- I -

МАТЕРІАЛЫ

для

БІОГРАФІИ ГОГОЛЯ

———

В. И. Шенрока.

———

ТОМЪ ТРЕТІЙ.

——————————————

МОСКВА.

Типографія Э. Лисснера и Ю. Романа

Воздвиженка, Крестовоздвиж. пер., д. Лисснера

1895.

- II -

- III -

ПРЕДИСЛОВІЕ.

~~~~~

2-й томъ настоящаго труда вызвалъ слѣдующія рецензіи:

«Русская Мысль» (1893, II),

«Вѣстникъ Европы» (1893, III),

«Кіевская Старина» (1893, III),

«Наблюдатель» (1893, IV),

«Русская Старина» (1893, IV),

«Историческій Вѣстникъ» (1893, V),

«Сѣверный Вѣстникъ» (1893, V),

«Русскій Вѣстникъ» (1893, V), (см. прилож., стр. 543).

«Русское Обозрѣніе» (1893, V),

«Журналъ Министерства Народнаго Просвѣщенія» (1893, VI).

~~~~~~~~~~~

Самымъ большимъ препятствіемъ для нашего труда служило и теперь, какъ при изданіи предыдущихъ томовъ, черезчуръ медленное появленіе въ печати нѣкоторыхъ чрезвычайно важныхъ для насъ документовъ (напр. въ настоящемъ случаѣ пріостановка печатанія въ «Сѣверномъ Вѣстникѣ» «Записокъ Смирновой») и трудность объединенія многихъ статей нашихъ, печатавшихся сперва въ періодическихъ изданіяхъ (преимущественно въ «Вѣстникѣ Европы» и «Артистѣ»). Затѣмъ встрѣчались годы, въ продолженіе которыхъ мы

- IV -

имѣемъ нѣсколько сбивчивыя хронологическія данныя, касающіяся писемъ Гоголя, — именно осень 1839 г. (см. ниже) и лѣто 1837 г., когда переписка нашего писателя надолго прекращается, и мы теряемъ возможность, такъ сказать, слѣдить за ней по пятамъ. Въ обоихъ этихъ случаяхъ мы сочли своимъ долгомъ не останавливаться даже передъ мелочными справками, чтобы по возможности сгруппировать и указать всѣ сюда относящіяся данныя. Полагаемъ, что несправедливо было бы требовать совершеннаго устраненія этихъ пробѣловъ, едва ли вообще устранимыхъ. Слѣдующее замѣчаніе наше касается характеристики господствующихъ настроеній нашего писателя въ разныя эпохи его жизни: мы старались разсмотрѣть съ возможной подробностью все, что́ въ данномъ случаѣ представляютъ изслѣдователю существующіе источники, и заранѣе предупреждаемъ, — въ виду возможныхъ придирчивыхъ возраженій, основанныхъ на какой-нибудь случайно выхваченной фразѣ, — что мы сочли бы лишь то возраженіе серьезнымъ, которое такъ или иначе выдвигало бы вѣроятность иного объясненія опять-таки именно всего господствующаго настроенія Гоголя въ разсматриваемое время.

Затѣмъ въ главѣ объ исполненіи пьесъ Гоголя на сценѣ, по весьма понятнымъ причинамъ, мы говорили весьма немного о самомъ близкомъ къ намъ времени. Наконецъ, по независящимъ отъ насъ причинамъ, мы вынуждены отложить до слѣдующаго тома разборъ свѣдѣній о сношеніяхъ Гоголя съ «змартвыхстанцами», разсказанныхъ въ сочиненіи Смоликовскаго «Historya zgromadzenia Zmartwychstania Pańskiego» (2 tomy. Krakow. 1892—1893) и тамъ же будетъ упомянуто о встрѣчѣ Гоголя съ С. Бевомъ («Premiers Lundes», III, 24, Paris. 1878 Callman Levy), относящейся уже къ 1845 г.

- V -

Также войдутъ въ слѣдующій (послѣдній) томъ и многія другія, намѣренно здѣсь пропущенныя подробности и факты, напр. о томъ, что Гоголь предполагалъ въ Лермонтовѣ великаго живописца русской жизни и проч. — Относительно цитатъ изъ Бѣлинскаго, въ виду приблизительнаго сходства страницъ въ разныхъ изданіяхъ, въ случаѣ являющихся отсюда неизбѣжныхъ небольшихъ затрудненій, читатель благоволитъ искать указываемыя мѣста на ближайшихъ къ отмѣченнымъ страницамъ1).

~~~~~~~~~~~

По поводу недавно сдѣланнаго возраженія П. Д. Боборыкина («Починъ», 1895) противъ общераспространеннаго мнѣнія о томъ, что Гоголя слѣдуетъ считать отцомъ всего послѣдующаго литературнаго періода, позволимъ себѣ замѣтить, что, признавая нѣкоторыя изъ замѣчаній г. Боборыкина вполнѣ справедливыми, мы не можемъ, однако, согласиться съ мыслью перенести въ данномъ случаѣ все значеніе Гоголя на Пушкина, такъ какъ напр. отъ драматическихъ произведеній Пушкина («Моцартъ и Сальери», «Каменный Гость», «Русалка» и проч.) уже никоимъ образомъ нельзя вести современную драму, а равно и большинство эпическихъ произведеній Пушкина («Египетскія Ночи», «Гости съѣзжались на дачу», «Арапъ Петра Великаго», «Пиковая Дама») не имѣли, на мой взглядъ, такого рѣшительнаго вліянія на созданіе натуральной школы, какъ «Мертвыя Души» и повѣсти Гоголя. Кромѣ того несомнѣнно, что Гоголь своими созданіями далъ сильный толчекъ общественно-критической мысли и, что́

- VI -

чрезвычайно важно, съ истинно гуманнымъ чувствомъ отнесся и научилъ относиться другихъ къ несправедливо обиженнымъ и угнетаемымъ. Замѣчанія П. Д. Боборыкина всѣ вообще чрезвычайно интересны и важны, и довольно симпатичны стремленіемъ подвергнуть критикѣ почти безапелляціонно установившееся мнѣніе; всякій такой пересмотръ ходячихъ мнѣній нельзя не привѣтствовать; но все же многое въ этихъ замѣчаніяхъ гораздо болѣе справедливо въ примѣненіи къ роману — главному предмету обсужденія въ статьѣ почтеннаго писателя, — нежели къ литературѣ въ ея полномъ объемѣ1).

———————

- VII -

СОДЕРЖАНІЕ.

~~~~~

		Стран.
	I.  Пять лѣтъ жизни Н. В. Гоголя за-границей (1836—41 гг.).
	1)  Постановка на сцену „Ревизора“ и отъѣздъ Гоголя за-границу	3
	2)  Заграничная жизнь Гоголя въ 1836—1839 гг.	114
	3)  Поѣздка Гоголя въ Россію въ 1839 г. и его отношенія къ семьѣ и друзьямъ	291
	4)  Новая поѣздка въ Италію и вторичное возвращеніе на родину	332
	II.  Гоголь въ Москвѣ въ 1841—1842 гг. (его хлопоты о напечатаніи „Мертвыхъ Душъ“).
	1)  Гоголь въ Москвѣ въ 1841—1842 гг.	357
	2)  Цензурныя затрудненія Гоголя въ 1841—1842 гг.	360
	III.  Литературные труды Гоголя въ 1836—1842 гг.
	1)  Первый томъ „Мертвыхъ Душъ“	391
	2)  Второстепенные литературные труды Гоголя въ 1837—1842 гг.	446
	3)  Критическіе отзывы современниковъ о „Ревизорѣ“ и новая переработка комедіи авторомъ	461
	a)  Предварительныя свѣдѣнія	461
	b)  Переработка „Ревизора“	466
	c)  Критическіе отзывы современниковъ о „Ревизорѣ“	479
	IV.  Приложенія.
	Комедіи Гоголя на сценѣ	505
	Дополненія ко 2 му тому	533
	Дополненія къ 3-му тому (къ стр. 8, 13, 113 и 202)	536
	По поводу одной рецензіи	543
	Отдѣльныя замѣтки	545

———————

- VIII -

- 1 -

Н. В. ГОГОЛЬ.

ПЯТЬ ЛѢТЪ ЖИЗНИ ЗА-ГРАНИЦЕЙ.

1836—1841 гг.

- 2 -

- 3 -

ПОСТАНОВКА НА СЦЕНУ

„РЕВИЗОРА“

и отъѣздъ Гоголя за-границу.

I.

1836-ой годъ во многихъ отношеніяхъ былъ роковымъ для Гоголя. Съ этого времени начинается его многолѣтняя скитальческая жизнь за-границей, имѣвшая огромное вліяніе на дальнѣйшую судьбу нашего писателя. Шагъ, сдѣланный имъ при оставленіи родины, оказался гораздо болѣе серьезнымъ, нежели можно было предполагать сначала: никто изъ знакомыхъ Гоголя, конечно, не думалъ, что поѣздка, предпринятая вначалѣ для отдыха и поправленія здоровья, незамѣтно вовлечетъ его не только въ новыя условія жизни, но и въ иныя отношенія, и проведетъ рѣзкую черту между его прошлымъ, и тѣмъ, что̀ ожидало его впереди. Иначе смотрѣлъ на это самъ поэтъ, — частью уже таившій въ душѣ завѣтную мечту пожить подольше въ чужихъ краяхъ, не открывая, впрочемъ, преждевременно своего плана никому изъ самыхъ близкихъ людей, — частью же, быть-можетъ, не сразу выяснившій самому себѣ предстоявшій ему надолго образъ жизни, такъ какъ въ первый разъ свой взглядъ на путешествіе, какъ на продолжительный искусъ, посланный ему Провидѣніемъ, Гоголь высказалъ уже съ дороги въ письмѣ къ Жуковскому изъ Гамбурга1), а до тѣхъ поръ намѣренія

- 4 -

его часто мѣнялись. Еще труднѣе было предвидѣть заранѣе, даже со стороны, какую серьезную перемѣну въ жизни поэта готовили обрушившіяся на него отовсюду неудачи въ послѣднее время пребыванія его въ Петербургѣ. Между тѣмъ судьба какъ будто намѣренно вела его цѣлымъ рядомъ послѣдовательныхъ ударовъ и испытаній къ тому роковому рѣшенію, подъ значительнымъ вліяніемъ котораго сложилась вся остальная жизнь его, и потомъ столь же незамѣтно и властно обратила временный образъ жизни его за-границей въ постоянный.

Одной изъ важнѣйшихъ причинъ постояннаго недовольства Гоголя своей участью въ послѣдніе годы жизни въ Петербургѣ была, безъ сомнѣнія, несчастливо выбранная профессія. Полусознательно онъ не могъ не чувствовать себя по временамъ не на своемъ мѣстѣ; но отсутствіе опредѣленнаго влеченія къ какой-либо профессіи, кромѣ художественнаго творчества, а особенно безграничная самоувѣренность, внушали ему, вмѣсто трезваго критическаго отношенія къ себѣ

- 5 -

и своимъ силамъ, совершенно неосновательныя надежды не только на улучшеніе дѣла, но и на самые баснословные успѣхи. Въ своемъ гордомъ ослѣпленіи Гоголь не допускалъ даже и мысли о возможности неудачъ, и тѣмъ ужаснѣе и оскорбительнѣе онѣ должны были казаться, когда являлись на самомъ дѣлѣ. Напрасно старался онъ, вопреки неподкупному внутреннему голосу, увѣрить себя и другихъ, что его настоящее призваніе и составляютъ изученіе и научная разработка всеобщей исторіи, въ которой ему будто бы суждено было совершить „что-то не общее“1). Каламбуръ такъ и остался каламбуромъ, и ни одно изъ роскошныхъ предположеній Гоголя въ этомъ отношеніи такъ и не осуществилось. Уже много лѣтъ спустя, въ „Авторской Исповѣди“, оглядываясь на пройденное въ значительной степени поприще, Гоголь сознавался, что у него никогда „не было влеченія къ прошедшему“2); но въ началѣ тридцатыхъ годовъ онъ былъ очень далекъ отъ подобной мысли. Въ занятіяхъ исторіей ему иногда чувствовалось даже особаго рода наслажденіе, и онъ говорилъ Максимовичу, что „ничто такъ не успокоиваетъ, какъ исторія. Мысли начинаютъ литься тише и стройнѣе“. „Мнѣ кажется“, — прибавляетъ Гоголь, — „что я скажу много того, чего до меня не говорили“3). Необходимо особенно удостовѣриться въ томъ, что притязанія Гоголя на каѳедру и ученую репутацію были совсѣмъ не напускнымъ шарлатанствомъ, но просто неумѣніемъ строго и вѣрно судить себя. Таково было убѣжденіе его друга, покойнаго А. С. Данилевскаго. Также товарищъ Гоголя по университетской каѳедрѣ, профессоръ Никитенко, человѣкъ, безъ сомнѣнія, умный и проницательный, прямо замѣтилъ въ своемъ дневникѣ, что Гоголь „вообразилъ себѣ, будто его геній даетъ ему право на высшія притязанія“4); онъ же кромѣ того свидѣтельствуетъ, что увѣренность Гоголя сообщалась невольно и другимъ и вначалѣ имѣла даже нѣкоторое импонирующее дѣйствіе на него самого. „Признаюсь“, — продолжалъ

- 6 -

Никитенко, — „и я подумалъ, что человѣкъ, который такъ въ себѣ увѣренъ, не испортитъ дѣла, и старался его сблизить съ попечителемъ, даже хлопоталъ, чтобы его сдѣлали экстраординарнымъ профессоромъ. Но насъ не послушали и сдѣлали его только адъюнктомъ“1).

На повѣрку оказалось, что какъ Гоголь ни принуждалъ себя работать надъ серьезными трудами по исторіи, то вѣря, то не вѣря въ свое мнимое ученое призваніе, какъ отважно ни собирался „дернуть“ въ нѣсколькихъ томахъ „Исторію Малороссіи“, но на дѣлѣ почти ничего научнаго не выходило изъ-подъ его пера. Слова его: „мелкаго не хочется, великаго не выдумывается“2), конечно, съ гораздо бо̀льшимъ правомъ могутъ быть примѣнены къ его занятіямъ исторіей, нежели къ собственно литературнымъ трудамъ. Однажды Гоголь писалъ Погодину: „Журнала дѣвицъ“ (т.-е. обѣщанныхъ Погодину Гоголемъ записокъ его ученицъ) „я потому не посылалъ, что приводилъ его въ порядокъ, и его-то, совершенно преобразивши, хотѣлъ я издать подъ именемъ „Земля и Люди“. Но я не знаю, отчего на меня нашла тоска... Корректурный листокъ выпалъ изъ рукъ моихъ, и я остановилъ печатаніе. Какъ-то не такъ теперь работается; не съ тѣмъ вдохновенно-полнымъ наслажденіемъ царапаетъ перо бумагу. Едва начинаю и что-нибудь совершу изъ исторіи, уже вижу собственные недостатки: то жалѣю, что не взялъ шире, огромнѣй объемъ, то вдругъ зиждется совершенно

- 7 -

новая система и рушитъ старую“1). Но долго еще не переставалъ Гоголь и въ отношеніи своихъ историческихъ трудовъ возлагать самыя широкія надежды на будущее. Съ какой безграничной самоувѣренностью писалъ онъ вскорѣ Максимовичу: „Да, это славно будетъ, если мы займемъ съ тобою кіевскія каѳедры: много можно будетъ надѣлать добра!“2) Время отъ времени, въ письмахъ къ Погодину и Максимовичу, продолжались такого рода извѣщенія: „Я весь погруженъ теперь въ исторію малороссійскую и всемірную; и та, и другая, у меня начинаютъ двигаться“3), или: „Я пишу исторію среднихъ вѣковъ, которая, думаю, будетъ состоять томовъ изъ 8, если не изъ 9“4).

- 8 -

Такія же широкія и неосновательныя надежды возлагались и на удачи на педагогическомъ поприщѣ; о баснословныхъ успѣхахъ своей педагогической дѣятельности Гоголь разсказывалъ пріятелямъ чудеса, увѣряя ихъ, что у него „нѣтъ ни одной неуспѣвшей ученицы“1). Между тѣмъ въ это же самое время, по вполнѣ искреннимъ и правдивымъ воспоминаніямъ одной изъ сестеръ Гоголя, бывшей его ученицей въ Патріотическомъ институтѣ, онъ довольно легко относился къ своимъ учительскимъ обязанностямъ. „Братъ“, — говорила она, — „часто пропускалъ свои уроки, частью по болѣзни, а частью и просто по лѣни, и, наконецъ, отказался совсѣмъ и уѣхалъ за-границу“2). И въ этомъ отношеніи Гоголь лишь гораздо позднѣе созналъ свою неподготовленность и совершенное отсутствіе призванія. Такъ, въ концѣ тридцатыхъ годовъ, онъ писалъ Данилевскому: „Только пожалуйста не вздумай еще испытать себя на педагогическомъ поприщѣ: это, право, не идетъ тебѣ къ лицу. Я много себѣ повредилъ во всемъ, вступивши на него“3).

Та же неудача постигла его наконецъ и какъ профессора. При введеніи новаго университетскаго устава въ 1835 г. рѣшено было по возможности освѣжить преподавательскій персоналъ, и многіе изъ профессоровъ подверглись остракизму. „Тринадцать профессоровъ и адъюнктовъ“, — съ ужасомъ писалъ въ своемъ дневникѣ Никитенко, — „получили увольненіе и не знаютъ теперь, куда имъ дѣться“4). Въ числѣ этихъ оставшихся за штатомъ адъюнктовъ оказался и Гоголь, о которомъ тогдашній попечитель С.-Петербургскаго учебнаго округа, князь Дондуковъ-Корсаковъ сдѣлалъ такую помѣтку въ представленномъ имъ министру Уварову спискѣ увольняемыхъ лицъ: „ежели послѣдній не выдержитъ испытанія на

- 9 -

степень доктора философіи для занятія профессорской должности“. Но выполненіе этого условія Гоголемъ попечитель считалъ невозможнымъ: „По мнѣнію моему“, — прибавлялъ онъ, — „Гоголь едва ли можетъ выдержать докторскій экзаменъ, а потому долженъ быть уволенъ изъ университета“1).

Когда Гоголю послѣ волей-неволей пришлось разочароваться въ своихъ иллюзіяхъ, онъ совершенно потерялъ подъ собою почву и, оставивъ свои прежнія занятія, никогда уже серьезно не думалъ, кромѣ литературныхъ трудовъ, возвращаться къ какой-либо опредѣленной дѣятельности, предоставляя бурнымъ житейскимъ волнамъ по произволу носить во всѣхъ направленіяхъ его утлую ладью. Средствъ не было, опредѣленной карьеры и постояннаго заработка также, и отсюда неизбѣжно вытекли всѣ тѣ послѣдствія, которыя не всегда могутъ удовлетворить строгихъ судей. Положеніе это ясно сознавалось Гоголемъ, котораго судьба въ началѣ его петербургской жизни какъ бы нарочно вознесла со сказочной быстротой, чтобы, возбудивъ въ немъ безмѣрныя надежды, безпощадно опрокинуть потомъ всѣ его планы и отпустить безпомощнымъ въ дальнѣйшее плаваніе по житейскому морю. Однажды Гоголь въ такихъ словахъ мѣтко охарактеризовалъ свою невеселую участь въ письмѣ къ Погодину: „Мои страданія тебѣ не могутъ быть вполнѣ понятны: ты въ пристани, ты, какъ мудрецъ, можешь перенесть и посмѣяться. Я бездомный, меня бьютъ и качаютъ волны, и упираться мнѣ только на якорь гордости, которую вселили въ грудь мою высшія силы“2). Какое-то безпокойное чувство мѣшало ему и раньше остановиться на избранномъ однажды родѣ жизни, и только-что стала устроиваться его карьера, для которой онъ такъ усердно и много хлопоталъ, только-что завязались у него извѣстныя связи и отношенія въ Петербургѣ, какъ его тянетъ уже въ Кіевъ; а когда не осуществилась и эта мечта, онъ все-таки долго не хотѣлъ разстаться съ ней3)

- 10 -

и упорно продолжалъ смотрѣть на свое дальнѣйшее пребываніе въ столицѣ, какъ на временное и какъ бы случайное, признавая, впрочемъ, многія выгоды жить въ ней. Когда подкралось окончательное фіаско, естественный результатъ занятаго имъ ложнаго положенія, фіаско, заставившее его, наконецъ, отказаться отъ выбраннаго по недоразумѣнію поприща, онъ былъ совершенно выбитъ изъ колеи. Съ тѣхъ поръ ударъ, нанесенный его гордости, сдѣлалъ для него надолго противнымъ и невыносимымъ самый Петербургъ, откуда онъ стремился потомъ всегда вырваться при первой возможности, и, наконецъ, у него порвалась навѣки какая-либо связь вообще съ какимъ бы то ни было опредѣленнымъ мѣстопребываніемъ и родомъ дѣятельности1). Присоединившееся ко всему этому всеобщее негодованіе противъ „Ревизора“, выставляемое потомъ Гоголемъ, какъ главная и даже единственная причина его поѣздки за-границу, въ сущности послужило лишь послѣднимъ, но вмѣстѣ и рѣшительнымъ толчкомъ въ данномъ направленіи. Такимъ образомъ, какъ прежде Гоголь, подвигаясь впередъ въ смыслѣ карьеры, все больше обольщался заманчивыми надеждами, такъ, напротивъ, теперь онъ долженъ былъ чувствовать себя стремящимся по наклонной плоскости. Одинъ ударъ безпощадно слѣдовалъ за другимъ, и всѣ они привели его къ убѣжденію, что „пророку нѣтъ славы въ отчизнѣ“2) и что искать лучшаго будущаго надо вдали отъ неблагодарной родины.

- 11 -

Впослѣдствіи эта мысль укрѣпилась еще болѣе подъ вліяніемъ льстившаго Гоголю сравненія своей судьбы съ судьбой Пушкина. По смерти послѣдняго Гоголь писалъ однажды Погодину: „Ты пишешь, что всѣ люди, даже холодные, были тронуты этой потерей. А что̀ эти люди готовы были сдѣлать ему при жизни? Развѣ я не былъ свидѣтелемъ горькихъ, горькихъ минутъ, которыя приходилось чувствовать Пушкину, несмотря на то, что самъ монархъ почтилъ его талантъ? О, когда я вспомню нашихъ судей, меценатовъ, ученыхъ умниковъ…. сердце мое содрагается при одной мысли“1). Нечего прибавлять, что въ послѣднихъ словахъ Гоголь былъ глубоко правъ, и что ихъ до нѣкоторой степени можно примѣнить и къ нему, какъ въ томъ легко убѣдиться изъ недавно напечатанныхъ воспоминаній С. Т. Аксакова2); кромѣ того, по странной ироніи судьбы, меценаты иногда усердно помогали Гоголю въ его ошибочныхъ или несправедливыхъ притязаніяхъ, грубо не оцѣнивъ въ немъ всего того, чѣмъ онъ былъ истинно великъ, и на послѣднее онъ также справедливо могъ бы жаловаться.

II.

Неудачи Гоголя, такъ жестоко его поразившія, начались еще съ половины 1835 года. Занятіе университетской каѳедры, эта первая капитальная ошибка и главнѣйшая причина послѣдовавшаго за ней крушенія, тотчасъ же жестоко дала себя знать, и уже съ первыхъ лекцій ему пришлось убѣдиться, что онъ выбралъ профессію не по себѣ и что „читаетъ рѣшительно одинъ въ университетѣ“; но вмѣсто того, чтобы приложить заботы о поправленіи дѣла, онъ рѣшилъ

- 12 -

бросить всякую „художническую отдѣлку“1), къ чему, впрочемъ, были и другія, гораздо болѣе сильныя побужденія, такъ какъ „художническая отдѣлка“ не одной и не двухъ лекцій потребовала бы много времени и тормазила бы созданіе „Ревизора“. Въ письмахъ къ друзьямъ Гоголь высказываетъ такіе неожиданные и крайне безцеремонные, а иногда и циническіе взгляды на отношенія профессора къ университетскимъ занятіямъ и къ студентамъ2), что, казалось бы, ни на что больше и нельзя было разсчитывать, кромѣ того, что̀ дѣйствительно потомъ съ нимъ случилось. Но все еще шло сравнительно благополучно, пока самолюбію Гоголя не былъ нанесенъ совсѣмъ уже безпощадный ударъ оффиціальнымъ устраненіемъ его отъ преподавательской дѣятельности въ Патріотическомъ институтѣ3). Вслѣдъ затѣмъ, когда еще не совсѣмъ зажила эта первая тяжелая рана, его вновь ошеломило серьезное замѣчаніе попечителя учебнаго округа о неудовлетворительности его университетскихъ чтеній. Гоголь, привыкшій смотрѣть свысока на своихъ товарищей по каѳедрѣ и видѣвшій въ нихъ „толпу вялыхъ профессоровъ4)“, вдругъ почувствовалъ себя передъ ними въ уничиженномъ положеніи. Впечатлѣніе, произведенное на Гоголя оффиціальнымъ выговоромъ, передано въ дневникѣ А. В. Никитенка въ слѣдующихъ выраженіяхъ: „На минуту гордость уступила мѣсто горькому сознанію своей неопытности и безсилія; но въ концѣ концовъ это не поколебало вѣры Гоголя въ свою всеобщую геніальность. Хотя послѣ замѣчанія попечителя онъ долженъ былъ перемѣнить свой надменный тонъ съ ректоромъ, деканомъ и прочими членами университета, но въ кругу „своихъ“ онъ все тотъ же всезнающій, глубокомысленный и геніальный Гоголь, какимъ былъ до

- 13 -

сихъ поръ“1). Между тѣмъ слушатели были о Гоголѣ самаго невыгоднаго мнѣнія и даже просто составили себѣ убѣжденіе, что „онъ ничего не смыслитъ въ исторіи“; да и самъ Гоголь, столь самоувѣренный въ другихъ случаяхъ, безпомощно терялся и конфузился на каѳедрѣ бормоча что-то невнятное и показывая въ свои рѣдкія чтенія какія-то гравюры съ видами Палестины и другихъ странъ2).

Получивъ отставку, Гоголь сначала сталъ-было утѣшать себя мыслью, что онъ не понятъ и не оцѣненъ, но скоро пренебрежительно махнулъ рукой, и тѣмъ охотнѣе началъ посвящать уже все время и трудъ на созданіе и постановку „Ревизора“, что университетскія занятія, въ сущности, были для него и прежде только тягостной и досадной обузой и отвлеченіемъ отъ его настоящей дѣятельности, а свое университетское жалованье онъ считалъ и называлъ просто „сквернымъ“3). Гоголь почувствовалъ даже нѣкоторое пріятное облегченіе, освободившись отъ университета, облегченіе, сказавшееся въ слѣдующихъ выразительныхъ словахъ одного изъ писемъ его къ Погодину: „Теперь вышелъ я на свѣжій воздухъ. Это освѣженіе нужно въ жизни, какъ цвѣтамъ дождь, какъ засидѣвшемуся въ кабинетѣ прогулка“, и онъ не безъ удовольствія сталъ называть себя „беззаботнымъ казакомъ“4). Теперь высокія наслажденія художника заставляютъ его на время позабыть всѣ прозаическія житейскія дрязги; по крайней мѣрѣ въ его письмахъ рѣшительно не замѣчается никакихъ слѣдовъ удрученнаго или озабоченнаго настроенія, подобнаго, напримѣръ, пережитому имъ послѣ перваго представленія „Ревизора“, что̀ и понятно, такъ какъ въ сознаніи поэта во время его творческой работы все остальное казалось ничтожнымъ въ сравненіи съ его вѣчнымъ созданіемъ, а великія надежды, возлагаемыя на успѣхъ и значеніе будущей комедіи, съ избыткомъ уравновѣшивали презираемыя имъ житейскія огорченія. Съ другой стороны

- 14 -

замѣчательно, что уже въ эту пору Гоголь имѣлъ совершенно особый взглядъ на постигшія его несчастія и на ихъ значеніе въ его жизни. Вскорѣ послѣ отъѣзда за-границу онъ писалъ Жуковскому: „Пора, пора, наконецъ, заняться дѣломъ. О, какой непостижимо-изумительный смыслъ имѣли всѣ случаи и обстоятельства моей жизни! Какъ спасительны для меня были всѣ непріятности и огорченія! Они имѣли въ себѣ что-то эластическое; касаясь ихъ, мнѣ казалось, что я отпрыгивалъ выше, по крайней мѣрѣ чувствовалъ въ душѣ своей крѣпче отпоръ“1). Въ промежутокъ отъ января до апрѣля 1836 года Гоголь ни о чемъ почти и не думалъ, какъ только объ окончаніи комедіи и пріисканіи достойныхъ исполнителей для важнѣйшихъ ролей. Онъ даже дѣлалъ попытки привлечь къ участію въ первомъ представленіи одного изъ обратившихъ на себя его вниманіе провинціальныхъ актеровъ, о которомъ давалъ порученіе своему знакомому Бѣлозерскому2) разузнать, не согласится ли онъ пріѣхать на короткій срокъ въ Петербургъ. Въ эту пору

- 15 -

усиленныхъ заботъ о постановкѣ комедіи мысль о какомъ бы то ни были устройствѣ въ будущемъ отступила на второй планъ. Гоголь жилъ и дышалъ заботами о судьбѣ своей пьесы.

- 16 -

III.

„Ревизора“ задолго до перваго представленія Гоголь нерѣдко читалъ сначала въ близкомъ, интимномъ кружкѣ, а затѣмъ и многимъ лицамъ, заинтересовавшимся по слухамъ комедіей, и такъ или иначе получавшимъ возможность слышать новую пьесу изъ устъ самого автора. Приведемъ прежде всего разсказъ о чтеніяхъ Гоголемъ „Ревизора“ изъ „Записокъ“ А. О. Смирновой.

„Жуковскій рѣшилъ, что я должна потребовать, чтобы хохолъ прочелъ мнѣ свою комедію „Ревизоръ“. Они устроили у меня обѣдъ: Сверчокъ, хохолъ, Плетневъ, Віельгорскій, и Гоголь читалъ свой шедевръ, который отличается необыкновеннымъ юморомъ. Монологи Хлестакова и Осипа заставили насъ смѣяться до слезъ. Этотъ анекдотъ, взятый изъ дѣйствительности, разсказалъ ему Пушкинъ. Гоголь, читая, забылъ все: свою робость, своихъ слушателей. Какой бы изъ него вышелъ актеръ! Онъ сливался съ своими дѣйствующими лицами, присутствовалъ при всемъ этомъ и веселился. Онъ признался намъ, что Бобчинскаго и Добчинскаго онъ зналъ, также и дамъ. Онъ мнѣ также сказалъ, что, работая надъ „Старосвѣтскими Помѣщиками“, онъ думалъ о своей матери. Что̀-же касается Хлестакова, онъ говоритъ: „этого вездѣ можно встрѣтить“.

- 17 -

Плетневъ думаетъ, что цензура кое-что повырѣжетъ. Вяземскій и Віельгорскій говорятъ, что Клика знаменитостей (Булгаринъ и Брамбеусъ) сдѣлаетъ все на свѣтѣ, чтобы повести интригу противъ „Ревизора“, и что сами актеры скорчатъ гримасу, такъ какъ ихъ пріучили къ тирадамъ Кукольника. Пушкинъ зоветъ Сенковскаго-Брамбеуса: Стенька Разинъ. Гоголь разсказывалъ намъ, что хотѣлъ-было сдѣлаться трагическимъ актеромъ; мысль эта показалась намъ смѣшной: хохолъ въ туникѣ и римскомъ шлемѣ, декламирующій Озерова, — какое зрѣлище! Но комикомъ онъ былъ бы превосходнымъ. Пушкинъ спросилъ меня: „Думаете ли вы, что Государь оцѣнитъ эту пьесу и дозволитъ ее? Могли ли бы вы поговорить о ней и расположить его въ пользу „Ревизора“? — Я не сомнѣваюсь, я даже убѣждена, что онъ будетъ благосклоненъ и доступенъ — и я обѣщала поговорить въ благопріятную минуту. Государь же знаетъ, что берутъ взятки; довольно онъ объ этомъ говоритъ, а потому онъ и не запретитъ комедію, въ которой достается ворамъ; онъ разрѣшилъ давать „Горе отъ ума“, которое было запрещено при покойномъ Государѣ; онъ намъ какъ-то разсказывалъ, что Фонъ-Визинъ читалъ свою комедію императрицѣ Екатеринѣ, и что Капнистъ читалъ „Ябеду“ императору Павлу. Я все это ему напомню; я скажу ему также, что сюжетъ далъ Гоголю Пушкинъ, такъ какъ Государь дружески расположенъ къ Сверчку и чувствуетъ, что Пушкинъ ему преданъ безъ всякой задней мысли; это расположитъ его въ пользу „Ревизора“. Все это я сказала друзьямъ и Пушкинъ былъ пораженъ моими дипломатическими намѣреніями, клонящимися къ успѣху г-на Хлестакова. Я привела его въ восторгъ, сообщивъ ему, что Государь называетъ Булгарина „богомъ гостинаго двора“. Послѣ ихъ отъѣзда мой мужъ захохоталъ, я удивилась и онъ объяснилъ мнѣ, что вспомнилъ, какъ чиновники одинъ за другимъ являются къ ревизору, а затѣмъ прибавилъ: „Я хохочу, но это грустно до слезъ, избави меня Богъ ѣхать служить въ провинцію!“ Я отвѣчала: „Аминь“.

Пушкинъ навѣстилъ насъ вчера вечеромъ, мы были одни. Я разсказала ему, что̀ мнѣ говорилъ Николай, онъ засмѣялся и сказалъ мнѣ: „Избави васъ Богъ жить съ чиновниками! Мнѣ тоже хотѣлось плакать — отъ злости. Все это

- 18 -

вѣрно, слишкомъ вѣрно, бѣдный Гоголь будетъ уничтоженъ цензорами, ворами, критиками, людьми благонамѣренными, каковы Булгаринъ и Сенковскій, — эта вредоносная клика! Скажутъ, что Гоголь не обнаружилъ достаточнаго уваженія къ властямъ предержащимъ, къ этой опорѣ существующаго порядка или, вѣрнѣе, безпорядка. Я отсюда слышу все, что̀ будетъ говориться; даже актеры относятся крайне недовѣрчиво; они охотники до эффектныхъ тирадъ и находятъ діалогъ тривіальнымъ. Обо всемъ этомъ я предупреждалъ Гоголя, такъ какъ боюсь, чтобы онъ не сталъ унывать. Я разсказалъ ему, что бѣдный Грибоѣдовъ изъ-за „Горя отъ ума“ имѣлъ даже непріятности съ собственной семьей“. Я отвѣчала: „Если Его Величество поѣдетъ смотрѣть Хлестакова и будетъ апплодировать, „Ревизора“ найдутъ превосходнымъ. Развѣ у этихъ людей есть мнѣніе?“

Пушкинъ разсказалъ мнѣ, что, набирая текстъ повѣстей Гоголя, наборщики хохотали отъ всей души, и прибавилъ: „Вотъ умные люди. M-me Лафоре, поговорите съ Государемъ о нашемъ Мольерѣ“.

Мнѣ, наконецъ, представился благопріятный случай, и Государь обѣщалъ мнѣ посмотрѣть піесу. Онъ сказалъ, что она будетъ чрезвычайно полезна. Я разсказала монологъ г. Хлестакова. Когда дѣло дошло до 30,000 курьеровъ, Государь расхохотался и, наконецъ, сказалъ:

„Успокойте автора, если Пушкинъ находитъ у него талантъ — этого достаточно, скажите имъ это отъ меня. Вы знаете, что я питаю большое довѣріе къ Пушкину. Онъ не станетъ покровительствовать ничему заурядному, ничему, что̀ было бы написано не въ надлежащемъ духѣ, противномъ истинѣ и нравственному чувству. Это рыцарь и патріотъ“.

Я напомнила Государю о Людовикѣ XIV и Мольерѣ; онъ разсмѣялся и сказалъ: „Людовикъ XIV очень хорошо дѣлалъ, что покровительствовалъ Расину и Мольеру, ничего лучшаго онъ сдѣлать не могъ, но я не великій король, у котораго были иныя цѣли и иные взгляды, чѣмъ у меня“.

Віельгорскій тоже былъ на вечерѣ. Онъ также повелъ аттаку въ пользу „Ревизора“. Онъ объявилъ Его Величеству, что піеса не ниже „Горя отъ ума“; я полагаю, что Віельгорскій уже пустилъ въ ходъ нѣсколькихъ знакомыхъ ему цензоровъ.

- 19 -

Я видѣла великаго князя Михаила Павловича; я просила его напомнить Его Величеству его обѣщаніе посмотрѣть „Ревизора“ и сказала ему, что піесу эту будутъ читать у Віельгорскихъ; я подстрекнула его любопытство, онъ мнѣ сказалъ: „Я бы желалъ присутствовать“. Вяземскій сообщитъ объ этомъ Віельгорскому, и великій князь будетъ торжественно приглашенъ. Асмодей Андреевичъ сказалъ мнѣ, что вся клика, которая ненавидитъ Пушкина, бьетъ тревогу противъ Гоголя. Они ему ставятъ въ вину, что онъ малороссъ. Точно евреи, которые находили, что истина не можетъ идти изъ Галилеи... Какъ я люблю Вяземскаго! Кромѣ ума, у него есть и сердце, при своемъ холодномъ обращеніи онъ добръ, какъ и оба брата Віельгорскіе: Михаилъ и Матвѣй, и ничего банальнаго въ этой добротѣ, ничего зауряднаго. Всего хуже то, что тріумвиратъ: Лепидъ, Крассъ и Маркъ-Антоній, т.-е. Булгаринъ, Гречъ и Сенковскій — народъ не глупый, но они искательны, лукавы, воплощенная посредственность. Пушкинъ на-дняхъ говорилъ мнѣ: „Хочется мнѣ налѣпить объявленіе на дверь къ цензорамъ, съ надписью „Lasciate ogni speranza“...

Онъ нарисовалъ пещеру съ этой надписью, а въ пещерѣ совсѣмъ сморщенную старуху, которая похожа на Сенковскаго. Я просила его подарить мнѣ этотъ рисунокъ, но онъ ни за что не согласился. Его рисунки къ работнику Балдѣ прелестны, въ особенности чертенята и попъ. Онъ рисуетъ прекрасныя карикатуры и всегда ихъ рветъ; Николай1) показывалъ ему карикатуры Сенъ-При и подарилъ ему нѣкоторыя изъ нихъ. Графъ Нессельроде имѣетъ прекрасную коллекцію этихъ карикатуръ, Николай также подарилъ Пушкину англійскія карикатуры Б., нарисованныя въ моментъ Реформъ-Билля, и французскія карикатуры на короля Луи-Филиппа. Все это забавляетъ и занимаетъ Сверчка, но съ нѣкоторыхъ поръ я нахожу его очень грустнымъ и озабоченнымъ, дѣла его плохи и у отца его много долговъ.

Я просила Гоголя еще разъ прочесть намъ Шинель2). Пушкинъ говоритъ, что это чудо. Нашъ хохолъ прослужилъ нѣсколько

- 20 -

мѣсяцевъ въ одной изъ канцелярій и наслушался тамъ характерныхъ словечекъ. Всякій разъ, какъ я вижу

- 21 -

на улицѣ бѣднаго писаря, я вспоминаю объ Акакіи Акакіевичѣ. По поводу этой повѣсти Сверчокъ мнѣ сказалъ: „Помните-ли вы, что я вамъ говорилъ, уже очень давно, что Гоголь будетъ русскимъ Стерномъ?“

Чтеніе у Віельгорскихъ; успѣхъ огромный. Было болѣе народу, чѣмъ у меня. При второмъ чтеніи „Ревизоръ“ показался намъ еще лучше. Какая естественность въ діалогѣ! Піеса произвела на Великаго Князя очень сильное впечатлѣніе; онъ поблагодарилъ Віельгорскаго за то, что онъ доставилъ ему это удовольствіе, а затѣмъ сказалъ мнѣ: „мы смѣялись, но грустно сознаться, а все это правда и почти-что хочется надъ этимъ заплакать; я думаю, что эта піеса будетъ очень полезна, и что братъ мой такъ на это и взглянетъ“.

Тѣмъ лучше!

Затѣмъ Великій Князь сказалъ мнѣ, что если я буду вечеромъ у Императрицы, и онъ тамъ будетъ, и Государь будетъ въ хорошемъ настроеніи, то онъ мнѣ совѣтуетъ снова заговорить съ Его Величествомъ о „Ревизорѣ“. Случай представился великолѣпный; я провела вечеръ у Императрицы, тамъ были Великій Князь и Віельгорскій; Государь, очень веселый, спросилъ у меня, что̀ я дѣлала на этой недѣлѣ. Я разсказала о вечерѣ у Віельгорскихъ, о чтеніи, Государь сталъ насъ разспрашивать. Его Высочество сказалъ ему, что піеса дивная, совершенно необыкновенное произведеніе для такого молодого человѣка, что въ ней есть монологъ героя, единственный въ своемъ родѣ, что онъ такъ хохоталъ, что у него бока заболѣли. Его Величество спросилъ у меня, что̀ я объ этомъ думаю; тогда я прочла наизусть часть монолога, о которомъ уже ранѣе говорила Государю, и когда я дошла до 30,000 курьеровъ, Государь опять расхохотался, и я поняла, что піеса спасена. Затѣмъ онъ намъ сказалъ:

„Этотъ г-нъ Хлестаковъ напоминаетъ мнѣ Х., который выигралъ всѣ битвы 1813-го года!“

Все это я разсказала у Карамзиныхъ, гдѣ все общество пришло въ восторгѣ. Гоголь былъ въ восхищеніи, равно какъ и Пушкинъ. Віельгорскій объявилъ, что я читаю монологъ

- 22 -

Хлестакова идеально. Великій князь, котораго я сегодня утромъ встрѣтила на набережной, объявилъ мнѣ, что Государь будетъ въ театрѣ. Послѣ этого всѣ будутъ апплодировать.

Вчера былъ у меня Т.; во время его визита доложили о Пушкинѣ и Гоголѣ. Т. продолжалъ разводить свои слащаво-добродѣтельныя рапсодіи. Когда онъ уѣхалъ, Сверчокъ, который сгоралъ отъ нетерпѣнія, обратился къ Гоголю и сказалъ: „Вотъ столичный Маниловъ; сохраните его для вашего романа, молодой человѣкъ, и поблагодарите Александру Осиповну за то, что она доставила вамъ счастливый случай слушать разглагольствованія этого господина о добродѣтели, благотворительности и религіи“.

Гоголь отвѣчалъ: „Я его набросаю; у него вырывались драгоцѣнныя словечки“.

Они мнѣ разсказали, что воспитанники Театральнаго училища въ восторгѣ отъ „Ревизора“, присутствуютъ на репетиціяхъ, пускаютъ въ ходъ различныя остроты изъ піесы, говорятъ языкомъ дѣйствующихъ лицъ, и что актеры начинаютъ проникаться духомъ новаго рода произведеній: если молодежь поняла, это обѣщаетъ успѣхъ, такъ какъ она — будущее. Я убѣждена, что Государь будетъ апплодировать раньше всѣхъ, такъ какъ онъ отлично пойметъ, о чемъ тутъ рѣчь“1).

—————

Итакъ несомнѣнно, что Гоголь былъ много обязанъ при постановкѣ на сценѣ „Ревизора“ императору Николаю Павловичу, о чемъ онъ всегда помнилъ, и вскорѣ же сообщалъ матери: „Если бы самъ Государь не оказалъ своего высокаго покровительства и заступничества, то, вѣроятно, комедія не была бы никогда играна, или напечатана2)“. Въ мартѣ 1839 г. о томъ же Гоголь вспомнилъ въ письмѣ къ Жуковскому въ такихъ выраженіяхъ; „Государь милостивъ. Мнѣ памятно до гроба то вниманіе, которое онъ оказалъ къ (sic!) моему „Ревизору“3).

—————

- 23 -

Далѣе Смирнова замѣчаетъ:

„Увѣряютъ, что Государь сказалъ послѣ представленія „Ревизора“: „Всѣмъ досталось, а мнѣ больше всѣхъ“1), что̀, однако, не помѣшало піесѣ удержаться въ репертуарѣ, несмотря на всѣ усилія, какія дѣлались, чтобы добиться запрещенія, и не взирая на ярость критиковъ“.

—————

Между тѣмъ слухи о комедіяхъ Гоголя распространялись все больше и больше и автора стали приглашать прочитать ту или другую изъ его піесъ совсѣмъ незнакомыя лица, какъ показываетъ между прочимъ слѣдующій разсказъ:

„Однажды къ квартирѣ Гоголя подъѣхала великолѣпная карета, посланная за нимъ одною высокопоставленною особой. Гоголя не было дома, — онъ былъ въ кружкѣ своихъ друзей. Карета поѣхала туда; входитъ лакей, говоритъ, что карета прислана за г. Гоголемъ и что его ожидаютъ. Услыша это, Гоголь сильно встревожился и наотрѣзъ отказался ѣхать. Но тутъ уже всѣ товарищи начали уговаривать его, чтобы ѣхалъ непремѣнно и безъ всякихъ отговорокъ. „Да у меня и фрака здѣсь нѣтъ“. Нашли фракъ и натянули на Гоголя: рукава оказались коротковаты, а фалды черезчуръ длинныя... Снарядили наскоро, какъ могли, и Гоголь поѣхалъ. У пригласившей Гоголя высокой особы онъ читалъ „Ревизора“ въ присутствіи большого общества, генераловъ и другихъ сановниковъ. Говорили потомъ, что прочелъ онъ „Ревизора“ неподражаемо. Каждое дѣйствующее лицо этой комедіи говорило у Гоголя своимъ голосомъ и съ своей мимикой. Всѣ слушатели много и отъ души смѣялись, благодарили талантливаго автора и превосходнаго чтеца за доставленное удовольствіе, и Гоголь получилъ въ подарокъ превосходные часы“.

Также случалось Гоголю неожиданно читать и „Женитьбу“.

