эта народность, конечно, не имеет ничего общего с тем орнаментализмом, к которому зачастую сводилась роль национальных мотивов в романтической литературе, она глубоко сущностна. И важнейший, еще не рассмотренный нами ее аспект — это широко разлитая на страницах поэмы стихия народного смеха, знаменующая эпохальный, переломный в историко-литературном плане характер «Мертвых душ».

Понятие народной смеховой культуры ввел в науку М. М. Бахтин. Корни этого явления восходят к языческому ритуальному смеху, связанному с идеей вечного обновления жизни. Расцвет его падает на средние века и эпоху Возрождения (карнавальный смех, с наибольшей силой и полнотой воплощенный в знаменитом романе Рабле).

«Необходимость в любой господствующей в данную эпоху картине мира всегда выступает как что-то монолитно серьезное, безусловное и непререкаемое. Но

- 41 -

исторически представления о необходимости всегда относительны и изменчивы. Смеховое начало и карнавальное мироощущение, лежащие в основе гротеска, разрушают ограниченную серьезность и всякие претензии на вневременную значимость и безусловность представлений о необходимости и освобождают человеческое сознание, мысль и воображение для новых возможностей».17 Это сказано по поводу Рабле, но отголоски того же обновляющего общественное сознание смеха ученый расслышал и в творчестве Гоголя.

Современные исследователи отчасти соглашаются, отчасти спорят с концепцией М. М. Бахтина, но при этом, как правило, речь у них идет о ранних произведениях Гоголя. Между тем именно «Мертвые души», «наиболее фольклорное по основе своей и по методу произведение»18 среди вышедших из-под гоголевского пера, убедительно подтверждают точку зрения покойного ученого.

Достойно внимания, что гоголевская, так сказать, апология смеха, заключенная в «Театральном разъезде» (1842), в контексте, прямо перекликающемся со строками о судьбе комического писателя из седьмой главы «Мертвых душ», почти дословно совпадает с тем, что говорит о своей книге Рабле. Если французский гуманист сравнивает эту исполненную смеха книгу с неисчерпаемой бочкой, в которой «бьет живой источник, вечный родник» и которую он открывает только для «добрых людей»,19 — Гоголь противопоставляет смеху желчному, раздражительному и смеху, служащему для праздного развлечения, «тот смех, который весь излетает из светлой природы человека <...> потому что на дне ее заключен вечно биющий родник его» (V, 169). Если, как показал М. М. Бахтин, в основе поэтики романа Рабле лежит демократическая стихия карнавала, то в «Мертвых душах» в качестве символа праздной и пустой жизни персонажей выступает образ масленицы, или русского карнавала, как ее иначе называли.

- 42 -

Историко-этнографический интерес писателя к русской масленице зафиксирован еще записями в его юношеской «Книге всякой всячины». Под заголовком «Нечто о русской старинной масленице» и со ссылкой на немецкий источник XVII в. здесь сказано: «Масленица начинается за 8 дней до великого поста, в продолжение ее обжорство, пьянство, игра и убийство только и слышны <...> Нынешний патриарх, напрасно хотевший уничтожить сие бесовское празднество, сократил его только до 8 дней...» (IX, 519). Аналогичный отрывок из того же немецкого автора (Одерборна) процитирован и в книге И. М. Снегирева о русских праздниках, которой Гоголь пользовался во время создания «Мертвых душ».20

Образ широкой масленицы как нельзя больше соответствовал демократической природе гоголевского гения, столь близкой поэтике народных зрелищ, в том числе и кукольного театра, наиболее ярко представляющего карнавальную традицию в культуре нового времени. Назовем хотя бы такие особенности гоголевской манеры письма, как драматизация действия посредством диалогов, когда на долю автора остаются только ремарки, группировка действующих лиц в комические пары, так называемая «марионеточность» гоголевских персонажей, которые по самой своей художественной сущности находятся где-то на грани между изображением человека и неодушевленного предмета. Вспомним хотя бы сцену, во время которой Манилов «как разинул рот, так и остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут. Оба приятеля, рассуждавшие о приятностях дружеской жизни, остались недвижимы, вперя друг в друга глаза, как те портреты, которые вешались в старину один против другого по обеим сторонам зеркала» (VI, 34). Эти стороны творческого метода Гоголя органически сочетаются с балаганно-масленичной символикой поэмы, все художественное пространство которой до отказа заполнено картинами гиперболических трапез и возлияний, реминисценциями из популярных балаганных представлений, разного

- 43 -

рода ряжеными, фигурами комического черта, медведя, козла. Говор крестьян и городских простолюдинов, божба и чертыханье, смешные прозвища и прибаутки, рифмованная проза скоморошьего стиха, звуки бубенчиков и расстроенной шарманки, кулачные удары, возгласы пьяных и участников потасовок, «слова, не употребительные в светском разговоре», — вся эта несравненная оркестровка «Мертвых душ» не может не порождать ассоциаций с большим народным гуляньем.

Образ масленицы — это тот углубляющий смысл поэмы символ, который не называется в тексте, но складывается в сознании читателя «Мертвых душ» из соответствующего набора представлений, возникающих ассоциативным путем. Нужно сказать, что вначале тема карнавала присутствовала в поэме открыто, причем выражалась она в образах, несущих в себе элемент назидательности, правда, введенный достаточно осторожно. Эта тема возникала в кульминационный момент чичиковской авантюры — после разоблачающих слов Ноздрева на балу. Описывая эпизод, так сильно подействовавший на его героя, Гоголь хотел заставить одновременно задуматься и читателя и ввел в свой текст развернутое сравнение, приоткрывающее моралистическую мысль автора: «...все остановилось невольно с каким-то деревянным, глупо-вопросительным выражением в лице, какое видится только на карнавальных масках, в то время когда молодежь, скрывшаяся под ними, раз в год хочет безотчетно завеселиться, закружиться и потеряться в беспричинном весельи, избегая и страшась всякого вопроса, а неподвижно несясь <?>, маски на их лицах, озаренных движением, как будто смотрят каким-то восклицательным знаком и вопрошают, к чему это, на что это» (VI, 484).

В окончательном тексте Гоголь более тщательно «зашифровал» образы этого ряда, теснее сплетя их с сюжетом, однако при внимательном чтении их все же можно обнаружить. Так, русская масленица немыслима без фигуры медведя — либо настоящего, обученного разным «штукам» (с таким медведем Гоголь сравнивает Собакевича), либо ряженого медведем. Как вводит его в свой текст Гоголь? Помимо упомянутого только что сравнения, можно сказать, что вся посвященная Собакевичу пятая глава поэмы густо пропитана медвежьим запахом. Но Гоголю этого мало. Он

- 44 -

хочет расширить сферу действия названного символа, бросить его тень и на других персонажей. Так возникает «шинель на медведях», в которую на одном из этапов создания «Мертвых душ» он одевает Чичикова. Зимняя шинель вносит диссонанс в описание сцены, где говорится, что «из окон второго и третьего этажа иногда высовывались неподкупные головы жрецов Фемиды» (VI, 141), другими словами, температура на улице такова, что в домах открыты окна. Гоголь пытается устранить противоречие: «Набросил шинель на медведях, не затем, чтобы на дворе было холодно, но чтобы внушить должный страх канцелярской мелюзге» (VI, 599). Чувствует неубедительность этих аргументов — и что же, отказывается от своей идеи? — Совсем напротив. Объяснения вовсе отбрасываются (видимо, чтобы не акцентировать создавшейся несообразности), и появляется новый текст: «Не успел он выйти на улицу <...> таща на плечах медведя, крытого коричневым сукном, как <...> столкнулся с господином тоже в медведях...» (VI, 140). Преимущество нового варианта в том, что медведь здесь более, так сказать, персонифицирован, приближен (хотя всего лишь грамматическим путем) к образу, который необходимо вызвать в сознании читателя.

В такой «технике» и нарисована Гоголем картина широкой русской масленицы — картина и видимая и невидимая в одно и то же время. В ней не упущена ни одна сколько-нибудь существенная деталь, без которой эта картина была бы недостаточно узнаваема.

Мы уже упоминали о чертах марионеточности, присущих героям «Мертвых душ». Создающаяся благодаря им иллюзия кукольного театра подкреплена в поэме авторским напоминанием о главном герое народных кукольных представлений. Обратим внимание на то, как настойчиво подчеркивает Гоголь одну из деталей внешности чичиковского лакея. В первой главе поэмы говорится, что это был «малый немного суровый на взгляд с очень крупными губами и носом» (VI, 8). Во второй — «имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы» (VI, 19—20). Последняя фраза звучит двусмысленно. Ее можно истолковать как утверждение, что крупные черты лица свойственны лакеям, но можно ведь понять и так, что крупный нос — принадлежность лиц, зовущихся Петрушкой. Это и ведет

- 45 -

нас к кукольному Петрушке, заимствовавшему свой громадный нос от итальянского Пульчинеллы. «Очень крупный нос» был неотъемлемым атрибутом и «дурацкой персоны» XVIII в. Петрухи Фарноса. «Этот же Фарнос с незапамятных времен поступил и на кукольную сцену под уменьшительным именем Петрушки», — пишет о нем знаток народного изобразительного искусства Д. А. Ровинский.21

Совпадение имени и размеров носа могло бы показаться случайностью (если не знать, что их у Гоголя не бывает), но мрачный слуга Чичикова сам выдает свое происхождение, когда в седьмой главе поэмы он выносит в коридор «панталоны и фрак брусничного цвета с искрой», принадлежащие его хозяину, и, «растопыривши» последний на деревянной вешалке, начинает его «бить хлыстом и щеткой, напустивши пыли на весь коридор» (VI, 152). То, что Гоголь употребил здесь глагол «бить» и замешал в дело чистки одежды хлыст, позволяет увидеть скрытый смысл всей этой сцены, где одежда не просто замещает своего владельца, но в своем «растопыренном» состоянии буквально воспроизводит технику того «перчаточного» кукольного театра, который представлял собой театр Петрушки. Петрушка же выступает в своем исконном амплуа — героя «комедии палок», отвечая в духе этой комедии на совет своего барина сходить в баню (в балаганно-ярмарочной традиции баня — устойчивый синоним порки).22

Сродни Петрушке и образы чертей в поэме. Они как будто перешли сюда из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и объясняется это общностью их происхождения — от комической фигуры черта в представлениях украинского кукольного театра, так называемого вертепа. Такой вертеп упомянут у Гоголя в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» (II, 229). «Черт вертепных пьес неизменно комического типа, — пишет исследователь украинского народного театра В. А. Розов. — Он изображается

- 46 -

здесь с выпученными глазами, черным, с хвостом, рогами и черными крыльями».23 К этому описанию близок приснившийся Коробочке «гадкий» черт с рогами «длиннее бычачьих» (VI, 54). Точно так же черти, которые, по словам Плюшкина, будут «припекать» его дворовую Мавру «железными рогатками» (VI, 127), очень напоминают своих вертепных собратьев, забирающих царя Ирода, чтобы подвергнуть его той же процедуре.

И в ряжении, и в кукольном театре (в том числе и в вертепе) были широко распространены сцены торга или обмена конями между мужиком и цыганом. И то, и другое намерение (менять лошадь и продать жеребца) обнаруживает в четвертой главе «Мертвых душ» Ноздрев. Вообще балаганно-ярмарочная стихия бьет в этой главе через край. Помимо непосредственно названных балаганов, шарманки, фантастических выпивок и прочих ярмарочных развлечений, дух народного праздника вносится в ее текст и чисто стилистическими приемами, характерными для речи балаганных «дедов», раешников, персонажей кукольного театра. Таковы, например, свойственные стилю Гоголя вообще, но здесь особенно широко развернутые комические перечни разнородных предметов («накупал <...> хомутов, курительных свечек, платков для няньки, жеребца, изюму...» и т. д. — VI, 72). Это традиция еще «Росписи о приданом» (XVII в.), продолженная в разнообразных комических «лотереях» из репертуара Петрушки и балаганных зазывал. Мотив лотереи, кстати, тоже отражен в «ноздревской» главе: «В фортунку крутнул, выиграл две банки помады, фарфоровую чашку и гитару...» (VI, 66).

Легко находимы и балаганные соответствия описанию ноздревского обеда: «Видно, что повар <...> клал первое, что попадалось под руку: стоял ли возле него перец — он сыпал перец, капуста ли попалась — совал капусту, пичкал молоко, ветчину, горох...» и т. д. «Потом Ноздрев велел принести бутылку мадеры <...> Мадера, точно, даже горела во рту, ибо купцы <...> заправляли ее беспощадно ромом, а иной раз вливали

- 47 -

туда и царской водки, в надежде, что все вынесут русские желудки» (VI, 75).

В называвшейся уже книге «Петербургские балаганные прибаутки» находим очень близкую аналогию: «Была на свадьбе чудная мадера нового манера. Взял я бочку воды да полфунта лебеды, ломоточек красной свеклы утащил у тетки Феклы; толокна два стакана в воду, чтобы пили слаще меду. Стакана по два поднести, да березовым поленом по затылку оплести — право на ногах не устоишь» (с. 114).

Тут же встречаем и типичный для фольклорной комической традиции прием противопоставления синонимов. «„Вот граница!“ — сказал Ноздрев: — „все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и все, что за лесом, все это мое“» (VI, 74). А в собрании прибауток: «У меня на Невском лавки свои: по правой стороне это не мои, а по левой вовсе чужие» (с. 115).

Весьма типичны для народных представлений и такие пары, как неугомонный Ноздрев и его флегматичный зять Мижуев или «сухощавый и длинный дядя Митяй с рыжей бородой» и дядя Миняй — «широкоплечий мужик с черною, как уголь, бородою и брюхом, похожим на тот исполинский самовар, в котором варится сбитень для всего прозябнувшего рынка» (VI, 91). Последним сравнением Гоголь прямо отсылает нас на ярмарочную площадь. Что же касается отца Карпа и отца Поликарпа из деревни Плюшкина, то им удалось ограничить комизм своего парного выступления в поэме одной лишь рифмовкой имен, по-видимому, только благодаря их сану.

Вспомним, что и само начало чичиковской авантюры, исходный ее момент облечен Гоголем в форму балаганного диалога: «...один умер, другой родится, а все в дело годится», — говорит секретарь скоморошьим стихом, карнавальным и в своем содержательном аспекте. На это Чичиков тут же отзывается народной поговоркой: «Эх я Аким-простота!» и т. д. (VI, 240).

Наряду с типическими фигурами и речевой манерой балагана и кукольного театра в поэме также широко используется мотив ряженья. В соответствии с теми особенностями гоголевской техники, о которых уже говорилось, он присутствует на страницах «Мертвых

- 48 -

душ» не как изображение ряженых в буквальном смысле слова, а именно как мотив, включающий в себя самые неожиданные формы и способы облечения людей и даже предметов в несвойственную им, «чужую» одежду. Как один из первых образов такого рода может быть названа вывеска «Иностранец Василий Федоров» (VI, 11), увиденная Чичиковым во время его знакомства с городом.

В описание встречи Чичикова с Плюшкиным Гоголь вводит мотив переодевания в платье противоположного пола: «Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот; на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы; только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. „Ой, баба!“ подумал он про себя и тут же прибавил: „Ой, нет!“ „Конечно, баба!“ наконец сказал он, рассмотрев попристальнее» (VI, 114).

В следующей главе встречаем случай обратного «переодевания» — женщины в мужчину. Это эпизод с Елизаветой Воробей. «Фу ты пропасть: баба! она как сюда затесалась? <...> это была, точно, баба. Как она забралась туда, неизвестно, но так искусно была прописана, что издали можно было принять ее за мужика...» (VI, 137).

В восьмой главе мелькает некое подобие ряженого чертом: «...взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами. Иной даже, стоя в паре, переговаривается с другим об важном деле, а ногами в то же самое время, как козленок, вензеля направо и налево...» (VI, 174—175). «Козленок» выделен здесь курсивом, потому что ряженый козой или козлом — непременный участник масленичной процессии. И упоминания о козле то и дело мелькают на страницах «Мертвых душ». Так, договорившись о мертвых душах с Маниловым, Чичиков на радостях делает «скачок по образцу козла» (VI, 36). Затем козел появляется у Ноздрева. Тот же Ноздрев в десятой главе говорит Чичикову: «...нарядили тебя и зря в разбойники и в шпионы...» (VI, 214).

Из других непременных атрибутов масленицы назовем блины — они появляются у Коробочки. Здесь же

- 49 -

мы встречаемся с чучелом, на котором «надет был чепец самой хозяйки» (VI, 48). В своей образной форме это чучело может восприниматься как некий дублер «дубинноголовой» Коробочки, а в плане чисто лексическом — как сигнал-напоминание о чучеле Масленицы. «Другой формой символизации (после чучела) является водруженное на санях дерево, украшенное лоскутами и бубенцами», — пишет о русской масленице Н. Н. Велецкая. «То, что в этой процессии они не случайны, — говорит она о бубенцах, — подчеркивается наличием в масленичной же процессии мужика, увешанного бубенцами».24 У Гоголя: «Разом и вдруг окунемся в жизнь со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками...» (VI, 135).

В той же книге Н. Н. Велецкой читаем: «В масленичной обрядности отчетливо выражен круг действ, вызывающих ассоциации с языческой похоронной тризной. Элементы состязания, ритуальной борьбы прослеживаются в распространенных еще в недавнем прошлом во многих местностях России кулачных боях...».25 Эти слова не только напоминают о соответствующем эпизоде в «Мертвых душах», но и проливают дополнительный свет на утверждение М. М. Бахтина, что только в контексте народной смеховой культуры (мы не забыли о ее языческих корнях) «единственно понятны веселая гибель, веселые смерти у Гоголя...».26 Вот фрагмент поэмы, вызывающий ассоциации с названной масленичной традицией: «...сольвычегодские уходили насмерть устьсысольских, хотя и от них понесли крепкую ссадку на бока, под микитки и в подсочельник, свидетельствовавшую о непомерной величине кулаков, которыми были снабжены покойники» (VI, 194). И это не единственный эпизод такого рода. Другая «веселая» смерть имела место, когда «крестьяне сельца Вшивая-спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайловотож, снесли с лица земли <...> земскую полицию в лице заседателя, какого-то Дробяжкина...» (там же).

- 50 -

Переключение повествования в совершенно особую — карнавальную — мировоззренческую плоскость, в зоне действия которой не может быть ничего серьезного и сама смерть становится смешной, выполняет, по М. М. Бахтину, язык писателя, куда «свободно входит нелитературная речевая жизнь народа». «В этом языке, — пишет он, — совершается непрерывное выпадение из литературных норм эпохи, соотнесение с иными реальностями, взрывающими официальную, прямую, „приличную“ поверхность слова».27

Мы имеем возможность убедиться в истине этих слов, сравнив несколько отрывков из Гоголя с текстом документа, который, можно сказать, послужил для них прообразом. Дело в том, что в работе над десятой главой первого тома и так называемой «заключительной» главой второго тома поэмы (эти главы создавались одновременно)28 Гоголь использовал сообщения древнейшей русской летописи «Повесть временных лет». События, о которых рассказывает летопись, без всякого преувеличения можно назвать трагическими. Так, под 6532 (1024) годом летописец сообщает: «...воссташа волсви лживие в Суздале, избиваху старую чадь, бабы по диаволю поучению и бесованию, яко они держат гобино и жито, и голод пущают, и бе мятеж велик, и глад по всей стране той...».

Несколько ниже говорится о двух волхвах, ходивших по Волге и Шексне и распространявших в народе свое лжеучение. Их допрашивает некий Ян Вышатич. «И рече им Ян: по истине прельстил есть вас бес. Коему Богу веруете? И реша: Антихристу. Он же рече им: то где есть? Они же рекоша: сидит в бездне».29 В конце концов Ян приказывает их повесить.

И вот как все это трансформируется в «Мертвых душах» (начинаю с текста второго тома, в котором отражен первый из летописных отрывков): «В одной части

- 51 -

губернии оказался голод <...> В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие<-то> мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили не-антихристов» (VII, 118).

В первом томе: «Купцы <...> совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего в остроге; пророк пришел неизвестно откуда в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром» (VI, 206).

Трагическое под пером Гоголя превратилось в смешное, и вся картина, говоря его же словами, осветилась уже другим светом.

Достойно внимания, что сам Гоголь относил русский язык к числу тех поэтических ресурсов, которые еще не были в полной мере вовлечены в развитие национальной литературы. «...он беспределен, — утверждает писатель, — и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова языка церковно-библейского, а с другой стороны, выбирая на выбор меткие названья из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшего человека, — язык, который сам по себе уже поэт...» (VIII, 409). По словам Гоголя, этот язык «незримо носится по всей русской земле, несмотря на чужеземствованье наше в земле своей», он «еще не прикасается к делу жизни нашей, но, однако ж, все слышат, что он истинно русский язык...» (VIII, 358).

Выведение языка литературы из узких рамок «очищенной» книжной речи и расширение его до пределов языка общенационального было подлинной революцией, произведенной Гоголем в отечественной словесности, и кажется, что лучше всего понять ее суть помогают слова М. М. Бахтина, увидевшего в этом языковом сдвиге глубокий мировоззренческий смысл. К цитированному ранее добавим еще несколько фраз. «Гоголь

- 52 -

остро ощущает, — писал исследователь, — необходимость борьбы народной речевой стихии с мертвыми, овнешняющими пластами языка. Характерное для ренессансного сознания отсутствие единого авторитетного, непререкаемого языка отзывается в его творчестве организацией всестороннего смехового взаимодействия речевых сфер. В его слове мы наблюдаем постоянное освобождение забытых или запретных значений. <...> В абстрактном нормативном языке они не имели никаких прав, чтобы войти в систему мировоззрения, потому что это не система понятийных значений, а сама говорящая жизнь».30 (Вспомним у Гоголя: «...может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно...»).

Выявляя все мертвое в потоке бытия с помощью «метко прибранного» народного слова, обнажая в атмосфере смеха бессмыслицу обыденно-привычного, язык гоголевских произведений, и прежде всего «Мертвых душ», действительно освобождал сознание от веры в отжившие авторитеты, в незыблемость мира каков он есть. Глубоко симптоматично, что сторонниками гоголевских новаций в литературе, как правило, оказывались прогрессивно настроенные читатели (и наоборот). Как живое свидетельство современника очень ценны воспоминания К. С. Аксакова о восприятии Гоголя студентами Московского университета, которые, как и сам автор воспоминаний, входили в кружок Станкевича. «Кружок Станкевича, — пишет К. С. Аксаков, — был замечательное явление в умственной истории нашего общества. <...> Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и аффект; и то, и другое высказалось в кружке Станкевича, быть может впервые, как мнение целого общества людей». «В те года, — продолжает мемуарист, — только что появлялись творения Гоголя; дышащие новою небывалою художественностью, как действовали они тогда на все юношество, и в особенности на кружок Станкевича!».

- 53 -

Далее в воспоминаниях следует эпизод, особенно наглядно иллюстрирующий утверждение М. М. Бахтина, что смех Гоголя имеет универсальный, а не узкоситуативный характер. «Станкевич достал как-то, — читаем мы здесь, — в рукописи „Коляску“ Гоголя, вскоре потом напечатанную в „Современнике“. У Станкевича был я и Белинский; мы приготовились слушать, заранее уже полные удовольствия. Станкевич прочел первые строки: „Городок Б. очень повеселел с тех пор, как начал в нем стоять кавалерийский полк“...и вдруг нами овладел смех, смех несказанный; все мы трое смеялись, и долго смех не унимался. Мы смеялись не от чего-нибудь забавного или смешного, но от того внутреннего веселия и радостного чувства, которым преисполнились мы, держа в руках и готовясь читать Гоголя».31

Чуждое любым эстетическим канонам и бесстрашно смеющееся над ними гоголевское слово с магической силой овладело умами и вкусами передовой части общества. Едва ли не первым подтверждением этого было восклицание Белинского в статье о повестях Гоголя: «Черт вас возьми, степи, как вы хороши у г. Гоголя!..».32 Переписка Белинского и его друзей буквально пестрит гоголевскими словечками и оборотами речи. О восхищении воспитанников Училища правоведения, в числе которых был и он сам, «неслыханным по естественности» гоголевским языком рассказал в своих мемуарах В. В. Стасов.33 Молодой Достоевский, по воспоминаниям, знал «Мертвые души» наизусть. Автор «Бедных людей» рассказывает в «Дневнике писателя» о днях своей молодости: «...я пошел <...> к одному из прежних товарищей; мы всю ночь проговорили с ним о „Мертвых душах“ и читали их, в который раз не помню. Тогда это бывало между молодежью; сойдутся двое или трое: „А не почитать ли нам, господа, Гоголя!“ — садятся и читают, и пожалуй, всю ночь».34

- 54 -

А вот для сравнения оценка языка «Мертвых душ», данная бывшим издателем «Московского телеграфа» Н. А. Полевым, сильно поправевшим после закрытия этого журнала: «На каждой странице книги раздаются перед вами: подлец, мошенник, бестия, но это уж ни по чем, как говорится: автор заставляет вас выслушивать кое-что более — все трактирные поговорки, брани, шутки, все, чего можете наслушаться в беседах лакеев, слуг, извозчиков, все так называемые драгунские штуки! <...> Вы скажете, что описывая свои темные лица, автор должен и говорить их языком — совсем нет! Автор сам говорит языком еще лучше их, употребляет их поговорки, выдумывает небывалые пословицы <...> Надобно ли ему имя мужика — Сорокоплехин, имя деревни — Вшивая спесь!» и т. д.35

«Нет, слог у Гоголя составляет часть его создания... — писал в свое время Константин Аксаков, — слог не красная, не шитая вещь, не платье; он жив, в нем играет жизнь языка его; и не заученные формулы и приемы, а только дух сливает его с мыслью».36 Дух древней народной традиции сливает гоголевский «слог» с самим замыслом «Мертвых душ», также основанным на обновляющей и возрождающей силе смеха.

Поскольку наряду с фольклорными истоками поэтики «Мертвых душ» у Гоголя выступает и пастырское «слово», неизбежно возникает вопрос: как оно может уживаться с народным смехом? Мы постараемся разобраться в этом парадоксе ниже, пока же обратимся к роли и месту «слова» в структуре гоголевской поэмы.

Факты биографии Гоголя позволяют с большой степенью достоверности установить время, когда православное пастырское «слово» попало в сферу его авторского внимания. Мы помним, что вначале замысел «Мертвых душ» не выходил из диапазона комического романа. Потом возникает идея поэмы с общенациональным охватом русской жизни. Во время работы над

- 55 -

ее первым томом, который в основном создавался в Риме, Гоголь для устройства семейных дел выезжает в Россию, где находится с осени 1839 г. по май 1840 г. Писатель живет в это время в Москве и Петербурге, встречается с многочисленными деятелями русской литературы и искусства и, в частности, присутствует при зарождении того течения в общественной жизни 1840-х годов, которое получило название славянофильства. Идеологами этого течения были А. С. Хомяков и И. В. Киреевский, активным его деятелем стал более молодой К. С. Аксаков. Все это были люди, с которыми Гоголь так или иначе был связан лично, и особенно значимыми для писателя стали контакты с ними, имевшие место зимой 1839 г. на еженедельных вечерах в доме И. В. Киреевского. По условию каждый из участников этих вечеров должен был прочесть что-нибудь вновь написанное, и многие из прочитанных там статей стали программными документами славянофильства. Гоголь читал здесь главы первого тома «Мертвых душ».

Одной из кардинальных славянофильских идей было утверждение, что специфика русской истории и самого духовного облика русского человека связана с характером православного вероучения, которое резко противопоставлялось в кругу славянофилов западным ответвлениям христианской церкви, прежде всего — католичеству. Если в последнем славянофилы видели источник развившегося в Западной Европе индивидуализма, то коренным началом русской общественной жизни они объявляли соборность.

Не разделяя славянофильских убеждений во всем их объеме и даже порой относясь к ним весьма скептически (об этом говорит, в частности, позднейшая его статья «Споры»), Гоголь, однако, воспринял их тезис о роли православия в формировании русского национального характера. Писатель, для которого распадение общества на чуждых друг другу эгоистически-бездушных индивидов было наиболее волнующим фактом современности и сквозной темой всех его произведений, не мог остаться равнодушным к идее, открывавшей, как ему казалось, объективную возможность утверждения в России подлинного человеческого братства. Она немедленно отразилась в его творчестве, но именно как идея. Наложившись как бы сверху на уже существовавшие

- 56 -

произведения Гоголя, которые изначально не носили религиозной окраски, она ничего не изменила в конкретном содержании их образов. Так, сразу же по возвращении из России Гоголь принимается за переделку «Тараса Бульбы». Как уже упоминалось, герои повести в ее новой редакции начинают именоваться русскими, и связывающие их отношения товарищества и духовного братства выводятся теперь из их «русской природы» (это подчеркнуто в появившейся здесь речи Тараса).

Мы можем проследить даже непосредственное воздействие на текст повести некоторых тезисов, высказывавшихся на вечерах И. В. Киреевского. В частности, там были прочитаны работа А. С. Хомякова «О старом и новом» и ответное выступление хозяина дома, так и известное под названием «В ответ А. С. Хомякову». Противопоставляя в этой последней работе основные начала общественной жизни России и Запада, ее автор писал о том, что институт права, неразрывно связанный с обособленностью людей, есть порождение чисто западное, а на Руси «даже самое слово право было неизвестно <...> в западном его смысле, но означало только справедливость, правду».37 И в новой редакции «Тараса Бульбы» Гоголь исключил из текста фразы, содержавшие слово «право», которое неоднократно фигурировало в первой редакции именно в «западном» смысле.

При всем том сам характер запорожцев — вольнолюбивых, воинственных и отчаянно дерзких — не претерпевает каких-либо изменений в сторону кротости и смирения, которые, согласно теориям славянофилов, отличают русский национальный характер. Весьма далеки от этих качеств и крестьянские характеры в седьмой главе «Мертвых душ», которые мы уже рассматривали.

Способность к братской христианской любви была, в понимании Гоголя, не более чем некой духовной потенцией нации, которую еще предстояло в ней пробудить и вызвать к жизни. Поэтому вставленное в поэму лирическое отступление, где, говоря словами Белинского, «автор слишком легко судит о национальности

- 57 -

чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянского племени над ними»,38 ничего не изменило в биографиях ни пьяницы Максима Телятникова, ни дворового человека Попова, который стащил у священника сундук с медными деньгами. Что же касается «невидимого» образа языческой масленицы, на фоне которого протекает все действие «Мертвых душ», то хотя он и был призван служить целям нравственного назидания, это ни в коей мере не помешало ему сохранить свой народно-праздничный, жизнеутверждающий характер.

Интересны в этой связи воспоминания биографа М. А. Врубеля — С. П. Яремича. По его словам, Врубель решительно отрицал у Гоголя какое-либо обличение и видел центр его творчества «в изображении положительных сторон существования». «И Врубель приводил как иллюстрацию, — пишет Яремич, — рассуждение Гоголя о желудке господина большой и господина средней руки, из которых последний одолеет и осетра, и поросенка, и бараний бок с кашей».39 Замечательно, что такое прочтение Гоголя демонстрирует художник, который, говоря словами из той же книги, «наследовал великую традицию древнего праздничного искусства <...> и почувствовал как никто смысл великого искусства Возрождения».40

Своими представлениями о роли древнерусского «слова» в формировании национальной культуры Гоголь, как кажется, обязан тому же «Ответу» И. В. Киреевского. Упомянув о монастырях как центрах образованности Древней Руси, автор «Ответа» говорит затем об «отшельниках», из роскошной жизни уходивших в леса, «в недоступных ущельях изучавших писания глубочайших мудрецов христианской Греции и выходивших оттуда учить народ, их понимавший».41 В другой своей статье Киреевский называет как одного из самых значительных среди этих отшельников Нила Сорского,42 видного общественного и религиозного деятеля

- 58 -

XV—XVI вв., учившего своих последователей управлять собственными страстями, чтобы не сделаться их рабами, и ставшего идеологом так называемого «нестяжательства» — движения за ограничение монастырского землевладения. Именно к его учению в первую очередь приложимо цитированное выше гоголевское определение пастырского «слова», в котором подчеркнуто стремление «направить человека не к увлечениям сердечным, а к высшей умной трезвости духовной». Кстати, сам эпитет «умной» невольно ассоциируется с терминологией Нила Сорского («умное делание», «умная молитва»). К идеям этого «отшельника» и восходит содержание тех лирических отступлений в «Мертвых душах», которые написаны в манере пастырского «слова»: «Приобретение — вина всего...»; и далее: «Быстро все превращается в человеке; не успеешь оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к себе все жизненные соки <...> Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, все вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его» (VI, 242; параллель в письме М. С. Щепкину 1846 г.: «...бегите за тем, как бы стать властелином себя». — XIII, 119).

Или: «Вы боитесь глубоко-устремленного взора, вы страшитесь сами устремить на что-нибудь глубокий взор <...> А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: „А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?“» (VI, 245).

С православно-христианской природой пастырского «слова» согласуется и та особенность поэмы Гоголя, что вместе с изображением негативных явлений жизни в ней неизменно возникает мотив язычества (сюда, разумеется, относится и вся масленичная символика). Особенно громко этот мотив звучит в тех местах произведения, где на сцену выступают царские бюрократические учреждения. Здесь неизменно появляются упоминания языческих богов и подробностей их культа.43

- 59 -

Так, в описании казенной палаты, где Чичиков совершал свои крепости, фигурируют Зевс, Фемида и ее жрецы. В описании же той, где герой начинал свою службу, Гоголь в какой-то мере «обнажает прием» — он пишет, что сослуживцы Чичикова «приносили частые жертвы Вакху, показав таким образом, что в славянской природе еще много остатков язычества» (VI, 229)

В картине «взбунтованного» города появляется уже мотив нечистой силы. На «поверхности» текста само это понятие отсутствует, но точно рассчитанными стилистическими приемами Гоголь нагнетает то же тревожное, близкое к страху настроение, которое вызывали у читателя изображения чертовщины в его ранних произведениях: «...и все, что ни есть, поднялось. Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город! Вылезли из нор все тюрюки и байбаки <...> Показался какой-то Сысой Пафнутьевич и Макдональд Карлович, о которых и не слышно было никогда (как здесь не вспомнить «Колдун показался снова!» из «Страшной мести». — Е. С.); в гостиных заторчал какой-то длинный, длинный с простреленною рукою, такого высокого роста, какого даже и не видано было. На улицах показались крытые дрожки, неведомые линейки, дребезжалки, колесосвистки — и заварилась каша» (VI, 190).

Таким образом, на всем протяжении авантюрного сюжета как будто откуда-то из глубин текста раздается голос проповедника, обличающего греховность происходящего. Наконец, когда всеобщее бездушие и несправедливость доходят в сюжете до своей высшей точки (Повесть о капитане Копейкине), оттуда же, из той же глубины неисчерпаемых в своем смысловым богатстве гоголевских образов, начинает звучать тема возмездия.

Одно из ее выражений в поэме — реминисценции из так называемого «Поучения о казнях божиих», находящегося в «Повести временных лет» под 6576 (1068) годом. У нас нет данных о том, что текст «Поучения» имелся у Гоголя в Риме, но писатель, конечно, был

- 60 -

хорошо с ним знаком, так как еще в России изучал Киевскую летопись, делая оттуда обширные выписки. Не исключено и то, что Гоголь мог специально обращаться к тексту «Поучения» во время своих приездов в Россию в 1839—1840 и 1841—1842 гг. Безусловно же использованная в работе над «Мертвыми душами» книга Снегирева содержит в себе отдельные фрагменты «Поучения». Знаменательно, что в книге Снегирева (вып. 1, с. 33) выписки из «Поучения» соединены с темой волхвов, сообщения о которых в летописи несколькими годами отделены от «Поучения». В десятой главе «Мертвых душ» мы находим то же тематическое сочетание.

Как одна из «казней», насылаемых на «согрешившие земли», в «Поучении» фигурирует «наведение поганых». В «Мертвых душах» эта тема отчетливо слышна в опасениях, «не выпустили ли опять Наполеона из острова», не есть ли Чичиков переодетый Наполеон и т. п. Другая «казнь» — голод, вызываемый засухой или «гусеницей», как говорится в летописи. Мы не находим этой темы в окончательном тексте поэмы, но варианты указывают, что Гоголь к ней обращался. Вводилась эта тема опять-таки скрыто, через развернутое сравнение, роль которых в гоголевском тексте нам уже достаточно хорошо известна: «...и родились, посыпались грозные следствия бесчисленно, как черви в дожди, как рождаются [черные наросты] в ненастное время черные наросты, зовомые спорыньем, которыми вся покрывается нива, страшные предвестники глада» (VI, 834).

Наряду с другими грехами, вызывающими «казни божии», в «Поучении» названо суеверие. Эта тема как будто не имеет точек соприкосновения с другими — остросоциальными — прегрешениями героев поэмы. Но, добиваясь полноты соответствия с летописным «Поучением», Гоголь находит возможным подключить и ее к содержанию десятой главы. Она появляется здесь как небольшое авторское отступление по поводу обращения чиновников с расспросами о Чичикове к Ноздреву: «Странные люди эти господа чиновники, а за ними и все прочие звания: ведь очень хорошо знали, что Ноздрев лгун, что ему нельзя верить ни в одном слове, ни в самой безделице, а между тем именно прибегнули к нему. Поди ты, сладь с человеком! не верит

- 61 -

в бога, а верит, что если почешется переносье, то непременно умрет <...> Всю жизнь не ставит в грош докторов, а кончится тем, что обратится наконец к бабе, которая лечит зашептываньями и заплевками...» и т. д. (VI, 207). Сравним это с летописью: «...се бо не поганьски ли живемь, въ стречю верующе? Аще бо кто усрящет кто чернорисца, то вьзвращается, или единець, или свинью; то не погански ли есть се? Се бо по дьяволю научению кобь сию держать; друзии же и чиханию веруют, еже бываеть на здравие главе».44

Вернемся теперь к намеченной выше проблеме: народная смеховая стихия в «Мертвых душах» смыкается в своих функциях с совершенно ей чужеродным пастырским «словом» — православие ведь нетерпимо к смеху. Ситуация, если исходить из чисто теоретических посылок, невозможная. Из-за этого, кстати сказать, некоторые ученые отказывались принять концепцию гоголевского смеха, выдвинутую М. М. Бахтиным, который считает этот смех одним из поздних отголосков народного карнавального смеха эпохи Возрождения.

Но, оказывается, существует такая эстетическая система, причем очень близкая Гоголю, в которой смущающее исследователей противоречие предстает как закономерное и даже необходимое. Речь идет об эстетике барокко, пришедшей в Россию с Запада и особенно широко распространенной в культурной жизни Украины XVII—XVIII вв.

Чувственность материального мира встречается в искусстве барокко с идеями тщеты всего земного, призраком близкой смерти (Memento mori); причудливая образность соединяется в этом искусстве с рационализмом и назидательностью, отсюда свойственная ему эмблематичность. Барокко наложило свой отпечаток и на искусство позднейших эпох, вплоть до XX в. В романтизме память о нем еще совсем свежа.