„Проѣздомъ черезъ Москву въ Малороссію на каникулярное время“, — говоритъ тотъ же разсказчикъ, — „Гоголь, Данилевскій и Пащенко остановились въ гостиницѣ. На другой день вбѣгаетъ къ нимъ лакей ихъ и говоритъ, что Н. В. Гоголя спрашиваетъ какой-то господинъ, а вслѣдъ

- 24 -

за этимъ входитъ и самый этотъ господинъ и спрашиваетъ: „здѣсь г. Гоголь?“ Гоголь, Данилевскій и Пащенко были не одѣты и скорѣй за ширму... „Извините — мы не одѣты“, — говорятъ изъ-за ширмы. „Ничего; прошу васъ не стѣсняться; я желаю и мнѣ очень пріятно познакомиться съ вами“. А за ширмой суматоха: одинъ другого выпихиваютъ впередъ. Наконецъ выходитъ Гоголь и рекомендуется тому господину, который оказывается — бывшій министръ народнаго просвѣщенія Дмитріевъ. Старикъ жилъ въ Москвѣ и желалъ лично познакомиться съ Гоголемъ, съ которымъ и познакомился и очень любезно, а также и съ товарищами Гоголя, и пригласилъ къ себѣ на вечеръ. Дали слово. На вечерѣ у Дмитріева собралось человѣкъ 25 московскихъ литераторовъ, артистовъ и любителей, въ числѣ которыхъ былъ и знаменитый Щепкинъ съ двумя своими дочерьми. Гостепріимный хозяинъ и всѣ просили Гоголя прочесть „Женитьбу“. Гоголь сѣлъ и началъ читать. По одну сторону Гоголя сидѣлъ Дмитріевъ, а по другую Щепкинъ. Читалъ Гоголь такъ превосходно, съ такой неподражаемой интонаціей, переливами голоса и мимикой, что слушатели приходили въ восторгъ, не выдерживали и прерывали чтеніе различными восклицаніями. Кончилъ Гоголь и свистнулъ... Восторженный Щепкинъ сказалъ такъ: „подобнаго комика не видалъ и не увижу!“ Потомъ, обращаясь къ дочерямъ, которыя готовились поступить на сцену, прибавилъ: „вотъ для васъ высокій образецъ художника, вотъ у кого учитесь!“1).

—————

Наконецъ наступилъ знаменательный день перваго представленія „Ревизора“.

Въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“ 1836 года2) (воскресенье 19-го апрѣля), подъ рубрикой „Зрѣлища“ было напечатано: „Сегодня, 19-го апрѣля, на Александринскомъ театрѣ въ первый разъ „Ревизоръ“, оригинальная комедія въ пяти дѣйствіяхъ“3).

- 25 -

Во время представленія „Ревизора“, на которое Гоголь явился съ стѣсненнымъ сердцемъ отъ смутнаго предчувствія неудачъ, почти неизбѣжныхъ при выполненіи такого обширнаго художественнаго замысла, опасенія его оправдывались на каждомъ шагу. На сцену онъ смотрѣлъ не какъ авторъ заурядной театральной пьесы, котораго полное торжество заключается въ радушномъ пріемѣ и рукоплесканіяхъ публики, но съ затаеннымъ страхомъ и глубокой скорбью за судьбу своего созданія, въ которое онъ положилъ всю душу, свои лучшія, благороднѣйшія стремленія — служить великой задачѣ исправленія общественныхъ недостатковъ. Здѣсь подвергалась общественному суду и оцѣнкѣ не только пьеса, вскорѣ послѣ того, подъ вліяніемъ горькаго разочарованія, признанная-было имъ ничтожною, но подлежалъ провѣркѣ самый вопросъ объ истинности избраннаго имъ призванія, которому предназначалось уже явиться въ небываломъ блескѣ и во всемъ своемъ великомъ значеніи въ широко-задуманной и начатой поэмѣ — цѣли всей остальной жизни автора. Этимъ призваніемъ онъ надѣялся осуществить завѣтную мысль лучшихъ дней юности о безкорыстномъ служеніи обществу, или даже, какъ онъ выражался прежде, человѣчеству. Понятно, что при такомъ взглядѣ на дѣло постановка на сцену комедіи была для него своего рода событіемъ великимъ, роковымъ испытаніемъ, на которомъ на „всенародныя очи“ выносилось все его завѣтное внутреннее содержаніе. Наградой за такое дѣло могло бы служить единственно глубокое внутреннее удовлетвореніе въ сознаніи, что трудъ нѣсколькихъ лѣтъ послужитъ не одной минутной забавѣ случайныхъ зрителей, но способенъ глубоко отозваться въ душѣ многихъ поколѣній, могущественно дѣйствуя на ихъ чувства и совѣсть; иначе самый полный внѣшній успѣхъ былъ бы для него убійственнымъ фіаско. Въ письмѣ къ одному литератору, написанномъ по поводу перваго представленія „Ревизора“, Гоголь такъ изображаетъ свое нравственное состояніе во время спектакля: „Съ самаго

- 26 -

начала представленія пьесы я уже сидѣлъ въ театрѣ скучный. О восторгѣ и пріемѣ публики я не заботился. Одного только судьи изъ всѣхъ, бывшихъ въ театрѣ, я боялся, и этотъ судья былъ я самъ. Внутри себя я слышалъ упреки и ропотъ противъ моей же пьесы, которые заглушали всѣ другіе“1). Изъ дальнѣйшаго содержанія письма видно, что каждый неловкій пріемъ актера бросалъ его въ жаръ и знобъ, каждая фальшивая нота рѣзала по сердцу и отзывалась тяжелой, щемящей болью. Можно представить себѣ послѣ этого, каково было нравственное состояніе Гоголя, когда, напримѣръ, въ третьемъ явленіи перваго дѣйствія показались на сценѣ карикатурные Бобчинскій и Добчинскій въ какомъ-то нелѣпомъ, шутовскомъ нарядѣ, въ которомъ одномъ уже, не говоря объ отвратительной игрѣ и невыносимомъ кривляньѣ исполнителей, Гоголь не могъ не видѣть, хотя не вольнаго, но тѣмъ не менѣе жестокаго, безпощаднаго поруганія надъ комедіей. Затѣмъ всѣ сцены, въ которыхъ выступаетъ Хлестаковъ, настолько усилили гнетущее настроеніе автора, что онъ долго не могъ потомъ забыть объ этомъ, откровенно передавая свои впечатлѣнія въ письмахъ къ друзьямъ. Впрочемъ публика была довольна исполненіемъ этой роли артистомъ Дюромъ, заслужившимъ, наравнѣ съ Сосницкимъ въ роли городничаго (имъ доволенъ былъ и Гоголь), шумныя рукоплесканія2). Всего менѣе удовлетворило Гоголя исполненіе четвертаго дѣйствія, которое онъ тутъ же рѣшилъ передѣлать, и нѣмой сцены въ концѣ комедіи. Кромѣ того, негодованіе и раздраженіе публики противъ автора было явное. Въ общемъ впечатлѣніе его, какъ извѣстно, было настолько тяжелое и удрученное, что, когда его пріятель Прокоповичъ, по окончаніи спектакля, показалъ ему только-что отпечатанный экземпляръ „Ревизора“ со словами: „Полюбуйся на сынку!“, то Гоголь, внѣ себя отъ раздраженія, далеко отшвырнулъ его на полъ и произнесъ: „Господи Боже! Ну, еслибы одинъ, два ругали, ну, и Богъ съ ними, а то всѣ, всѣ“3). Въ самомъ дѣлѣ, хотя впечатлѣніе публики было смѣшанное, но преобладающее настроеніе, такъ ярко обрисованное въ прекрасныхъ воспоминаніяхъ Анненкова,

- 27 -

было въ сущности крайне неблагопріятное, и это не укрылось отъ автора1).

—————

Вотъ какъ изображаетъ Анненковъ свои впечатлѣнія во время перваго представленія „Ревизора“:

„Уже послѣ перваго акта недоумѣніе было написано на всѣхъ лицахъ (публика была избранная въ полномъ смыслѣ слова), словно никто не зналъ, какъ должно думать о картинѣ, только-что представленной. Недоумѣніе это возрастало потомъ съ каждымъ актомъ. Какъ будто находя успокоеніе въ одномъ предположеніи, что дается фарсъ, большинство зрителей, выбитое изъ всѣхъ театральныхъ ожиданій и привычекъ, остановилось на этомъ предположеніи съ непоколебимой рѣшимостію. Однакоже въ этомъ фарсѣ были черты и явленія, исполненныя такой жизненной истины, что раза два, особенно въ мѣстахъ, наименѣе противорѣчащихъ тому понятію о комедіи вообще, которое сложилось въ большинствѣ зрителей, раздавался общій смѣхъ. Совсѣмъ другое произошло въ четвертомъ актѣ: смѣхъ, по временамъ, еще перелеталъ изъ конца залы въ другой, но это былъ какъ-то робкій смѣхъ, тотчасъ же и пропадавшій; апплодисментовъ почти совсѣмъ не было; зато напряженное вниманіе, судорожное, усиленное слѣдованіе за всѣми оттѣнками пьесы, иногда мертвая тишина показывали, что дѣло, происходившее на сценѣ, страстно захватывало сердца зрителей. По окончаніи акта прежнее недоумѣніе уже переродилось почти во всеобщее негодованіе, которое довершено было пятымъ актомъ. Многіе вызывали автора потомъ за то, что написалъ комедію, другіе — за то, что виденъ талантъ въ нѣкоторыхъ

- 28 -

сценахъ, простая публика за то, что смѣялась; но общій голосъ, слышавшійся по всѣмъ сторонамъ избранной публики, былъ: „это — невозможность, клевета и фарсъ“1).

—————

Кромѣ этого не только любопытнаго, но и драгоцѣннаго разсказа очевидца, въ нашей литературѣ есть еще нѣсколько другихъ, представляющихъ болѣе живой интересъ, вслѣдствіе чего мы считаемъ не лишнимъ привести изъ нихъ сперва наиболѣе важные.

Прежде всего въ „Хроникѣ С.-Петербургскихъ театровъ“ Вольфа мы находимъ слѣдующій разсказъ о первомъ представленіи „Ревизора“:

„Гоголю, какъ и всѣмъ сатирическимъ писателямъ, нападающимъ на недостатки современнаго общества и особенно администраціи, большого труда стоило добиться до представленія своей пьесы. При чтеніи ея цензура перепугалась и строжайше запретила ее. Оставалось автору апеллировать на такое рѣшеніе въ высшую инстанцію. Онъ такъ и сдѣлалъ. Жуковскій, князь Вяземскій, графъ Віельгорскій рѣшились ходатайствовать за Гоголя, и усилія ихъ увѣнчались успѣхомъ. „Ревизоръ“ былъ вытребованъ въ Зимній Дворецъ, и графу Віельгорскому поручено его прочитать. Графъ, говорятъ, читалъ прекрасно; разсказы Бобчинскаго и Добчинскаго и сцена представленія чиновниковъ Хлестакову, очень понравились, и затѣмъ, по окончаніи чтенія, послѣдовало Высочайшее разрѣшеніе играть комедію.

Первое представленіе ея состоялось на Александринскомъ театрѣ 22-го апрѣля 1836 г. Зала наполнилась блистательнѣйшею публикою, вся аристократія была на лицо, зная, что государь обѣщалъ быть въ театрѣ. Роли распредѣлили какъ нельзя лучше. Сосницкій игралъ Городничаго, Сосницкая — жену его, Асенкова — дочь, Дюръ — Хлестакова, Аѳанасьевъ — Осипа, Каратыгинъ 2-й — Ляпкина-Тяпкина, Толченовъ — Землянику, Гусева — Пошлепкину, Сосновскій — Абдулина. Прочія роли, въ томъ числѣ Добчинскаго и Бобчинскаго, розданы были второстепеннымъ артистамъ, именъ коихъ не помню.

- 29 -

Успѣхъ былъ колоссальный. Публика хохотала до упаду и осталась очень довольною исполнителями. Государь, уѣзжая, сказалъ: „Тутъ всѣмъ досталось, а болѣе всего мнѣ“. Несмотря на то, запрещенія комедіи не послѣдовало, и она игралась безпрестанно. Въ слѣдующія представленія Максимовъ чередовался съ Дюромъ въ роли Хлестакова, и былъ чуть ли не лучше его. Сцена вранья послѣ обѣда передавалась имъ великолѣпно“1).

Любопытно, что, по словамъ покойнаго артиста Александринскаго театра Леонида Львовича Леонидова, оканчивавшаго въ то время курсъ въ театральномъ училищѣ, для исполненія ролей: Добчинскаго, Бобчинскаго, Держиморды, Люлюкова и Мишки — самимъ Гоголемъ были выбраны воспитанники: Крамолей, Петровъ, Марковецкій, Ахалинъ и Горшенковъ, изъ коихъ Марковецкій имѣлъ впослѣдствіи нѣкоторую извѣстность2). „Всѣ отличившіеся“ — разсказываетъ Леонидовъ — „получили отъ двора подарки; иные отъ дирекціи прибавку къ жалованью, а игравшій Бобчинскаго и пользовавшійся за эту роль особою высокою милостью получилъ совершенно неожиданный сюрпризъ.

Въ антрактѣ одного изъ балетовъ государь пожаловалъ на сцену и, замѣтивъ Петрова, вышедшаго пофигурировать впередъ, сказалъ:

— А! Бобчинскій! Такъ, такъ и сказать, что въ такомъ-то городѣ живетъ Петръ Ивановичъ Бобчинскій?

— Точно такъ, ваше величество... отвѣтилъ тотъ бойко.

— Ну, хорошо, будемъ знать — заключилъ государь, обратившись къ другимъ присутствующимъ на сценѣ“3).

А. В. Никитенко записалъ въ своемъ дневникѣ слѣдующее:

„Комедія Гоголя „Ревизоръ“ надѣлала много шуму. Ее безпрестанно даютъ — почти черезъ день. Государь былъ на первомъ представленіи, хлопалъ и много смѣялся. Я попалъ на третье представленіе. Была государыня съ наслѣдникомъ и великими княжнами. Ихъ эта комедія тоже много тѣшила. Государь даже велѣлъ министрамъ ѣхать смотрѣть „Ревизора“. Впереди меня, въ креслахъ, сидѣли графъ

- 30 -

Чернышевъ и графъ Канкринъ. Первый выражалъ свое полное удовольствіе; второй только сказалъ:

— Стоило ли ѣхать смотрѣть эту глупую фарсу.

Многіе полагаютъ, что правительство напрасно одобряетъ эту піесу, въ которой оно такъ жестоко порицается. Я видѣлся вчера съ Гоголемъ. Онъ имѣетъ видъ великаго человѣка, преслѣдуемаго оскорбленнымъ самолюбіемъ. Впрочемъ, Гоголь дѣйствительно сдѣлалъ важное дѣло. Впечатлѣніе, производимое его комедіей, много прибавляетъ къ тѣмъ впечатлѣніямъ, которыя накопляются въ умахъ отъ существующаго у насъ порядка вещей“1).

Въ числѣ лицъ недовольныхъ комедіей были между прочимъ и такіе яростные противники ея, какъ В. И. Панаевъ, о которомъ А. Я. Головачева-Панаева разсказываетъ, что онъ, приходилъ въ ужасъ отъ того, что „Ревизора“ дозволили играть на сценѣ. По его мнѣнію, это была „безобразная карикатура на администрацію всей Россіи, которая охраняетъ общественный порядокъ, трудится для пользы отечества, и вдругъ какой-то коллежскій регистраторишка дерзаетъ осмѣивать не только низшій классъ чиновниковъ, но даже самихъ губернаторовъ“2).

О первомъ представленіи „Ревизора“ сообщаетъ также въ своихъ воспоминаніяхъ Головачева-Панаева:

„Я помню“, — говоритъ она, — „что когда ставили „Ревизора“ на сцену, всѣ участвующіе артисты какъ-то потерялись; они чувствовали, что типы, выведенные Гоголемъ въ піесѣ, новы для нихъ, и что эту піесу нельзя такъ играть, какъ они привыкли разыгрывать на сценѣ свои роли въ передѣланныхъ на русскіе нравы французскихъ водевиляхъ“3).

Наконецъ И. И. Панаевъ разсказываетъ въ „Литературныхъ воспоминаніяхъ“:

„Ревизоръ“ Гоголя имѣлъ успѣхъ колоссальный, но въ первыя минуты этого успѣха никто даже изъ самыхъ жаркихъ

- 31 -

поклонниковъ Гоголя не понималъ вполнѣ значенія этого произведенія и не предчувствовалъ, какой огромный переворотъ долженъ совершить авторъ этой комедіи. Кукольникъ послѣ представленія „Ревизора“ только иронически-ухмылялся и, не отрицая таланта въ Гоголѣ, замѣчалъ: „а все-таки это фарсъ, недостойный искусства“1).

Изъ всѣхъ этихъ разсказовъ о первомъ представленіи „Ревизора“ самымъ любопытнымъ и замѣчательнымъ воспоминаніемъ слѣдуетъ признать, безъ сомнѣнія, прекрасный разсказъ П. В. Анненкова; но кромѣ того объ этомъ сохранились еще нѣкоторыя иныя свѣдѣнія, рѣдко обращающія на себя вниманіе и почти совсѣмъ забытыя. Ихъ мы позволимъ себѣ также напомнить. Такъ прежде всего въ извѣстномъ дневникѣ Храповицкаго, напечатанномъ въ „Русской Старинѣ“, мы читаемъ слѣдующее сухое и краткое, но вполнѣ достовѣрное извѣстіе о занимающемъ насъ знаменательномъ спектаклѣ:

„Въ первый разъ „Ревизоръ“. Оригинальная комедія въ 5-ти дѣйствіяхъ сочиненія Н. Гоголя. Государь императоръ съ наслѣдникомъ внезапно изволилъ присутствовать и былъ чрезвычайно доволенъ, хохоталъ отъ всей души. Пьеса весьма забавна, только нестерпимое ругательство на дворянъ, чиновниковъ и купечество. Актеры всѣ, въ особенности Сосницкій, играли превосходно. Вызваны Сосницкій и Дюръ“2).

По словамъ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостей“, на первомъ представленіи Гоголь сидѣлъ въ ложѣ съ графомъ Віельгорскимъ, княземъ Вяземскимъ и Жуковскимъ3).

Изъ воспоминаній другого лица, разсказывающаго также, повидимому, со словъ очевидцевъ перваго представленія, мы узнаемъ еще слѣдующія, не лишенныя интереса подробности:

Въ партерѣ, между прочимъ, сидѣлъ И. А. Крыловъ, никогда будто бы не бывавшій въ театрѣ (послѣднее сообщеніе нельзя считать достовѣрнымъ въ виду данныхъ, сообщенныхъ въ дневникѣ П. А. Каратыгина и въ нѣкоторыхъ другихъ источникахъ4). На вызовы автора по окончаніи

- 32 -

пьесы Гоголь не вышелъ: его не оказалось въ театрѣ. Волнуемый новыми для него ощущеніями, онъ въ тотъ же вечеръ заѣзжалъ къ своимъ знакомымъ; въ томъ числѣ былъ и у Плетнева, но не засталъ его дома. Кромѣ того тотъ же разсказчикъ сообщаетъ, что на первомъ представленіи „Ревизора“ (вѣроятнѣе — на генеральной репетиціи) Гоголь лично распорядился вынести роскошную мебель, которую поставили было въ комнату городничаго, и замѣнилъ ее скромной и простой, прибавивъ клѣтку съ канарейками и бутыль на окнѣ. Осипъ былъ наряженъ въ ливрею съ галунами. Гоголь снялъ замасленый кафтанъ съ ламповщика и надѣлъ его на актера, игравшаго Осипа1).

Приведемъ еще разсказъ, сообщенный, повидимому, свидѣтелемъ и очевидцемъ, оставляя его впрочемъ на отвѣтственности автора2):

„Referent errinnert sich sehr wohl der Tage der ersten Vorstellung. Die Censur hat das Stück verboten, der Kaiser aber erlaubt, nachdem er sich dasselbe zu seiner grossen Befriedigung hat vorlesen lassen. Der Kaiser beehrte auch mehr als eine Vorstellung des dramatischen Stücks mit seiner Gegenwart, mit seinem Beifall. Bis an dem Kaiser war Gogol gekommen durch den literärisch und künstlerisch gebildeten hohen Hofzirkel, der in erster Reihe aus Schukowsky, Fürst Peter Wiasemsky und den Grafen Michael Wielhorsky bestand. Diese hatten den Kaiser aufmerksam gemacht und der Kaiser erklärte das Stück für ein nützliches und belehrendes und hob das Veto der Censur auf, das keineswegs unbegründet war. Es ist dies wohl zu bemerken und als hervorragend für eine Zeit zu verzeichnen, in der die Tagespresse noch keinerlei Initiative hatte. Referent assistirte der ersten, mit Ungeduld in der vornehmen Welt, die damals allein massgeltend war, erwarteten Vorstellung des „Rewidenten“ im Alexandra-Theater in der Loge, welche den Fürsten Wiasemsky und den Grafen Wielhorsky reservirt war, denen Gogol in seiner Gegenwart ein Billet mit dringendster Bitte um Theilnahme gebracht hatte“.

- 33 -

IV.

Вслѣдъ затѣмъ поднялись толки въ печати, которые, за исключеніемъ восторженнаго отзыва Бѣлинскаго1), способны были только еще сильнѣе растравить свѣжія раны. Въ началѣ „Театральнаго Разъѣзда“ Гоголь воспроизвелъ журнальные отзывы о „Ревизорѣ“ во всемъ ихъ комизмѣ. Такъ, мнѣнія Булгарина были переданы, во-первыхъ, устами господина нѣсколько беззаботнаго насчетъ литературы, подобно критику „Сѣверной Пчелы“, сомнѣвавшагося въ томъ, что сюжетъ „Ревизора“ оригинальный, а не заимствованъ изъ чужихъ литературъ2); далѣе, всѣ сужденія Булгарина и Сенковскаго сгруппированы въ словахъ двухъ литераторовъ, потомъ „первой бекеши“ (возмущавшейся тѣмъ, что во второмъ дѣйствіи Хлестаковъ ковыряетъ въ зубахъ), и, наконецъ, въ „голосѣ въ одномъ концѣ толпы“3). Во второй половинѣ „Театральнаго Разъѣзда“, отчасти устами дѣйствующихъ лицъ, разобраны и опровергнуты предшествующія сужденія, частью же представлены вообще впечатлѣнія публики. Далѣе, въ „Театральномъ Разъѣздѣ“ весьма точно воспроизведены тяжелыя обвиненія, со всѣхъ сторонъ посыпавшіяся на автора, за то что комедія заключаетъ въ себѣ невѣроятный сюжетъ, клевету на Россію, бунтъ противъ правительства4), что она подрываетъ уваженіе къ начальству, унижаетъ сословіе чиновниковъ5) и, наконецъ, даже, что оскорбленіе, нанесенное комедіей титулярному совѣтнику, можетъ легко распространиться и на дѣйствительнаго статскаго“6)... Но самымъ чувствительнымъ и обиднымъ былъ для автора упрекъ въ безсердечіи, произнесенный устами одной молодой дамы: „Ну, да ужъ кто безпрестанно и вѣчно смѣется,

- 34 -

тотъ не можетъ имѣть слишкомъ высокихъ чувствъ: ему не можетъ быть знакомо то, что̀ чувствуетъ одно только нѣжное сердце“1). На этотъ упрекъ намекаетъ Гоголь и въ „Мертвыхъ Душахъ“ словами, что современный судъ отвелъ ему „презрѣнный уголъ въ ряду писателей, оскорбляющихъ человѣчество, придалъ ему качества имъ же изображенныхъ героевъ, отнялъ отъ него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта“2). Подъ вліяніемъ такихъ оскорбительныхъ толковъ впервые зародилась въ Гоголѣ болѣзненная страсть жадно прислушиваться къ мнѣніямъ и оцѣнкѣ его литературныхъ произведеній, при чемъ, какъ извѣстно, его всегда гораздо больше интересовали враждебные отзывы, нежели благопріятные... Отнынѣ его девизомъ стало выраженіе: „Тотъ, кто рѣшился указать смѣшныя стороны другихъ, тотъ долженъ разумно принять указанія слабыхъ и смѣшныхъ собственныхъ сторонъ“3).

Чтобы яснѣе представить себѣ внутреннее состояніе Гоголя въ занимающее насъ время, необходимо еще разъ припомнить, что за послѣдніе полтора года всѣ его надежды рушились неудержимо, и что еще такъ недавно, обращая къ будущему взоръ, исполненный свѣтлыхъ надеждъ, отдаваясь восторженнымъ мечтамъ, онъ написалъ свое воодушевленное и исполненное свѣтлыхъ надеждъ воззваніе къ генію4). Теперь всякій внѣшній успѣхъ все болѣе терялъ для него свое значеніе. Въ литературной средѣ, въ которой на первыхъ порахъ Гоголь сдѣлалъ такіе блестящіе и быстрые шаги, все возможное было давно достигнуто и вскорѣ же, вѣроятно, почувствовалась глубокая разница между искренними отношеніями къ нему Пушкина и многочисленными поверхностными, хотя и пріятельскими отношеніями къ Одоевскому, Вяземскому, Крылову и другимъ писателямъ, цѣнившимъ, впрочемъ, его талантъ и готовымъ иногда даже вступить съ нимъ въ общія литературныя предпріятія (въ родѣ

- 35 -

нѣсколькихъ задуманныхъ, но не осуществившихся альманаховъ1); но въ сущности они были для него люди почти посторонніе, легко потомъ отдалившіеся по отъѣздѣ его за-границу. Теперь, когда Гоголь разочаровался въ своихъ мечтахъ объ ученой карьерѣ и не оправдались его надежды на „Ревизора“, самый Петербургъ, какъ мы сказали, сдѣлался ему чуждъ и противенъ. Существовать онъ могъ только литературой и прибѣгая къ милостямъ двора, но это былъ уже путь тяжелый и отвѣтственный передъ совѣстью и потомствомъ. А многое было еще дорого для него въ Петербургѣ, еще за нѣсколько дней до спектакля, особенно въ счастливые часы мечтаній объ успѣхѣ „Ревизора“. Сколько горячихъ увлеченій, сколько живого чувства соединялось съ постановкой комедіи!

Всѣ работы и труды были тогда посвящены почти исключительно „Ревизору“. Такъ было въ значительной степени уже въ 1834, но особенно въ 1835 и въ началѣ 1836.

Профессорскія обязанности давно уже отвлекли Гоголя отъ дальнѣйшей переработки и постановки на сцену комедіи „Женитьба“. Въ августѣ 1834 г. Гоголь писалъ Максимовичу: „На театръ здѣшній я ставлю пьесу, которая, надѣюсь, кое-что принесетъ мнѣ, да еще готовлю изъ-подъ полы другую“2). Зато весь 1834 г., даже еще до полученія каѳедры, онъ заботился уже о „Ревизорѣ“ и отчасти о своихъ научныхъ статьяхъ, напечатавъ въ „Журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія“ — въ февралѣ статью „Планъ преподаванія всеобщей исторіи“, въ апрѣлѣ „Отрывокъ изъ исторіи Малороссіи“ и о „Малороссійскихъ пѣсняхъ“, а въ „Сѣверной Пчелѣ“ (1834, № 24)3) „Объявленіе объ изданіи малороссійской исторіи“. Въ то же время онъ готовилъ свою вступительную лекцію „О среднихъ вѣкахъ“, также напечатанную потомъ въ „Журналѣ Министерства Народнаго Просвѣщенія“ — уже въ сентябрьской книгѣ. Но такъ какъ при всемъ настойчивомъ желаніи заняться избранной научной спеціальностью

- 36 -

Гоголю никакъ не удавалось выдержать характеръ, то, не будучи въ состояніи превозмочь неотразимаго внутренняго влеченія, онъ испытывалъ припадки тоски, невольно ронялъ перо изъ рукъ и уносился мыслью въ волшебный міръ сцены, вмѣсто лекцій работалъ надъ „собственно своими вещами“ и наконецъ 4 декабря 1835 г. благополучно окончилъ свой трудъ надъ „Ревизоромъ“, почти совсѣмъ забросивъ обязательныя университетскія занятія, которыя быстро шли подъ гору. Вмѣстѣ съ ослабленіемъ надеждъ на ученую карьеру Гоголя нѣкоторое время рука объ руку шло возрастаніе свѣтлой увѣренности въ ласково манящей литературной славѣ. Недавнія, оказавшіяся, уже по достиженіи успѣха, безполезными, униженія во время хлопотъ о каѳедрѣ будили въ душѣ его рой непріятныхъ воспоминаній, а надежды пріятно щекотали такъ долго уязвляемое самолюбіе. „Отъ меня зависитъ“ — говорилъ Гоголь Максимовичу — „пріобрѣсть имя, которое можетъ заставить быть поснисходительнѣе въ отношеніи ко мнѣ и не почитать меня за несчастнаго просителя, привыкшаго черезъ длинныя переднія и лакейскія пробиваться къ мѣсту“1).

Одна волна за другой быстро захватывала Гоголя; онъ жилъ горячей, лихорадочной жизнью. Во все это время Гоголь готовился при каждой неудачѣ начать новую жизнь — до такой степени въ ней играли и кипѣли бившія тогда ключемъ молодыя силы.

Роковой день 19-го апрѣля все унесъ съ собой и похоронилъ завѣтныя думы и мечты Гоголя, оставивъ въ душѣ его пустоту и горькій осадокъ разочарованія. Послѣ всѣхъ перенесенныхъ волненій отъ однѣхъ цензурныхъ придирокъ, какое страшное фіаско! Что̀ могло, напримѣръ, удостовѣрить его тогда даже въ матеріальномъ успѣхѣ „Ревизора“, когда „Арабески“ и „Миргородъ“, почти вовсе не расходились вначалѣ!2) Но всего ужаснѣе было всеобщее озлобленіе. Его,

- 37 -

истиннаго консерватора по убѣжденіямъ, даже наивно принимавшаго самое названіе либерала за нѣчто позорное, стали провозглашать либераломъ и, притомъ, самымъ отъявленнымъ1), — его, въ близкомъ будущемъ завзятаго религіознаго мистика, упрекали чуть не въ безбожіи („сегодня онъ скажетъ: „такой-то совѣтникъ не хорошъ, а завтра скажетъ, что и Бога нѣтъ“2); наконецъ, о немъ, ополчившемся въ защиту поруганнаго права и законности, стали кричать, что будто бы онъ былъ, напротивъ, врагъ закона и отечества („Теперь, значитъ, ужъ ничего не осталось. Законовъ не нужно, служить не нужно. Вицмундиръ, вотъ, который на мнѣ, — его, значитъ, нужно бросить: онъ ужъ теперь тряпка“3).

День 19-го апрѣля 1836 года долженъ быть знаменателенъ для насъ не только по памяти о первомъ представленіи „Ревизора“, но и потому еще, что въ этотъ незабвенный день русскому писателю пришлось впервые, въ особѣ Гоголя, встрѣтить и лицомъ къ лицу вынести бурю всеобщаго негодованія за смѣлое слово правды, пришлось принять почетное страданіе отъ общества за честное служеніе ему же, пришлось вкусить отъ того горькаго плода, который природой вещей уготованъ каждому серьезному сатирику, осмѣливающемуся благороднымъ орудіемъ слова будить сонное общественное сознаніе и совѣсть. Гоголю тѣмъ тяжелѣе

- 38 -

было пролагать первые слѣды по этому тернистому пути, что онъ не имѣлъ или не зналъ себѣ на немъ предшественниковъ, такъ какъ непоявленіе въ печати комедіи Грибоѣдова при жизни послѣдняго въ значительной степени спасло автора отъ подобныхъ испытаній, а имена полузабытыхъ въ то время благородныхъ мучениковъ прошлаго вѣка едва ли были даже знакомы Гоголю. И Гоголь не только не избѣгнулъ злобы и проклятій современниковъ, но даже и теперь, по прошествіи пятидесяти слишкомъ лѣтъ, въ нашей литературѣ еще не умолкли голоса недовольныхъ общественнымъ значеніемъ „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“4), т.-е. именно

- 39 -

тѣхъ самыхъ произведеній, которыя составляютъ нашу гордость, а его главную литературную заслугу и лучшее дѣло жизни.

V.

Къ сожалѣнію, подъ сильнымъ впечатлѣніемъ неудачи Гоголь не имѣлъ утѣшенія даже въ твердомъ сознаніи того добра, которое принесла его комедія. Надо сознаться, что онъ впадалъ отчасти и въ малодушіе; Погодинъ былъ совершенно правъ, когда усовѣщивалъ его, говоря: „Ну, какъ тебѣ, братецъ, не стыдно! Вѣдь ты самъ дѣлаешься комическимъ лицомъ. Представь себѣ, авторъ хочетъ укусить людей не въ бровь, а прямо въ глазъ. Онъ попадаетъ въ цѣль. Люди щурятся, отворачиваются, бранятся и, разумѣется, кричатъ: „да насъ такихъ нѣтъ!“ Такъ ты долженъ бы радоваться, ибо видишь, что достигъ цѣли“1).

Что съ другой стороны Гоголя доходили и сочувственные голоса, видно изъ слѣдующихъ словъ купца въ первоначальномъ наброскѣ „Театральнаго Разъѣзда“: „Нѣтъ, батюшка, извините: подлецовъ я не считаю своими, будь у меня родной сынъ подлецъ, я ему (прямо) скажу: „Ты подлецъ, а не сынъ мнѣ. Хорошо, что ихъ выводятъ на посмѣяніе на сцену. Всякій честный купецъ долженъ желать, чтобы купцовъ подлецовъ осмѣивать какъ слѣдуетъ“2)... Къ сожалѣнію, поэтъ слишкомъ чутко прислушивался лишь къ осужденіямъ.

Но Гоголя въ самое сердце поразило также и сознаніе трудности правдиво изображать современную жизнь и выполнять свое тернистое призваніе сатирическаго писателя такъ, какъ диктовала ему совѣсть. Это горькое сознаніе засѣло гвоздемъ въ головѣ его и долго угнетало, какъ кошмаръ; но что̀ хуже всего, новое испытаніе оказалось настолько тяжело, что недавній страстный, лихорадочный интересъ къ судьбѣ комедіи смѣнился не только равнодушіемъ къ ней, но и какимъ-то непобѣдимымъ отвращеніемъ3). „Теперь

- 40 -

я вижу“, — писалъ онъ Щепкину, — „что̀ значитъ быть комическимъ писателемъ. Малѣйшій призракъ истины — и противъ тебя возстаютъ, и не одинъ человѣкъ, а цѣлыя сословія. Воображаю, что́ же было бы, еслибы я взялъ что-нибудь изъ петербургской жизни, которая мнѣ больше и лучше знакома, нежели провинціальная“1). То же онъ повторяетъ вскорѣ Погодину: „Провинція уже слабо рисуется въ моей памяти, черты ея уже блѣдны, но жизнь петербургская ярка передъ моими глазами, краски ея живы и рѣзки въ моей памяти. Малѣйшая черта ея, — и какъ тогда заговорятъ мои соотечественники!..“2) Относительную благосклонность и расположеніе къ себѣ москвичей Гоголь объяснялъ себѣ тѣмъ, что „портретъ Москвы еще нигдѣ не былъ виденъ“ у него. Подобныя же размышленія находимъ во многихъ мѣстахъ въ „Носѣ“, „Шинели“ и въ „Театральномъ Разъѣздѣ“, а также въ другихъ произведеніяхъ3). Въ статьѣ „Петербургскія записки 1836 г.“, напр., читаемъ: „Если сказать, что въ одномъ городѣ одинъ надворный совѣтникъ нетрезваго поведенія, то всѣ надворные совѣтники обидятся, а иной, совершенно другой, совѣтникъ даже скажетъ: „какъ же это? у меня есть родственникъ надворный совѣтникъ, прекраснѣйшій человѣкъ! какъ же можно сказать, что есть надворный совѣтникъ нетрезваго поведенія!..“ Нужны ли примѣры? Вспомните „Ревизора“4). Послѣднія слова ясно указываютъ между прочимъ на позднѣйшую прибавку къ статьѣ, задуманной и, вѣроятно, отчасти даже набросанной до поѣздки за-границу. Упоминаніе же въ этой статьѣ объ оперѣ „Жизнь за Царя“, поставленной на сцену лишь въ ноябрѣ 1836 г.,

- 41 -

не оставляетъ въ томъ ни малѣйшаго сомнѣнія1). Но не одно озлобленіе общества потрясло Гоголя; къ этому главному удару присоединилось еще множество мелочныхъ непріятностей, и особенно въ самое послѣднее время пребыванія его на родинѣ, когда онъ всецѣло былъ погруженъ въ хлопоты о „Ревизорѣ“. Въ Москвѣ онъ рѣшилъ вести дѣло черезъ Погодина, которому было поручено обратиться къ Загоскину. Такимъ образомъ здѣсь представился случай воспользоваться плодами знакомства съ послѣднимъ, предусмотрительно сдѣланнаго Гоголемъ еще въ первый проѣздъ его черезъ Москву. Постановку пьесы предполагалось довѣрить актеру Щепкину. Эти планы занимали Гоголя еще съ конца 1835 года, какъ ясно видно изъ переписки съ Погодинымъ, но только черезъ полгода настала пора приступить къ дѣлу.

Въ этотъ-то небольшой промежутокъ времени Гоголю особенно много пришлось пережить, много вынести хлопотъ, обидъ и волненій. Мы знаемъ, что онъ горячо принялъ къ сердцу недовольство, вызванное правдивымъ обличеніемъ общественныхъ недостатковъ въ комедіи, но не менѣе терзали его и закулисныя интриги театральнаго міра2). Кровь Гоголя кипѣла при мысли, что онъ безсиленъ противъ грубаго произвола директора театра Гедеонова, который „вздумалъ отдать главныя роли другимъ персонажамъ послѣ четырехъ представленій, будучи подвигнутъ какой-то мелочной личной ненавистью къ нѣкоторымъ актерамъ, какъ-то: къ Сосницкому и Дюру“3), т.-е. именно къ тѣмъ самымъ исполнителямъ, которые пользовались наибо́льшимъ успѣхомъ при

- 42 -

первомъ представленіи „Ревизора“. Когда ко множеству разнообразныхъ непріятностей присоединилась еще эта, самая возмутительная, чаша оказалась переполненной, и терпѣніе измученнаго автора лопнуло. Несмотря на то, что еще въ февралѣ Гоголь вызвался самъ непремѣнно пріѣхать въ Москву весной, чтобы лично прочесть комедію артистамъ и руководить ими или хоть дать имъ наиболѣе нужныя указанія, въ маѣ онъ не хочетъ и слышать никакихъ напоминаній, опасаясь новыхъ непріятностей уже на московской сценѣ. Въ письмѣ отъ 29 апрѣля 1836 года Гоголь первый подалъ мысль Щепкину о прочтеніи „Ревизора“ въ кружкѣ московскихъ артистовъ, „дабы о нѣкоторыхъ лицахъ не составились заблаговременно превратныя понятія“1); но недовольный интригами дирекціи въ Петербургѣ, онъ тотчасъ же прибавляетъ: „я такое получилъ отвращеніе къ театру, что одна мысль о тѣхъ пріятностяхъ, которыя готовятся для меня еще и на московскомъ театрѣ, въ силахъ удержать поѣздку въ Москву“. Отвѣтомъ на это послужило любопытное письмо, напечатанное въ „Русскомъ Архивѣ“2). Напрасно Погодинъ и Щепкинъ истощали всѣ доводы противъ отвращенія Гоголя къ мелочнымъ дрязгамъ и его огорченія неистовымъ раздраженіемъ публики, — ничто не помогало: разсуждать теоретически было легче, нежели переносить невзгоды на собственной кожѣ. Обнадеженный прежними обѣщаніями Гоголя, артистъ не могъ удовлетвориться краткими заочными наставленіями въ письмѣ о томъ, что́ желалъ слышать непосредственно изъ устъ самого автора.

Съ своей стороны онъ сдѣлалъ все, чтобы склонить Гоголя къ пріѣзду хоть на нѣсколько дней въ Москву. Онъ дѣйствовалъ черезъ Погодина и Пушкина. Оба горячо хотѣли помочь симпатичному и высокоталантливому артисту. Пушкинъ писалъ женѣ: „Пошли ты за Гоголемъ и прочти ему слѣдующее: видѣлъ я актера Щепкина, который ради Христа проситъ его пріѣхать въ Москву и прочесть „Ревизора“. Безъ него актерамъ не спѣться“3). Погодинъ пробовалъ даже растрогать Гоголя, говоря: „Щепкинъ плачетъ.

- 43 -

Ты сдѣлалъ съ нимъ чудо. При первомъ слухѣ о твоей комедіи онъ оживился, расцвѣлъ, выросъ, сдѣлался веселымъ, всюду ѣздилъ и разсказывалъ. Надо почтить это участіе таланта“1). Но даже эти усиленныя просьбы и авторитетъ самого Пушкина не могли заставить поэта перемѣнить свое рѣшеніе. „Не могу, мой добрый и почтенный землякъ, никакимъ образомъ не могу быть у васъ въ Москвѣ. Отъѣздъ мой (за-границу) уже рѣшенъ“2), — такія неутѣшительныя слова прочелъ Щепкинъ въ одномъ изъ слѣдующихъ писемъ Гоголя. Больше всего сокрушало Щепкина опасеніе, что ему не удастся какъ слѣдуетъ повліять на своихъ сотоварищей-актеровъ, и что ихъ несогласія уронятъ пьесу. Почти въ отчаяніи бросился онъ къ своему утѣшителю и другу, С. Т. Аксакову, пользовавшемуся большимъ вѣсомъ и вліяніемъ въ театральномъ мірѣ.

До какой степени Щепкина прежде привело въ восторгъ желаніе Гоголя прочесть ему свою комедію, а вслѣдъ затѣмъ обезпокоилъ отказъ выполнить это обѣщаніе, мы видимъ изъ слѣдующихъ словъ письма почтеннаго артиста: „Благодарю васъ за „Ревизора“, не какъ за книгу, а какъ за комедію, которая, такъ сказать, осуществила всѣ мои надежды, и я совершенно ожилъ“3). Но вскорѣ затѣмъ онъ горько жалуется: „Не грѣхъ ли вамъ оставлять „Ревизора“ на произволъ судьбы, и гдѣ же? Въ Москвѣ, которая такъ радушно ждетъ васъ, такъ отъ души смѣется въ „Горѣ отъ ума“! И вы оставите ее отъ нѣкоторыхъ непріятностей, которыя доставилъ вамъ „Ревизоръ“? Всѣ эти строки были вызваны предшествовавшимъ дружескимъ письмомъ Гоголя, начинающимся слѣдующими словами: „Наконецъ пишу къ вамъ, безцѣннѣйшій Михаилъ Семеновичъ. Едва ли, сколько мнѣ кажется, это не въ первый разъ происходитъ. Явленіе точно замѣчательное: два первые лѣнивца въ мірѣ наконецъ рѣшаются изумить другъ друга письмомъ. Посылаю вамъ „Ревизора“. Можетъ-быть, до васъ уже дошли слухи о немъ. Я писалъ лѣнивцу первой гильдіи и лѣнивѣйшему человѣку въ мірѣ, Погодину, чтобы онъ увѣдомилъ васъ4);

- 44 -

хотѣлъ даже посылать къ вамъ его, но раздумалъ, желая самъ привезти къ вамъ и прочитать собственногласно, дабы о нѣкоторыхъ лицахъ не составились заблаговременно превратныя понятія, которыя, я знаю, чрезвычайно трудно послѣ искоренять, но я такое получилъ отвращеніе къ театру, что одна мысль о тѣхъ пріятностяхъ, которыя готовятся для меня и на московскомъ театрѣ, въ силахъ удержать поѣздку въ Москву и попытку хлопотать о чемъ-либо. Мочи нѣтъ! Дѣлайте, что́хотите, съ ней, но я не стану хлопотать о ней. Мнѣ она сама надоѣла такъ же, какъ и хлопоты объ ней“1). На послѣднія слова Щепкинъ возражалъ: „Во-первыхъ, на здѣшнемъ театрѣ такихъ непріятностей не можетъ быть, ибо М. Н. Загоскинъ, благодаря васъ за экземпляръ, сказалъ, что для него весьма пріятно бы было, есть ли бы пріѣхали, дабы онъ могъ совершенно съ вашимъ желаніемъ сдѣлать все, что́ нужно, для постановки пьесы. Со стороны же публики, чѣмъ болѣе будутъ на васъ злиться, тѣмъ болѣе я буду радоваться, ибо это будетъ значить, что она раздѣляетъ мое мнѣніе о комедіи, и вы достигли своей цѣли... Вы сами лучше всѣхъ знаете, что ваша пьеса болѣе всякой другой требуетъ, чтобы вы прочли ее нашему начальству и дѣйствующимъ. Вы это знаете и не хотите пріѣхать! Богъ съ вами! Пусть она вамъ „надоѣла“, но вы должны это сдѣлать для комедіи; вы должны это сдѣлать по совѣсти; вы должны это сдѣлать для Москвы, для людей, васъ любящихъ и принимающихъ живое участіе въ „Ревизорѣ“2).

Однимъ изъ важныхъ затрудненій для Щепкина было между прочимъ то, что товарищи его, артисты, косо взглянули на порученіе ему Гоголемъ постановки пьесы3).

—————

И вотъ Щепкинъ рѣшилъ обратиться къ Аксакову.