В стилевой системе барокко могла присутствовать и ренессансная веселость (карнавальные процессии), а в славянских странах, как показали советские исследователи, искусство барокко было тесно связано с народной

- 62 -

культурой. Здесь мы вплотную подходим к тем явлениям «низового» барокко на Украине, которые сыграли такую большую роль в формировании художественного языка Гоголя.

Именно здесь допускались произведения, излагающие сюжеты Священного писания в пародийно-травестирующей форме. К этому течению относятся также вертепные представления, сочетавшие в себе элементы религиозный и народно-смеховой. (Вертепная традиция широко представлена в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» и отчасти, как мы видели, в «Мертвых душах»). Один из образчиков травестийной поэзии украинского барокко записан Гоголем в его уже упоминавшейся «Книге всякой всячины» и носит название «Вирша, говоренная гетьману Потемкину запорожцами на светлый праздник Воскресения» (IX, 501—504). Позднейшие публикаторы этой «Вирши» в «Киевской старине» отметили, что подобная «популяризация священных истин» издавна существовала на Украине, и сослались на аналогичный пример из XVII в.45

Доверие к смеху, выражающему благородные и чистые чувства, демонстрирует и знаменитый земляк Гоголя — философ-подвижник и поэт XVIII в. Григорий Сковорода. «Ведь смех (ты не смейся в тот миг, когда я говорю о смехе!), — писал он любимому ученику, — есть родным братом радости и часто заменяет ее; таким, если не ошибаюсь, есть известный смех Сарры («смех мне сотвори Господь»). <...> Потому, когда ты спрашиваешь, почему я смеюсь, ты будто спрашиваешь, почему я радуюсь».46 По существу это очень близко к утверждению Гоголя, что смех «излетает» из «светлой природы человека» (см. с. 41).

Следует сказать, что сама эстетическая позиция Гоголя, видевшего в искусстве «нечувствительную ступень» к религиозному воспитанию человека и убежденно защищавшего театр, поэзию Пушкина и вообще всю сферу серьезного искусства от православных фанатиков типа гр. А. П. Толстого или духовного наставника писателя о. Матвея Константиновского, — эта позиция совпадает с принципами искусства барокко, и,

- 63 -

отстаивая ее, Гоголь опять-таки оказывался рядом со Сковородой, писавшим: «Ведь плачем мы или смеемся, занимаемся серьезными делами или играем — все делаем для нашего Господа...».47

Итак, мы видим, что сочетание православных идей с народным смехом не должно было представлять для выросшего на Украине автора «Мертвых душ» неразрешимую проблему; наоборот, оно могло возникнуть в его творчестве самым естественным образом.

В число источников, которыми пользовался Гоголь, разрабатывая линию «слова» в художественной системе «Мертвых душ», вошли и произведения барочного церковного красноречия. Так, в 1843 г. в числе прочих книг писатель просил выслать ему за границу проповеди Лазаря Барановича и Стефана Яворского (см. XII, 219). Проповеди эти, без сомнения, были известны ему раньше, во всяком случае уже в первом томе «Мертвых душ» отчетливо звучат близкие этим представителям украинско-польской школы в традиции православного «слова» темы земной суеты и загробного возмездия. В этой связи интересно будет сопоставить одно из гоголевских сравнений в «Мертвых душах» с фрагментом расцвеченной многочисленными уподоблениями и аллегориями проповеди Стефана Яворского.

Развернутое сравнение из первой главы поэмы, где «черные фраки» на вечеринке у губернатора уподоблены мухам на рафинаде, часто упоминается в литературе как образец этой типичной для поэтики «Мертвых душ» группы тропов. Вспомним, что сказано писателем про «воздушные эскадроны мух», с которыми сравниваются губернаторские гости: «Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь и опять прилететь с новыми докучными эскадронами» (VI, 14). Из приведенного отрывка ясно, что люди, послужившие объектом этого уподобления, бездельники и тунеядцы, чья жизнь — вечный праздник.

- 64 -

Но есть еще одно слово, которым можно определить образ существования гоголевских людей-мух. Это слово — суета. Им обозначается одно из ключевых понятий в морализующей мысли барокко (vanitas), и если мы поищем что-либо подобное нарисованной Гоголем картине в проповедях Стефана Яворского, в одной из них окажется очень близкое сравнение людей с рыбами: «Первое людей с рыбами подобие: рыбы в водех погружаются и в них плавают, бегают сюда и туда, будто за каким делом гоняются и скорое течение творят, аки бы по какой нужде и потребе: а они плавают бездельно, суетное и бездельное их плавание, напрасные по водам труды, суетное и бескорыстное их так скорое течение и движение. Так слово в слово и человецы...».48

Взглянув в свете этого примера на весь текст «Мертвых душ», мы увидим, что понятием суета можно определить чрезвычайно многое в содержании поэмы. Да и не только поэмы. Под это определение можно подвести поведение почти всех ранних героев Гоголя — и Кочкарева, и майора Ковалева, и толпы гуляющих в «Невском проспекте», и многих других. Но только в «Мертвых душах» эта проблема приобретает глобальный характер: «Как низвести все мира безделья во всех родах до сходства с городским бездельем? и как городское безделье возвести до преобразования безделья мира?» (из набросков к переизданию поэмы — VI, 693).

Нужно также упомянуть об одном обстоятельстве биографического характера. Не говоря уже о том, что частые болезни и в молодости не позволяли Гоголю забывать о смерти, неизгладимое впечатление произвел на него еще в раннем детстве рассказ матери об ужасах Страшного суда (см. об этом: X, 282), поэтому идея посмертного воздаяния, можно сказать, постоянно присутствовала в его сознании. И если в «Страшной мести» или «Портрете» она была связана с романтически-колоссальными образами носителей зла, то в «Мертвых душах» и «Шинели» она становится составной частью авторской проповеди, обращенной к массовой

- 65 -

читательской аудитории и направленной против «грехов» повседневных, социально-конкретных.

В пору создания «Мертвых душ», сознательно творившихся «на века», Гоголь особенно напряженно и даже драматично переживает то противоречие между временным и вечным, которое представляет собой одну из мировоззренческих основ барокко. Именно в это время он пишет Погодину: «Никакие толки, ни добрая, ни худая молва не занимает меня. Я мертв для текущего» (XI, 77). И дальше — те слова о суде «грозного» потомства, которые предпосланы настоящей книге в качестве эпиграфа. В том же признается писатель другу юности Н. Я. Прокоповичу: «Мне страшно вспомнить обо всех моих мараньях. Они в роде грозных обвинителей являются глазам моим. (Обратим внимание на слова «страшно» и «грозных обвинителей», далеко здесь не случайные. Это все та же мысль о грядущем ответе за содеянное в жизни. — Е. С.). <...> Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки» (XI, 84—85).

А вот что он пишет в «Завещании» (1845): «...соотечественники! страшно!.. Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия <...> Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастанья и плоды, семена которых мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища из них подымутся» (VIII, 221). Нечто подобное хотел внушить он и читателю «Мертвых душ».

Нельзя не заметить, что в последних главах поэмы то там, то тут мелькают упоминания об антихристе, Страшном суде, «апокалипсических цифрах», которые в своей совокупности определенным образом воздействуют на воспринимающее сознание. Здесь же возникает тема смерти (прокурор). И вслед за полушутливым сообщением об этом факте говорится: «А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке <...> бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением. О чем покойник спрашивал, зачем он умер, или зачем жил, об этом один бог ведает» (VI, 210). Или — еще выразительнее — в подготовительных набросках для переиздания первого тома, где

- 66 -

писатель формулирует главные смысловые акценты поэмы: «Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир» (VI, 692).

«Смерть простирает свои черные крылья над человеком барокко, караулит его посреди великолепия бренной жизни. За живописным полнокровием, изобилием и радостью жизни полотен Рубенса таится высоко поднятое зловещее распятие. За пляшущими сатирами и вакханками, плодами, цветами и кубками, пенящимися вином, встает крестная смерть на Голгофе», — пишет советский исследователь барокко А. А. Морозов.49 Подобное двоение изображений на их, условно говоря, конкретно-чувственную ипостась и религиозно-символическую характерно и для «Мертвых душ», где оно выражено еще более отчетливо. Мы уже имели нечто подобное в масленичной символике поэмы, несущей в себе тему греха. Типичную же барочную ситуацию, в которой человек помещается между небесами и пропастью ада, найдем в шестой главе поэмы, посвященной Плюшкину.

Речь пойдет о двух присутствующих здесь образах садов — образах глубоко символичных. Связь между садами за всю историю их существования и поэзией составила тему целого исследования, недавно опубликованного Д. С. Лихачевым. И если, как показывает автор этого труда, сад на протяжении веков уподоблялся вселенной или книге, — сад в книге, т. е. художественный образ сада, также постоянно служил различным поэтическим уподоблениям. «Каждый из нас — сад, а садовник в нем — воля, — читаем у Шекспира. — Расти ли в нас крапиве, салату, исопу, тмину, чему-нибудь одному или многому, заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись — всему этому мы сами господа».50

«Вижу сад, аллеи, цветники — иду мимо их — осиновая роща для меня привлекательнее...— заявляет Карамзин. — Все сии маленькие дорожки, песком усыпанные, обсаженные березками и липками, производят

- 67 -

во мне какое-то противное чувство. Где видны труд и работа, там нет для меня удовольствия. Дерево пересаженное, обрезанное, подобно невольнику с золотою цепью <...> Я сравниваю его с таким человеком, который смеется без радости, плачет без печали, ласкает без любви».51 Эти примеры выбраны не случайно. Шекспира Гоголь читал в период работы над «Мертвыми душами», а с отрывком из Карамзина у него есть прямые переклички.

Обратимся теперь к садам из шестой главы «Мертвых душ» — в имении Плюшкина и у помещика «в соседстве». Описание первого сада заканчивается следующим авторским резюме: «Словом, все было как-то пустынно-хорошо <...> как бывает только тогда <...> когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности» (VI, 113). Противопоставление естественной природы «нагроможденному, часто без толку, труду человека» здесь почти буквально повторяет Карамзина.

Однако в этом же описании есть фрагмент совершенно иного звучания. Его главный мотив — упадок и разрушение, и вся совокупность входящих в него образов эмоционально подготавливает появление фигуры Плюшкина. «Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как темная пасть; оно было все окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушенные перилы, пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник, густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья...» (там же). Отметим такие образы, как «седой чапыжник» и «густая щетина», в которых использованы как метафоры элементы реального плюшкинского портрета.

- 68 -

Мысль, пронизывающая этот отрывок, аналогична шекспировской: «...заглохнуть ли без ухода или пышно разрастись — всему этому мы сами господа», т. е. запущенный участок сада выступает как своеобразная эмблема человека, оставившего без ухода свое «душевное хозяйство», по выражению Гоголя. Чтобы прояснить до конца смысл этой эмблемы, обратим внимание на то, что все ее отдельные детали помещены в «углубление, зиявшее, как темная пасть». Значение образа «пасти» мы найдем в книге Б. А. Успенского «Филологические разыскания в области славянских древностей». Ученый пишет здесь об изображении ада на русских иконах «Страшного суда» «в виде открытой огнедышащей пасти чудовищного змея», напоминает о диалектном употреблении слова «пасть» в значении ад; сообщает, что «в русских заговорах болезни, изгоняемые из человека, отсылаются „аду в челюсти“».52 В свете этих сведений смысл символики, заключенной в гоголевском пейзаже, становится очевидным: он напоминает о загробной участи тех, кто, подобно Плюшкину, дает своей душе заживо умереть.

Рядом с плюшкинским в книге изображен другой сад. Их противопоставление повторяет антитезу Карамзина: естественность—искусственность, или, как подсказывает сама гоголевская лексика, театральность. В саду у Плюшкина перед нами была «молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись, бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте» (VI, 113), — у «соседа» предстает нечто прямо противоположное, «когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо...» (VI, 120).

Таким образом, в символике гоголевских пейзажей заключена целая философия человека. Тот, кто не развивал своих душевных способностей, пренебрег ими, показан «в челюстях ада», извративший же природные добрые качества души неизбежно станет жертвой

- 69 -

«грозного» карающего неба. Как идеал здесь выступает естественная «природа» человека. Ее символизирует сад Плюшкина (за исключением заглохшего участка), он же оттеняет театральность второго пейзажа в многочисленных черновых редакциях этого текста. Обилие вариантов показывает, как долго и упорно трудился Гоголь, переводя свою философскую мысль в образы-символы. О «естественном» человеке здесь говорится в следующих словах: «...и только тому, кто младенческой душой любит девственную чистоту природы и дрожит за ее нежные тайны, тому одному является что-то дикое в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает...» и т. д. (VI, 428).

Противопоставление «естественного» человека общественному, утратившему свою природную красоту и гармонию, — один из генеральных тезисов просветительской философии XVIII в. Но вопрос об этой двойственности человека был поставлен еще XVII веком, веком барокко, и поскольку в систему занимающих нас образов входят, с одной стороны, «темная пасть», а с другой — «суровое и грозное небо», — философская модель человека у Гоголя оказывается включенной в так называемую «барочную вертикаль».

Собственно, вертикаль эту эстетика барокко получила как наследство от религиозного сознания средних веков; продолжала она существовать и позже. Философ и теоретик романтической эстетики Шеллинг, например, рекомендовал писателям нового времени строить свои произведения по образцу «Божественной комедии» Данте,53 структура которой представляет ту же вертикаль: путь ее героя идет через ад, чистилище и рай. И в своем замысле «Мертвых душ» Гоголь собирался повторить эту структуру. Подробно об этом — ниже, пока лишь еще раз подчеркнем, что древнейшие художественные традиции, связь с которыми мы обнаруживаем в поэтике «Мертвых душ», не представляли для гоголевской эпохи такого уж страшного анахронизма, как можно подумать, — все они по той или иной линии были родственны главенствовавшему в эту эпоху романтическому миросозерцанию.

- 70 -

Результаты близкие к тем, которые дал анализ «плюшкинской» главы, получим и после такого же пристального рассмотрения Повести о капитане Копейкине. Разница будет лишь в том, что образ человека, увиденный нами в символике шестой главы, был предельно обобщенным и безличным, тогда как в Повести о капитане Копейкине угроза страшного возмездия уже обращена Гоголем к персонам, стоящим на самом верху социальной лестницы, т. е. наиболее ответственным за положение дел в стране. Попробуем взглянуть на Повесть не с точки зрения непосредственно в ней показанного, а остановимся на тех ассоциациях и «умственных» образах, которые возникают при ее чтении.

Сказовые приемы в Повести отнюдь не были для Гоголя чисто стилистическим экспериментом, как это понял Андрей Белый.54 Только в цветистой речи почтмейстера, уснащенной массой необычных оборотов и словечек, можно было «спрятать» все те словесные «сигналы», которые вызывают у читателя необходимые представления. Источник же этих «подсказываемых» образов — «вечный» и универсальный для христианского мира. Это Библия.

Уже первые характеристики, данные почтмейстером Петербургу («...в столице, которой подобной, так сказать, нет в мире! <...> сказочная Шехерезада» — VI, 200), в своем сочетании могут породить ассоциации с библейским Вавилоном, хотя и достаточно туманные. В Писании Вавилон фигурирует как «краса царств» (Исайя, гл. 13, ст. 19), «величественный» (Даниил, гл. 4, ст. 30), «великий» (Откровение св. Иоанна, гл. 16, ст. 19) и т. п., но за грехи своих владык и их подданных этот город терпит ужасную кару, со всей силой библейского красноречия предсказанную прореками.

Ассоциации с вавилонским смешением языков (Бытие, гл. 11, ст. 9) может вызвать и нагромождение национальных

- 71 -

обозначений в Повести (с высоким коэффициентом восточных): «...ковры — Персия целиком»; «...чтобы не толкнуть локтем <...> какую-нибудь Америку или Индию...»; «...на тротуаре, видит, идет какая-то стройная англичанка...»; «...повар там <...> француз с открытой физиогномией, белье на нем голландское...» (VI, 200—203); сюда же можно отнести названия трактиров — «Ревельский», «Лондон» и т. п. Правильность предложенной догадки подтвердит отрывок из письма Гоголя приблизительно того же времени, что и Повесть: «Хотя при <...> мысли о Петербурге, мороз проходит по моей коже <...> но хотелось бы мне сильно прокатиться по железной дороге и услышать это смешение слов и речей нашего вавилонского народонаселения...» (XI, 181).

Вполне четко образ Вавилона проступает во фразе: «...мосты там висят эдаким чортом, можете представить себе, без всякого, то-есть, прикосновения, — словом, Семирамида, судырь, да и полно!» (VI, 200; висячие сады Семирамиды находились в Вавилоне). Как далека эта фраза от той, из которой она, по-видимому, возникла: «Мосты повисли над водами...». Если последняя говорит только и именно о том, что́ в ней сказано, для Гоголя весь смысл высказывания сосредоточен в слове «Семирамида», ибо создаваемая им параллель от мостов распространяется и на весь Петербург, неся в себе страшное пророчество «современному Вавилону».

Когда же рассказ почтмейстера доходит до слов: «...драгоценные мраморы на стенах, металлические галантереи, какая-нибудь ручка у дверей, так что нужно, знаете, забежать наперед в мелочную лавку, да купить на грош мыла, да прежде часа два тереть им руки, да потом уже решишься ухватиться за нее...» (VI, 201), — пункт, к которому ассоциативным путем ведет нас Гоголь, уже не вызывает никаких сомнений. Это пятая глава библейской Книги пророка Даниила, где рассказывается о том, как вавилонский царь Валтасар «и вельможи его, жены его и наложницы его <...> пили вино и славили богов золотых и серебряных, медных, железных, деревянных и каменных» (ст. 3—4), «которые ни видят, ни слышат, ни разумеют» (ст. 23), вместо того чтобы служить богу живому и исполнять его заповеди.

- 72 -

Драгоценные мраморы, необыкновенная ручка, коснуться которой можно лишь по совершении особого ритуала, раззолоченная ваза в приемной министра — это те же идолы, и поклонение им заставляет петербургских вельмож забывать о такой главнейшей заповеди, как любовь к ближнему.

Напоминание властителям России об участи Вавилона безусловно стало одним из программных пунктов гоголевского творчества 1840-х годов. Это подтверждается и следующим фрагментом из обращенной к Н. М. Языкову статьи, основой которой послужили реальные письма 1844 г., — «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» (обратим внимание на подчеркнутую актуальность «предметов»).

«Разогни книгу Ветхого завета, — призывает поэта Гоголь, — ты найдешь там каждое из нынешних событий, ясней как день увидишь, в чем оно преступило пред богом, и так очевидно изображен над ним совершившийся страшный суд божий, что встрепенется настоящее <...> Нужно, чтоб твои стихи стали так в глазах всех, как начертанные на воздухе буквы, явившиеся на пиру Валтасара, от которых все пришло в ужас еще прежде, чем могло проникнуть самый их смысл» (VIII, 278—279).

Тема «божьего суда» звучит у самого Гоголя в той же десятой главе, где помещена Повесть о капитане Копейкине, в обобщающем лирическом отступлении о неверных путях, которые избирало человечество на протяжении своей истории. (Кстати, образ ищущего дорогу путника типичен для искусства барокко). И снова, как и в шестой главе поэмы, человечество рисуется Гоголем на краю пропасти; с другой же стороны, предстает еще одна реминисценция из эпизода Валтасарова пира — исчерченная «небесным огнем» летопись человечества, в которой «кричит каждая буква», и «пронзительный перст», устремленный «на него же, на него, на текущее поколение» (VI, 211).

Параллельно с «Мертвыми душами» отголоски сказания о Валтасаровом пире появляются и в «Шинели», выпущенной в свет в том же 1842 г., что и поэма: «...исчезло и скрылось существо <...> на которое так же <...> нестерпимо обрушилось несчастие, как обрушивалось на царей и повелителей мира...» (III, 169). На фоне этого «напоминания царям» в повести

- 73 -

дважды возникает тема отмщения, — вернее, она реализуется в двух различных планах. Один из них — мистический, где действующим лицом является вышедший из могилы Акакий Акакиевич; зато другой, где эта тема только намечена, — вполне материальный. Как мы уже привыкли встречать это у Гоголя, серьезное содержание замаскировано здесь той намеренной нечеткостью изложения, которая допускает произвольные толкования. Но опять-таки мы уже знаем, что для Гоголя менее всего важно буквальное осмысление подобных образов, — важно для него вызвать у читателя определенные ассоциативные представления, а это он умеет рассчитать безошибочно. В нашем случае их источником служит упоминание об усатом «привидении» с огромными кулаками, которое в не пропущенном цензурой варианте окончания повести направилось после встречи с будочником к Семеновским казармам. В своей острой и животрепещущей злободневности (напоминание о бунте Семеновского полка) этот вариант был еще выразительнее, чем шайка разбойников из Повести о капитане Копейкине.

Таким образом, самые острые социальные проблемы, поставленные в «Мертвых душах», оказываются связанными в поэме с традицией религиозно-учительного «слова», а пафос гоголевских обличений — с той миссией пророка, которую он явно стремился на себя взять.

«Образ Пророка, поэтически объективированный у Пушкина, реализуется после Пушкина в личности Гоголя...» — пишет С. Г. Бочаров и цитирует из «Мертвых душ»: «Неестественной властью осветились мои очи...».55 В «пророческих» пассажах гоголевской поэмы мы улавливаем реминисценции и из других пушкинских стихотворений, пафос которых Гоголь определял как «библейский». Например: «И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы...» (VI, 134—135). Близость этой фразы к пушкинской

И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт

- 74 -

была отмечена еще в XIX в. Н. С. Тихонравовым.56

Автор «Мертвых душ» не только усвоил себе интонации пушкинского Пророка, недвусмысленно обозначившие роль, на которую он претендовал, но и продолжал играть эту роль уже по первоисточнику — той библейской Книге пророка Исайи, откуда заимствовал свои образы Пушкин: Исайя был одним из пророков, предсказавших Вавилону его страшную гибель. (Подобное предсказание исходило и от пророка Иеремии, чей стих «Горьким словом моим посмеюся» был начертан на первом надгробии Гоголя).

Религиозная окрашенность социальной мысли Гоголя 1840-х годов отчетливо видна и из других источников. Так, в его письме матери и сестрам 3 апреля 1849 г. читаем: «Жестоко наказываются целые поколения, когда, позабыв о том, что они в мире затем, чтобы трудами снискивать хлеб и в поте лица возделывать землю, приведут себя в состояние белоручек. Все тогда, весь мир идет навыворот — и начинаются казни, хлещет бич гнева небесного» (XIV, 116).

Убежденность Гоголя в провиденциальном характере общественных катаклизмов, начертанных «небесным огнем» во «всемирной летописи человечества», могла опираться и на авторитет глубоко им чтимого автора «Истории государства Российского», трактовавшего народные бунты и мятежи именно таким образом. Рассматривая свой труд как «завет предков к потомству», Карамзин нарисовал в нем (особенно в последних томах) беспристрастно правдивую картину преступных и антинародных деяний венценосцев и их тяжких общественных последствий. Недаром же Пушкин назвал создание «Истории государства Российского» «подвигом честного человека». Между прочим, Карамзин отмечал, что народным возмущениям, как правило, предшествовали те самые «казни» — засухи, голод, мор, — которые нам уже знакомы по Гоголю.

Опыт Карамзина — наставника царей, по-видимому, чрезвычайно интересовал Гоголя. Ведь вопросу о том, как говорить истину царям, он посвятил специальную статью «Карамзин» в «Выбранных местах из переписки

- 75 -

с друзьями». «Никто, кроме Карамзина, не говорил так смело и благородно, не скрывая никаких своих мнений и мыслей, хотя они и не соответствовали во всем тогдашнему правительству, — пишет здесь Гоголь, — и слышишь невольно, что он один имел на то право. Какой урок нашему брату писателю!» (VIII, 266—267).57

Мы видели, какой урок извлек из наследия Карамзина Гоголь, и можем заключить, что проповедь-прорицание, звучащая со страниц «Мертвых душ», обращена к царям не в меньшей (если не в большей) степени, чем к остальным соотечественникам писателя. Еще раз это подтверждает рисунок к обложке «Мертвых душ», исполненный самим Гоголем.

Обложка эта очень интересна и заслуживает того, чтобы сказать о ней несколько слов. Прежде всего обращает на себя внимание необычность подобного оформления для времени появления поэмы в печати. Обложки современных Гоголю книг, как правило, отличались строгим изяществом и часто украшались одной рамкой, состоявшей из простых наборных деталей: линеек, звездочек и т. п. Если же на них и был какой-нибудь рисунок, то он носил всего лишь характер виньетки. Достаточно простыми были и обложки первых книг Гоголя. Поэтому сложный, многофигурный рисунок к «Мертвым душам» для историков книги загадочен.

И второе, что не может не вызывать удивления, это рисованная обложка в той именно книге, которую ее автор категорически отказывался иллюстрировать. Ведь когда в 1846 г. Е. Е. Бернардский предложил Гоголю выпустить второе издание «Мертвых душ» с его гравюрами по рисункам А. А. Агина (эти иллюстрации, вышедшие в конце концов в виде самостоятельного собрания листов, считаются классическими), автор поэмы заявил, что он «враг всяких политипажей и модных выдумок. Товар должен продаваться лицом, и нечего его подслащивать этим кондитерством» (XIII, 45).

Представляется, что Гоголь отказался от технически прекрасно выполненных иллюстраций Агина и Бернардского, но счел возможным поместить на обложке книги свой далеко не профессиональный рисунок потому,

- 76 -

что речь здесь шла о выборе одного из двух в корне отличных друг от друга стилей. А. А. Агин был талантливым графиком, но он представлял то «физиологическое» направление в искусстве 1840-х годов, с которого началось массовое увлечение социальной типизацией («типование», как тогда говорили), зачастую не шедшее дальше воспроизведения чисто внешних примет избранного писателем или художником «типа». «Ряд листов Агина к „Мертвым душам“ — не более как незлобивые карикатуры или даже прямо жанровые сценки», — отмечает исследователь русской книжной графики А. А. Сидоров.58 Оказавшись рядом с гоголевским текстом, они неизбежно способствовали бы тому самому истолкованию произведения как жанра, которого автор стремился избежать. Совсем иное несет в себе собственный рисунок Гоголя. В литературе, между прочим, его тоже трактовали как жанр, но по сути дела это далеко не так. Здесь действительно изображено много бытовых предметов, но в общей композиции рисунка они получают смысл, не имеющий ничего общего с жанровой иллюстрацией.

По основным своим принципам рисунок Гоголя восходит к той же резко отличной от жанра эстетической системе барокко, связь с которой мы обнаружили в гоголевской поэтике. Книжное барокко характеризуется, в частности, так называемыми конклюзиями, представлявшими собой соединение письменных текстов с разного рода аллегорическими изображениями, обычно отличавшимися пышной орнаментальностью. Такие конклюзии часто помещались в старинных изданиях в качестве фронтисписов; в Россию, как и сама барочная традиция, они пришли с Запада, в первую очередь — с Украины. Исполненный символики и морализма дух этих произведений как нельзя больше соответствовал тем особенностям гоголевской поэмы, с которыми мы уже более или менее познакомились; ими, надо полагать, и была подсказана столь необычная для своей эпохи обложка «Мертвых душ». Надписи в конклюзиях обычно помещались на картушах или в богато декорированных

- 77 -

рамах, что мы видим и у Гоголя. Композиции многофигурных фронтисписов и сложных по рисунку заставок в книгах эпохи барокко часто включали в себя изображение Святого Духа в виде парящего голубка, иногда крест. Реликты, если можно так сказать, этих образов мы найдем и в обрамлении слова «Поэма» на гоголевском рисунке. В самом центре рисунка, над буквой «э», отчетливо различимы простертые крылышки, а ниже — крохотный крестик. Поскольку именно жанровое обозначение «Мертвых душ» указывало на предельную для светской литературы высоту их предмета, эти эмблемы святости, так же как и помещенная слева лира, нашли здесь свое место.

Но художественный язык обложки «Мертвых душ» не только продолжает традицию, он отражает также и индивидуальные особенности творческого мышления Гоголя, поэтому над ней приходится задумываться. Первое, что бросается в глаза при взгляде на нее, — это большое количество изображений разнообразных бытовых предметов, среди которых мелькают и жанровые сценки. Здесь нам встретятся бутылки, окруженные рюмками, множество разных рыб на блюдах, воскрешающих в памяти того осетра, которого Собакевич «доехал» «в четверть часа с небольшим». В правой части листа вверху мы видим подгулявшего мужичка с рюмкой в руке, внизу — танцующую пару. Приблизив же рисунок к глазам, мы замечаем, что он посвящен не одним только радостям плоти. В декоративных завитках, окружающих слова «Мертвыя души», неожиданно начинают проглядывать черепа, а между ними — несколько скелетов.

Как и весь текст гоголевской поэмы, изображения на обложке могут быть прочитаны двояко. В них можно увидеть отдельные реалии ее сюжета, а можно — и некие обобщающие символы. И если в блюдах и бутылках мы распознаем обобщение той праздной и бездуховной жизни, которая символизирована писателем в образе масленицы, тогда и эти изображения, и черепа со скелетами предстанут перед нами как две четко выраженные уже знакомые нам эмблемы: «Vanitas» и «Memento mori».

Обратим теперь внимание на тот скелет, который расположен на черном фоне слева, между заглавием и словом «Поэма». Его руки протянуты в сторону

- 78 -

центра. Попытавшись разглядеть предмет, к которому тянутся эти костлявые руки, мы обнаруживаем, что завитки над буквами «о» и «э» складываются в некое подобие стула с выгнутыми ножками, не повторяющееся, кстати, в правой половине орнаментальной рамки. И, вспомнив весь комплекс наблюдений, сделанных в связи с темой «уроки царям», мы почти с полной уверенностью сможем заключить, что этот стул есть не что иное, как царский трон.

Тем более интересно заметить, что причудливые завитки над женской головой в крестьянском головном уборе (нижняя деталь рисунка) образуют нечто вроде короны.

Непривычная «заземленность» большей части гоголевских символов привела к тому, что исследователи, писавшие об обложке «Мертвых душ» (И. Н. Розанов, Г. А. Брылов), принимали их за вполне обычные, недвусмысленные бутылки и сапоги. Кстати, о последних. Мы видим на рисунке слева и справа от слов «Мертвыя души» несколько изображений сапог, а также крестьянский лапоть. Они связаны с тем же мотивом движения, который выражает и тройка в верхней части листа и который, как мы помним, наряду с песней (о ней в рисунке напоминают народные музыкальные инструменты) символизирует у Гоголя живую душу русского народа.

Наряду с традициями старины в «Мертвые души» вошла и современность, представленная, как и в первом случае, наиболее выразительными памятниками своей культуры. Отчасти мы уже сталкивались с их отражением в гоголевском тексте (например, в связи с темой русского богатырства). Теперь остановимся на этом более подробно.

Давно уже замечено, что голос повествователя в «Мертвых душах» имеет множество модификаций — звучит то торжественно, то иронически, то сливается с голосами персонажей, действующих в произведении. Но говорить здесь следует не просто о разных интонациях, а о разных голосах конкретных русских авторов. Все эти «солирующие» голоса вливаются в тот общенациональный хор, из звучания которого и вырастает поэма.

- 79 -

Так, когда мы читаем: «Русь! Русь! вижу тебя из моего чудного, прекрасного далека <...> Открыто-пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города...» (VI, 220), — нам вспоминается неведомый автор «Слова о полку Игореве», точно так же вмещавший в свой кругозор сразу все пространство Русской земли. Вспомним и знаменитое лирическое отступление о русском слове: «...каркнет само за себя прозвище во все свое воронье горло и скажет ясно, откуда вылетела птица...» (VI, 109). Это, конечно, голос Крылова.

В одном из набросков к одиннадцатой главе поэмы, где автор обращается к Руси, отчетливо прослушивается популярный былинный зачин «Высота ль, высота поднебесная...»: «Бездонная моя! [беспредельная]. Глубина и ширина ты моя!..» (VI, 642). Но затем произошло переосмысление роли повествователя, и вместо голоса народного сказителя в окончательном тексте зазвучали интонации пушкинского Пророка: «...не естественной властью осветились мои очи...».

Голос Пушкина звучит и в финале поэмы. Так, за гоголевскими словами «Да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи» (VI, 246) — слышится

И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают как забор.

(«Евгений Онегин», гл. 7)

Другой пример: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» (VI, 247).

Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки...

  («Евгений Онегин», гл. 7)

Но этими строками далеко не исчерпывается роль «Евгения Онегина» в создании «Мертвых душ». Белинский не случайно писал, что «без „Онегина“ и „Горя от ума“ Гоголь не почувствовал бы себя готовым на изображение русской действительности, исполненное такой глубины и истины».59 Оба эти произведения явились в известном смысле литературной почвой, обильно питавшей своими соками гоголевскую поэму.

- 80 -

Возьмем для начала проходящую у всех трех авторов тему светской клеветы. Если Пушкин, прямо цитирующий в «Евгении Онегине» строчку из «Горя от ума» — «И вот общественное мненье!», упоминает о клевете «только в скобках», — у Гоголя, как и у Грибоедова, мотив нелепой сплетни, обошедшей все общество, играет важнейшую конструктивную роль. Это обстоятельство, между прочим, давно уже было отмечено Г. Н. Поспеловым, указавшим, что дама приятная во всех отношениях, сочинившая миф об увозе Чичиковым губернаторской дочки, сыграла «ту же роль, какую в третьем акте „Горя от ума“ играет Софья Фамусова».60 Заметим, что действия дам, разносивших сплетню, Гоголь обозначает словами «бунтовать город», которые совпадают с выражением Фамусова из его характеристики московских дам: «...когда восстанут общим бунтом...» (д. 2, явл. 5).

Разговор гоголевских дам, можно сказать, живьем, без каких-либо стилистических переделок взят из комедии Грибоедова. Сравним хотя бы несколько отрывков из третьего действия «Горя от ума» с гоголевским текстом. Начало седьмого явления:

(Громкие лобызания; потом усаживаются и осматривают одна другую с головы до ног).

1-я княжна

Какой фасон прекрасный!

2-я княжна

Какие складочки!

1-я княжна

Обшито бахромой.

Наталья Дмитриевна

Нет, если б видели мой тюрлюрлю атласный.

3-я княжна

  Какой эшарп cousin мне подарил!

- 81 -

4-я княжна

Ах! да, барежевый!

5-я княжна

Ах, прелесть!

6-я княжна

               Ах! как мил!

У Гоголя: «Поцелуй совершился звонко <...> и обе дамы отправились в гостиную <...> Гостья уже хотела было приступить к делу и сообщить новость. Но восклицание, которое издала в это время дама приятная во всех отношениях, вдруг дало другое направление разговору.

„Какой веселенький ситец!“ воскликнула во всех отношениях приятная дама, глядя на платье просто приятной дамы». И далее все в этом роде: «глазки и лапки», оборки, фестончики, наконец разговор доходит до Чичикова: «Позвольте же, позвольте же только рассказать вам... душенька, Анна Григорьевна, позвольте рассказать! Ведь это история, понимаете ли: история, сконапель истоар...».

Несколькими строками ниже:

«Да что Коробочка? разве молода и хороша собою?»

«Ничуть, старуха».

«Ах, прелести! Так он за старуху принялся...» (VI, 182, 183).

Грибоедовский текст (явление 18):

Графиня-внучка

Ah! grand’maman! вот чудеса! вот ново!
Вы не слыхали здешних бед?
Послушайте. Вот прелести! вот мило!..

Графиня-бабушка

Мой друг, мне уши заложило;
Скажи погромче...

Графиня-внучка

Время нет;

(Указывает на Загорецкого)

Il vous dira toute l’histoire.

- 82 -

«Молчалинские» черты Чичикова — умеренность и аккуратность — уже отмечались в литературе.61 Можно указать также на явную зависимость сцены Чичикова с князем в так называемой «заключительной» главе второго тома «Мертвых душ» от эпизода объяснения разоблаченного Молчалива с Софьей в грибоедовской комедии (д. 4, явл. 12).

В посвященном Гоголю исследовании Вл. Набокова специфической особенностью его произведений объявлено обилие персонажей, названных «вторичными», или персонажами второго порядка, поскольку они не показаны читателю, а только упоминаются в разговорах других героев. Художественная субстанция таких персонажей определяется Набоковым как «дурная реальность» и сравнивается с кошмарными мороками, овладевающими человеком во сне.62 Между тем в этом пункте Гоголь идет по следам Грибоедова, у которого безусловную художественную реальность такого рода персонажей может подтвердить хотя бы только один образ княгини Марьи Алексевны.

Одна из таких «вторичных» грибоедовских фигур — Прасковья Федоровна, в дом которой Фамусов был зван во вторник на форели, перекочевала в поэму Гоголя, где она стала супругой губернского чиновника. Во время собрания у полицеймейстера по поводу странных слухов о Чичикове и его афере с мертвыми душами один из собеседников заявляет почтмейстеру: «Тебе, разумеется, с пола-горя: у тебя один сынишка; а тут, брат, Прасковью Федоровву наделил бог такою благодатию — что год; то несет: либо Праскушку, либо Петрушу; тут, брат, другое запоешь» (VI, 198).

Мужская часть губернского общества у Гоголя тоже имеет свои точки соприкосновения с грибоедовскими персонажами. Так, в гоголевской статье о русской поэзии читаем о Фамусове: «Он даже вольводумец, если соберется с подобными себе стариками, и в то же время готов не допустить на выстрел к столицам молодых вольнодумцев...» (VIII, 398). В тех же выражениях описаны и чиновники в «Мертвых душах», «вспрыскивающие» чичиковскую покупку: «Об висте

- 83 -

решительно позабыли; спорили, кричали <...> излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей» (VI, 151).

В статье: «Не меньше замечателен другой тип: отъявленный мерзавец Загорецкий, везде ругаемый и, к изумленью, всюду принимаемый, лгун, плут...» (VIII, 398).

В «Мертвых душах» (о Ноздреве): «В картишки, как мы уже видели из первой главы, играл он не совсем безгрешно и чисто <...> и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам <...> И что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он через несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чем не бывало, и он, как говорится, ничего, и они ничего» (VI, 70—71).

О чертах Молчалина в образе Чичикова было сказано чуть раньше. Таким образом, почти все компоненты комедии Грибоедова так или иначе отразились в «Мертвых душах».

Что касается «Евгения Онегина», то обращение к его тексту по большей части было связано у Гоголя с коренной переработкой образов романа. Этот процесс мы рассмотрим в следующей главе. Здесь же остановимся только на тех случаях, когда тональность пушкинского повествования Гоголем не менялась. Это, как правило, происходило тогда, когда сам первоисточник заключал в себе авторскую иронию или гнев, — таковы, например, уже упоминавшиеся замечания о клевете. Вспомним еще отрывок из третьей главы:

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь,
По крайней мере, сожаленьем,
По крайней мере, звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

(Гл. 3, XXIII)

- 84 -

Сравним с этим текстом набросок для второго издания «Мертвых душ»: «„Нет, милая, я люблю, понимаете, сначала мужчину приблизить и потом удалить, удалить и потом приблизить“. Таким же образом она поступает и на балу с Чичиковым» (VI, 692).

Звучит в «Мертвых душах» и пушкинская тема разврата:

Разврат, бывало, хладнокровный
Наукой славился любовной,
Сам о себе везде трубя
И наслаждаясь не любя.
Но эта важная забава
Достойна старых обезьян
Хваленых дедовских времян:
Ловласов обветшала слава
Со славой красных каблуков
И величавых париков.

(Гл. 4, VII)

У Гоголя эта тема возникает в сцене появления Чичикова на балу, когда он был полон надежд на интригу с дамой, приславшей ему любовное письмо: «Он непринужденно и ловко разменялся с некоторыми из дам приятными словами, подходил к той и другой дробным, мелким шагом, или, как говорят, семенил ножками, как обыкновенно делают маленькие старички-щеголи на высоких каблуках, называемые мышиными жеребчиками, забегающие весьма проворно около дам» (VI, 165).

Можно упомянуть также об одной реминисценции из эпиграфа к первой главе «Пиковой дамы». Описание карточной игры у губернатора в гоголевской поэме начинается словами: «Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному» (VI, 16). За этим явственно слышится:

Так, в ненастные дни,
Занимались они
Делом.

Кажется, что пушкинский голос слышен и в окончании того небольшого отрывка первой редакции «Мертвых душ», которым мы располагаем. Это тем более вероятно, что сюжет поэмы был получен ее автором от Пушкина, и именно от ее первой редакции мы вправе

- 85 -

ждать наибольшего числа пушкинских реминисценций. Фрагмент «Мертвых душ», о котором идет речь, начинается словами: «И в самом деле, каких нет лиц на свете. Что ни рожа, то уж, верно, на другую не похожа». Перечень «рож» заключается неоконченной фразой: «Этот — совершенная собака во фраке, так что дивишься, зачем он носит в руке палку; кажется, что первый встречный выхва<тит>» (VI, 332). Напрашивается предположение, что встречный выхватит палку для того, чтобы, говоря пушкинскими словами, напечатлеть на этом персонаже «неизгладимую печать». Прообразом представляются следующие строки из стихотворения «О муза пламенной сатиры!..»:

О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать!

Предположение подкрепляется тем, что объект пушкинской сатиры в этом стихотворении — «ребята подлецы», как называет их поэт:

А вы, ребята подлецы, —
Вперед! Всю вашу сволочь буду
Я мучить казнию стыда!

Этот мотив, как известно, является одним из ведущих и в окончательной редакции поэмы: «А добродетельный человек все-таки не взят в герои. <...> Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!» (VI, 223).

В сцене же встречи на балу с губернаторской дочкой, когда Чичиков пережил неведомое ему дотоле душевное потрясение, Гоголь следует за Пушкиным в передаче внешних выражений глубокого чувства. Рисуя портрет миловидной блондинки, Гоголь говорит об «очаровательно круглившемся овале лица», «какое художник взял бы в образец для мадонны» (VI, 166). Эта характеристика губернаторской дочки дана «от автора», но она безусловно вбирает в себя и впечатление Чичикова, «на несколько минут в жизни обратившегося в поэта» (другими словами, уподобившегося Ленскому), и мы без труда обнаруживаем, что «строительным материалом» для нее послужили слова Онегина:

- 86 -

В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадонне:
Кругла, красна лицом она...

    (Гл. 3, V)

Гоголь их «перевернул» в ценностном отношении и тем самым как бы превратил в выражение мнения Ленского.

Услышав первые слова губернаторши, Чичиков, как известно, «уже готов был отпустить ей ответ, вероятно, ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Линские...» и т. д., но здесь он увидел ее дочь и «так смешался, что не мог произнести ни одного толкового слова, и пробормотал черт знает что такое, чего бы уж никак не сказал ни Гремин, ни Звонский, ни Лидин <...> Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой конец залы, к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно...» (VI, 166—167).

Сравним у Пушкина:

С ней речь хотел он завести
И — и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый  взгляд, скользнула  вон...
И недвижим остался он.

(Гл. 8, XIX)

После всего сказанного, кажется, нельзя не признать, что поэма Гоголя явилась подлинным словом нации о себе самой, вобравшим в себя голоса всех сословий за все века ее существования, словом высоко-поэтическим и в то же время «ощутительным осязанью непонятливейшего человека». В этом смысле мы можем говорить о «Мертвых душах» как о национальном эпосе. Сам же Гоголь свою роль в нем мог бы определить формулой, которую уже в следующем веке дал Маяковский:

150 000 000 говорят губами моими.

Хотя Гоголь и не одобрил статьи Константина Аксакова, сравнившего «Мертвые души» с «Илиадой», на какую-то общность своей поэмы с созданием Гомера он тем не менее претендовал. Недаром же во второй редакции «Портрета», вышедшей в свет одновременно

- 87 -

с «Мертвыми душами», у него упомянут «великий поэт-художник, перечитавший много всяких творений», который «оставлял наконец себе настольной книгой одну только Илиаду Гомера, открыв, что в ней все есть, чего хочешь, и что нет того, что бы не отразилось уже здесь в таком глубоком и великом совершенстве» (III, 111).

Однако следует заметить, что самого Гомера Гоголь толковал весьма произвольно, «подгоняя» свои суждения о великом греке под собственный творческий метод. Это очевидно из той характеристики Гомера, которую Гоголь дал в своей статье «Об Одиссее, переводимой Жуковским». Гоголь проходит мимо главного в поэзии Гомера — ее первобытной наивности и, уподобив поэтику «Одиссеи» собственному методу скрытого назидания, пишет: «И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой самого простодушнейшего повествования! Кажется, как бы, собрав весь люд в одну семью и усевшись среди них сам, как дед среди внуков, готовый даже с ними ребячиться, ведет он добродушный рассказ свой и только заботится о том, чтобы не утомить никого, не запугать неуместной длиннотой поученья, но развеять и разнести его невидимо по всему творению, чтобы, играя, набрались все того, что дано не на игрушку человеку, и незаметно бы надыхались тем, что знал он и видел лучшего на своем веку...» (VIII, 241).

Гоголевская модернизация Гомера особенно ярко проступает на фоне той трактовки «Одиссеи», которую дал сам ее переводчик: «Во всяком другом поэте, не первобытном, а уже поэте-художнике, встречаешь с естественным его вдохновением и работу художника. В Гомере этого искусства нет; он младенец, видевший во сне все, что есть чудного на земле и небесах, и лепечущий об этом звонким, ребяческим голосом на груди у своей кормилицы-природы».63

В своей статье о «Мертвых душах» Константин Аксаков (а вслед за ним и многие другие — вплоть до современных исследователей) уподобляет гоголевские развернутые сравнения гомеровским. Но мы уже могли убедиться в принципиальной разнице между ними.

- 88 -

Тропы у Гомера могут называться этим термином лишь условно: они еще не утратили своих первоначальных значений, и потому один член сравнения не находится у Гомера в подчинении другому, они выступают почти как равноправные. У Гоголя же мы наблюдаем совсем иное. В его сравнениях нет и тени гомеровской наивности, и если черные фраки вокруг белых бальных платьев дают ему повод вспомнить мух, летящих на сахар, это сравнение он делает отнюдь не для демонстрации цветовых контрастов. Его смысл, как мы знаем, лежит в указании на бесцельность и бессмысленность жизни тех, кого он уподобил мухам. Когда же он сравнивает следствия человеческих заблуждений со спорыньей — «страшным предвестником глада», — здесь вообще не может быть речи о каких-либо чертах сходства у сравниваемых объектов и проводимая писателем мысль о связи между «кривыми путями», избираемыми человечеством, и божьими казнями настолько обнажена, что, видимо, именно поэтому Гоголь не включил данное сравнение в окончательный текст поэмы.

По самой своей художественной природе слово автора «Мертвых душ» резко отлично от гомеровского. У греческого певца слово почти первозданно; оно еще настолько самоценно, что одно лишь называние предмета уже производит эффект художественного образа. Под пером же такого искушенного мастера, как Гоголь, слово может стать всем, что этому мастеру потребуется. Смысл гоголевского слова подвижен как ртуть. Гамма семантических вариантов играет и переливается в нем, как свет в драгоценном камне, окружая его прямое, предметное значение радужным ореолом многочисленных и часто самых отдаленных ассоциаций. На эту подвижность и неоднозначность гоголевского образа в свое время указывала А. А. Елистратова. «Обращает на себя внимание особо присущее поэме Гоголя смелое модулирование, — пишет она, — посредством которого образ, не теряя своей убедительности и естественности, переходит из возвышенно-патетической сферы — в низменно-бытовую, или наоборот <...> разговор о песне зачинается, кажется, в контексте вполне обыденном и непринужденно-разговорном, даже небрежным тоном: „Не в немецких ботфортах ямщик, борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем“. А второе упоминание

- 89 -

все той же песни уже уносит нас далеко ввысь от этой бытовой конкретности. Кони „заслышали с вышины знакомую песню“... Но неужели эта „вышина“ — просто облучок ямщика, если, заслышав эту песню, тройка „мчится, вся вдохновенная богом!..“ (VI, 247)?».64

В своем обращении со словом, в умении извлечь из него требуемый смысл и включить в совершенно неожиданный поначалу тематический ряд Гоголь подобен виртуозу-фокуснику. Вспомним хотя бы, как выражение Ноздрева «нарядили тебя в разбойники и в шпионы» вызывает необходимые писателю ассоциации с масленичным ряженьем. Или «Семирамиду» из Повести о капитане Копейкине. Если же не выходить в сравнениях за границы литературной сферы, наиболее близкой здесь окажется параллель с рациональной поэтикой барочной проповеди, скажем, того же Стефана Яворского, которого, как пишет его исследователь, «интересуют прежде всего смысловые возможности слова, лишенные непосредственной вещественности».65 При этом, однако, необходимо помнить, что наряду с рациональным элементом в тропах Гоголя очень велик и элемент, так сказать, эмоционально-заражающий, связанный с ритмической и фонетической выразительностью его прозы.

Таким образом, говоря об эпичности «Мертвых душ», следует их сравнивать не с эпосом Гомера, а с более близкими хронологически явлениями литературы.

В свое время Б. М. Эйхенбаум приравнял к эпосу карамзинскую «Историю государства Российского». Развивая эту мысль, Ю. М. Лотман пишет: «Карамзин увидел общее между отношением историка (и его образца — летописца) к своему материалу и эпического певца к исполняемым им произведениям. Художник такого типа не является творцом в новейшем понимании. Он растворяет свою личность в воссоздаваемом им огромном полотне. <...> Эта поэзия эпической стихийности захватила Карамзина, и он решил, что наиболее

- 90 -

полное ее выражение он сможет осуществить в эпически-образном полотне, написанном как поэма в прозе».66 Продолжение этой традиции ученый увидел, в частности, в «Тарасе Бульбе». Кажется, однако, что гораздо более полным и ярким выражением той же творческой тенденции явились «Мертвые души». Разница лишь в том, что у Карамзина русская история предстает как последовательный ряд событий, занимающий более десятка томов, тогда как сконцентрировавшие в себе всю массу национальных традиций образы Гоголя позволяют ему заменить века реального исторического времени несколькими днями сюжетного.

Между прочим, о той же ориентации на роль летописца свидетельствуют признания в гоголевских письмах. Так, в письме Жуковскому 12 ноября 1836 г. автор «Мертвых душ» сообщал: «Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись» (XI, 73). А в 1846 г. он писал Шевыреву: «Мне особенно понравилось, что ты развил в своей книге («История русской словесности, преимущественно древней». — Е. С.) мысль о безличности наших первоначальных писателей, умевших всегда позабыть о себе. <...> Прежде я бы не понял и долго бы из-за моих героев показывал бы непережеванного себя, не замечая и сам того» (XII, 412—413).

На еще большую типологическую близость с поэмой Гоголя может претендовать столь же художественно-монументальное выражение самосознания другой «молодой» нации — книга Германа Мелвилла «Моби Дик», вышедшая в США в 1851 г. Эта книга не менее оригинальна по своей художественной структуре, чем «Мертвые души», и столь же «загадочна» в своей многосмысленности. Развертывая свое содержание в форме авантюрного романа, оба произведения по сути дела ставят коренные вопросы человеческого бытия и национальных судеб.67 Книга Мелвилла, связанного по отцу

- 91 -

с традиционным благочестием Новой Англии, еще более обильно, чем гоголевская, насыщена реминисценциями из Писания и еще дальше отстоит в своей сущности от церковной догмы. Обе книги сродни жанру притчи. Если центральный образ дороги у Гоголя то и дело оборачивается символом жизненного или исторического пути, — океан у Мелвилла предстает зеркалом, в котором отражен неуловимый для разума фантом жизни. А заключительный эпизод «Моби Дика», когда разбитое китом судно поглощается морской пучиной и взамен его на поверхности появляется гроб, по-своему стоит страшных пророчеств Повести о капитане Копейкине.

Так же, как и Гоголь в «Мертвых душах», американский писатель мобилизует в своей книге все духовные богатства нации — от творений Шекспира, признанного «своим» классиком в формировавшейся американской культуре, до собственно американского китобойного фольклора.

Развитие всех намеченных параллелей — материал отдельной работы. Поэтому в заключение обратим только внимание на поразительную близость некоторых черт в духовном складе создателей обеих книг. Вот, например, одна из этих черт, приписанная каждым из авторов своему герою-повествователю, но безусловно в обоих случаях автобиографическая: «Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!» (VI, 222). И американский автор: «Всякий раз, как я замечаю угрюмые складки в углах своего рта; всякий раз, как в душе у меня воцаряется промозглый, дождливый ноябрь; всякий раз, как я ловлю себя на том, что начинаю останавливаться перед вывесками гробовщиков и пристраиваться в хвосте каждой встречной похоронной процессии; в особенности же, всякий раз, как ипохондрия настолько овладевает мною, что только мои строгие моральные принципы не позволяют мне, выйдя на улицу, упорно и старательно сбивать с прохожих шляпы, я понимаю, что мне пора отправляться в плавание, и как можно скорее».68

- 92 -

До сих пор мы рассматривали поэму Гоголя как воплощение множества национальных традиций. Но она обращена не только в прошлое. Прошлое было необходимо писателю лишь для того, чтобы лучше объяснить настоящее и точнее предвидеть будущее России. И если отношение к прошлому у Гоголя, как в эпосе, пиететно, то его отношение к настоящему не могло быть ничем иным, как диалогом, где его личность не только не растворялась, но, напротив, активно заявляла о самобытности своей позиции. Эту позицию мы рассмотрим в следующей главе.

- 93 -

Глава третья

«ПОЭТ ЖИЗНИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЙ»

Вернемся теперь к тому времени, когда только что начавший работу над «Мертвыми душами» Гоголь решил «обдумать свои обязанности авторские» и твердо определить свою творческую программу. Как мы помним, одной из причин, побудивших его к этому, явилась статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя», в которой критик отдавал Гоголю место, по общему признанию, принадлежавшее с 1820-х годов Пушкину, — место «главы поэтов». Выступление Белинского поставило Гоголя перед настоятельной необходимостью четкого отграничения своей творческой сферы от пушкинской. Другим побудительным импульсом послужила постановка «Ревизора», после которой Гоголь почувствовал потребность в таком сочинении, «где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться».

Такое движение эстетической мысли Гоголя прямо или косвенно подтверждают все его высказывания о литературе и искусстве. Как показывают более ранние из них, до выхода статьи Белинского он ощущал себя учеником, сподвижником, последователем Пушкина, во всяком случае человеком, не мыслившим своего существования вне той поэтической вселенной, солнцем которой был Пушкин. Между тем уже замысел «Ревизора», а в более полной мере — «Мертвые души» знаменуют возникновение иной художественной галактики, отличной от пушкинской. В обоих произведениях совершенно очевидно стремление Гоголя к тому, чтобы, выражаясь его словами, «в созданьи его жизнь сделала какой-нибудь шаг вперед» (VIII, 456) по сравнению с пушкинской эпохой, — добавим мы от себя. Сама гоголевская формула уже говорит об иной эстетике — непосредственном вторжении искусства в жизнь.

- 94 -

Хотя Гоголь, касаясь вопросов своего творчества, лучшим его «оценщиком» называл Пушкина и никогда не ссылался на мнения Белинского, бесспорно, что именно статья «О русской повести и повестях г. Гоголя» не только подтолкнула писателя вступить на путь эстетического самоопределения, но и наметила основные вехи этого пути.

Разделив всю сферу поэзии на две области — идеальную и реальную, Белинский, как мы помним, признал Гоголя ведущим представителем последней и назвал его «поэтом жизни действительной». А как выглядит в этой статье Пушкин? Белинский упомянул в ней «поэмы Байрона, Пушкина, Мицкевича», сказав, что в них «жизнь человеческая представляется, сколько возможно, в истине, но только в самые торжественнейшие свои проявления, в самые лирические свои минуты...».1 В этой статье Пушкин предстает исключительно как автор поэм, и остается только гадать, не в их ли корпус был молчаливо зачислен критиком и «Евгений Онегин».

Разбирая широкий круг современных Гоголю повестей, Белинский ни единым словом не обмолвился в своей статье о «Повестях Белкина». И приходится признать, что обе эти вопиющие несправедливости так или иначе отразились в дальнейших суждениях Гоголя о Пушкине.

Белинский, как известно, искупил ошибки своей ранней статьи знаменитым пушкинским циклом, созданным в 1840-х годах, когда он уже не отдавал Гоголю места Пушкина, а, напротив, писал о невозможности появления «Мертвых душ» без опыта «Евгения Онегина» и об этом романе специально заявил, что поэт в нем взял «жизнь, как она есть, не отвлекая от нее только одних поэтических ее мгновений; взял ее со всем холодом, со всею ее прозою и пошлостию».2 Но Гоголь в пору создания «Мертвых душ» отправлялся в своих построениях от статьи Белинского 1835 г. и высказанные в ней мысли использовал в зачине седьмой главы своей поэмы, который вместе со второй редакцией «Портрета» и «Театральным разъездом» (все вышли в 1842 г.) составил его эстетическое credo.

- 95 -

Этот ставший хрестоматийным зачин содержит в себе характеристики двух писателей, один из которых представляет идеальное направление в искусстве, другой — реальное. Во втором писателе, избравшем своим предметом «страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога» (VI, 134), мы узнаем творческий автопортрет Гоголя.

И сама идея противопоставления идеального и реального направлений в литературе, и краски в портрете второго писателя явно идут от текста статьи Белинского. Мы помним слова Белинского, приводившиеся при первом знакомстве с его статьей: «И чем обыкновеннее, чем пошлее, так сказать, содержание повести, слишком заинтересовывающей внимание читателя, тем больший талант со стороны автора обнаруживает она». Мысль эта близка к замечанию, сделанному в этой же статье по поводу Шекспира, который «умел вдыхать душу живу в мертвую действительность».3 И как прямое развитие сказанного критиком звучат слова Гоголя в зачине седьмой главы: «...много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья...» (VI, 134).

Что же касается приведенной выше фразы Белинского о поэтах, в чьих произведениях жизнь представляется только «в самые лирические свои минуты», мы найдем ее отголосок в гоголевской характеристике Пушкина из статьи «В чем же наконец существо русской поэзии...»: «...изо всего, как ничтожного, так и великого, он, — говорится здесь о Пушкине, — исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, который присутствует во всяком творении бога, — его высокую сторону, знакомую только поэту, не делая из нее никакого примененья к жизни в потребность человеку, не обнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра, не подставляя к ней лестницы ни для кого из тех, которые глухи к поэзии» (VIII, 381).

Эта характеристика интересна и тем, как она соотносится с пушкинским стихотворением, известным нам под заглавием «Поэт и толпа», но в то время называвшимся

- 96 -

«Чернь» (публикация в «Московском вестнике» 1829 г.). К этому стихотворению Гоголь обращается неоднократно, видя в нем своего рода эстетический «символ веры» Пушкина, солидарность с которым поначалу он охотно демонстрирует. Так, в одном из ранних писем автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки» к Пушкину, где сообщается о смехе, вызванном у типографских наборщиков его книгой, Гоголь делает шутливое заключение, которое в известном смысле окажется пророческим: «...я писатель совершенно во вкусе черни» (X, 203). Дальнейшее содержание письма («Кстати, о черни...») убеждает в том, что Гоголь употребил это слово, имея в виду именно пушкинское стихотворение.

«Смущавшие биографов советы в письме к Максимовичу полениться, работать прямо с плеча — хочется сопоставить с началом пушкинской „Черни“ „Поэт на лире вдохновенной рукой рассеянной бряцал“», — пишет один из авторитетнейших исследователей Гоголя.4

Именно на это стихотворение ориентирована трактовка взаимоотношений поэта с обществом в гоголевской статье «Несколько слов о Пушкине». «...чем более поэт становится поэтом, — пишет здесь Гоголь, — чем более изображает он чувства, знакомые одним поэтам, тем заметней уменьшается круг обступившей его толпы...» (VIII, 55). Ценностным ориентиром для автора этих строк является поэзия, и в их подтексте как будто звучит пушкинское

Подите прочь — какое дело
Поэту мирному до вас!

А в статье о русской поэзии, как мы видели, эта позиция уже глубоко чужда Гоголю. По сравнению с первой гоголевской статьей о Пушкине ценностный центр в ней явно переместился в сторону человека толпы — и, пожалуй, даже человека глухого к поэзии; сама же поэзия ценится лишь постольку, поскольку она может быть «применена» «в потребность человеку».

Этой новой установке Гоголя соответствует и негативная оценка, ощутимая в характеристике первого

- 97 -

писателя из седьмой главы «Мертвых душ», который «не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям и, не касаясь земли, весь повергался в свои далеко отторгнутые от нее и возвеличенные образы» (VI, 133). В созданном Гоголем портрете бесспорны черты Поэта из пушкинской «Черни», который бросает «бессмысленному народу»: «Ты червь земли, не сын небес!». Между тем для Гоголя этот «бессмысленный» народ уже обратился в «бедных, ничтожных собратьев».

И если пушкинский Поэт заявляет толпе:

В разврате каменейте смело:
Не оживит вас лиры глас! —

Гоголь, как мы знаем, писал «Мертвые души» с целью «оживить» русское общество «гласом» своей лиры. Противопоставив служение прекрасному и служение людям во всем их реальном неблагообразии, он с непреклонностью подвижника (вспомним: «...без разделенья, без ответа, без участья, как бессемейный путник, останется он один посреди дороги. Сурово его поприще, и горько почувствует он свое одиночество» — VI, 134) остановился на последнем.

Словами Поэта из все той же «Черни» Гоголь характеризует общественную позицию Пушкина и в своей статье о русской поэзии, где сказано: «Нет, не Пушкин и никто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже времена пришли. <...> Другие дела наступают для поэзии. Как во время младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битву народы <...> так придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека — на битву <...> за нашу душу...» (VIII, 407—408). «Мертвые души» и ковались Гоголем как оружие в битве за душу русского человека. А о Пушкине в статье говорится, что он «на битву не вышел. Зачем не вышел — это другой вопрос. Он сам на это отвечает стихами:

Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв» (VIII, 382).

Приняв сторону «бедных, ничтожных собратьев», которыми, как ему казалось, пренебрегал Пушкин, Гоголь по логике вещей должен был пересмотреть и свою

- 98 -

написанную в поддержку «Черни» статью «Несколько слов о Пушкине». В том, что этот пересмотр действительно имел место, нас убеждает следующий факт. Когда писатель составлял в начале 50-х годов оглавление для 5-го тома своих предполагавшихся «Сочинений», в котором он хотел поместить ряд статей из «Арабесок» и переработанные «Выбранные места», статья «Несколько слов о Пушкине» в него включена не была (см.: VIII, 497).

Резко подчеркивая разницу между тем воспитательным направлением, которому он хотел подчинить литературу, и «беспечной» лирой Пушкина, отказывая поэту в каком-либо воздействии на общество, Гоголь был заведомо неправ. Постараемся, однако, объяснить несправедливость его оценок, пользуясь теми преимуществами, которые нам дает наше положение потомков.

«Литературная борьба каждой эпохи, — писал Ю. Н. Тынянов, — сложна; сложность эта происходит от нескольких причин». Перечисляя их, он указал на то, что представители враждебных течений «не всегда ясно осознают свою преемственность» и потому «нередко борются со своими старшими друзьями за дальнейшее развитие их же форм».5 Мы имеем дело как раз с подобным случаем.

Трактуя Пушкина как представителя «чистого искусства», Гоголь грешил против истины в той же мере, что и почти вся литературная общественность 50—60-х годов, от Дружинина до Писарева, с ее мнимой по сути коллизией «пушкинского» и «гоголевского» направлений. Собственно, и в 40-х годах Гоголь был не единственным перешедшим от поддержки пушкинской «Черни» к ее отрицанию. «Помню я, — рассказывает о Белинском Тургенев — с какой комической яростью он однажды при мне напал на — отсутствующего, разумеется, — Пушкина за его два стиха в „Поэт и чернь“:

Печной горшок тебе дороже:
Ты пищу в нем себе варишь!

— И конечно, — твердил Белинский, сверкая глазами и бегая из угла в угол, — конечно, дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бедняка в нем пищу варю, — и прежде чем любоваться

- 99 -

красотой истукана — будь он распрефидиасовский Аполлон, — мое право, моя обязанность накормить своих — и себя, назло всяким негодующим баричам и виршеплетам!».6

А в 1857 г. в рецензии на изданные П. А. Кулишом «Сочинения и письма Н. В. Гоголя», касаясь вопроса о возможных фактах воздействия Пушкина на будущего автора «Мертвых душ», Чернышевский писал: «Он мог говорить об искусстве с художественной стороны <...> мог прочитать молодому Гоголю прекрасное стихотворение „Поэт и чернь“ с знаменитыми стихами:

Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв и т. д.,

мог сказать Гоголю, что Полевой — пустой и вздорный крикун; мог похвалить непритворную веселость „Вечеров на хуторе“. Все это, пожалуй, и хорошо, но всего этого мало; а по правде говоря, не все это и хорошо».7

Ясный для историка литературы момент преемственности для современников (включая и самого Гоголя) был заслонен грандиозностью тех новаций, которыми обозначилось вступление русской литературы в ее гоголевский период. Ощутив творчество Гоголя как качественный скачок в истории художественного слова, полемисты упускали из виду, что скачок этот во многом был подготовлен тем же Пушкиным (истина, которую отстаивал Белинский, но к которой и он пришел не сразу) и что даже самые рьяные представители «пушкинского» направления в литературе этих лет были одновременно и продолжателями Гоголя, ибо обойти его вклад, хотя бы в одну только сферу литературного языка, было уже невозможно. «Ищите его в каждом художнике слова...», — писал о Гоголе Андрей Белый уже в нашем столетии.8

Вернемся теперь снова к характеристике второго писателя из седьмой главы «Мертвых душ», к самому ее началу. Писатель этот назван здесь дерзнувшим

- 100 -

«вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи», и «выпукло и ярко» выставить все это обнаруженное «на всенародные очи» (VI, 134). В этих словах перед нами тоже интересная проблема. Гоголевские формулировки в этом отрывке чрезвычайно напоминают другое высказывание писателя: «Обо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем» (VIII, 292).

Казалось бы, вопрос ясен. Гоголь перефразировал в «Мертвых душах» Пушкина. Однако современная наука ставит гоголевскую ссылку на Пушкина под сомнение. «Формула „пошлость пошлого человека“ <...> специфически гоголевская по способу выражения, но не пушкинская, — пишет С. Г. Бочаров. — Такого проникновения гоголевским духом и стилем нет в известных нам подлинных отзывах Пушкина о Гоголе».9

Но даже если бы интересующий нас фрагмент из характеристики второго писателя был пересказом реальных слов Пушкина, мы все равно имели бы основание упрекнуть автора «Мертвых душ» в несправедливости по отношению к Белинскому. Ведь его статья содержит наблюдения над природой гоголевского таланта, которые очень близко подходят к тому, о чем у нас шла речь, а то место, где критик отмечает «беспощадную откровенность» произведений реального направления, в которых «жизнь является как бы на позор, во всей наготе, во всем ее ужасающем безобразии...»,10 и по форме выражения напоминает гоголевское «выставить выпукло и ярко на всенародные очи». Что же касается словечка «пошлость», которое у Гоголя предстает как пушкинское, — мы даже из приводившихся здесь цитат могли увидеть, насколько оно было употребительно у Белинского.

К сказанному можно прибавить еще один подобный факт. Как известно, Гоголь неоднократно утверждал,

- 101 -

что сюжет «Мертвых душ» был получен им от Пушкина, а непосредственно вслед за получением известия о гибели поэта даже написал: «Нынешний труд мой, внушенный им, его создание...» (XI, 89). Но мы знаем, что этот подсказанный Пушкиным сюжет Гоголь разработал так, что в нем, говоря словами Андрея Белого, «ничего не осталось от Пушкина».11 А уж если говорить о сюжете гоголевской поэмы, нельзя не упомянуть о замечательном совпадении между одной из мыслей статьи Белинского о повестях Гоголя и центральной художественной идеей «Мертвых душ». Говоря о «ничтожествах», выводимых в произведениях Гоголя (и Одоевского), критик утверждал необходимость для них Немезиды, «ибо надобно же, — продолжал он, — чтобы люди иногда просыпались от своего бессмысленного усыпления и вспоминали о своем человеческом достоинстве <...> чтобы, за пиршественным столом <...> среди утех беснующейся масленицы, унылый и торжественный звук колокола возмущал внезапно их безумное упоение...».12 Как уже говорилось, Гоголь еще в юности проявлял интерес к празднику масленицы, но слова Белинского, как видим, буквально предвосхищают и концепцию, и образный строй первого тома гоголевской поэмы.

В чем же дело? Почему, считая пушкинскую эстетику устаревшей для 40-х годов и утверждая новые по сравнению с пушкинскими взгляды на искусство, Гоголь в то же время упорно стремится опереться на его авторитет, даже как будто в ущерб объективной истине? С. Г. Бочаров видит здесь настоятельную «потребность в соотнесении своего творчества с именем Пушкина, потребность в пушкинском фоне, на котором творчество Гоголя сознавало себя». «Гоголь как бы навязывал себя Пушкину, — читаем в его статье, — постоянными ссылками на него приучал современников связывать имена Пушкина и свое». К этим словам автор делает примечание: «В 1842 г. Белинский уже пишет, что „оба поэта были в отношениях, напоминавших собою отношения Гете и Шиллера“». «Гоголь ставил себя и свое значение в ситуацию соизмеримости со значением Пушкина», — утверждает исследователь;13

- 102 -

и, продолжая его мысль, можно сказать, что только присутствие в литературе Пушкина давало возможность со всем блеском подтвердить гоголевские слова, что «равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых...» (VI, 134); только явление Пушкина придавало этой проблеме подлинную актуальность.

Характер творческой преемственности Гоголя по отношению к Пушкину можно поэтически определить строками из стихотворения Языкова «Гений», которое Гоголь процитировал в статье «О лиризме наших поэтов», кажется, не без некой аллюзии:

Так гений радостно трепещет,
Свое величье познает,
Когда пред ним гремит и блещет
Иного гения полет.

Итак, творец «Мертвых душ» отчетливо сознавал, что он, как выразится позднее Достоевский, пришел с новым словом, и он утверждал это слово в полемическом противопоставлении его всей предшествовавшей литературе, так или иначе связанной со сферой идеалъного. Свою эстетику «жизни действительной» Гоголь основывает на комическом снижении наиболее известных поэтических образов прошлого, переводя все высокое и идеальное в их содержании в низменно-бытовой или телесно-физиологический план в духе той стихии народного смеха, которая была одним из животворных истоков его творчества.

В свое время Н. Я. Берковский назвал гоголевский «жанр» «узкой полосой отчуждения внутри дворянского эстетизма, классического и романтического».14 Но здесь было не простое отчуждение — здесь происходили те знаменующие смену литературных эпох процессы взаимоосвещения и осознания себя на фоне другого, которые М. М. Бахтин называл диалогом художественных языков. Прислушаемся же к этому диалогу.

В первую очередь Гоголю требовалось отграничить свое творчество от непосредственно предшествовавшей ему литературы карамзинского и пушкинского периодов,

- 103 -

и в творческую перекличку с ней вступает бо́льшая часть образов «Мертвых душ».

Если Карамзин-гражданин, Карамзин — создатель «Истории государства Российского» во многом был для Гоголя образцом и примером, Карамзин — автор сентиментальных повестей и легких поэтических «безделок» представлял для него (как и для большинства читателей) вчерашний день литературы. Темы, стиль и даже графическое оформление этих последних и берутся в «Мертвых душах», по слову М. М. Бахтина, «в насмешливо-веселые кавычки».

Первый, если можно так сказать, очаг сентиментализма, с которым встречается читатель «Мертвых душ», — это имение Манилова. Духом карамзинской эпохи пропитано здесь все — от английской планировки посадок перед домом до задумчивой мечтательности самого владельца. Описание внешности Манилова («черты его лица были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару...» — VI, 24) вызывает в памяти слова Гоголя из статьи о русской поэзии о «подражателях Карамзина», которые «послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, так и мысли до сахарной приторности» (VIII, 385). На них и ориентирован этот образ. Вспомним, что еще в первой главе, говоря о Манилове, Гоголь упомянул его «глаза сладкие, как сахар» (VI, 16).

Сентименталистское умиление перед «детьми Натуры» — поселянами обернулось у гоголевского героя его «любезностию» в разговоре с Селифаном, которому он сказал «даже один раз: вы» (VI, 38).

Историк русской культуры И. Н. Розанов писал, что в эпоху литературного сентиментализма «особенно в моде были „уединение“ и „сердце“».15 Гоголевский текст отражает это с феноменальной точностью. Помимо «Храма уединенного размышления» уединение фигурирует также в словах Чичикова, который, подделываясь под тон хозяина, пересказывает в пародийно-сниженной форме первую часть пушкинской «Деревни» (в то время она была известна как самостоятельное

- 104 -

стихотворение с названием «Уединение»): «...ничего не может быть приятнее, чем жить в уединеньи, наслаждаться зрелищем природы и почитать иногда какую-нибудь книгу...» (VI, 29).

«Именинами сердца» называет Манилов приезд к нему Чичикова. Гость не остается в долгу: «„Сударыня! здесь“, сказал Чичиков, „здесь, вот где“, тут он положил руку на сердце: „да, здесь пребудет приятность времени, проведенного с вами...“» (VI, 37).

Несомненно, что письмо незнакомки, полученное Чичиковым, подсказано эпизодом из «Евгения Онегина», но из содержания письма Татьяны здесь актуальна только первая строка. (У Пушкина: «Я к вам пишу — чего же боле?»; у Гоголя: «Нет, я должна к тебе писать!»). Основным же объектом пародирования в письме незнакомки служит поэтическая система Карамзина. Вспомним текст письма: «Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами; эта истина скреплена была несколькими точками, занявшими почти полстроки...» (VI, 160). Последние слова здесь напоминают об особенностях карамзинской пунктуации, которая, как пишут текстологи — специалисты по XVIII в., «выделяет не синтагматическое, а интонационное членение фразы...». «Именно индивидуальная пунктуация являлась для современников часто наиболее бросающимся в глаза знаком „карамзинизма“», — подчеркивают ученые. Авторы цитированных слов приводят и необыкновенно выразительное «предисловие» к анонимной книжке 1803 г., пародирующее особенности пунктуации у Карамзина:

!! — — ... — — !!
? .. ? ..? .. ? .. ? ..
— — — — — — — —
.................
/ ? // ! / ! // ! // ! /
!! — — ... — — !!16

Следовательно, полстроки точек в письме указывают, что образ пославшей его незнакомки ориентирован не только на пушкинскую Татьяну, но и на чувствительных

- 105 -

героев Карамзина. Точками, однако, «карамзинизм» письма не исчерпывается. К Карамзину ведет и гоголевская фраза: «Затем писавшая упоминала, что омочает слезами строки нежной матери, которая, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете...» (там же). Источником ее представляется следующий фрагмент из «Писем русского путешественника»: «„Вы конечно поблагодарите меня за этот нектар (сказал мне услужливый трактирщик, ставя передо мной бутылку): я получил его в наследство от моего отца, которого уже тридцать лет нет на свете“ <...> Трактирщик уверял меня, что у него есть еще прекрасное Костгеймское вино, полученное им также в наследство от отца его, которого уже тридцать лет нет на свете».17 В этом случае комизм «заимствован» Гоголем у Карамзина, он отражает собственную иронию «путешественника» по адресу сентиментального немца.

Наконец, заключающий письмо стишок представляет собой последний куплет «Двух песен» Карамзина. Гоголь усиливает комическое впечатление от стихов, звучавших в эпоху 40-х годов явным анахронизмом, искажая последнюю строку и нарушая размер (у Карамзина: «Он умер во слезах»).

Даже очевидную травестию пушкинских «Цыган» («...приглашали Чичикова <...> оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом...») в этом пародийном письме следует связывать не столько с произведением Пушкина, сколько с руссоизмом как таковым — философской основой сентиментализма.

Традиционные приметы сентиментализма «работают» в гоголевском тексте одновременно в двух плоскостях. С одной стороны, они указывают на историческую исчерпанность карамзинской поэтики. С другой — как комическая претензия персонажей на то, что и они «чувствовать умеют», — этот утрированный сентиментализм еще ярче подчеркивает их реальное бездушие.

Но главным партнером Гоголя в диалоге художественных языков, развернувшемся на страницах «Мертвых

- 106 -

душ», был, конечно, Пушкин. И спор с ним (ибо сейчас у нас речь пойдет именно о споре) был много труднее, чем с Карамзиным. Творчество Пушкина было в самом зените, когда Гоголь начал прокладывать новые пути в поэтическом освоении действительности. Оно не только не было устаревшим (тем более — смешным), но как раз напротив: его безукоризненная гармония и ясность, казалось, исключали всякую возможность художественного их опровержения. Сам Гоголь, как мы уже видели, неоднократно включал в свою поэму прямое пушкинское слово (т. е. не заключенное в «насмешливые кавычки»). И при всем том течение истории, все более усугублявшее общественную дисгармонию, дисгармонию личности, уже выдвигало новые — адекватные этому дисгармоничному миру — художественные формы. Провозгласив их в своем эстетическом манифесте, Гоголь в лице персонажей «Мертвых душ» противопоставил эти формы поэтической системе Пушкина.

Из приводившихся высказываний Гоголя о Пушкине мы уже можем догадаться, с какой стороны он начал свое нападение на пушкинскую поэтику. Но особенно ясно понять это позволяют слова Гоголя о «Евгении Онегине» из его статьи о русской поэзии. «Он хотел было изобразить в Онегине современного человека и разрешить какую-то современную задачу, — пишет Гоголь о Пушкине, — и не мог. Столкнувши с места своих героев, сам стал на их месте и, в лице их, поразился тем, чем поражается поэт. Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтеньи ее, наместо всего, выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта» (VIII, 383).