Аксаковъ немедленно вызвался въ письмѣ къ Гоголю взять на себя постановку комедіи. Полученный отъ Гоголя отвѣтъ, учтивый, но черезъ-чуръ лаконическій и сдержанный, не оправдалъ ожиданій благодушнаго московскаго патріарха, такъ беззавѣтно и горячо протянувшаго руку дружбы. Открытая

- 45 -

великорусская натура Аксакова, быть-можетъ, слишкомъ рано побудила его сдѣлать рѣшительный шагъ къ сближенію съ человѣкомъ недовѣрчивымъ по природѣ и всего менѣе податливымъ на преждевременную короткость. Аксаковъ, вѣроятно, показался Гоголю привлекательнымъ, но излишне пылкимъ, энтузіастомъ. Впослѣдствіи, въ минуту сильнаго раздраженія, Гоголь прямо высказалъ Аксакову, что онъ и семья его всегда любили его больше, чѣмъ онъ ихъ, что онъ удивлялся ихъ чрезмѣрной любви, тѣмъ болѣе, что не имѣлъ на нее права1); онъ не обинуясь признавался также, что относилъ Сергѣя Тимоѳеевича къ тѣмъ друзьямъ, которые поторопились подружиться съ нимъ, не узнавши его. А. О. Смирновой онъ также писалъ однажды впослѣдствіи, что „Аксаковы способны залюбить не на животъ, а на смерть“, и что поэтому онъ „старался сколько можно меньше говорить и выказывать такія качества, которыми могъ бы привязать ихъ къ себѣ“2).

Въ отвѣтѣ Гоголя Аксакову послышалась явная натянутость, сухое, холодное принужденіе; несмотря на выраженную въ немъ благодарность, тонъ письма, очевидно, мало соотвѣтствовалъ любви, по его же собственнымъ словамъ, „дышавшей“3) въ строкахъ вѣчно юнаго, благороднаго старика, который, несмотря на приближавшійся пятидесятилѣтній возрастъ, не былъ на столько очерствленъ холодомъ жизни, чтобы подозрительно сдерживать проявленіе симпатіи и взвѣшивать степень короткости въ сношеніяхъ съ людьми, которыхъ считалъ или хотѣлъ считать близкими. Первое письмо Гоголя къ Аксакову нельзя и сравнивать по искренности и теплотѣ съ большинствомъ его писемъ къ Погодину, а слова: „Я поручилъ уже эту обузу Щепкину и писалъ объ этомъ письмо Загоскину“4) — ясно показывали, что онъ неохотно мирился съ мыслью о необходимости перемѣнить свое рѣшеніе, и что во всякомъ случаѣ предпочелъ бы, чтобы дѣло устроилось такъ, какъ предполагалось вначалѣ. Наконецъ, въ этомъ не оставляютъ ни малѣйшаго сомнѣнія слѣдующія слова писаннаго съ тою же почтой письма къ Щепкину:

- 46 -

„Аксаковъ такъ добръ, что самъ предлагаетъ поручить ему постановку пьесы. Если это точно выгоднѣе для васъ тѣмъ, что ему, какъ лицу стороннему, дирекція меньше будетъ противорѣчить, то мнѣ жаль, что я наложилъ на васъ тягостную обузу. Если же вы надѣетесь поладить съ дирекціей, то пусть остается такъ, какъ рѣшено“1). Неудивительно, что Аксакову почувствовалось скрытое нежеланіе Гоголя довѣрить дѣло его стараніямъ, и ни онъ, ни его семья, не остались довольны полученнымъ сухимъ отвѣтомъ, но тѣмъ трогательнѣе искреннее желаніе этого по истинѣ великодушнаго человѣка оправдать своего пріятеля и отстранить отъ себя даже подозрѣніе въ его холодности.

VI.

Между тѣмъ душевная усталость Гоголя и его непобѣдимое отвращеніе отъ всякихъ дрязгъ и хлопотъ имѣли самыя пагубныя послѣдствія также при постановкѣ пьесы на московской сценѣ. Энергія подорвана была именно тогда, когда въ ней настала вопіющая необходимость. Теперь дѣло страдало ужъ не отъ однѣхъ театральныхъ интригъ, но еще больше отъ безпорядка въ собственныхъ распоряженіяхъ Гоголя. Наивно было бы думать, конечно, чтобы личное присутствіе автора могло служить достаточной гарантіей для устраненія закулисныхъ интригъ, но по крайней мѣрѣ при такихъ нелишенныхъ извѣстнаго вліянія союзникахъ, какъ Аксаковъ и Щепкинъ, Гоголю удалось бы, вѣроятно, лично добиться кое-чего, тогда какъ безъ него все пошло самымъ безтолковымъ и нежелательнымъ образомъ. Отстранивъ участіе Аксакова и возлагая всѣ надежды на одного Щепкина, Гоголь какъ будто не хотѣлъ и знать, что если Щепкинъ уже умолялъ Аксакова вступиться въ дорогое для себя дѣло, то, разумѣется, имѣлъ на то вѣскія основанія. Щепкинъ до тонкости изучилъ всю подноготную московской сцены, и мнѣніе его надо было принять въ разсчетъ. Теперь же выходило

- 47 -

такъ, что Щепкинъ хорошо зналъ заранѣе, что̀ должно было произойти изъ распоряженій Гоголя, но сдѣлать ничего не могъ. Изъ письма его къ Сосницкому отъ 28-го апрѣля 1836 года ясно, до чего онъ, удрученный печальной необходимостью постоянно имѣть дѣло съ плохими, безжизненными пьесами, воодушевился и ожилъ отъ одного извѣстія объ окончаніи Гоголемъ комедіи1). Для него наступилъ рѣдкій, истинный праздникъ; онъ уже заранѣе по знакомымъ отрывкамъ изъ „Женитьбы“ хорошо понялъ, чего слѣдовало ожидать отъ комедіи Гоголя, — и вдругъ его напряженная радостная надежда разрѣшается прозаическимъ полученіемъ присланнаго Гоголемъ экземпляра комедіи съ предоставленіемъ ему всей постановки комедіи и съ рѣшительнымъ отказомъ автора отъ личнаго участія въ дѣлѣ2). Гоголь, очевидно, руководился при этомъ созрѣвавшимъ уже тогда, но опредѣленно высказаннымъ позднѣе убѣжденіемъ, что постановкой пьесы должна завѣдывать не дирекція, а лучшій въ труппѣ актеръ3). Но необходимо было соображаться и съ существующими условіями, съ которыми его проектъ шелъ совершенно въ разрѣзъ, такъ какъ на дѣлѣ Щепкинъ былъ совершенно безсиленъ передъ царившимъ между артистами разладомъ и особенно передъ самовластіемъ дирекціи. „Скажите Загоскину, что я все поручилъ вамъ“4), — пишетъ Гоголь, какъ будто этого было достаточно, чтобы Загоскинъ послушался. На самомъ же дѣлѣ весьма возможно, что Загоскинъ скорѣе сдержалъ бы свое слово, „совершенно съ желаніемъ автора сдѣлать все, что̀ нужно для постановки пьесы“5), еслибы Гоголь согласился пріѣхать самъ, или по крайней мѣрѣ не затронулъ начальническое самолюбіе Загоскина отстраненіемъ его участія въ дѣлѣ въ пользу Щепкина: вѣдь, почему-нибудь послѣдній увѣрялъ прежде, что такихъ непріятностей, какъ въ петербургскомъ театрѣ, — въ Москвѣ и быть не можетъ6), а съ другой стороны, по желанію

- 48 -

дирекціи, послѣ было заявлено въ одной газетной статьѣ, что „комедія „Ревизоръ“, хотя поставлена въ Москвѣ не актеромъ Щепкинымъ, а дирекціей, но несмотря на это рѣшительно, по мнѣнію почти всей московской публики, разъиграна была прекрасно и поставлена на сцену такъ отчетисто и съ такою вѣрностью, что, безъ всякаго сомнѣнія, самъ почтенный авторъ этой комедіи сказалъ бы спасибо московской дирекціи“1).

Вообще въ промахахъ Загоскина мы склонны предполагать гораздо больше непониманія, нежели какихъ-либо злостныхъ умысловъ. Но такъ какъ допущенную Гоголемъ по неопытности ошибку не удалось поправить Щепкину и Аксакову, то послѣднему не оставалось ничего больше, кромѣ устраненія себя отъ дѣла2), а первый, къ великому огорченію, долженъ былъ убѣдиться въ справедливости всѣхъ своихъ опасеній. Когда потомъ „Молва“, намекая на неудачныя распоряженія Загоскина, язвительно замѣтила, что „Ревизоръ“, сыгранный на московской сценѣ безъ участія автора и поставленный въ столько же репетицій, какъ какой-нибудь воздушный водевильчикъ съ игрой г-жи Рѣпиной3), не упалъ въ общественномъ мнѣніи, хотя „въ томъ же мнѣніи московскій театръ спустился отъ него, какъ барометръ передъ вьюгой“4) — то она имѣла въ виду, очевидно, уколоть Загоскина прежде всего за самоуправное пренебреженіе ясно выраженной волей Гоголя, что̀ прямо потомъ и раскрывается въ той же статьѣ5). Но собственно за спѣшность постановки пьесы московскую дирекцію винить было бы несправедливо, если принять въ разсчетъ, что вслѣдствіе извѣстныхъ намъ причинъ, какъ выражается Н. С. Тихонравовъ, „за десять дней до перваго представленія „Ревизора“, въ Москвѣ еще шли споры о томъ, кому должна была достаться часть постановки комедіи на московской сценѣ“6): откладывать же постановку тоже было немыслимо, потому что она и безъ того едва успѣла попасть въ самый конецъ сезона, такъ

- 49 -

сказать, въ крайній срокъ, такъ что удалось дать всего нѣсколько представленій, нетерпѣливо ожидаемыхъ всей московской публикой. Но, какъ бы то ни было, Щепкинъ долженъ былъ устраниться отъ постановки пьесы и въ концѣ концовъ все было предоставлено на произволъ судьбы, такъ что ни въ чемъ неповинный артистъ долженъ былъ изъ всей этой исторіи вынести глубокое огорченіе отъ сознанія неоправданнаго довѣрія дорогого ему автора. Съ грустью далъ онъ такое порученіе на другой день послѣ перваго представленія своему другу Сосницкому: „Ежели Н. В. Гоголь не уѣхалъ за-границу, то сообщи ему, что вчерашній день игрался „Ревизоръ“ — не могу сказать, чтобы очень хорошо, но нельзя сказать, чтобы и дурно; игранъ былъ въ абониментъ, и потому публика была высшаго тона, которой, какъ кажется, она многимъ не по вкусу. Несмотря на то, хохотъ былъ безпрестанно, вообще принималась пьеса весело; на завтра билеты на бельэтажи и бенуары, а равно и на пятницу разобраны“1).

Характеристика этой деревянной „абониментной“ публики, удачно сдѣланная въ „Молвѣ“, вполнѣ объясняетъ намъ причину сдержаннаго пріема ею комедіи: это общество, принадлежавшее преимущественно къ такъ называемому высшему кругу, отличалось „блестящими нарядами и мертвенной холодной физіономіей“, лѣниво, нехотя удостоивало своего вниманія изображенный въ пьесѣ мелкій чиновничій міръ, да и самый театръ посѣщало не ради наслажденія, а какъ будто исполняя какую-то тягостную обязанность, — такое общество, конечно, и не могло иначе отнестись къ „Ревизору“2) Въ слѣдующемъ письмѣ Щепкина къ Сосницкому находимъ уже болѣе отрадное сообщеніе о томъ, что „публика была изумлена новостью, хохотала чрезвычайно много“; „но“, — продолжаетъ Щепкинъ, — „я ожидалъ гораздо большаго пріема. Это меня чрезвычайно изумило; одинъ знакомый забавно объяснилъ мнѣ причину этому: „помилуй“, — говоритъ, — „какъ можно было ее лучше принять, когда половина публики берущей, а половина дающей?“ И послѣдующіе раза̀ это оправдали: принималась (комедія) чрезвычайно хорошо, принималась съ громкими вызовами, и она теперь

- 50 -

въ публикѣ общимъ разговоромъ, и до кого она не коснулась, всѣ въ восхищеніи, а остальные морщатся“1). Жаль, что этихъ болѣе благопріятныхъ слуховъ Гоголь ужъ не дождался: чаша скорби переполнилась, и онъ ничего ужъ не хотѣлъ больше знать. Психическое изнеможеніе вообще во многомъ повредило ему; такъ, въ то время, какъ присланные въ Москву экземпляры раскупались нарасхватъ и быстро становились библіографической рѣдкостью, отъ досады и нетерпѣнія онъ спѣшилъ „распродать съ уступкой всѣ оставшіеся экземпляры „Ревизора“ и другихъ своихъ сочиненій“2), т.-е. повторилась исторія, отчасти напоминающая истребленіе „Ганца Кюхельгартена“, разумѣя, конечно, сходство въ смыслѣ психологическомъ. Но, повторяемъ, винить въ этомъ Гоголя могъ бы только тотъ, кому непонятно его предшествующее настроеніе и весь ужасъ пережитой имъ нравственной катастрофы3)....

VII.

Между тѣмъ въ тѣснѣйшей связи съ изложенными событіями въ душѣ Гоголя совершался знаменательный, роковой переломъ. Не разъ утверждали, что оригинальность и свѣжесть его творчества сильно ослабѣли послѣ смерти Пушкина4); причину такой перемѣны всего чаще видѣли, съ одной стороны, въ утратѣ благотворнаго вліянія на него умершаго поэта, съ другой — въ постоянно возраставшемъ болѣзненномъ разстройствѣ его хилаго организма. Между тѣмъ въ первомъ предположеніи кроется отчасти очевидное недоразумѣніе. Пушкинъ, правда, имѣлъ огромное вліяніе на своего юнаго собрата по литературѣ, но еще при его жизни будущаго творца „Мертвыхъ Душъ“ нисколько не останавливала мысль о предстоящей продолжительной разлукѣ съ нимъ, и послѣдній мечталъ переселиться въ Кіевъ; то же повторилось

- 51 -

и въ 1836 году. Частыя бесѣды и свиданія съ Пушкинымъ въ одномъ городѣ представлялись для него такимъ образомъ не болѣе, какъ счастливой и пріятной случайностью.

Но здѣсь мы встрѣчаемся съ вопросомъ о вліяніи Пушкина на Гоголя. Это вліяніе, по нашему мнѣнію, никакъ не слѣдуетъ объяснять исключительно тѣмъ высокимъ авторитетомъ, которымъ пользовался Пушкинъ въ литературѣ, такъ какъ литературные авторитеты никогда не имѣли большого значенія въ глазахъ Гоголя, въ которомъ еще въ раннемъ дѣтствѣ сильно было развито довѣріе къ собственному мнѣнію и оцѣнкѣ. Всѣ извѣстныя намъ попытки дѣйствовать на Гоголя тономъ внушенія всегда оканчивались ничѣмъ, отъ кого бы онѣ ни исходили, начиная съ знаменитаго потрясающаго письма Бѣлинскаго, громомъ поразившаго, но все-таки, не переубѣдившаго Гоголя, до недавно напечатаннаго въ „Русскомъ Архивѣ“ письма Константина Аксакова (по поводу „Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями“1), оставившаго въ Гоголѣ впечатлѣніе какого-то неосновательнаго и наивнаго бреда2). Напротивъ, тайна вліянія на него Пушкина, кромѣ боготворенія его съ дней отрочества, всего проще объясняется тѣмъ, что, будучи его истиннымъ руководителемъ и другомъ, Пушкинъ никогда почти не старался ему внушать извнѣ своихъ взглядовъ, но угадывалъ и будилъ въ Гоголѣ то, что̀ и безъ того безсознательно уже таилось въ глубинѣ его души и признанія. Никто не зналъ Гоголя такъ хорошо, какъ поэта, какъ зналъ его Пушкинъ, никто не умѣлъ такъ искусно направлять его даръ. Проницательный взглядъ Пушкина давалъ ему возможность понять самую сущность предназначенія его младшаго собрата. Но если и Пушкину приходила иногда мысль дать Гоголю такое направленіе, которое казалось ему желательнымъ, хотя не соотвѣтствовало внутренней душевной потребности послѣдняго, — въ такихъ случаяхъ, при всемъ глубокомъ благоговѣніи къ нему Гоголя, его слово оставалось такимъ же тщетнымъ звукомъ, какъ позднѣе горячее, воодушевленное слово Бѣлинскаго и страстная, но бездоказательная для неисповѣдующихъ

- 52 -

славянофильской доктрины рѣчь благороднаго мечтателя Константина Аксакова. Такъ, кромѣ небольшой журнальной статьи подъ заглавіемъ: „О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 г.“, Гоголь, несмотря на совѣты и понужденія Пушкина, ничего не писалъ относящагося къ исторіи русской критики, на поприще которой хотѣлъ навести его Пушкинъ1), очевидно цѣня его мѣткія и тонкія эстетическія сужденія. Напротивъ, совѣты Пушкина относительно литературныхъ произведеній Гоголя всегда имѣли существенное значеніе для послѣдняго. Извѣстно, съ какимъ любовнымъ участіемъ слѣдилъ Пушкинъ за развитіемъ литературной дѣятельности Гоголя, какъ Гоголь совѣтовался съ нимъ о предупрежденіи цензурныхъ придирокъ и послѣ сообщалъ ему, насколько эти мѣры оправдывались на дѣлѣ. Пушкинъ2) дѣлалъ даже небольшія исправленія въ его рукописяхъ. Но самое главное то, что именно Пушкинъ вдохнулъ въ Гоголя увѣренность въ его призваніи и своими указаніями помогъ ему вступить на тотъ великій путь, на которомъ онъ прошелъ такое блистательное поприще. Какъ видно изъ „Авторской Исповѣди“, Гоголь до тѣхъ поръ

- 53 -

колебался между литературой и другими профессіями, пока Пушкинъ, пораженный художественными достоинствами прочитанной ему небольшой сцены, не взялъ съ него слово написать большое сочиненіе, и если припомнить, что этимъ сочиненіемъ были „Мертвыя Души“, то станетъ ясно, что задача всей остальной жизни была подсказана Гоголю Пушкинымъ (за исключеніемъ, однако, всего, что̀ явилось послѣ плодомъ религіознаго мистицизма). Такимъ образомъ, не одна только передача Гоголю сюжетовъ „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“, но и многія другія соображенія заставляютъ признать, что, несмотря на ихъ рѣдкія сначала, а потомъ (когда они жили рядомъ на Морской) хотя и частыя, но довольно короткія и отрывочныя свиданія (вслѣдствіе крайне разсѣянной и лихорадочно-суетливой жизни Пушкина)1), — именно Пушкинъ, какъ позднѣе критическими статьями Бѣлинскій, указали и, такъ сказать, создали для Россіи Гоголя. Подобное мнѣніе было высказано и П. В. Анненковымъ въ его извѣстной книгѣ: „Н. В. Станкевичъ“2).

Но зерно будущаго аскетически-извращеннаго отношенія къ литературной дѣятельности можетъ быть замѣчено у Гоголя еще при жизни Пушкина. Неудачи, постигшія „Ревизора“, и здѣсь имѣли рѣшительное вліяніе. Въ противномъ случаѣ Гоголь, конечно, продолжалъ бы и далѣе творить въ прежнемъ духѣ и съ прежней твердой увѣренностью въ благотворномъ вліяніи его сатиры на общество. До сихъ поръ онъ бодро смотрѣлъ на свое призваніе и при мысли о немъ забывалъ всѣ невзгоды; теперь онъ уже не могъ отдаваться, какъ прежде, всей душой любимому труду и рѣшился искать иного пути, который долженъ былъ привести его къ чему-то новому и необычайному. Не сразу произошелъ этотъ переломъ, и въ первоначальныхъ редакціяхъ „Мертвыхъ Душъ“ видны слѣды сильной внутренней борьбы, но борьба эта началась подъ впечатлѣніемъ отъ ожесточеннаго

- 54 -

пріема публикой „Ревизора“. Нѣкоторое время Гоголь не поддавался закравшейся въ его душу мысли изображать въ своихъ произведеніяхъ не однѣ темныя стороны жизни, той мысли, которая взяла потомъ верхъ въ этой тяжелой душевной борьбѣ. Такъ было почти до изданія перваго тома и убѣдиться въ этомъ всего легче изъ редакцій предшествующихъ печатной: „Стой, говоритъ мнѣ суровый, неумолимый голосъ, предъ кѣмъ блѣднѣетъ человѣкъ. На прекрасную сторону человѣка бросаются быстро; прекрасно, увлекательно, и много грядущихъ юношей, объятые имъ, воспоютъ его. Но не много гордыхъ своими душевными движеніями рѣшатся опуститься въ глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ, которыми кишитъ наша презрительно-горько-обыкновенная жизнь“. Но изъ-за этого убѣжденія начинаетъ вскорѣ выдвигаться другое, которому суждено было превозмочь первое, — убѣжденіе въ необходимости расширить картину русской жизни въ „Мертвыхъ Душахъ“. Новый замыселъ потребовалъ особыхъ заботъ и размышленій и здѣсь въ первый разъ всегдашняя склонность Гоголя къ мистицизму получила обильную пищу и оправданіе. — Незадолго до отъѣзда изъ Россіи Гоголь уже писалъ Погодину: „Все, что̀ ни дѣлалось со мной, все было спасительно для меня. Всѣ оскорбленія, всѣ непріятности посылались мнѣ высокимъ Провидѣніемъ на мое воспитаніе, и нынѣ я чувствую, что неземная воля направляетъ путь мой. Онъ, вѣроятно, необходимъ для меня“1). То же писалъ онъ Жуковскому, но уже изъ-за границы: „Для меня нѣтъ жизни внѣ моей жизни, и нынѣшнее мое удаленіе изъ отечества, оно послано свыше, тѣмъ же великимъ Провидѣніемъ, ниспославшимъ все на воспитаніе мое. Это великій переломъ, великая эпоха моей жизни“2). Послѣднія слова, указывающія на то, какъ отразились во внутреннемъ сознаніи Гоголя происшедшія съ нимъ въ 1836 г. перемѣны, заслуживаютъ особеннаго вниманія. Такимъ образомъ, простая хронологическая справка убѣждаетъ въ существованіи въ сильномъ градусѣ у Гоголя мистическихъ взглядовъ, загубившихъ его талантъ, уже съ серединѣ тридцатыхъ годовъ.

- 55 -

Припомнимъ, что Максимовичъ въ 1835 г., замѣчая сильное впечатлѣніе, произведенное на Гоголя кіевскими святынями, полагалъ, что уже тогда начинался рѣшительный поворотъ въ мысляхъ его пріятеля1). Недоставало только позднѣйшей исключительности и односторонности, которыя со временемъ привела съ собой усиливавшаяся болѣзненность и утрата свѣжей воспріимчивости къ впечатлѣніямъ внѣшняго міра.

Здѣсь будетъ кстати замѣтить, что, встрѣчаясь съ Пушкинымъ довольно неправильно, т.-е. то часто, то напротивъ, очень рѣдко, а во время свиданій наединѣ бесѣдуя съ нимъ преимущественно о литературныхъ дѣлахъ и о литературѣ вообще, (бесѣды въ многолюдномъ обществѣ съ достаточной подробностью воспроизведены въ Запискахъ Смирновой, но онѣ мало разъясняютъ занимающій насъ вопросъ), — Гоголь, по всей вѣроятности, разрабатывалъ систему своихъ взглядовъ въ значительной степени самостоятельно и уединенно. Книги, которыя рекомендовалъ ему для чтенія Пушкинъ, были весьма разнообразны по содержанію и направленію, что́ еще разъ показываетъ какъ самъ онъ былъ далекъ отъ будущей односторонности Гоголя, но изъ нихъ, какъ и изъ личныхъ бесѣдъ съ Пушкинымъ, Гоголь былъ предрасположенъ почерпать именно болѣе приходившіяся ему по душѣ консервативныя убѣжденія. Если при томъ Жуковскій и Пушкинъ имѣли нѣкоторое вліяніе на него въ періодъ формированія его взглядовъ, то, какъ показываютъ воспоминанія въ „Перепискѣ съ друзьями“, вліяніе это могло скорѣе поддерживать, нежели ослаблять сѣмена его будущаго міровоззрѣнія2). „Едва Гоголь пережилъ первую пору молодости“ — говоритъ о немъ Чернышевскій — „какъ уже почувствовалъ непреодолимую потребность пріобрѣсти опредѣленный взглядъ на человѣческую жизнь, пріобрѣсти прочныя убѣжденія, не удовлетворяясь отрывочными впечатлѣніями и легкими безсвязными мнѣніями, которыми довольствовались другіе. Это свидѣтельствуетъ о высокости его натуры. Но одного инстинкта натуры мало для того, чтобы пойти вѣрнымъ путемъ къ справедливому рѣшенію глубочайшихъ и

- 56 -

запутаннѣйшихъ вопросовъ“1). Но чтеніе, рекомендованное Пушкинымъ, было слишкомъ разнообразно, и важное для общаго образованія, могло бы принести болѣе серьезные плоды, еслибы было продолжительнѣе и послѣдовательнѣе, тогда какъ въ дѣйствительности оно особаго вліянія на Гоголя не успѣло оказать, и слѣдовъ знакомства съ нѣкоторыми изъ книгъ мы совсѣмъ нигдѣ не видимъ у Гоголя. Къ сожалѣнію, подробностей уединеннаго процесса мысли Гоголь почти не передалъ намъ въ „Авторской Исповѣди“.

VIII.

О своихъ новыхъ планахъ, которые Гоголь по обыкновенію держалъ подъ строжайшимъ секретомъ, онъ говорилъ передъ отъѣздомъ только наиболѣе близкимъ людямъ, напр. Смирновымъ2), а писалъ только одному Погодину, потому что для полной откровенности онъ чувствовалъ нужду въ избранныхъ людяхъ, какъ нѣкогда повѣрялъ свои горячія юношескія мечты любимому дядѣ П. П. Косяровскому3). Мы знаемъ, что въ тайну введенъ былъ и Пушкинъ, но, къ сожалѣнію, какъ видно изъ воспоминаній Смирновой, онъ относился къ предпринимаемому путешествію довольно поверхностно4). Если съ одной стороны, Пушкинъ имѣлъ несравненно больше правъ на довѣріе Гоголя, нежели Погодинъ, то, съ другой стороны, полной откровенности могли помѣшать чисто внѣшнія причины, его частыя отлучки изъ Петербурга и крайне разсѣянный образъ жизни.

Странно, что по отъѣздѣ за-границу Гоголь не состоялъ съ нимъ въ перепискѣ и только черезъ Жуковскаго просилъ передать ему о своихъ новыхъ творческихъ замыслахъ5).

Въ рѣдкія свиданія съ Пушкинымъ послѣ представленія „Ревизора“ Гоголь, по всей вѣроятности, не имѣлъ случая для задушевной бесѣды съ нимъ. Что онъ чувствовалъ въ ней сильнѣйшую потребность, понятно само собой и притомъ ясно видно изъ „Письма къ одному литератору“, помѣченнаго

- 57 -

25 мая 1836 г., гдѣ читаемъ слѣдующія строки: „Я хотѣлъ бы убѣжать теперь, Богъ знаетъ куда, и предстоящее мнѣ путешествіе, пароходъ, море и другія далекія небеса могутъ одни только освѣжить меня. Я жажду ихъ, какъ Богъ знаетъ чего. Ради Бога, пріѣзжайте скорѣе. Я не поѣду, не простившись съ вами. Мнѣ еще нужно много сказать вамъ того, что́ не въ силахъ сказать несносное, холодное письмо“1). Мы говорили, что есть вѣскія основанія предполагать, какъ это дѣлалъ академикъ Н. С. Тихонравовъ, что эти строки принадлежатъ гораздо болѣе позднему времени. Но во всякомъ случаѣ онѣ любопытны потому, что въ нихъ слышится правдивый отголосокъ когда-то пережитаго настроенія и воспроизведены мысли, если не сказанныя дѣйствительно, то предназначенныя для сообщенія Пушкину. Въ письмѣ къ Жуковскому изъ Гамбурга Гоголь, безъ сомнѣнія, съ искреннимъ сожалѣніемъ говоритъ: „даже съ Пушкинымъ я не успѣлъ и не могъ проститься; впрочемъ онъ въ этомъ виноватъ“2). О предполагавшемся свиданіи и бесѣдѣ съ Пушкинымъ Гоголь говорилъ, что одна мысль объ этомъ внушала ему „тайный трепетъ не вкушаемаго на землѣ удовольствія“3). Но такъ уже было суждено Гоголю: въ ту самую минуту, когда ему всего нужнѣе были разумный совѣтъ и сердечное участіе человѣка, котораго онъ уважалъ и любилъ отъ души и который въ самомъ дѣлѣ часто бывалъ для него добрымъ геніемъ, онъ не могъ бесѣдой съ нимъ облегчить свое тяжелое положеніе. Притомъ около этого времени и особенно позднѣе Пушкину раздирали сердце собственныя душевныя раны, и едва-ли ему было бы до чужого горя, еслибы Гоголь даже успѣлъ съ нимъ видѣться. Съ Жуковскимъ Гоголю, по его словамъ, также не удалось проститься, а можетъ-быть, и поговорить; незадолго до отъѣзда онъ видѣлся съ нимъ, но ему пришлось въ разговорѣ обратить главное вниманіе на устройство своихъ матеріальныхъ обстоятельствъ, и кто знаетъ — можетъ-быть,

- 58 -

неловкость положенія просителя завязала ему языкъ1). Эта же причина, вѣроятно, помѣшала ему и проститься съ Жуковскимъ передъ отъѣздомъ, и вотъ ему пришлось въ этомъ непріятномъ обстоятельствѣ искать нѣчто „утѣшительное“. „Разлуки между нами не можетъ и не должно быть“, — писалъ потомъ Гоголь, отчасти передавая слагавшееся у него тогда убѣжденіе, высказываемое потомъ не разъ въ подобныхъ случаяхъ, отчасти же, можетъ-быть, входя въ тонъ своего корреспондента: — „и гдѣ бы я ни былъ, въ какомъ бы отдаленномъ уголкѣ ни трудился, я всегда буду возлѣ васъ. Каждую субботу я буду въ вашемъ кабинетѣ, вмѣстѣ со всѣми близкими вамъ. Вѣчно вы будете представляться мнѣ слушающимъ меня читающаго“2). Погодину же онъ два раза открываетъ свою душу, — въ первый разъ въ письмѣ отъ 10 мая 1836 г. („Мнѣ хочется поправиться въ своемъ здоровьѣ, разсѣяться, развлечься и потомъ, избравши нѣсколько постояннѣе пребываніе, обдумать хорошенько трудъ будущій. Пора уже мнѣ творить съ бо̀льшимъ размышленіемъ“3) и отъ 15 мая („Прощай. Ѣду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторскія, свои будущія творенія“4). Отсюда, слѣдовательно, начинается важный поворотный пунктъ въ жизни и дѣятельности Гоголя. Его вполнѣ серьезное и благородное намѣреніе глубже обдумать свое призваніе отчасти, конечно, чрезвычайно благотворно сначала отразилось на его дальнѣйшей художественной работѣ, но, къ сожалѣнію, во многомъ получило потомъ слишкомъ извѣстное роковое направленіе.

Такимъ образомъ, рѣшеніе ѣхать за-границу и слѣдовать быстро и отважно составленному плану жизни было предпринято Гоголемъ, повидимому, безъ активнаго участія Пушкина и не могло уже быть отмѣнено, хотя имѣло самую тѣснѣйшую связь съ дальнѣйшимъ направленіемъ литературной дѣятельности Гоголя. „Мертвыя Души“, начатыя еще въ 1835 году5) (уже въ первоначальныхъ наброскахъ прочитанныя Пушкину), должны были теперь получать обработку

- 59 -

по новому плану, и Гоголю оставалось лишь заочно готовить для слѣдующихъ предполагаемыхъ свиданій съ Пушкинымъ результаты своихъ будущихъ трудовъ. („Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что̀ скажетъ онъ, что̀ замѣтитъ онъ, чему посмѣется и чему изречетъ неразрушимое и вѣчное одобреніе свое — вотъ что̀ меня только занимало и одушевляло мою мысль“)1). По неволѣ Гоголь вынужденъ былъ теперь, въ противность давно принятому обыкновенію, держать въ безусловной тайнѣ предварительную работу. Намъ странно, впрочемъ, что въ сохранившейся перепискѣ Пушкинъ нигдѣ ни единымъ словомъ не обмолвился объ отъѣздѣ Гоголя, какъ будто ему было уже вовсе не до того даже въ половинѣ 1836 г., а равно и ни изъ чего не видно, чтобы между ними могла возобновиться случайно прерванная переписка, и чтобы Гоголь сколько-нибудь волновался подготовлявшейся — роковой для Пушкина — катастрофой, о которой онъ, можетъ-быть, узналъ уже только по доносившимся за-границу глухимъ извѣстіямъ изъ Россіи. Между тѣмъ невозможно допустить, чтобы Погодинъ или Плетневъ не написали ему подробно обо всемъ. Въ обширномъ архивѣ писемъ, написанныхъ Гоголю разными лицами и принадлежащихъ его наслѣдникамъ (они частью уже напечатаны), сохранились только письма, относящіяся къ сороковымъ годамъ, и о письмахъ Погодина и Плетнева можно догадываться единственно по отвѣтамъ на нихъ; Плетневъ же не переписывался съ Гоголемъ до тѣхъ поръ и, кажется, счелъ своей обязанностью друга Пушкина только извѣстить Гоголя письмомъ о его кончинѣ2).

IX.

Прежде чѣмъ перейти къ разсказу о заграничномъ путешествіи Гоголя, бросимъ взглядъ на его жизнь въ Петербургѣ, пользуясь нѣкоторыми новыми данными.

—————

Образъ жизни Гоголя и его обычное времяпровожденіе за послѣдніе годы жизни въ Петербургѣ могутъ быть въ настоящее

- 60 -

время до нѣкоторой степени обрисованы по свѣдѣніямъ, недавно появившимся въ печати. До сихъ поръ мы могли только отчасти составить себѣ представленіе о его роли въ такъ называемомъ нѣжинскомъ кружкѣ и притомъ почти исключительно по воспоминаніямъ Анненкова. Теперь къ прежнимъ даннымъ присоединяются нѣкоторыя другія, начиная отъ весьма цѣнныхъ воспоминаній въ Запискахъ А. О. Смирновой до недавней статьи г. Горленка, изъ которой мы узнаемъ кое-что по пересказамъ бывшаго слуги Гоголя о его петербургской жизни и знакомствахъ.

—————

Въ послѣдніе годы своего пребыванія въ Петербургѣ Гоголь успѣлъ сдѣлать большіе успѣхи какъ въ служебной карьерѣ и въ общественномъ положеніи, такъ и въ смыслѣ бо́льшей свободы и самоувѣренности, съ какими онъ сталъ держать себя теперь въ обществѣ. То и другое, конечно, происходило отъ совокупности цѣлаго ряда благопріятныхъ условій. Мы знаемъ, что въ началѣ тридцатыхъ годовъ Гоголь еще сильно поражалъ мало знакомыхъ людей своей конфузливостью. А. О. Смирнова однажды записала о немъ въ своемъ дневникѣ: „Я издали видѣла Варинаго1) хохла, когда шла прощаться съ Балабиными. Лиза мнѣ сказала: „не заговаривайте съ хохломъ; онъ очень застѣнчивъ, да и не нужно прерывать урока“. Я спросила, любитъ ли Мари своего учителя. Онъ, кажется, очень уменъ, но говоритъ мало, такъ какъ очень застѣнчивъ. Онъ показался мнѣ грустнымъ и неловкимъ. Я просила Плетнева привести мнѣ когда-нибудь этого Гоголя-Яновскаго: я хочу его видѣть, потому что онъ „изъ-подъ монумента“. Онъ отказался придти: онъ слишкомъ робокъ“2).

Къ природной неразвязности и неловкости Гоголя на первыхъ порахъ его петербургской жизни присоединялась еще какая-то постоянная сосредоточенная грусть подъ вліяніемъ перемѣны климата и тоски по родинѣ; вѣроятно, и неопредѣленное положеніе его оставляло на немъ также свой отпечатокъ.

- 61 -

Но вотъ проходитъ немного времени, и Гоголь чувствуетъ себя въ Петербургѣ вездѣ принятымъ, обласканнымъ; его нерѣдко посѣщаютъ, по разсказамъ его слуги, „генералъ“ Жуковскій, „полковникъ“ Плетневъ и другіе видные люди и всѣ обращаются съ нимъ дружески1). Еще въ Царскомъ Селѣ онъ ежедневно проводилъ время въ обществѣ Жуковскаго и Пушкина2). Увѣренность въ своихъ силахъ и бодрый взглядъ на жизнь быстро возвращаются къ Гоголю, кругъ его знакомыхъ становится все шире, и, наконецъ, онъ появляется въ зданіи зимняго дворца въ качествѣ гостя фрейлины Россетъ. Къ крайнему сожалѣнію, до насъ дошли лишь случайныя свѣдѣнія о тогдашнихъ знакомствахъ Гоголя, но ихъ было во всякомъ случаѣ не мало. Такъ, въ „Воспоминаніяхъ о В. И. Далѣ“ покойнаго П. И. Мельникова (Печерскаго) мы читаемъ, что „дружба съ Жуковскимъ сдѣлала Даля другомъ Пушкина, сблизила его съ Воейковымъ, Языковымъ, Анной Зонтагъ (рожд. Юшковой), Дельвигомъ, Крыловымъ, Гоголемъ, кн. Одоевскимъ, съ братьями Перовскими“ и проч.3). Это сообщеніе при всей своей отрывочности имѣетъ для насъ большую цѣну, такъ какъ изъ него мы узнаемъ, что Гоголь и Даль встрѣтились именно въ томъ широкомъ литературномъ кругѣ, который въ началѣ тридцатыхъ годовъ соприкасался отчасти и съ придворной сферой, и гдѣ, въ свою очередь, литераторы могли встрѣчаться съ разными артистическими и иными знаменитостями. Со многими изъ этихъ лицъ члены литературнаго круга вступали въ пріятельскія отношенія, хотя послѣднія, благодаря если и нерѣдкимъ, то непродолжительнымъ встрѣчамъ, были въ большинствѣ случаевъ довольно поверхностными. Въ той же статьѣ своей покойный Мельниковъ упоминалъ о томъ, что „Даль зналъ литераторовъ по Пушкину, Жуковскому, Гоголю и другимъ, находившимся съ нимъ въ дружбѣ и общеніи“4). Случайно же мы узнаемъ изъ „Записокъ Смирновой“ о нѣкоторомъ знакомствѣ Гоголя съ Даргомыжскимъ: „Даргомыжскій собралъ пѣсни; я посовѣтовала ему попросить Гоголя выписать для

- 62 -

него „Думы“1), — а изъ Записокъ артиста Нильскаго и изъ нѣкоторыхъ другихъ источниковъ о довольно близкомъ знакомствѣ его съ артистомъ И. И. Сосницкимъ, у котораго Гоголь часто бывалъ на его субботахъ2). Такимъ образомъ Гоголю вообще, въ качествѣ большого корабля, открылось и большое плаванье... Всѣ подобные обрывки какихъ-нибудь старыхъ воспоминаній важны для насъ именно тѣмъ, что неожиданно раздвигаютъ передъ нами завѣсу, за которой были до сихъ поръ скрыты подробности петербургской жизни Гоголя. Особенно же заслуживаетъ вниманія тотъ мало извѣстный до сихъ поръ фактъ, что значительная часть добрыхъ отношеній Гоголя къ его позднѣйшимъ друзьямъ и знакомымъ завязалась уже тогда, въ началѣ тридцатыхъ годовъ, хотя напр. данныя, собранныя въ извѣстныхъ книгахъ г. Кулиша, еще не даютъ намъ возможности выяснить это. Между тѣмъ оказывается, что не только Пушкинъ, Плетневъ, Жуковскій, кн. Одоевскій и кн. Вяземскій, Е. А. Баратынскій3), но также Россетъ (Смирнова), М. Ю. Віельгорскій, Перовскій, Мухановы, Лаваль, даже, быть-можетъ, кн. П. М. Волконскій, Ишимова4), артистъ И. И. Сосницкій, В. А. Соллогубъ, В. П. Боткинъ, Гнѣдичъ, извѣстная Е. М. Хитрово и и многіе другіе5) были знакомы Гоголю уже въ Петербургѣ6), а это обстоятельство получаетъ тѣмъ бо́льшее значеніе въ его біографіи, что, какъ увидимъ, встрѣча за-границей съ Балабиными, Репниными и другими семействами впервые ввели его въ постоянное общеніе въ чужихъ краяхъ съ знатными соотечественниками. Гоголя впослѣдствіи не разъ упрекали за тяготѣніе къ аристократическимъ сферамъ, начиная съ

- 63 -

Плетнева1) и до покойнаго профессора О. Ѳ. Миллера2); но центръ тяжести долженъ быть перенесенъ еще на отношенія его тридцатыхъ годовъ, причемъ великосвѣтскія связи Гоголя отнюдь не должны быть отдѣляемы отъ такихъ же связей Жуковскаго, Пушкина и Плетнева. Въ своихъ позднѣйшихъ упрекахъ Гоголю Плетневъ и самъ упускалъ это изъ виду, одобряя отношенія его къ Смирновой и Балабиной, но почему-то порицая всѣ прочія, да къ тому же смѣшивая съ этими прочими отношенія Гоголя къ Погодину и другимъ московскимъ друзьямъ, не имѣвшимъ съ заграничными аристократами (какъ увидимъ) ничего общаго и, въ свою очередь, не особенно сочувствовавшимъ этимъ отношеніямъ. „Твои друзья двоякіе“, говорилъ Гоголю въ 1844 г. Плетневъ: „одни искренно любятъ тебя за талантъ и ничего еще не читывали въ глубинѣ души твоей. Таковъ Жуковскій, таковы Балабины, Смирнова и таковъ былъ Пушкинъ“3), — тогда какъ въ другомъ мѣстѣ тотъ же Плетневъ совѣтуетъ Гоголю записать, что „русскіе знатные люди за-границею чрезвычайно дружно обходятся съ соотечественниками, а на родинѣ не допускаютъ ихъ и видѣть себя“4). Нѣкоторое недоразумѣніе во всемъ этомъ заставило покойнаго академика Грота сдѣлать слѣдующее примѣчаніе къ вышеприведеннымъ строкамъ письма Плетнева: „Это вовсе не значитъ, чтобы Плетневъ вообще старался удерживать Гоголя отъ стремленія въ высшія сферы. Если подъ этимъ выраженіемъ разумѣть большой свѣтъ, то слѣдуетъ замѣтить, что Плетневъ, напротивъ, такъ же, какъ и Пушкинъ, не только одобрялъ, но и самъ раздѣлялъ отчасти такое стремленіе, находя, что у насъ въ одномъ высшемъ обществѣ можно было встрѣчать истинную образованность въ соединеніи съ благородной простотой и изящнымъ комфортомъ“. Съ этими словами мы обращаемся къ характеристикѣ того круга, который имѣлъ въ виду Гротъ и который такъ ярко обрисованъ въ недавно напечатанныхъ „Запискахъ Смирновой“.

Собственно Гоголь, несмотря на явное сочувствіе и вниманіе къ нему Смирновой, занималъ въ ея кружкѣ далеко

- 64 -

не первое мѣсто, что̀ и было понятно при его молодости и невидномъ общественномъ положеніи. Однако онъ скоро пріобрѣлъ нѣкоторую свободу обращенія и сталъ привлекать къ себѣ вниманіе. Члены царской фамиліи въ лицѣ государя и великаго кн. Михаила Павловича интересовались имъ. Тѣмъ не менѣе Гоголь еще былъ слишкомъ юнъ, чтобы все это имѣло не мимолетное значеніе. Но лучше всего роль его въ салонѣ блестящей фрейлины можетъ быть опредѣлена сравненіемъ съ ролью Пушкина. Пушкинъ положительно первенствовалъ въ кружкѣ, плѣняя всѣхъ задушевностью обращенія, непритворной веселостью и ежеминутно искрившимися яркими блестками остроумія. Всѣ бесѣды его носятъ печать сильнаго и оригинальнаго ума, очень серьезныхъ замѣчаній о лицахъ и событіяхъ историческихъ, или мимоходомъ высказаннаго какого-нибудь мѣткаго сужденія (въ родѣ, хотя бы того, что „фатъ отличается отъ кокетки тѣмъ, что онъ думаетъ, что нравится, а она хочетъ понравиться“)1). Пушкина въ кружкѣ баловали, оказывая ему безусловную любовь и уваженіе, восхищаясь его умомъ и стихами. Сама Россетъ была отъ него въ восторгѣ и ждала отъ него въ будущемъ много необыкновеннаго. „Несмотря на веселое обращеніе, иногда почти легкомысленное, несмотря на артистическія рѣчи“, — говорила она, — „Пушкинъ умѣетъ глубоко чувствовать“2). Какъ ни благоговѣла она передъ Жуковскимъ, какъ ни высоко стоялъ послѣдній въ ея глазахъ, какъ человѣкъ во всѣхъ отношеніяхъ симпатичный и достойный, но послѣ членовъ императорской фамиліи, къ которымъ молодая фрейлина относилась съ чувствами самой искренней и горячей преданности, ея вниманіе было почти совершенно поглощено Пушкинымъ, этимъ солнцемъ нашей поэзіи. Съ Пушкинымъ Смирнова держала себя открыто и непринужденно, но она видимо дорожила его дружбой, стараясь всячески сдѣлать ему пріятное, спѣшила замѣтить и передать ему разговоры объ интересовавшихъ его предметахъ, высоко цѣнила каждое его слово и замѣчаніе. Вообще, въ этомъ обществѣ Пушкинъ не могъ не чувствовать себя окруженнымъ людьми, относившимися къ нему несравненно лучше и сердечнѣе, нежели въ большинствѣ другихъ салоновъ петербургскаго beau mond’a.