Оценка, как видим, очень близка к тому, что было сказано о поэмах Пушкина Белинским в его «гоголевской» статье. (Отметим, что и Гоголь называет здесь пушкинский роман поэмой). Гоголь не признает Онегина «современным человеком», и в каком-то смысле он прав: «современным» Онегин был в 20-е годы, когда Пушкин задумал свой роман, для 40-х же годов, к которым относятся слова Гоголя, гораздо более «современным» стал Чичиков. Между прочим, в своей статье, посвященной гоголевской поэме, Шевырев так и назвал его: «герой нашего времени». Из гоголевского понимания

- 107 -

«Евгения Онегина» и вытекают те методы предельной объективации и депоэтизации, в духе которых пушкинское произведение было переработано автором «Мертвых душ». Обратимся непосредственно к материалу.

«Евгений Онегин»:

Он по-французски совершенно
Мог изъясняться и писал;
Легко мазурку танцовал
И кланялся непринужденно...

 (Гл. 1, IV)

«Мертвые души»:

«...отпущено было в зеркало несколько поклонов в сопровождении неясных звуков, отчасти похожих на французские, хотя по-французски Чичиков не знал вовсе <...> Самое довольное расположение сопровождало его во все время одевания: надевая подтяжки или повязывая галстук, он расшаркивался и кланялся с особенною ловкостию и хотя никогда не танцовал, но сделал антраша. Это антраша произвело маленькое невинное следствие: задрожал комод, и упала со стола щетка» (VI, 161—162).

Если Онегин был способен потолковать об Ювенале, читал Адама Смита и имел талант вызывать улыбку дам огнем нежданных эпиграмм, то Чичиков «показал в себе опытного светского человека», блеснув познаниями совсем иного рода. «О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки...».

В перечне его светских достоинств есть и реминисценция из другого произведения: «...говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах...» (VI, 17). Источник очевиден:

Когда ж об честности высокой говорит,
Каким-то демоном внушаем:
Глаза в крови, лицо горит,
Сам плачет, и мы все рыдаем.

                 («Горе от ума», д. 4, явл.)

- 108 -

Продолжим цитацию пушкинского романа:

Чего ж вам больше? Свет решил,
Что он умен и очень мил.

  (Гл. 1, IV)

Как трансформирует этот текст Гоголь? «Свет» оборачивается в его поэме группой малокультурных провинциальных чиновников и их жен, из которых писатель выстраивает комическую кумуляцию по типу фольклорных: «Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор, что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек...» и т. д., и т. д. Увенчивается же она образом в духе откровенно балаганного комизма: «Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно ил города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: „Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!“ На что супруга отвечала „Гм!“ и толкнула его ногою» (VI, 18).

Тенденции к смысловому и стилистическому снижению подчинены образы не только героев, но и неодушевленных предметов. Таким снижающим эхом изящного пушкинского антропоморфизма в описании жилища Онегина —

  ...забытый в зале
  Кий на бильярде отдыхал...

   (Гл. 7. XVII)

— звучат слова, живописующие беспорядок в покоях Тентетникова из второго тома «Мертвых душ»: «Панталоны заходили даже в гостиную» (VII, 25).

Остановимся теперь на эпизоде сна Татьяны. Вот два отрывка из «Евгения Онегина»:

Татьяна верила преданьям
Простонародной старины,
И снам, и карточным гаданьям...

и

Татьяна поясок шелковый
Сняла, разделась и в постель
Легла. Над нею вьется Лель,

- 109 -

А под подушкою пуховой
Девичье зеркало лежит.
Утихло всё. Татьяна спит.
И снится чудный сон Татьяне.

(Гл. 5, V, X, XI)

Если не всем ясен смысл отдельных деталей в этом отрывке, их пониманию поможет ученый комментатор: «Во время святочного гадания „на сон“ под подушку кладут различные магические предметы. Среди них зеркало занимает первое место. Все же предметы, связанные с крестной силой, удаляют».18

Что́? Татьяна увидела во сне, читателю безусловно известно. Обратим внимание только на следующее место из описания сна:

И что же видит?.. за столом
Сидят чудовища кругом:
Один в рогах с собачьей мордой...

     (Гл. 5, XVI)

Теперь заглянем в «Мертвые души»: «Чорта помещица испугалась необыкновенно. — Ох, не припоминай его, бог с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. — Еще третьего дня всю ночь мне снился окаянный. Вздумала было на ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то бог и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих» (VI, 54).

Изображая в восьмой главе поэмы бал у губернатора, Гоголь пишет: «А уж там в стороне четыре пары откалывали мазурку; каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душою и телом, и руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать» (VI, 168). Сравним этот отрывок с описанием мазурки в картине именин Татьяны:

                               ...Бывало,
Когда гремел мазурки гром,
В огромной зале всё дрожало,
Паркет трещал под каблуком...

  (Гл. 5. XLII)

Так в полном издании романа 1833 г., а в первоначальном издании пятой главы, вышедшей в свет вместе с четвертой в 1828 г., было:

- 110 -

           ...Буянова каблук
Так и ломает пол вокруг.

Гоголь дорисовал сниженную уже у Пушкина картину, введя в текст просторечие и поместив, согласно принципам своей поэтики, душу штабс-капитана в один семантический ряд с его руками и ногами.

А вот образец гоголевской переработки языка романа. Пушкин легко иронизирует над ложной «красивостью» перифрастического стиля (примета карамзинской эпохи), но остается при этом в границах общепринятой литературной лексики:

Меж  тем  как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.

(Гл. 7, XXXIV)

В аналогичном же по смыслу отрывке из «Мертвых душ» звучит действительно «российский молоток» фамильярных оборотов и народного просторечия: «Около четверти часа с лишним провозился он с кузнецами, покамест сладил, потому что кузнецы, как водится, были отъявленные подлецы и, смекнув, что работа нужна к спеху, заломили ровно вшестеро. Как он ни горячился, называя их мошенниками, разбойниками, грабителями проезжающих, намекнул даже на страшный суд, но кузнецов ничем не пронял: они совершенно выдержали характер — не только не отступились от цены, но даже провозились за работой вместо двух часов целых пять с половиной» (VI, 217—218).

Разные исследователи время от времени отмечали отдельные соответствия между «Евгением Онегиным» и «Мертвыми душами», но смотрели на них как на единичные явления. Между тем, как выясняется, речь должна идти не о случаях, а о системе. И если мы пришли к этому выводу и приняли его хотя бы как рабочую гипотезу, ее можно проверить, сопоставив заключительные эпизоды обоих произведений.

Как известно, и в том, и в другом случае центральный герой переживает мучительный для него период нездоровья и домашнего затворничества, во время которого Онегин прочел

- 111 -

...Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame de Staël, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы...

   (Гл. 8, XXXV),

а Чичиков «прочитал даже какой-то том герцогини Лавальер, отыскавшийся в чемодане, пересмотрел в ларце разные находившиеся там предметы и записочки, кое-что перечел и в другой раз...» (VI, 211). Наконец, и тот, и другой герой «свои покои <...> оставляет». Онегин, как известно,

Примчался к ней, к своей Татьяне,

Чичиков же первый визит «намерен был сделать губернатору. Дорогою много приходило ему всяких мыслей на ум; вертелась в голове блондинка, воображение начало даже слегка шалить, и он уже сам стал немного шутить и подсмеиваться над собою» (VI, 212). Но в доме своего предмета каждый из них терпит полное фиаско.

С «Евгением Онегиным» связано еще одно знаменитое произведение, подобным же образом трансформированное в «Мертвых душах». Если сравнить описание деревни, «где скучал Евгений», с обстановкой, окружающей гоголевского Плюшкина, соответствий найдется не так уж много. Главные из них: «огромный, запущённый сад» в поместье Онегина и аналогичный — у гоголевского героя; ветхость обстановки в домах того и другого персонажа (у Пушкина:

Всё это ныне обветшало,
Не знаю право почему...

— и детальная разработка той же темы у Гоголя). Эти аналогии можно было бы признать за чистую случайность, если бы не совпадение самое примечательное: наименование дома, в котором живет герой, замком. У Пушкина:

Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны...

     (Гл. 2, II)

У Гоголя: «Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей

- 112 -

странный замок, длинный, длинный непомерно» (VI, 112).

Употребление слова «замок» в значении «помещичий дом» — специфически пушкинское. У Гоголя мы нигде, кроме приведенного случая, не найдем ничего подобного. У Пушкина же — с легкостью. Не говоря уже о вторичном употреблении этого слова в седьмой главе «Евгения Онегина»

(Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать...),

можно вспомнить одно из писем Пушкина, где он назвал непритязательный деревянный дом своих соседей по имению «Тригорским замком» (подлинник по-французски: château de Trigorsky).19 Столь же мало заслуживающий это название усадебный дом Аракчеева в одном из набросков стихотворения «Недвижный страж дремал на царственном пороге...» фигурирует как «замок Грузина».20 В «Барышне-крестьянке» также найдем: «„Дома ли Григорий Иванович?“ — спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка».21 Поэтому слово «замок» в «Мертвых душах» следует признать явным свидетельством следования за текстом «Евгения Онегина». Дело, однако, этим далеко не исчерпывается.

Известно, что исходная ситуация в романе Пушкина — приезд молодого наследника в имение к умирающему дяде — иронически спроецирована на начальный эпизод романа Ч. Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец». И если мы сравним описания усадеб, куда приезжает наследник, в обоих романах, окажется, что пушкинские «запущённый сад» и «Всё это ныне обветшало», так же как и «Лет сорок с ключницей бранился», созвучны не только гоголевскому тексту, но и содержанию первых глав «Мельмота Скитальца». Таким образом, в шестой главе своей поэмы Гоголь следует и за Пушкиным, и за Метьюрином; свидетельством же посреднической роли Пушкина может служить характерное слово

- 113 -

«замок», поскольку в романе английского писателя — как в подлиннике, так и во всех переводах, которыми мог пользоваться Гоголь, — жилище старого Мельмота обозначено словом «дом».

Текст «Мертвых душ» убеждает в том, что Гоголь не только уловил пушкинские «отсылки» к «Мельмоту», но и последовал им уже самостоятельно. И одним из литературных прототипов гоголевского Плюшкина, вне всякого сомнения, стал образ Мельмота-дяди. К сожалению, в исследовательской литературе оставлены без внимания как раз самые неотразимые свидетельства зависимости гоголевского героя от образа старого Мельмота. Это целая серия полностью совпадающих деталей, причем отсутствующих у Пушкина: заколоченные окна в доме, постоянно запертые ворота усадьбы, куча ломаной мебели и всяких ненужных вещей в комнате героя, давно остановившиеся часы, вплоть до идентичности почерка обоих скупцов, экономивших при письме бумагу.

Сюжетная близость особенно наглядно выявляет эстетическое новаторство Гоголя. Все три старика в интересующих нас произведениях поставлены их авторами перед лицом смерти. Но превращение онегинского дяди в «дань готовую земле» не несет в себе никакой проблемы: просто в романе становится одним персонажем меньше. Иначе у Метьюрина и Гоголя. Смерть героя Метьюрина ужасна потому, что сопряжена с появлением его предка, который в свое время продал душу дьяволу, а это не предвещает старику в ином мире ничего хорошего. В сюжете «Мертвых душ», если оставить в стороне символический подтекст, подобные ужасы, конечно, невозможны. Плюшкин просто к старости растерял все добрые человеческие качества, полученные им от природы. Размышления Гоголя о предстоящей физической смерти героя вообще лишены мрачной окраски, он предвидит только радость наследников. Но трагедия прижизненной, душевной смерти Плюшкина во всем своем прозаизме едва ли не ярче и страшней, чем трагедия умирающего Мельмота.

У каждого из трех владельцев имения есть племянник. Правда, по утверждению Плюшкина, его племянник — фиктивный. Это капитан, который называет Плюшкина дядюшкой «и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги.

- 114 -

С лица весь красный, — говорит о нем Плюшкин, — пеннику, чай, насмерть придерживается» (VI, 122). Уже в романе Пушкина отношения дяди и племянника переведены в нейтрально-бытовой план, далекий от какой-либо таинственности, присутствующей у Метьюрина. Но краснорожий плюшкинский капитан бьет наповал обоих своих предшественников, профанируя в равной мере и мистическую фантастику, окружающую фигуру молодого Мельмота, и эстетическую безукоризненность образа Онегина.

Поэма Гоголя переключала внимание общества с ужасов, придуманных романтиками, на реальные ужасы повседневной жизни, эстетизированному злу противопоставляла зло пошлости и мелочности. В этом плане переосмыслен в «Мертвых душах» и сюжет «Пиковой дамы». Гоголь наделил Чичикова не только наполеоновским профилем, сближающим его с Германном, но и еще более «неодолимой силой характера»: «...он показал терпенье, пред которым ничто деревянное терпенье немца, заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его» (VI, 238). Однако традиционные достоинства романтического героя писатель срастил в образе Чичикова с чертами «низкопоклонника и дельца» Молчалина и тем сразу же снял вопрос о какой-либо импозантности своего персонажа.

Снижены по сравнению с «Пиковой дамой» и все детали интриги. Губительную роль, которую в судьбе Германна играет старая графиня — образ, балансирующий между реальностью и фантастикой и романтизированный самой этой своей загадочностью, не говоря уже о ее былом амплуа «La Vénus moscovite», — по отношению к Чичикову исполняет «дубинноголовая» Коробочка. Перепуганная, не продешевила ли она с мертвыми душами, в ту самую ночь, когда Чичиков после потрясения, пережитого на балу, «сидел в жестких своих креслах, тревожимый мыслями и бессонницей, и пересвистывались вдали отдаленные петухи» (VI, 176), — она явилась в город (заметим попутно, что, имитируя пушкинскую ситуацию, Гоголь не упускает случая вставить эпизод с будочником, казнящим на ногте зверя) и своими дальнейшими действиями невольно расстроила всю чичиковскую авантюру.

Указавший на зависимость сюжета «Мертвых душ» от пушкинской повести Андрей Белый отмечает следующие

- 115 -

текстуальные совпадения между ними: «„... Пиковая дама усмехнулась“ («Пиковая дама»). „Чичиков заметил, что многие дамы переглянулись... с какою-то злобною, едкою усмешкою, и в выражении... лиц показалось что-то двусмысленное...“ <...>

„«Старуха!» — закричал он в ужасе“ («Пиковая дама»).

„«Проклятая старуха!» — восклицал Чичиков—Герман в третьей главе“».22

Отметим и другие случаи переработки пушкинского материала у Гоголя. Германн не без пафоса восклицает перед старой графиней: «Вы можете составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить...», — никак не обнажая того отождествления высокого понятия человеческого счастья и низменного — денег, которое скрыто присутствует в его словах. Чичиков же в своей реплике после встречи с губернаторской дочкой просто и бесхитростно выводит этот скрытый смысл наружу, усугубляя цинизм высказывания соответствующей лексикой: «Ведь если, положим, этой девушке да придать тысячонок двести приданого, из нее бы мог выдти очень, очень лакомый кусочек. Это могло бы составить, так сказать, счастье порядочного человека» (VI, 93).

Наполеоновский профиль Чичикова связывает его не только с Германном, но и с самим Наполеоном — героем бесчисленных произведений едва ли не во всех видах мирового искусства. Эстетическая значимость предположения городских чиновников, что Чичиков — это переодетый Наполеон, вряд ли ощущается современным читателем в полной мере. А ведь со стороны Гоголя это был подлинный демарш против художественных традиций ложноклассического ампира, декорировавшего фигуру Наполеона в жизни и в изобразительных искусствах, и современного писателю романтизма, в традициях которого этот образ трактовался и у Пушкина, и у Лермонтова. Наполеон «Мертвых душ», который, подобно Чичикову, «складом своей фигуры» «нельзя сказать, чтобы слишком толст, однако ж и не так чтобы тонок» (VI, 206), — это прямой шаг к Наполеону с «круглым животом», «в белых лосинах, обтягивавших жирные ляжки» (от которого, кстати,

- 116 -

как и от Чичикова, пахло одеколоном), явившемуся четверть века спустя на страницах «Войны и мира» (т. 3, ч. 1, VI).

Образ Чичикова можно рассматривать как типично русское решение темы «наполеонизма». Если во Франции она породила пафос трагического героизма, окрашивающий, например, произведения Стендаля, — в России героический налет сошел с наполеоновской темы необыкновенно быстро. В классической русской литературе, насквозь проникнутой духом антибуржуазности, развенчание «наполеонизма» последовательно шло от Чичикова к Смердякову.

Последние примеры показали, что Гоголь проецирует образ Чичикова не только на пушкинских, но и на других прославленных героев мировой литературы, подчеркивая при этом комическое несовпадение контуров. Их ряд можно продолжить, припомнив диалог Чичикова с Маниловым во второй главе поэмы. Манилов здесь рассказывает о поручике, «который не выпускал изо рта трубки не только за столом, но даже, с позволения сказать, во всех прочих местах». В ответе гостя обнаруживаем травестированную реплику Гамлета из его диалога с Горацио в I акте: «Чичиков заметил, что это, точно, случается и что в натуре находится много вещей, неизъяснимых даже для обширного ума» (VI, 32). (Кстати, рассуждения мужиков на первых страницах поэмы о том, доедет или нет колесо до Казани, назвал гамлетовским «Быть или не быть?» на уровне сознания этих персонажей Набоков;23 впрочем, как некий философический пролог к чичиковской авантюре, — правда, без ссылок на Шекспира, — их реплики воспринял еще Андрей Белый).24

Выступает Чичиков и в амплуа «современного» Дон-Жуана. Сюжетным мотивом, объединяющим обоих героев, является в одном случае реальное, в другом — подозреваемое похищение губернаторской дочки. Ориентация этой версии, которую, как известно, пустила в оборот дама приятная во всех отношениях, именно на сюжет «Дон-Жуана» подтверждается другими ее высказываниями в диалоге с дамой просто приятной: «Как, неужели он и протопопше строил куры?».

- 117 -

И дальше: «Да что Коробочка? разве молода и хороша собою? <...> Ах, прелести! Так он за старуху принялся» (VI, 183).

Очень важен в концепции «Мертвых душ» еще один образ, написанный «по пушкинским следам». Это уже бывший объектом нашего внимания образ Петербурга из Повести о капитане Копейкине. Как и Чичиков, Петербург в поэме освещен одновременно с нескольких сторон, так что в нем высвечивается сразу несколько глубинных идей. И если одна из них была выявлена на фоне библейских преданий, другая становится очевидной при сопоставлении картины гоголевского Петербурга со строками Вступления к «Медному всаднику».

У Пушкина город показан как олицетворение государственного дела Петра, символ величия и мощи России, — у Гоголя он олицетворяет прежде всего антинародную и антинациональную бюрократическую машину Российской империи.

В этом образе ощутима и личная боль пережитых горестей и обид. За строками Повести как будто слышатся слова одного из гоголевских писем: «Жребий кинут. Бросивши отечество, я бросил вместе с ним все современные желания. Неперескочимая стена стала между им и мною. Гордость, которую знают только поэты, которая росла со мною в колыбели, наконец не вынесла. О, какое презренное, какое низкое состояние... дыбом волос подымается. Люди, рожденные для оплеухи, для сводничества... и перед этими людьми... мимо, мимо их!» (XI, 77).

Тягостное личное чувство, окрасившее изображение Петербурга в «Мертвых душах», произвело тот эффект, что созданный писателем образ невольно воспринимается как описание николаевской столицы, чья враждебность простому человеку отражена во множестве произведений 40-х годов, хотя сюжет Повести о капитане Копейкине связан с эпохой царствования Александра.

Живописание Петербурга намеренно передано автором «низменному» рассказчику, чья косноязычная речь выступает как пародийное искажение торжественного слога Вступления к «Медному всаднику» и производит некое эстетическое «осквернение» созданной Пушкиным картины (мы помним, во что превратилась

- 118 -

в устах гоголевского почтмейстера пушкинская строка «Мосты повисли над водами»).

Вторая особенность рассказчика Повести — его провинциализм, который порождает в создаваемом им образе Петербурга феномен отчужденности, столь важный для выражения концепции Гоголя и выступающий как антитеза слитности пушкинского повествователя с объектом своего рассказа.

Русская государственность не противостояла в сознании Пушкина его личному существованию. Напротив: если он мог «не ладить» по примеру своего пращура с царями, то как раз потому, что его шестисотлетнее дворянство давало ему ощущение определенного равенства с ними. И его авторское «я» в «Медном всаднике» естественным образом сливается с величественным пейзажем города:

             ...я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла...

Те же объекты для гоголевского повествователя — чуждые, не совсем понятные и потому даже отчасти страшные: «Вдруг какой-нибудь эдакой, можете представить себе, Невский проспект, или там, знаете, какая-нибудь Гороховая, чорт возьми! или там эдакая какая-нибудь Литейная; там шпиц эдакой какой-нибудь в воздухе...» (VI, 200).

Если Пушкин созерцает «громады улиц» из своего окна, Петербург Повести показан обратным образом: он рассматривается с улицы, сквозь стекла чужих окон, бездомным и голодным человеком: «...стеклушки в окнах, можете себе представить, полуторасаженные зеркала, так что вазы и все, что там ни есть в комнатах, кажутся как бы внаруже: мог бы, в некотором роде, достать с улицы рукой...»; «Пройдет ли мимо Милютинских лавок: там из окна выглядывает, в некотором роде, семга эдакая...» и т. д. (VI, 201, 203).

В то время как эмоциональный фон пушкинской картины города определяется анафорическими «Люблю», — Петербург Гоголя окружен атмосферой враждебности человеку: «Понатолкался было нанять квартиры, только все это кусается страшно...»; «Один

- 119 -

швейцар уже смотрит генералиссимусом <...> как откормленный жирный мопс какой-нибудь…»; «...арбуз-громадище <...> высунулся из окна и, так сказать, ищет дурака, который бы заплатил сто рублей» (VI, 200, 201, 203).

Но в этом споре Гоголя с Пушкиным мы сталкиваемся с одним неожиданным для нас явлением. Мы привыкли к тому, что у Гоголя происходит снижение и дегероизация пушкинских персонажей. Но в данном случае подобное переосмысление касается только образа города. C героем же произошло нечто обратное. Если пушкинский Евгений в страхе бежал от статуи Петра, как бы признавая невозможным для себя вступать в спор с «державцем полумира», то Копейкин перед министром, «можете вообразить, ни с места, стоит, как вкопанный» (VI, 204). И есть все основания считать, что так же он стоял бы и перед самим монархом (мы помним о генетической зависимости образа Копейкина от народных разбойничьих песен, включавших в себя эпизод объяснения «молодца» с царем). И дело здесь не только в том, что капитан Копейкин причастен русскому богатырству, что он участник войны 1812 года. Мы знаем, что в той же роли выразителя протеста, а затем и мстителя у Гоголя одновременно выступил и далекий от какого-либо богатырства Акакий Акакиевич. Здесь «теоретический» монархизм Гоголя пришел в столкновение с тем глубочайшим его демократизмом, которым были продиктованы слова писателя, не вошедшие в «Выбранные места из переписки с друзьями» по соображениям цензурного порядка: «Власть государя явленье бессмысленное, если он не почувствует, что должен быть образом божиим на земле» (VIII, 679). «Наивное» христианство Гоголя оборачивалось неслыханным радикализмом.

Итак, мы могли убедиться, что на фоне поэтических образов Пушкина «вся страшная, потрясающая тина мелочей, опутавших нашу жизнь», «ее холодные, раздробленные, повседневные характеры» выступили ослепительно ярко. Демократизация художественного материала, отражение в искусстве тех сторон жизни, которые прежде считались «неэстетическими», — все это стало творческой программой не одного Гоголя, но целого нового направления в литературе, получившего название гоголевского.

- 120 -

«Всю великость значения Гоголя для нашего общества и литературы» Чернышевский сформулировал в следующих словах: «Он пробудил в нас сознание о нас самих».25 Замечательно, что за 3 года до опубликования этой формулы в «Очерках гоголевского периода русской литературы» Тургенев; разъясняя Полине Виардо значение Гоголя для России, написал буквально то же: «Il nous avait révélés à nous-mêmes».26 «Он дал нам нравы! Или не то что дал, а научил нас подмечать в людях настоящие нравы. Это основатель русской литературы. Без него мы не поняли бы ни Диккенса, ни Теккерея и все пробавлялись бы дурацкими эпопеями о корнетах Z и о княжнах X»,27 — говорит о Гоголе герой рассказа Левитова «Петербургский случай», и говорит, конечно, вместе с автором.

Слова о «бедных собратьях» возникли в зачине седьмой главы «Мертвых душ» из той специфической трактовки православия как подлинной основы братской любви между людьми, которая с 1840 г. становится социальным идеалом Гоголя (дата подтверждается творческими историями «Тараса Бульбы» и «Шинели»). Но формирование этой концепции совпало со временем широкого распространения на Западе идей утопического социализма, провозгласившего тот же идеал. Скомпрометированный последствиями французской буржуазной революции лозунг братства был вновь поднят в XIX в. утопическими социалистами, но уже на христианской основе. Их идеи были восприняты передовой русской молодежью и явились у нас одним из истоков литературного направления, называемого «натуральной школой». Это отразилось в статье Гоголя «Светлое воскресенье», где говорится, что в XIX в. «обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека» (VIII, 411).

Таким образом, гражданский идеал Гоголя оказался в русле демократических устремлений эпохи, а его «Шинель» — произведение об одном из «бедных собратьев» — стала знаменем натуральной школы.

- 121 -

В 1846 г. появляются «Бедные люди» Достоевского, а в 1861 г. в «Униженных и оскорбленных» как своеобразное резюме первого романа звучат слова о том, что «самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!».28

В программном стихотворении Некрасова «Поэт и гражданин» (1856) находим перекличку не только со словами о «бедных собратьях», но и с самой установкой Гоголя на их «оживление» силой поэтического слова:

Не верь, что не имущий хлеба
Не стоит вещих струн твоих!
Не верь, чтоб вовсе пали люди;
Не умер бог в душе людей…29

Этико-эстетический принцип, провозглашенный Гоголем и развитый его разнообразными продолжателями («Все мы вышли из его „Шинели“» — слова, которые приписывают Достоевскому), уже спустя несколько десятилетий позволил русской литературе завоевать славу самой гуманной в мире.

Мы познакомились с тем, как воплотилась в гоголевской поэме выработанная в процессе ее создания творческая программа. Но она еще нами не исчерпана. Нельзя забывать и о тех специфических сторонах поэтики Гоголя, которые принадлежат ему исключительно и не были продолжены никем из его последователей. Стоя на рубеже двух больших этапов в истории русской литературы, писатель заложил основы для дальнейшего развития в ней реалистических тенденций; опираясь на его творчество, вырастала демократическая критика материалистов-шестидесятников; но сам он стоял, по крайней мере в теории, на позициях эстетики идеалистической, и это не могло не оставить следа в его поэтическом мире.

В зачине седьмой главы «Мертвых душ» Гоголь пишет о том, что «много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья». Задумаемся над этими последними словами — «возвести в перл созданья». Это

- 122 -

выражение включает в себя одну из кардинальных категорий романтической эстетики. Теория искусства XVIII в. видела в деятельности художника подражание природе, копирование ее. Романтики, — и в этом их великая заслуга, — начали смотреть на художника как на творца, не копировщика, но создателя. И в своей философии искусства Шеллинг принципиально приравнял художественную деятельность к акту сотворения мира, произведение же искусства — к вселенскому макрокосму.

Из подобных философских установок вытекало, что подлинное творческое произведение должно быть так же проникнуто гармонией и благостью, как и само мироздание. Отсюда и представление о душевной глубине художника, который, воспроизводя «картину, взятую из презренной жизни», должен привнести в нее мысль о разумности миропорядка, «озарить» ее отблеском мировой гармонии. Только в этом случае он покажет в себе художника-создателя, а произведение его станет «перлом созданья».

Шеллинг писал, что в художественном произведении должна присутствовать идея — понятие иррациональное, осуществлявшее, по мысли философа, связь между изображаемой действительностью и абсолютным духовным началом. Нечто подобное мы находим и у Гоголя во второй редакции «Портрета», дополнившей своими положениями эстетическую декларацию писателя из седьмой главы «Мертвых душ». «Почему же, — сказано здесь, — простая, низкая природа является у одного художника в каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатления <...> И почему та же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, а между прочим он так же был верен природе. Но нет, нет в ней чего-то озаряющего» (III, 88). Натуралистически скопированный предмет Гоголь называет «неозаренным светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли» (там же).

В гоголевских формулировках мы узнаем тезисы Шеллинговой эстетики. И более того. Мы не можем не признать, что здесь отражена общая мировоззренческая установка Гоголя, сказавшаяся в потребности сочинения, «где было бы уже не одно то, над чем следует смеяться», которая, как мы помним, возникла у писателя вслед за появлением «Ревизора». Эта установка

- 123 -

ярко выразилась в статье Гоголя «Что такое губернаторша». Обращаясь в этой статье к А. О. Смирновой, которая была приятельницей не только Гоголя, но и Пушкина, Жуковского и многих видных деятелей русской культуры, писатель рекомендует ей при знакомстве с людьми стремиться узнать, чем каждый из них «должен быть на самом деле». «...в уроде, — пишет Гоголь, — вы почувствуете идеал того, чего карикатурой стал урод» (VIII, 317). Такого рода «идеал» и предстает в качестве «озаряющей» идеи в его произведениях.

Непосредственно в «Мертвых душах» картинам «низменной действительности» противостоит пафос лирических отступлений, пошлости настоящего — богатыри недавнего прошлого. А если мы посмотрим на гоголевскую поэму как на сниженный и окарикатуренный вариант «Евгения Онегина», то не окажутся ли угадываемые за этой карикатурой черты пушкинских персонажей тем самым идеалом, карикатурой которого стали гоголевские «уроды»? Ведь Гоголь видел в героях «Онегина» перевоплощение личности самого поэта, а эту личность он считал тем идеалом, которого русский человек в процессе своего развития сможет достичь лишь через двести лет (см.: VIII, 50).

В поэме есть еще один «озаряющий» общую картину образ, которого мы пока почти не касались. Это образ губернаторской дочки. Но до более подробного знакомства с этим своеобразным философским символом Гоголя хотелось бы сразу сосредоточить внимание на той фигуре в содержании поэмы, которая, как кажется, больше других может претендовать на наименование «перл созданья». Как ни парадоксально и неожиданно это может представиться, но эта фигура — Плюшкин, замыкающий собой то нисхождение по лестнице человеческой деградации, которое читатель совершает вместе с Чичиковым. Возвести в перл созданья это жалкое подобие человека, конечно, было труднее, чем создать любой из образов поэмы. И как блестяще справился с этой задачей Гоголь!

Какой же высшей, обобщающей идеей нужно было «озарить» личность Плюшкина, чтобы оправдать и узаконить ее присутствие в создании высокого искусства? — Гоголь нашел ее. Это идея неизбежного старения и увядания, которым подвержено все живое на

- 124 -

земле. Проследим, как совершается процесс «озарения» образа Плюшкина этой идеей.

Гоголь берет замечательное лирическое произведение Жуковского — «Песню» 1820 г. «Отымает наши радости...» (вольный перевод из Байрона). Реминисценциями этого стихотворения он насыщает текст «плюшкинской» главы, превращая на их основе зачин этой главы в глубоко меланхолическую, полную гармонии звуков элегию в прозе. Андрей Белый писал: «...страницами проза Гоголя — тонко организованная поэзия».30 Едва ли к какому-нибудь прозаическому созданию Гоголя эти слова применимы с бо́льшим основанием, чем к зачину шестой главы «Мертвых душ».

Обратим внимание на то, что лексика первых строк у Гоголя повторяет ключевые слова из первой строфы «Песни».

У Жуковского:

Отымает наши радости
Без замены хладный свет;
Вдохновенье пылкой младости
Гаснет с чувством жертвой лет;
Не одно ланит пыланне
Тратим с юностью живой —
Видим сердца увядание
Прежде юности самой.

У Гоголя: «Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно минувшего моего детства...» (VI, 110). К отмеченным словам прибавим еще синонимические «невозвратно» у Гоголя и «без замены» у Жуковского.

«Жуковский использует <...> слово, обособившееся от больших словесных масс, выделяя его графически, курсивом в персонифицированный аллегорический символ: „воспоминание“, „вчера“, „завтра“, „там“», — отмечал Ю. Н. Тынянов.31 В «Песне» Жуковский выделяет таким способом слово «прежнее». С ним у Гоголя перекликается открывающее собою всю главу наречие «прежде», которое подчеркнуто и самой этой позицией, и сопутствующей ей эмфазой. Аналогично и созвучие концовок. Последнее ударное (по интонации и по смыслу) слово заключительной строфы Жуковского —

- 125 -

«освежение». Последняя фраза в гоголевском отрывке — «о моя свежесть!».

Голос Жуковского звучит и в дальнейшем тексте главы. В ней развиваются почти все темы, входящие в четвертую строфу «Песни». Цитирую ее:

На минуту ли улыбкою
Мертвый лик наш оживет,
Или прежнее ошибкою
В сердце сонное зайдет —
То обман; то плющ, играющий
По развалинам седым;
Сверху лист благоухающий, —
Прах и тление под ним.

Из первой части строфы безусловно возникло «бледное отражение чувства», появившееся на «деревянном» лице Плюшкина при воспоминании о днях детства, вслед за которым это лицо «стало еще бесчувственней и еще пошлее» (VI, 126).

Последними строками подсказаны образ мрачного углубления в картине плюшкинского сада с его развалинами и седым чапыжником, а также «молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись, бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте».

«Озаренный» меланхолической прелестью поэзии Жуковского, рассказ о самом отталкивающем из героев «Мертвых душ» стал подлинным «перлом» гоголевского создания.

В своих очень ценных мемуарах П. В. Анненков, писавший в Риме главы «Мертвых душ» под диктовку Гоголя, сообщает: «По окончании всей этой изумительной VI главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: „Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью“. Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: „Поверьте, что и другие не хуже ее“. В ту же минуту однако ж, возвысив голос, он продолжал: „Знаете ли что, нам до cenare (ужина) осталось еще много: пойдемте смотреть сады Саллюстия“ <...> По светлому выражению его лица, да и по самому предложению видно было, что впечатления диктовки приведи его в веселое состояние духа. Это оказалось еще более на

- 126 -

дороге. Гоголь взял с собой зонтик на всякий случай, и как только повернули мы налево от дворца Барберини в глухой переулок, он принялся петь разгульную малороссийскую песню, наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню. Так отозвалось удовлетворенное художническое чувство...».32

Откликом на поэтический шедевр Гоголя явилось одно из лучших произведений русской лирики — есенинское «Не жалею, не зову, не плачу...».33

Нужно отметить, что и вся картина русской действительности в первом томе «Мертвых душ», взятая как целое, тоже освещена генерализующей, так сказать, идеей, которая сопрягает ее с самой мрачной областью мироздания — адом. Это соответствует возникшему у Гоголя на определенном этапе работы замыслу трехчастного произведения по типу «Божественной комедии». Сам этот замысел в известных нам гоголевских документах нигде не сформулирован, есть только упоминания о предполагаемых втором и третьем томах (VI, 246), тем не менее мы можем увидеть образы Дантовой «Комедии», так же «сквозящие» в гоголевском повествовании, как это было, например, с образами Валтасарова пира. Об эффекте их воздействия на читателя хотелось бы судить по известному отзыву Герцена о «Мертвых душах», где сравнение с Дантовым «Адом», как будто бы вполне самостоятельное, по всей вероятности, было «подсказано» самим Гоголем.

Герцен пишет: «...с каждым шагом вязнете, тонете глубже. Лирическое место вдруг оживит, осветит и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рву ада находимся...».34 Вряд ли метафорическая характеристика гоголевской поэмы, заключенная в этих строках, была вызвана каким-либо четким представлением Герцена о намеренной ориентации образов «Мертвых душ» на текст «Божественной

- 127 -

комедии». Скорее всего, ассоциация возникла у него непроизвольно. Но это и соответствовало художественным заданиям Гоголя.

Мотив погружения, опускания вниз, звучащий во фразе Герцена, соответствует, с одной стороны, направлению пути центральных героев «Комедии» в глубь ада, с другой — конкретным описаниям его отдельных кругов, где грязь и топи занимают весьма существенное место. Теперь обратим внимание на то, что в тексте первого тома «Мертвых душ» постоянно возникают разного рода картины опускания вниз, а герой и его бричка то и дело вязнут в грязи.

Впервые Чичиков был выброшен из брички в грязь перед домом Коробочки. Небезынтересно, что в первоначальных редакциях поэмы появление грязи в этой главе имело следующий вид: «Дождь, однако ж, казалось, зарядил надолго. Лежавшая на дороге пыль мигом замесилась в грязь, и лошадям заметно становилось тяжелее тащить бричку. Колеса, обращаясь, захватывали на свои ободья, чем далее, более и более грязи и, наконец, сделались совершенно покрытыми ею, как будто толстым войлоком» (VI, 268). В окончательной редакции этот пассаж разделен на два фрагмента: две первые фразы остались на прежнем месте (они вводят мотив грязи в рассказ о Коробочке), последняя же фраза с небольшими видоизменениями была отнесена в самый конец главы явно для того, чтобы «протянуть» этот важный в смысловом отношении мотив через весь ее текст. Центральное место он занимает и в сохранившемся червовом отрывке, где описано посещение Коробочки председателем палаты (VI, 632—634).

Снова в грязь герой попадает у Ноздрева: «Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где большая, а где меньшая грязь» (VI, 74). В комнате у Плюшкина висел «гравюр» с изображением тонущих коней. Немного дальше, в развернутом сравнении, комментирующем «бледное отражение чувства» на лице Плюшкина, дан образ утопающего. Возвращение Чичикова в город описано в следующих словах: «...бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы...» (VI, 131). Отрывок из биографии Чичикова: «Потом сорока

- 128 -

(обозначение лошади на жаргоне барышников. — Е. С.) бултыхнула вместе с тележкою в яму, которою начинался узкий переулок, весь стремившийся вниз и запруженный грязью...» (VI, 225). И наконец, последние страницы: «...тройка то взлетала на пригорок, то неслась духом с пригорка, которыми была усеяна вся столбовая дорога, стремившаяся чуть заметным накатом вниз» (VI, 246).

Ад у Данте — гигантская воронка внутри Земли с выходом на поверхность в противоположном полушарии. Эпизод выхода составляет содержание последних стихов «Ада». Последний взгляд автора-повествователя — вверх,

...в зияющий просвет;
И здесь мы вышли вновь узреть светила.

              («Ад», XXXIV, 138—139)35

Аналогичный образ у Гоголя в финале: «...только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны» (VI, 246).