- 65 -

Гоголь же стоялъ на второмъ планѣ. Съ одной стороны онъ производилъ выгодное впечатлѣніе мастерскимъ чтеніемъ своихъ художественныхъ произведеній, былъ счастливъ любовью и лаской Пушкина, пользовался общимъ вниманіемъ и расположеніемъ и успѣлъ уже сдѣлаться желаннымъ и необходимымъ членомъ кружка. („У меня вечеръ“ — записала однажды Смирнова. — „Весь мой кружокъ и великій князь. Гоголь прочелъ намъ оригинальную малороссійскую повѣсть „Соро́чинская Ярмарка“1). Съ другой стороны мы нигдѣ не видимъ, чтобы Гоголь выдвигался на главное мѣсто, чтобы онъ овладѣвалъ нитью разговора или становился на равную линію съ Жуковскимъ, Пушкинымъ и другими, даже чтобы онъ принималъ живое участіе въ разговорахъ. Но Гоголемъ дорожили и восхищались, цѣня его литературный талантъ; въ немъ видѣли блестящую надежду въ будущемъ. Когда Пушкинъ началъ издавать „Современникъ“, то съ перваго же №, кромѣ статьи „О движеніи журнальной литературы“, были помѣщены тамъ два произведенія Гоголя: „Утро дѣлового человѣка“ и „Коляска“. Итакъ, Пушкинъ признавалъ уже его повѣсти и комедіи однимъ изъ важныхъ украшеній своего журнала. „Спасибо“, — писалъ Пушкинъ Плетневу, — „великое спасибо Гоголю за его „Коляску“, въ ней альманахъ далеко можетъ уѣхать, но мое мнѣніе — даромъ „Коляски“ не брать, а установить ей цѣну: Гоголю нужны деньги“2). Изъ послѣднихъ словъ ясно, что Пушкинъ въ своихъ отношеніяхъ къ молодому собрату былъ такъ близокъ и попечителенъ, что хорошо зналъ, между прочимъ, положеніе его денежныхъ дѣлъ и готовъ былъ всегда оказать ему, кромѣ оффиціальнаго гонорара, всякую зависѣвшую отъ него услугу. Къ произведеніямъ Гоголя Пушкинъ относился уже съ полнымъ довѣріемъ и, когда однажды жена спрашивала во время его отсутствія о томъ, какъ поступить съ присланной Гольцовской статьей, отвѣтилъ: „Ты пишешь о статьѣ Гольцовской. Что̀ такое? Кольцовской или Гольцовской? — Гоголя напечатать, а Кольцова разсмотрѣть“3).

Но пробѣлы въ образованіи Гоголя были слишкомъ очевидны, такъ что, несмотря на занимаемое послѣднимъ профессорское

- 66 -

мѣсто, Пушкинъ считалъ необходимымъ руководить его чтеніемъ, Вмѣстѣ съ тѣмъ Гоголь не только прислушивался къ сужденіямъ Пушкина, но даже записывалъ многое слышанное отъ него, чѣмъ вполнѣ подтверждаются слова А. Н. Пыпина въ „Характеристикахъ литературныхъ мнѣній“ о томъ, что, вступая въ пушкинскій кругъ, онъ встрѣтилъ въ немъ уже вполнѣ сформированные, опредѣленные взгляды. Онъ, естественно, имъ подчинился; другихъ понятій онъ тогда ни отъ кого не слыхалъ“1).

Изъ Записокъ Смирновой мы наглядно знакомимся даже съ самымъ характеромъ руководительства Гоголемъ со стороны его друзей: „Гоголь“, — разсказываетъ Смирнова, — „слушалъ молча, время отъ времени занося слышанное въ карманную книжку. Жуковскій сказалъ ему: „Ты записываешь, что̀ говоритъ Пушкинъ. И прекрасно дѣлаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебѣ ея замѣтки, потому что каждое слово Пушкина драгоцѣнно“2). Записки Смирновой тѣмъ особенно и дороги, по нашему мнѣнію, что, не предвидя позднѣйшихъ толковъ біографовъ и критиковъ о Гоголѣ и его отношеніяхъ къ друзьямъ, рисуютъ ихъ съ фотографической вѣрностью и иногда немногими словами проливаютъ яркій свѣтъ на весьма любопытныя подробности этихъ отношеній. Такъ, еще болѣе замѣчателенъ слѣдующій затѣмъ бѣглый отчетъ Гоголя Жуковскому въ прочитанномъ по указанію Пушкина. Надо сознаться, что въ немногихъ словахъ Жуковскаго, обращенныхъ къ Гоголю, до тѣхъ поръ молчаливому слушателю бесѣды, происходившей между болѣе авторитетными людьми, при всей добротѣ и привѣтливости перваго, явно слышится какой-то учительскій тонъ. Жуковскій съ полной откровенностью одобряетъ его словами: „это похвально“ и почти экзаменуетъ его, спрашивая, какъ о новости, сужденія Гоголя о давно прекрасно извѣстныхъ Жуковскому произведеніяхъ иностранной словесности. Приведемъ кстати слова самого Гоголя о томъ, что̀ именно онъ читалъ по указанію Пушкина: „Я читалъ „Essais“ Монтаня, „Мысли“ Паскаля, „Персидскія письма“ Монтескье, „Les Caractères“ Ла-Брюйера, „Мысли“ Вовенарга. Пушкинъ

- 67 -

указалъ мнѣ и трагедіи Расина и Корнеля, которыя я долженъ прочесть. Еще я прочелъ басни Лафонтена. О Вольтерѣ и энциклопедистахъ онъ сказалъ мнѣ, что я могу не читать ихъ; но совѣтовалъ прочесть сказки Вольтера, такъ какъ онъ находитъ, что это лучшее изъ написаннаго имъ. Далъ онъ мнѣ прочесть нѣмецкія книги, что̀ вы мнѣ дали, и переводы Шекспира“1). Можно сказать, что никогда не пользовался Гоголь болѣе заботливымъ и удачнымъ руководительствомъ и никогда не занимался болѣе образовательнымъ и разностороннимъ чтеніемъ. Но на совѣтахъ Пушкина отразился и совершившійся въ послѣдніе его годы переворотъ въ нѣкоторыхъ его мнѣніяхъ. Когда Пушкинъ совѣтовалъ Гоголю не читать Вольтера и энциклопедистовъ, онъ, вѣроятно, высказывалъ и тѣ консервативные взгляды, которые не разъ приписываются ему въ „Перепискѣ съ друзьями“ и въ письмѣ Гоголя къ Бѣлинскому. Несомнѣнно, что Гоголь, не успѣвъ въ короткій срокъ пушкинскаго руководительства, стать на собственныя ноги, а затѣмъ, отдавшись теченію жизни и все сильнѣе овладѣвавшему имъ мистицизму, затушилъ въ себѣ только-что брошенныя въ его душу сѣмена интересовъ научныхъ и литературныхъ, и сдѣлаться истинно образованнымъ человѣкомъ Гоголю такъ и не удалось.

Придворные вечера, о которыхъ разсказываетъ въ своихъ Запискахъ Смирнова, посвящались преимущественно интересамъ политическимъ или литературнымъ. На первыхъ, происходившихъ бо́льшею частію у императрицы или у другихъ фрейлинъ, Смирнова старалась узнавать какъ можно больше о лицахъ, игравшихъ главную роль на тогдашнемъ политическомъ горизонтѣ Европы и пользуясь своимъ довѣреннымъ положеніемъ, разспрашивала о многомъ, бывшемъ тайной для непосвященныхъ, замѣчала взгляды и мнѣнія императрицы, великихъ князей и наконецъ государя, причемъ самымъ интереснѣйшимъ и важнымъ изъ слышаннаго дѣлилась потомъ съ Пушкинымъ, если почему-нибудь имѣла основаніе предполагать, что доставитъ ему тѣмъ удовольствіе. Во время литературныхъ бесѣдъ на ея „чердакѣ“ или въ салонѣ Карамзиной прочитывались новыя произведенія Пушкина и Гоголя; Пушкинъ припоминалъ происшествія и лица,

- 68 -

имѣвшія отношеніе въ его прошлой жизни, говорилъ о впечатлѣніяхъ чтенія или окружающей жизни, шутилъ и совершенно предавался настроенію минуты, Гоголь же на всѣхъ этихъ собраніяхъ являлся въ роли новичка, хотя уже нѣсколько успѣвшаго попривыкнуть къ окружающей сферѣ. Государь оказывалъ почти исключительное вниманіе Пушкину, милостиво бесѣдуя съ нимъ и разспрашивая о немъ заочно; онъ часто говорилъ о его стихотвореніяхъ и съ удовольствіемъ слушалъ нѣкоторыя стихотворенія въ его декламаціи. Вниманіе Государя къ Пушкину простиралось до того, что возбуждало даже неблагопріятные толки и зависть. Съ Гоголемъ Государь также бесѣдовалъ иногда, но это былъ уже не живой обмѣнъ мыслей съ обѣихъ сторонъ, а только милостивыя похвалы Государя умершему родственнику Гоголя Тро́щинскому или разсказы Гоголю о Малороссіи и гетманствѣ1). Точно также великій князь хвалилъ юморъ, оригинальность и веселость Гоголя, но обращеніе съ нимъ было все-таки совсѣмъ не такое, какъ съ Пушкинымъ (великій князь прозвалъ его „малороссомъ, прирученнымъ доньей Соль“). Вѣроятно, постепенное освобожденіе Гоголя отъ его неловкости сильно бросалось въ глаза. Записки Смирновой сохранили довольно наглядные слѣды этой перемѣны въ Гоголѣ. Послѣдній, уже представленный фрейлинѣ и обласканный ею, продолжалъ еще нѣкоторое время стѣсняться и сначала нѣкоторое время неохотно продолжалъ свои посѣщенія. Однажды Смирнова записала: „Плетневъ привелъ своего упрямаго хохла; прибылъ и великій князь“2). Вскорѣ затѣмъ она поспѣшила его представить великому князю. Гоголю приходилось говорить преимущественно о Малороссіи, такъ какъ эти темы были самыми удобными и пріятными для него и потому ихъ старались чаще затрогивать въ его присутствіи изъ любезности и вниманія къ молодому, робкому и застѣнчивому „хохлу“. Когда Гоголь читалъ свои произведенія, то, по наблюденіямъ Смирновой, оживлялся, становился не такимъ неловкимъ, смѣялся про себя, когда смѣшно; читая, онъ терялъ свой акцентъ“. Но вниманіе, обращенное имъ на себя во время чтенія, быстро уступало общему

- 69 -

удивленію передъ Пушкинымъ. „Говорили о Малороссіи, о гетманахъ; у Пушкина были цѣлые взрывы остроумія. Когда онъ въ ударѣ — это просто фейерверкъ. А его гомерическій, заразительный смѣхъ! Во всемъ мірѣ нѣтъ человѣка, менѣе его рисующагося; это большая прелесть!“1). Также и въ другихъ случаяхъ общее вниманіе легко и скоро переносилось съ Гоголя на Пушкина. Вотъ еще примѣръ. „Гоголь приходилъ читать „Миргородъ“. Надъ Пульхеріей Ивановной плакали. А потомъ Сверчокъ такъ смѣялся, что Марья Савельевна, разливая чай, объявила ему, что когда будетъ умирать, то пошлетъ за нимъ“2).

Впослѣдствіи, въ своей извѣстной „Перепискѣ съ друзьями“, Гоголь не разъ вспоминаетъ о своихъ отношеніяхъ къ Пушкину въ началѣ тридцатыхъ годовъ и объ его характерѣ и убѣжденіяхъ. Тамъ мы узнаемъ многія данныя, съ одной стороны въ высшей степени согласныя съ тѣмъ, что̀ разсказываетъ Смирнова, съ другой — нѣсколько имъ противорѣчащія. Такъ Пушкинъ, по его словамъ, „въ послѣднее время набрался много русской жизни и говоритъ обо всемъ такъ мѣтко и умно, что хоть записывай каждое слово: оно стоило его лучшихъ стиховъ; но еще замѣчательнѣе было то, что̀ строилось внутри самой души его и готовилось освѣтить передъ нимъ еще больше жизнь“3). Справедливость первой половины періода не подлежитъ никакому сомнѣнію; но въ концѣ его Гоголь, повидимому, приписывалъ Пушкину душевное настроеніе, свойственное скорѣе ему самому въ послѣдніе годы.

Въ статьѣ „О лиризмѣ нашихъ поэтовъ“ Гоголь говорилъ: „какъ умно опредѣлялъ Пушкинъ значеніе полномощнаго монарха! и какъ онъ вообще былъ уменъ во всемъ, что̀ ни говорилъ въ послѣднее время своей жизни“4). Но приписываемый здѣсь и дальше Пушкину религіозный и политическій консерватизмъ не безусловно подтверждаются Записками Смирновой. Изъ послѣднихъ оказывается, что Гоголь совершенно справедливо указывалъ въ Пушкинѣ послѣднихъ

- 70 -

лѣтъ жизни полное благоговѣніе къ монархическому принципу и искреннюю преданность и уваженіе къ личности императора Николая. Но люди, изъ зависти интриговавшіе противъ Пушкина, имѣли свои основанія выдвигать тѣ его взгляды и сочувствія, которыя могли повредить ему при дворѣ.

Во всякомъ случаѣ напр. въ своихъ столкновеніяхъ съ Уваровымъ и Бенкендорфомъ Пушкинъ поступалъ слишкомъ независимо и смѣло и легко могъ навлечь на себя грозу. Государыня однажды сказала Смирновой: „вашъ поэтъ можетъ быть спокоенъ; государь увѣренъ въ его совершенной честности и прямотѣ; онъ убѣжденъ, что Пушкинъ никогда въ жизни не измѣнитъ имъ, что онъ ничего не сдѣлаетъ исподтишка“1). Случалось, что туча надвигалась ближе и грознѣе, и однажды Смирновой было поручено посовѣтовать Пушкину „не задирать людей“, такъ какъ на него жаловались государю. Дѣло принимало не совсѣмъ шуточный оборотъ и непріятное извѣстіе вывело Жуковскаго изъ себя. „Жуковскій ворчалъ“ — пишетъ Смирнова: — „онъ утверждаетъ, что моя вина, что я поощряю его Сверчка; это потому, что я осмѣлилась сказать, что на ворѣ шапка горитъ; вотъ когда добрякъ разсердился и замычалъ, какъ быкъ. Но въ концѣ концовъ онъ разсмѣялся, когда Сверчокъ увѣрилъ его, что онъ не нуждается въ поощреніи и что онъ неизлѣчимъ, ему надо говорить, чтобы отвести душу. Впрочемъ, государь совсѣмъ не сердится; я успокоила Жуковскаго, разсказавъ ему, что переписала стихи Сверчка для императрицы. Жуковскій такъ любитъ Искру2), что похожъ на курицу, высидѣвшую утенка“3). Вообще, какъ извѣстно, Пушкинъ относился съ большой нѣжностію и дружескимъ вниманіемъ, къ „великому меланхолику“, какъ онъ обыкновенно называлъ Гоголя4). — Всѣ эти строки, записанныя безъ всякой предвзятой цѣли, по нашему мнѣнію, чрезвычайно любопытны и важны, такъ какъ ими устраняются напрасные споры о томъ, былъ ли Пушкинъ консерваторомъ или либераломъ

- 71 -

въ послѣдніе годы жизни. Пушкинъ, сдѣлавшись консервативнымъ, былъ неизмѣримо далекъ отъ будущаго консерватизма Гоголя. Теперь намъ несомнѣнно, что засвидѣтельствованный Жуковскимъ и Гоголемъ, а также многими стихотвореніями самого Пушкина, поворотъ въ послѣднемъ къ консерватизму въ тридцатыхъ годахъ доказывается и прямыми свидѣтельствами, напр. Записками Смирновой; но консерватизмъ Пушкина никогда не былъ консерватизмомъ Жуковскаго или Гоголя. Преданность императору не исключала въ немъ самаго искренняго сожалѣнія о судьбѣ декабристовъ и не ставила его въ число людей, способныхъ преклоняться противъ убѣжденія и безъ разбору передъ сильными міра. Однажды Смирнова записала слѣдующія слова Пушкина: „Мнѣ хотѣлось бы, чтобъ государь былъ обо мнѣ хорошаго мнѣнія. Если бы онъ мнѣ довѣрялъ, то, можетъ быть, я могъ бы добиться какой-нибудь милости для декабристовъ“1). Въ передачѣ Гоголемъ мнѣнія Пушкина являются напротивъ безусловно консервативными и, если приблизительно вѣрно сохраненъ ихъ общій смыслъ, то кое-что, вѣроятно, невольно привнесено позднѣйшимъ настроеніемъ нашего писателя; напр. совершенно не въ пушкинскомъ стилѣ и не въ духѣ его взглядовъ, какъ намъ кажется, слѣдующія слова, ему приписанныя: „государство безъ полномощнаго монарха — автоматъ: много, много, если оно достигнетъ того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что̀ такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человѣкъ въ нихъ вывѣтрился до того, что выѣденнаго яйца не стоитъ“2).

Смирнова сохранила намъ также нѣкоторыя любопытныя черты, чрезвычайно живо характеризующія отношенія Пушкина къ Гоголю. Такъ однажды она пишетъ: „когда Петръ Великій бывалъ доволенъ Менщиковымъ, онъ бралъ его за

- 72 -

голову, цѣловалъ его въ лобъ и говорилъ ему: „ты умница, Алексаша Даниловичъ“1). Какъ-то вечеромъ Пушкинъ точно также выразилъ Гоголю свое удовольствіе по поводу чтенія. — Объ извѣстной передачѣ Пушкинымъ Гоголю сюжетовъ „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“ Смирнова записала слѣдующее: „Вечеромъ я разсказала Его Величеству, что Сверчокъ далъ Гоголю сюжетъ для комедіи: — какой-то игрокъ пріѣзжаетъ въ провинцію и его принимаютъ за важное лицо; эта исторія невыдуманная“2) и въ другомъ мѣстѣ: „Пушкинъ провелъ четыре часа у Гоголя и далъ ему сюжетъ для романа, который, какъ Донъ-Кихотъ, будетъ раздѣленъ на пѣсни. Герой объѣдетъ провинцію; Гоголь воспользуется своими путевыми записками“.3) Этими словами, кажется, снимается съ Гоголя упрекъ въ лукавомъ присвоеніи себѣ сюжета, о которомъ будто бы Пушкинъ сдѣлалъ только намекъ въ виду примѣра для поясненія мысли, упрекъ, основанный на сообщеніи Анненкова, что однажды „въ кругу своихъ домашнихъ Пушкинъ говорилъ смѣясь: „съ этимъ малороссомъ надо быть осторожнѣе: онъ обираетъ меня такъ, что и кричать нельзя“.

—————

Вообще о передачѣ Пушкинымъ нашему писателю сюжета „Мертвыхъ Душъ“ существуютъ далеко несогласные между собой разсказы. Между тѣмъ, какъ Гоголь представляетъ этотъ литературный фактъ дѣломъ обоюднаго дружескаго соглашенія, причемъ, по его словамъ, Пушкинъ даже побуждалъ его, какъ своего юнаго друга и собрата взять на себя и разработать данный сюжетъ, — по словамъ Л. Н. Павлищева, сына любимой сестры Пушкина, Ольги Сергѣевны, выходитъ напротивъ, что Гоголь какъ будто своевольно воспользовался сюжетомъ, злоупотребивъ отчасти довѣріемъ своего друга. По этому разсказу, во время одной изъ интимныхъ кабинетныхъ бесѣдъ съ Пушкинымъ, съ глазу на глазъ — отъ всякихъ другихъ бесѣдъ Гоголь обыкновенно уклонялся, по своей конфузливости и неловкости въ обществѣ

- 73 -

дамъ, — Пушкинъ, всегда открытый и довѣрчивый, съ свойственной ему безпечностью разсказалъ недавнее происшествіе, случившееся неподалеку отъ села Михайловскаго съ дерзкимъ предпринимателемъ, рѣшившимся, подобно Чичикову, составить состояніе покупкой и продажей мертвыхъ душъ, но скоро попавшимся. Окончивъ разсказъ, Пушкинъ прибавилъ, что онъ воспользуется этимъ эпизодомъ для прозаическаго разсказа. Гоголь не подалъ никакого вида, что онъ заинтересовался слышаннымъ, притворившись совершенно равнодушнымъ, а между тѣмъ, не теряя времени, принялся за дѣло, и когда познакомилъ Пушкина съ первыми набросками романа, то послѣдній былъ такъ очарованъ, что примирился или долженъ былъ примириться съ совершившимся фактомъ. Сестрѣ своей Пушкинъ показывалъ даже программу задуманной повѣсти, жалуясь на лукавство Гоголя и съ досадой называя его хитрымъ малороссомъ. „Впрочемъ“ — прибавлялъ онъ — „я не написалъ бы лучше“. Въ Гоголѣ бездна юмору и наблюдательности, которыхъ въ иныхъ нѣтъ“1).

О передачѣ Пушкинымъ сюжета „Ревизора“ мы читаемъ въ газетѣ „Порядокъ“: „Собирая на мѣстѣ матеріалы для приготовляемой „Исторіи Пугачевскаго бунта“, Пушкинъ, проѣздомъ въ Оренбургъ, останавливался въ Нижнемъ-Новгородѣ и разспрашивалъ о разныхъ разностяхъ мѣстнаго губернатора г. М. П. Б. Разспросы эти возбудили въ послѣднемъ подозрѣніе: „а что̀, если этотъ петербургскій чиновникъ, сочинитель г. Пушкинъ, только притворяется, будто матеріалы какіе-то собираетъ, а на самомъ дѣлѣ ревизуетъ наши мирныя захолустья, по особому порученію“. М. П. Б. счелъ долгомъ предупредить коменданта города Оренбурга, гр. Л. А. Перовскаго, что поѣздка Пушкина имѣетъ цѣлью секретно обревизовать дѣйствія оренбургскихъ чиновниковъ. По примѣчанію издателя „Русскаго Архива“ къ „Воспоминаніямъ“ Соллогуба, письмо это оканчивалось словами: „Вы знаете мое къ вамъ расположеніе; я почелъ долгомъ вамъ посовѣтовать, чтобы вы были осторожнѣе“. Пушкинъ и гр. Перовскій, которые были пріятелями, немало хохотали надъ этимъ письмомъ и призракомъ ревизора, смутившаго губернаторскую фантазію.

- 74 -

По возвращеніи въ Петербургъ, Пушкинъ разсказалъ, со свойственнымъ ему юморомъ, этотъ случай Гоголю. Вѣроятно, по ассоціаціи мыслей, онъ въ то же время разсказалъ ему и о другомъ происшествіи, бывшемъ въ городѣ Устюжнѣ (Новгородской губерніи), гдѣ какой-то пріѣзжій господинъ выдалъ себя за чиновника „министерства“, обобравшаго всѣхъ городскихъ жителей.

На этихъ двухъ данныхъ, говоритъ гр. Соллогубъ, задуманъ былъ „Ревизоръ“, коего Пушкинъ называлъ себя крестовымъ отцомъ. Письмо губернатора М. П. Б. превратилось въ комедіи въ письмо Андрея Ивановича Чмыхова: „Совѣтую тебѣ“1) и проч.

—————

Смирнова передаетъ въ своихъ Запискахъ также любопытныя подробности о томъ, какъ Пушкинъ слѣдилъ за продолженіемъ труда Гоголя: „Пушкинъ приказалъ хохлу, всегда неподатливому, когда онъ долженъ читать, принести рукопись начала его романа „Мертвыя Души“. Пока онъ читалъ, Пушкинъ, по своей привычкѣ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Наконецъ, онъ остановился передъ Гоголемъ, положилъ ему обѣ руки на плечи, долго смотрѣлъ на него и, наконецъ, сказалъ ему: „Умница!“2), затѣмъ поцѣловалъ его въ лобъ, въ знакъ одобренія. Онъ снова заходилъ по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ и сказалъ: „Невеселая штука — Россія!“ Надъ нѣкоторыми сценами онъ отъ всей души хохоталъ, потомъ сдѣлался чрезвычайно задумчивъ и, наконецъ, сказалъ Жуковскому. „А маленькій-то хохолъ, каковъ?“ Потомъ онъ мнѣ сказалъ: „M-me фонъ-Визинъ, вы способны это оцѣнить, я по глазамъ вашимъ вижу — вы въ восторгѣ; вамъ слѣдуетъ взять г. Чичикова подъ свое крылышко; онъ неказистъ, но вы должны оказать ему тѣ же услуги, какія оказали изящному графу Нулину и очаровательному Онѣгину,

- 75 -

такъ какъ ножницы страшной старухи (цензуры) его не пощадятъ“. Гоголь былъ очень взволнованъ, и Сверчокъ даже поцѣловалъ Плетнева, который всегда откроетъ какой-нибудь кладъ! Я не знаю провинціи, но мой мужъ, который видалъ помѣщиковъ и чиновниковъ, говорилъ мнѣ, что Гоголь ихъ вѣрно описываетъ. Одно удивительно — это, что Гоголь не жилъ въ провинціи въ Великороссіи, но прослужилъ нѣсколько мѣсяцевъ въ одной изъ петербургскихъ канцелярій. Пушкинъ говорилъ объ этомъ съ моимъ мужемъ и сказалъ: „утверждаютъ, будто столицы болѣе развращены, чѣмъ провинція, это чистыя заблужденія, такъ какъ Гоголь ничего не выдумываетъ, это совершенная правда, это страшная правда“. Затѣмъ онъ прибавилъ: „Гроза придворныхъ витязей и цензоровъ, снаряжайтесь въ походъ изъ-за „Мертвыхъ Душъ“, Жуковскій, который непремѣнно долженъ говорить по-нѣмецки, утверждаетъ, что вы „dreist“1).

—————

XI.

Что̀ касается отношеній Гоголя къ Жуковскому, то извѣстно, что Гоголь былъ желаннымъ гостемъ на его субботнихъ собраніяхъ, на которыхъ онъ чувствовалъ себя привольно и нерѣдко въ большомъ обществѣ читалъ свои произведенія. Объ этихъ незабвенныхъ для него вечерахъ Гоголь вспоминалъ потомъ съ восторгомъ. Онъ писалъ Жуковскому изъ-за границы: „Разлуки между нами не можетъ и не должно быть, и гдѣ бы я ни былъ, въ какомъ бы отдаленномъ уголкѣ ни трудился, я всегда буду возлѣ васъ. Каждую субботу я буду въ вашемъ кабинетѣ, вмѣстѣ со всѣми близкими вамъ. Вѣчно будете представляться мнѣ слушающимъ меня читающаго. Какое участіе, какое заботливо-родственное участіе видѣлъ я въ глазахъ вашихъ!“2). Эти

- 76 -

строки достаточно рисуютъ намъ Жуковскаго, и какъ человѣка, отнесшагося съ теплымъ и сочувственнымъ покровительствомъ къ даровитому литературному новичку, и какъ добраго и радушнаго хозяина, а также самый характеръ его обращения съ Гоголемъ. Съ Жуковскимъ Гоголь говорилъ уже почти тономъ равнаго, хотя и не съ той полной свободой, съ какой впослѣдствіи; ему онъ сообщалъ о своихъ литературныхъ планахъ и замыслахъ и къ нему же обращался съ просьбой о помощи въ трудныя минуты жизни1).

Среди разнороднаго общества Гоголь нерѣдко встрѣчалъ у Жуковскаго графа М. Ю. Віельгорскаго, оказавшаго ему такое важное содѣйствіе незадолго до постановки на сцену „Ревизора“.

Въ нашей литературѣ имя М. Ю. Віельгорскаго пользуется почетною извѣстностью по многимъ причинамъ. По свѣдѣніямъ, сообщеннымъ профессоромъ А. Н. Веселовскимъ, Михаилъ Юрьевичъ, увидѣвъ случайно оставленную Грибоѣдовымъ на фортепіано рукопись „Горе отъ ума“2), первый распространилъ молву о комедіи и способствовалъ рѣшенію автора отдать ее въ печать и поставить на сцену, что̀ уже случилось, какъ извѣстно, собственно послѣ смерти автора. Гораздо замѣчательнѣе отношенія его къ Пушкину. Извѣстно, что сюжетъ „Мѣднаго Всадника“ основанъ отчасти на одномъ изъ тѣхъ остроумныхъ и живыхъ разсказовъ Віельгорскаго, которые такъ любилъ Пушкинъ, а нѣкоторые изъ нихъ пересказалъ даже въ своихъ сочиненіяхъ. При первомъ чтеніи „Бориса Годунова“ Віельгорскій присутствовалъ въ домѣ Соболевскаго въ Москвѣ, но на второмъ чтеніи у поэта Д. В. Веневитинова его, кажется, не было. Пушкинъ очень любилъ Віельгорскаго; однажды онъ сердечно напутствовалъ его при прощаньѣ, когда провожалъ его, уѣзжавшаго на пироскафѣ въ Италію, чтобы навѣстить свою больную жену. Ему же поэтъ, одному изъ первыхъ, поспѣшилъ сообщить понравившійся мотивъ цыганской пѣсни, вложенной

- 77 -

въ уста Земфиры1). Пушкинъ особенно часто встрѣчалъ Віельгорскаго въ послѣдніе годы жизни въ высшемъ свѣтѣ, больше всего у Смирновой и Жуковскаго. Однажды какъ-то въ дневникѣ его читаемъ: „Обѣдалъ у Смирновой съ Полетикой, Жуковскимъ и Віельгорскимъ“2); но это были частыя и самыя обыкновенныя встрѣчи. Наконецъ, Віельгорскій присутствовалъ при послѣднихъ минутахъ Пушкина. Нечего и говорить о концертахъ Віельгорскаго при дворѣ и вообще о значеніи его въ музыкальномъ мірѣ. Одинъ изъ пріѣзжихъ иностранцевъ выразился въ своихъ запискахъ, что „два брата Віельгорскіе, графы Михаилъ и Матвѣй, играютъ на віолончели такъ, какъ, должно-быть, играютъ въ концертахъ у Господа Бога въ раю“3). Между прочимъ, кстати припомнить, что онъ принималъ весьма видное участіе въ торжественномъ чествованіи Глинки по поводу перваго представленія „Жизни за Царя“ и привѣтствовалъ его, какъ и другіе, извѣстными куплетами, ими сочиненными.

Всѣ эти факты, касающіеся Віельгорскаго и частью давно извѣстные, считаемъ умѣстнымъ напомнить здѣсь, чтобы полнѣе очертить значеніе его въ кружкѣ Жуковскаго и Пушкина. Что̀ касается отношеній Віельгорскаго къ Гоголю въ тридцатыхъ годахъ, то хотя они были уже дружественныя, но пока еще довольно поверхностныя. Позднѣе Гоголь, еще въ тридцатыхъ годахъ (не говоря уже о сороковыхъ) нерѣдко встрѣчался съ графомъ въ Россіи или за-границей. Віельгорскаго мы даже встрѣчаемъ въ качествѣ посредника въ корреспонденціи между Гоголемъ и Жуковскимъ. 12 сентября 1839 г. Гоголь, возвращаясь изъ-за границы въ Россію, писалъ Жуковскому: „До меня только дошли слухи, что вы ко мнѣ писали. Я два раза получилъ письмо отъ Віельгорскаго и всякій разъ онъ меня увѣдомлялъ, что отъ васъ получилъ письмо и ко мнѣ маленькую приписочку, но что онъ мнѣ пришлетъ ее послѣ, и что по разсѣянности не помнилъ, куда ее положилъ“4). Любопытно, однако, что знаменитая разсѣянность М. Ю. Віельгорскаго, какъ по крайней

- 78 -

мѣрѣ можно думать, сослужила однажды добрую службу Гоголю. Графъ В. Л. Соллогубъ разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ о ней слѣдующее: „Онъ былъ разсѣянности баснословной; однажды пригласивъ къ себѣ на огромный обѣдъ весь находившійся въ то время въ Петербургѣ дипломатическій корпусъ, онъ совершенно позабылъ объ этомъ и отправился обѣдать въ клубъ; возвратясь, по обыкновенію, очень поздно домой, онъ узналъ о своей оплошности и на другой день отправился, разумѣется, извиняться передъ своими озадаченными гостями, которые наканунѣ въ звѣздахъ и лентахъ, явились въ назначенный часъ и никого не застали дома. Всѣ знали его разсѣянность, всѣ любили его и потому со смѣхомъ ему простили; одинъ баварскій посланникъ не могъ переварить неумышленной обиды и съ тѣхъ поръ къ Віельгорскому ни ногой“1).

Здѣсь же кстати напомнить, что, по мнѣнію покойнаго Н. С. Тихонравова, повѣсть „Записки Сумасшедшаго“ была переименована изъ „Записокъ сумасшедшаго музыканта“ подъ вліяніемъ разсказовъ В. Ѳ. Одоевскаго о сумасшедшихъ музыкантахъ, а „Шинель“ — подъ вліяніемъ разсказа охотника, потерявшаго ружье“2).

—————

Воспоминанія Анненкова3) съ своей стороны переносятъ насъ изъ блестящаго придворнаго круга въ скромный, тѣсный, дружескій кружокъ поселившихся въ Петербургѣ бывшихъ школьныхъ товарищей Гоголя на его маленькую квартиру на Малой Морской, гдѣ въ небольшой уютной комнатѣ собиралось за чайнымъ столомъ излюбленное имъ общество „своихъ“. Какъ ни льстили самолюбію молодого писателя его успѣхи въ высшихъ сферахъ, но только здѣсь, среди своихъ нѣжинцевъ, онъ могъ проводить вечера совершенно по-душѣ. Здѣсь свободнѣе проявлялись и его литературные вкусы и съ особеннымъ энтузіазмомъ Гоголь зачитывался тогда произведеніями Державина и Пушкина и восхищался стихотвореніями Языкова. Послѣдній задолго до личнаго знакомства съ Гоголемъ сталъ его любимцемъ. Гоголь не могъ не знать Языкова по разсказамъ Пушкина и, вѣроятно, уже тогда

- 79 -

заочно относился къ нему съ симпатіей, а стихи его читалъ съ выраженіемъ страсти въ глазахъ и голосѣ, сильно ударяя на нѣкоторыя слова. Главнымъ предметомъ, привлекавшимъ къ себѣ вниманіе Гоголя въ его бесѣдахъ съ нѣжинцами, были вопросы искусства; но если мы встрѣчаемъ иногда нѣсколько напыщенный тонъ въ печатныхъ статьяхъ, посвященныхъ искусству, то въ тѣсномъ дружескомъ кружкѣ онъ говорилъ вполнѣ естественно и просто. Утомленный отъ тяжелыхъ будничныхъ заботъ, онъ, по словамъ Анненкова, „сходилъ съ шумнаго, трудового своего жизненнаго поприща въ уединенный кругъ своихъ пріятелей. Съ ними онъ никогда не говорилъ объ ученыхъ своихъ предпріятіяхъ и другихъ замыслахъ, потому что хотѣлъ оставаться съ ними искреннимъ и такимъ, какимъ его знали сначала“1). Гоголь охотно выслушивалъ разсказы и замѣчанія своихъ гостей, иногда стараясь даже извлекать изъ нихъ матеріалы для будущихъ произведеній, принималъ живое участіе въ непринужденной бесѣдѣ, показывалъ дорогіе альманахи и книжки съ заграничными видами. „На сходкахъ“, — говоритъ Анненковъ, — „царствовала веселость, бойкая насмѣшка надъ низостью и лицемѣріемъ, которой журнальные, литературные и всякіе другіе анекдоты служили пищей, но особенно любилъ Гоголь составлять куплеты и пѣсни на общихъ знакомыхъ съ помощью Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевскаго, товарища Гоголя по лицею, человѣка веселыхъ нравовъ; нѣкоторые изъ нихъ выходили, дѣйствительно, карикатурно мѣтки и уморительны“2). „Случалось также“ —

- 80 -

продолжаетъ Анненковъ, — „что на этихъ сходкахъ на Гоголя нападала безпокойная, судорожная, горячечная веселость, явное произведеніе матеріальныхъ силъ, чѣмъ-либо возбужденныхъ“1). Гоголь не только дома являлся привѣтливымъ хозяиномъ своихъ нѣжинцевъ, но бывалъ также однимъ изъ дѣятельныхъ устроителей разныхъ складчинныхъ обѣдовъ, особенно въ день своихъ именинъ, когда онъ бралъ на себя даже роль повара и съ увлеченіемъ предавался хлопотливой вознѣ распорядителя, одѣвался въ особый изысканный костюмъ и воодушевлялъ все общество заразительнымъ молодымъ весельемъ. Тогда и долго послѣ въ немъ не замѣчали еще и тѣни будущей притязательности и самомнѣнія. „Какъ далекъ еще тогда онъ былъ отъ позднѣйшей самоувѣренности въ оцѣнкѣ собственныхъ произведеній, можетъ служить доказательство того, что на одномъ изъ складчинныхъ обѣдовъ 1832 г., онъ сомнительно и даже отчасти грустно покачалъ головой при похвалахъ, расточаемыхъ новой повѣсти его „Ссора Ивана Ивановича съ Иваномъ Никифоровичемъ“. „Это вы говорите“, сказалъ онъ, — „а другіе считаютъ ее фарсомъ“2).

Художественная натура Гоголя проявлялась на каждомъ шагу, въ каждомъ словѣ, въ каждомъ мимоходомъ брошенномъ замѣчаніи. Гоголь весь жилъ тогда впечатлѣніями изящнаго; онъ совершенно погрузился въ міръ поэзіи и искусства. По словамъ Анненкова, „поэтическій взглядъ на предметы былъ такъ свойственъ его природѣ и казался ему такимъ обыкновеннымъ дѣломъ, что самая теорія творчества, которую онъ излагалъ тогда, отличалась поэтому необыкновенной простотой. Онъ говорилъ, что для успѣха повѣсти и вообще разсказа достаточно, если авторъ опишетъ знакомую ему комнату и знакомую улицу. „У кого есть способность передать живописно свою квартиру, тотъ можетъ быть и весьма замѣчательнымъ авторомъ впослѣдствіи“, говорилъ онъ. Но если теорія была слишкомъ проста и умалчивала о многихъ качествахъ, необходимыхъ писателю, критика Гоголя, наоборотъ, отличалась разнообразіемъ глубиной и замѣчательной многосложностью требованій3). Но всего замѣчательнѣе были

- 81 -

въ Гоголѣ любовь къ украинскимъ пѣснямъ и тонкое эстетическое чувство, служившее ему не только въ дѣлѣ творчества, но также сказывавшееся ежеминутно въ его мѣткихъ сужденіяхъ, въ увлеченіи всѣмъ прекраснымъ и въ крайней нетерпимости въ отношеніи ко всему грубому, безобразному и дикому.

Нельзя не сознаться, что и въ „Запискахъ“ Смирновой, и въ „Воспоминаніяхъ“ Анненкова, въ документахъ, давно извѣстныхъ и вновь появляющихся, остаются еще многіе пробѣлы, не позволяющіе представить пока полную картину внѣшнихъ условій жизни Гоголя въ Петербургѣ и особенно всѣхъ подробностей его тогдашняго внутренняго настроенія; но, какъ бы то ни было, количество разрозненныхъ фактическихъ данныхъ, относящихся къ этой порѣ, все возрастаетъ, и можно надѣяться, что такъ или иначе и эта наименѣе благопріятная для біографическаго изслѣдованія эпоха жизни нашего писателя освѣтится наконецъ съ достаточною обстоятельностью и полнотой.

Въ дополненіе къ сообщеннымъ выше свѣдѣніямъ приведемъ еще разсказъ Горленка о жизни Гоголя въ Петербургѣ, переданный со словъ слуги его Якима.

—————

„Другъ Гоголя, Данилевскій, тогда восемнадцатилѣтній юноша, поступившій въ старшіе классы школы гвардейскихъ подпрапорщиковъ, въ качествѣ родственника Гоголя, приходилъ къ нему по праздникамъ. Когда вспыхнуло польское возстаніе, Данилевскому, Карскому и другимъ юнымъ воинамъ, посѣщавшимъ Гоголя, пришлось по обязанности службы ѣхать въ Варшаву. Но, вѣроятно, присмотръ родственника не былъ особенно рачителенъ и строгъ, такъ какъ юный Данилевскій попался на глаза своему начальству въ одномъ изъ петербургскихъ гуляній, въ то время, когда его считали уже выѣхавшимъ изъ столицы. Послѣдовало сидѣніе на гауптвахтѣ, послѣ котораго пришлось все-таки проститься и съ Петербургомъ, и съ Гоголемъ. Послѣдній нѣсколько времени жилъ въ одной квартирѣ съ живописцемъ Мокрицкимъ, тоже землякомъ. Какъ въ домѣ Звѣрькова, такъ и въ слѣдующемъ

- 82 -

своемъ мѣстожительствѣ, на углу Гороховой и Малой Морской, Гоголь занималъ квартиру комнатъ въ пять. „Сначала Николай Васильевичъ хотѣлъ поступить на театръ“. То же желаніе имѣли и два брата Прокоповичи, пріѣхавшіе въ Петербургъ послѣ Гоголя. Одинъ изъ нихъ („онъ и женатъ былъ на актеркѣ“) поступилъ-таки на сцену и пробылъ тамъ года два, а Гоголь скоро бросилъ эту мысль и опредѣлился на службу, потомъ оставилъ службу и сдѣлался учителемъ. Онъ раза два въ недѣлю ходилъ въ институтъ, бо́льшею частію пѣшкомъ, давалъ частные уроки, напр. въ домѣ генерала Балабина. Къ нему приходили на домъ ученики изъ дома католической церкви и другіе. Изъ дому онъ получалъ очень мало и жилъ уроками. Когда „сочинялъ“, то писалъ сначала самъ, а потомъ отдавалъ переписывать писарю, такъ какъ въ типографіи не всегда могли разобрать его руку. Въ это время разсказчику часто приходилось бѣгать въ типографію на Большую Морскую, иногда раза по два въ день. „Прочтетъ Николай Васильевичъ, вписываетъ еще на печатныхъ листахъ, тогда несетъ обратно“. Раза два въ недѣлю у Гоголя собирались гости по вечерамъ; соберутся бывало, сидятъ долго. Бывали часто земляки, изъ прочихъ бывалъ „генералъ“ Жуковскій, „полковникъ“ Плетневъ, „еще много, позабывалъ всѣхъ“. „Пушкинъ заходилъ часто“. Небольшого роста, курчавый, рябоватый, некрасивый, одѣвался странно, кое-какъ. Къ Пушкину бывало на недѣлю раза три-четыре съ запиской хожу или съ письмомъ. Онъ жилъ тогда на набережной. Тоже и къ генералу Жуковскому во дворецъ. Лѣтомъ Николай Васильевичъ переѣзжалъ на дачу на Выборгскую сторону, чаще оставалась квартира въ городѣ, а Николай Васильевичъ бывало ѣздитъ въ Царское Село или въ Москву, и я съ нимъ. Щепкинъ, пріѣзжая изъ Москвы, каждый разъ останавливался „у насъ“. Какъ идетъ по лѣстницѣ, то уже кричитъ мнѣ снизу: „Нема лучше, якъ у насъ, Якиме; ступывъ уже и въ хати, а тутъ дерысь, дерысь!“... Писалъ Гоголь тогда днемъ, но чаще вечеромъ. Тогда никого не пускалъ. Сидѣлъ ночью долго, пока двѣ свѣчи не сгоритъ“1).

- 83 -

XI.

Возвращаемся къ прерванному разсказу о событіяхъ, имѣвшихъ отношеніе къ отъѣзду Гоголя за-границу.

Мы говорили, что впечатлѣнія, вынесенныя Гоголемъ изъ театра во время перваго представленія „Ревизора“, оставили несомнѣнные слѣды какъ на дальнѣйшей его литературной дѣятельности, такъ отчасти и на подготовлявшейся въ немъ перемѣнѣ характера и настроенія1). Къ сожалѣнію, какъ ни подробно изображаетъ Гоголь свои чувства во время представленія въ письмѣ къ одному литератору, но намъ мало разъясняется изъ него самый важный для насъ въ настоящую минуту вопросъ: какъ постепенно складывался и видоизмѣнялся первоначальный замыселъ его заграничной поѣздки? Сначала съ нимъ не соединялось никакой опредѣленной цѣли, никакого плана жизни, и самая мысль о путешествіи, представляясь изрѣдка воображенію Гоголя, едва ли имѣла значеніе твердо обдуманной программы, держаться которой онъ считалъ бы для себя обязательнымъ. Все это выяснялось уже чуть ли не въ послѣднія недѣли передъ отъѣздомъ.

Страстное желаніе видѣть чужіе края яркимъ пламенемъ вспыхнуло въ душѣ Гоголя еще въ юности и, можетъ-быть, было отчасти снова подогрѣто заграничной поѣздкой Погодина въ 1835 году2). Въ продолженіе почти цѣлаго полугода Гоголь не имѣлъ возможности переписываться съ своимъ пріятелемъ и по возвращеніи его съ нетерпѣніемъ ожидалъ, когда ему представится случай слышать непосредственный отчетъ Погодина о путевыхъ впечатлѣніяхъ. Перечитывая заграничныя письма Гоголя, особенно временъ его первой поѣздки, нельзя не признать въ немъ тонкаго и любознательнаго наблюдателя, вниманіе котораго привлекали не только историческія и архитектурныя достопримѣчательности (глубоко или поверхностно — объ этомъ будемъ говорить

- 84 -

дальше), но и весь строй заграничной жизни, особенности быта, даже устройство домовъ и проч. Не фразой поэтому представляются намъ слѣдующія слова его Погодину: „Я жадно читалъ твое письмо въ журналѣ просвѣщенія, но еще хотѣлъ бы слышать изустныхъ прибавленій“1). Но хотя поѣздка Погодина и могла оживить въ Гоголѣ никогда не угасавшую жажду новыхъ впечатлѣній, конечно, одна она не имѣла бы никакихъ серьезныхъ послѣдствій, еслибы его возвращеніе не совпало какъ разъ съ моментомъ оставленія Гоголемъ каѳедры. Напротивъ, неожиданно представившаяся свобода должна была дать, въ связи съ непріятнымъ скопленіемъ неудачъ, особую силу случайно пробужденному инстинкту путешественника. Съ этихъ поръ только и заговорилъ Гоголь серьезно о своей поѣздкѣ, и уже не скрывалъ своего намѣренія отъ матери и отъ близкихъ друзей. При отсутствіи ясныхъ указаній въ перепискѣ на то, какъ постепенно развивалась у Гоголя мысль о поѣздкѣ, не можемъ не пожалѣть, что онъ смутно говоритъ объ этомъ въ письмѣ къ матери: „Вамъ я сказалъ“ (во время свиданія въ Васильевкѣ о слѣдующемъ возвращеніи въ нее) „ближе всего къ моимъ мыслямъ, потому что я дѣйствительно думалъ черезъ два года пріѣхать опять въ Васильевку на недѣлю и черезъ годъ на три мѣсяца, воротившись изъ-за границы“2).

Эти слова, повидимому, указываютъ на болѣе раннее рѣшеніе Гоголя оставить родину, нежели онъ покинулъ университетъ, ибо они намекали еще на лѣто 1835 г.3), но ихъ сбивчивый смыслъ заставляетъ предположить неискренность и намѣренную уклончивость, и притомъ ими тѣмъ болѣе нельзя руководиться, особенно при неполнотѣ сохранившейся переписки, что даже послѣ представленія „Ревизора“ Гоголь еще нѣкоторое время не переставалъ колебаться. „Насчетъ поѣздки моей за-границу“, — писалъ онъ 12-го мая 1836 года, — „я еще не рѣшилъ, но думаю, что это исполнится въ этомъ году4), тогда какъ еще 10 мая онъ писалъ Погодину: „Отправляюсь или въ концѣ мая или въ началѣ

- 85 -

іюня“. Все это необходимо имѣть въ виду для правильной оцѣнки слѣдующихъ словъ въ письмѣ къ одному литератору: „Клянусь, никто не знаетъ и не слышитъ моихъ страданій. Богъ съ ними со всѣми. Мнѣ опротивѣла моя піеса“1) и проч. Судя по этимъ строкамъ, можно было бы подумать, что неудача „Ревизора“ была единственной причиной поѣздки Гоголя; но мы уже видѣли, что на дѣлѣ было далеко не такъ, а сопоставленіе съ однимъ мѣстомъ въ письмѣ къ Погодину раскрываетъ еще новое противорѣчіе въ словахъ Гоголя. Совершенно иначе объясняетъ тамъ Гоголь причину своей поѣздки; онъ говоритъ напротивъ: „Я не оттого ѣду за-границу, чтобы не умѣлъ перенести этихъ неудовольствій. Мнѣ хочется поправиться въ своемъ здоровьѣ, разсѣяться, развлечься и потомъ, избравши нѣсколько постояннѣе пребываніе, обдумать хорошенько труды будущіе“, хотя въ томъ же письмѣ, нѣсколько раньше, онъ опять сознавался, что ѣдетъ за-границу, чтобы „размыкать тоску, которую наносятъ ежедневно соотечественники“2).

Можетъ быть, страннымъ и мелочнымъ покажется послѣ этого предположеніе, что даже такое ничтожное, повидимому, обстоятельство, какъ совпаденіе всего пережитаго Гоголемъ съ наступленіемъ всегда сильно манившей его въ лучшіе края весны, могло имѣть свою долю вліянія на принятое имъ рѣшеніе. Въ этомъ, однако, убѣждаютъ насъ слѣдующія заключительныя строки статьи: „Петербургскія Записки 1836 года“: „Петербургъ, во весь апрѣль мѣсяцъ, кажется, на подлетѣ. Весело презрѣть сидячую жизнь и постоянство и помышлять о дальнѣйшей дорогѣ подъ другія небеса, въ южныя зеленыя рощи, въ страны новаго и свѣжаго воздуха. Весело тому, у кого въ концѣ петербургской улицы рисуются подоблачныя горы Кавказа, или озера Швейцаріи, или увѣнчанная анемономъ и лавромъ Италія, или прекрасная и въ пустынности своей Греція... Но стой, мысль моя: еще съ обѣихъ сторонъ около меня громоздятся петербургскіе дома“3). Такъ волшебная сила золотой поры въ жизни человѣка многое искупала счастливыми надеждами въ горестяхъ Гоголя:

- 86 -

послѣ неудачи „Выбранныхъ Мѣстъ“ онъ уже не нашелъ въ своей душѣ такого живительнаго источника возрожденія нравственныхъ силъ и уже не имѣлъ духа пойти навстрѣчу будущему съ бодро поднятой головой, какъ въ страшную, но не отчаянно-безнадежную пору фіаско „Ревизора“.

XII.

Отъѣздъ за-границу сразу оторвалъ Гоголя отъ всѣхъ интересовъ, которые приковывали къ себѣ его вниманіе за послѣдніе годы. Отодвинутые на второй планъ постановкой „Ревизора“, они все-таки долго не теряли для него своего значенія и стояли на очереди, пока онъ не переставалъ еще искать себѣ поприща на родинѣ. Его „Петербургскія Записки“ еще полны свѣжихъ слѣдовъ живого участія ко всему окружающему, начиная отъ проявленія высшихъ умственныхъ интересовъ столицы до простыхъ уличныхъ впечатлѣній. Въ этихъ замѣчаніяхъ почти въ каждомъ словѣ виденъ постоянный петербургскій житель, относящійся къ предмету своихъ наблюденій не со стороны, но какъ человѣкъ, которому суждено постоянно вращаться въ изображаемой сферѣ. Гоголь то-и-дѣло вноситъ въ свои характеристики личное отношеніе, особенно тамъ, гдѣ говоритъ о современной журналистикѣ. Въ то время онъ еще не питалъ олимпійскаго пренебреженія къ послѣдней, и его позднѣйшее высокомѣріе въ этомъ отношеніи развилось прежде всего на почвѣ совершеннаго отчужденія отъ литературныхъ сферъ, съ которыми, живя въ Петербургѣ, онъ имѣлъ, хотя и недолго, извѣстныя точки соприкосновенія.

Въ серединѣ тридцатыхъ годовъ Гоголь напротивъ живо интересовался текущими литературными явленіями и горячо принималъ къ сердцу также все происходившее въ тогдашней журналистикѣ. У него были опредѣленныя литературныя отношенія, сильныя симпатіи и антипатіи; въ свою очередь, онъ имѣлъ друзей и ожесточенныхъ враговъ. Въ числѣ послѣднихъ первое мѣсто занималъ Сенковскій, и потому намъ необходимо остановиться на разборѣ личныхъ отношеній Гоголя къ кружку Сенковскаго и ко всей его кликѣ.

—————

- 87 -

Прежде всего разберемъ личныя отношенія Гоголя къ кружку Сенковскаго и прочей клики.

Извѣстныя намъ слова Кукольника о „Ревизорѣ“ („все-таки это фарсъ, недостойный искусства“) въ приведенномъ выше отзывѣ Панаева, представляютъ въ сущности большой интересъ, и на нихъ необходимо нѣсколько остановиться. Дѣло въ томъ, что сопоставивъ ихъ съ тогдашними литературными отношеніями Гоголя и Кукольника, мы можемъ уяснить и показать въ отчетливой связи многое, представляющееся обыкновенно менѣе опредѣленнымъ вслѣдствіе разбросанности относящихся сюда литературныхъ данныхъ.

Прежде всего надо припомнить, что Кукольникъ, получившій насмѣшливое прозвище Возвышеннаго и много возмечтавшій о себѣ еще по окончаніи въ 1832 г. своего „Тасса“, принадлежа къ одному съ Гоголемъ кружку нѣжинцевъ, въ которомъ онъ не пользовался ни любовью, ни особеннымъ уваженіемъ, сталъ, по мѣрѣ шумнаго успѣха своихъ дальнѣйшихъ произведеній, отклоняться отъ кружка школьныхъ товарищей и тяготѣть къ людямъ, склоннымъ открыто признавать его геніемъ. По мѣрѣ сближенія съ компаніей Сенковскаго, Кукольникъ естественно становился все враждебнѣе къ кружку Пушкина. Тогда какъ къ нѣжинцамъ примкнулъ извѣстный впослѣдстіи П. В. Анненковъ, глубокій знатокъ и восторженный цѣнитель Пушкина, передъ именемъ котораго благоговѣли Данилевскій, Прокоповичъ и другіе, не говоря уже о самомъ Гоголѣ (Прокоповичъ былъ потомъ также въ хорошихъ отношеніяхъ съ Бѣлинскимъ и стоялъ высоко по своему эстетическому развитію), — Кукольникъ совершенно не хотѣлъ признавать Пушкина. Еще въ началѣ 1832 года Гоголь писалъ о немъ Данилевскому: „Хочешь ли ты знать, что̀ дѣлается у насъ въ этомъ водяномъ городѣ? Пріѣхалъ Возвышенный съ паномъ Платономъ1) и Пеликаномъ2). Вся эта труппа пробудетъ здѣсь до мая, а можетъ-быть, и долѣе. Возвышенный все тотъ же; трагедіи его все тѣ же. Пушкина все по-прежнему не любитъ; „Борисъ Годуновъ“ ему не нравится“3). Вообще, уже тогда Гоголь и

- 88 -

отчасти другіе нѣжинцы были съ Кукольникомъ въ довольно натянутыхъ отношеніяхъ. Само собою разумѣется, что тѣмъ болѣе пушкинскій кружокъ не могъ считать Кукольника своимъ, а самъ Пушкинъ, отлично понимая „Возвышеннаго“ и не признавая въ немъ большого дарованія, „никогда ни слова не говорилъ о сочиненіяхъ Кукольника, хотя онъ, какъ извѣстно, всегда искренно радовался появленію всякаго таланта“1), и это обстоятельство тотчасъ же обратило на себя вниманіе Панаева. Все возраставшая слава Кукольника и особенно огромный успѣхъ его пьесы „Рука Всевышняго отечество спасла“ дѣлали его надменность и баснословное самолюбіе все болѣе невыносимыми. На своихъ многолюдныхъ вечерахъ, среди толпы подобострастныхъ поклонниковъ, какъ разсказываетъ со словъ своего мужа И. И. Панаева, А. Я. Головачева-Панаева, — Кукольникъ въ нетрезвомъ видѣ провозглашалъ во всеуслышаніе: „Кукольникъ великъ, Кукольника потомство оцѣнитъ!“2). Онъ все больше отдалялся отъ нѣжинцевъ и наконецъ примкнулъ къ совершенно иному кругу.

Друзья и знакомые Гоголя были ему чужды (общимъ знакомымъ у нихъ былъ, кажется, только Брюлловъ, картиной котораго такъ восхищался Гоголь и съ которымъ его иногда вмѣстѣ встрѣчали3); но близокъ былъ Брюлловъ только съ Кукольникомъ4). Кукольникъ вращался въ обществѣ Сенковскаго, Булгарина и Греча, и чѣмъ больше Гоголь презиралъ этоо бщество, тѣмъ глубже погружался въ этотъ грязный омутъ его бывшій школьный товарищъ. Сенковскій вскорѣ началъ превозносить Кукольника до небесъ, до того, что это бросалось многимъ въ глаза. Никитенко разсказываетъ въ своемъ дневникѣ отъ 25 февраля 1834 года: „Полевой упрекалъ его за излишнія, преувеличенныя похвалы (Кукольнику). На это Сенковскій ничего не нашелся сказать“5). Въ другой разъ между однимъ самолюбивымъ и недаровитымъ литераторомъ, барономъ Розеномъ, вспыхнула вражда съ Сенковскимъ

- 89 -

за то, что „Брамбеусъ выставилъ въ своей рецензіи баронскаго „Баторія“ въ такой параллели съ Кукольниковымъ „Тассо“, что послѣдній совершенно затмилъ перваго“1). Въ это же самое время Гоголь возмущался Брамбеусомъ по гораздо болѣе уважительной и серьезной причинѣ. Подъ 10 января 1834 года А. В. Никитенко замѣтилъ слѣдующее: „На Сенковскаго поднялся страшный шумъ. Всѣ участники въ „Библіотекѣ“ пришли въ ужасное волненіе. Разнесся слухъ, будто онъ позволяетъ себѣ статьи, поступающія къ нему въ редакцію, передѣлывать по-своему. У меня сегодня былъ Гоголь-Яновскій въ великомъ противъ него негодованіи“2).

Отношенія Гоголя къ Сенковскому нимало не улучшились, когда они сдѣлались товарищами по каѳедрѣ С.-Петербургскаго университета. Въ статьѣ „О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 году“ Гоголь громитъ своего товарища, а одинъ изъ первоначальныхъ черновыхъ набросковъ ея сохранилъ намъ даже нѣкоторые слѣды, хотя и справедливаго, но во всякомъ случаѣ черезчуръ сильнаго личнаго раздраженія Гоголя противъ Брамбеуса. Вотъ примѣръ: „Любопытно, что этотъ же самый г. Сенковскій, показавшій въ такой степени неопрятность своихъ выраженій, напалъ очень жарко на г. Гоголя и указывалъ именно на дурной вкусъ и неопрятность выраженій“3). Злоба Сенковскаго къ Гоголю доходила до того, что онъ въ своихъ рецензіяхъ, позволялъ себѣ умышленно искажать его выраженія4).

- 90 -

Возвращаясь къ Кукольнику, прибавимъ, что позднѣе, упоенный ѳиміамомъ окружавшей его клики, дошедшей до безцеремоннаго превознесенія его имени рядомъ съ именемъ Гёте, онъ скрѣпилъ свою связь съ кружкомъ своего благопріятеля еще собутыльничествомъ1). Поводомъ къ окончательному сближенію Кукольника съ кружкомъ Сенковскаго послужила его близость къ извѣстному издателю „Энциклопедическаго Словаря“ Плюшару, въ домѣ котораго онъ жилъ съ своимъ братомъ Платономъ. Быть можетъ, черезъ Кукольника Плюшаръ сошелся настолько съ Гречемъ, что первыя собранія литераторовъ, приглашенныхъ принять участіе въ словарѣ въ качествѣ сотрудниковъ, происходило въ домѣ Греча и подъ его покровительствомъ, такъ что даже открыто было засѣданіе рѣчью этого литератора, въ которой онъ объяснилъ задачу и программу предположеннаго изданія2). Гоголь, а позднѣе Бѣлинскій, не могли не смѣяться надъ боготвореніемъ Кукольника по знакомству и притомъ въ самой грубо-наивной формѣ, показывавшей явное пренебреженіе и наругательство надъ безсловесной и безвкусной тогдашней публикой. „Онъ первый“, — говоритъ съ негодованіемъ Гоголь, — „поставилъ г. Кукольника наряду съ г. Гете, и самъ же объявилъ, что это сдѣлано имъ потому только, что такъ ему вздумалось“3), тогда какъ, напротивъ, мнѣніе Гоголя о Кукольникѣ было весьма нелестное. „Кукольникъ“ — писалъ онъ однажды Тарновскому —

- 91 -

„навалялъ дюжину трагедій“1). — Все это намъ будетъ необходимо имѣть въ виду также впослѣдствіи, при обзорѣ критическихъ статей, вызванныхъ „Ревизоромъ“. Во всякомъ случаѣ слова Кукольника, сказанныя имъ тотчасъ послѣ перваго представленія „Ревизора“, если не были отголоскомъ мнѣній его друзей, всегда единодушно нападавшихъ на Гоголя, то были первой стрѣлой, пущенной въ Гоголя товарищеской рукой и съ явнымъ злорадствомъ подхваченной торжествовавшими въ свое время литературными негодяями...

Впослѣдствіи, уже находясь за-границей, Гоголь узналъ также и о совмѣстныхъ подвигахъ Кукольника съ Брамбеусомъ на поприщѣ служенія Бахусу, уже въ ту пору, когда Возвышенный пустился въ открытый разгулъ и позабылъ даже твердить свои напыщенныя рѣчи о „красотѣ“. Это было уже послѣ смерти Пушкина, когда у Кукольника, въ домѣ Плюшара, начались „середы“ и „пиры безъ конца“, по выраженію Панаева. Къ тому времени дружба съ Брамбеусомъ была уже во всемъ разгарѣ и „шампанское лилось рѣкой“2), тогда какъ передъ отъѣздомъ Гоголя за-границу она еще не успѣла дойти до такого высокаго градуса. Гоголь однажды сообщалъ Данилевскому; „Прокоповичъ говоритъ, что на вопросъ о томъ, что̀ дѣлаетъ кругъ нашъ, или его, можетъ отвѣчать только: что онъ „сокъ умной молодежи“, и больше ничего, что новостей совершенно нѣтъ никакихъ, кромѣ того, что̀ обломался какой-то мостъ, начали ходить паровозы въ Царское Село и Кукольникъ пьетъ мертвую. Отчего произошло послѣднее, я никакъ не могу догадаться. Я съ своей стороны могу допустить только, что Брамбеусъ — извѣстный пьяница, а Кукольникъ, вѣроятно, желая тверже упрочить свой союзъ съ нимъ, ему началъ подтягивать, и, такъ какъ онъ натуры нѣсколько слабой, то, можетъ-быть, и черезчуръ перелилъ“3).

Тутъ же между прочимъ Гоголь сообщаетъ объ обѣдѣ по случаю пятидесятилѣтняго юбилея Крылова и объ отказѣ, полученномъ

- 92 -

Булгаринымъ и Гречемъ отъ одного изъ распорядителей, князя Одоевскаго1).

Чтобы еще живѣе и ярче представить нравственное убожество нѣкоторыхъ заклятыхъ литературныхъ враговъ Гоголя, скажемъ нѣсколько словъ о баронѣ Розенѣ. Любопытно, что послѣдній, извѣстный, какъ авторъ либретто къ „Жизни за Царя“, былъ не менѣе заклятымъ врагомъ Кукольника, хотя вполнѣ сочувствовалъ ему въ непріязни къ Гоголю: въ данномъ случаѣ это была невольная антипатія мелкаго ничтожества къ истинному и крупному дарованію. „Въ мнѣніи о „Ревизорѣ“ — разсказываетъ Панаевъ — „два драматическихъ писателя-врага, Кукольникъ и Розенъ, всегда иронически посматривавшіе другъ на друга и ни въ чемъ не сходившіеся, сошлись совершенно“. Розенъ, какъ человѣкъ несравненно менѣе даровитый, нежели Кукольникъ, и почти никѣмъ высоко не цѣнимый, впадалъ въ совершенно сумароковское хвастовство. „Раздражаемый неуспѣхомъ на сценѣ своихъ драмъ и успѣхомъ Кукольника, онъ горячился, выходилъ изъ себя, доказывалъ, что онъ настоящій драматическій поэтъ, и что Кукольникъ не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о драматическомъ искусствѣ; что его, Розена, оцѣнитъ потомство, и такъ далѣе. Такова была любимая тема всѣхъ его разговоровъ. Всѣ въ глаза соглашались съ нимъ и поддакивали ему, а за глаза подсмѣивались надъ нимъ, какъ это обыкновенно водится“2). Этотъ Розенъ гордился тѣмъ, что когда Гоголь на вечерѣ у Жуковскаго въ первый разъ прочелъ своего „Ревизора“, онъ одинъ изъ всѣхъ присутствовавшихъ не показалъ автору ни малѣйшаго одобренія и даже ни разу не улыбнулся, и сожалѣлъ о Пушкинѣ, который увлекся этимъ оскорбительнымъ для искусства фарсомъ и во время чтенія катался отъ смѣха.

„За годъ съ небольшимъ до смерти Пушкина“, — разсказывалъ впослѣдствіи баронъ Розенъ, — „на блистательныхъ литературныхъ вечерахъ у В. А. Жуковскаго Гоголь частенько читалъ свою комедію „Ревизоръ“. Я и теперь ощущаю въ себѣ тяжелый отзывъ ужаснаго состоянія моей души во время

- 93 -

чтенія. Представьте себѣ: сижу въ кругу именитѣйшихъ литераторовъ и нѣсколькихъ почтеннѣйшихъ, образованнѣйшихъ особъ; всѣ вокругъ меня апплодируютъ, восхищаются, тѣшатся. Напрягаю всячески вниманіе, чтобы понять причину этой общей потѣхи столь образованнаго, блистательнаго общества: не разумѣю ничего, кромѣ неестественности, несообразности, карикатурности піэсы. Я серьезно опечалился о самомъ себѣ. „Вотъ“ — подумалъ я, „горькія послѣдствія моего продолжительнаго болѣзненнаго состоянія: оно убило во мнѣ чувство комизма! убьетъ со временемъ и всякое другое чувство изящнаго. Однако, чтобы вполнѣ убѣдиться въ этой горькой истинѣ, я, въ продолженіе недѣли, до слѣдующаго литературнаго вечера, въ который ждало насъ чтеніе того же „Ревизора“, прочиталъ нѣсколько комедій Аристофана, Шекспира, Мольера... Нѣтъ! во мнѣ еще не убито чувство комизма, могу еще смѣяться отъ чистой души! Обрадованный этимъ сознаніемъ и весьма расположенный къ комизму, отправляюсь на второе чтеніе „Ревизора“: теперь-то вразумлюсь (sic) во всѣ красоты пьесы Гоголя! Начинается чтеніе. Напрягаю опять вниманіе; блистательное общество такъ же, какъ въ первый разъ, апплодируетъ, восхищается, тѣшится; а я опять не понимаю причины общей потѣхи, ничего не разумѣю, кромѣ вышесказанныхъ свойствъ пьесы. Что̀ это такое! Отчего лишь меня одного чуждается геній смѣха? Да нельзя ли какою-нибудь хитростью заставить его заглянуть въ мою душу, а потомъ уже общая потѣха меня увлечетъ! И вотъ какое я придумалъ средство: наклонившись головою къ спинкѣ дивана, я погрузилъ одно ухо въ носовой платокъ къ подставленной рукѣ, а въ другое ухо просто запустилъ мизинецъ другой руки. Не слыша ни слова, гляжу внимательно на живую мимику читающаго Гоголя. Въ самомъ дѣлѣ гораздо лучше! Прояснилось на душѣ! Кажется, чую приближеніе Момуса... сейчасъ и я расхохочусь! — Я бы дождался этого благотворнаго хохота; но, къ несчастью, нельзя было продлить не совсѣмъ вѣжливой операціи, предпринятой на томъ основаніи, что тутъ не было прекраснаго пола, и въ той надеждѣ, что, при общемъ на комика устремленномъ вниманіи, никто не замѣтитъ моихъ дѣйствій. Гоголь, конечно, зная наизусть свою комедію, не всегда глядѣлъ въ рукопись и часто прогуливался геніальнымъ

- 94 -

взглядомъ по рядамъ дышащихъ живѣйшимъ участіемъ слушателей; а я, замѣтивъ приближеніе ко мнѣ подобнаго почтеннаго авторскаго взгляда, тотчасъ вынулъ мизинецъ моей правой руки изъ уха, перемѣнилъ позицію, выпрямился такъ, что открылось и другое ухо, рванулся душою навстрѣчу генію смѣха... и вдругъ въ оба отверстія уха мои грянула изъ комедіи такая шутка, что душа моя оцѣпенѣла — шутка, по моему разумѣнію, неопрятная, но видно забавная для другихъ: многіе расхохотались; иные зарукоплескали, и звучный голосъ одного очень образованнаго человѣка, въ похвалу этой нечистой, по моему мнѣнію, шуткѣ, произнесъ во всеуслышаніе, съ единственной энергіей: „C’est l’haut comique!“ Это возвѣщеніе высоко-комическаго подѣйствовало на мою мозговую систему жестокимъ нервическимъ ударомъ, который повергъ меня въ желанную апатію, такъ что я, безъ особенныхъ умственныхъ страданій, выдерживалъ комедію до конца. Но на самомъ концѣ ея, когда при ужасѣ многогрѣшнаго по службѣ городничаго отъ неожиданнаго появленія рокового посла богини правосудія, то есть, при выразительной гримасѣ Гоголя, опредѣлявшей мѣру и степень этого ужаса, весь блистательный соборъ слушателей расходился перекатнымъ смѣхомъ, разыгрался несравненно бо́льшимъ еще восторгомъ, нежели сколько было въ первое чтеніе комедіи, тогда изъ темной для меня атмосферы этого общаго смѣха ударила въ мою апатію зажигательная молнія; весь внутренній міръ мой воспылалъ, и я только-что хотѣлъ грянуть серьезнымъ вопросомъ о причинѣ этой потѣхи, сослаться на аномалію моей природы, никакъ не расположенной къ смѣху, когда требуютъ виновнаго на судъ, когда ведутъ осужденнаго на казнь, когда случаются тому подобныя, вовсе не комическія происшествія... Разумѣется, такой вопросъ былъ бы, среди разсмѣявшагося общества, весьма рѣзкимъ диссонансомъ; къ счастью, я удержался, или правильнѣе — былъ лишенъ возможности грянуть этимъ вопросомъ, и вотъ отчего! Бываетъ, громъ сожжетъ домъ, а другой ударъ грома потушитъ пожаръ... Такъ было и со мною! Одинъ молнійный ударъ воспалилъ мою душу, а другой, какъ разъ, унялъ воспаленіе, сковалъ душу, отнялъ языкъ... я оставался въ бездѣйствіи, и никто не догадался, какой тяжелой трагедіей отзывался во мнѣ мнимо-комическій „Ревизоръ!“

- 95 -

„Мнѣ довелось слушать его, по крайней мѣрѣ, еще разъ десять, какъ единственное чтеніе на тѣхъ литературныхъ вечерахъ; но я слушалъ его съ ненарушимымъ спокойствіемъ“1).

Въ другомъ мѣстѣ баронъ Розенъ говоритъ еще слѣдующее: „Жуковскій сказалъ мнѣ наединѣ однажды: Гоголь замѣтилъ, что вы, при чтеніи его комедіи, всегда слушая внимательно, никогда не изъявляете ни малѣйшаго знака ни одобренія, ни порицанія“.

Таковы были литературныя отношенія Гоголя къ нѣкоторымъ современнымъ ему литераторамъ.

—————

Какъ человѣкъ живой и отзывчивый въ молодости, Гоголь зорко слѣдилъ сначала за движеніемъ литературы, подстрекаемый притомъ авторитетомъ и примѣромъ Пушкина. Хотя онъ и не принадлежалъ по натурѣ къ числу людей, которыхъ можно было бы направить въ ту или другую сторону подъ чьимъ-либо давленіемъ, но уже одно участіе въ „Современникѣ“ не позволяло ему отдалиться отъ общаго теченія литературы. Впрочемъ, и это сотрудничество Гоголя было далеко не случайное и незначительное, какъ могло бы казаться по его непродолжительности. Здѣсь осуществлялась давняя мечта его о противодѣйствіи со стороны лучшихъ литературныхъ силъ позорной журнальной монополіи Сенковскаго, — мечта какъ нельзя болѣе сочувственная Пушкину и нашедшая въ немъ сильное поощреніе и искреннюю поддержку. Еще прежде Гоголь горячо привѣтствовалъ журнальныя предпріятія Погодина и Шевырева именно въ надеждѣ увидѣть въ ихъ изданіяхъ достойный и заслуженный отпоръ презрѣнному и ненавистному „наѣздничеству“ Брамбеуса2), но долженъ былъ скоро разочароваться, убѣдившись въ недостаткѣ энергіи и такта у редакторовъ3). Теперь ему

- 96 -

представлялся случай выступить съ непосредственнымъ протестомъ, послѣ того, какъ Пушкинъ сперва пригласилъ его участвовать въ задуманномъ имъ альманахѣ, а когда это предположеніе разрушилось — также и въ „Современникѣ“. Единственная обширная критическая статья Гоголя въ „Современникѣ“ („О движеніи журнальной литературы“)1) ясно указываетъ его отношеніе къ текущей журналистикѣ и своимъ полнымъ согласіемъ во всѣхъ подробностяхъ съ мнѣніями, не разъ высказанными авторомъ въ частной перепискѣ, даетъ право видѣть въ ней сводъ его взглядовъ по данному вопросу. Остановимся на обозрѣніи нѣкоторыхъ подробностей.

Въ статьѣ Гоголя прежде всего выступаетъ обличеніе Сенковскаго; все остальное имѣетъ въ ней значеніе второстепенное и болѣе или менѣе сводится къ этой главной задачѣ. Сенковскій занималъ такое видное положеніе въ тогдашней журналистикѣ, что подобное отношеніе къ нему совершенно понятно2). Еще въ своихъ сношеніяхъ съ Погодинымъ по поводу „Московскаго Наблюдателя“ Гоголь настаивалъ на необходимости составить конкурренцію Сенковскому и, насколько возможно, пожертвовать для нея матеріальными разсчетами. Первое извѣстіе о проектируемомъ Погодинымъ возобновленіи редакторской дѣятельности было получено Гоголемъ изъ вторыхъ рукъ и дошло до него не совсѣмъ въ точномъ видѣ. Это было еще въ началѣ 1833 года и по времени совпало съ первымъ рѣзкимъ проявленіемъ негодованія его противъ извѣстнаго положенія, занятаго Сенковскимъ въ литературѣ. Въ своемъ письмѣ объ этомъ къ Погодину Гоголь именно старается установить связь между обѣими литературными новостями, хотя и не спѣшитъ высказать преждевременно свою затаенную мысль: „Читалъ ли ты Смирдинское „Новоселье“? Книжица ужасная; человѣка можно уколотить. Для меня она замѣчательна тѣмъ, что здѣсь въ

- 97 -

первый разъ въ печати показались такія гадости, что читать мерзко. Прочти Брамбеуса: сколько тутъ и подлости, и вони, и всего!“1) Непосредственно послѣ этихъ словъ Гоголь продолжаетъ: „Я слышалъ, что у васъ въ Москвѣ альманахъ составляется, и участвуютъ люди такіе, которыхъ статьи непремѣнно будутъ значительны. Будешь ли тамъ?“ Не посвященный пока въ секретъ Погодинымъ, Гоголь еще осторожно подходитъ къ щекотливому вопросу, но у него уже, повидимому, созрѣвала мысль о представившемся удобномъ случаѣ для достойнаго отпора Брамбеусу. Любопытно здѣсь также то, что около этого времени онъ въ первый разъ не вполнѣ благосклонно отнесся о Смирдинѣ, съ которымъ былъ обыкновенно въ хорошихъ отношеніяхъ, какъ съ человѣкомъ честнымъ и добросовѣстнымъ; впрочемъ, въ сущности онъ не перемѣнилъ своего мнѣнія о немъ и теперь, даже находя для него нелестнымъ и компрометтирующимъ сближеніе съ Сенковскимъ и Булгаринымъ2)... Намъ неизвѣстенъ отвѣтъ Погодина на письмо Гоголя, но, кажется, дѣло стояло тогда еще на степени однихъ предположеній и затянулось въ долгій ящикъ, потому что въ теченіе болѣе полутора года къ данному предмету ни разу не возвращалась рѣчь въ перепискѣ, и даже „Афоризмы“ Погодина, разумѣется, противъ ожиданія и вѣроятно къ большому неудовольствію Гоголя, появились въ „Библіотекѣ для Чтенія“3). Когда, наконецъ, Погодинъ извѣстилъ своего пріятеля о предполагаемомъ изданіи, Гоголь тотчасъ же, конечно, горячо

- 98 -

принялъ къ сердцу отложенный по необходимости вопросъ. „Журналъ нашъ“, — писалъ онъ, — „нужно пустить какъ можно по дешевой цѣнѣ. Лучше на первый годъ отказаться отъ всякихъ вознагражденій за статьи, а пустить его непремѣнно подешевле. Этимъ однимъ только можно взять верхъ и сколько-нибудь оттянуть привалъ черни къ глупой „Библіотекѣ“, которая слишкомъ укрѣпила читателей своей толщиной. Еще какъ можно больше разнообразія и подлиннѣе оглавленіе статей“1). Тотъ же совѣтъ повторяется и въ слѣдующемъ письмѣ2). „Московскій Наблюдатель“ не оставилъ безъ вниманія слова Гоголя и даже былъ открытъ именно „оппозиціонной статьей Шевырева о торговлѣ, зародившейся въ литературѣ“3); но статья по многимъ причинамъ не понравилась Гоголю. Его соображенія по этому поводу подробно изложены въ статьѣ: „О движеніи журнальной литературы“. Это была первая серьезная причина охлажденія Гоголя къ новому журналу, не исполнившему самыхъ завѣтныхъ его ожиданій. Отношенія его къ „Московскому Наблюдателю“ быстро и довольно рѣзко измѣняются. Кромѣ того, еще прежде, въ качествѣ будущаго сотрудника, Гоголю хотѣлось приготовить для него повѣсть. Хотя онъ сильно былъ заинтересованъ судьбой предполагаемаго изданія, о ходѣ дѣлъ котораго постоянно освѣдомлялся у редакторовъ4), давая имъ, съ своей стороны, откровенные и энергичные совѣты5), но не могъ удѣлить для него ни одного изъ готовыхъ произведеній, уже включенныхъ въ два сборника („Арабески“

- 99 -

и „Миргородъ“), которые вышли слѣдомъ одинъ за другимъ.

Когда потомъ имъ была написана повѣсть „Носъ“, то она была признана неудобной для журнала за „пошлость и тривіальность“1). Въ портфелѣ редакціи она пролежала почти годъ и потомъ съ трудомъ была вытребована Гоголемъ для „Современника“.

Между тѣмъ Гоголь обратился съ просьбой къ мало знакомому съ нимъ тогда Шевыреву дать отзывъ объ его сборникахъ въ „Московскомъ Наблюдателѣ“. — „Я къ вамъ пишу ужъ слишкомъ безъ церемоній“, — говорилъ Гоголь; — „но, кажется, между нами такъ быть должно. Если мы не будемъ понимать другъ друга, то я не знаю, будетъ ли кто-нибудь тогда понимать насъ“. Вскорѣ послѣ того онъ переходитъ къ близкой для нихъ обоихъ тогда темѣ — къ дѣламъ будущаго журнала. „Поддержите „Московскій Наблюдатель“. Ради Бога, уговорите москвичей работать; грѣхъ, право, грѣхъ имъ всѣмъ. Скажите Кирѣевскому, что его ругнетъ все, что̀ будетъ послѣ насъ, за его бездѣйствіе. Да, впрочемъ, этотъ упрекъ можно присоединить (отнести?) ко многимъ. Я, съ своей стороны, радъ все употребить. На дняхъ я, можетъ-быть, окончу повѣсть для „Московскаго Наблюдателя“ и начну другую“ (этой-то новой повѣстью былъ „Носъ“, вскорѣ отосланный Погодину; другой повѣсти Гоголь уже не посылалъ потомъ въ „Московскій Наблюдатель“). Въ концѣ письма, возвращаясь къ своей главной цѣли, Гоголь прибавляетъ: „Жму крѣпко вашу руку и прошу убѣдительно вашей дружбы. Вы пріобрѣтаете такого человѣка, которому можно все говорить въ глаза, и который готовъ употребить Богъ знаетъ что̀, только бы услышать правду“2).

Просьбу Гоголя Шевыревъ исполнилъ немедленно, напечатавъ во второй книжкѣ „Московскаго Наблюдателя“ разборъ „Миргорода“, но отъ рецензіи на „Арабески“ онъ почему-то уклонился. Содержаніе отзыва было въ общихъ чертахъ слѣдующее: изданныя повѣсти, по мнѣнію критика,

- 100 -

возбуждаютъ обаяніе простодушнымъ, неистощимымъ смѣхомъ; но было бы желательно, чтобы авторъ расширилъ предѣлы своего творчества, не ограничиваясь изображеніемъ однихъ уѣздныхъ нравовъ. — Указавъ многія достоинства „Миргорода“, Шевыревъ, однако, неодобрительно отозвался о „Віи“ и вмѣстѣ съ тѣмъ указалъ на внѣшнюю неопрятность изданія1). Въ это же время „Сѣверная Пчела“ въ первый разъ бросила Гоголю тотъ упрекъ, который послѣ того такъ часто повторялся ею; она выражала недоумѣніе: „зачѣмъ показывать рубища и лохмотья? зачѣмъ рисовать непріятныя картины задняго двора жизни человѣческой, безъ всякой видимой цѣли?“ а „Арабески“ уже были осуждены „Библіотекой для Чтенія“ и „Сѣверной Пчелой“, изъ которыхъ первая съ особой язвительностью нападала на самомнѣніе автора, будто бы выказанное имъ въ предисловіи; въ своемъ глумленіи Сенковскій саркастически сравнивалъ Гоголя въ самодовольствѣ съ Гёте2). Но въ то же время въ „Молвѣ“ и Телескопѣ“ неожиданно появляются двѣ блестящія критическія статьи, сначала краткая и сдержанная, потомъ обстоятельная и восторженная, провозгласившая Гоголя великимъ поэтомъ. Обѣ статьи принадлежали перу Бѣлинскаго, и въ послѣдней въ немногихъ словахъ были указаны всѣ существенныя достоинства разбираемыхъ произведеній, еще до подробнаго разбора „Арабесокъ“ и „Миргорода“. Вотъ эти строки: „Отличительный характеръ повѣстей г. Гоголя составляетъ простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевленіе, всегда побѣждаемое глубокимъ чувствомъ грусти и унынія. Причина всѣхъ этихъ качествъ заключается въ одномъ источникѣ: г. Гоголь поэтъ, поэтъ жизни дѣйствительной“. Бѣлинскій говорилъ уже, что „никого не можно назвать поэтомъ, съ бо́льшей увѣренностью и ни мало не задумываясь, какъ Гоголя“3). (Пушкина въ то

- 101 -

время онъ считалъ уже „совершившимъ кругъ своей художнической дѣятельности“1).

Гоголь не совсѣмъ оцѣнилъ отзывъ о себѣ Бѣлинскаго и, кажется, вообще не предвидѣлъ того значенія, которое послѣднему вскорѣ суждено было занять въ нашей литературѣ. Въ первоначальномъ наброскѣ статьи „О движеніи журнальной литературы въ 1834 и 1835 гг.“ онъ такъ говоритъ о знаменитомъ критикѣ: „Въ критикахъ Бѣлинскаго, помѣщающихся въ „Телескопѣ“, виденъ вкусъ, хотя еще не образовавшійся, молодой и опрометчивый, но служащій порукой за будущее развитіе, потому что основанъ на чувствѣ и душевномъ убѣжденіи. При всемъ этомъ въ нихъ много есть въ духѣ прежней семейственной критики, что̀ вовсе неумѣстно, а тѣмъ болѣе для публики“.

Возвращаясь къ „Московскому Наблюдателю“ мы должны замѣтить, что во всякомъ случаѣ отношенія Гоголя къ этому журналу, готовы были поколебаться отчасти даже ранѣе выхода первой книги. Въ письмѣ отъ 31-го января 1835 г. Гоголь говорилъ еще въ дружескомъ тонѣ Погодину: „Скажи нашимъ господамъ, что сгараю желаніемъ приклеить свои труды къ ихнимъ (sic). Но, ей Богу, раньше, какъ къ третьей книжкѣ, не могу прислать имъ повѣсти“2). Черезъ мѣсяцъ онъ показывалъ уже досаду, говоря, что издатели „Московскаго Наблюдателя“ ничего не умѣютъ дѣлать“, а вскорѣ послѣ того, наконецъ, разразился усовѣщиваніями и упреками, совершенно отложивъ въ сторону всякія стѣсненія, напр., въ слѣдующемъ отрывкѣ: „Мерзавцы вы всѣ московскіе литераторы! Съ васъ никогда не будетъ проку! Вы всѣ только на словахъ! Какъ? затѣяли журналъ и никто не хочетъ работать! Какъ же вы можете полагаться на отдаленныхъ сотрудниковъ, когда не въ состояніи положиться на своихъ?! Срамъ, срамъ, срамъ! Вы посмотрите, какъ петербургскіе обдѣлываютъ свои дѣла. Гдѣ у васъ то постоянство и трудъ, и ловкость, и мудрость? Смотрите на петербургскіе журналы: каждый изъ нихъ чуть ли не сто лѣтъ собирается прожить.

- 102 -

А вамъ что̀? Вы сначала только раззадоритесь, а потомъ черезъ день и весь пылъ вашъ къ чорту! И на первый номеръ до сихъ поръ еще нѣтъ статей! Да вамъ должно быть стыдно, имѣя столько головъ, обращаться къ другимъ, да и къ кому же? — ко мнѣ! Но ваши всѣ головы думаютъ только о томъ, гдѣ бы и у кого ѣсть блины и въ середу, четвергъ и другіе дни. Если васъ и общее дѣло не можетъ подвинуть, всѣхъ устремить и связать въ одно, то какой въ васъ прокъ? Что̀ у васъ можетъ быть? Признаюсь, я вовсе не вѣрю въ существованіе вашего журнала больше одного года. Я сомнѣваюсь, бывало ли когда-нибудь въ Москвѣ единодушіе и самоотверженіе, и начинаю вѣрить, ужъ не правъ ли Полевой, сказавши, что война 1812 г. — событіе вовсе не національное и Москва невиновна въ немъ!...“ „Ей Богу, вы всѣ похожи на петербургскихъ шаромыжниковъ, шатающихся съ мелочью въ карманѣ, назначенною только для расплаты съ извозчиками!“1). Когда повѣсть „Носъ“ была отвергнута редакціей „Московскаго Наблюдателя“ и приготовлялась для „Современника“, самое изданіе котораго отчасти было обязано его обѣщанію быть постояннымъ сотрудникомъ, туда уже (въ концѣ 1835 г.) были сданы „Коляска“ и „Утро дѣлового человѣка“2), за которыми, въ свою очередь, должны были послѣдовать статьи: „Петербургскія Записки 1836 года“ и „О движеніи журнальной литературы“. Рецензіи, напечатанныя послѣ въ „Современникѣ“, относились также частью къ вопросамъ, уже раньше интересовавшимъ Гоголя.

Какъ въ этихъ послѣднихъ статьяхъ высказалось отношеніе Гоголя къ современной литературѣ, такъ точно въ „Петербургскихъ Запискахъ“ нашли себѣ отраженіе его впечатлѣнія болѣе обыденнаго свойства. Характеристики городовъ нерѣдко встрѣчаются въ сочиненіяхъ и перепискѣ Гоголя. Въ каждомъ изъ нихъ онъ старался уловить свойственную ему физіономію. Такъ, въ Петербургѣ его наиболѣе поражало обиліе разнородныхъ элементовъ населенія, или, какъ онъ говоритъ, „иностраннаго смѣшенія, еще не слившагося въ плотную

- 103 -

массу“1). Черта эта бросилась въ глаза Гоголю еще при первоначальномъ ознакомленіи со столицей, и онъ писалъ тогда матери: „Каждая столица вообще характеризуется своимъ народомъ, набрасывающимъ на нее печать національности; на Петербургѣ же нѣтъ никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцевъ, а русскіе, въ свою очередь, объиностранились и сдѣлались ни тѣмъ, ни другимъ“2). Послѣ того, въ первую же поѣздку за-границу, онъ имѣлъ случай еще сильнѣе почувствовать эти отличительныя особенности нашей столицы, сравнивая ее, напр., съ Травемюнде, гдѣ жители не имѣютъ никакихъ собраній и живутъ почти въ трактирахъ“. „Со мною вмѣстѣ,“ — продолжаетъ онъ, — „находилось два швейцарца, англичанинъ, индійскій набобъ, гражданинъ изъ американскихъ штатовъ и множество разноземельныхъ нѣмцевъ, и всѣ мы были совершенно, какъ лѣтъ десять другъ съ другомъ знакомы. Этого уже въ Петербургѣ не водится“3). Чистота и опрятность нѣмецкихъ городовъ также остановили вниманіе Гоголя въ сравненіи съ Петербургомъ и, слѣдовательно, тѣмъ болѣе съ другими русскими городами. „Чистота въ домахъ необыкновенная,“ — писалъ онъ о Любекѣ въ 1829 г., — „непріятнаго запаха нѣтъ вовсе въ цѣломъ городѣ, какъ обыкновенно бываетъ въ Петербургѣ, въ которомъ мимо иного дома нельзя бываетъ пройти“4). То же самое повторяетъ онъ спустя семь лѣтъ по поводу посѣщенія имъ Гамбурга: „Видъ города очень хорошъ: дома высокіе, улицы узенькія, тѣсныя, дворовъ нѣтъ, все выливается на улицу; но при всемъ томъ вездѣ почти чистота: все это стекаетъ въ подземныя трубы, и вони на улицахъ гораздо меньше, нежели въ Петербургѣ“.5) Характеристика Петербурга, впервые сдѣланная Гоголемъ въ письмѣ къ матери, потомъ не разъ является въ его сочиненіяхъ, но бо́льшею частью отрывочно (напр., въ повѣсти „Невскій Проспектъ“,

- 104 -

въ повѣсти „Портретъ“ — описаніе Коломны); имъ же заканчиваются и „Петербургскія Записки 1836 года“ и въ тѣхъ же „Запискахъ“ находится извѣстное мастерское сравненіе Москвы и Петербурга.

Кромѣ этихъ трудовъ, помѣщенныхъ въ Современникѣ“, Гоголь предполагалъ еще начать для этого журнала исторію русской критики по совѣту самого Пушкина, а по выѣздѣ за-границу — путевый замѣтки. Такъ изъ Гамбурга онъ писалъ Жуковскому: „Для его журнала я приготовлю кое-что, которое, какъ мнѣ кажется, будетъ смѣшно: изъ нѣмецкой жизни“1).

Въ статьѣ „Петербургскія Записки 1836 года“ есть еще много мѣстъ, указывающихъ на позднѣйшую окончательную переработку ея за-границей и на извѣстную связь съ произведеніями, написанными Гоголемъ несомнѣнно послѣ выѣзда изъ Россіи. Таковы, напр., мысли о назначеніи драматическаго писателя и, въ частности, о сущности трагедіи и комедіи, о значеніи смѣха („смѣхъ есть великое дѣло“ и проч.), о различіи между смѣхомъ тонкимъ и грубымъ, и о другихъ теоретическихъ вопросахъ, подробнѣе затронутыхъ въ „Театральномъ Разъѣздѣ“. Далѣе слѣдуетъ отмѣтить и сходство въ отдѣльныхъ мысляхъ, напр., о невѣжественномъ отношеніи общества къ русской литературѣ, („литераторъ, являющійся до сихъ поръ двусмысленнымъ и сомнительнымъ лицомъ, стоитъ совершенно отдѣльно“. Ср. въ „Театральномъ Разъѣздѣ“ слѣдующія слова „Человѣка изъ толпы“: „Вы сами знаете, что̀ такое литераторъ: пустѣйшій человѣкъ! Это всему свѣту извѣстно — ни на какое дѣло не годится. Ужъ ихъ пробовали употреблять да бросили“)2) — и въ частности къ театру и драматическому искусству: „Изъ театра мы сдѣлали игрушку въ родѣ тѣхъ побрякушекъ, которыми заманиваютъ дѣтей, позабывши, что это такая каѳедра, съ которой разомъ читается цѣлой толпѣ живой урокъ“ и проч., но особенно о недостаточности піесъ серьезныхъ, проникнутыхъ идеей и способныхъ оказать благотворное дѣйствіе на массу („никогда еще не выходилъ изъ театра зритель растроганный, въ слезахъ; напротивъ того, въ какомъ-то тревожномъ

- 105 -

состояніи садился онъ въ карету и долго не могъ собрать и сообразить своихъ мыслей“. Ср. въ „Театральномъ Разъѣздѣ“ наоборотъ изображеніе впечатлѣнія, котораго слѣдуетъ желать при сценическихъ представленіяхъ, въ слѣдующихъ словахъ „Очень скромно одѣтаго человѣка“; „Уже нѣсколько разъ хотѣлъ было я бросить службу; но теперь, именно послѣ этого представленія, я чувствую свѣжесть и вмѣстѣ съ тѣмъ новую силу продолжать свое поприще!“1) Съ другой стороны въ тѣхъ же „Петербургскихъ Запискахъ 1836 года“ слѣдуетъ отмѣтить звучащую мѣстами славянофильскую ноту, извѣстную всѣмъ по лирическимъ отступленіямъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ („ужъ не наша ли славянская пѣвучая натура“2)...), а дальнѣйшія размышленія Гоголя о народныхъ пѣсняхъ даютъ право заключить о постепенномъ развитіи въ немъ этого настроенія изъ его увлеченій малороссійскими народными пѣснями.