В 1846 г., готовя переиздание первого тома поэмы, Гоголь сделал ряд набросков для его переработки, которая так и не состоялась. Переработка, как уже упоминалось во второй главе, предполагала усиление смысловых акцентов в тех случаях, когда образы несли символическую нагрузку. В числе этих набросков есть один, в котором, по-видимому, намечалось изменение заключительного пейзажа с целью придать ему некое сходство с воронкой: «Коляска спускалась ближе к гребле по мосту (по долине проходила река). Скоро <1 нрзб.> возвышенья понизились также. И город скрылся.

С обоих боков сходили к долине круглобокие горы, насупротив одна против <другой>, а за ними третья, насупротив Чичикова, облаченная туманом» (VII, 380).

Предполагаемую направленность «подсказываемых» Гоголем ассоциаций подтвердит и параллель между омываемой морем горой Чистилища у Данте и великолепным горным пейзажем, которым открывался второй том «Мертвых душ» и где подножие горы также было окаймлено водой.

- 129 -

Нарочитость этого пейзажа особенно ощутима благодаря тому, что в первом томе Гоголь постоянно говорит о России как о равнине («Открыто-пустынно и ровно все в тебе...» — VI, 220; «...ровнем гладнем разметнулась на полсвета...» — VI, 246).

К аналогии между изображением ада у Данте и «подсказывающими» образами Гоголя можно добавить еще несколько слов. Небольшое отклонение от общего направления героев «Комедии» вниз происходит в первом круге — Лимбе:

Высокий замок предо мной возник,
Семь раз обвитый стройными стенами;
Кругом бежал приветливый родник <...>
Мы поднялись на холм, который рядом,
В открытом месте, светел, величав,
Господствовал над этим свежим садом.
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени...

        («Ад», IV, 106—108; 115—119)

А теперь вспомним описание усадьбы Манилова: «Дом господский стоял одиночкой на юру, то-есть на возвышении <...> покатость горы, на которой он стоял, была одета подстриженным дерном. На ней были разбросаны по-английски две-три клумбы с кустами сиреней и желтых акаций <...> пониже пруд...» (VI, 22). Об обитающих в Лимбе героях-язычниках (реально существовавших и мифологических) невольно напоминают имена Фемистоклюса и Алкида. Отметим также, что Манилов — единственный из персонажей поэмы, чей дом расположен на возвышении.

Но вернемся к Герцену. Помимо мотива погружения, в его тексте присутствует еще один очень существенный намек на его представление об аде. Он заключен в словах: «...лирическое место вдруг <...> осветит...». Значит, в других местах господствует мрак. Это соответствует изображению ада у Данте, «где свет немотствует всегда» («Ад», V, 28). Это же по-своему «подсказывается» и Гоголем. Русский писатель, конечно, не мог ввести в свою поэму образы света и тьмы в столь же абсолютном значении, как это позволял Данте его сюжет, но сама тенденция следовать за автором «Комедии» и в этом у Гоголя очевидна.

Для необходимых сопоставлений вспомним, что у Данте в Лимбе, где нет еще настоящих грешников,

- 130 -

имеется некий источник света — «огонь, под полушарьем тьмы горящий» («Ад», IV, 69), из чего можно заключить, что освещение здесь сумеречное, и только со второго круга наступает царство вечной ночи. Сумеркам Лимба соответствует в «Мертвых душах» специально подчеркнутое автором освещение в эпизоде визита Чичикова к Манилову: «...день был не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета...». В той же серовато-пепельной гамме выдержаны образы, окружающие Манилова: «Поодаль <...> темнел каким-то скучно-синеватым цветом сосновый лес». Сам герой «белокур, с голубыми глазами». На его жене «капот бледного цвета». Кабинет Манилова «обращен окном на синевший лес»; «стены были выкрашены какой-то голубенькой краской, в роде серенькой». «На обоих окнах <...> помещены были горки выбитой из трубки золы» (VI, 23—32). На протяжении всей второй половины главы фигура Манилова окружена голубоватой дымкой — он непрерывно курит трубку, выпуская дым то через рот, то через нос. Зеленые пятна в описании усадьбы героя, как мы уже видели, соотносятся с зеленью холма в том же Лимбе.

Понятно, что Гоголь не мог перенести все действие поэмы после двух ее первых глав исключительно на ночные часы, но в переходе — между визитом к Манилову и приездом к Коробочке — от сумерек к полной тьме он повторяет световые градации Дантова «Ада». Уже в момент выезда от Манилова сцена начинает темнеть: «Посмотрите, какие тучи», — говорит Чичикову хозяин (VI, 38). Непосредственно же перед прибытием в деревню Коробочки «темнота была такая, хоть глаз выколи» (VI, 42).

Другие обстоятельства приезда Чичикова к Коробочке также перекликаются с эпизодами «Ада», причем Гоголь как бы суммирует здесь образы из второго и третьего кругов.

Во втором — во мраке,

...стеная, несся круг
Теней, гонимых вьюгой необорной...

     («Ад», V, 48—49)

«В какое это время вас бог принес, — говорит Чичикову Коробочка. — Сумятица и вьюга такая...» (VI, 45).

- 131 -

В третьем круге

...дождь струится,
Проклятый, вечный, грузный, ледяной <...>
Земля смердит под жидкой пеленой.
Трехзевый Цербер, хищный и громадный,
Собачьим лаем лает на народ,
Который вязнет в этой топи смрадной <...>
А те под ливнем воют, словно суки;
Прикрыть стараясь верхним нижний бок...

             («Ад», VI, 7—8; 12—15; 19—20)

Далее о Цербере сказано, что его

...лай настолько душам омерзел,
Что глухота казалась бы им милой.

(Там же, 32—33)

В приведенных стихах как будто заключены образные источники всех деталей чичиковского приезда (служащих, в свою очередь, у Гоголя источником необходимых ассоциаций с текстом Данте). Это дождь, который «стучал звучно по деревянной крыше и журчащими ручьями стекал в подставленную бочку» (VI, 44), испачканный в результате падения в грязь бок Чичикова, лай собак, «которые доложили о нем так звонко, что он поднес пальцы к ушам своим» (VI, 43).

Рассмотрим теперь, как отражена у Гоголя еще одна важная ступень в Дантовом путешествии — переход из Верхнего ада в Нижний. Его открывает собой город Дит.

Путники Данте у входа в город были встречены стражей, не желавшей пропускать их за городские стены, а затем

...вдруг взвились, для бешеной защиты,
Три Фурии, кровавы и бледны,

которые, как пишет поэт,

...себе терзали грудь и тело
Руками били; крик их так звенел,
Что я к учителю приник несмело.

   («Ад», IX, 37—38; 49—51)

У Гоголя этому эпизоду соответствует ситуация возвращения Чичикова в город: «Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и, казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на

- 132 -

часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз...» (VI, 130).

Попробуем представить себе то зрительное впечатление, которое здесь описано (и которое, кстати, может быть мотивировано недостатком освещения лишь с очень большой натяжкой). Получится образ стражника с рогами. Хотя при въезде Чичиков не встретил никаких препятствий, мотив запрета введен упоминанием о шлагбауме. Фурий Данте «подсказывает» находящееся у Гоголя тут же описание «особенного рода существ в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок («кровавы и бледны». — Е. С.), которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам», и их грубых выкриков: «Врешь, пьяница!..» и т. д. (VI, 131).

Для того чтобы открыть Вергилию и Данте дорогу в город, в ад у Данте спускается архангел Михаил. Его стремительный путь с райских высот в преисподнюю по-своему повторен у Гоголя «замечтавшимся двадцатилетним юношей», которому грезится, что «он в небесах, и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг <...> видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака...» (VI, 131). Проекция «Ада» здесь незаметно переместилась с вымышленных образов города NN на подлинные реалии русской жизни, и тем острей ее художественный эффект.

Философскую идею, «озаряющую» безотрадную массу «не похожих на людей» персонажей «Мертвых душ», несет в себе и образ губернаторской дочки. Хотя он и обладает определенной бытовой конкретностью, абстрактно-философский смысл в этом случае явно доминирует над ней. Собственно, идей, олицетворением которых является губернаторская дочка, две. Одна из них может быть определена как естественная «природа» человека, не затронутого влиянием общества. В этом своем качестве миловидная блондинка противостоит всем «бездушным» персонажам поэмы, добрые природные свойства которых редуцировались с годами до почти полного уничтожения.

«Незаметно пошлые привычки света, условия, приличия без дела движущегося общества <...> до того, наконец, все<го> опутают и облекут человека, что и не останется в нем его самого, а куча только одних принадлежащих свету условий и привычек. А как попробуешь

- 133 -

добраться до души, ее уж и нет», — читаем в одном из черновых текстов «Мертвых душ» (VI, 691).

А вот что сказано в поэме о губернаторской дочке: «Она теперь как дитя, все в ней просто: она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться. Из нее все можно сделать, она может быть чудо, а может выйти и дрянь, и выйдет дрянь! Вот пусть-ка только за нее примутся теперь маменьки и тетушки» (VI, 93). Но если «пошлым привычкам света» и суждено в дальнейшем убить душу героини, пока — согласно тексту одной из редакций — «[все] в ней, как говорится [чистая природа]» (VI, 399). Это подчеркнуто и символикой ее первого портрета: «Хорошенький овал лица ее круглился, как свеженькое яичко, и, подобно ему, белел какою-то прозрачною белизною, когда свежее, только что снесенное, оно держится против света в смуглых руках испытующей его ключницы и пропускает сквозь себя лучи сияющего солнца; ее тоненькие ушки также сквозили, рдея проникавшим их теплым светом» (VI, 90).

Вторая идея, воплощенная в этом образе, — это романтическое истолкование женской красоты как отблеска высшей, небесной гармонии. С последней и связана пронизанность всех портретов героини светом. Ведь и при вторичной встрече Чичикова с губернаторской дочкой — на балу — «она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы» (VI, 169).

Свет — очень важная категория в системе философского идеализма. Так, в неоплатонической философии Дионисия Ареопагита, на которую опиралась художественная мысль Данте, свет — это источник всего сущего, и картина вселенной, нарисованная в «Божественной комедии», являет собой постепенное нарастание силы света по мере движения героя от низших ее сфер к высшим. Пронизан этим символическим светом в «Комедии» и образ Беатриче, которая, сменив в Чистилище Вергилия, ведет автора-повествователя в царство горнего света, где совершается очищение его души.

Роль губернаторской дочки в задуманном духовном возрождении Чичикова, разумеется, не тождественна роли Беатриче, тем не менее некая принципиальная близость здесь очевидна. В печатном тексте «Мертвых душ» сказано, что в ощущениях Чичикова после

- 134 -

встречи на балу «было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить» (VI, 169). В черновых набросках это состояние проанализировано более четко: «...теперь он коллежский советник. Ему почти за сорок. Два раза он уже наживался, два раза все про <1 нрзб.>, два раза был под судом, два раза пострадал за правду: испытано и узнано им почти все. <...> Что ж это такое? Почему же он стал впервые истуканом? Или есть что в чистом, ясном девичестве еще не развившейся женщины что-то такое, что мимо ума и мимо искусства, мимо всех качеств действует на всех, даже инвалидов, вооруженных холодом бесстрастия...» (VI, 606).

Именно такое объяснение этого эпизода было намечено еще в пятой главе, когда, резюмируя первую встречу с губернаторской дочкой (эпизод столкновения экипажей), Гоголь писал: «Везде, где бы ни было в жизни <...> хоть раз встретится на пути человеку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хоть раз пробудит в нем чувство, не похожее на те, которые суждено ему чувствовать всю жизнь» (VI, 92). Чичикова коснулся свет душевной чистоты, и его, казалось, умершая душа потянулась к этому свету, хотя и еще бессознательно.

Общность в философском наполнении двух женских образов — у Данте и Гоголя — подчеркивается и следующим текстуальным совпадением. Беатриче у Данте «гармонией небес осенена» («Чистилище», XXXI, 144); о танцующей губернаторской дочке в одном из набросков сказано: «Гармония летала в виду всех» (VI, 607).

Философский генезис образа губернаторской дочки можно проследить еще глубже, и сделать это имеет смысл потому, что тогда мы сможем зафиксировать устойчивое у Гоголя художественно-символическое построение, связанное с его философией души. Дело в том, что трактовка женской красоты как отблеска красоты неземной представляла у романтиков переработку одной из идей Платона, выраженной в его диалогах «Федр» и «Пир». Согласно учению этого философа, земная красота пробуждает в человеческой душе воспоминание о той совершенной красоте, которую она созерцала в первоначальный период своего существования, до воплощения. На основе этих воспоминаний

- 135 -

и возникает то «небесное» единение душ, которое Гоголь на всем протяжении своего творчества противопоставлял отчуждению, царившему в современном ему мире.

Так, в первом произведении Гоголя, подписанном его именем, — статье «Женщина» (1831), где глашатаем христианизованного, т. е. приведенного к единобожию платонизма выступает сам «облитый сиянием» афинский мудрец, читаем: «Что такое любовь? — Отчизна души, прекрасное стремление человека к минувшему, где совершалось беспорочное начало его жизни, где на всем остался невыразимый, неизгладимый след невинного младенчества, где все родина. И когда душа потонет в эфирном лоне души женщины, когда отыщет в ней своего отца — вечного бога, своих братьев — дотоле невыразимые землею чувства и явления — что тогда с нею? Тогда она повторяет в себе прежние звуки, прежнюю райскую в груди бога жизнь, развивая ее до бесконечности...» (VIII, 146).

Эти строки помогут нам понять и тот мотив воспоминания, который Гоголь вводит в эпизод встречи Чичикова с губернаторской дочкой на балу: «...Чичиков <...> стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу с тем, чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то, и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека; вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он: не платок ли, но платок в кармане; не деньги ли, но деньги тоже в кармане; все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то» (VI, 167).

В свете философии Платона, душа Чичикова в эти минуты силится припомнить истинное благо, намек на которое содержится в гармонической красоте губернаторской дочки, но его духовные ресурсы слишком ничтожны для этого.

Создается впечатление, что в образной системе «Мертвых душ» содержится еще одна философско-поэтическая реминисценция из платоновского «Федра». Человеческая душа уподоблена в этом диалоге упряжке из двух коней с возничим. Кони эти олицетворяют два начала, управляющих поведением человека. «...одно

- 136 -

из них — врожденное влечение к наслаждениям; другое — благоприобретенное представление о благе и стремление к нему».36 В человеческих поступках преобладает влияние то одного, то другого.

Едва ли не на эту упряжку спроецирована чичиковская тройка с «почтенным» гнедым конем и «подлецом» чубарым. На близость натуры последнего к характеру Чичикова указывал еще Андрей Белый, который пишет о чубаром коне: «...к нему обращается Селифан: „Панталонник немецкий... куда... ползет!.. Бонапарт... Думаешь, что скроешь свое поведение... Вот барина нашего всякий уважает“ <...> странный ход: от лукавства коня к барину; в это же время сильный удар грома <...> когда же бричка сшиблась с экипажем губернаторской дочки, зацепившись постромками, чубарому это понравилось <...> и пока Чичиков плотолюбиво мечтал о поразившей его блондинке <...> чубарый снюхался с ее конем и „нашептывал ему в ухо чепуху страшную“ <...> Селифан: „Чубарого коня... хоть бы продать... он, Павел Иванович, совсем подлец...“ <...> Свойства чубарого сливаются со свойствами барина, который тоже — подлец, „панталонник“ и „Бонапарт“».37

К этим наблюдениям можно добавить еще один подобный случай, где Гоголь употребил свой прием сближения разнородных предметов и явлений при помощи метафорического оборота (традиция Стефана Яворского). Обратим внимание на глагол, употребленный писателем в его словах о Чичикове как герое повествования: «Нет, пора наконец припрячь и подлеца. Итак, припряжем подлеца!». Если видеть в тройке коней символический образ души Чичикова, то и в ней, несмотря на все «лукавство» чубарого, мы должны будем признать наличие и неких противостоящих ему сил и возможностей.

Мы убедились, что художественный космос Гоголя, какими бы отталкивающими явлениями он ни был наполнен, сохраняет в себе идею мировой гармонии, и здесь эстетические принципы писателя соприкасаются с многовековыми традициями идеалистической эстетики.

- 137 -

Но эти же принципы несут в себе и ее отрицание.

Требование, чтобы художественное произведение отражало благость мироустройства, имело своей оборотной стороной тезис: искусство есть примирение с жизнью. И Гоголь, как ни парадоксально это может показаться, его исповедовал и в частности утверждал во второй редакции повести «Портрет». Но есть большая разница между тем, как писатель толковал этот тезис применительно к живописи и как — к литературе. В первом случае он ни в чем не противоречит своим современникам, для которых примиряющая функция искусства означала безусловный отказ от сатиры и какого-либо обличения. Описанные в гоголевском «Портрете» картина и икона — это само воплощение красоты, внутренней уравновешенности, умиротворения страстей. В такой трактовке эстетических ценностей не могли не сказаться долгие годы, проведенные Гоголем в Италии, где он наслаждался созерцанием непревзойденной гармонии живописных и архитектурных шедевров эпохи Возрождения.

Но дело в корне меняется, как только писатель переходит от живописи к литературе. И секрет здесь в следующем. Если живопись, по Гоголю, примиряет с жизнью, потому что воссоздает ее красоту, — литература, как вытекает из многих его суждений, должна эту жизнь пересоздать, и только таким путем она придет к примирению с ней. Нужно оговориться, что подобного противопоставления задач живописи и литературы сам Гоголь нигде не делает. Напротив, законы искусства он считает универсальными, и, как мы видели, в «Портрете» он выдвинул ряд положений, по форме связанных с живописью, однако по существу обосновывающих поэтику «Мертвых душ». Но так как художественная практика писателя не только не примиряла с существующей действительностью, но активно ее отрицала, он был вынужден прибегать к разного рода построениям, чтобы каким-то образом согласовать смысл своего творчества с идеей примирения.

В данном случае уместно будет вспомнить слова Льва Толстого, хотя они были сказаны по поводу не эстетических, а религиозных идей Гоголя: «Гоголь вполне оправдал замечание Канта о том, что человек, удержавший в полном возрасте ложное религиозное

- 138 -

учение, внушенное ему с детства, если не имеет силы освободиться от него, становится софистом своих убеждений».38 Именно такие эстетические софизмы содержит письмо Гоголя Жуковскому от 10 января 1848 г. Гоголь собирался переделать его в статью под названием «Искусство есть примирение с жизнью», которой предполагал открыть второе издание «Выбранных мест из переписки с друзьями».

Посмотрим же, каково это «примирение».

«Искусство есть примиренье с жизнью!.. — пишет здесь Гоголь. — Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их и в себе самом и загорелся бы желаньем развить и возлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто. Искусство должно выставить нам все дурные наши народные качества и свойства таким образом, чтобы следы их каждый из нас отыскал прежде в себе самом и подумал бы о том, как прежде с самого себя сбросить все омрачающее благородство природы нашей. Тогда только и таким образом действуя, искусство исполнит свое назначенье и внесет порядок и стройность в общество!» (XIV, 37—38).

Гоголевские декларации «примирения» опровергаются и другими высказываниями писателя. Так, в том же письме Жуковскому он утверждает, что после соприкосновения с подлинным произведением искусства «в сердце <...> струится елей всепоглощающей любви к брату» (XIV, 37). Но нам известны строки из письма Гоголя А. О. Смирновой от 24 октября 1844 г., в которых значится: «Для этого-то и существует истинно братская любовь <...> чтобы указывать нам наши мерзости и помогать нам избавляться от них» (XII, 357). Это почти то же самое, что сказано непосредственно о «Мертвых душах» в одной из статей «Выбранных мест»: «Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости...» (VIII, 298).

Утверждая вместе с Жуковским, что искусство есть примирение с жизнью, Гоголь в то же время формировал эстетику критического реализма.

- 139 -

Глава четвертая

ДАЛЬНЕЙШЕЕ РАЗВИТИЕ ЗАМЫСЛА

В этой главе мы будем говорить о самом сложном и малоизученном периоде творческой биографии Гоголя, падающем на последнее десятилетие его жизни. Гоголевские произведения этого периода известны гораздо меньше, чем текст первого тома «Мертвых душ», которым мы занимались до сих пор, поэтому и сам характер изложения здесь будет несколько иным. Придется привлекать больше информативного материала — документальных свидетельств, воспоминаний современников, в частности тех, кто слышал в чтении Гоголя не дошедшие до нас главы второго тома «Мертвых душ». Естественно, что и заключения по поводу несохранившихся текстов могут быть не более чем предположительными.

Концепция братской любви, якобы лежащей в самой натуре русского народа и определяющей его преимущество перед народами неправославными, как мы помним, была усвоена Гоголем в 1839—1840 гг. Частично мы уже познакомились с ее отражением в творчестве писателя — декларация любви к «бедным собратьям», появление в тексте первого тома «Мертвых душ» лирических отступлений о духовном превосходстве русской нации над всеми прочими, а в голосе повествователя — учительных интонаций православного «слова». Но мы пока не касались одной имеющей те же истоки проблемы мировоззренческого характера, под знаком которой проходит весь последний период творчества Гоголя. Рассмотреть ее будет уместно в настоящей, завершающей главе.

После отъезда из России в мае 1840 г. Гоголь за границей заболел, и заболел так тяжело, что вызвал

- 140 -

даже опасения за свою жизнь. В письмах его, относящихся к периоду после выздоровления, содержатся туманные сообщения о каких-то свершившихся с ним переменах, и при этом совершенно определенно обозначается религиозная окрашенность его мысли. Так, С. Т. Аксакову он пишет 28 декабря: «Теперь я пишу к вам, потому что здоров, благодаря чудной силе бога, воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать. Много чудного совершилось в моих мыслях и жизни!» (XI, 322). «Я не спрашивал Гоголя в подробности, что с ним случилось, — рассказывает в своих мемуарах Аксаков, — частью из деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому, что боялся дотрагиваться до таких предметов и явлений, которым я не верил и теперь не верю, считая их порождением болезненного состояния духа и тела. Но я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботою купцу Н. П. Боткину, который случился на то время в Риме». «Должно поверить, — замечает Аксаков, — что много чудного совершилось с Гоголем, потому что он с этих пор изменился в нравственном существе своем. Это не значит, что он сделался другим человеком, чем был прежде; внутренняя основа всегда лежала в нем, даже в самых молодых годах; но она скрывалась, так сказать, наружностью внешнего человека. Отсюда начинается постоянное стремление Гоголя к улучшению в себе духовного человека и преобладание религиозного направления, достигшего впоследствии, по моему мнению, такого высокого настроения, которое уже несовместимо с телесным организмом человека».1

Из более позднего письма Гоголя А. О. Смирновой, где писатель касается тона лирических отступлений в первом томе «Мертвых душ», появившихся уже после его болезни и посвященных дальнейшему развитию поэмы, мы более конкретно узнаем об «открытии», «озарившем его душу»: «Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, —

- 141 -

тем, что представлялось мне впереди, счастливым открытием, которым угодно было, вследствие божией милости, озарить мою душу. Открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек, что есть средства и что для любви...» (XII, 504). Дальше он не продолжает, но из этих строк ясно, что речь идет о духовном совершенствовании человека. Эта идея и становится доминантой всего последнего периода жизни писателя.

Дополнением к приведенным материалам может служить еще более позднее письмо Гоголя к Жуковскому, где сказано все о том же: «Я думал, что уже способность писать просто отнялась у меня. И вдруг болезни и тяжкие душевные состоянья, оторвавши меня разом от всего и даже от самой мысли об искусстве, обратили к тому, к чему прежде, чем сделался писатель, уже имел я охоту: к наблюдению внутреннему над человеком и над душой человеческой. О, как глубже перед тобой раскрывается это познание, когда начнешь дело с собственной своей души!» (XIV, 35).

Религиозная основа предпринятого Гоголем самовоспитания долгое время отпугивала исследователей гоголевского творчества от этой темы. Определением духовных исканий писателя как «реакционных» чаще всего отменялся всякий дальнейший их анализ. Положение несколько изменилось, когда в 1965 г. Б. Л. Бессоновым был обнаружен ряд материалов, непосредственно отразивших в себе внутреннюю работу писателя, его методы самонаблюдения и самоконтроля. Публикация некоторых из них (Русская литература, 1965, № 3) вызвала заинтересованный отклик советского психолога профессора К. К. Платонова в журнале «Наука и жизнь» (1966, № 3). Назвав Гоголя «великим сердцеведом», проф. Платонов подтвердил научную корректность и продуктивность гоголевских методов. Обратимся теперь к их генезису.

Рассеянные в различных гоголевских материалах периода 1840-х годов упоминания о его внутренней работе, а также о круге его чтения не оставляют сомнений в том, что школой его самовоспитания послужил тот образ уединенной монашеской жизни, который известен восточному христианству с IV в. и носит название исихазма (от греческого ήσυάζειν — молчать). В России этот род религиозного подвижничества продолжали

- 142 -

уже упоминавшийся выше Нил Сорский и его ближайшее окружение. Целью монахов-исихастов был непосредственный контакт с божеством, который понимался как проникновение в душу инока своего рода излучения — «божественной энергии». Но чтобы удостоиться благодати, необходимо было полное очищение души от всякой скверны, изгнание из нее всех низменных страстей. На этой-то почве и были выработаны у исихастов приемы самонаблюдения, сосредоточения внимания, определился сам принцип молчания. Очищение души рекомендовалось сопровождать плачем: слезы должны были «смыть» с души все темные пятна. Формой обращения к Христу была так называемая непрерывная молитва, которой предавались днем и ночью. Местом для своих аскетических подвигов монахи на Востоке избирали пустыню, в России они уединялись, как выразился И. В. Киреевский, «в леса, в недоступные ущелья».

Эти слова славянофильского философа мы уже встречали во второй главе, где говорилось о том, что его статья «В ответ А. С. Хомякову», по-видимому, подсказала Гоголю включение пастырского «слова» в число источников русской поэзии, и указывалось на близость соответствующих лирических отступлений в «Мертвых душах» к учению Нила Сорского. Можно думать, что из того же источника идет и захвативший Гоголя интерес к трудам так называемых отцов церкви (деятелей христианства первых веков), поскольку именно с их идеями Киреевский связывает ту идиллическую картину древнерусского общественного быта, которую поздний Гоголь стремился возродить. «...это устройство общественное, без самовластия и рабства, без благородных и подлых; эти обычаи вековые, без писаных кодексов, исходящие из церкви и крепкие согласием нравов с учением веры...»,2 — все эти пункты прочно вошли в общественную программу Гоголя 1840-х годов.

В письмах и художественных текстах Гоголя мы найдем множество подтверждений его ориентации на исихастскую систему самовоспитания. «Я <...> чувствую с каждым днем и часом, что нет выше удела на свете, как звание монаха», — говорится в письме

- 143 -

Н. М. Языкову 1842 г. (XII, 34). «Душе моей тогда, — пишет Гоголь Жуковскому о 1841 годе, — были сильно нужны пустыня и одиночество». В этом же письме есть еще одна знаменательная фраза: «Скажу только, что с каждым днем и часом становится светлей и торжественней в душе моей, что не без цели и значенья были мои поездки, удаленья и отлученья от мира, что совершалось незримо в них воспитанье души моей, что я стал далеко лучше того, каким запечатлелся в священной для меня памяти друзей моих, что чаще и торжественней льются душевные мои слезы и что живет в душе моей глубокая, неотразимая вера, что небесная сила поможет взойти мне на ту лестницу, которая предстоит мне, хотя я стою еще на нижайших и первых ее ступенях» (XII, 69).

Последние слова напоминают нам о книге много лет жившего отшельником Иоанна Синайского (VI—VII вв.), которая носит название «Лествица» и была постоянным чтением Гоголя.3 Процесс очищения души уподоблен в книге Иоанна Синайского восхождению по лестнице, ступени которой ведут к высшему духовному совершенству. Именно в этой книге дан анализ зарождения и развития страсти в душе человека, использованный впоследствии Нилом Сорским и отразившийся в «Мертвых душах» в образе «выросшего внутри страшного червя, самовластно обратившего к себе все жизненные соки» (VI, 242).

Ступени в книге называются «степенями», и это слово мы встречаем в другом письме Гоголя Жуковскому, где сказано о «повороте», которым писатель был «наведен» «заглянуть глубже в душу вообще и узнать, что существуют ее высшие степени...» (XIV, 36). В письме 1843 г. Н. Н. Шереметевой читаем: «Долгое воспитанье еще предстоит мне, великая, трудная лестница» (XII, 156).

С «Лествицей» связана еще одна проблема в творческой биографии Гоголя. В 1955 г. голландский исследователь Дриссен (Driessen) выдвинул предположение, что имя Акакия Акакиевича было заимствовано писателем из жития св. Акакия Синайского (VI в.), многие мотивы которого повторены в «Шинели».4 В настоящее

- 144 -

время эту точку зрения можно считать общепризнанной. А в 1966 г. немецкий славист Зееман (Seemann) указал, что источником знакомства Гоголя с историей этого святого, вероятнее всего, была занимающая нас «Лествица» (Слово 4, 110).5

Но если мы примем это кажущееся вполне убедительным соображение, придется внести некоторые коррективы в наши представления о творческой истории «Шинели». Вкратце она сводится к следующему. В августе 1839 г. М. П. Погодин записал под диктовку Гоголя первый набросок повести, носящий заглавие «Повесть о чиновнике, крадущем шинели». Затем эта рукопись обрастает правкой (автограф Гоголя), в которой появляется отсутствовавшее в первоначальной редакции имя Акакия Акакиевича. Дальнейший текст представляет собой несколько отрывков, написанных Гоголем на бумаге неодинакового формата и качества, разными чернилами. В датировке их исследователи не сходятся. Общим для всех является только утверждение, что гоголевские поправки на рукописи Погодина относятся к 1839 г., до приезда писателя в Россию, а окончание повести — к 1840 г., после отъезда из России.

Текстологи, однако, не связали свои хронологические выкладки с резким сдвигом в самом характере повествования. А он между тем этого безусловно заслуживает. Герой первоначальной редакции не только не показан как «брат наш», но, напротив, автор называет его «в существе своем» «очень добрым животным» (III, 446). И если впоследствии его история проецируется на житие св. Акакия (а в ходе работы Гоголь сообщил ему не только имя, но и черты подвижника), если к тому же это было связано с чтением «Лествицы», то возникает убеждение, что переработка первого наброска могла начаться лишь в период четко фиксированного интереса писателя к проблеме православно-христианского братства, т. е. в Москве, не ранее зимы 1839 г. Соответственно это же время окажется наиболее вероятным и при датировке изучения Гоголем книги Иоанна Синайского.

- 145 -

Наставление в непрерывной молитве найдем у Гоголя в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», где он пишет своей корреспондентке: «Произносите в себе и поутру, и в полдень, и ввечеру, и во все часы дня: „Боже, собери меня всю в самое меня и укрепи!“...» (VIII, 338).

«Молись рыданием и плачем, — поучает Гоголь Н. М. Языкова. — Молись не так, как молится сидящий в комнате, но как молится утопающий в волнах, ухватившийся за последнюю доску <...> Пророки рыдали по целым дням, алча услышать в себе бога, и только после обильного источника слез облегчалась душа их, прозревали очи, и ухо слышало божий голос» (XII, 260—261). Кажется, что по своей природе слезы, о которых здесь идет речь, однотипны со слезами из общеизвестной гоголевской формулы: «И долго еще определено мне чудной властью <...> озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» (VI, 134). Формула эта входит в лирическое отступление, включенное в поэму уже после гоголевского «поворота», и упомянутые в ней слезы, по-видимому, являются слезами покаяния и молитвы.

К этому выводу подводит и текст одновременно появившегося «Театрального разъезда», в заключительной фразе которого ясно видны религиозно-созерцательные истоки гоголевской мысли: «И почему знать, может быть, будет признано потом всеми, что в силу тех же законов, почему гордый и сильный человек является ничтожным и слабым в несчастии, а слабый возрастает, как исполин, среди бед, в силу тех же самых законов, кто льет часто душевные, глубокие слезы, тот, кажется, более всех смеется на свете!..» (V, 171).

Замечательная статья Гоголя «О том, что такое слово», требующая от писателя бескомпромиссно честного обращения со словом, заканчивается откровенно исихастским назиданием, в котором звучат и личные ноты: «Все великие воспитатели людей налагали долгое молчание именно на тех, которые владели даром слова, именно в те поры и в то время, когда больше всего хотелось им пощеголять словом и рвалась душа сказать даже много полезного людям. Они слышали, как можно опозорить то, что стремишься возвысить, и как на всяком шагу язык наш есть наш предатель.

- 146 -

„Наложи дверь и замки на уста твои, говорит Иисус Сирах: растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста“» (VIII, 232).

Углубленное внимание к учению «святых молчальников», как называл их писатель, отражено и в одной из гоголевских заметок в записной книжке: «Макария. О молитве. Максима исповедника. О любви. Ефрема Сирианина см<отреть>. Авва Дорофей, иногда с<мотреть> Симеона Нового <Богослова>» (IX, 562).

Мистический характер исихазма не воспрепятствовал его соприкосновениям в различные исторические моменты с общественной жизнью, в которой он оставлял следы своего воздействия. Так было в XIV в. в Византии, когда монахи-исихасты оказались вовлеченными в активную общественно-учительную деятельность;6 в России борьба против такой губительной «страсти», как сребролюбие (необходимость его преодоления стояла на одном из первых мест в программе исихастского самосовершенствования), позволила Нилу Сорскому выступить на соборе 1503 г. против монастырского землевладения и стать родоначальником «нестяжательства», подрывавшего феодальное могущество церкви. Религиозные убеждения Гоголя, как мы увидим ниже, также послужили своего рода трамплином для его социально-реформаторской программы, хотя она и была насквозь утопична. Легший в ее основу принцип свободы человеческого духа в условиях николаевской действительности, когда «все необходимо должно было быть подвергнуто под один строгий порядок аккуратности и однообразья» (III, 110), представлял собой форму субъективного высвобождения личности из-под мертвящего общественного пресса. И именно эта новая позиция Гоголя позволила ему полностью отвергнуть какое-либо реформаторство либерального толка в качестве средства для исправления дел в России (пункт, в котором писатель предвосхитил позднейшую позицию Чернышевского).

В качестве же художественного принципа установка на внутреннее развитие человека привела к перевороту

- 147 -

в гоголевских методах изображения характера. При всем утопизме выдвинутой Гоголем задачи — духовное преображение нации на примере его собственного самосовершенствования, процесс которого должен был отразиться в его творчестве, — эта задача имела для него значение стимула к более глубокому изучению внутреннего мира человека. «С этих пор, — писал Гоголь в «Авторской исповеди», — человек и душа человека сделались больше, чем когда-либо, предметом наблюдений. Я обратил внимание на узнанье тех вечных законов, которыми движется человек и человечество вообще. Книги законодателей, душеведцев и наблюдателей за природой человека сделались моим чтением. Все, где только выражалось познанье людей и души человека, от исповеди светского человека до исповеди анахорета и пустынника, меня занимало» (VIII, 443).

Результативность обращения Гоголя к психологической школе «анахоретов и пустынников» (исихастов)7 может проиллюстрировать хотя бы следующий отрывок из его письма Погодину 1843 г.: «На свет, — пишет здесь Гоголь, имея в виду светское общество, — нужно всмотреться только в начале, чтобы приобресть заглавие той материи, которую следует узнавать внутри души своей. Это подтвердят тебе многие святые молчальники, которые говорят согласно, что, поживши такою жизнью, читаешь на лице всякого человека сокровенные его мысли, хотя бы он и скрывал их всячески. Несколько я испытал даже это на себе <...> и несколько раз мне случалось читать на твоем лице то, что ты обо мне думал» (XII, 231).

Стремление Гоголя постичь человеческую психологию во всей ее сложности сказалось в том, что гротескные образы, представавшие раз навсегда отлитыми в определенную форму, постепенно начинают сходить со сцены. Подлинную мудрость писатель теперь признает за тем, «кто не гнушается никаким характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до первоначальных причин» (VI, 242). Результат этих исследований сформулирован в одном из писем Гоголя

- 148 -

1844 г.: «Много есть таких глубоких тайн в душе человека, которых мы не только не подозреваем, но не хотим подумать, что и подозревать их надобно. Как бы ни был бесчувствен человек, как бы ни усыплена была его природа, в две минуты может совершиться его пробуждение. Нельзя даже ручаться в том, чтобы развратнейший, презреннейший и порочнейший из нас не сделался лучше и святее всех нас, хотя бы пробужденье случилось с ним за несколько дней до смерти» (XII, 292).

Нельзя не заметить близости выраженной здесь мысли к концепции человеческого характера у двух величайших русских писателей-психологов. «Человек есть тайна, — писал молодой Достоевский брату Михаилу Михайловичу. — Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».8 Вторая же часть высказывания Гоголя предвосхищает сюжеты таких произведений Льва Толстого, как «Хозяин и работник» и «Смерть Ивана Ильича».

Открывшиеся писателю возможности духовного роста и преображения человека приводят его к переосмыслению характеров, изображенных в первом томе «Мертвых душ». В частности, возникает замысел духовного возрождения Плюшкина. Вспомним эпизод из диалога этого героя с Чичиковым, когда встал вопрос о доверенном лице для совершения купчей. Плюшкин вспоминает о председателе палаты, бывшем его школьном товарище, и на лице его появляется «бледное отражение чувства». Школьное товарищество, «когда молодая душа ищет дружбы и братства между молодыми своими сверстниками» (III, 326), Гоголь считал периодом проявления лучших душевных свойств человека. Глубоко погребенные на дне плюшкинской памяти, эти чувства все-таки всколыхнули «деревянную» неподвижность его лица. Гоголь определил этот момент как явление, подобное «неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно, — продолжает писатель, — обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь

- 149 -

спина, или утомленные бореньем руки, — появление было последним. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии» (VI, 126).

Символика сравнения здесь очевидна. Физическая жизнь и смерть утопающего знаменуют собой аналогичные духовные состояния человека. «Братья и сестры» — человеческая семья, к которой принадлежат все люди по рождению, но от которой их отторгают индивидуалистические, собственнические «страсти», убивающие человеческую душу.

Если, таким образом, проявление человеческого чувства было в первом томе поэмы у Плюшкина «последним», в дальнейшем точка зрения писателя на духовные возможности героя становится иной. И в 1844 г. в статье «Предметы для лирического поэта в нынешнее время» он уже пишет, обращаясь к Н. М. Языкову: «Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу: уже он далеко от берега, уже несет и несет его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги плясавиц, ежедневное сонное опьяненье; нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нем души. Завопи воплем и выставь ему ведьму старость, к нему идущую, которая вся из железа, перед которой железо есть милосердье, которая ни крохи чувства не отдает назад и обратно. О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома „Мертв<ых> душ“!» (VIII, 280).