По отношенію къ послѣдующимъ произведеніямъ Гоголя не безполезно обратить вниманіе на слѣдующія мѣста въ „Театральномъ Разъѣздѣ“. Любопытны, во-первыхъ, слова „Очень скромно одѣтаго человѣка“, отказывющагося отъ предлагаемаго ему болѣе высокаго мѣста на томъ основаніи, что „если онъ чувствуетъ, что полезенъ своему мѣсту, то благородно ли съ его стороны бросить это мѣсто?“3) Очевидно, что эта мысль имѣетъ весьма близкое отношеніе къ позднѣйшей статьѣ въ „Выбранныхъ мѣстахъ изъ переписки съ другой“, озаглавленной „Чей удѣлъ на землѣ выше“. А слѣдующія слова того же „Очень скромно одѣтаго человѣка“: „И какъ я могу оставить его“ (т.-е. мѣсто), „не будучи увѣренъ твердо, что послѣ меня не сядетъ какой-нибудь молодецъ, который начнетъ дѣлать всѣмъ прижимки“, — напоминаютъ совѣты и одобренія Гоголя Н. М. Смирнову, когда послѣдній приходилъ въ отчаяніе отъ всеобщаго поголовнаго взяточничества4). (Объ этомъ будетъ сказано позднѣе). Далѣе въ словахъ „Просто враля“5) есть много общаго не только съ хлестаковской, но еще болѣе съ ноздревской развязностью.

- 106 -

Также въ „Петербургскихъ наброскахъ“ въ словахъ: „въ Москвѣ на гуляньѣ, всегда попадется, въ самой серединѣ модной толпы, какая-нибудь матушка съ платкомъ на головѣ и ужъ совершенно безъ всякой таліи“1) есть несомнѣнное сходство съ однимъ мѣстомъ въ первоначальномъ наброскѣ описанія бала въ первомъ томѣ „Мертвыхъ Душъ“: „Легкій головной уборъ держался только на однихъ ушахъ и, казалось, говорилъ: „Эй, улечу; жаль только, что не подниму съ собой красавицы“. Конечно, мѣстами вдругъ среди этой модной кучи выказывался невиданный землею чепецъ или какое-нибудь перо вродѣ павлинаго“2).

Въ первоначальныхъ наброскахъ „Театральнаго Разъѣзда“ любопытны еще слова одного изъ чиновниковъ: „Помилуйте, пьеса грязная, отвратительная... Ни одного лица нѣтъ настоящаго. Все карикатуры. Одинъ слуга только“... Это былъ явный намекъ на слова Булгарина, что „слуга мнимаго ревизора одно умное и искусно обдѣланное лицо въ комедіи“3), а также на слова Сенковскаго, что именно въ изображеніи лакея Гоголь „наконецъ отыскалъ свое природное назначеніе“4).

Отголосокъ интереса Гоголя къ текущей журналистикѣ можно видѣть и въ слѣдующихъ строкахъ „Петербургскихъ Записокъ 1836 года“: „Московскіе журналы говорятъ о Кантѣ, Шеллингѣ и проч. и проч.; въ петербургскихъ журналахъ говорятъ только о публикѣ и благонамѣренности“5)...

Въ одномъ письмѣ Гоголь говорилъ также своей матери, что „Брамбеусъ не на хорошемъ счету; его грязныя сочиненія нравятся только низшему классу“ и проч.

—————

Съ отъѣздомъ Гоголя за-границу порвалась сразу и почти совершенно связь его со многими интересами современной русской жизни, особенно же съ текущей литературой, что̀, несомнѣнно, сильно способствовало замкнутости и односторонности

- 107 -

дальнѣйшаго его развитія и явному погруженію его въ сферу болѣе тѣсную и ограниченную. Если прежде кругъ его интересовъ не успѣлъ сдѣлаться особенно широкимъ, то отнынѣ все больше простора получаютъ зародыши его односторонняго мистическаго міросозерцанія.

XIV.

Собираясь въ отъѣздъ, Гоголь начерталъ себѣ слѣдующій приблизительный маршрутъ: миновавъ нѣсколько германскихъ городовъ, уже знакомыхъ ему по первой заграничной поѣздкѣ, онъ предполагалъ подольше пробыть въ Ахенѣ, гдѣ хотѣлъ сдѣлать продолжительную остановку, чтобы осмотрѣть его древности и заняться необходимымъ для дальнѣйшаго путешествія изученіемъ иностранныхъ языковъ1). Потомъ онъ думалъ побывать въ Кёльнѣ, прокатиться по Рейну и провести нѣкоторое время на водахъ для лѣченія давно тревожившихъ его геморроидальныхъ припадковъ; затѣмъ ему предстояло пожить въ Швейцаріи и Италіи и, наконецъ, возвратиться сухимъ путемъ черезъ Москву и Малороссію2). На все путешествіе предполагалось посвятить около полутора года. Впрочемъ, такъ Гоголь опредѣлялъ срокъ своего возвращенія матери и Погодину,3) по всей вѣроятности, скрывая свой тайный замыселъ прожить какъ можно дольше за-границей, какъ объ этомъ онъ писалъ вскорѣ Жуковскому, говоря ему: „Знаю, что мнѣ много встрѣтится непріятнаго, что я буду терпѣть и недостатокъ, и бѣдность, но ни за что на свѣтѣ не возвращусь скоро. Долѣе, какъ можно долѣе, буду въ чужой землѣ“4). Такъ какъ эти строки были написаны въ первомъ мѣсяцѣ путешествія, въ письмѣ, отправленномъ изъ перваго города, въ которомъ Гоголь остановился не надолго отдохнуть отъ впечатлѣній, то гораздо основательнѣе предположить, что здѣсь мы имѣемъ дѣло вовсе не съ перемѣной рѣшенія, происшедшей уже во время дороги, но что, напротивъ, Гоголь имѣлъ раньше

- 108 -

причины скрывать отъ нѣкоторыхъ корреспондентовъ свои настоящія намѣренія. Совершенно понятно побужденіе Гоголя польстить ложной надеждой горячо любящей матери, которой всегда хотѣлось имѣть его поближе къ себѣ; ему уже приходилось не въ первый разъ употреблять этотъ пріемъ1). Относительно Погодина могли быть другія соображенія; отклоняя убѣдительное приглашеніе передъ отъѣздомъ пріѣхать въ Москву, Гоголь находилъ, вѣроятно, неудобнымъ въ то же время сообщить о своемъ планѣ надолго оставить родину, тѣмъ болѣе, что ему было, можетъ-быть, уже извѣстно крайнее несочувствіе Погодина къ абсентеизму2). Вообще первыя строки письма къ Погодину отъ 15 мая 1836 г., по соображенію ихъ съ другими источниками, оказываются явно неискренними: Гоголь давалъ обѣщанія единственно съ цѣлью успокоить пріятеля и вовсе не думая ихъ исполнить. Вотъ эти строки: „Я получилъ письмо твое. Приглашеніе твое убѣдительно, но никакимъ образомъ не могу: нужно захватить время пользованія на водахъ“. Для пріѣзда въ Москву не нужно было много времени, и притомъ Гоголь, какъ увидимъ, не только не пропустилъ срока, но успѣлъ собраться гораздо раньше, нежели сначала назначилъ себѣ. „Лучше пусть пріѣду къ вамъ въ Москву обновленный и освѣженный. Пріѣхавши, я проживу съ тобою долго, потому что не имѣю никакихъ должностныхъ узъ и не намѣренъ жить постоянно въ Петербургѣ“3). Послѣднія слова могли быть сказаны преимущественно въ разсчетѣ на возможное возвращеніе на родину раньше желаемаго срока. Принимая въ соображеніе все сказанное, мы можемъ дать вѣру упомянутому выше проекту Гоголя, сообщенному имъ почти въ одинаковыхъ выраженіяхъ матери и Погодину, почти во всемъ его объемѣ, исключая, однако, его обѣщанія вернуться черезъ полтора года въ Россію. Погодина онъ теперь охотнѣе желалъ бы, вмѣсто несостоявшейся встрѣчи

- 109 -

въ Москвѣ, склонить для будущаго свиданія1) на поѣздку въ Италію, куда тотъ также собирался пріѣхать.

Оставляемъ далѣе въ сторонѣ разсказъ А. О. Смирновой о томъ, какой планъ путешествія по Италіи рекомендовалъ Гоголю ея мужъ2). Гораздо больше значенія имѣютъ дальнѣйшія подробности, что „въ Римѣ Гоголь увидитъ Жиро, драматурга, съ которымъ Николай знакомъ. Пушкинъ дастъ хохлу письмо къ княгинѣ Зинаидѣ Волконской. Репнины также снабдятъ его письмами“. „Мой мужъ“ — говоритъ дальше А. О. Смирнова — „часто видалъ княгиню Зинаиду, которая хорошо знала его мать, онъ тоже будетъ рекомендовать ей Гоголя, который получилъ и письмо къ директору нашей академіи, а также въ нашу миссію. Въ Неаполѣ Николай будетъ его

- 110 -

рекомендовать нашей миссіи и археологамъ, изъ коихъ одинъ другъ сэра Вильяма Пелль, который указалъ англійскому правительству на эллинскіе мраморы, сказавъ, что ихъ должно спасти отъ разрушенія“1).

Въ такихъ общихъ чертахъ сталъ обозначаться планъ поѣздки тотчасъ послѣ того, какъ съ освобожденіемъ отъ профессуры и хлопотъ по постановкѣ „Ревизора“ стали вообще возможны для Гоголя болѣе опредѣленныя предположенія. Несмотря на то, что планъ составился чрезвычайно быстро, Гоголь, какъ увидимъ, долго оставался вѣренъ ему почти во всѣхъ подробностяхъ, пока его путешествіе не обратилось незамѣтно въ постоянное, безсрочное пребываніе въ чужихъ краяхъ. Но его отношенія къ предпринятой поѣздкѣ еще ранѣе успѣли перейти всѣ обычныя фазы измѣненій, отъ предварительнаго восторженнаго энтузіазма до утомленія и равнодушія, которыя, спустя нѣкоторое время, должны были уступить снова мѣсто пылкимъ увлеченіямъ. Мы знаемъ, что еще передъ выѣздомъ изъ Россіи Гоголь испытывалъ самыя разнородныя побужденія, одинаково приводившія его къ задуманному рѣшенію. Онъ указываетъ три главныя цѣли своей поѣздки: лѣченіе, разсѣяніе и приготовленіе къ будущімъ трудамъ. Между тѣмъ онъ еще не отдавалъ себѣ самъ вполнѣ яснаго отчета въ сравнительной настоятельности каждаго изъ указанныхъ соображеній, такъ какъ въ отдѣльности всѣ они были указаны имъ правдиво, но ни одно не имѣло рѣшающаго значенія. Въ самомъ дѣлѣ, геморроиды мучили его не только въ послѣднее время его петербургской жизни, но начали сильно заявлять о себѣ еще во время поѣздки въ Малороссію лѣтомъ 1835 г., когда, подъ вліяніемъ ихъ, Гоголь не зналъ, куда дѣваться отъ тоски, и напрасно искалъ развлеченій2). По поводу своихъ плановъ насчетъ лѣченья Гоголь только вскользь говоритъ матери о своемъ намѣреніи побывать на водахъ; также Погодину („Лѣто буду на водахъ, августъ мѣсяцъ на Рейнѣ“) и, наконецъ, Жуковскому3). Потомъ онъ былъ правда на водахъ въ Баденъ-Баденѣ, но лѣчился неправильно. Напротивъ, выѣхавъ заграницу, Гоголь совершенно, кажется,

- 111 -

забылъ о нихъ и, явно противорѣча себѣ, сообщалъ матери и сестрамъ, что не намѣренъ долго оставаться въ Ахенѣ, ибо чувствуетъ себя совершенно здоровымъ и не видитъ нужды въ водахъ1). И въ самомъ дѣлѣ, хотя тотчасъ послѣ этого онъ объѣзжаетъ цѣлый рядъ болѣе извѣстныхъ нѣмецкихъ курортовъ2), но совершаетъ это въ теченіе недѣли и нигдѣ не останавливаясь. Передъ выѣздомъ изъ Петербурга онъ, повидимому, по рекомендаціи и совѣту Жуковскаго, пишетъ письмо знаменитому берлинскому доктору Коппу, описывая ему свои недуги, и проситъ адресовать отвѣтъ въ Ахенъ, первое мѣсто болѣе продолжительной остановки; но въ Ахенѣ Гоголь остался недолго и отвѣта Коппа, вѣроятно, получить не успѣлъ3). Правда, Гоголь писалъ впослѣдствіи, что онъ много поправился во время самой дороги и почувствовалъ серьезное облегченіе, и это можетъ служить объясненіемъ измѣнчивости его намѣреній; но въ нѣкоторыхъ письмахъ онъ указывалъ, какъ главную причину путешествія, нравственныя побужденія. „Должны быть сильныя причины,“ — писалъ онъ Погодину уже изъ Италіи, — „когда онѣ меня заставили рѣшиться на то, на что я бы не хотѣлъ рѣшиться“4). Наконецъ, всѣ эти побужденія, присоединившись къ роковой неудачѣ „Ревизора“, совпали съ благопріятной возможностью имѣть во время большей части пути такого дорогого спутника, какъ любимаго товарища его дѣтства — Данилевскаго, и особенно съ врожденнымъ инстинктомъ туриста, сказавшимся въ слѣдующихъ заключительныхъ строкахъ статьи „Петербургскія Записки 1836 года“, едва ли не имѣющихъ автобіографическое значеніе: „Петербургъ, во весь апрѣль мѣсяцъ, кажется, на подлетѣ5). Весело презрѣть сидячую жизнь и постоянство и помышлять о дальней дорогѣ подъ другія небеса, въ южныя зеленыя рощи, въ страны новаго

- 112 -

и свѣжаго воздуха. Весело тому, у кого въ концѣ петербургской улицы рисуются подоблачныя горы Кавказа, или озера Швейцаріи, или увѣнчанная анемономъ и лавромъ Италія, или прекрасная и въ пустынности своей Греція... Но стой, мысль моя: еще съ обѣихъ сторонъ около меня громоздятся петербургскіе домы“1). Поддаваясь этому инстинкту туриста, Гоголь годъ тому назадъ собрался ѣхать изъ Петербурга на Кавказъ и въ Крымъ, а въ 1836 г. мечталъ уже о наслажденіяхъ новыми впечатлѣніями за-границей.

Сборы Гоголя въ дальній путь были очень короткіе. Нетерпѣніе его поскорѣе оставить наскучившій Петербургъ возростало неудержимо и съ поразительной быстротой. Въ письмѣ къ матери, отъ 12 мая, онъ говорилъ, что „насчетъ поѣздки за-границу еще не рѣшилъ“, но думаетъ, что это предложеніе исполнится въ томъ же году, т.-е. въ 18362). Въ слѣдующемъ затѣмъ письмѣ, отправленномъ черезъ двѣ недѣли, онъ высказывалъ уже предположеніе пробыть въ Петербургѣ никакъ не далѣе мѣсяца3), и не проходитъ съ тѣхъ поръ десяти дней, какъ онъ уже снова шлетъ извѣщеніе, что „захлопотанъ чрезвычайно, готовясь къ выѣзду, который имѣетъ быть завтрашняго дня“4). Понятно поэтому, что Гоголю, ускоривъ до такой степени отъѣздъ, въ самомъ дѣлѣ пришлось торопиться чрезвычайно. Но замѣчательно, что среди этихъ сборовъ, заботъ и хлопотъ онъ, желая скорѣе вырваться изъ ненавистнаго душнаго города и тяготясь по обыкновенію лѣтнимъ опустѣніемъ столицы, хотѣлъ при всемъ томъ выѣхать не иначе, какъ приготовивъ прощальные подарки всѣмъ своимъ роднымъ. Это обстоятельство, какъ оно ни кажется маловажнымъ, заслуживаетъ вниманія, указывая до нѣкоторой степени на исключительное настроеніе, въ которомъ находился Гоголь передъ отъѣздомъ, можетъ быть предполагая, что судьба не приведетъ его уже вернуться на родину. При извѣстной мнительности Гоголя и при неопредѣленности его положенія онъ могъ, дѣйствительно, собираясь на многіе годы въ даль, имѣть въ виду всѣ возможныя случайности. Если случалось ему и раньше посылать небольшіе

- 113 -

подарки кому-нибудь изъ близкихъ родныхъ1), то здѣсь невольно обращаетъ на себя вниманіе какая-то забота не обойти рѣшительно никого изъ нихъ, при чемъ Гоголю пришлось вмѣстѣ съ прочими затратами употребить столько денегъ, что мать должна была потомъ доплатить за него извозчику, ѣхавшему съ частью его вещей и съ служившимъ ему въ Петербургѣ крѣпостнымъ человѣкомъ, недоставшіе 130 рублей2).

———————

- 114 -

II. ЗАГРАНИЧНАЯ ЖИЗНЬ ГОГОЛЯ

въ 1836—1839 годахъ.

I.

Такимъ образомъ, въ половинѣ 1836 года, лишившись каѳедры въ университетѣ и учительскаго мѣста въ Патріотическомъ институтѣ и измученный неистовыми воплями негодованія, возбужденнаго въ нѣкоторыхъ слояхъ общества появленіемъ на сценѣ „Ревизора“, Гоголь двинулся въ сообществѣ своего неразлучнаго друга Данилевскаго за-границу. Оба свободные, оба молодые и жадно стремящіеся окунуться въ столь заманчивый и еще незнакомый имъ западно-европейскій міръ, они весело, какъ бы сбросивъ съ себя грузъ обыденныхъ и наскучившихъ впечатлѣній, бросились навстрѣчу привѣтливой будущности. Надъ ними летали тогда золотые сны молодости и занималась заря лучшей, поэтической поры жизни, полной радостей и свѣтлаго юношескаго счастья. Они чувствовали себя легко, почти такъ, какъ въ былое время, когда въ первый разъ ѣхали въ Петербургъ, и какъ чувствуютъ себя только люди, которыхъ ласкаетъ надежда и которые полной грудью вдыхаютъ еще ничѣмъ не отравленное счастье жизни. Они не могли не знать, конечно, что, быть-можетъ, ихъ ожидаютъ впереди трудные дни, но въ настоящемъ имъ улыбалась самая пріятная жизнь, украшенная прелестью новизны.

Сестры Гоголя простились съ нимъ въ институтѣ1); но на пароходъ пріѣхалъ дружески проводить Гоголя князь Вяземскій, расположенный къ своему молодому литературному

- 115 -

собрату и еще недавно ломавшій за него копья полемики: мы разумѣемъ здѣсь его превосходную статью въ „Современникѣ“ о „Ревизорѣ“, о которой еще будетъ рѣчь впереди. Спустя два года, Гоголь писалъ ему, вспоминая эти проводы: „Я помню такъ, какъ бы это было вчера, и буду помнить долго вашу доброту, вашъ прощальный поцѣлуй, данный вами мнѣ уже на пароходѣ, ваши рекомендательныя письма, которыя пріобрѣли мнѣ благосклонный пріемъ отъ тѣхъ, которымъ были вручены“1). Еще передъ отъѣздомъ Гоголь писалъ матери: „Попутчиковъ мнѣ много. Никогда не отправлялось за-границу такое множество, какъ теперь“2), и, въ самомъ дѣлѣ, общество собралось большое, шумное; кромѣ того, пассажиры скоро перезнакомились между собой3). Наши путники взяли курсъ на Любекъ; для Гоголя такимъ образомъ начало путешествія въ отношеніи направленія являлось какъ бы повтореніемъ прежней поѣздки въ 1829 году.

Въ продолженіе почти двухъ недѣль они ѣхали до Травемюнде. Всегда страдая во время морскихъ переѣздовъ отъ качки, Гоголь съ страшными мученіями выдержалъ жестокую бурю, о которой потомъ сообщилъ Жуковскому въ слѣдующихъ словахъ: „Наше плаваніе было самое несчастное. Вмѣсто четырехъ дней, пароходъ шелъ цѣлыя полторы недѣли, по причинѣ дурного и бурнаго времени и безпрестанно портившейся пароходной машины. Одинъ изъ пассажировъ, графъ Мусинъ-Пушкинъ, умеръ“4). Матери и сестрамъ онъ остерегся разсказывать о своихъ миновавшихъ мученіяхъ, но и имъ писалъ также, что пароходъ „надоѣлъ ему жестоко“5). Впрочемъ, во время пути у него, кромѣ его друга и постояннаго спутника Данилевскаго, были еще другіе знакомые попутчики, одного изъ которыхъ, Золотарева, молодого человѣка, только-что окончившаго курсъ въ Дерптскомъ университетѣ, онъ нерѣдко встрѣчалъ впослѣдствіи во время своихъ заграничныхъ скитаній. На пароходѣ Гоголь познакомился также со многими случайными спутниками, какъ это всегда бываетъ при такомъ

- 116 -

способѣ сообщенія; но однообразіе впечатлѣній и страхъ новыхъ приступовъ морской болѣзни были причиной почти восторженнаго чувства, овладѣвшаго Гоголемъ при выходѣ на берегъ.

О своихъ спутникахъ Гоголь писалъ своимъ институткамъ-сестрамъ: „У насъ было очень большое общество, дамъ было чрезвычайно много, и многія страшно боялись воды. Одна изъ нихъ, m-me Барантъ, жена французскаго посланника, просто кричала, когда сдѣлалась буря“1). Съ Золотаревымъ же (Иваномъ Ѳедоровичемъ), по словамъ покойнаго Данилевскаго, они ѣхали также потомъ изъ Гамбурга въ Ахенъ и пѣли пѣсенку:

Счастливъ тотъ, кто сшилъ себѣ
Въ Гамбургѣ штанишки...
Благодаренъ онъ судьбѣ
За свои дѣлишки2).

Вообще, такіе шаловливые, а иногда и не совсѣмъ скромные стишки Гоголь и Данилевскій любили сочинять, когда были въ веселомъ настроеніи и скучали безъ дѣла, какъ это случалось, напр., во время путешествій3). Золотаревъ былъ веселый молодой человѣкъ, сообщество котораго также много способствовало развлеченіямъ въ дорогѣ. Безъ сомнѣнія, это былъ тотъ самый Золотаревъ, о которомъ упоминаетъ въ своихъ воспоминаніяхъ, какъ о бывшемъ дерптскомъ студентѣ, графъ В. А. Соллогубъ (см. именно „Воспоминанія Соллогуба“, изданныя въ 1866 г.). Отмѣченный нами

- 117 -

фактъ любопытенъ, какъ новое свидѣтельство о томъ молодомъ весельѣ, котораго не чуждъ былъ Гоголь, когда въ немъ кипѣла жизнь. Какая яркая противоположность между Гоголемъ 1836 года и второй половины сороковыхъ, когда, по свидѣтельству Анненкова, онъ спѣшилъ во время дороги закрыться воротникомъ шинели и „принималъ выраженіе каменнаго безстрастія“!1).

Дальнѣйшій бюллетень поѣздки мы находимъ въ слѣдующихъ словахъ перваго заграничнаго письма Гоголя къ матери: „Выбравшись изъ парохода, который мнѣ надоѣлъ жестоко, я проѣхалъ очень скоро Травемюнде, Любекъ и нѣсколько деревень, не останавливаясь почти нигдѣ до самаго Гамбурга“2). Наконецъ, утомленіе заставило его нѣсколько пріостановить свой стремительный путь, что̀ могло имѣть также иное основаніе: съ Гамбургомъ Гоголь не успѣлъ спокойно и неспѣшно ознакомиться въ свою первую поѣздку, такъ что этотъ городъ въ значительной степени представлялъ для него и теперь интересъ новизны. Онъ ничего не передаетъ на этотъ разъ матери о своихъ путевыхъ впечатлѣніяхъ, хотя въ первый разъ дорога до Гамбурга ему очень понравилась: эту дорогу онъ сравнилъ тогда съ „разнообразнымъ садомъ“3). Но вниманіе его было снова остановлено въ Любекѣ и Травемюнде улицами узенькими до того, „что можно изъ окошка протянуть руку и пожать руку того, кто живетъ противъ васъ“4). Въ Гамбургѣ Гоголь прожилъ не менѣе недѣли, отдыхая душой и имѣя возможность разсмотрѣть его лучше, нежели въ прежнее время. По тѣмъ чертамъ гамбургской жизни, которыя были на этотъ разъ уловлены Гоголемъ, и по способу, которымъ онъ пользовался для этой цѣли, можно предполагать, что въ это первое время своего путешествія онъ думалъ только объ отдыхѣ и развлеченіи. Прежде всего Гоголь естественно обратилъ вниманіе преимущественно на торгово-промышленный характеръ Гамбурга, а затѣмъ и на его увеселенія, такъ какъ вообще онъ старался замѣчать все, что́ могло

- 118 -

знакомить его съ внѣшней стороной каждаго города. Общее впечатлѣніе отъ гамбургской жизни выражено Гоголемъ въ шутливомъ письмѣ къ сестрамъ въ словахъ: „Гамбургъ прекрасный городъ и жить въ немъ очень весело“. На гуляньяхъ, въ театрѣ, на набережной Гоголь съ одинаковымъ интересомъ наблюдалъ за всѣми характерными проявленіями чуждой ему заграничной жизни1). Не разъ врожденное любопытство заставляло его посѣщать даже нелюбимые имъ обыкновенно балы, при чемъ однажды онъ совершенно мимоходомъ заглянулъ въ одинъ общественный домъ, гдѣ давался оригинальный матросскій балъ, игривое описаніе котораго онъ набросалъ своимъ маленькимъ сестрамъ-институткамъ въ живой и вполнѣ доступной ихъ возрасту характеристикѣ. Виды окрестностей Гамбурга также привлекли его; но заинтересованный болѣе общей картиной города и его кипучей жизнью, Гоголь даетъ въ своихъ письмахъ преимущественно бѣглый очеркъ своихъ впечатлѣній, небрежно схватывая мимоходомъ поразившія его наиболѣе характерныя особенности. Какъ мѣтко и сжато рисуетъ онъ, напримѣръ, общій видъ Гамбурга: „Для гуляній мѣста очень довольно. Садъ занимаетъ весь городской валъ и почти окружаетъ весь городъ. Изъ него много видовъ на городъ, котораго улицы мелькаютъ перспективами. Дома, налѣпленные на дома, крыши на крыши, и куча трубъ, въ самомъ разнообразномъ порядкѣ, почти безпрестанно передъ глазами и видны съ разныхъ точекъ. Кораблей приходитъ очень много“2). Такой осмотръ городовъ и мѣстностей съ высоты птичьяго полета былъ вообще во вкусѣ Гоголя: онъ давалъ ему возможность сразу обозрѣть незнакомый городъ во всѣхъ направленіяхъ и составить о немъ яркое представленіе. Кромѣ того, какъ художникъ, Гоголь любилъ обширныя панорамы и эффектныя перспективы. Такъ впослѣдствіи ему особенно нравилось любоваться Римомъ съ высоты купола святого Петра, откуда видно море и далекая Кампанья. Въ повѣсти „Римъ“ онъ изобразилъ также свое восторженное настроеніе, приписанное герою отрывка, молодому итальянцу-князю, залюбовавшемуся вѣчнымъ городомъ съ площади

- 119 -

возлѣ церкви San Pietro in Montorio. Все описаніе представившагося ему чуднаго вида, начиная со словъ: „передъ нимъ въ чудной сіяющей панорамѣ предсталъ вѣчный городъ“1), безъ сомнѣнія, представляетъ передачу собственныхъ впечатлѣній автора, такъ любившаго осматривать Римъ также и съ Monte Pincio, Monte Citorio и съ другихъ возвышенныхъ пунктовъ2).

Имѣя въ своемъ распоряженіи неограниченное количество времени, Гоголь спокойно предавался отдыху въ Гамбургѣ, и, какъ съ нимъ часто случалось въ тѣхъ городахъ, которые ему особенно нравились, онъ, хотя и оставался пока вѣрнымъ предначертанному маршруту, позволялъ себѣ, однако, со дня на день откладывать продолженіе поѣздки. „Я не знаю еще навѣрное“, — писалъ онъ матери, пробывъ въ Гамбургѣ уже нѣсколько дней, — „когда я выѣду отсюда: завтра или послѣ-завтра“3).

Первымъ совершенно незнакомымъ для Гоголя городомъ во время его путешествія былъ Бременъ, въ которомъ остановилъ на себѣ его вниманіе знаменитый подвалъ, замѣчательный своей способностью сохранятъ трупы нетлѣнными4). Кромѣ того, какъ и въ первую поѣздку, Гоголя чрезвычайно интересовали готическіе соборы, которыхъ онъ не пропускалъ нигдѣ безъ самаго тщательнаго и подробнаго обзора5). Даже въ письмѣ къ своимъ маленькимъ дѣвочкамъ-сестрамъ, безъ сомнѣнія, не много понимавшимъ толкъ въ архитектурѣ и мало ею интересовавшимся и вообще еще совершенно равнодушнымъ къ чудесамъ западно-европейскаго искусства, Гоголь не могъ воздержаться отъ восторженныхъ похвалъ бременскому собору, впрочемъ, какъ и всегда, заботливо стараясь войти въ кругъ ихъ интересовъ и пониманія, и сообщая только то, что̀ могло ихъ дѣйствительно занять: „Еслибы вы увидѣли здѣшнюю церкву!“ — писалъ онъ: — „такой старины вы еще никогда не видѣли“6). Здѣсь заслуживаетъ вниманія впервые сильно обнаружившаяся въ Гоголѣ

- 120 -

страсть къ памятникамъ стариннаго искусства, особенно архитектуры, — страсть, которая нашла себѣ потомъ такую богатую пищу въ Римѣ1). Матери онъ также сообщалъ, между прочимъ, что въ Мюнстерѣ „видѣлъ только наружность прекрасныхъ готическихъ церквей“2).

Въ Бременѣ они посѣтили знаменитый погребъ съ рейнвейномъ, искусно сберегаемымъ цѣлыя сотни лѣтъ3). По словамъ Гоголя, этотъ рейнвейнъ отпускался только опаснымъ больнымъ и знаменитымъ путешественникамъ, но и имъ съ Данилевскимъ удалось достать его за большія деньги. Произошло это, по разсказу А. С. Данилевскаго, слѣдующимъ образомъ. Обѣдая въ гостиницѣ вмѣстѣ съ Данилевскимъ, Гоголь неожиданно сказалъ ему торжественнымъ тономъ: „потребуемъ стараго, стараго рейнвейна“. Но вино ни ему, ни Данилевскому не понравилось вовсе. По воспоминанію Данилевскаго, оно было слишкомъ „capiteux“ (его собственное выраженіе) и не понравилось также сосѣдямъ, бывшимъ съ ними вмѣстѣ за табль-д’отомъ. Сберегаютъ это вино, какъ имъ объясняли, слѣдующимъ образомъ: обыкновенно изъ столѣтнихъ бутылокъ часть его переливаютъ въ стоявшія девяносто-девять лѣтъ и такъ далѣе по порядку, вслѣдствіе чего всегда остается старое вино, и бочка не исчерпывается. За это удовольствіе путешественники должны были заплатить наполеондоръ (20 франковъ) — цѣна довольно внушительная, особенно если принять въ соображеніе тогдашнюю дешевизну продуктовъ (около полуимперіала золотомъ). По словамъ Данилевскаго, оба они далеко не обладали хорошими средствами и вообще ѣздили очень экономно, но тутъ рѣшились непремѣнно испробовать этотъ знаменитый рейнвейнъ.

Послѣ Бремена передъ Гоголемъ по-очереди быстро промелькнули Дюссельдорфъ, а затѣмъ земли мекленбургскія, ганноверскія, прусскія и датскія; хотя онъ проѣхалъ ихъ „медленной нѣмецкой ѣздой“, но нигдѣ не останавливался и ничѣмъ особенно не заинтересовался. Наконецъ, онъ пріѣхалъ въ Ахенъ, гдѣ, впрочемъ, несмотря на прежнее намѣреніе пробыть тамъ мѣсяцъ или два, остался не болѣе

- 121 -

нѣсколькихъ дней. Его предположеніе заняться тамъ изученіемъ иностранныхъ языковъ не состоялось и было отложено на неопредѣленное время. Черезъ нѣсколько времени, пріѣхавъ въ Швейцарію (въ Женеву), Гоголь думалъ-было возобновить свои занятія, но осуществилъ это — и то только отчасти — позднѣе въ Парижѣ, гдѣ онъ бралъ съ Данилевскимъ уроки итальянскаго языка у одного молодого француза Ноэля, между тѣмъ какъ въ Женевѣ онъ скоро сталъ тяготиться уроками и пришелъ къ заключенію, что для подобныхъ лингвистическихъ упражненій давно прошло время („Въ семъ городѣ“, т.-е. въ Женевѣ, „я былъ въ пансіонѣ, гдѣ начиналъ было собачиться по-французски, но, смекнувъ, что мы съ тобой“ — Данилевскимъ — „для пансіоновъ нѣсколько поустарѣли, удралъ въ Веве“1).

Хотя Гоголь и Данилевскій двинулись въ Ахенъ изъ Бремена, тѣмъ не менѣе Ахенъ произвелъ на нашихъ путниковъ весьма неблагопріятное впечатлѣніе. „Ахенъ, гдѣ мы проскучали нѣсколько дней, обильно, но плохо обѣдали въ нарядныхъ гостиницахъ, задыхались отъ пыли на гуляньѣ, понятно, оставилъ въ Гоголѣ не особенно пріятное впечатлѣніе“, разсказывалъ Данилевскій. Это показаніе вполнѣ согласно съ письмами Гоголя. Когда года черезъ три Данилевскій звалъ его снова пріѣхать въ Ахенъ, Гоголь отвѣчалъ, что „одна мысль объ Ахенѣ, трактирѣ Карломановомъ и о несчастнѣйшемъ, покрытомъ пылью гуляньѣ, и о болѣзни, которая тамъ приключилась съ его горломъ, отвращаетъ его отъ этой поѣздки“2) Зато по выѣздѣ изъ Ахена ожидали Гоголя высокія наслажденія живописными ландшафтами береговъ Рейна.

Главной причиной разочарованія Гоголя въ Ахенѣ было, конечно, то, что ему нравились преимущественно оживленные города, въ то же время удовлетворявшіе и эстетическимъ

- 122 -

наклонностямъ, и страсти къ наблюденіямъ, тогда какъ въ Ахенѣ было мало пищи для того и для другого, особенно вслѣдствіе крайне замкнутаго образа жизни значительной части населенія. Но здѣсь, какъ и всюду, ему чрезвычайно понравился изящный соборъ, съ окнами отъ земли до самаго верха, благодаря которымъ вся церковь свѣтла, какъ оранжерея1). Во всемъ остальномъ впечатлѣніе отъ Ахена осталось у Гоголя самое неблагопріятное, совершенно противоположное вынесенному имъ изъ знакомства съ Гамбургомъ. „Ахенъ“, — говоритъ онъ, между прочимъ, о его наружномъ видѣ, — „лежитъ въ долинѣ и виденъ, какъ на ладони, если взойти на одну изъ окружающихъ его горъ. Видъ его издали хорошъ, но вблизи ничто не поразитъ сильно, выключая развѣ вони. На водахъ здѣшнихъ ведутъ жизнь самую скучную, потому что всѣ воды находятся въ городѣ, а не за городомъ, какъ въ другихъ мѣстахъ. Оттого всѣ почти отдѣлены другъ отъ друга“2).

Въ заочномъ преждевременномъ предпочтеніи Ахена другимъ германскимъ городамъ, которые собирался посѣтить Гоголь, видную роль играло, безъ сомнѣнія, историческое значеніе этого города; но интересы собственно археологическіе были у поэта въ сущности довольно слабы и онъ относился къ осматриваемымъ историческимъ достопримѣчательностямъ далеко не настолько внимательно, какъ можно было бы ожидать отъ бывшаго профессора, только-что оставившаго каѳедру исторіи, и вообще отъ человѣка, дѣйствительно интересующагося наукой. Насколько Ахенъ заранѣе привлекалъ Гоголя связанными съ нимъ великими воспоминаніями, настолько послѣ поверхностнаго съ нимъ ознакомленія онъ произвелъ удручающее впечатлѣніе на нашего путешественника, гораздо болѣе искавшаго живыхъ впечатлѣній настоящей минуты, нежели склоннаго отдаваться изученію отжившей старины3). Если впослѣдствіи остатки древностей въ Римѣ возбуждали въ немъ живой восторгъ, то, конечно, главнымъ образомъ — своей художественно-живописной стороной.

- 123 -

II.

Въ Ахенѣ Гоголь разстался съ Данилевскимъ, и они стали выбирать маршрутъ каждый по своему вкусу. Это было въ первыхъ числахъ іюля 1836 года. Здѣсь повторилась старая исторія: несмотря на чуть не клятвенный уговоръ какъ можно чаще писать другъ другу, ихъ переписка сначала опять не клеилась было, и притомъ, какъ всегда, по винѣ Данилевскаго. Гоголю пришлось наводить о немъ справки даже въ Россіи, такъ какъ онъ окончательно терялъ его, Данилевскаго, изъ виду. Уже въ концѣ сентября освѣдомлялся онъ у Марьи Ивановны, не знаетъ ли она чего-нибудь о его другѣ: „Не пишетъ ли Данилевскій своей матери? Узнайте и извѣстите меня о его адресѣ. Я ничего о немъ не знаю съ того времени, какъ съ нимъ разстался“. Около того же времени наудачу писалъ Гоголь и въ Петербургъ къ Прокоповичу: „Пишетъ ли къ тебѣ Данилевскій? Я три мѣсяца, какъ разстался съ нимъ, и не получаю отъ него ни строчки, и не знаю даже, гдѣ онъ теперь. Увѣдоми меня и пришли его адресъ, если имѣешь“1). Но на свѣдѣнія изъ Россіи была, безъ сомнѣнія, также плохая надежда. Очевидно, Гоголь, соскучившись безъ извѣстий о другѣ, посылаетъ свои запросы, такъ сказать, на всякій случай, въ томъ предположеніи, что такое упорное молчаніе, чего добраго, при извѣстной лѣни Данилевскаго можетъ продолжаться еще неопредѣленное время. Въ этомъ же письмѣ къ Прокоповичу Гоголь спрашивалъ у него еще: „Получилъ ли ты письмо Данилевскаго, писанное изъ Гамбурга, при которомъ была моя приписочка?2). Здѣсь, слѣдовательно, кромѣ неаккуратности корреспондента предполагались еще другія причины неисправнаго полученія писемъ. Между тѣмъ пока Гоголь путешествовалъ по Швейцаріи и ему удавалось проводить время въ пріятномъ обществѣ Балабиныхъ и Репниныхъ, онъ еще не чувствовалъ тягости одиночества, видя

- 124 -

себя посреди уважаемыхъ и любимыхъ людей, но зато сиротство его стало вдвойнѣ ощутительно послѣ разлуки съ ними, и тогда Гоголь, узнавъ уже адресъ Данилевскаго, написалъ ему приглашеніе, чтобы онъ поскорѣй поспѣшилъ пріѣхать въ Лозанну или Веве.

Кочуя вмѣстѣ по разнымъ городамъ Италіи, Швейцаріи и Франціи, Гоголь и Данилевскій, въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ, жили преимущественно одинаковыми впечатлѣніями, интересами и отчасти на одни и тѣ же средства, т.-е. на тѣ деньги, какія случались у каждаго изъ нихъ. Ихъ отношенія были истинно-товарищескія, и на чужбинѣ они находили другъ въ другѣ опору и отраду. Они то оставляли другъ друга на непродолжительное время, то снова встрѣчались въ какомъ-нибудь заранѣе условленномъ пунктѣ, будучи неразрывно связаны между собою. Они ничѣмъ не были стѣснены въ своихъ маршрутахъ: выборъ мѣста жительства обусловливался самыми разнообразными соображеніями, но всего чаще зависѣлъ отъ случайныхъ встрѣчъ съ друзьями и знакомыми, на которыя оба были необыкновенно счастливы. Такъ, замѣчательно, что Гоголь во время своихъ многолѣтнихъ странствованій за-границей весьма рѣдко не вращался въ дружескомъ кругу соотечественниковъ. Въ Италіи онъ долго жилъ съ Балабиными и Репниными (особенно въ Неаполѣ и Кастелламаре) и съ ними же былъ одновременно въ Баденъ-Баденѣ; въ Ниццѣ и также въ Римѣ онъ жилъ не разъ съ Ивановымъ, Смирновыми и Віельгорскими, въ Римѣ въ 1839 г. лѣтомъ съ Жуковскимъ, Погодиными (мужемъ и женой) и Шевыревыми; нѣсколько разъ встрѣчался въ разныхъ городахъ и жилъ вмѣстѣ въ Римѣ съ П. В. Анненковымъ и проч. (Данилевскій не былъ введенъ въ свѣтскій кружокъ своего друга, и изъ названныхъ лицъ зналъ еще съ 1832 г. Анненкова, а съ остальными познакомился только поверхностно черезъ Гоголя за-границей; но все существенное, касавшееся отношеній къ кружку Гоголя, ему было хорошо извѣстно). Разница въ характерѣ странствованій обоихъ заключалась преимущественно въ томъ, что тогда какъ неугомонная любознательность, не давая покоя Гоголю, влекла его все впередъ и, побуждая мѣнять мѣстопребываніе, заставляла вести тревожный образъ жизни, — Данилевскій, также любознательный и воспріимчивый, пожалуй,

- 125 -

даже болѣе живой по темпераменту, но любившій больше спокойную нѣгу и комфортъ, предпочиталъ неторопливое изученіе немногихъ избранныхъ мѣстъ. Частые переѣзды Гоголя удивляли многихъ, въ томъ числѣ и его мать, которая, какъ всегда, сдѣлала неудачное предположеніе о причинѣ ихъ. Гоголь отвѣчалъ ей: „Вы удивляетесь, что я скоро летаю съ мѣста на мѣсто, а я, напротивъ того, удивляюсь тому, что я двигаюсь необыкновенно медленно. Вы къ этому присоединяете ту же минуту свою догадку; но ваши догадки (не разсердитесь, маменька), всегда были невпопадъ. Вы думаете, что я оттого такъ скоро перемѣняю мѣста, что имѣю недостатокъ въ деньгахъ, между тѣмъ какъ я въ такомъ случаѣ долженъ былъ бы долѣе сидѣть на одномъ мѣстѣ, потому что ѣздить здѣсь несравненно дороже, нежели сидѣть на мѣстѣ“1). Данилевскій, напротивъ, замѣшкался долго въ разныхъ нѣмецкихъ курортахъ, когда Гоголь, подъ вліяніемъ безпокойной страсти къ новымъ впечатлѣніямъ, успѣлъ уже совершить поѣздку по Рейну и направить путь въ Швейцарію...

III.

Выѣхавъ изъ Ахена гораздо ранѣе предположеннаго срока, Гоголь согласно составленному прежде плану, заѣхалъ въ Кёльнъ и, прокатившись по Рейну, посвятилъ нѣкоторое время на посѣщеніе наиболѣе извѣстныхъ „курортовъ“. Съ этихъ поръ онъ уже вступаетъ въ новый фазисъ путешествія, существенно отличающійся отъ перваго какъ нѣкоторымъ утомленіемъ, наступившимъ послѣ усиленнаго осмотра достопримѣчательностей въ разныхъ видѣнныхъ имъ мелькомъ городахъ, такъ и тѣмъ, что онъ понемногу совершенно втянулся въ скитальческую жизнь и освоился съ чуждымъ бытомъ и обстановкой, тогда какъ прежде его, какъ неопытнаго новичка, тянуло поскорѣе насладиться заманчивыми и неизвѣданными впечатлѣніями, на которыя онъ набрасывался съ жадностью, какъ это видно изъ его писемъ, наполненныхъ подробными разсказами о видѣнномъ. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что излишне частые переѣзды, мѣшая сосредоточенности

- 126 -

наблюденій, всегда мѣткихъ и живыхъ, но тѣмъ не менѣе поверхностныхъ, въ то же время исключали всякую заботу о сколько-нибудь установившемся образѣ жизни, а тѣмъ болѣе всякую мысль о возобновленіи въ это время литературныхъ работъ. Безпрестанно переносясь съ мѣста на мѣсто, Гоголь еще слишкомъ мало заботился, повидимому, о подробностяхъ будущаго устройства своей жизни (хотя въ главныхъ своихъ потребностяхъ ему удалось, благодаря содѣйствію Жуковскаго, обезпечить себя еще до выѣзда изъ Петербурга1) и, отдаваясь настоящему, единственно удовлетворялъ своей склонности туриста.