Эту же «доску» сам Гоголь стремится теперь бросить каждому из своих соотечественников. В творчестве писателя необыкновенно усиливается воспитательная тенденция, и с нею связаны его переоценки своих прежних произведений. Обращает на себя, в частности, внимание то количество добавлений и разъяснений, которыми обрастает в это время «Ревизор». Его вторая редакция (1842) отличается от первой ярко выраженным авторским желанием направить критический взгляд читателя и зрителя комедии внутрь себя. Этому служат появившиеся в новой редакции эпиграф («На зеркало неча пенять, коли рожа крива»), монолог Городничего («Чему смеетесь? — Над собою смеетесь!..»),

- 150 -

тщательная разработка заключительной немой сцены, говорящая о желании сделать ее своего рода психологическим выводом из всего содержания пьесы. Еще более очевидна та же воспитательная тенденция в «Театральном разъезде» и «Развязке „Ревизора“». Все эти переосмысления «Ревизора» существенны для нас как обозначение той грани в творчестве писателя, за которой связанная с наследием XVIII в. идея закона, игравшая такую большую роль в его юношеском стремлении к юридической карьере и в первоначальной направленности его комедии, уступает место установке на духовную самодеятельность личности.

Если в первой редакции «Театрального разъезда» (1836) Гоголь писал, имея в виду «Ревизора»: «Вы говорите: „Зачем не выставлено сюда хотя одного возвышенного, благородного человека, на котором бы отдохнула душа?“ Затем, что бледен и ничтожен был бы здесь добрый человек: он должен отдать свое бессильное место сильному закону» (V, 387—388), — в 40-е годы сила закона отступает в сознании Гоголя перед духовным всесилием человека. К внутренним силам человека и обращается Гоголь во второй редакции «Театрального разъезда» (1842), где исчезает упоминание о «сильном законе» и появляется призыв к нравственному усовершенствованию.

Сосредоточив все свои помыслы на проблеме воспитания, Гоголь не мог обойти ее и в своем художественном исследовании личности. Вопрос о воспитании героев «Мертвых душ» включается писателем в почти уже готовый первый том поэмы. Сличение его черновых редакций показывает, что в более поздней из них появляется рассуждение о воспитании в пансионах (по поводу жены Манилова); разрабатывается тема воспитания Чичикова, причем если в первых вариантах биографии героя отсутствовал момент отцовского наказа маленькому Павлуше беречь копейку и характерные особенности натуры Чичикова оказывались как бы присущими ему от природы («Еще сызмала непонятно каким образом образовалось и существовало в нем это чувство. Он уже питал нежное влечение ко всякого рода движимым и особенно недвижимым имениям» — VI, 556), то в ходе работы писатель отбрасывает приведенный текст, а приобретательские стремления Чичикова получают мотивировку в наставлениях его отца.

- 151 -

Но и это кажется Гоголю недостаточным. В 1849 г. он пишет В. И. Белому: «О детстве Чичикова я думал уже сам, предполагая напереть особенно на эту сторону при третьем (исправленном) издании» (XIV, 292).

В одиннадцатой главе «Мертвых душ», где изложена история формирования характера Чичикова, имеются такие строки: «Но есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в минуту рождения его в свет, и не дано ему сил отклониться от них» (VI, 242). Применительно к Чичикову эта мысль влечет за собой следующий вывод: «И, может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека пред мудростью небес» (там же). Все это рассуждение противоречит утверждавшемуся Гоголем тезису о свободе человеческой воли и может вызвать недоумение. Но существует документ, который, так сказать, все ставит на свои места.

Некто П. Матвеев был тесно связан с одним из монахов Оптиной пустыни — о. Климентом. (Оптина пустынь — монастырь в Козельском уезде Калужской губернии, один из немногих в России, где был возрожден древний исихастский институт старчества;9 его посещали в разное время Гоголь, Лев Толстой и Достоевский). В 1903 г. Матвеев опубликовал заметку, в которой сказано: «Я видел у о. Климента первый том „Мертвых душ“ (1-го издания). Экземпляр этот принадлежал гр. Толстому10 — с заметками Гоголя карандашом, на полях XI главы. Заметки эти любопытны, и я приведу их здесь. В XI главе 1-й части, посвященной характеристике Чичикова, Гоголь, говоря о прирожденных человеку страстях, придавал им высокое значение. В сделанной Гоголем карандашом на полях заметке было написано: „Это я писал в «прелести», это вздор — прирожденные страсти — зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении

- 152 -

прирожденных страстей — теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о «гнилых словах» здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение «Мертвых душ». Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока“».11

Таким образом, в познавательно-психологическом отношении религиозный уклон гоголевской мысли был далеко не бесплоден для писателя. Сам он утверждал, что его «встреча с Христом» как раз и состоялась на путях исследования человеческой души, наличие же у себя веры в общепринятом смысле он не раз отрицал. «...я пришел ко Христу, увидевши, что в нем ключ к душе человека, и что еще никто из душезнателей не всходил на ту высоту познанья душевного, на которой стоял он. Поверкой разума поверил я то, что другие понимают ясной верой и чему я верил дотоле как-то темно и неясно», — говорится в «Авторской исповеди» (VIII, 443).

А своему духовнику перед отъездом в Иерусалим Гоголь пишет: «Мне кажется даже, что во мне и веры нет вовсе; признаю Христа богочеловеком только потому, что так велит мне ум мой, а не вера. Я изумился его необъятной мудрости и с некоторым страхом почувствовал, что невозможно земному человеку вместить ее в себе, изумился глубокому познанию его души человеческой, чувствуя, что так знать душу человека может только сам творец ее. Вот все, но веры у меня нет» (XIV, 41).

Самоусовершенствование, внутренняя работа над собой и были подлинной религией Гоголя. Отсюда делается понятной его ирония по поводу «богомольства и набожности, которою дышит наша добрая Москва, не думая о том, чтобы быть лучшею» (XII, 94). И обратно: «обращенье к самому себе», даже если его производит язычник, он готов приравнять к подлинной молитве. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» (статья «Об Одиссее, переводимой Жуковским»), рассуждая о том, как примет переведенного Гомера простой

- 153 -

русский народ (утопично, конечно, само предположение этого чтения), Гоголь утверждает, что он «извлечет из Одиссеи то, что ему следует из нее извлечь <...> что ни в каком случае не следует унывать, как не унывал и Одиссей, который во всякую трудную и тяжелую минуту обращался к своему милому сердцу, не подозревая сам, что таковым внутренним обращением к самому себе он уже творил ту внутреннюю молитву богу, которую в минуты бедствий совершает всякой человек, даже не имеющий никакого понятия о боге» (VIII, 239).

Вообще Гоголь готов поступиться многими формальными моментами в религиозной сфере ради тех или иных осязаемых результатов в деле воспитания человеческой души. Так, касаясь в той же книге деятельности сельского священника (статья «Русской помещик»), он рекомендует вообще отказаться от проповеди ради исповеди, так как вопросы конкретного, практического поведения человека, встающие во время исповеди, важнее, по мысли писателя, чем приобщение его к истинам отвлеченного порядка. Но прежде чем говорить об этой гоголевской книге, необходимо коснуться второго тома «Мертвых душ».

При обращении ко второму тому гоголевской поэмы мы сразу же вступаем в область догадок и предположений. Они начинаются с определения времени, когда писатель приступил к этой работе. Здесь существует множество различных версий. Соответственно нет единодушия и в датировке тех фрагментов второго тома «Мертвых душ», которые сохранились до наших дней.

Судя по письмам Гоголя, «открытие, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек», необыкновенно расширившее его творческие замыслы, настолько захватило писателя, что он начал работу над вторым томом поэмы, еще не закончив первого. В уже цитированном письме С. Т. Аксакову от 28 декабря 1841 г. Гоголь сообщал: «Я теперь приготовляю к совершенной очистке первый том „Мертвых душ“. Переменяю, перечищаю, многое переработываю вовсе и вижу, что их печатание не может обойтись без моего присутствия. Между тем дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь

- 154 -

я вижу, что может быть современем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы. По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет, которого первые, невинные и скромные главы вы уже знаете» (XI, 322—323). В это же время Гоголь пишет Погодину: «Утешься! Чудно милостив и велик бог: я здоров. Чувствую даже свежесть, занимаюсь переправками, выправками и даже продолжением Мертвых душ, вижу, что предмет становится глубже и глубже <...> Многое совершилось во мне в немногое время, но я не в силах теперь писать о том...» (XI, 325). Живший вместе с Гоголем в Риме в 1841 г. П. В. Анненков также свидетельствует: «...в эту эпоху он был занят внутренней работой, которая началась для него со второго тома „Мертвых душ“, тогда же им предпринятого, как я могу утверждать положительно».12 Затем, когда в 1845 г. плоды гоголевских трудов были преданы сожжению, писатель заявил: «Не легко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряженьями, где всякая строка досталась потрясеньем, где было много того, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу» (VIII, 297). Поэтому, хотя ученые, подготовившие текст «Мертвых душ» в академическом издании Гоголя, были склонны относить начало работы над вторым томом к 1843 г., более верным представляется мнение крупнейшего знатока гоголевских рукописей в XIX в. Н. С. Тихонравова, который считал, что эта работа началась в 1840 г. Это мнение разделяют многие современные специалисты.

Из процитированных строк Гоголя о сожжении второго тома видно, с каким трудом протекал процесс его создания. Вообще нужно сказать, что на протяжении последнего десятилетия жизни писателя, посвященного продолжению «Мертвых душ», в настроениях Гоголя было несколько периодов необыкновенного душевного подъема (как, например, в самом начале работы, когда он поверил в свою миссию богоизбранника) и тяжелейших моральных спадов, которые выражались в полном расстройстве физических сил и заканчивались сожжением

- 155 -

рукописи. Относительно их числа тоже не все ясно. Неопровержим факт сожжения в 1845 г., но Анненков считал, что ему предшествовало еще одно — в 1843 г. Тихонравов по этому поводу пишет следующее: «Если нельзя с достоверностью говорить о совершенном истреблении рукописи II тома в это время (1843 г. — Е. С.), то, кажется, можно допустить предположение о совершенной переделке его, равняющейся уничтожению».13

Весьма обоснованным представляется суждение Тихонравова, что из уцелевших черновых текстов пяти глав та глава, которая условно названа «заключительной», была написана в самом начале работы и счастливо избегла печальной участи остальных. На эту мысль наводит близость ее содержания к заключительной главе первого тома (параллелизм в их построении, видимо, входил в планы писателя). Рассмотренные нами во второй главе однотипные описания губернских неурядиц из первого и второго томов поэмы, опирающиеся на единый летописный текст, могут служить дополнительным аргументом в пользу этого мнения. Остальные сохранившиеся главы представляют собой начало тома и, по-видимому, имеют более позднее происхождение. В академическом издании Гоголя они датируются 1848—1849 гг. Тихонравов же относит первый слой текста к концу 1841 — началу 1842 г., а дальнейшие приписки и поправки — к периоду после сожжения 1845 г.

О сложности работы над вторым томом Гоголь рассказывает в одном из писем к А. О. Смирновой 1844 г.: «С тех пор, как я оставил Россию, произошла во мне великая перемена. Душа заняла меня всего, и я увидел слишком ясно, что без устремления моей души к ее лучшему совершенству не в силах я был двигнуться ни одной моей способностью, ни одной стороной моего ума во благо и в пользу моим собратьям, и без этого воспитания душевного всякий труд мой будет только временно блестящ, но суетен в существе своем» (XII, 434).

Еще более четко причину недовольства написанным и его сожжения Гоголь объяснил в одном из «Четырех

- 156 -

писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“», том самом, где он назвал уничтоженный труд «пятилетним». «Появленье второго тома в том виде, в каком он был, — говорится здесь, — произвело бы скорее вред, нежели пользу. <...> Вывести несколько прекрасных характеров, обнаруживающих высокое благородство нашей породы, ни к чему не поведет <...> бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе Мертвых душ, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен» (VIII, 298). Письмо, однако, заканчивается оптимистически (хотя этот оптимизм и подкрашен мистицизмом): «Верю, что, если придет урочное время, в несколько недель совершится то, над чем провел пять болезненных лет» (VIII, 299). Дата под письмом: «1846».

Нетрудно понять, что раскрыть через образы литературных героев процесс собственного душевного воспитания, и раскрыть так, чтобы вовлечь в эту внутреннюю работу своих читателей, — задача едва ли выполнимая. И все-таки, по отзывам современников, Гоголь подходил к чему-то подобному. Вот, например, что мы узнаем о второй главе второго тома в ее последней редакции из письма С. Т. Аксакова сыну Ивану 20 января 1850 г.: «До сих пор не могу еще придти в себя: Гоголь прочел нам с Конст<антином> 2-ю главу. <...> Скажу одно: вторая глава несравненно выше и глубже первой. Раза три я не мог удержаться от слез. <...> Такого высокого искусства: показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону, нигде нельзя найти, кроме Гомера. Так раскрывается духовная внутренность человека, что для всякого из нас, способного что-нибудь чувствовать, открывается собственная своя духовная внутренность. Теперь только я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу, о которой так самонадеянно и дерзко, по-видимому, говорит он в первом томе».14

Но это было в 1850 г. А в 1846-м недовольство результатами своего художественного труда, с одной стороны,

- 157 -

и неуверенность в оставшемся ему сроке жизни — с другой, внушили Гоголю мысль в качестве некой полумеры изложить волновавшие его идеи в публицистической форме, чтобы помочь, как он это себе представлял, своей стране в сложный и тяжелый период ее истории. И вот 30 июля 1846 г. он пишет П. А. Плетневу: «Наконец моя просьба! Ее ты должен выполн<ить>, как наивернейший друг выполняет просьбу своего друга. Все свои дела в сторону, и займись печатаньем этой книги под названием: „Выбранные места из переписки с друзьями“. Она нужна, слишком нужна всем <...> книга эта разойдется более, чем все мои прежние сочинения, потому что это до сих пор моя единственная дельная книга» (XIII, 91—92).

Гоголь жестоко, трагически заблуждался. Мы знаем, что свой писательский труд он понимал прежде всего как служение России. «Рожден я вовсе не затем, чтобы произвести эпоху в области литературной, — писал он. — Дело мое проще и ближе: дело мое есть то, о котором прежде всего должен подумать всяк человек, не только один я. Дело мое — душа и прочное дело жизни» (VIII, 298—299). И поскольку его книга, минуя всякие литературные цели, была направлена прямо на «дело жизни», писатель был готов отдать ей преимущество перед всем прежде им созданным. Однако ориентация Гоголя в его подходе к «делу жизни» оказалась чуждой большинству его современников, как из официальных кругов, так и из оппозиционных. Книга вызвала не только бурю негодования, но и самые тяжкие для ее автора упреки — в неискренности, измене своим убеждениям, сервилизме и т. п.

С сожалением приходится констатировать, что за прошедшие 140 лет желающих разобраться в этом эпизоде гоголевской биографии было весьма немного. Можно было бы сказать, что в нашем гоголеведении он представляет собой белое пятно (хотя точнее будет назвать это пятно черным). Тем отраднее тот факт, что был все-таки человек, подвергший в середине прошлого века гоголевскую книгу тщательному анализу: сопоставив ее идеи с идеями молодого Гоголя, с его реальной перепиской, он в результате снял с писателя обвинения и в неискренности, и в ренегатстве, и вообще

- 158 -

в каком-либо душевном неблагородстве. Человеком этим был Н. Г. Чернышевский. В своей рецензии «Сочинения и письма Н. В. Гоголя» он утверждает: «Гоголь, каковы ни были его заблуждения в последний период жизни, никогда не был отступником от стремлений, внушивших ему „Ревизора“».15

На материале предыдущих глав, где для анализа первого тома «Мертвых душ» постоянно привлекался материал из статей, составивших «Выбранные места», мы также могли убедиться в общности субъективных стремлений писателя, одушевивших обе эти его книги. И так как «Выбранные места» стоят на магистральном пути гоголевского творчества и представляют собой наиболее значительный документ, характеризующий мысль писателя в период создания второго тома «Мертвых душ», нам придется остановиться на этой книге.

«Выбранные места из переписки с друзьями» (1847) состоят из 33 статей, частично представляющих собой переделку реальных гоголевских писем, частично — их имитацию. Авторскую нумерацию имеют 32 статьи, которым предшествует ненумерованное «Предисловие». Количество статей, как кажется, может служить дополнительным штрихом к вопросу о внутренней связи «Выбранных мест» с «Мертвыми душами». Дело в том, что, по воспоминаниям современников, во втором томе поэмы было, как и в первом, 11 глав. Отмечавшийся выше параллелизм в построении обоих томов дает основание предположить, что столько же глав планировалось и в третьем томе. Общее количество глав в трех томах поэмы, совпадающее с количеством статей в «Выбранных местах», возможно, было подсказано мистикой чисел в «Божественной комедии», где каждая кантика состоит из 33 песен (за вычетом первой, вводной, песни «Ада»).

Если попытаться выразить краткой формулой сущность «Выбранных мест», их можно назвать книгой борьбы. В ней пафос отрицания поднимается до таких высот, каких он не достигал у Гоголя нигде прежде. Ведь именно здесь сказано: «Уже крики на бесчинства, неправды и взятки — не просто негодованье благородных

- 159 -

на бесчестных, но вопль всей земли...» (VIII, 300). «Еще не ясно и не совсем открылась страшная истина нынешнего века, — говорится в другом месте книги, — что теперь все грешат до единого» (VIII, 306); «...завелись такие лихоимства, которых истребить нет никаких сил человеческих. <...> образовался другой, незаконный ход действий мимо законов государства и уже обратился почти в законный, так что законы остаются только для вида» (VIII, 350); «...вина так теперь разложилась на всех, что никаким образом нельзя сказать вначале, кто виноват более других. Есть безвинно-виноватые и виновно-невинные» (VIII, 351), — в таких словах характеризует Гоголь коррупцию российской государственной машины.

Обнимая своей тематикой все важнейшие стороны русской жизни, книга рисует глубокий кризис государства Николая I, всей его феодально-бюрократической системы. Рецепты, которые пытается давать здесь Гоголь, не вызывают сомнений в своем утопизме, но при всем том нельзя не признать, что нравственный максимализм писателя, его мучительная любовь к своей родине позволили ему высказать здесь столько горькой правды о ее состоянии, сколько в русской подцензурной печати до него еще не говорилось. Кстати, ведь и пострадала эта книга от цензуры больше, чем любое из гоголевских произведений.

Считая, что вызвать к жизни новую Россию невозможно «никакими силами и орудиями» внешнего характера, писатель объявляет полем битвы за нее человеческую душу. Оружием в этой битве оказываются самовоспитание, сила личного примера и слово во всем многообразии его форм: художественное, учительное и даже «простое слово» душевно целомудренной женщины. Вся эта программа излагается, например, в следующих строках из статьи «Занимающему важное место»: «Вы очень хорошо знаете, что приставить нового чиновника для того, чтобы ограничить прежнего в его воровстве, значит сделать двух воров наместо одного. Да и вообще система ограничения — самая мелочная система. Человека нельзя ограничить человеком; на следующий год окажется надобность ограничить и того, который приставлен для ограниченья, и тогда ограниченьям не будет конца. <...> Нужно развязать каждому руки, а не связывать их; нужно напирать на то,

- 160 -

чтобы каждый держал сам себя в руках, а не то, чтобы его держали другие; чтобы он был строже к себе в несколько раз самого закона...» (VIII, 357).

«Душу и душу нужно знать теперь, а без того не сделать ничего, — говорится в той же статье. — Если вы узнаете плута не только как плута, но и как человека вместе, если вы узнаете все душевные его силы, данные ему на добро и которые он поворотил во зло или вовсе не употребил, тогда вы сумеете так попрекнуть его им же самим, что он не найдет себе места, куда ему укрыться от самого же себя. <...> Тут потрясешь так его всего, что в нем явится вдруг отвага быть другим...» (VIII, 351). В этих словах виден тот аналитический подход к человеческой психологии, который дал уже себя знать в последней редакции образа Чичикова, а впоследствии должен был стать у Гоголя господствующим.

Наиболее прямолинейно идея неограниченных возможностей духовного совершенствования человека выражена в статье «Христианин идет вперед». Ее главный нерв — глубоко оптимистическая и гуманистическая вера в силу человеческого духа, способного к преодолению любых трудностей. Необходимо помнить, что христианство для 40-х годов прошлого века было наиболее типичной идеологической формой, воплощавшей в себе принцип духовного развития человека. В предыдущей главе уже говорилось о христианской окрашенности различных течений утопического социализма этой эпохи. А через год после выхода гоголевской книги молодой Чернышевский записывает в своем дневнике: «Мне кажется, что главная мысль христианства есть любовь и что эта идея вечная и что теперь далеко еще не вполне поняли и развили и приложили ее в теории даже к частным наукам и вопросам, а не то, что в практике, — в практике, конечно, усовершенствование в этом, как и [во] всех отношениях, бесконечно...».16

Очень близки к только что приводившимся высказываниям Гоголя представления А. А. Иванова о христианском усовершенствовании человека. В своих «Мыслях, приходящих при чтении Библии» он писал: «Когда будет такое перерождение в человечестве из

- 161 -

гнусных пороков к святой и беспорочной духовной жизни, то не нужно будет прибегать к законам, людьми установленным, но они будут руководимы внутренним гласом совести, и одного слова будет достаточно, чтобы возыметь новую веру друг к другу».17

При всех различиях в интерпретации христианства у разных представителей русской демократической мысли все они были оппозиционны официальной николаевской идеологии. В частности, и у молодого Чернышевского, и у Иванова, и у Салтыкова (типы богомольцев и странников из «Губернских очерков») христианство выступает как сфера проявления и осуществления подлинно гуманистических принципов и человеческих потенций. Основная мысль гоголевской статьи — о том, что христианин должен всю жизнь учиться и совершенствоваться, — позволяет причислить и ее к произведениям гуманного идеализма 40-х годов.

Много позднее, когда отошедший от официальной религии Лев Толстой, готовя текст «Выбранных мест» для опубликования в издательстве «Посредник», вычеркнул в гоголевской статье все ссылки на Христа и «высшую благодать небесную», заслуга духовного подвига оказалась в этой редакции полностью принадлежащей совершившему его человеку. И знаменательно, что в то время как статьи, где Гоголь утверждал превосходство православия над западной церковью, получили у Толстого оценку «0», свободная от какой-либо церковной прикрепленности статья «Христианин идет вперед» была оценена им на 5. Говоря точнее, оценок было две: в библиотеке Толстого сохранились два издания сочинений Гоголя — Кулиша и Тихонравова; в обоих гоголевские произведения оценены Толстым по пятибалльной системе; в первом из них статья удостоена отметки 5+, во втором — 5.18

Пожалуй, самое сильное и яркое впечатление в статьях Гоголя, посвященных литературе, производит убежденность писателя в могуществе художественного слова. Только нося ее в себе, и можно было отдать литературе всю свою жизнь без остатка, как это сделал

- 162 -

Гоголь. Видя в слове могучее орудие пересоздания человека и общества, он писал в статье «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность»: «Другие дела наступают для поэзии. Как во время младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битву народы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу, права и привилегии наши, но за нашу душу» (VIII, 408).

Слово «битва» в этот период жизни Гоголя, можно сказать, не сходит с его уст, и всегда это битва с человеком за него же самого, за пробуждение лучшего в нем. Исполнителю роли Первого комического актера в «Развязке „Ревизора“» — нравственного учителя и воспитателя общества — Гоголь пишет: «Следует показаться полководцем, бодрящим и подстрекающим других на битву...» (XIII, 128). Таким же полководцем выступает в своей книге он сам. «Воззови, — отдает он распоряжение Языкову, — в виде лирического сильного воззванья к прекрасному, но дремлющему человеку <...> Опозорь в гневном дифирамбе новейшего лихоимца <...> Возвеличь в торжественном гимне незаметного труженика...» (VIII, 280). Судя по сохранившимся фрагментам второго тома «Мертвых душ», все эти темы развивались и в его содержании.

Гоголь, без сомнения, преувеличивал возможности слова. Так, он считал, что «Одиссея» в переводе Жуковского сможет преобразовать все основы современной ему русской жизни и вернет ее к патриархальной чистоте нравов; он утверждал в статье «Карамзин», что слова правды не сможет запретить никакая цензура. Судьба его собственной книги показала, что он заблуждался. Но помимо просветительских преувеличений и даже просто ошибочных заявлений (например, расшифровка пушкинского заголовка «К Н^***» как обращения к Николаю I) мы найдем в его статьях такие вдохновенные строки об общественном долге писателя, о воспитательном значении классического наследия, о том, что распорядителем в деле искусства должен быть «главный мастер того мастерства», а не «приклеиш» чиновник, которые не только не устарели за 140 лет, но, надо думать, никогда не потеряют своего значения.

- 163 -

«Очень меня заняла последнее время еще Гоголя переписка с друзьями, — читаем в письме Льва Толстого П. И. Бирюкову от 5 октября 1887 г. — Какая удивительная вещь! За 40 лет сказано, и прекрасно сказано, то, чем должна быть литература. Пошлые люди не поняли, и 40 лет лежит под спудом наш Паскаль. Я думал даже напечатать в Посреднике выбранные места из переписки».19

Прежде чем перейти к отражению в гоголевской книге главных социальных и политических проблем эпохи (впрочем, у него они неизменно превращаются в проблемы моральные), остановимся еще на одной статье чисто «воспитательного» характера, которая продолжает в себе одну из тем первого тома «Мертвых душ», переходящую затем и во второй. Это статья «Женщина в свете». Здесь вновь говорится о том облагораживающем воздействии женской красоты, которое в первом томе поэмы демонстрировал эпизод встречи Чичикова с губернаторской дочкой. «Бог недаром повелел иным из женщин быть красавицами; недаром определено, чтобы всех равно поражала красота, — даже и таких, которые ко всему бесчувственны и ни к чему неспособны», — так варьируется здесь приводившийся ранее черновой текст поэмы. А дальше идут строки, которые перекликаются с окончательной редакцией эпизода на балу и комментируют его: «Знаете ли, что мне признавались наиразвратнейшие из нашей молодежи, что перед вами ничто дурное не приходило им в голову, что они не отваживаются сказать в вашем присутствии не только двусмысленного слова <...> но даже просто никакого слова <...> Вот уже одно влияние, которое совершается без вашего ведома от одного вашего присутствия! Кто не смеет себе позволить при вас дурной мысли, тот уже ее стыдится; а такое обращенье на самого себя, хотя бы даже и мгновенное, есть уже первый шаг человека к тому, чтобы быть лучше» (VIII, 226).

В конце статьи звучит также уже знакомый нам мотив «воспоминаний души»: «Вносите в свет те же самые простодушные ваши рассказы <...> когда так и сияет всякое простое слово вашей речи, а душе всякого,

- 164 -

кто вас ни слушает, кажется, как будто бы она лепечет с ангелами о каком-то небесном младенчестве человека» (VIII, 228).

Таким образом, пока мысль Гоголя в его книге не выходит из сферы искусства, воспитания, человеческой психологии, она с вполне понятными оговорками всегда является живой, развивающейся, художественно плодотворной. Поражение писатель терпит там, где он обращается к проблемам государственного устройства, классовых отношений (говоря современным языком), — словом, практической организации общественной жизни.

Преобразовательские замыслы Гоголя и в этой области базировались на чисто воспитательной основе. Его позиция была обусловлена убеждением, что те отрицательные явления в жизни общества, против которых он выступал, в свою очередь, имели чисто идеологические причины. Вникнем в ход гоголевских рассуждений. «Все до единого теперь видят, — сказано в «Выбранных местах», — что множество дел, злоупотреблений и всяких кляуз произошло именно оттого, что европейские философы-законодатели стали заранее определять все возможные случаи уклонений, до малейших подробностей, и тем открыли всякому, даже благородному и доброму, пути к бесконечным и несправедливейшим тяжбам, которые затевать он прежде почел бы бесчестнейшим делом...» (VIII, 363). В набросках ко второму тому «Мертвых душ» есть еще одна очень характерная фраза: «О, да будет проклят, кто научил людей покинуть простоту для просвещенья» (VII, 382). Или: «Помещики, они позабыли свою обязанность» (VII, 273).

Итак, философы открыли пути к тяжбам, кто-то научил, помещики позабыли. Но в таком случае, конечно, можно и переучить заблуждающихся, и напомнить забывшим. Для современного читателя это звучит наивно до неправдоподобия, но не следует забывать об исторической дистанции, отделяющей нас от гоголевской эпохи. Современником Гоголя был английский философ Томас Карлейль, который полагал, что развитие человечества обусловлено деятельностью отдельных выдающихся личностей, гениев. Портрет такой личности Карлейль рисует в красках, которые читателю настоящей книги покажутся поразительно знакомыми.

- 165 -

«Жизнь великого человека, — пишет философ, — не веселый танец, а битва и поход, борьба с властелинами и целыми царствами. Его жизнь не праздная прогулка <...> а серьезное паломничество <...> Он странствует среди людей; он любит их неизъяснимой, нежной любовью, смешанной с состраданием, любовью, какой они его в ответ любить не могут, но душа его живет в одиночестве, в далеких областях творения <...> Гений — „вдохновенный дар божий“. Это бытие бога, ясно выраженное в человеке. Более или менее скрытое в других людях, оно в этом человеке заметно яснее, чем в остальных».20 Вряд ли автор «Выбранных мест» осознавал свою миссию хоть сколько-нибудь иначе.

Однако, желая двигать целыми поколениями (таково было действие первого тома «Мертвых душ», который, по словам Герцена, потряс всю Россию), в своей новой книге Гоголь звал их не вперед, а назад: стремительный бег Руси-тройки оказался здесь не только остановленным, но и повернутым вспять — к тем патриархальным отношениям, которые уже были «покинуты для просвещенья».

Чтобы не было путаницы с понятием «просвещение», запомним, что писатель различал две противоположные его формы — западную и православную. Противопоставление это взято из идеологического арсенала славянофильства. Если западное просвещение славянофилы выводили из чисто логических построений ума и его результатом считали раздробленность общественного бытия человека, то смысл православного, основанного на вере, они видели в сохранении органического единства и отдельной личности, и состоящего из таких личностей государства. Идеи эти особенно подробно разрабатывал И. В. Киреевский, и Гоголь в своей книге во многом ему следовал. Так, незадолго до выхода «Выбранных мест» в печати появилась статья Киреевского «Обозрение современного состояния литературы» (1845). Номер журнала, где она была помещена, писатель просил выслать ему по почте. И можно утверждать, что именно этой статьей навеяна характеристика Соединенных Штатов в гоголевской книге.

- 166 -

Сравним. У Киреевского: «Что же касается собственно до европейских начал, как они выразились в последних результатах, то, взятые отдельно от прежней жизни Европы и положенные в основание образованности нового народа, что произведут они, если не жалкую карикатуру просвещения <...> Опыт уже сделан. Казалось, какая блестящая судьба предстояла Соединенным Штатам Америки, построенным на таком разумном основании, после такого великого начала! И что же вышло? Развились одни внешние формы общества и, лишенные внутреннего источника жизни, под наружною механикой задавили человека».21 У Гоголя: «Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит» (VIII, 253).

И вот «мертвые» плоды западного просвещения писатель стремится оживить при помощи просвещения православно-словенского, как называл его Киреевский. Утверждавший, что в русских летописях «слышна возможность основанья гражданского на чистейших законах христианских» (XIV, 109—110), Гоголь пытается внедрить эти христианские законы в государственную систему, прямо противоположную той, при которой на Руси существовали летописи.

«Указ, как бы он обдуман и определителен ни был, — читаем во втором из «Четырех писем к разным лицам по поводу „Мертвых душ“», — есть не более, как бланковый лист, если не будет снизу такого же чистого желанья применить его к делу той именно стороной, какой нужно, какой следует и какую может прозреть только тот, кто просветлен понятием о справедливости божеской, а не человеческой. Без этого все обратится во зло» (VIII, 290).

В отличие от славянофилов Гоголь не видел каких-либо теневых сторон в деятельности Петра. Преобразователь России предстает в его книге идеальным царем патриархального склада, «который великодушно отказался на время от царского званья своего, решился изведать сам всякое ремесло и с топором в руке стать передовым во всяком деле, дабы не произошло

- 167 -

никаких беспорядков, следующих при малейшем измененьи государственных форм» (VIII, 370).

И в бюрократическом аппарате, возникшем в результате петровских реформ, Гоголь не только не находит никаких изъянов, но утверждает, что его «сам бог строил незримо руками государей» (VIII, 357). «...везде слышна законодательная мудрость как в установлении самих властей, так и в соприкосновеньях их между собою», — пишет он «занимающему важное место» (VIII, 356). Более того. Служба в этих бюрократических учреждениях и есть, по Гоголю, осуществление любви к брату, поскольку это служба России, т. е. всей совокупности русских людей. Все это было настолько неожиданно для людей, не осведомленных о настроениях Гоголя 40-х годов, казалось до такой степени невероятным, что реакцию публики на выход «Выбранных мест» без преувеличения можно назвать общественным скандалом.

Львиную долю всех нареканий, обрушившихся на Гоголя после выхода его книги, вызвала статья «О лиризме наших поэтов», в которой современники усмотрели не только ложные мысли, но и искательство перед царем. Гоголь утверждает здесь преимущество монархического строя перед республиканским и на этом основании говорит о превосходстве России над буржуазными странами. Разумеется, выглядит все это на первый взгляд крайне непривлекательно. Но в свете гоголевских «уроков царям», с которыми мы встретились в «Мертвых душах», естественным будет желание не спешить с выводами и рассмотреть статью более обстоятельно.

Попробуем задать себе вопрос: во имя чего (или в противовес чему) отстаивает Гоголь принцип монархии? Как ни странно это звучит, но, оказывается, — во имя человечности.

«Зачем нужно, — пишет Гоголь, ссылаясь на мнение Пушкина, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; — для этого-то и нужна высшая власть, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти» (VIII, 253).

- 168 -

Книга Гоголя вышла в тот момент, когда еще только зарождавшийся в России капитализм породил иллюзию, что она сможет избежать западного пути развития. «Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия <...> не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия?» — спрашивает в своей статье писатель. Ответ его на этот риторический вопрос не покажется фантастическим, если вспомнить приводившееся ранее утверждение Гоголя, что монарх должен быть образом божиим на земле. И в соответствии с этим своим убеждением он пишет, что Россия «чувствует приближенье иного царствия» (VIII, 351). Знаменательно, однако, что писатель нигде не говорит, будто это царствие в России уже наступило. В традиции, идущей еще от Ломоносова, вместо восхваления реального монарха Гоголь предписывает ему программу, которая далеко не совпадает с его действительным поведением.

Преданный уже известной нам аскетической доктрине и убежденный в ее неопровержимости, Гоголь очерчивает перед самодержцем круг подвижнических обязанностей монаха-исихаста и объявляет их необходимым условием выполнения монаршего долга. «Все полюбивши в своем государстве, до единого человека всякого сословья и званья, — пишет Гоголь, — и обративши все, что ни есть в нем, как бы в собственное тело свое, возболев духом о всех, скорбя, рыдая, молясь и день и ночь о страждущем народе своем, государь приобретет тот всемогущий голос любви, который один только может быть доступен разболевшемуся человечеству, и которого прикосновенье будет не жестко его ранам, который один может только внести примиренье во все сословия и обратить в стройный оркестр государство». Вывод из этого поучения с осторожностью сделан в условном наклонении: «Там только исцелится вполне народ, где постигнет монарх высшее значенье свое — быть образом того на земле, который сам есть любовь» (VIII, 256).

Невозможно отрицать наивность гоголевских мыслей, но от сервилизма, в котором обвиняли писателя и его друг С. Т. Аксаков, и прежний страстный его поклонник Белинский, и многие другие, все это далеко, как небо от земли. Ведь несовпадение истинного портрета Николая I с тем, который Гоголь предложил ему

- 169 -

в качестве образца, подводило к выводу о полной моральной несостоятельности царя.

Кстати, что касается образца, то он мог быть почерпнут Гоголем и в древнерусской литературе. Как близок к гоголевскому тексту, например, нижеследующий отрывок из «Казанской истории» (XVI в.): «Православный же царь, князь великий Иван Васильевич всегда сия речения слыша, плач и рыдание, и погибель крестьян своих, стоня сердцем и боля о них, яко оружием уязвляшеся, мысляше, как бы против воздати казанцем и погнаной черемисе. Начаша всегда день и нощь моля, постом и молитвою, и мало сна приимаше, давыдски и постелю свою мочаше слезами...» и т. д.22

С другой стороны интересно сравнить гоголевскую статью со «словом» Феофана Прокоповича «о власти и чести царской».23 Гоголь, разумеется, знал Феофана и, судя по письму его Ю. Ф. Самарину, специально перечитывал труды этого сподвижника Петра в 40-х годах (см.: XII, 411). При этом позицию в трактовке темы царской власти он занял диаметрально противоположную. У обоих писателей царь уподобляется Христу. Но если Феофан требует, чтобы чувства его слушателей к Петру были равны их преданности Христу, у Гоголя построение обратное: царь в любви к своему народу должен уподобиться Христу и этой любовью исцелить его болезни.

В своей статье Гоголь не ограничивается утверждением, что функция монарха — «умягчение» закона, но и приводит ряд конкретных примеров «милости к падшим». Цитируются строки пушкинского «Памятника» и стихотворение «Пир Петра Первого». Назвав стремление «подать руку падшему» чертой истинно русской, Гоголь пишет: «Вспомним только то умилительное зрелище, какое представляет посещение всем народом ссыльных, отправляющихся в Сибирь, когда всяк несет от себя — кто пищу, кто деньги, кто христиански-утешительное слово. Ненависти нет к преступнику, нет также и донкишотского порыва сделать из него героя, собирать его факсимили, портреты, или

- 170 -

смотреть на него из любопытства, как делается в просвещенной Европе. Здесь что-то более: не желанье оправдать его или вырвать из рук правосудия, но воздвигнуть упадший дух его, утешить, как брат утешает брата, как повелел Христос нам утешать друг друга» (VIII, 260).

Прочтя эти слова, невозможно не вспомнить Достоевского. И не только потому, что, отправляясь на каторгу, он столкнулся с тем самым, о чем пишет Гоголь, но и потому, что «восстановление погибшего человека», «оправдание униженных и всеми отринутых парий общества» он назвал «основной мыслью всего искусства девятнадцатого столетия».24 Мы знаем, что эта «христианская и высоконравственная мысль», как называет ее Достоевский, восходит к программным положениям утопического социализма, и, когда Гоголь хочет сделать ее программной для русского монарха, мы снова убеждаемся в невозможности однозначных оценок как этого весьма своеобразного монархизма, так и всей гоголевской книги в целом.

Наставления, подобные тем, которые давались монарху, получает от писателя и чиновный администратор (статья «Нужно проездиться по России»). «Монастырь ваш — Россия! — объявляет ему Гоголь. — Облеките же себя умственно ризой чернеца и, всего себя умертвивши для себя, но не для нее, ступайте подвизаться в ней» (VIII, 301). И снова возникает мотив битвы, в которой должен участвовать и «чернец». «Вспомните, — говорится о Руси, — что когда приходила беда, тогда из монастырей выходили монахи и становились в ряды с другими спасать ее. Чернецы Ослябя и Пересвет, с благословенья самого настоятеля, взяли в руки меч, противный христианину, и легли на кровавом поле битвы...» (VIII, 301—302).

Не оставляя надежды облечь николаевских чиновников «умственно ризой чернецов», Гоголь все-таки предпочитает по возможности передать их функции церкви. «...должно, — пишет он, — чтобы во всех делах запутанных, казусных, темных, словом — во всех тех делах, где угрожает проволочка по инстанциям,

- 171 -

мирила человека с человеком церковь, а не гражданский закон» (VIII, 363).

Нечто подобное видим и в попытках решения Гоголем коренной для его эпохи проблемы крепостного права. Писатель в отношения помещиков к крестьянам хотел внести такую же патриархальную, отеческую любовь, какую он проповедовал царю по отношению к его подданным, а «значительным лицам» из департаментов — к их подчиненным. Как и в случае с царем, и поучение, и критика Гоголя в первую очередь адресованы помещику. «...вам следует склонить дворян, — наставляет он «занимающего важное место», — чтобы они рассмотрели попристальней истинно русские отношения помещика к крестьянам, а не те фальшивые и ложные, которые образовались во время их позорной беззаботности о своих собственных поместьях, преданных в руки наемников и управителей; чтобы позаботились о них истинно, как о своих кровных и родных, а не как о чужих людях, и так бы взглянули на них, как отцы на детей своих. Сим только одним могут возвесть они это сословие в то состояние, в каком следует ему пребыть, которое, как нарочно, не носит у нас названья ни вольных, ни рабов, но называется хрестьянами от имени самого Христа» (VIII, 362; вспомним И. В. Киреевского: «...это устройство общественное, без самовластия и рабства <...> эти обычаи вековые <...> исходящие из церкви...»). Правда, другие славянофилы трезвее смотрели на вещи и были горячими поборниками освобождения русского крестьянина от крепостных пут, шедший же чисто духовным путем Гоголь чаял растворения «ложных» отношений между барином и мужиком в чувстве некой семейной любви.

Заметим, однако, что эта любовь зиждется, по мысли писателя, на их совместном труде. «...будь патриархом, сам начинателем всего и передовым во всех делах... — предписывает он «русскому помещику», воспроизводя черты им же нарисованного портрета Петра. — Возьми сам в руки топор или косу...» (VIII, 324—325). Рассматривая трудящегося помещика вместе с крестьянином в качестве положительной общественной силы, противостоящей «праздным» членам общества, Гоголь напоминает Сен-Симона с его делением граждан на «промышленников» (куда он зачислял не только трудящиеся классы, но также занятых

- 172 -

в производстве предпринимателей) и «тунеядцев». Еще более очевидна эта нечетко оформленная, но безусловно демократическая позиция Гоголя в известных нам главах второго тома «Мертвых душ».

Таким образом, и в этом, вызвавшем всеобщее возмущение пункте своей программы Гоголь отнюдь не защищает существующее положение вещей, он только предлагает утопические пути его изменения.

Разумеется, утопию Гоголя нельзя не признать реакционной в том же смысле, в каком употреблял это определение Ленин применительно к учению Толстого (т. е. противоречащей ходу истории). И, взглянув на «Выбранные места» глазами революционно настроенного человека, Белинский не мог не отреагировать на них так, как он это сделал в своем зальцбруннском письме. Но характеристика толстовского учения у Ленина не исчерпывается указанием на его реакционность. В нее входит признание и социалистической природы этого учения, и огромной силы народного протеста, отразившейся в нем. Что же касается идеологического столкновения Гоголя с Белинским, то здесь установилась прочная традиция толковать этот огромной важности эпизод в духовной жизни России сугубо однозначно: Гоголь поддался реакционным влияниям и написал вредную книгу, а Белинский дал ему надлежащую отповедь.

Но ведь уже Чернышевский смотрел на эту книгу иначе, чем Белинский! Не защищая того, что было ему чуждо в гоголевских воззрениях, революционер-шестидесятник тем не менее назвал автора «Выбранных мест» «одним из благороднейших сынов России».25 Попробуем же и мы рассмотреть этот вопрос по возможности всесторонне.

И книга Гоголя, и письмо Белинского — свидетельства полного неприятия их авторами тогдашней русской действительности. Оба писателя стремились к счастью родной страны, и оба были готовы пожертвовать жизнью ради его осуществления. Отсюда — такой накал полемики. Но, задумываясь над внутренним смыслом их произведений, современный исследователь не может не ощущать того, что книга Гоголя и письмо

- 173 -

Белинского в принципе имели различную общественно-историческую ориентацию. Специфика русской истории позволила проблемам, волновавшим их столь несхожих авторов, сосуществовать хронологически, но по сути своей они были связаны с двумя различными стадиями общественного развития.

Письмо Белинского — чисто просветительский документ, полностью соответствующий той характеристике русских просветителей, которая дана в ленинской статье «От какого наследства мы отказываемся?». Разум, цивилизация, прогресс, европейские формы жизни — вот положительные ценности, которые оно отстаивает. Исходный пункт исканий Гоголя — те противоречия буржуазного строя, вопрос о которых в письме Белинского не стоял.

Самодержавие, православие и крепостной строй в гоголевской книге — это не исторически реальные общественные институты николаевской России (в чем мы имели возможность убедиться), а утопические построения моралиста, перед глазами которого находились раздираемая классовой борьбой Европа и государство-автомат Соединенные Штаты Америки, грозившие России повторением их примера. Будучи направленной против пугавших писателя издержек буржуазного прогресса, гоголевская утопия в то же время противостояла и системе общественных отношений, существовавших в России.

Как специальный аспект интересующего нас исторического диалога может быть вычленен вопрос о подходе его участников к проблеме свободы. Белинский рассматривает ее в плоскостях политической и социальной, стремясь прежде всего к избавлению своей страны от крепостного рабства и полицейско-чиновничьего произвола. Гоголь же подходит к проблеме свободы с позиций «внутреннего человека» — духовного мира отдельной личности. Свобода в его понимании — это власть человека над своими «страстями», умение быть «властелином себя». Свобода — неотъемлемый атрибут души, которая не зависит от обстоятельств материального порядка.

Некоторые гоголевские тексты приводят к выводу, что потеря человеком своей внутренней свободы равносильна для писателя потере души. Вспомним относившиеся к первому тому поэмы слова о «пошлых привычках

- 174 -

света», которые до того «опутают и облекут человека, что и не останется в нем его самого, а куча только одних принадлежащих свету условий и привычек. А как попробуешь добраться до души, ее уж и нет». Сравним это с высказыванием из «Выбранных мест»: «Дрянь и тряпка стал всяк человек; обратил сам себя в подлое подножье всего и в раба самых пустейших и мелких обстоятельств, и нет теперь нигде свободы в ее истинном смысле» (VIII, 341). Очевидно, что речь идет об одном и том же.

Естественным следствием свободы оказывается нравственная ответственность человека за свои поступки, которые не могут быть оправданы никакими ссылками на внешние обстоятельства, или «среду», как выражались в то время: «...всякой несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену, на большое семейство <...> Потомству нет дела до того, кто был виной <...> Оно сделает упрек ему, а не им. Зачем ты не устоял противу всего этого?» (VIII, 230).

Как видим, две точки зрения, которые по сути дела должны были бы дополнять друг друга, оказались противопоставленными. Это во многом определило односторонний подход к создавшейся коллизии тех, кто так или иначе оказался в нее вовлеченным. А вовлечена была ни больше ни меньше, как вся мыслящая Россия.

В стране, задыхавшейся под николаевским ярмом, требование политических свобод, конечно, имело преобладающее число сторонников. И. С. Аксаков писал в 1856 г.: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни. Нет ни одного учителя гимназии в губернских городах, которые бы не знали наизусть письма Белинского к Гоголю».26

В 1847 г. только один литературный критик подчеркнул важность гоголевской постановки вопроса о духовной свободе личности. Это был Аполлон Григорьев, выступивший в «Московском городском листке» со статьей «Гоголь и его последняя книга» (1847.

- 175 -

№ 56, 62—64). Обращаясь к важнейшему, на его взгляд, в навлекшей на себя столько негодования книге, многое в которой и он сам назвал «болезненным» и «странным», молодой критик писал: «...в каждой личности отдельно таится еще злой и страшный недуг безволия или, точнее сказать, рассеяния сил, потерявших в человеке центр, точку опоры, — тот недуг <...> который так резко, иногда даже до цинизма резко, клеймит Гоголь в его книге».27

Григорьев точно определил и позиции сторон, хотя он противопоставил Гоголю не Белинского, а человека одинаковых с критиком воззрений. 17 ноября 1848 г. он писал автору «Выбранных мест» о реакции публики на его книгу: «...хотели только отстранить от себя тяжкий и ненавистный вопрос. Вопрос этот вот какой: „Обязан ли и в какой степени обязан ответственностью за все действия человек вообще и человек духа в особенности?“ Как нарочно, вместе почти с вашею книгою явилась другая книга, наделавшая много шуму <...> Я говорю о „Кто виноват?“. В ней романист высказал <...> что виноваты не мы, а та ложь, сетями которой опутаны мы с самого детства. Сколько ума, расточенного на отрицание высшего двигателя человеческой деятельности — свободы и сопряженной с нею ответственности <...> Из нее следует <...> что никто и ни в чем не виноват, что все условлено предшествующими данными, и что эти данные опутывают человека так, что ему нет из них выхода <...> Странно, в высшей степени странно было совместное появление этих двух книг, так противоположных по тону и по направлению».28

Поставленный Гоголем вопрос обрел новую выразительность — а сейчас уже можно сказать, и мировое звучание — в творчестве зрелого Достоевского. И хотя великий романист никогда не симпатизировал гоголевской книге, то, что в ней действительно ценно, — идею духовной самостоятельности и нравственной ответственности человека — он унаследовал полностью.

Важнейший для «Выбранных мест» мотив духовного развития личности, как мы уже знаем, высоко

- 176 -

оценил и Лев Толстой. Замечание в его дневнике о том, «как Гоголь прав в своем безобразии, и как Белинский кругом неправ в своем блеске»,29 отразило примат внутреннего фактора над внешним в нравственной философии писателя.

То же распределение света и тени, которое показал анализ «Выбранных мест из переписки с друзьями», мы найдем почти в зеркальном отражении и в содержании сохранившихся отрывков второго тома «Мертвых душ», а в самом их тексте — множество дословных совпадений с тезисами названной книги.

Замысел второго тома в своих самых общих очертаниях выясняется из переписки Гоголя с малоизвестным литератором К. И. Марковым. Последний предостерегал писателя: «Если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы»; «не пересолите добродетели» (XIV, 403). Гоголь на это ответил: «Что <...> касается до II тома „М<ертвых> душ“, то я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны» (XIV, 152).

Реконструкцию сюжета второго тома по дошедшим до нас фрагментам и воспоминаниям современников выполнил в свое время В. В. Гиппиус. Ниже приводится его текст с исправлением вкравшихся неточностей. «Чичиков продолжает свои путешествия и свою авантюру. Заехав случайно к помещику Тентетникову и сблизившись с ним, он помог Тентетникову восстановить отношения с оскорбившим его генералом Бетрищевым и дочерью его Улинькой. Обманув того и другого выдумкой о глупом дядюшке, Чичиков получает в подарок от Бетрищева купчую на мертвых, а от Тентетникова даже и на живых. Он берется оповестить родственников генерала о предстоящей свадьбе Тентетникова и Улиньки. Спутником Чичикова делается скучающий помещик Платон Платонов, случайно встреченный у помещика Петуха. С ним Чичиков побывал

- 177 -

у идеального хозяина Костанжогло, у разорившегося помещика Хлобуева, имение которого с помощью Костанжогло купил; у другого идеального хозяина — брата Платонова, у Чагравина, с женой которого у Платонова завязывается любовь; у брата генерала Бетрищева и у Вороного-Дрянного — политического заговорщика, из-за связи с которым пострадал и Тентетников.

Кроме того, Чичиков побывал — уже один — у полковника Кошкарева и у действительного статского советника Леницына; у первого он неудачно, а у второго удачно пытается приобрести мертвые души. Но мертвые души здесь уже не единственная сюжетная основа. Чичиков замышляет, а частью осуществляет и другие мошенничества. Одно из них — не вполне ясно какое — было ему прощено князем — генерал-губернатором. Другое, в которое он запутал и Леницына, — подделка завещания старухи Ханасаровой, законным наследником которой был Хлобуев, — генерал-губернатор разоблачает и отправляет Чичикова в тюрьму. Но за Чичикова хлопочет идеальный богач и благотворитель — откупщик Муразов, мечтающий направить энергию Чичикова на добро (одновременно Муразов хлопочет и о Тентетникове, арестованном по делу Вороного-Дрянного, но, по-видимому, безуспешно: Тентетникова ссылают в Сибирь, и Улинька едет с ним). Чичиков на убеждения Муразова заколебался было и сам замечтал о „трудолюбивой жизни“ (VII, 115), впрочем, забыв о своих добрых намерениях, лишь только плут-юрисконсульт пообещал освободить его за взятки. Освобождает Чичикова, однако, Муразов, передавший ему и приказание князя выехать из города. Князь — идеальное „значительное лицо“ — обращается к чиновникам с речью — разоблачительной и увещевательной, — призывая их спасать гибнущую Россию. Какую-то роль в сюжете должен был играть и священник».30

Указанное в гоголевском письме различие между принципами показа личности в первом и втором томах имело очень серьезные последствия. Многостороннее изображение героев неизбежно влекло за собой изменение всей структуры того художественного мира,

- 178 -

в котором эти герои существовали. Аналитически воссоздаваемый характер, с его внутренними противоречиями, различными психологическими нюансами и т. п., не мог сочетаться с ватрушкой величиной с тарелку или ноздревской шарманкой. Вместе с изменением героев менялся, по слову Андрея Белого, и весь «разгляд» русской жизни в поэме.

Сам Гоголь так писал об этом: «Чем выше достоинство взятого лица, тем ощутительней, тем осязательней нужно выставить его перед читателем. Для этого нужны все те бесчисленные мелочи и подробности, которые говорят, что взятое лицо действительно жило на свете <...> Нужно, чтобы русский читатель действительно почувствовал, что выведенное лицо взято именно из того самого тела, с которого создан и он сам, что это живое и его собственное тело. Тогда только сливается он сам с своим героем и нечувствительно принимает от него те внушения, которых никаким рассужденьем и никакою проповедью не внушишь» (VIII, 452—453).

Из этого признания ясно, что герои второго тома «Мертвых душ» должны были рисоваться «в рост» нормального человека, чтобы читатель был способен «слиться» с ними. По большей части это мы и наблюдаем в уцелевших отрывках, где гротескную манеру первого тома поэмы напоминают только образы Петуха и Кошкарева. Новый «разгляд» мира заметен уже с первых страниц второго тома, хотя мы и располагаем не окончательной его редакцией. Перед нами здесь та деловитая фиксация подробностей, которую Андрей Белый сравнил с живописью Шишкина. «Дуб, ель, лесная груша, клен, вишняк и терновник, чилига и рябина, опутанная хмелем... — читаем в описании имения Тентетникова, — карабкались по всей горе, от низу до верху» (VII, 8). Скрупулезная прорисовка планов в продолжающем этот пейзаж описании вида с балкона кажется навеянной картиной А. Иванова, которому Гоголь вменял в заслугу, что тот «изучил всякой камешек и древесный листик <...> все изобразил, чему нашел образец» (VIII, 331).

Метод «статистической», как любил выражаться Гоголь, точности сам по себе, конечно, совсем не является злом. Напротив. В интересующую нас эпоху он интенсивно разрабатывался в произведениях натуральной

- 179 -

школы, к которым автор второго тома «Мертвых душ» присматривался с большим вниманием. И в ряде образов этого тома Гоголь предвосхитил художественные открытия литературы более позднего времени.

Так, его Тентетников намечает многих последующих литературных героев, черты которых обобщил в своей статье «Русский человек на rendez-vous» Чернышевский, а в первую очередь, конечно, Обломова.

Глубоким проникновением во внутреннюю драму Тентетникова, «с возвышенными чувствами и бескорыстными желаниями добра и пользы поступающего на службу», а затем «утратившего веру в свой идеал», восхищался Д. А. Оболенский. «Помню, что это место в чтении Гоголя особенно меня поразило по тонкости его психического анализа борьбы, происходящей в благородной душе молодого человека», — пишет мемуарист.31

В то же время в рассказе о хозяйничанье Тентетникова Гоголь подошел к раскрытию основного социального противоречия эпохи. Как бы в опровержение собственных утопий писатель показывает здесь невозможность гармонии между барином и мужиком, несмотря на самые благие намерения со стороны первого. В изображении этой ситуации Гоголь предваряет «Утро помещика» Льва Толстого, замысел которого вначале граничил с утопией, близкой гоголевской, но в процессе углубления Толстого в свой материал полностью видоизменился, так что в результате вместо классовой гармонии в деревне была показана ее полная недостижимость.

Улинька, повторявшая подвиг реальных декабристок, предварила появление декабристок некрасовских. Дальнейшее развитие методов социально-психологического анализа, очевидно, было намечено в описании романа между неизвестной нам Чагравиной и только мелькнувшим в дошедшем до нас тексте Платоновым. О нем со слов А. О. Смирновой рассказал ее сводный брат Л. И. Арнольди.

Роман этот представлял собой пробуждение взаимного интереса у двух светских людей, встретившихся в провинциальной глуши. Оба принимают возникшее чувство за любовь. «Но это оживление, это счастие

- 180 -

было только на минуту, и через месяц после первого признания они замечают, что это была только вспышка, каприз, что истинной любви тут не было, что они и не способны к ней, и затем наступает с обеих сторон охлаждение и потом опять скука и скука, и они, разумеется, начинают скучать в этот раз еще более, чем прежде, — пишет Арнольди. — Сестра уверяла меня, а С. П. Шевырев подтвердил, что характер этой женщины и вообще вся ее связь с Платоновым изображены были у Гоголя с таким мастерством, что ежели это правда, то особенно жаль, что именно эта глава не дошла до нас, потому что мы все остаемся теперь в том убеждении, что Гоголь не умел изображать женские характеры...».32

Сама Смирнова сообщает о еще одном психологически глубоком эпизоде из описания обеда в имении Чагравиных: «Обед управляющего из студентов с высшими подробностями. Стол был покрыт: хрусталь, серебро, фарфор саксонский. Бедный студент запил и тут высказал то, что тайно подрывало его энергию и жизнь. Сцена была так трагически жива, что дух захватывало».33

Трактовка во втором томе «Мертвых душ» темы 1812 года, насколько мы в состоянии сейчас судить об этом, поражает своей близостью к тому раскрытию «мысли народной», которое дано в романе-эпопее Льва Толстого.

Как известно, автор «Войны и мира» писал, что не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут его героями. В соответствии со своим пониманием истории Толстой сделал героями романа «людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей».34

То же внимание к психологии и действиям отдельных лиц, совокупность которых определяет, по мнению Толстого, характер исторического события, находим и у Гоголя, точнее — в воспоминаниях тех его современников, которые были знакомы со вторым томом «Мертвых душ». Воспоминания Л. И. Арнольди обладают особой убедительностью потому, что мемуарист не дожил

- 181 -

до появления в печати «Войны и мира» и, следовательно, здесь невозможно допустить какое-либо наслоение одних впечатлений на другие.

В изложении событий второй главы в последней редакции второго тома «Мертвых душ» у Арнольди говорится, что, когда генерал Бетрищев коснулся событий 1812 года, Тентетников «отвечал, что не его дело писать историю кампании, отдельных сражений и отдельных личностей, игравших роль в этой войне, что не этими геройскими подвигами замечателен 12-й год, что много было историков этого времени и без него; но что надобно взглянуть на эту эпоху с другой стороны: важно, по его мнению, то, что весь народ встал как один человек на защиту отечества; что все расчеты, интриги и страсти умолкли на это время; важно, как все сословия соединились в одном чувстве любви к отечеству, как каждый спешил отдать последнее свое достояние и жертвовал всем для спасения общего дела; вот что важно в этой войне и вот что желал он описать в одной яркой картине, со всеми подробностями этих невидимых подвигов и высоких, но тайных жертв!».35

Читая эти строки, невозможно не вспомнить Наташу Ростову, отдающую подводы для раненых, купца Ферапонтова, сжигающего свое имущество, чтобы оно не досталось врагу, и другие аналогичные эпизоды, в которых выразилась центральная мысль толстовской эпопеи.

Разумеется, сосредоточивая свое внимание на проявлениях народного патриотизма, Гоголь, так же как и Толстой, не идеализировал нравы и поведение представителей придворных кругов во время войны. Лучшее тому доказательство — Повесть о капитане Копейкине. Но, с другой стороны, он показал и очищающее воздействие великого исторического момента на человеческую личность, раскрывающую под воздействием событий многие из своих внутренних возможностей. Так, судя по воспоминаниям того же Арнольди, можно заключить, что через связь с темой 1812 года Гоголю удалось правдиво показать красоту патриотического чувства, облагораживающего довольно пошлую личность генерала Бетрищева и вызывающего горячий энтузиазм

- 182 -

в душе вялого и апатичного Тентетникова. Другими словами, диалектика индивидуально-психологического и общенационального в поэме Гоголя, по-видимому, предвосхищала художественные принципы произведения Толстого.

Тенденция к «статистической точности» вела и к углублению историзма мысли Гоголя.

Та связь человека с человечеством, которая у ранних героев Гоголя выражалась в доброте, гостеприимстве и тому подобных чисто индивидуальных качествах, теперь была найдена писателем в самом способе существования целого общественного класса. Это видно из тех строк второго тома «Мертвых душ», в которых говорится о благородной общественной роли трудящегося крестьянина: «Безделица! грядущий урожай сеют. Блаженство всей земли сеют. Пропитанье миллионов сеют» (VII, 72).

Правда, как мы помним из анализа «Выбранных мест», понятие труда у писателя еще не связано четко с определенным общественным классом. Об этом говорит хотя бы то, что основополагающий тезис о нравственной роли труда — «вся дрянь лезет в голову оттого, что не работаешь» (VII, 60) — вложен Гоголем в уста помещика. Помещикам-бездельникам первого тома «Мертвых душ» писатель хотел противопоставить «трудящегося» помещика во втором томе. Но замечательно, что, излагая свою программу трудовой деятельности, Костанжогло у Гоголя фактически все время говорит о труде крестьянина, сам же он выглядит, выражаясь по-гоголевски, «приклеишем» при мужике. Чего стоит хотя бы следующая фраза Костанжогло: «Да для меня, просто, если плотник хорошо владеет топором, я два часа готов перед ним простоять: так веселит меня работа» (VII, 73). Таким образом, даже помимо желания Гоголя подлинный носитель трудового начала оттесняет у него искусственную фигуру «трудящегося» помещика и сам занимает по праву ему принадлежащее место.

В книге Г. А. Гуковского говорится, что тема народного труда появляется у Гоголя уже в «Тарасе Бульбе»; автор ссылается при этом на эпизод подготовки запорожцев к походу.36 Кажется, однако, что за

- 183 -

этим эпизодом нельзя признать принципиального значения, а потому более правильной представляется точка зрения Ю. М. Лотмана, пишущего, что основной стихией, характеризующей у Гоголя запорожцев, являются сливающиеся в единой категории веселья битвы и «гульба» (музыка, пляски). Стихия искусства (с той же эмоциональной окраской веселья) является объединяющей и для народа в «Риме».37 И только в «Мертвых душах», где Гоголь впервые обратился к русскому крестьянству, труд выступил как неотъемлемая черта его жизни.

В первом томе поэмы темы народного веселья и труда еще не слиты, а только механически объединены: на пристани веселятся бурлаки, а в это время носильщики, «нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда» (VI, 139). Становится же труд в своем творческом качестве источником веселья только во втором томе «Мертвых душ», хотя это веселье, по крайней мере на словах, присваивает себе помещик.

Как и в «Выбранных местах из переписки с друзьями», обличение николаевского государственного аппарата достигает во втором томе «Мертвых душ» своего апогея. Не случайно же по поводу речи генерал-губернатора в его «заключительной» главе Чернышевский заявил, что «ничего подобного <...> мы не читали еще на русском языке, даже у Гоголя».38

Вождь русской революционной демократии не мог не остановить своего внимания на этой речи, потому что в ней Гоголь по существу признает обусловленность той «неправды», которую изображали его произведения, всей совокупностью общественных отношений в России и одновременно, как уже говорилось, не допускает целесообразности частных «улучшений». «Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды, — говорит генерал-губернатор, — она слишком уже глубоко

- 184 -

вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья» (VII, 125—126).

Все эти факты могут объяснить утверждение В. А. Десницкого, «что во втором томе „Мертвых душ“ мы имеем дело не с мертвым Гоголем, „отказавшимся от себя“, а с Гоголем живым, Гоголем в движении, только оборванном его трагической смертью».39 Однако смерть писателя нельзя считать чем-то случайным и полностью независимым от его труда. Внутренняя противоречивость творческих заданий второго тома поэмы не позволяла Гоголю выполнить этот труд так, как он был задуман. Это, в свою очередь, вело к депрессии, а она сыграла не последнюю роль в преждевременной смерти творца «Мертвых душ».

Очень существенным фактом в творческой истории поэмы было то, что со второго тома из нее начал уходить смех. Он еще присутствует в эпизоде перебранки под окном у Тентетникова, в описаниях обжорства Петуха и бюрократического помешательства Кошкарева, но многостороннее изображение душевной жизни человека и статистическая точность подробностей не уживаются со смеховым началом. Как выразился В. Г. Короленко, «бедному смеху нет воли во втором томе; бедный смех лежит со связанными крыльями».40

В статье «Трагедия великого юмориста», откуда взяты эти слова, Короленко самую смерть Гоголя объясняет его отходом от смеха. Автор статьи напоминает признание Гоголя, что веселость его ранних произведений была вызвана желанием перебороть мрачные состояния духа, периодически им овладевавшие. Перемена творческой манеры в последний период жизни писателя, по мысли Короленко, лишила его целящего действия смеха и в конечном счете привела слабый организм к гибели.

Говоря о трагедии позднего Гоголя, Короленко упоминает о «разладе между самыми коренными свойствами

- 185 -

его таланта и заблудившейся в умственном одиночестве мыслью».41 Кажется, что в этих словах таится еще более глубокий смысл, чем тот, который вкладывал в них сам автор. Ведь нам известно, что первый том «Мертвых душ» Гоголь писал не в одиночестве, он создавал его вместе со всей нацией, опираясь на традиции национальной культуры и народный смех. Фольклорный смех стал художественной основой великой национальной эпопеи. Оторвавшись же от смеховой (фактически — народной) стихии, Гоголь лишился той великой творческой поддержки коллектива, которой прежде обладал в самом буквальном смысле слова. И если воспользоваться собственными словами писателя, он горько почувствовал свое одиночество (VI, 134).

В это время и начинаются беспрерывные просьбы Гоголя о помощи, о сообщении ему необходимых материалов для работы и упреки соотечественникам за невнимание к его делу. Писатель народный до мозга костей, оказавшись в одиночестве, Гоголь действительно заблудился.

Его заблудившаяся мысль обнаруживает себя во втором томе поэмы в образе «идеального хозяина» Костанжогло. Он настолько прославился своими успехами в хозяйстве и огромными доходами, что окрестные крестьяне приходят к нему просить, чтобы он их купил. (Кстати, в доме Костанжогло нет не только предметов роскоши, но и книг). Еще более противоестественно выглядит откупщик Муразов, наживший свои миллионы «самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами» (VII, 75). Живет он в комнатке, «неприхотливее которой нельзя было найти и у чиновника, получающего семьсот рублей в год жалованья» (VII, 100).

Присутствует на страницах второго тома поэмы и идеальный чиновник. «Это был один из числа тех немногих, который занимался делопроизводством con amore. Не сгорая ни честолюбьем, ни желаньем прибытков, ни подражаньем другим, он занимался только потому, что был убежден, что ему нужно быть здесь, а не на другом месте, что для этого дана ему жизнь» (VII, 120). Характеристика этого чиновника тянется

- 186 -

еще на полстраницы, и читать ее, как и описания других идеальных героев, очень утомительно. Говоря уже приводившимися словами К. И. Маркова, Гоголь тут явно «пересолил добродетели».

Что касается образа идеального священника, то, по сведениям, идущим от о. Матвея Константиновского, он повторял какие-то реальные черты этого духовника Гоголя, но в то же время имел «католические оттенки».

Познакомившись с образами Костанжогло и Муразова, читатель вправе задать вопрос: «А как же „Приобретение — вина всего“? Куда делась эта мысль?». Вот что на это можно ответить. Уже в «Выбранных местах» (а затем и во втором томе «Мертвых душ») это положение, окрасившее все содержание первого тома поэмы, да и все раннее творчество Гоголя, уступает свое центральное место другой полемической идее писателя. Ее тоже можно назвать антибуржуазной, но в этом случае антибуржуазность замешана на славянофильских постулатах. Речь идет о той специфической трактовке западного просвещения как фактора, «раздробляющего» человеческую личность, с которой мы уже познакомились.

Ополчившись на буржуазный прогресс, Гоголь фактически начинает выступать против исторического развития как такового. Зато, с другой стороны, патриархальные формы жизни, даже такие, как система откупов, отмена которой была для России почти тем же, что и освобождение крестьян, вознаграждаются во втором томе поэмы богатством, по мнению писателя, не греховным.

Нужно, однако, признать, что в расплывчатом понятии «западное просвещение» Гоголь сумел очень точно нащупать реальную причину «раздробления» личности — капиталистическое разделение труда. В одном из набросков ко второму тому «Мертвых душ» читаем: «Вот оно, вот оно, что значит, а не то, что нынешнее просв<ещенье?>, которое превратило человека в машину, что весь век свой вытащивает одну <1 нрзб.>. Какой тесный круг, какое <1 нрзб.> дело» (VII, 272).

Столь же четко сформулирован в другом наброске и гоголевский идеал: «И почувствовал, что это разнообразие работ мужика, который сам своим трудом может

- 187 -

и накормить, и одеть, и обстроить <...> что был умнее...» (VII, 291). Здесь Гоголь ориентируется уже не на духовный склад патриархального крестьянина, как это имело место в первом томе поэмы, а на его социально-экономическую характеристику.42

Но зато с первой же главы второго тома (история Тентетникова) начинаются выпады против наук и образования, которые также толкуются как проявление западного просвещения. Так, в училище, где проходил курс наук Тентетников, после смерти идеального наставника Александра Петровича (тезки графа Толстого) «выписаны были новые преподаватели, с новыми взглядами и новыми углами и точками воззрений. Забросали слушателей множеством новых терминов и слов; показали они в своем изложении и логическую связь и горячку собственного увлечения; но увы! не было только жизни в самой науке. Мертвечиной отозвалась в устах их мертвая наука» (VII, 14). За этими строками определенно стоит тезис «Выбранных мест», утверждающий, что «полный и всесторонний взгляд на жизнь» принадлежит исключительно восточной церкви. «В ней простор не только душе и сердцу человека, но и разуму во всех его верховных силах...» (VIII, 285). Конкретное же приложение этого тезиса к практике находим в описании деятельности Александра Петровича. «Из наук была избрана только та, что способна образовать из человека гражданина земли своей». Общеобразовательным дисциплинам Гоголь противопоставляет «науку жизни», в которой идеальный наставник делал ученикам «беспрерывные пробы» (VII, 13).

С тех же позиций обрисован полковник Кошкарев, изрекающий: «Просвещение должно быть открыто всем» (VII, 65). Предстает же это просвещение в виде шеститомного труда под названием: «Предуготовительное вступление в область мышления. Теория общности, совокупности,

- 188 -

сущности, и в применении к уразумению органических начал общественной производительности» (VII, 65). При таком взгляде на науку и вообще всякую теорию естественно было заявить, как это сделано в «Выбранных местах», что ученье не принесет крестьянину пользы и что ему не надо знать никаких книг, кроме духовных (см.: VIII, 325).

Таким образом, материалы второго тома «Мертвых душ» представляют собой чрезвычайно пеструю смесь художественных достижений с очевидными провалами. Наряду с глубокой прозорливостью, которой отмечен рассказ писателя о бесплодных попытках Тентетникова стать «отцом» своих крепостных, — фальшивая фигура Костанжогло (хотя и в этой фигуре есть свое открытие: творческий смысл труда). Художественная безжизненность «идеальных» лиц — и глубокая психологическая правда, когда в переживаниях героев отражались реальные общественные противоречия.

Нам неизвестна Улинька, ставшая невестой Тентетникова, тем более — ее порыв следовать за ним в Сибирь. Здесь, безусловно, от Гоголя требовались психологическая проницательность и индивидуализация изобразительных приемов. Та же Улинька, которую мы знаем, состоит из смысловых и образных перепевов губернаторской дочки и «женщины в свете». «Воспиталась она как-то странно, — рассказывает Гоголь. — Ее учила англичанка-гувернантка, не знавшая ни слова по-русски. Матери лишилась она еще в детстве. Отцу было некогда» (VII, 23). В результате из нее образуется человек, сохранивший во всей чистоте красоту своей естественной природы. «Ничего не было в ней утаенного. Ни перед кем не побоялась бы она обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы ее заставить молчать, когда ей хотелось говорить» (VII, 24). Вспомним характеристику губернаторской дочки: «Она теперь как дитя, все в ней просто: она скажет, что ей вздумается, засмеется, где захочет засмеяться». И в портрете Улиньки почти буквально повторены символические мотивы, использованные Гоголем в портрете героини первого тома: «Ореховая дверь резного шкафа отворилась сама собою и на отворившейся обратной половине ее <...> явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сильно сзади лампами, одна

- 189 -

она бы так не поразила внезапностью своего явления, как фигурка эта, представшая как бы затем, чтобы осветить комнату. С нею вместе, казалось, влетел солнечный луч...» (VII, 40).

А вот вариации на темы статьи «Женщина в свете»: «При ней как-то смущался недобрый человек и немел; самый развязный и бойкий на слова не находил с нею слова и терялся, а застенчивый мог разговориться с нею <...> и с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее («воспоминания души». — Е. С.) и как бы эти самые черты ее ему где-то уже виделись, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то родном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того становился ему скучным разумный возраст человека» (VII, 24).

Особенности второго тома «Мертвых душ» выступают рельефнее при сравнении его с первым. Сопоставим тот и другой по линии их «сквозной» образной идеи — ада и чистилища. Благодаря присутствию жизнеутверждающего народного смеха воплощенная в первом томе идея ада не помешала ему стать одной из самых смешных и одновременно оптимистических книг в русской литературе. Морализирующее слово Гоголя в этом томе было связано с идеологией нестяжательства, принципами самоанализа и самовоспитания, которые не только не противоречили обличительной направленности поэмы, но и выступали как ее естественное дополнение, вполне гармонично с ней сливаясь.

Во втором томе все иначе. Ранее уже говорилось, что в этом томе с «Чистилищем» Данте перекликается образ горы, омываемой водой, которым открывался этот том. Глагол-метафора в предложении «Дуб, ель, лесная груша <...> карабкались по всей горе, от низу до верху» невольно ассоциируется с движением грешных душ по необыкновенно крутой горе во второй кантике «Божественной комедии». На вершине горы у Данте расположен земной рай, — у Гоголя гору венчают золотые кресты церкви, выражением же «земной рай» метафорически обозначено имение Тентетникова (VII, 19; функцию этой метафоры оговаривать не приходится).

Переход от мрачного подземелья ада к открытой солнцу горе чистилища отмечен в «Божественной комедии»

- 190 -

вспышками света и цвета, богатством звуков. Все это дает и Гоголь: «Что яркости в зелени! что свежести в воздухе! что птичьего крику в садах! Рай, радость и ликованье всего!» (VII, 30).

Занимавшийся статистическими подсчетами Андрей Белый установил, что основные цвета в первом томе «Мертвых душ» — белый, черный, серый и желтый; во втором томе на первом месте стоит зеленый (21.6%), процент же золотого по сравнению с первым томом возрастает с 2.8 до 12.843 Другими словами, физический мир во втором томе по сравнению с первым явно расширяет свои пределы. Приходит в движение, как мы знаем, и духовная жизнь героев. Но нельзя правдиво показать развивающуюся личность, если она помещена в художественно фальшивую, нереальную обстановку. А этим грешит картина общественных отношений во втором томе. Морализирование перерождается здесь в те самые практические рецепты жизнеустройства, которые обусловили катастрофу «Выбранных мест». Смех уходит из поэмы. И случилось то, о чем писатель сказал в своем «Риме»: «Иконы вынесли из храма — и храм уже не храм: летучие мыши и злые духи обитают в нем» (III, 236).

Эти слова, конечно, не следует абсолютизировать. «В уцелевших отрывках есть очень много таких страниц, которые должны быть причислены к лучшему, что когда-либо давал нам Гоголь», — писал о втором томе поэмы Чернышевский.44 И мы уже убедились, что содержание этого тома нельзя оценивать однозначно. Кроме того, Гоголь — «учитель жизни» был одновременно и гениальным художником. Обе эти его ипостаси вступали между собой в чрезвычайно сложные отношения. Но при всем том, пока и поскольку Гоголю не удавалось вырваться из плена своих далеких от живой действительности теорий и идеалов, — в строившемся им храме (сам писатель называл его дворцом) начинали селиться летучие мыши и злые духи.

Работа писателя над вторым томом «Мертвых душ» шла неровно, много тяжелее, чем в то время,

- 191 -

когда писался первый том. Достаточно сказать, что на создание первого тома Гоголю потребовалось 6 лет, тогда как второй отнял у него 10. Работа над новой редакцией второго тома (после сожжения в 1845 г.) возобновилась не сразу. В 1847 г. Гоголь выпустил «Выбранные места из переписки с друзьями», вслед за чем совершил путешествие в Иерусалим. Поездка не принесла духовного освежения: видимо, очень силен был удар, которым явилась для писателя реакция публики на его книгу. «Скажу вам, что еще никогда не был я так мало доволен состояньем сердца своего, как в Иерусалиме и после Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбье — вот весь результат», — сообщает Гоголь своему духовнику по возвращении (Гоголь прибыл в Одессу в апреле 1848 г.).

В июне из родной Васильевки Гоголь пишет П. А. Плетневу: «Брался было за перо, но или жар утомляет меня, или я все еще не готов. А между тем чувствую, что, может, еще никогда не был так нужен труд, составляющий предмет давних обдумываний моих и помышлений, как в нынешнее время» (XIV, 71).

В сентябре писатель приезжает в Петербург, а в октябре в Москву, где вскоре поселяется в доме А. П. Толстого на Никитском бульваре. 25 февраля 1849 г. он пишет А. С. Данилевскому: «Насчет II тома „М<ертвых> д<уш>“ могу сказать только то, <что> еще не скоро ему до печати. Кроме того, что сам автор не приготовил его к печати, не такое время, чтобы печатать что-либо, да я думаю, что и самые головы не в таком состоянии, чтобы уметь читать спокойное художественное творенье. Вижу по „Одиссее“. Если Гомера встретили равнодушно, то чего же ожидать мне? Притом недуги мало дают мне возможности заниматься. В эту зиму я как-то разболелся» (XIV, 107).