Такъ продолжалось около мѣсяца, по прошествіи котораго мы видимъ его уже въ новомъ настроеніи. Временная усталость сказалась, однако, не только въ потребности отдыха, но еще болѣе въ нѣкоторой вялости воспринимаемыхъ впечатлѣній. Мы видѣли, какъ съ большимъ воодушевленіемъ онъ передавалъ недавно матери и меньшимъ сестрамъ малѣйшія подробности видѣннаго; теперь, напротивъ, онъ о многомъ не упоминаетъ вовсе, о другомъ говоритъ неохотно и вяло. Такъ, мы могли бы ожидать хотя небольшого описанія знаменитаго кёльнскаго собора, послѣ подробнѣйшихъ сообщеній о другихъ, гораздо менѣе любопытныхъ готическихъ соборахъ, но о немъ, къ удивленію, Гоголь нигдѣ не обмолвился ни однимъ словомъ. Еще поразительнѣе могутъ показаться его нѣсколько даже раздражительные отвѣты на разспросы друзей о поѣздкѣ по Рейну, о которой онъ заранѣе писалъ матери, что ему „изъ Кёльна предстоитъ самое пріятное путешествіе на пароходѣ по Рейну“. „Это совершенная галлерея“, — прибавлялъ онъ съ восхищеніемъ: — „съ обѣихъ сторонъ города, горы, утесы, деревни, словомъ — виды, которыхъ вы даже на эстампахъ рѣдко встрѣчали“2). Но въ тонѣ первыхъ же строкъ слѣдующаго письма уже замѣтны слѣды усталости: „Получили ли вы мое письмо изъ Ахена“? — спрашивалъ онъ: — „съ того

- 127 -

времени много городовъ, большихъ и малыхъ, промелькнуло мимо меня, и едва могу припомнить имена ихъ. Только путешествіе по Рейну осталось въ моей памяти“. Тотчасъ послѣ этого онъ уже прямо сознается: „Два дня шелъ пароходъ нашъ, и безпрестанные виды надоѣли мнѣ. Глаза устаютъ совершенно, какъ въ панорамѣ или въ картинѣ“1). Прокоповичу Гоголь уже окончательно отказывается передавать свои впечатлѣнія и описывать виды, говоря: „я не пишу къ тебѣ о всѣхъ городахъ и земляхъ, которые я проѣхалъ, во-первыхъ, потому, что о половинѣ ихъ писалъ къ тебѣ Данилевскій, котораго перо и взглядъ, можетъ-быть, живѣе моихъ, а во-вторыхъ, потому, что право нечего о нихъ писать. Изъ всѣхъ воспоминаній моихъ осталось только воспоминаніе о безконечныхъ обѣдахъ, которыми преслѣдуетъ меня обжорливая Европа, и то потому, что ихъ хранитъ желудокъ, а не голова“2).

Несмотря на утомленіе, нѣкоторое время Гоголь все еще продолжалъ слишкомъ неумѣренно подвергать себя притоку новыхъ впечатлѣній: уже одинъ бѣглый перечень мѣстъ, въ которыхъ онъ успѣлъ перебывать послѣ Ахена въ продолженіе какихъ-нибудь десяти дней, невольно поражаетъ, особенно если принять въ соображеніе, что въ этотъ короткій промежутокъ онъ былъ также въ Кельнѣ, проѣхалъ по Рейну и остановился, хотя не надолго, во Франкфуртѣ-на-Майнѣ, городѣ, наиболѣе понравившемся ему послѣ Гамбурга изъ всѣхъ нѣмецкихъ городовъ, хотя онъ не хотѣлъ оставаться въ немъ по антипатіи къ „жидовскимъ городамъ“3). „Я не могу до сихъ поръ выбраться изъ минеральныхъ водъ; проѣхалъ Ахенъ, теперь пошли другія: Крейцнахъ, Баденъ-Баденъ, эмскія, висбаденскія, шлангенбадскія, лангенъ-швальбахскія,

- 128 -

словомъ — несчетное множество“1). Такая лихорадочная быстрота передвиженія, конечно, не могла долго продолжаться: собравшись ѣхать изъ Франкфурта въ Швейцарію, Гоголь долѣе, чѣмъ предполагалъ, остановился въ Баденъ-Баденѣ, чему особенно способствовала неожиданная встрѣча съ нѣсколькими знакомыми русскими семействами; къ тому же очаровательное мѣстоположеніе Баденъ-Бадена приводило его въ восхищеніе. По словамъ Гоголя, „оно такъ картинно, что можно только кистью, а не перомъ нацарапать. Городъ между горами, раскинутыми на уступѣ одной изъ нихъ“2) и проч.

Въ числѣ семействъ, встрѣченныхъ Гоголемъ въ Баденъ-Баденѣ, онъ особенно сблизился съ Балабиными и Репниными. По слышаннымъ нами воспоминаніямъ княжны В. Н. Репниной, родные ея находились въ то время въ Баденъ-Баденѣ, потому что тамъ временно проживала жена графа Кушелева-Безбородко, мать извѣстнаго впослѣдствіи основателя и перваго редактора „Русскаго Слова“. Въ недавнее время отъ этого далекаго прошлаго покойная Репнина припоминала лишь немногое; но общее настроеніе Гоголя въ Баденѣ ей было хорошо памятно. „Мы скоро съ нимъ сошлись“, — разсказывала она намъ; — „онъ былъ очень оживленъ, любезенъ и постоянно смѣшилъ насъ“. По словамъ княжны Репниной, Гоголь ежедневно заходилъ къ нимъ, сдѣлался совершенно своимъ человѣкомъ и любилъ бесѣдовать съ бывшей своей ученицей, Марьей Петровной Балабиной (нынѣ госпожей Вагнеръ) и съ ея матерью, Варварой Осиповной. Варвара Николаевна Репнина, замѣтивъ пристрастіе Гоголя къ дессерту и лакомствамъ, старалась ему угодить и, желая доставить ему удовольствіе, собственноручно приготовляла для него компотъ, который чрезвычайно нравился Гоголю; такой компотъ онъ обыкновенно называлъ „главнокомандующимъ всѣхъ компотовъ“3). Въ это время Гоголь неподражаемо-превосходно читалъ Марьѣ Петровнѣ Балабиной „Ревизора“ и „Записки Сумасшедшаго“, и своимъ чтеніемъ приводилъ всѣхъ въ восторгъ4); а когда онъ дошелъ однажды до того мѣста,

- 129 -

въ которомъ Поприщинъ жалуется матери на производимыя надъ нимъ истязанія, Варвара Осиповна Балабина не могла выдержать и зарыдала1). О себѣ княжна Репнина прибавляетъ по этому поводу, что, съ молодыхъ лѣтъ никогда не посѣщая театра, она, — единственно благодаря необыкновенно мастерскому чтенію Гоголя и особенно его искусству, перемѣняя голосъ, произносить весьма типично діалоги дѣйствующихъ лицъ, — заранѣе составила себѣ удовлетворительное и вѣрное представленіе о театрѣ2).

Благодаря такому пріятному сообществу въ Баденѣ, Гоголь совершенно отдохнулъ отъ усталости физической и нравственной и замѣтно оживился, тогда какъ прежде его изнеможеніе доходило до апатіи („Мѣстъ для гулянья въ окружности страшное множество; но на меня напала такая лѣнь, что никакъ не могу приневолить себя все обсмотрѣть. Каждый день собираюсь пораньше встать, и всегда почти просплю“3)…). Съ другой стороны, важно то, что онъ именно здѣсь въ первый разъ вступилъ, неожиданно для самого себя, на новый путь постояннаго общенія съ временно-проживающими за-границей знатными соотечественниками. Впослѣдствіи, какъ было уже сказано выше, Гоголя не мало упрекали въ литературѣ, — а раньше въ письмахъ, — нѣкоторые изъ наиболѣе близкихъ его друзей4) за предполагаемое въ немъ стремленіе во что бы то ни стало войти въ аристократическія сферы, гдѣ, какъ обыкновенно полагали, ему приходилось играть не очень завидную роль. Не принимая здѣсь на себя защиты Гоголя передъ потомствомъ въ данномъ отношеніи5), мы указали бы лишь на то, что

- 130 -

первымъ шагомъ его на этомъ поприщѣ явилась непредвидѣнная встрѣча и быстро послѣдовавшая за нею короткость съ Балабиными и Репниными, изъ которыхъ съ первыми онъ былъ хорошо знакомъ еще въ Петербургѣ.

О семействѣ Балабиныхъ покойный академикъ Я. К. Гротъ сообщаетъ слѣдующія свѣдѣнія: „Петръ Ивановичъ Балабинъ былъ отставной генералъ корпуса жандармовъ. Онъ жилъ въ своемъ домѣ на Англійской набережной, близъ Николаевскаго моста. Супруга его, Варвара Осиповна, француженка по происхожденію, была женщина чрезвычайно образованная, начитанная, съ тонкимъ вкусомъ въ оцѣнкѣ произведеній литературы и искусствъ. У нихъ были два сына и дочь. Одинъ изъ братьевъ, покойный Викторъ Петровичъ, былъ посланникомъ въ Вѣнѣ, другой, Евгеній, проживаетъ въ Парижѣ, какъ членъ ордена іезуитовъ. Когда Гоголь началъ пріобрѣтать извѣстность, Плетневъ ввелъ его въ домъ Балабиныхъ, и будущій авторъ „Мертвыхъ Душъ“ сдѣлался учителемъ даровитой и любознательной Маріи Петровны (впослѣдствіи госпожи Вагнеръ1)“. Съ Репниными же Гоголь познакомился по родству съ Балабиными, также уже давно. Не смотря на то, не легко было Гоголю обращаться къ кн. Репнину, еще въ бытность свою въ Петербургѣ, однажды съ просьбой по какому-то дѣлу его зятя П. О. Трушковскаго и еще тяжелѣе, конечно, было получить отказъ. Въ пропущенныхъ въ изданіи г, Кулиша строкахъ письма Гоголя къ матери отъ 10 февраля 1836 г. есть между прочимъ указаніе на эту просьбу домашнихъ: „Я получилъ ваши письма оба, но медлилъ отвѣчать на нихъ, потому что ожидалъ отвѣта князя Репнина по дѣлу Павла Осиповича, который, къ сожалѣнію, заключаетъ въ себѣ отказъ“ и далѣе: „А сестрѣ Маріи, которую при семъ случаѣ обнимаю заочно, скажите, что я ничего не могъ успѣть по ея просьбѣ, о чемъ я извѣстилъ Павла Осиповича особеннымъ письмомъ. Я заклялся о чемъ-нибудь просить послѣ этого случая и при этомъ случаѣ я только подтвердилъ старую свою истину, которой я всегда слѣдовалъ, — что человѣкъ долженъ возлагать надежду только на Бога и на себя. Я никогда для себя не просилъ и только для Павла Осиповича рѣшился нарушить это правило“...

- 131 -

Гораздо ближе, чѣмъ съ старымъ княземъ Репнинымъ и съ старикомъ Балабинымъ, Гоголь подружился съ ихъ семействами: Елизавета Петровна Балабина, старшая дочь Петра Ивановича и Варвары Осиповны Балабиныхъ, была замужемъ за Василіемъ Николаевичемъ Репнинымъ, единственнымъ братомъ княжны Варвары Николаевны. Со всѣми этими лицами, а также и съ родственникомъ Репниной, кн. Г. П. Волконскимъ, Гоголь отчасти знакомъ былъ еще въ Петербургѣ. Чрезвычайно важны поэтому его слова въ письмѣ къ матери, отъ 14-го (26) августа 1836 г., изъ Бадена: „Теперь живу на знаменитыхъ водахъ баденъ-баденскихъ, куда заѣхалъ на три дня, и откуда уже три недѣли не могу выбраться“1); а также слова предыдущаго письма, гдѣ онъ просилъ мать адресовать письма въ Швейцарію — въ Лозанну, куда надѣется пріѣхать на слѣдующей недѣлѣ2). Въ письмѣ къ Прокоповичу онъ прямо объясняетъ свою продолжительную остановку въ Баденъ-Баденѣ тѣмъ, что встрѣтилъ „много знакомыхъ“3); но онъ ошибается и преувеличиваетъ, говоря, что пробылъ тамъ почти мѣсяцъ, такъ какъ по приблизительному разсчету онъ могъ прожить тамъ только отъ 14-го или 15-го іюля до 4-го августа 1836 г.

Встрѣча съ Балабиными была совершенно не подготовленная и не предвидѣнная, а промедленіе въ Баденѣ является слишкомъ понятнымъ и естественнымъ при существовавшихъ уже раньше между Гоголемъ и Балабиными дружественныхъ отношеніяхъ.

Какъ въ Ахенѣ Гоголь неожиданно отступилъ отъ заранѣе составленнаго плана, оставивъ раньше времени этотъ городъ, въ которомъ не нашелъ ничего, что̀ могло бы удержать его, такъ точно совершенно въ разрѣзъ съ этимъ планомъ онъ загостился теперь въ Баденъ-Баденѣ. Между тѣмъ въ жизни, свободной отъ строгаго режима, установившагося обычая и проложенной колеи, одинъ непредвидѣнный шагъ легко и незамѣтно можетъ повлечь за собой многіе другіе въ томъ же родѣ, что̀ имѣло на этотъ разъ особенное значеніе въ виду совпаденія его съ наступленіемъ того критическаго момента,

- 132 -

когда прежній временный modus vivendi долженъ былъ такъ или иначе уступить иному, болѣе постоянному1).

Прощаясь съ Марьей Петровной Балабиной, Гоголь условился вести съ ней переписку и даже сообщать ей всѣ самыя ничтожныя и малѣйшія подробности своихъ впечатлѣній. Теперь онъ уже слѣдитъ за продолженіемъ ея пути2) и не выпускаетъ изъ виду такъ радушно принявшее его въ Баденѣ семейство, а иногда и соображаетъ съ этимъ свой маршрутъ ради новой встрѣчи, безъ сомнѣнія чрезвычайно пріятной и желательной на чужбинѣ. До сихъ поръ его единственнымъ дорогимъ спутникомъ и товарищемъ былъ Данилевскій; теперь для него становятся такими же желанными встрѣчи съ Балабиными.

Въ первомъ же письмѣ изъ Швейцаріи, согласно уговору, Гоголь въ шутливомъ тонѣ разсказываетъ своей бывшей ученицѣ, какъ и куда онъ двинулся послѣ ихъ разлуки, какъ, пообѣдавъ въ гостиницѣ, сѣлъ въ дилижансъ, отправлявшійся въ Веве, и все до послѣдней мелочи, что̀ только произошло съ нимъ въ дорогѣ. Въ заключеніе онъ прибавляетъ: „Еще одно, не въ шутку, весьма нужное слово. Присоедините вашу просьбу къ моей и упросите вашу маменьку пріѣхать сегодня же или завтра въ Веве, если не состоится ваша поѣздка въ Женеву“3). Истощая доводы въ пользу совѣтуемой поѣздки, Гоголь, наконецъ, предлагаетъ Балабиной и свои услуги проводить ее обратно отъ Веве до Лозанны. По воспоминаніямъ В. Н. Репниной, Гоголь былъ чрезвычайно ласковъ и почтителенъ со старухой Балабиной и всегда цѣловалъ у нея руку; онъ съ нею состоялъ отчасти въ перепискѣ4) и былъ еще дружнѣе, нежели

- 133 -

съ ея молодой дочерью; но на этотъ разъ онъ все-таки почему-то не хотѣлъ писать ей лично и просилъ дочь замолвить слово въ пользу его проекта...

IV.

Виды Швейцаріи, особенно ея величественныя снѣговыя горы, скоро снова привели Гоголя въ восторженное состояніе, и оно отразилось особенно въ письмахъ къ М. П. Балабиной, которой онъ съ восхищеніемъ говорилъ: „Я васъ поведу садами, лѣсами; вокругъ насъ будутъ шумѣть ручьи и водопады; мы будемъ идти прекраснѣйшей долиной“1), и проч. Съ такимъ же почти восторгомъ онъ описывалъ матери свое восхожденіе на Альпы до снѣговой линіи. Но все это было вначалѣ. Спустя мѣсяцъ Гоголь охладѣлъ такъ же и къ видамъ Швейцаріи, какъ прежде ко всему, что̀ встрѣчалось ему на пути черезъ разныя мѣста Германіи. Въ концѣ сентября 1836 г. онъ писалъ Прокоповичу: „Что̀ тебѣ сказать о Швейцаріи? Все виды да виды, такіе, что мнѣ отъ нихъ становится, наконецъ, тошно, и еслибы мнѣ попалось теперь наше подлое и плоское русское мѣстоположеніе, съ бревенчатою избою и съ сѣренькимъ небомъ, то я былъ бы въ состояніи имъ восхищаться, какъ новымъ“2).

А между тѣмъ еще такъ недавно, отправляясь въ Швейцарію, Гоголь заранѣе склоненъ былъ восторгаться прекрасными и величественными картинами природы; еще когда онъ предавался наслажденіямъ плѣнительными видами береговъ Рейна, онъ сгоралъ уже нетерпѣніемъ увидѣть грандіозное зрѣлище альпійскихъ снѣговыхъ горъ. Тѣмъ болѣе, собираясь предпринять это путешествіе, онъ предвкушалъ восторги и, какъ мы знаемъ, съ увлеченіемъ писалъ матери о рейнскихъ ландшафтахъ: „Это совершенная картинная галлерея: съ обѣихъ сторонъ города, горы, утесы, деревни, словомъ — виды, которыхъ вы даже на эстампахъ рѣдко видали“. Въ каждомъ слѣдующемъ письмѣ описываются новые виды. Вскорѣ оказалось, однако, что въ нѣкоторыхъ случаяхъ преждевременное заочное очарованіе поэта было уже черезъ-чуръ преувеличено, и потому дѣйствительность не всегда уже его удовлетворяла.

- 134 -

Онъ не разъ, напримѣръ, повторялъ потомъ въ своихъ письмахъ, что на него особенно сильное впечатлѣніе произвели только „ледяные богатыри Альпъ да старыя готическія церкви“1), тогда какъ многіе города, большіе и малые, промелькнули мимо него, и онъ уже едва помнилъ ихъ имена. Но путешествіемъ по Рейну онъ остался чрезвычайно доволенъ, хотя и долженъ былъ сознаться, что безпрестанные виды „подъ конецъ ему надоѣли“.

Во всякомъ случаѣ многое изъ того, что̀ пока сохраняло для него полное обаяніе, вскорѣ послѣ очарованія красотами Италіи показалось уже бѣднымъ и непривлекательнымъ (по склонности своей къ увлеченію послѣдними, онъ сравнивалъ потомъ Швейцарію чуть не съ Сибирью, а климатъ Женевы онъ и прежде называлъ уже иркутскимъ). Сначала онъ весьма усердно осматривалъ и изучалъ Швейцарію, восходилъ на снѣговыя горы, напр. даже на Монбланъ, а потомъ, отдыхая отъ бремени впечатлѣній, усердно принялся перечитывать и изучать любимыхъ корифеевъ иностранной литературы и, наконецъ, засѣлъ въ Веве за „Мертвыя Души“. Теперь онъ испытывалъ могучій приливъ вдохновенія, какого еще не зналъ раньше, и который уже никогда не возвращался къ нему послѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что въ сороковыхъ годахъ Гоголь работалъ уже туго и вымучивалъ изъ себя вдохновеніе, все болѣе и болѣе отказывавшееся ему служить „по-старому, по-бывалому“. Но пока трудъ у него замѣчательно спорился: случай, разсказанный въ воспоминаніяхъ Н. В. Берга, когда Гоголь написалъ въ трактирѣ, при самой отчаянно неудобной обстановкѣ, цѣлую главу „Мертвыхъ Душъ“ за одинъ присѣстъ, доказываетъ справедливость нашихъ словъ2). Вотъ еще нѣсколько строкъ въ письмѣ къ Погодину, показывающихъ, какъ живо представлялась Гоголю на чужбинѣ изображаемая имъ „Русь“: Онъ видѣлъ передъ собой Чичиковыхъ и Собакевичей, какъ живыхъ, и говорилъ по этому поводу: „На Руси есть также изрядная коллекція гадкихъ рожъ, что не въ терпежъ глядѣть на нихъ. Даже теперь плевать хочется, когда объ нихъ вспомню. Теперь

- 135 -

передо мною чужбина, вокругъ меня чужбина; но въ сердцѣ моемъ Русь, — одна только прекрасная Русь: ты, да нѣсколько другихъ близкихъ, да небольшое число заключившихъ въ себѣ прекрасную душу и вѣрный вкусъ“1)...

Отвлеченный наплывомъ разнородныхъ впечатлѣній, Гоголь нѣсколько поверхностно отнесся къ горю, постигшему его семью въ далекой Полтавѣ: въ это время умеръ его зять, П. О. Трушковскій, человѣкъ, впрочемъ, не пользовавшійся его расположеніемъ, да въ сущности и мало ему знакомый. Съ его именемъ у Гоголя соединялось преимущественно грустное воспоминаніе о разореніи матери, увлеченной его непрактичными совѣтами при учрежденіи кожевеннаго завода въ деревнѣ. Въ отвѣтъ своей матери на полученное печальное извѣстіе Гоголь отнесся и на этотъ разъ къ совершившемуся факту такъ, какъ въ раннемъ дѣтствѣ къ смерти своего отца: разсудочными доводами онъ старается утѣшить мать и сестру и уговорить ихъ перенести постигшее ихъ горе съ истинно-христіанскимъ смиреніемъ2).

Между тѣмъ, съ наступленіемъ осени, Гоголь весь отдался давно оставленному литературному труду: „Прошатавшись лѣто на водахъ“, — писалъ онъ Жуковскому, — „я перебрался на осень въ Швейцарію. Я хотѣлъ скорѣе усѣсться на мѣстѣ и заняться дѣломъ; для этого поселился въ загородномъ домѣ близъ Женевы“3). Но въ Швейцаріи его сильно охватило мучительное чувство одиночества, и хотя онъ забывался за вдохновенной творческой работой и за перечитываніемъ своихъ любимыхъ классиковъ (Шекспира, Мольера и Вальтеръ-Скотта4), но не могъ заглушить въ сердцѣ незамѣтно подкравшуюся тоску, особенно когда долженъ былъ отказаться отъ надежды увидѣться въ Веве съ Балабиными. Онъ ежедневно сталъ выходить на пароходную пристань, въ надеждѣ встрѣтить въ густой толпѣ высаживающихся на берегъ пріѣзжихъ кого-нибудь изъ близкихъ знакомыхъ. Особенно

- 136 -

хотѣлось бы ему пожить снова съ Данилевскимъ. Онъ такъ соскучился по немъ, что часто видѣлъ его во снѣ. Слѣдующія строки его письма къ Данилевскому изъ Лозанны даютъ понятіе о нетерпѣніи увидѣть друга, такъ сильно овладѣвшемъ Гоголемъ. „Ну, не стыдно ли, не совѣстно ли тебѣ? Какъ можно до сихъ поръ не дать совершенно никакой вѣсти! Я писалъ, писалъ, нѣсколько разъ писалъ въ Крейцнахъ, разослалъ къ тебѣ письма во всѣ нѣмецкіе дорожные города, писалъ на всѣхъ памятникахъ мой адресъ; оставилъ во всѣхъ гостиницахъ къ тебѣ письма. Зато въ наказаніе ты просадишь изрядное количество сантимовъ, если получишь всѣ мои письма“1). Гоголь уже прибѣгалъ къ обычному способу успокоенія себя тѣмъ, что небо будто бы намѣренно отдаляло пріятную минуту свиданія, чтобы тѣмъ еще сильнѣе возвысить чувство наслажденія при взаимной встрѣчѣ, и рѣшился вооружиться терпѣніемъ. Въ письмѣ изъ Лозанны онъ говорилъ Данилевскому: „Не знаю, такъ ли я обрадовался бы, еслибы получилъ милліонъ денегъ, какъ обрадовался твоему письму. Почти въ продолженіе цѣлаго мѣсяца я видѣлъ тебя безпрестанно во снѣ, и все въ самыхъ неблагопріятныхъ положеніяхъ, такъ что я уже со страхомъ начиналъ о тебѣ развѣдывать и думалъ, ужъ не лучше ли оставаться въ неизвѣстности; но, слава Богу, ты живъ и здоровъ, и я, посылая тебѣ это письмо, лечу вслѣдъ за нимъ самъ (къ тебѣ) въ Парижъ“2).

Ежедневно, въ опредѣленные часы, онъ отрывался отъ работы для прогулки на пристань и былъ принужденъ каждый разъ возвращаться съ стѣсненнымъ сердцемъ и досадой на пріѣзжающихъ длинноногихъ „энглишей“, которыхъ усердно бранилъ въ письмахъ къ Данилевскому и Балабиной3). Оставалось искать утѣшенія въ упорномъ трудѣ, успѣху котораго сильно благопріятствовало уединеніе и возможность сосредоточиться наединѣ. Планъ „Мертвыхъ Душъ“ значительно расширился и уяснился. („Все начатое передѣлалъ я вновь, обдумалъ болѣе весь планъ и теперь веду его спокойно, какъ лѣтопись“4). По утрамъ Гоголь напряженно работалъ,

- 137 -

„вписывалъ по три страницы въ поэму, и смѣху отъ этихъ страницъ было достаточно, чтобы усладить одинокій день“. Все это хранилось въ строжайшей тайнѣ, о которой могли знать только Пушкинъ, Жуковскій и Плетневъ. Впрочемъ, онъ также глухо сообщалъ объ этомъ Данилевскому, не посвящая его во всю тайну. Иногда Гоголь отправлялся прогуливаться по окрестностямъ, вспоминая при этомъ любимыя мѣста Жуковскаго, разсказы котораго и печатные мемуары о путешествіи были ему, конечно, очень памятны1).

Настроеніе духа Гоголя опять стало постепенно измѣняться къ лучшему: чѣмъ больше онъ работалъ надъ своей поэмой, тѣмъ больше испытывалъ наслажденіе въ трудѣ, заставлявшее его забывать о всѣхъ невзгодахъ. Въ сентябрѣ онъ писалъ матери: „Здѣсь теперь снова начались теплые дни, какъ лѣтомъ, и я спѣшу въ Веве опять воспользоваться ими“2). Жуковскому онъ вскорѣ писалъ о Швейцаріи: „Сначала было мнѣ нѣсколько скучно, а потомъ я привыкъ“3). Это настроеніе продолжалось до начала зимы4).

Наконецъ, получивъ письмо отъ Данилевскаго съ извѣщеніемъ о томъ, что онъ въ Парижѣ, онъ не выдержалъ и поѣхалъ къ Данилевскому въ столицу міра, въ которую давно уже переселился послѣдній послѣ довольно продолжительнаго пребыванія въ Висбаденѣ. Гоголь почти немедленно собрался въ путь для свиданія съ другомъ. Прокоповичу онъ прямо объяснилъ, что, узнавъ отъ Данилевскаго о его скукѣ въ Парижѣ, рѣшился ѣхать раздѣлить ее съ нимъ. „Я получилъ отъ Данилевскаго письмо“, — сообщилъ Гоголь этому другому ближайшему своему школьному товарищу, „что онъ скучаетъ въ Парижѣ, и рѣшился ѣхать раздѣлить его скуку“5). Жуковскому онъ также сообщилъ о томъ, что заѣхалъ въ Парижъ почти противъ намѣренія, и тамъ встрѣтилъ своего двоюроднаго брата, съ которымъ выѣхалъ изъ Петербурга6). Если главное побужденіе, которое

- 138 -

привело Гоголя въ Парижъ, здѣсь отодвинуто на второй планъ, то это совершенно объясняется незнакомствомъ Жуковскаго съ Данилевскимъ, о которомъ Гоголь здѣсь сообщаетъ ему въ первый разъ. Что во всякомъ случаѣ отсутствіе знакомыхъ побудило Гоголя раньше времени оставить Веве, ясно уже изъ его предположеній по этому поводу. Въ письмѣ къ Погодину, писанномъ въ сентябрѣ, онъ высказывалъ намѣреніе надолго „положить свою дорожную палку въ уголъ и остаться въ Женевѣ или Веве“1). Послѣдній городъ ему очень понравился, и онъ писалъ Данилевскому: „Съ прекрасными синими и голубыми горами, его обнесшими, я сдѣлался пріятель; старая тѣнистая каштановая аллея надъ самымъ озеромъ видала меня каждый день, сидящаго на скамьѣ“2), и проч. Но, несмотря на эти эстетическія наслажденія, всегда высоко цѣнимыя Гоголемъ, онъ тутъ же упоминаетъ, что не нашелъ въ Веве никого изъ русскихъ. Такимъ образомъ, встрѣча съ соотечественниками становится теперь для него почти необходимостью.

Съ другой стороны, рѣшенію Гоголя ѣхать въ Парижъ много способствовала также начавшаяся въ Италіи холера, вслѣдствіе чего первоначальный планъ по необходимости не могъ быть удержанъ въ своей неприкосновенности.

V.

Освободившись отъ первыхъ лихорадочныхъ увлеченій туриста, Гоголь начиналъ вспоминать и объ отсутствующихъ друзьяхъ. Только отношенія его къ Максимовичу, прежде столь дружественныя и близкія, были теперь надолго забыты. Къ Погодину онъ написалъ раньше всѣхъ, а вскорѣ послѣ того и къ Прокоповичу. Въ обоихъ письмахъ, раздѣленныхъ промежуткомъ въ нѣсколько дней, живо отразилось тогдашнее душевное состояніе автора. Особенно дружески привѣтствовалъ онъ Погодина: „Здравствуй, мой добрый другъ! Какъ живешь? Что̀ дѣлаешь? Скучаешь ли? веселишься ли? Или работаешь, или лежишь на боку да лѣнишься?... Богъ въ помощь тебѣ, если занятъ дѣломъ! Пусть весело горитъ

- 139 -

передъ тобою свѣча твоя!“1). Эти слова были первымъ обращеніемъ, посланнымъ Гоголемъ на родину, такъ какъ до сихъ поръ во все время своей скитальческой жизни онъ былъ почти совершенно отрѣзанъ отъ всего, что̀ оставилъ въ ней. Неимѣніе опредѣленнаго адреса, вслѣдствіе постоянныхъ переѣздовъ съ мѣста на мѣсто, было причиной продолжительнаго перерыва въ сношеніяхъ съ друзьями. Не только случайные корреспонденты, какими были Одоевскій, Вяземскій и, пока, Щепкинъ и Аксаковы, но и такіе постоянные и давніе, какъ Максимовичъ и Погодинъ, молчали. Въ теченіе цѣлаго года, если не считать двухъ-трехъ короткихъ писемъ къ Погодину и Жуковскому и одного къ Плетневу, Гоголь переписывался единственно съ Прокоповичемъ — изъ друзей, оставшихся въ Россіи. Но ему случалось не разъ жаловаться на неполученіе писемъ. Онъ неоднократно напоминаетъ пріятелямъ о томъ, что̀ значитъ получить письмо съ родины2). Ему хотѣлось бы знать всѣ извѣстія не только отъ Погодина или Прокоповича, но и отъ Анненкова (Жюля — въ письмахъ), отъ Пащенка и другихъ: „если у нихъ еще руки держатся, то пусть напишутъ, сколько достанетъ терпѣнія“...3). „Ты знаешь“, — убѣждаетъ онъ Прокоповича, — „какъ много значитъ здѣсь получить русское письмо, да еще отъ тебя“4). Еще тяжелѣе стало Гоголю, какъ мы видѣли, когда онъ потерялъ изъ виду Данилевскаго. Онъ говорилъ тогда: „Я три мѣсяца не получаю ни отъ кого строчки и не знаю, гдѣ онъ теперь“5). Но даже и тогда, когда впечатлѣнія отъ новыхъ лицъ и новой обстановки сильно поглощали вниманіе Гоголя, они, конечно, не могли наполнить безъ остатка его душу, и ему вспоминались то Погодинъ, то Анненковъ, то, наконецъ, Прокоповичъ, „похаживающій

- 140 -

по комнатѣ съ трубочкой, въ нѣсколько изношенномъ халатѣ“1). „Признаюсь“, — писалъ онъ послѣднему, — „часто, когда вспомню ваньку, тащащаго меня на тряскихъ дрожкахъ въ Свѣчной переулокъ, то очень бы хотѣлось мнѣ въ Петербургъ“2). Картины недавняго прошлаго одна за другой воскресали въ его воображеніи. Тоска по родинѣ такимъ образомъ боролась въ его душѣ съ ненасытной страстью къ прекрасному, которымъ онъ стремился наслаждаться за-границей, съ жаждой новаго, неиспытаннаго упоенія; но внутренній голосъ художника, какъ всегда, или, по крайней мѣрѣ, долго, бралъ перевѣсъ надъ голосомъ патріота.

Мы уже не разъ отмѣчали, что Гоголь неохотно дѣлился въ письмахъ своими заграничными впечатлѣніями, довольно сухо отвѣчая въ большинствѣ случаевъ на разспросы; но Прокоповичу и домашнимъ, даже дѣвочкамъ-сестрамъ, онъ передаетъ ихъ весьма живо и мило. Невольно приходитъ мысль, что, кромѣ указанныхъ выше причинъ, Гоголь часто по своему чрезмѣрному самолюбію безъ нужды закрывалъ свою душу, и чѣмъ беззаботнѣе, чѣмъ небрежнѣе набрасывалъ мимоходомъ картины, тѣмъ онѣ выходили задушевнѣе и граціознѣе. Вѣроятно, онъ былъ также не чуждъ нѣкотораго цѣломудреннаго чувства истиннаго художника, запрещавшаго ему являться даже на глаза своихъ друзей въ интимномъ письмѣ, съ недоношенными картинами и образами, тогда какъ, судя по многимъ воспоминаніямъ, онъ былъ весьма склоненъ, въ присутствіи близкихъ знакомыхъ, въ устныхъ бесѣдахъ, предаваться восторгамъ до аффектаціи. Стѣсненіе чувствовалось имъ при выраженіи своихъ впечатлѣній только на бумагѣ, такъ какъ тутъ онъ могъ удовлетворяться лишь „перлами созданія“. Зато какъ чудно хорошо и полно глубокой правды у него всякое небольшое описаніе, которымъ случалось ему невольно обмолвиться въ письмахъ, хотя бы набросанные имъ штрихи не получили никакой отдѣлки. Здѣсь онъ является передъ нами на распашку, но каждое слово его въ подобныхъ случаяхъ получаетъ несомнѣнное значеніе цѣннаго автобіографическаго матеріала.

- 141 -

Вотъ что̀ говоритъ Гоголь о лучшихъ видахъ Европы, бесѣдуя по душѣ съ другомъ дѣтства: „Живописные домики, которые то подъ ногами, то надъ головою, синія горы, развѣсистыя липы, плющъ, устилающій, вмѣстѣ съ виноградомъ, стѣны и ограды — все это хорошо, и нравится, и ново, потому что все пространство Руси нашей не имѣетъ этого; но послѣ, какъ увидишь далѣе то же да то же, привыкнешь и позабудешь, что это хорошо“1). Мы говорили выше, что бывали минуты, когда Гоголь видамъ Швейцаріи предпочиталъ самое „подлое и плоское русское мѣстоположеніе“2). Итакъ, не въ правѣ ли онъ былъ говорить: „Передо мной чужбина, вокругъ меня чужбина, но въ сердцѣ моемъ Русь, — одна только прекрасная Русь“3). Очевидно, что всѣ признанія Гоголя въ томъ, что ему прискучили многочисленные пересмотрѣнные имъ виды, при его неугомонной страсти, несмотря даже на утомленіе, искать все новыхъ художественныхъ возбужденій, имѣли своимъ главнымъ источникомъ въ сущности то безсознательное, непреодолимое чувство любви къ родинѣ и тоски по ней, которое нѣсколько лѣтъ спустя такъ прекрасно вылилось жгучимъ горячечнымъ воплемъ въ его безсмертномъ лирическомъ отступленіи о Руси („Русь! Русь! вижу тебя, изъ моего чуднаго, прекраснаго далека тебя вижу: бѣдна природа въ тебѣ“4) и проч.) и о птицѣ-тройкѣ5). Также въ одномъ изъ первоначальныхъ набросковъ: „Эхъ ты, Русь моя! моя забубенная, разгульная, распривольная, расчудесная! расцѣлуй тебя Богъ, святая земля!“ Конечно, то же сильное чувство, которое наскоро и небрежно было выражено Гоголемъ въ приведенныхъ выше строкахъ письма къ Прокоповичу, пройдя черезъ призму художественной обработки, должно было получить потомъ всю захватывающую и потрясающую силу восторженнаго, вдохновеннаго гимна. И вотъ, въ минуты прилива горячаго, страстнаго чувства любви къ родинѣ Гоголь говаривалъ: „И для меня теперь Петербургъ остался чѣмъ-то пріятнымъ“,

- 142 -

гдѣ самымъ дорогимъ для него существомъ, послѣ Пушкина, былъ Прокоповичъ, и его-то онъ приглашалъ однажды вспоммнить при свиданіи и „Нѣжинъ, и Петербургъ, и молодость“1). Вообще, въ своей перепискѣ съ Прокоповичемъ, какъ впрочемъ и естественно, Гоголь проявляетъ наибольшую теплоту чувства, исключая развѣ писемъ къ Данилевскому и Погодину. Съ Прокоповичемъ Гоголь говоритъ отъ души и даетъ ему разныя ласковыя прозвища, и хотя уже въ тридцатыхъ годахъ отчасти относится къ своему пріятелю въ покровительственномъ тонѣ2), но даже самый объемъ писемъ (изъ которыхъ одно занимаетъ почти десять печатныхъ страницъ обыкновеннаго журнальнаго формата) указываетъ несомнѣннымъ образомъ на самое искреннее расположеніе. Гоголь считалъ Прокоповича чрезвычайно даровитымъ и симпатичнымъ человѣкомъ, но излишне скромнымъ и способнымъ черезъ-чуръ легко мириться съ незавиднымъ удѣломъ мелкаго труженика. Зная его смиренный характеръ, Гоголь сильно побаивался, чтобы его не затянула мирная семейная обстановка и не заглушила въ немъ благородныхъ стремленій; и въ самомъ дѣлѣ, опасенія его потомъ въ значительной степени оправдались. Всѣ убѣжденія истощалъ Гоголь, чтобы побудить его испробовать себя на литературномъ поприщѣ, ожидая отъ него многаго въ будущемъ. Гоголь нисколько не стѣснялся при этомъ съ своимъ старымъ товарищемъ и откровенно ставилъ себя неизмѣримо выше его; но при томъ высокомъ положеніи, которое онъ уже занималъ тогда въ литературѣ, говорить иначе было бы уже „ненужной и смѣшной гримасой“. „Одна только слава по смерти“, — говорилъ Гоголь, примѣняя эти послѣднія слова къ самому себѣ, — „знакома душѣ неподдѣльнаго поэта. А современная слава не стоитъ копѣйки“, и тутъ же прибавляетъ: „Но ты долженъ узнать ее. Ты долженъ начать съ нея непремѣнно, вкусить и горькіе, и сладкіе плоды, покамѣстъ безотчетныя лирическія чувства объемлютъ душу, и не потребовалъ тебя на судъ твой внутренній грозный судія“3).

- 143 -

Замѣтимъ кстати, что убѣжденія и совѣты Гоголя Прокоповичу любопытны особенно тѣмъ, что здѣсь въ первый разъ проявилась наклонность Гоголя говорить съ близкими людьми въ самоувѣренно-учительномъ тонѣ; замѣчательно также, что и это письмо также было написано еще при жизни Пушкина (въ самомъ началѣ 1837 года). Впослѣдствіи отношенія Гоголя къ Прокоповичу сдѣлались невыносимо высокомѣрными, какъ свидѣтельствуетъ о томъ въ „Литературныхъ Воспоминаніяхъ“ Панаевъ, но объ этомъ рѣчь еще впереди; притомъ и Панаевъ передаетъ слова людей, ближе его знавшихъ какъ Гоголя, такъ и Прокоповича, о томъ, что въ его обращеніи къ послѣднему съ теченіемъ времени произошла значительная перемѣна, и что вначалѣ ихъ отношенія были гораздо проще и искреннѣе.

Обращаясь къ характеристикѣ отношеній Гоголя къ его московскимъ пріятелямъ въ разсматриваемое нами время, мы должны прежде всего вспомнить, что, успокоивая ихъ передъ отъѣздомъ, онъ назначалъ срокомъ своего возвращенія на родину приблизительно весну слѣдующаго года1). Въ тяжелые дни всеобщаго раздраженія противъ него, Гоголь, конечно, не могъ не оцѣнить безкорыстную пока преданность небольшого кружка искреннихъ почитателей его въ древней столицѣ. Онъ потрясенъ, онъ глубоко тронутъ участіемъ, тѣмъ болѣе дорогимъ, что не встрѣчалъ и тѣни его въ Петербургѣ. Это обстоятельство одно только можетъ объяснить намъ, почему онъ внезапно перенесъ съ Кіева свои дружественныя симпатіи на Москву. Не далѣе, какъ за два года передъ отъѣздомъ за-границу, онъ презрительно отзывался о Москвѣ въ интимныхъ письмахъ къ Максимовичу, величая ее „старой толстой бабой, отъ которой, кромѣ щей да площадной брани, ничего не услышишь“2). Въ „Петербургскихъ Запискахъ 1836 года“ Москва также изображена не совсѣмъ съ привлекательной стороны, особенно по сравненію ея съ „вытянувшимся въ струнку щеголемъ Петербургомъ“3). Теперь онъ предполагаетъ, напротивъ, „по

- 144 -

возвратѣ изъ-за границы надолго основаться въ Москвѣ“1), такъ какъ съ петербургскимъ климатомъ онъ „совершенно въ раздорѣ“2); онъ — будущій „постоянный житель столицы древней“3); его „сердце наполнено благодарностью къ ней за вниманіе“; онъ „съ гордостью понесетъ въ душѣ своей эту просвѣщенную признательность старой столицы изъ родины и сбережетъ, какъ святыню, въ чужой землѣ“4). Если хотя половина этихъ увѣреній искренна, то и это можетъ служить достаточнымъ свидѣтельствомъ въ пользу сердечной теплоты и радушія московскихъ друзей, успѣвшихъ заложить въ Гоголѣ прочную симпатію къ самому городу5), въ которомъ они жили, хотя впрочемъ всегдашній скептицизмъ не позволялъ Гоголю отвести душу и на этой симпатіи москвичей. Гоголь искалъ причины ея и находилъ въ соображеніи, что „портретъ Москвы нигдѣ не былъ виденъ въ его произведеніяхъ“6). Въ пользу искренности Гоголя въ его выраженіи благодарности Москвѣ, — хотя, конечно, здѣсь не обошлось безъ энергическаго преувеличенія, — слѣдуетъ припомнить, что въ эту пору Римъ еще не былъ для него святыней7), и что если позднѣе Римъ „увлекъ и околдовалъ“8) его, то и послѣ знакомства съ Римомъ онъ нерѣдко говаривалъ, что „кто сильно вжился въ жизнь римскую, тому послѣ Рима только Москва и можетъ нравиться“9). Отъ воспоминаній о Россіи и въ частности о Москвѣ, а также о родной Украйнѣ, Гоголь никогда не могъ отрѣшиться, даже въ чаду самаго пылкаго упоенія чудесами чужестранной природы и искусства; напротивъ, разлука съ Россіей всегда тотчасъ же давала ему чувствовать, какъ беззавѣтно-горячо онъ любилъ ту самую Русь, о которой въ минуту раздраженія когда-то съ презрѣніемъ выразился: „о, старая рыжая борода, когда

- 145 -

ты поумнѣешь?“1) Находясь на чужбинѣ, онъ, напротивъ, съ искреннимъ чувствомъ вспоминаетъ о Россіи, даже когда говоритъ о пережитыхъ непріятностяхъ: „Или ты думаешь, мнѣ ничего, что мои друзья, что вы отдѣлены отъ меня горами? Или я не люблю нашей неизмѣримой, нашей родной русской земли! Я живу около года въ чужой землѣ, вижу прекрасныя небеса, міръ, богатый искусствами и человѣкомъ; но развѣ перо мое принялось описывать предметы, могущіе поразить всякаго? Ни одной строки не могъ я посвятить чуждому. Непреодолимою цѣпью прикованъ я къ своему, и нашъ бѣдный, неяркій міръ нашъ, наши курныя избы, обнаженныя пространства, предпочелъ я небесамъ лучшимъ, привѣтливѣе глядѣвшимъ на меня. И я ли послѣ этого могу не любить своей отчизны?“2)

VI.

Поѣздка въ Парижъ произвела неожиданный переворотъ въ путешествіи Гоголя: до сихъ поръ онъ все еще былъ по возможности вѣренъ предначертанному маршруту, и если отклонялся отъ него иногда, то только въ частностяхъ, не теряя изъ виду общаго плана. Совсѣмъ иначе было теперь: хотя онъ по прежнему собирается при первомъ удобномъ случаѣ осуществить свою мечту пожить въ Италіи, но уже мысль о возвращеніи на родину откладывается на неопредѣленное время и самое напоминаніе объ этомъ становится для него непріятнымъ. Выбитый совершенно изъ колеи, Гоголь уже не чувствовалъ себя болѣе проживающимъ временно гостемъ за-границей и, часто переносясь мыслью на родину, не хотѣлъ въ ней „повторить вѣчную участь поэтовъ“3), особенно когда узналъ о кончинѣ Пушкина. Такъ какъ всѣ эти перемѣны въ намѣреніяхъ во многомъ зависѣли и отъ денежныхъ условій, то намъ предстоитъ здѣсь остановить свое вниманіе отчасти и на этой сторонѣ дѣла.