В июне того же года Гоголь читает А. О. Смирновой и Л. И. Арнольди несколько глав второго тома «Мертвых душ». В начале августа чтение повторяется на даче С. П. Шевырева, а 18 августа45 чтение первой главы второго тома состоялось в Абрамцеве у Аксаковых. Второй раз ту же главу в доработанном виде он прочел им в январе 1850 г. Присутствовавший на этом

- 192 -

чтении поэт И. С. Аксаков так отозвался в письме к отцу о своем впечатлении: «Если б я имел больше претензий, я бы бросил писать: до такой степени превосходства дошел он, что все другие перед ним пигмеи».46

Прослушав затем вторую главу, С. Т. Аксаков пишет сыну те восторженные слова, которые приводились на с. 156. Осенью 1850 г. Гоголь приезжает зимовать в Одессу и 16 декабря сообщает оттуда Жуковскому, что работа над вторым томом поэмы «близка к окончанью» (XIV, 215). Летом 1851 г. он прочел семь глав второго тома Шевыреву. «Лето того (1851-го. — Е. С.) года я прожил у себя в деревне, — сообщает Л. И. Арнольди, — и когда воротился в Москву, то услышал, что Гоголем написано уже одиннадцать глав второго тома, но он все ими недоволен, все поправляет и переписывает...».47

Недовольство Гоголя написанным подтверждают и другие свидетельства. Так, дочь С. Т. Аксакова Вера Сергеевна записала: «Мы возвратились в деревню 9 ноября. На рождество маменька должна была опять ехать в Москву <...> В Москве виделась несколько раз с Ник<олаем> Вас<ильевичем>, и он один раз сказал маменьке на вопрос — скоро ли думает печатать: „Нет, не скоро, многого недостает, и если б теперь пришлось начинать, совсем бы иначе начал“».48

Зимой 1851/52 г. здоровье Гоголя расстраивается, и можно предположить, что в этом сыграло свою роль чувство творческой безвыходности. Трагедия разыгралась в феврале. Собственно, прологом к ней послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры друга Гоголя — поэта Языкова, которая случилась 26 января и чрезвычайно тяжело подействовала на писателя. По словам А. С. Хомякова, на панихиде Гоголь сказал: «Все для меня кончено». Вскоре после этого события к А. П. Толстому приехал о. Матвей. Между ним и Гоголем происходили какие-то тяжелые объяснения. Как известно, духовник Гоголя осуждал его преданность искусству, которое он считал язычеством. Судя по письму, направленному

- 193 -

писателем о. Матвею после его отъезда, Гоголь во время одного столкновения сказал ему что-то оскорбительное.

Познакомившись с главами второго тома «Мертвых душ», где был выведен похожий на него (но с «католическими оттенками») священник, о. Матвей решительно потребовал уничтожения этих глав. По свидетельствам, дошедшим до нас, что называется, через третьи руки, духовник Гоголя рекомендовал ему также уничтожить главу с изображением идеального губернатора, сказав, «что осмеют за нее даже больше, чем за переписку с друзьями».49 Можно себе представить, как должно было подействовать на и без того расстроенного писателя это напоминание.

Гоголь начал говеть еще на масленице. А когда наступил пост, он двое суток провел на коленях перед образами без питья и пищи. К нему приглашали лучших докторов, но они были бессильны чем-либо помочь. 10 февраля, погруженный в мысли о смерти, Гоголь пытался передать Толстому свои рукописи, чтобы тот отдал их на суд митрополита Филарета, которому предстояло решить, что из них может быть напечатано. Чтобы отвлечь писателя от печальных предчувствий, Толстой отказался выполнить его просьбу. В ночь с 11 на 12 февраля Гоголь предал рукопись «Мертвых душ» сожжению.

«Предсмертное сожжение многолетнего труда, — пишет Н. С. Тихонравов, — не было у Гоголя следствием болезненного порыва, нервного расстройства; всего менее можно в нем видеть „жертву, принесенную смиренным христианином“: оно было сознательным делом художника, убедившегося в несовершенстве всего, что было выработано его многолетним мучительным трудом».50 После этого Гоголь прожил еще 10 дней. 21 февраля в 8 часов утра его не стало. Среди его бумаг были найдены те пять черновых глав второго тома поэмы, по которым нам приходится о нем судить.

Как и все факты, касающиеся второго тома «Мертвых душ», его уничтожение тоже породило немало гипотез. Одна из них, повод к которой дал сам Гоголь, объяснявший на следующий день после сожжения свой

- 194 -

поступок Толстому, состоит в том, что рукопись была сожжена по ошибке вместо ненужных бумаг. Выдвигалось также предположение, что сожжены были именно другие бумаги, а рукопись поэмы еще может быть разыскана. Вряд ли это так. Но находки, действительно, происходят. Не так давно, например, была обнаружена тетрадь, в которой набело переписаны 3 первые главы второго тома, имеющие ряд отличий от общеизвестного текста.51

Пытаясь сегодня осмыслить всю трагическую историю «Мертвых душ», неразрывно и до конца связанную с жизнью их автора, прежде всего поражаешься неколебимой целеустремленности и «гордой вере» «в людей и жизнь иную», с которыми Гоголь прошел свой подвижнический путь. Поставив себе целью осуществление идеала человеческого братства, он один взял на себя то, чего человечество сможет достичь лишь путем длительного развития и только всеобщими усилиями.

Нелепо было бы сейчас упрекать писателя в том, что ему не удалось выполнить свою задачу. Гораздо важнее для нас помнить, сколько он сделал для тех, кто начал решать ее после него, как его поэма расчищала для них дорогу, силой насмешки поражая бездуховных «существователей» и пробуждая в обществе гражданственность, ответственность каждого за свои слова и дела. Многие из недостатков, как человеческих, так и социальных, осмеянных Гоголем, до сих пор еще «не вывелись из мира», так что автор «Мертвых душ» и поныне остается нашим нравственным учителем.

В своей поэме Гоголь обратился не к узкому кругу ценителей и даже не к одному поколению современников, но и ко всем нам — отдаленным потомкам. И она остается живым явлением нашей культуры, постоянно возрождаясь в миллионных тиражах переизданий, на теле- и киноэкранах, на театральных подмостках, в творчестве многочисленных продолжателей Гоголя, часто совсем на него не похожих.

Так, борьба за живую душу — за духовно независимую личность, открытую людям и в то же время

- 195 -

способную противостоять любым неблагоприятным обстоятельствам, стала главным пафосом творчества таких писателей наших дней, как Чингиз Айтматов и Валентин Распутин.

Один из основных художественных принципов «Мертвых душ», состоящий в постоянном переключении масштаба изображения из частного в национальный и общечеловеческий, получил творческий отклик и особенно интенсивное развитие в искусстве XX века. И мы ощущаем родство с поэтическим миром «Мертвых душ» в произведениях Булгакова (в «Мастере и Маргарите» еще больше, чем в инсценировке самой поэмы), Айтматова, Томаса Манна, Феллини. А вслед за ними обязательно придут еще другие.

- 196 -

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Агин А. А. 75, 76

Адарюков В. Я. 76, 103

Айтматов Ч. 195

Акакий Синайский 143, 144

Аксаков И. С. 156, 174, 192

Аксаков К. С. 3, 52—55, 86, 87, 156

Аксаков С. Т. 3, 15, 140, 153, 156, 168, 192

Аксакова В. С. 192

Аксакова О. С. 192 (маменька)

Аксаковы, семья 191

Александр I 117, 180

Анненков П. В. 16, 125, 126, 154

Аракчеев А. А. 112

Арнольди Л. И. 179—181, 191, 192

Багратион П. И. 31, 32

Байрон Д. Н. Г. 94, 124

Бахтин М. М. 30, 31, 40, 41, 49, 50—52, 61, 102, 103

Белинский В. Г. 14—16, 19—21, 53, 57, 79, 93—95, 98—101, 106, 168, 172—176

Белый Андрей (Б. Н. Бугаев) 4, 5, 37, 70, 99, 101, 114—116, 124, 136, 178, 190

Белый В. И. 151

Берковский Н. Я. 102

Бернардский Е. Е. 75

Бернштейн И. М. 91

Бессонов Б. Л. 141

Бирюков П. И. 163

Блок А. А. 36, 37

Боткин Н. П. 140

Бочаров С. Г. 73, 100, 101

Брылов Г. А. 78

Булгаков М. А. 195

Бялый Г. А. 5

Валтасар, библ. 71, 72

Велецкая Н. Н. 49

Виардо Гарсиа П. 120

Воропаев В. А. 34, 194

Врубель М. А. 57

Гердер И. Г. 13, 22, 23

Герцен А. И. 3, 8, 126, 127, 129, 165, 175

Гете И. В. 101

Гиппиус В. В. 96, 176, 177

Гоголь А. В. 74 (сестры)

Гоголь Е. В. 74 (сестры)

Гоголь М. И. 74

Гомер 86—88, 152, 153, 191

Гончаров И. А. 179

Грибоедов А. С. 79—83, 107

Григорьев А. А. 174, 175

Гуковский Г. А. 26, 41, 182

Гюго В. 170

Даль В. И. 38, 39

Даниил, библ. 70, 71

Данилевский А. С. 191

Данте Алигьери 69, 126—134, 158, 189

Державин Г. Р. 29

Десницкий В. А. 184

Диккенс Ч. 120

Дионисий Ареопагит 133

Дорофей, авва 146

Достоевский М. М. 148

Достоевский Ф. М. 53, 102, 116, 121, 148, 151, 170, 175

Драч И. Ф. 62

Дриссен см.: Driessen F. C.

Дружинин А. В. 98

Екатерина II 75

Елистратова А. А. 88, 89

- 197 -

Есенин С. А. 126

Ефрем Сирин (Сирианин) 146

Жуковский В. А. 17, 20, 37, 87, 90, 123—125, 138, 141, 143, 152, 162, 192

Заборов П. Р. 5

Зееман см.: Seemann К. D.

Зуммер В. М. 161

Иван IV (Грозный) 34, 169

Иванов А. А. 160, 161, 178

Иеремия, библ. 74

Иисус Сирах 146

Иисус Христос 142, 152, 161, 169—171

Иоанн Синайский (Лествичник) 143, 144

Исаак Сирин 152

Исайя, библ. 70, 74

Кант И. 137

Карамзин Н. М. 8, 23, 66, 67, 74, 75, 89, 90, 103—106, 162

Карлейль Т. 164, 165

Кельсиев В. И. 45

Киреевский И. В. 14, 55—57, 142, 165, 166, 171

Киреевский П. В. 33, 34

Климент, монах Оптиной пустыни 151

Колокотрони Т. 31

Колумб X. 8

Конрад Дж. (Ю. Т. К. Коженёвски) 90

Константиновский М. А. 62, 152 (своему духовнику), 186, 191—193

Короленко В. Г. 184, 185

Крылов И. А. 27, 79

Кулиш П. А. 99, 161

Кутузов М. И. 31, 180

Лазарь Баранович 63

Лакомский М. М. 5

Левитов А. И. 120

Ленин В. И. 172, 173

Лермонтов М. Ю. 31, 114

Лихачев Д. С. 5, 66, 147

Лозинский М. Л. 128

Ломоносов М. В. 168

Лотман Ю. М. 89, 90, 104, 109, 183

Любимов И. М. 41

Макарий Египетский 146

Максим Исповедник 146

Максимович М. А. 13, 96

Манн Т. 195

Манн Ю. В. 3

Марков К. И. 176, 186

Матвеев П. 151, 152

Маяковский В. В. 86

Мелвилл Г. 90, 91

Метьюрин Ч. Р. 112—114

Мещеряков В. П. 82

Миллер см.: Мюллер Г. Ф.

Милль Дж. С. 8

Милфорд X. 90

Мицкевич А. 94

Морозов А. А. 66, 89

Мюллер Г. Ф. (Миллер) 13, 22

Набоков В. В. 82, 116

Наполеон I 60, 115, 116, 136, 180

Некрасов Н. А. 121, 179

Нестор, летописец 24

Николай I 18 (царь), 159, 162, 168

Нил Сорский 57, 58, 142, 143, 146

Оболенский Д. А. 179

Одерборн П. 42

Одоевский В. Ф. 8, 101

Ослябя, монах, герой Куликовской битвы 170

Павел I 75

Панаев В. И. 15

Паскаль Б. 163

Пастернак Б. Л. 66

Пересвет, монах, герой Куликовской битвы 170

Песков А. М. 194

Петр I 34, 117, 166, 169, 171

Писарев Д. И. 98

Платон 134—136

Платонов К. К. 141

Плетнев П. А. 157, 191

Погодин М. П. 18, 24, 65, 144, 147, 154

Полевой Н. А. 54, 99

Поспелов Г. Н. 80

Потебня А. А. 28

Потемкин Г. А. 62

Прокопович Н. Я. 24, 65

- 198 -

Прохоров Г. М. 5, 146

Пушкин А. С. 7, 8, 12, 14, 15, 17, 18, 20, 21, 23, 62, 73, 74, 79, 80, 83—86, 93—115, 117—119, 123, 167, 169

Рабле Ф. 40, 41, 49, 52

Распутин В. Г. 195

Резниченко И. Г. 5

Ровинский Д. А. 45

Розанов И. Н. 78, 103

Розов В. А. 45, 46

Рубенс П. П. 66

Салтыков-Щедрин М. Е. 161

Самарин Ю. Ф. 169

Сахаров И. П. 50

Свиридов Г. В. 38

Семирамида 71, 89

Сен-Симон А. К. 171

Сидоров А. А. 76, 103

Симеон Новый Богослов 146

Сковорода Г. С. 62, 63

Скотт В. 13

Смирнова А. О. 123, 138, 140, 155, 179, 180, 191

Смит А. 107

Снегирев И. М. 24, 42

Станкевич Н. В. 52, 53

Стасов В. В. 53

Стендаль (А. Бейль) 116

Стефан Яворский 63, 64, 89, 136

Талейран-Перигор Ш. М. 180

Теккерей В. 120

Тихонравов Н. С. 27, 74, 154, 155, 161, 193

Толстой А. П. 62, 151, 187, 191—194

Толстой Л. Н. 36, 37, 115, 116, 137, 151, 161, 163, 176, 180—182

Толстой С. Л. 37

Тургенев И. С. 98, 99, 120

Тынянов Ю. Н. 98, 124

Уваров С. С. 87

Успенский Б. А. 68, 104

Феллини Ф. 195

Феофан Прокопович 169

Филарет (В. М. Дроздов), митрополит 193

Хомяков А. С. 55, 56, 142, 192

Хомякова Е. М. 192

Чернышевский Н. Г. 99, 120, 146, 158, 160, 170, 172, 183, 190

Шафарик П. И. 24

Шевырев С. П. 11, 90, 106, 180, 191, 192

Шекспир В. 12, 66, 67, 95, 116

Шеллинг Ф. В. 69, 122

Шереметева Н. Н. 143

Шиллер И. Ф. 13, 101, 132

Шишкин И. И. 178

Шлецер А. Л. 13, 22

Щепкин М. С. 17, 58

Эйхенбаум Б. М. 89

Ювенал 107

Языков Н. М. 19, 72, 102, 143, 145, 149, 162, 192

Языковы, семья 33

Яремич С. П. 57

Driessen F. C. 143

Nabokov V. см.: Набоков В. В.

Seemann К. D. 144

- 199 -

ОГЛАВЛЕНИЕ

	Стр.
Введение	3
Глава первая Формирование замысла	6
Глава вторая «Вся Русь...»	22
Глава третья «Поэт жизни действительной»	93
Глава четвертая Дальнейшее развитие замысла	139
Указатель имен	196

- 200 -

Елена Александровна Смирнова

Поэма Гоголя «Мертвые души»

Утверждено к печати
редколлегией серии научно-популярных изданий
Академии наук СССР

Редактор издательства Н. А. Ивановская
Художник И. П. Кремлев
Технический редактор О. В. Любимова
Корректоры И. Г. Каценко и Г. И. Суворова

ИБ № 33074

Сдано в набор 28.04.1987. Подписано к печати 16.10.87.
М-33148. Формат 84×108¹/₃₂. Бумага офсетная № 2.
Гарнитура обыкновенная. Печать высокая.
Усл. печ. л. 10.5. Усл. кр.-от. 10.62. Уч.-изд. л. 10.61.
Тираж 100 000 (1-й завод 1—25 000). Тип. зак. № 1536.
Цена 40 к.

Ордена Трудового Красного Знамени
издательство «Наука». Ленинградское отделение.
199034, Ленинград, В-34. Менделеевская лин., 1.

Ордена Трудового Красного Знамени Первая типография
издательства «Наука».
199034, Ленинград, В-34, 9 линия

Сноски

Сноски к стр. 3

¹ См.: Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 90.

² Герцен А. И. Дневник // Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 2. С. 220.

³ См., напр.: Манн Ю. В. О жанре «Мертвых душ» // Изв. АН СССР. Сер. лит. и яз. 1972. Т. 31, вып. 1. С. 7—17.

Сноски к стр. 4

⁴ Ссылки на произведения Гоголя даются в тексте по изданию: Гоголь Н. В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1937—1952 (римская цифра означает том, арабская — страницу).

⁵ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 103.

Сноски к стр. 5

⁶ Заглавие поэмы в этом издании было изменено по требованию цензуры.

Сноски к стр. 8

¹ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1978. Т. 7. С. 44.

² Там же. С. 367.

³ Одоевский В. Ф. Русские ночи. Л., 1975. С. 11.

⁴ Герцен А. И. Джон-Стюарт Милль и его книга «On Liberty» // Собр. соч.: В 30 т. М., 1957. Т. 11. С. 69.

Сноски к стр. 14

⁵ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 1. С. 267.

⁶ См.: Киреевский И. В. Обозрение русской словесности 1829 года // И. В. Киреевский. Критика и эстетика. М., 1979. С. 59.

Сноски к стр. 15

⁷ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 289.

⁸ Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 25.

⁹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 298.

¹⁰ Там же. С. 289.

¹¹ Там же. С. 306.

Сноски к стр. 16

¹² Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 174—175.

¹³ Небезынтересно, что в ранней редакции этой статьи обнаруживаются почти дословные совпадения с некоторыми положениями из «Литературных мечтаний» Белинского (например, характеристика романтизма). Это лишний раз подтверждает высокую авторитетность мнения молодого критика для Гоголя 1830-х годов.

Сноски к стр. 17

¹⁴ Критика обвиняла комедию Гоголя в неправдоподобии, его самого в отсутствии патриотизма, клевете на Россию и п. Все эти нелепые суждения писатель воспроизвел в своей позднейшей пьесе «Театральный разъезд после представления новой комедии» (1842).

Сноски к стр. 21

¹⁵ Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая // Полн. собр. соч. 1955. Т. 7. С. 432.

¹⁶ Там же. С. 446.

Сноски к стр. 23

¹ Гердер И. Г. Еще один опыт философии истории для воспитания человечества // Избр. соч. М.; Л., 1959. С. 279.

² «История в некотором смысле есть <...> завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» (Карамзин Н. М. История государства Российского. 5-е изд. СПб., 1844. Т. 1. С. IX); «Быть судиею, наблюдателем и пророком веков и народов казалось мне высшею степенью, доступной для писателя» (Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1978. Т. 6. С. 122).

Сноски к стр. 24

³ Звучащая в письмах Гоголя на протяжении всей его работы над первым томом поэмы, эта тема не затухает и при переходе ко второму: «Читаю все, выш<едшее> без меня по части русской истории, все, где является русский быт и русская жизнь. Перечту сызнова всю русскую историю в ее источниках и летописях. Поверю историей и статистикой и древнего и нынешнего времени свои познания о русском человеке и тогда примусь за труд свой» (IX, 22).

Сноски к стр. 26

⁴ Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 57.

Сноски к стр. 27

⁵ Видя в поэте наиболее яркое, так сказать, концентрированное проявление национального духа, Гоголь писал, вспоминая литераторов пушкинской поры: «Эти люди были более русские, нежели люди других сословий...» (XIV, 93).

Сноски к стр. 28

⁶ Потебня А. А. Из лекций по теории словесности: Басня. Пословица. Поговорка. Харьков, 1914. С. 100.

Сноски к стр. 30

⁷ Бахтин М. Эпос и роман // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 471.

Сноски к стр. 31

⁸ Там же.

⁹ Там же. С. 229. — Портреты героев воины за независимость Греции, в частности Колокотрони, соседствующие с портретом Багратиона, примыкают к нему и по своей художественной функции: в обоих случаях речь идет о представителях православия, защищавших свой народ от иноверцев.

Сноски к стр. 33

¹⁰ Собрание народных песен П. В. Киреевского. Записи Языковых. Л., 1977. Т. 1. № 324.

Сноски к стр. 34

¹¹ Там же. № 329.

¹² См. об этом: Песни, собранные П. В. Киреевским. М., 1874. Вып. 10. С. 105; Воропаев В. А. Заметка о фольклором источнике гоголевской «Повести о капитане Копейкине» // Доклады высшей школы. Филологические науки. 1982. № 6. С. 37. (Первый источник корректируется вторым).

Сноски к стр. 37

¹³ См.: Толстой С. Л. Очерки былого. 3-е изд., испр. и доп. Тула, 1965. С. 393.

¹⁴ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 218—219.

¹⁵ Там же. С. 222.

Сноски к стр. 39

¹⁶ Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957. С. 109, 85, 110, 355, 109, 111. — Расположение пословиц повторяет порядок соответствующих тем в гоголевском тексте, поэтому нарушена их последовательность по Далю.

Сноски к стр. 41

¹⁷ Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965. С. 57.

¹⁸ Слова Г. А. Гуковского, к сожалению, оставшиеся только заявкой в его незавершенной книге «Реализм Гоголя» (с 57).

¹⁹ См.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль / Пер. с франц. Н. Любимова. М., 1981. С. 208.

Сноски к стр. 42

²⁰ См.: Снегирев И. М. Русские простонародные праздники и суеверные обряды. М., 1838. Вып. 2. С. 118. — Едва ли нужно указывать, что все перечисленные здесь «грехи» (и даже почти в той же последовательности) воспроизводятся в сюжете «Мертвых душ».

Сноски к стр. 45

²¹ Ровинский Д. Русские народные картинки. СПб., 1881. Кн. 5. С. 270.

²² Обширный материал на эту тему можно найти в разделе «Баня», входящем в книгу: Петербургские балаганные прибаутки, записанные В. И. Кельсиевым. М., 1889. С. 15—16.

Сноски к стр. 46

²³ Розов В. А. Традиционные типы малорусского театра XVII—XVIII веков и юношеские повести Н. В. Гоголя // Памяти Н. В. Гоголя: Сб. речей и статей. Киев, 1911. С. 122.

Сноски к стр. 49

²⁴ Велецкая Н. Н. Языческая символика славянских архаических ритуалов. М., 1978. С. 121.

²⁵ Там же. С. 123.

²⁶ Бахтин М. Рабле и Гоголь. (Искусство слова и народная смеховая культура) // М. Бахтин. Вопросы литературы а эстетики. С. 494.

Сноски к стр. 50

²⁷ Там же. С. 491, 493.

²⁸ Идею этой синхронности впервые выдвинул Н. С. Тихонравов. См.: Гоголь Н. В. Соч. / Под ред. Н. С. Тихонравова. 10-е изд. М., 1889. Т. 3. С. 536.

²⁹ Цитирую по источнику, которым пользовался Гоголь: Сказания русского народа о семейной жизни своих предков / Собр. И. Сахаровым. СПб., 1836. С. 11 и 13. — Редакция текста у Сахарова совпадает с Никоновской летописью; в обозначении года опечатка: 6632 вм. 6532.

Сноски к стр. 52

³⁰ Бахтин М. Рабле и Гоголь. С. 491, 492.

Сноски к стр. 53

³¹ Аксаков К. С. Воспоминание студентства. СПб., [1911]. С. 17—18, 27, 28.

³² Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 1. С. 307.

³³ См.: Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 396.

³⁴ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1983. Т. 25. С. 29.

Сноски к стр. 54

³⁵ Рус. вестн. 1842. Т. 6. № 5—6. «Критика». С. 45—46.

³⁶ Аксаков К. С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души // К. С. Аксаков, И. С. Аксаков. Литературная критика. М., 1982. С. 146.

Сноски к стр. 56

³⁷ Киреевский И. В. В ответ А. С. Хомякову // И. В. Киреевский. Критика и эстетика. М., 1979. С. 149.

Сноски к стр. 57

³⁸ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. 1955. Т. 6. С. 222.

³⁹ Яремич С. П. Михаил Александрович Врубель: Жизнь и творчество. М., [1911]. С. 125—126.

⁴⁰ Там же. С. 36.

⁴¹ Киреевский И. В. В ответ А. С. Хомякову. С. 152.

⁴² См.: Киреевский И. В. О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России // И. В. Киреевский. Критика и эстетика. С. 236.

Сноски к стр. 58

⁴³ Разумеется, в тексте они выступают всего лишь как метафоры или сравнения, но ни одна метафора, как и ни одно сравнение, не бывает у Гоголя простым стилистическим «украшением». Напротив: мы уже видели (и увидим ниже), что они-то чаще всего и выражают основной смысл образа.

Сноски к стр. 61

⁴⁴ Полн. собр. русских летописей. 2-е изд. СПб., 1908. Т. 2. Стб. 159.

Сноски к стр. 62

⁴⁵ См.: Киевская старина. 1882. № 4. С. 169—170.

⁴⁶ Цит. по: Драч И. Духовный меч Григория Сковороды // Г. Сковорода. Избранное. М., 1972. С. 12.

Сноски к стр. 63

⁴⁷ Там же.

Сноски к стр. 64

⁴⁸ Стефан Яворский. Слово в неделю вторую по святом Дусе // Проповеди блаженныя памяти Стефана Яворского... М., 1804. Ч. 1. С. 202—203.

Сноски к стр. 66

⁴⁹ Морозов А. А. Проблема барокко в русской литературе XVII — начала XVIII века // Рус. лит. 1962. № 3. С. 15.

⁵⁰ «Отелло», акт 1, сц. 3, слова Яго; пер. Б. Пастернака.

Сноски к стр. 67

⁵¹ Карамзин Н. М. Деревня // Соч. М., 1803. Т. 7. С. 169—170.

Сноски к стр. 68

⁵² Успенский Б. А. Филологические разыскания в области славянских древностей. М., 1982. С. 58.

Сноски к стр. 69

⁵³ См.: Шеллинг Ф. В. Философия искусства. М., 1966. С. 450.

Сноски к стр. 70

⁵⁴ «... повесть о капитане Копейкине — стилистический перл, выточенный из повторных, вводных словечек; смысл рассказа не в „что сказано“, а в „как сказано“; и „как“ — оригинальное, до Гоголя небывалое применение вводного предложения, как повтора; суть повествования в том, что оно — ни с места, вопреки галопу повторов и их чехарде...» (Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 246).

Сноски к стр. 73

⁵⁵ Бочаров С. Г. О стиле Гоголя // Типология стилевого развития нового времени. М., 1976. С. 415.

Сноски к стр. 74

⁵⁶ См.: Гоголь Н. В. Соч. / Под ред. Н. Тихонравова. 10-е изд. М., 1889. Т. 3. С. 487.

Сноски к стр. 75

⁵⁷ Мнения, «не соответствовавшие тогдашнему правительству», Карамзин высказывал также в своих стихах в царствования Екатерины II и Павла I.

Сноски к стр. 76

⁵⁸ Сидоров А. А. Искусство русской книги // Русская книга девятнадцатого века / Под ред. В. Я. Адарюкова и А. А. Сидорова. М., 1925 (на тит. л. ошибочно: MDCCCXXV). С. 218. (Книга в России. Ч. 2).

Сноски к стр. 79

⁵⁹ Белинский В. Г. Сочинения Александра Пушкина. Статья восьмая // Полн. собр. соч. 1955. Т. 7. С. 442.

Сноски к стр. 80

⁶⁰ Поспелов Г. Н. Творчество Н. В. Гоголя. М., 1953. С. 187.

Сноски к стр. 82

⁶¹ См.: Мещеряков В. П. А. С. Грибоедов: Литературное окружение и восприятие (XIX — начало XX в.). Л., 1983. С. 231.

⁶² См.: Nabokov V. Nicolaï Gogol. Paris, [1953]. P. 58; ср.: Новый мир. 1987. № 4. С. 189 и след.

Сноски к стр. 87

⁶³ Жуковский В. А. Письмо С. С. Уварову 12 (24) сентября 1847 г. // Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т. 4. С. 659.

Сноски к стр. 89

⁶⁴ Елистратова А. А. Гоголь и проблемы западно-европейского романа. М., 1972. С. 63.

⁶⁵ Морозов А. А. Метафора и аллегория у Стефана Яворского // Поэтика и стилистика русской литературы. Памяти академика В. В. Виноградова. Л., 1971. С. 36.

Сноски к стр. 90

⁶⁶ Лотман Ю. Поэзия Карамзина // Н. М. Карамзин. Полн. собр. стихотворений. М.; Л., 1966. С. 50.

⁶⁷ Писатель Дж. Конрад заявил, что, представляя по своему сюжету книгу о китобойном промысле, «Моби Дик» не содержит ни единой строки, действительно посвященной этому предмету (письмо Х. Милфорду 15 января 1907 г.). Сравним эти слова с приводившимся во Введении замечанием Андрея Белого о «фикции фабулы» в «Мертвых душах».

Сноски к стр. 91

⁶⁸ Мелвилл Г. Моби Дик, или Белый Кит / Пер. англ. И. М. Бернштейн. М., 1982. С. 41.

Сноски к стр. 94

¹ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 1.

² Там же. 1955. Т. 7. С. 440.

Сноски к стр. 95

³ Там же. Т. 1. С. 266.

Сноски к стр. 96

⁴ Гиппиус В. Гоголь. Л., 1924. С. 62. — Речь идет о письме 27 июня 1834 г. (X, 327).

Сноски к стр. 98

⁵ Тынянов Ю. Н. Архаисты и Пушкин // Ю. Н. Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968. С. 23.

Сноски к стр. 99

⁶ Тургенев И. С. Литературные и житейские воспоминания // Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Соч. М.; Л., 1967. Т. 14. С. 45—46.

⁷ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1948. Т. 4. С. 631.

⁸ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 320.

Сноски к стр. 100

⁹ «Бочаров С. Г. О стиле Гоголя // Типология стилевого развития нового времени. М., 1976. С. 414.

¹⁰ Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 267.

Сноски к стр. 101

¹¹ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 103.

¹² Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 300—301.

¹³ Бочаров С. Г. О стиле Гоголя. С. 414—415.

Сноски к стр. 102

¹⁴ Берковский Н. Я. Эволюция и формы раннего реализма на Западе // Ранний буржуазный реализм. Л., 1936. С. 30.

Сноски к стр. 103

¹⁵ См.: Розанов И. Н. Книга и люди в XIX веке // Русская книга девятнадцатого века / Под ред. В. Я. Адарюкова и А. А. Сидорова. М., 1925. С. 445. (Книга в России. Ч. 2).

Сноски к стр. 104

¹⁶ См. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Текстологические принципы издания // Н. М Карамзин. Письма русского путешественника. Л., 1984. С. 519—520.

Сноски к стр. 105

¹⁷ Письмо с пометой «Маинц, 2 Августа» // Там же. С. 91.

Сноски к стр. 109

¹⁸ Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий. Л., 1980. С. 269.

Сноски к стр. 112

¹⁹ См.: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 4-е изд. Л., 1979. Т. 10. С. 126.

²⁰ См.: Пушкин. Полн. собр. соч. [М.; Л.], 1949. Т. 2, 2. С. 823.

²¹ Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. 1978. Т. 6. С. 114—115.

Сноски к стр. 115

²² Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 101.

Сноски к стр. 116

²³ См.: Nabokov V. Nicolaï Gogol. Paris, [1953]. P. 98; ср.: Новый мир. 1987. № 4. С. 200.

²⁴ См.: Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 102.

Сноски к стр. 120

²⁵ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. 1947. Т. 3. С. 20.

²⁶ Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем: В 28 т. Письма. 1961. Т. 2. С. 47.

²⁷ Левитов А. И. Соч. М., 1956. С. 435.

Сноски к стр. 121

²⁸ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972. Т. 3. С. 189.

²⁹ Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 2. С. 9.

Сноски к стр. 124

³⁰ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 222.

³¹ Тынянов Ю. Н. Ода как ораторский жанр // Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 249.

Сноски к стр. 126

³² Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 87—88.

³³ См. об этом в кн.: Есенин С. Собр. соч.: В 3 т. М., 1970. Т. 1. С. 365—366.

³⁴ Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 2. С. 220.

Сноски к стр. 128

³⁵ «Божественная комедия» цитируется в переводе М. Л. Лозинского.

Сноски к стр. 136

³⁶ Платон. Избранные диалоги. М., 1965. С. 198.

³⁷ Белый Андрей. Мастерство Гоголя. С. 95.

Сноски к стр. 138

³⁸ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1936. Т. 38. С. 280.

Сноски к стр. 140

¹ Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. М., 1960. С. 48.

Сноски к стр. 142

² Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979. С. 152.

Сноски к стр. 143

³ См.: Шенрок В. И. Материалы для биографии Н. В. Гоголя. М., 1897. Т. 4. С. 865.

⁴ Driessen F. С. Gogol’ als novellist. Baarn, 1955. Blz. 186.

Сноски к стр. 144

⁵ Seemann К. D. Eine Heiligenlegende als Vorbild von Gogol’s «Mantel» // Z. für slavische Philologie. 1966. Bd 33, H. 1. S. 9.

Сноски к стр. 146

⁶ См. об этом: Прохоров Г. М. Повесть о Митяе. Л., 1978. С. 8 и след.

Сноски к стр. 147

⁷ Она, кстати, признана и современной наукой; см., напр.: Лихачев Д. С. Человек в литературе Древней Руси. М., 1970. С. 76—77; История философии в СССР: В 5 т. М., 1968. Т. 1. С. 210—211.

Сноски к стр. 148

⁸ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.? В 30 т. Л., 1985. Т. 28, кн. 1. С. 63.

Сноски к стр. 151

⁹ О старчестве Достоевский подробно рассказал в романе «Братья Карамазовы» (кн. 1, V).

¹⁰ Имеется в виду А. П. Толстой, в доме которого скончался Гоголь и к которому обращен ряд статей в «Выбранных местах из переписки с друзьями».

Сноски к стр. 152

¹¹ Матвеев П. Гоголь в Оптиной пустыни // Рус. старина. 1903. Т. 113. Февр. С. 303.

Сноски к стр. 154

¹² Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 91.

Сноски к стр. 155

¹³ См.: Гоголь Н. В. Соч. / Под ред. Н. Тихонравова. 10-е изд. М., 1889. Т. 3. С. 539.

Сноски к стр. 156

¹⁴ Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. С. 204—205.

Сноски к стр. 158

¹⁵ Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1948. Т. 4. С. 656.

Сноски к стр. 160

¹⁶ Там же. 1939. Т. 1. С. 132.

Сноски к стр. 161

¹⁷ Цит. по: Зуммер Вс. М. Эсхатология Ал. Иванова. Харьков, 1929. С. 403—404.

¹⁸ См.: Библиотека Льва Николаевича Толстого в Ясной Поляне: Библиографическое описание. М., 1972. I. Книги на русском языке. Ч. 1. А—Л. С. 192, 196.

Сноски к стр. 163

¹⁹ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. М., 1953. Т. 64. С. 98—99.

Сноски к стр. 165

²⁰ Карлейль Т. Этика жизни / Пер. Е. Синарукой. СПб., 1906. С. 46.

Сноски к стр. 166

²¹ Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 184.

Сноски к стр. 169

²² Казанская история. М.; Л., 1954. С. 77.

²³ См.: Феофана Прокоповича архиепископа Великого Новаграда... слова и речи поучительные, похвальные и поздравительные... СПб., 1760. Ч. 1. С. 237—268.

Сноски к стр. 170

²⁴ См.: Достоевский Ф. М. [Предисловие к публикации перевода романа В. Гюго «Собор Парижской богоматери»] // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1980. Т. 20. С. 28.

Сноски к стр. 172

²⁵ Чернышевский Н. Г. [О сочинениях Гоголя] // Полн. собр. соч. 1947. Т. 3. С. 776.

Сноски к стр. 174

²⁶ Иван Сергеевич Аксаков в его письмах. М., 1892. Т. 3. С. 290.

Сноски к стр. 175

²⁷ Григорьев Аполлон. Собр. соч. М., 1916. Вып. 8. С. 13.

²⁸ Там же. С. 25.

Сноски к стр. 176

²⁹ Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. 1952. Т. 57. С. 35.

Сноски к стр. 177

³⁰ Гиппиус В. В. Творческий путь Гоголя // В. В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. М.; Л., 1966. С. 192—193.

Сноски к стр. 179

³¹ Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952. С. 549.

Сноски к стр. 180

³² Там же. С. 488.

³³ Там же. С. 471.

³⁴ См.: Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. 1949. Т. 13. С. 72.

Сноски к стр. 181

³⁵ Гоголь в воспоминаниях современников. С. 485.

Сноски к стр. 182

³⁶ См.: Гуковский Г. А. Реализм Гоголя. М.; Л., 1959. С. 155.

Сноски к стр. 183

³⁷ См.: Лотман Ю. Истоки «толстовского направления» в русской литературе 1830-х годов // Труды по русской и славянской филолог. Тарту, 1962. 5. С. 53—58. (Учен. зап. Тартускогогос. ун-та. Вып. 119).

³⁸ Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. Статья первая // Полн. собр. соч. Т. 3. С. 13.

Сноски к стр. 184

³⁹ Десницкий В. А. Задачи изучения жизни и творчества Гоголя // В. А. Десницкий. На литературные темы. Л., 1936. Кн. 2. С. 408.

⁴⁰ Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10 т. М., 1955. Т. 8. С. 203.

Сноски к стр. 185

⁴¹ Там же. С. 185.

Сноски к стр. 187

⁴² То же находим в последней редакции «Тараса Бульбы»: «Не было ремесла, которого бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу...» (II, 47). Не случайны и слова Гоголя об удивлении «иноземцев» этим способностям русского человека. Писатель здесь, безусловно, проецирует в прошлое наиболее волновавшую его проблему своего времени. Характерно, что в первой редакции повести подобных мотивов еще не было.

Сноски к стр. 190

⁴³ См.: Белый Андрей. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 121, 158.

⁴⁴ Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода... С. 13.

Сноски к стр. 191

⁴⁵ Хронологическая канва дается по старому стилю.

Сноски к стр. 192

⁴⁶ Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. С. 203.

⁴⁷ Гоголь в воспоминаниях современников. С. 508.

⁴⁸ См.: Аксаков С. Т. История моего знакомства с Гоголем. С. 218.

Сноски к стр. 193

⁴⁹ Тверские епархиальные ведомости. 1902. 1 марта. № 5. С. 138—139.

⁵⁰ Гоголь Н. В. Соч. / Под ред. Н. Тихонравова. 10-е изд. Т. 3. С. 576.

Сноски к стр. 194

⁵¹ См. об этом: Воропаев В., Песков А. Последние дни жизни Гоголя и проблема второго тома «Мертвых душ» // Вопросы литературы. 1986. № 10. С. 132—146.