- 146 -

Прежде всего слѣдуетъ вспомнить, что изъ Петербурга Гоголь, по его собственнымъ словамъ, „вывезъ только двѣ тысячи“1). На эти деньги ему надо было прожить и ѣздить до октября (1836 г.)2), послѣ чего онъ надѣялся получить отъ Смирдина еще около тысячи рублей, — конечно, за проданные экземпляры его сочиненій. Наконецъ, Жуковскій, стараясь по обыкновенію помочь своему собрату по литературѣ и въ матеріальномъ отношеніи, хлопоталъ за Гоголя передъ императрицей и просилъ ему денегъ „на дорогу“3). Въ январѣ 1837 г., Гоголь просилъ Прокоповича передать Плетневу, что деньги „получены съ невѣроятной исправностью“4); но были ли это деньги, какія должны были придти отъ Смирдина или иныя — намъ неизвѣстно. Въ мартѣ Гоголь снова поручалъ Прокоповичу: „Зайди къ Плетневу и узнай, послалъ ли онъ ко мнѣ деньги, о которыхъ я писалъ къ нему изъ Рима“5). Проживая на эти средства и не имѣя постоянныхъ и вполнѣ обезпеченныхъ рессурсовъ, Гоголь сначала долженъ былъ предоставить дальнѣйшее направленіе своего пути обстоятельствамъ, и пока могъ только путешествовать, но нигдѣ еще не располагался жить надолго. Напротивъ, по мѣрѣ того, какъ открывались новые источники доходовъ, онъ получалъ возможность, согласно желанію, какъ можно болѣе продлить свое пребываніе за-границей, такъ какъ еще въ началѣ его онъ писалъ Жуковскому, что будетъ „терпѣть недостатокъ и бѣдность, но ни за что на свѣтѣ не возвратится скоро“6).

Въ одномъ изъ писемъ къ матери, написанномъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Парижъ, въ отвѣтъ на ея безпокойство о немъ, Гоголь сообщалъ, что, „еще не выѣзжая изъ Петербурга, уже такъ устроилъ, что въ какомъ городѣ ни былъ, банкиръ, живущій въ немъ, по первому востребованію, выдастъ сумму, какую онъ, Гоголь, захочетъ“. Кромѣ того“ — продолжаетъ Гоголь, — „одного слова, написаннаго въ Петербургъ,

- 147 -

достаточно, чтобы выслали мнѣ требуемую сумму“1). Эти слова, безъ сомнѣнія, представляютъ дѣло въ нѣсколько преувеличенномъ видѣ и притомъ были сказаны въ минуту раздраженія, всегда овладѣвавшаго Гоголемъ при малѣйшемъ неосторожномъ намекѣ на оскорбительное для его самолюбія опасеніе за его безпомощность. Сильная досада звучитъ особенно въ колкомъ намекѣ на собственную непрактичность матери: „Неужели вы думаете, что я похожъ на нѣкоторыхъ нашихъ помѣщиковъ, которые думаютъ только о томъ, какъ бы теперь прожить, а о будущемъ и не помышляютъ, и говорятъ: „авось Богъ милосердый поможетъ какъ-нибудь выпутаться“. Между тѣмъ запутываются болѣе и болѣе въ долги. Я знаю очень хорошо пословицу: „Береженаго и Богъ бережетъ“, и потому никогда не полагаюсь на чудеса и чрезвычайные случаи“. Черезъ нѣсколько строкъ этотъ язвительный намекъ уже разъясняется прямо: „Итакъ, вы видите, что обо мнѣ нечего вамъ безпокоиться. Какъ бы то ни было, но мои дѣла всегда лучше вашихъ, и потому я совѣтую вамъ болѣе обратить вниманіе на ваши дѣла“2).

Такимъ образомъ, если не съ самаго начала, то позднѣе у Гоголя былъ какъ будто обезпеченъ вѣрный кредитъ изъ Петербурга, причемъ обычнымъ посредникомъ между нимъ и Жуковскимъ и другими лицами, присылавшими деньги Гоголю (въ томъ числѣ между прочимъ и съ Смирдинымъ) является Плетневъ. Переписка при всей отрывочности и неполнотѣ сохранила намъ явные слѣды уже тогда начавшихся попеченій о Гоголѣ его друзей. Такъ, поручая однажды Прокоповичу узнать, посланы ли ему деньги Плетневымъ, Гоголь прибавлялъ еще: „Если посланы, — то когда и на имя какого банкира онѣ адресованы, Я въ нихъ нуждаюсь“3). Все это говорилось уже въ совершенно спокойномъ и увѣренномъ тонѣ, какъ бы мимоходомъ, въ серединѣ письма. Спрашивается: откуда и какъ разсчитывалъ Гоголь получать средства для дальнѣйшаго проживанія за-границей? Подарки

- 148 -

отъ царской фамиліи не могли быть настолько часты и неистощимы, чтобы на нихъ можно было всегда такъ смѣло разсчитывать, какъ это видимъ у Гоголя въ приведенномъ письмѣ. Очевидно, у него бывали и другіе источники, и въ томъ числѣ обширный кредитъ у знакомыхъ; такъ намъ извѣстно, что у него были долги въ Петербургѣ, которые были большею частью уплачены, но не всѣ сразу („съ петербургскими моими долгами я кое-какъ распорядился: иные выплатилъ изъ моей суммы, другіе готовы подождать“1). По словамъ княжны В. Н. Репниной, когда Гоголь получилъ извѣстіе о болѣзни Данилевскаго въ Парижѣ уже въ 1837 г., то онъ занялъ денегъ у нея и у зятя ея Кривцова, которыя вскорѣ возвратилъ2). Въ октябрѣ 1836 г. Гоголь благодарилъ Жуковскаго за испрошенное имъ вспоможеніе у государя. Опять мы не имѣемъ данныхъ для рѣшенія вопроса о томъ, не были ли это тѣ самыя деньги, которыя Гоголь ожидалъ получить отъ императрицы3); послѣднее вѣроятнѣе, потому что иначе Гоголь благодарилъ бы за нихъ отдѣльно. Но съ другой стороны мы находимъ ясное указаніе на то, что это была уже не первая милость Гоголю отъ царской фамиліи, такъ какъ онъ самъ говоритъ объ императорѣ Николаѣ, что, „какъ нѣкій Богъ, онъ сыплетъ полною рукою благодѣянія и не желаетъ слышать нашихъ благодарностей“4). Въ іюлѣ 1837 г. Гоголь ожидалъ денегъ за поднесеніе государынѣ экземпляра „Ревизора“5), говоря, что Жуковскій передъ отъѣздомъ обѣщалъ объ этомъ позаботиться. Наконецъ, въ апрѣлѣ 1839 г. Гоголь написалъ Жуковскому: „Дайте мнѣ спасительный совѣтъ, что̀ я долженъ сдѣлать для того, чтобы протянуть на свѣтѣ свою жизнь, до тѣхъ поръ, покамѣстъ сдѣлаю сколько-нибудь изъ того, что̀ мнѣ нужно сдѣлать“6). Указывая всѣ эти данныя, мы должны, однако, въ интересахъ справедливости

- 149 -

заявить, что ни въ какомъ случаѣ не можемъ взять на себя смѣлость сдѣлать изъ нихъ какое-либо заключеніе, невыгодное для памяти покойнаго писателя, потому что, во-первыхъ, частные долги, насколько извѣстно, были имъ выплачиваемы, а царскія милости, по понятіямъ его времени и среды, хотя и принимаемыя слишкомъ часто, нисколько или почти совсѣмъ не отягощали его совѣсти. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи притомъ едва ли и теперь многіе щекотливы, и упрекъ, сдѣланный впослѣдствіи Бѣлинскимъ Гоголю1), могъ бы въ равной силѣ быть обращенъ на весьма многихъ лицъ, покровительствуемыхъ Жуковскимъ, и притомъ часто на лицъ, также принадлежащихъ литературному міру, но только вслѣдствіе случайнаго повода всею тяжестью палъ на Гоголя. Трудно впрочемъ прослѣдить вполнѣ, какъ неожиданное полученіе денегъ откуда бы то ни было могло имѣть вліяніе на перемѣну рѣшеній Гоголя (особенно принимая въ соображеніе, что часто они вели съ Данилевскимъ общіе товарищескіе счеты, недоступные даже и тогда постороннему контролю). Но что вліяніе это было — не подлежитъ сомнѣнію2).

VII.

Въ ноябрѣ 1836 года пріѣхалъ Гоголь въ Парижъ. Къ тому времени Данилевскій успѣлъ уже хорошо изучить городъ и могъ явиться въ качествѣ достаточно опытнаго чичероне.

„Первое время“ — разсказывалъ мнѣ Данилевскій, — „послѣ того какъ мы разстались и встрѣтились снова въ Парижѣ, я узналъ въ немъ прежняго Гоголя. Въ Парижѣ онъ не поѣхалъ въ гостиницу, а прямо ко мнѣ. Потомъ взялъ номеръ въ гостиницѣ, но тамъ мерзъ, потому что не было печей, а были камины. Мы хотѣли найти теплую квартиру

- 150 -

и поселились на углу Place de la Bourse и Rue Vivienne; въ этомъ домѣ мы нашли наконецъ печь. Здѣсь Гоголь писалъ „Мертвыя Души“. Я къ нему не заглядывалъ, потому что онъ былъ постоянно занятъ; только по вечерамъ мы часто собирались въ театръ“.

Въ первыя же недѣли жизни Гоголя въ Парижѣ они впрочемъ успѣли вдвоемъ осмотрѣть всѣ выдающіяся достопримѣчательности его: картинныя галлереи Лувра, извѣстный ботаническій садъ (Jardin des Plantes), съѣздили въ Версаль1) и проч. Часто отправлялись они вмѣстѣ въ театръ, преимущественно въ оперу, гдѣ Данилевскій со страстью увлекался особенно Рубини и Гризи, до того, что Гоголь, самъ горячій любитель оперы, сталъ подтрунивать въ ежедневныхъ бесѣдахъ, а потомъ и въ письмахъ, надъ его обожаніемъ послѣдней. Вмѣстѣ ходили они обѣдать въ разные кафе, которые называли обыкновенно въ шутку „храмами“, а послѣ обѣда подолгу оставались тамъ играть на бильярдѣ2). Въ Парижѣ Гоголь уже нерѣдко удручалъ Данилевскаго своею убійственною мнительностью: вдругъ вообразитъ, что у него какая-нибудь тяжелая болѣзнь (всего чаще онъ боялся за желудокъ), и носится съ своимъ горемъ до того, что тяжело и грустно на него смотрѣть, а разубѣдить его въ основательности ужасныхъ призраковъ не было никакой возможности. Вотъ въ связи съ этими-то недугами и находились усиленныя заботы объ обѣдахъ въ ресторанахъ. Отправленіямъ желудка приходилось придавать чрезвычайно важное значеніе, и потому обѣдъ получилъ у Гоголя названіе жертвоприношенія, а содержатели ресторановъ величались жрецами.

Очень забавно, что цензура затруднялась впослѣдствіи пропускать въ письмахъ всѣ тѣ мѣста, гдѣ встрѣчались эти шуточныя выраженія. — Дополнимъ пропуски въ изданіи г. Кулиша по подлинникамъ (кромѣ перваго письма изъ Лозанны, въ которомъ пропущена только подпись Гоголь, пропуски встрѣчаются въ каждомъ письмѣ). Такъ, въ письмѣ изъ Ліона (28, воскресенье, 1837; изд. Кул., V, 293) послѣ словъ: „Вообрази, что по всей дорогѣ, по всѣмъ городамъ“, пропущено: „храмы бѣдные, богослуженіе тоже, жрецы невѣжи, и неопрятно“.

- 151 -

Нѣсколько ниже, послѣ словъ: „признаюсь, поневолѣ находятъ вольнодумныя“, слѣдуетъ: „и богоотступныя мысли и чувства, что ежеминутно слабѣютъ мои религіозныя правила и вѣра въ истину религіи, такъ что еслибъ только нашлась другая, съ искусными жрецами, а особенно жертвами, какъ напр. чай или шеколадъ, то прощай и послѣдняя набожность“. (Эти строки отчасти удержаны г. Кулишемъ, но вмѣсто вольнодумная напечатано: вольнодушная и вмѣсто набожность — ревность, а слово храмы замѣнено написаннымъ кѣмъ-то внизу: cafés). Далѣе, въ концѣ письма пропущено: „Прощай, мой ненаглядный! Безъ всякаго сомнѣнія еще увидимся съ тобою не разъ, не два, другъ! На это письмо я уже надѣюсь застать въ Римѣ отвѣтъ. Кланяйся Квиткѣ и Козлову“1).

Въ письмѣ, напечатанномъ въ изданіи Кулиша, на стр. 297, естъ только незначительный пропускъ: послѣ словъ: несвареніе желудка, стоятъ слова: запоръ и поносъ, и въ концѣ опущена подпись: твой Гоголь. Упомянутый въ этомъ письмѣ Филиппъ — garçon de café, по поводу котораго А. С. Данилевскій объяснилъ: „nous avons habitués café Monmartres; забавный слуга!“...

По словамъ Данилевскаго, Гоголь лѣчился отъ желудочной болѣзни у доктора Маржолена и строго слѣдовалъ его наставленіямъ, хотя это было для него большимъ лишеніемъ, потому что онъ любилъ покушать и очень любилъ сладкое.

—————

5-го декабря пріѣхалъ къ нимъ, по приглашенію Данилевскаго, давно поджидаемый изъ Висбадена сотоварищъ по гимназіи высшихъ наукъ въ Нѣжинѣ, Симоновскій, такъ что въ Парижѣ образовался также небольшой нѣжинскій кружокъ, какъ и въ Петербургѣ: такъ баловала судьба нѣжинцевъ2).

Между петербургскимъ кружкомъ, представителями котораго теперь оставались братья Прокоповичи и Ив. Григ.

- 152 -

Пащенко, и парижскимъ, установилась полушутливая, развязная дружеская переписка. Впрочемъ, еще до пріѣзда Симоновскаго, сочинены были Гоголемъ и Данилевскимъ и посланы въ Петербургъ извѣстные стихи:

„Да здравствуетъ нѣжинская бурса,
Севрюгинъ, Билевичъ и Урсо“, и проч.1).

Къ подобнымъ шалостямъ обыкновенно принадлежали кромѣ стиховъ и другіе шутливые наброски; напр. еще въ бытность Гоголя въ Петербургѣ у него было оригинальное пари съ И. Г. Пащенко. Въ бумагахъ Гоголя, полученныхъ нами отъ племянника поэта, Н. В. Быкова, сохранился между прочимъ слѣдующій любопытный документъ:

„Мы, нижеподписавшіеся, Николай Гоголь-Яновскій и Иванъ Пащенко, сирота, сынъ Григорьевъ, закладъ держали о имѣющемся родиться отъ Николая Прокоповича и супруги его Маріи чадѣ, утверждая — первый, что оное чадо будетъ мужеска пола, вторый же, Иванъ Пащенко, — что оно имѣетъ быть женскаго пола. А закладъ оный состоялъ въ томъ, что проигравший угощаетъ обѣдомъ какъ онаго выигравшаго, такъ равномѣрно и четырехъ персонъ, по приличію избранныхъ со включеніемъ, кромѣ ординарныхъ винъ, бутылки шампанскаго и предоставленіемъ полнаго права выигравшему потребовать себѣ варенья, какого ему будетъ угодно по вкусу и по надобности.

Въ увѣреніе истиннаго соблюденія сего контракта подписались:

Николай Гоголь Яновскій. Сирота Иванъ Пащенко. Свидѣтели: А. Данилевскій. Прокоповичъ.

Къ двумъ вышеупомянутымъ закладодержателямъ прилизались и мы нижеподписавшіеся; первый — къ Гоголь Яновскому, а второй — къ сиротѣ Пащенкѣ

В. Прокоповичъ. Алекс. Данилевскій“.

- 153 -

Приводимъ здѣсь этотъ документъ, какъ живо рисующій обычное веселое настроеніе нѣжинскаго кружка, воскресшее на короткое время вновь въ Парижѣ.

Вскорѣ нѣжинцы познакомились и близко сошлись съ однимъ молодымъ французомъ, Ноэлемъ, жившимъ въ верхнемъ этажѣ одного изъ самыхъ высокихъ домовъ Латинскаго квартала. Къ нему они ежедневно собирались обѣдать и оставались потомъ брать уроки разговорнаго итальянскаго языка, въ виду предстоявшаго путешествія въ Италію1).

Хотя самое первое время въ Парижѣ было посвящено Гоголемъ отчасти также прогулкамъ въ городѣ и по окрестностямъ, но это не мѣшало ему снова продолжать работу надъ созданіемъ „Мертвыхъ Душъ“. О томъ и другомъ онъ писалъ Жуковскому: „Парижъ не такъ дуренъ, какъ я воображалъ, и что̀ всего лучше для меня: мѣстъ для гулянья множество: одного сада Тюльери и Елисейскихъ полей достаточно на весь день ходьбы. Я нечувствительно дѣлаю препорядочный моціонъ, что̀ для меня теперь необходимо. Богъ простеръ здѣсь надо мной свое покровительство и сдѣлалъ чудо: указалъ мнѣ теплую квартиру, на солнцѣ, съ печкой, и я блаженствую. Снова веселъ; „Мертвыя“ текутъ живо, свѣжѣе и бодрѣе, чѣмъ въ Веве, и мнѣ совершенно кажется, какъ будто я въ Россіи“2). Позднѣе Данилевскій, восхищавшійся парижскими театральными знаменитостями, вовлекъ и Гоголя, также страстнаго любителя драмы и оперы, въ усиленныя посѣщенія театровъ, при чемъ оба продолжали восторгаться Гризи, Тамбурини, Тальони и проч. Въ одно изъ посѣщеній Théâtre Français Гоголь присутствовалъ при годичномъ празднованіи дня рожденія Мольера и здѣсь передумалъ и перечувствовалъ тѣ мысли, которыя имъ были потомъ высказаны въ концѣ „Театральнаго Разъѣзда“. Въ письмѣ сказано: „Меня обняло какое-то странное чувство. Слышитъ ли онъ, и гдѣ онъ слышитъ это“; въ „Театральномъ

- 154 -

Разъѣздѣ“: „Побасенки! А вотъ: стонутъ балконы и перила театровъ; все потряслось съ низу до верху, превратясь въ одно чувство, въ одинъ мигъ, въ одного человѣка; всѣ люди встрѣтились, какъ братья, въ одномъ душевномъ движеніи, и гремитъ дружнымъ рукоплесканіемъ благодарный гимнъ тому, котораго уже пятьсотъ лѣтъ, какъ нѣтъ на свѣтѣ. Слышатъ ли это въ могилѣ истлѣвшія его кости? отзывается ли душа его, терпѣвшая суровое горе жизни?“1).

VIII.

Болѣе полное представленіе о парижской жизни Гоголя можно составить по его повѣсти „Римъ“, сравнивая подробно изображенныя впечатлѣнія юнаго князя, героя этого отрывка, съ впечатлѣніями и взглядами самого автора. Собственно передача этихъ впечатлѣній и сравненіе шумной парижской жизни и тихой, но полной высокихъ эстетическихъ наслажденій итальянской, занимаетъ весьма видное мѣсто въ разсказѣ, а апоѳеозъ Рима, его превознесеніе надъ всѣмъ прекраснымъ, надъ всѣмъ, что̀ можетъ возбуждать въ людяхъ восторгъ, не исключая даже величія прошлыхъ вѣковъ и обаянія женской красоты, составляетъ главную цѣль этого произведенія. („Боже, какой видъ! князь, объятый имъ, позабылъ и себя, и красоты Аннунціаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что̀ ни есть на свѣтѣ“)2). Разсказъ не конченъ и является въ видѣ отрывка, вѣроятно, потому, что въ немъ, какъ въ нѣкоторыхъ раннихъ своихъ произведеніяхъ, Гоголь пытался выразить въ возможно болѣе яркой и блестящей формѣ переполнявшія его душу совершенно субъективныя чувства и настроенія. Такія произведенія не могли быть удачны по самой сущности дѣла, такъ какъ, облеченныя въ повѣствовательную форму, онѣ въ то же время предназначались для несвойственной имъ передачи внутреннихъ душевныхъ движеній автора. Не владѣя стихомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ поддаваясь сильно охватывавшему его лиризму, Гоголь силился повѣствовательной прозой передать то, что̀ можно выразить развѣ стихотвореніемъ или музыкальнымъ мотивомъ.

- 155 -

Съ другой стороны, кромѣ характеристики психическаго состоянія, пережитаго княземъ въ разные періоды его юности, и кое-какихъ схваченныхъ авторомъ чертъ итальянской жизни, никакого иного матеріала и не было въ распоряженіи Гоголя. Въ отрывкѣ на первый планъ выступаетъ всюду описательная сторона, которая вообще раньше и скорѣе давалась Гоголю, нежели собственно повѣствовательная, требующая значительно болѣе близкаго и внимательнаго изученія изображаемой среды, тогда какъ для живого и мѣткаго описанія Гоголю было совершенно достаточно бѣглаго внѣшняго наблюденія. Но прежде чѣмъ перейти къ характеристикѣ парижскихъ впечатлѣній Гоголя на основаніи отрывка „Римъ“, постараемся установить его автобіографическое значеніе. Для этого намъ необходимо указать отношеніе его къ другимъ произведеніямъ Гоголя.

Прежде всего въ этомъ отрывкѣ, первоначально озаглавленномъ „Аннунціата“, Гоголь еще разъ возвращается къ волновавшей его въ юности темѣ — къ изображенію въ яркихъ краскахъ невыразимыхъ чаръ обаянія, производимыхъ на поэта женской красотой. Въ этомъ отношеніи между „Аннунціатой“ есть несомнѣнное сходство съ юношескимъ наброскомъ Гоголя „Женщина“. Здѣсь тотъ же приподнятый тонъ, и также при изображеніи наружности Аннунціаты повторяется еще разъ столь нравившееся ему сочетаніе чернаго цвѣта волосъ съ необыкновенной бѣлизной лица. „Густая смола волосъ тяжеловѣсной косою вознеслась въ два кольца надъ головой и четырьмя длинными кудрями разсыпалась по шеѣ. Какъ ни поворотитъ она сіяющій снѣгъ своего лица — образъ ея весь отпечатлѣвается въ сердцѣ“1). Для изображенія красоты Аннунціаты Гоголь не щадитъ красокъ. „Это было чудо въ высшей степени“, — описываетъ ее Гоголь. — „Все должно было померкнуть передъ этимъ блескомъ. Глядя на нее, становилось ясно, почему итальянскіе поэты и сравниваютъ красавицъ съ солнцемъ. Это именно было солнце, полная красота! Все, что̀ разсыпалось и блистаетъ по одиночкѣ въ красавицахъ міра, все это собралось сюда вмѣстѣ“2). Здѣсь такъ же, какъ въ остальныхъ произведеніяхъ

- 156 -

Гоголя, гдѣ изображается красивая женщина, она является на пьедесталѣ, скорѣе напоминая сошедшее на землю божество, нежели обыкновеннаго человѣка, и притомъ представляясь воображенію читателя почти исключительно со стороны внѣшней красоты. Какъ въ Алкиноѣ, такъ и въ Аннунціатѣ чувствуется скорѣе изображеніе женщины, какою она является на картинѣ или въ статуѣ, нежели живого существа съ плотью и кровью. Въ лицѣ послѣдней Гоголь, идеализируя женщину, приписываетъ ей даже способность производить какое-то волшебное дѣйствіе на окружающее: „Все въ ней вѣнецъ созданья, отъ плечъ до античной дышащей ноги и до послѣдняго пальчика на ея ногѣ. Куда ни пойдетъ она — уже несетъ съ собой картину: спѣшитъ ли ввечеру къ фонтану съ кованной мѣдной вазой на головѣ — вся проникается чуднымъ согласіемъ обнимающая ее окрестность: легче уходятъ въ даль чудесныя линіи албанскихъ горъ, синѣе глубина римскаго неба, прямѣй летитъ вверхъ кипарисъ“1) и проч. Въ другомъ мѣстѣ Гоголь говоритъ объ Аннунціатѣ, что „руки ея были для того, чтобы всякаго обратить въ художника: какъ художникъ, глядѣлъ бы онъ на нихъ вѣчно, не смѣя дохнуть“, и черезъ нѣсколько строкъ повторяетъ вновь тотъ же образъ и сравненіе, изображая, „какъ все, что̀ ни было, казалось, превратилось въ художника и смотрѣло на одну ее“2). „Это блескъ молніи, а не женщина“, — въ восхищеніи отозвался о ней князь, и такую же характеристику авторъ повторяетъ въ нѣсколькихъ мѣстахъ уже отъ собственнаго лица, утверждая, что „чудный праздникъ летѣлъ съ лица ея на встрѣчу всѣмъ“3). Но Гоголь какъ будто не замѣчалъ того, что чѣмъ болѣе онъ отрываетъ отъ земли свою идеальную красавицу, тѣмъ болѣе образъ ея затемняется и блѣднѣетъ, при всемъ стараніи автора озарить его ореоломъ дивнаго величія. Въ „Аннунціатѣ“ повторены въ измѣненномъ видѣ и нѣкоторые частные пріемы, особенно охотно употребляемые Гоголемъ при изображеніи молодыхъ, красивыхъ женщинъ4). Такъ, мы говорили

- 157 -

въ другомъ мѣстѣ, что, желая придать особый эффектъ образу Ганны въ „Майской Ночи“, Гоголь окружаетъ ее какой-то таинственной прелестью въ словахъ: „Дверь распахнулась со скрипомъ, и дѣвушка на порѣ семнадцатой весны, обвитая сумерками, переступила порогъ“1). Сходными штрихами поэтъ рисуетъ Аннунціату въ выраженіи: „Глубина галлереи выдаетъ ее изъ сумрачной темноты своей всю сверкающую, всю въ блескѣ“. Наконецъ, какъ художникъ Пискаревъ преклоняется въ священномъ трепетѣ и нѣмомъ благоговѣніи передъ встрѣченной имъ на Невскомъ красавицей и потомъ въ своихъ мечтахъ представляетъ себѣ ее своей женой, способной украсить его скромную жизнь, такъ и здѣсь снова рѣчь идетъ, между прочимъ, о „художникѣ съ вандиковской бородкой, который долѣе всѣхъ остановился на одномъ мѣстѣ, подумывая: „то-то была бы чудная модель для Діаны, гордой Юноны, соблазнительныхъ грацій и всѣхъ женщинъ, какія только передавались на полотно!“ и дерзновенно думая въ то же время: „то-то былъ бы рай, еслибы такое диво украсило навсегда смиренную его мастерскую“2).

Всѣ эти указанныя черты въ повѣсти „Римъ“ достаточно показываютъ связь ея съ другими произведеніями Гоголя и притомъ съ тѣми мѣстами въ нихъ, которыя имѣютъ особенное значеніе для характеристики субъективнаго отношенія Гоголя къ женщинѣ и ея красотѣ; все это придаетъ ей важное автобіографическое значеніе, какъ, впрочемъ, это по другимъ соображеніямъ уже высказано было Тихонравовымъ3).

Возвращаясь къ извлеченію характеристики парижскихъ впечатлѣній Гоголя, насколько они отразились въ разсматриваемой повѣсти, мы, во-первыхъ, должны принять въ соображеніе поразительное сходство разбросанныхъ отдѣльными чертами въ разныхъ письмахъ Гоголя описаній Парижа съ

- 158 -

тѣми, которыя читаемъ въ „Римѣ“. Какъ прежде Гоголь нерѣдко набрасывалъ отдѣльныя характеристики посѣщенныхъ имъ городовъ, то въ письмахъ къ матери и къ друзьямъ, то внося ихъ въ видѣ эпизодовъ въ свои сочиненія (описаніе Коломны въ „Портретѣ“, Невскаго проспекта въ повѣсти того же названія1), такъ и описаніе Парижа является у него въ другихъ мѣстахъ лишь въ видѣ бѣглыхъ, разрозненныхъ набросковъ, тогда какъ въ повѣсти „Римъ“ онъ получилъ полную характеристику въ изящной художественной обработкѣ. Впрочемъ, существенное различіе между впечатлѣніями Гоголя и молодого князя заключается лишь въ томъ, что Гоголь уже съ самаго начала своего пребыванія въ Парижѣ не былъ увлеченъ имъ, и хотя поддавался до нѣкоторой степени очарованію внѣшняго блеска, комфорта и изящества, но это нисколько не мѣшало ему тогда же смотрѣть на Парижъ только какъ на временную станцію, изъ которой онъ порывался при первой возможности направить путь въ Италію2). Въ первомъ же письмѣ къ Прокоповичу онъ отзывался такъ о немъ: „Парижъ — городъ хорошій для того, кто именно ѣдетъ для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь. Но для такихъ людей, какъ мы съ тобою, — не думаю; развѣ нужно скинуть съ каждаго изъ насъ по восьми лѣтъ. Къ удобствамъ здѣшнимъ приглядишься, тѣмъ болѣе, что ихъ болѣе, нежели сколько нужно; люди легки, а природы, въ которой всегда находишь рессурсъ и утѣшеніе, когда все пріѣстся — нѣтъ: итакъ, нѣтъ того, что̀ бы могло привязать къ нему мою жизнь“3). Кромѣ указаннаго единственнаго различія, впечатлѣнія молодого князя-итальянца во всемъ поразительно сходны съ впечатлѣніями Гоголя до мелочныхъ подробностей4). Такъ точно Гоголь вмѣстѣ съ Данилевскимъ ежедневно посѣщалъ въ Парижѣ разныя роскошно меблированныя cafés и близко

- 159 -

познакомился съ ихъ порядками и обычными посѣтителями. Впослѣдствіи онъ узналъ также итальянскія cafés и имѣлъ полную возможность ихъ сравнивать. Уже въ южной Франціи они поражали его своей нечистотой, неопрятностью, но еще сильнѣе бросались въ глаза эти недостатки при въѣздѣ въ Италію. Разницу между ними онъ такъ описывалъ Данилевскому въ письмѣ изъ Ліона, (безъ точной даты, начинающемся словами: „Хотя бы вовсе не слѣдовало писать изъ Ліона“): „Какъ я завидовалъ тебѣ всю дорогу, тебѣ, сѣдоку въ этомъ солнцѣ великолѣпія, въ Парижѣ! Вообрази, что по всей дорогѣ, по всѣмъ городамъ храмы бѣдные, богослуженія тоже; жрецы невѣжи и неопрятны; благородная форма чашки въ видѣ круглаго колодца совершенно исчезла, и мѣсто ея замѣнила подлѣйшая форма суповой чашки, которая къ тому же показываетъ довольно скоро неопрятное дно свое“1). Почти буквально сходное, съ незначительной варіаціей, описаніе читаемъ и въ повѣсти „Римъ“. „Въ девять часовъ утра, схватившись съ постели, князь уже былъ въ великолѣпномъ кафе, съ модными фресками за стекломъ, съ потолкомъ, облитымъ золотомъ, съ листами длинныхъ журналовъ и газетъ, съ благороднымъ приспѣшникомъ, проходившимъ мимо посѣтителей, держа великолѣпный серебряный кофейникъ въ рукѣ. Тамъ пилъ онъ съ сибаритскимъ наслажденіемъ свой жирный кофе изъ громадной чашки, нѣжась на эластическомъ, упругомъ диванѣ и вспоминая о низенькихъ, темныхъ итальянскихъ кафе съ неопрятнымъ боттегой, несущимъ невымытые стеклянные стаканы“2). Далѣе, въ повѣсти „Римъ“ слѣдуетъ чрезвычайно живая передача уличныхъ впечатлѣній, охватывающихъ въ Парижѣ только-что пріѣхавшаго иностранца. Роскошь и блескъ дѣйствуютъ на него возбуждающимъ образомъ, а выставленныя въ магазинахъ рѣдкости вводятъ въ соблазнъ. Подобныя же характеристики впечатлѣній, вызываемыхъ роскошью другихъ городовъ, Гоголь даетъ въ разсказѣ о капитанѣ Копѣйкинѣ и отчасти въ „Шинели“ (сравни, напримѣръ, въ „Римѣ“: „Онъ зѣвалъ передъ лавками, гдѣ останавливаются по цѣлымъ часамъ парижскіе крокодилы,

- 160 -

засунувъ руки въ карманы, разинувъ ротъ, гдѣ краснѣлъ въ зелени огромный морской ракъ, воздымалась набитая трюфюлями индѣйка, съ лаконическою надписью: 300 fr., и мелькали золотистымъ перомъ и хвостами желтыя и красныя рыбы въ стеклянныхъ вазахъ“1). Въ повѣсти о капитанѣ Копѣйкинѣ: „Пройдетъ ли мимо Милютинскихъ лавокъ: тамъ изъ окна выглядываетъ въ нѣкоторомъ родѣ семга этакая, вишенки по пяти рублей штучка, арбузъ громадище, дилижансъ этакой, высунулся изъ окна, и, такъ сказать, ищетъ дурака, который бы заплатилъ сто рублей“2). Подобныя впечатлѣнія, вначалѣ восторженныя, спустя нѣкоторое время смѣняются совершенно противоположными, когда за временемъ ослѣпленія наступаетъ пора спокойнаго критическаго отношенія къ пустому внѣшнему блеску. Это душевное состояніе и передано Гоголемъ, какъ въ письмѣ къ Прокоповичу отъ 25-го января 1837 г. („Къ удобствамъ здѣшнимъ приглядишься...“3), такъ и въ повѣсти „Римъ“ („Во многомъ онъ разочаровался. Тотъ же Парижъ, вѣчно влекущій иностранцевъ, уже показался ему много, много не тѣмъ, чѣмъ былъ прежде“4). Нерасположеніе Гоголя къ преобладанію у парижанъ политическихъ интересовъ надъ художественными и литературными также выразилось не только въ разсказѣ о впечатлѣніяхъ князя, но и въ нѣсколько разъ цитированномъ письмѣ къ Прокоповичу, какъ это уже было указано Тихонравовымъ5). О множествѣ театровъ и сценическихъ представленій въ Парижѣ также не мало говорится и здѣсь, и тамъ. Наконецъ, даже такія черты наружнаго блеска, какъ напр.: „Улицы всѣ освѣщены газомъ. Многія изъ нихъ сдѣланы галлереями, освѣщены сверху стеклами. Полы въ нихъ мраморные и такъ хороши, что можно танцовать“6), — черты, наскоро и мимоходомъ указанныя въ

- 161 -

письмѣ къ матери, являются снова и въ повѣсти „Римъ“: „Его ослѣплялъ трепещущій блескъ магазиновъ, озаряемыхъ свѣтомъ, падавшимъ сквозь стеклянный потолокъ въ галлерею“ и проч.1).

Въ общемъ результатѣ впечатлѣнія, вынесенныя Гоголемъ изъ Парижа, были скорѣе неблагопріятныя, и они также были высказаны устами молодого князя въ повѣсти: „въ движеніи вѣчнаго его кипѣнія и дѣятельности видѣлась теперь ему страшная недѣятельность, страшное царство словъ вмѣсто дѣлъ“2).

Но въ Парижѣ Гоголь испыталъ и много счастливыхъ минутъ, на что̀ указываетъ уже то обстоятельство, что творческая работа его подвигалась быстро, что̀ случалось съ нимъ лишь въ тѣхъ городахъ, гдѣ онъ чувствовалъ себя привольно, гдѣ все было ему по душѣ. Но дѣло въ томъ, что въ Парижѣ онъ снова встрѣтилъ много знакомыхъ, въ томъ числѣ Смирновыхъ и, можетъ-быть, Толстыхъ3). По воспоминаніямъ покойной А. О. Смирновой, переданнымъ въ „Запискахъ о жизни Гоголя“, „Гоголь не любилъ Парижа, но, какъ бы забывая о немъ, онъ много говорилъ съ нею о родной Малороссіи, о высокомъ камышѣ, о бурьянѣ, объ аистахъ, о галушкахъ, о вареникахъ и сѣренькомъ дымѣ, вылетающемъ изъ деревянныхъ трубъ и стелющемся по голубому небу“. Она же пѣла ему пѣсню: „Ой не ходы, Грыцю, на вечорны́ци“4).

IX.

Говоря о повѣсти „Римъ“, коснемся отзывовъ о ней критики.

—————

Извѣстно, что Гоголь былъ недоволенъ своимъ „Римомъ“ и отдалъ его въ печать почти насильно, подъ вліяніемъ неотступныхъ требованій Погодина. Одной изъ причинъ недовольства

- 162 -

художника своимъ произведеніемъ было то, что онъ хотѣлъ, такъ сказать, слишкомъ много выразить въ немъ, передать такіе сокровенные и неуловимые оттѣнки чувства и излить такъ много субъективнаго, что самъ призналъ потомъ исполненіе гораздо ниже поставленной себѣ задачи. Это хорошо понялъ и выразилъ Аполлонъ Григорьевъ, сказавъ, что „на Гоголя не безъ основанія, пожалуй, нападали за его Римъ: въ самомъ дѣлѣ, стремясь всѣ черты передать словомъ, какъ будто бы кистью, онъ громоздитъ черту на черту, ослѣпляетъ яркостью красокъ, вынужденъ для того, чтобы передать тотъ или другой оттѣнокъ изображаемыхъ имъ предметовъ, прибѣгать къ выраженіямъ яркимъ, но мало употребительнымъ, вынужденъ, для того, чтобы передать цѣлость впечатлѣнія, укладывать мысль въ нескончаемо-длинный періодъ“1). — Кстати, по поводу этихъ строкъ Григорьева произошла небольшая литературная схватка между „Москвитяниномъ“ и „Отечественными Записками“. Въ послѣднихъ въ серединѣ пятидесятыхъ годовъ не разъ печатались замѣтки, враждебныя памяти Гоголя, и въ одной-то изъ такихъ замѣтокъ, въ отдѣлѣ „Журналистики“, были приведены выписанныя выше строки изъ статьи Григорьева, въ подтвержденіе того, что нарисовать картину Италіи Гоголю не удалось. Само собою разумѣется, что слова Григорьева не могли быть перетолкованы безпристрастнымъ читателемъ въ этомъ именно смыслѣ и что въ данномъ случаѣ получаетъ особенное значеніе пословица, что „тонъ дѣлаетъ музыку“. Замѣчаніе, вѣрное само по себѣ, но выхваченное изъ текста, безъ связи съ послѣдующимъ изложеніемъ и перетолкованное невыгоднымъ для Гоголя образомъ, явилось въ цитатѣ автора замѣтки въ „Отечественныхъ Запискахъ“ не указаніемъ на несовершенство повѣсти, а напротивъ именно какъ будто бы суровымъ приговоромъ надъ ней. Зато съ другой стороны, защищаясь отъ искаженія его собственныхъ словъ, Григорьевъ въ слѣдующей своей статьѣ въ „Москвитянинѣ“ (1855, № 13—14, Критика, стр. 119—126) вдается въ горячую полемику и впадаетъ въ крайность, отстаивая не только дѣйствительно дивныя лирическія мѣста „Мертвыхъ Душъ“, но и мистическій элементъ въ „Портретѣ“ и наконецъ

- 163 -

„Переписку съ друзьями“. Григорьевъ, къ сожалѣнію, сочувствовалъ и тому, что̀ является въ „Римѣ“ ошибочнымъ и прибавляетъ еще собственныя натяжки въ толкованіи Гоголя на славянофильскій ладъ. „Главная идея „Рима“ — говоритъ онъ — „сопоставленіе мишурной, хотя блестящей и мятущейся цивилизаціи, лицомъ къ лицу съ спокойнымъ, величавымъ міромъ искусства, воспоминаній простыхъ, но полныхъ красоты формъ жизни, сопоставленіе, при которомъ преимущество выходитъ явно и правильно на сторонѣ послѣдняго — торжество искусства надъ всѣми чудесами промышленности, простоты надъ блескомъ, спокойной тишины надъ вѣчнымъ шумомъ, чистой красоты надъ искусственностью“1). Такова, конечно, и была отчасти симпатичная, но черезчуръ односторонняя идея Гоголя. Но еще требуетъ доказательства мысль, будто „Римъ“ явно (?) высказывалъ точку зрѣнія великаго комика на родной намъ русскій бытъ, и оправдывалъ его во всѣхъ взводимыхъ на него клеветахъ въ томъ, что будто бы онъ чернитъ Россію“ и проч. Далѣе: „Римъ“, однимъ словомъ, служилъ прологомъ къ „Мертвымъ Душамъ“ въ ихъ настоящемъ, русскомъ значеніи, а не въ томъ, которые хотѣли и хотятъ еще доселѣ придать имъ“. Что Гоголь былъ близокъ къ такому воззрѣнію на вещи во время изданія „Переписки“, — это не подлежитъ сомнѣнію; но что „Римъ“ есть произведеніе, просто вылившееся изъ души и прежде всего явившееся плодомъ страстнаго желанія автора выразить свой энтузіазмъ, возбужденный вѣчнымъ городомъ, безъ всякой задней мысли, это также едва ли можно оспаривать2). Эта ошибка увлеченія Аполлона Григорьева была вскорѣ же исправлена въ статьѣ И. И. Панаева, подписывавшагося псевдонимомъ „Новаго поэта“, который, отдавъ справедливость „вѣрности и дѣльности взгляда Григорьева“, справедливо указываетъ на то, что „Тараса Бульбу, Манилова, Акакія Акакіевича, эти вполнѣ оконченныя живыя лица, воспроизведенныя художнически, никакъ нельзя сравнивать съ неудачнымъ эскизомъ албанки“3). Еще ранѣе сочувственный

- 164 -

отзывъ о „Римѣ“ былъ данъ въ „Современникѣ“ 1842, гдѣ, сравнивая повѣсть Гоголя съ книгою Владиміра Строева „Парижъ въ 1838 и 1839 г.“ авторъ библіографической замѣтки приходитъ къ заключенію, что у Гоголя на девяти страницахъ сказано больше, нежели у Строева на четыреста тридцати девяти1). Бѣлинскій же выразился о „Римѣ“, что это произведеніе, „равно изумляющее и своими достоинствами и своими недостатками“2).

В. П. Боткинъ, прочитавъ „Римъ“, писалъ Краевскому о своемъ впечатлѣніи слѣдующее письмо (отъ 16 мая, 1842 г.): „Въ третьемъ № „Москвитянина“ помѣщенъ былъ отрывокъ изъ романа Гоголя „Римъ“. Это такъ хорошо, что сказать нельзя. Что̀ за языкъ, что̀ за краски, что̀ за колоритъ! Между колоритною манерою Брюллова и языкомъ и колоритомъ Гоголя, сходство необыкновенное. Какъ освѣщаютъ они свои картины! Какая смѣлость въ постановкѣ и очеркѣ фигуръ! У обоихъ все, до чего ни коснутся они, все становится рельефно и пластично. У Гоголя фондомъ картинъ всегда служитъ возвышенное, поэтическое созерцаніе: оно сообщаетъ яркому колориту его идеальность и возвышенную прозрачность; не будь этого созерцанія, колоритъ его сверкалъ бы только, а не грѣлъ. Вы изумитесь, какъ возмужало его искусство, какъ окрѣпъ его рѣзецъ, — но оставляю вамъ насладиться самому“3). И въ другомъ письмѣ: „Римъ“ Гоголя расшевелилъ меня“4). Въ „Москвитянинѣ“ въ приведенномъ отзывѣ Аполлона Григорьева, находимъ еще слѣдующія строки о пластичности картинъ въ „Римѣ“: „У писателей, которые одарены отъ природы особеннымъ чутьемъ въ отношеніи ко всему пластическому и притомъ развили въ себѣ это чутье нагляднаго изученіемъ искусствъ пластическихъ, — равномѣрно, какъ и у художниковъ, которые, оставляя рѣзецъ или кисть, берутся иногда за перо, явно замѣтны бываютъ въ сочиненіи литературномъ слѣды ихъ любимыхъ занятій или любимаго изученія. Наглядѣвшись на картины и статуи, сжившись, такъ сказать, съ осязаемыми проявленіями красоты, изостривши свой взглядъ наблюденіемъ

- 165 -

надъ разными тонкими чертами, — они готовы иногда пріемы рѣзца или кисти переносить въ произведенія слова, лишь бы только передать подмѣченныя ими дорогія черты; такъ, напротивъ, писатели, одаренные чутьемъ музыкальнымъ, или пишущіе музыканты многаго не договариваютъ, потому что не договаривается порою чувство въ рукахъ. Первые отъ излишняго желанія представить все въ образахъ — впадаютъ въ несвойственную слову пластичность, часто темную, громоздкую, многорѣчивую; другіе, напротивъ, въ неопредѣленную и причудливую исключительность выраженія. Въ произведеніяхъ слова — и то и другое, конечно, недостатокъ: но оба недостатка являются часто у талантовъ первостепенныхъ“.

А. Ѳ. Писемскій въ началѣ своей прекрасной статьи о второмъ томѣ „Мертвыхъ Душъ“ весьма справедливо замѣтилъ у Гоголя кое-гдѣ присутствіе какой-то „напряженности“ или же стремленія сказать больше своего пониманія — „словомъ, создать что-то выше своихъ творческихъ силъ“1). Это напряженіе замѣчалъ Писемскій также въ изображеніи дѣвушекъ въ малороссійскихъ повѣстяхъ Гоголя, „пылкой полячки въ Тарасѣ Бульбѣ“, картинной Аннунціаты, и, наконецъ, чуда по сердцу и еще большаго чуда по наружности — Уленьки“2), а также „въ созданіи нравственно-здоровыхъ мужскихъ типовъ“ и проч.

X.

Хотя Парижъ былъ первымъ городомъ, въ которомъ Гоголь остался на болѣе продолжительный срокъ, но, живя въ немъ, онъ чувствовалъ себя не вполнѣ удовлетвореннымъ и дожидался только прекращенія холеры въ Италіи, чтобы направить туда путь свой. Нетерпѣніе его усиливалось еще отъ недовольства парижскимъ климатомъ, о которомъ онъ составилъ такое невыгодное представленіе, что готовъ былъ сравнивать его съ петербургскимъ и почти во всѣхъ письмахъ жаловался на сырую погоду въ Парижѣ во время

- 166 -

зимы1). И такъ если сначала онъ намѣревался пробыть въ Парижѣ около полгода, то уже въ началѣ февраля страсть къ новымъ впечатлѣніямъ опять сильно заговорила въ его душѣ, и тогда уже онъ неудержимо рвался въ Италію, гдѣ ему улыбалась предстоящая торжественная встрѣча праздника Пасхи въ храмѣ св. Петра2). Карнавалъ онъ уже пропустилъ, отпраздновавъ его въ Парижѣ.

Въ послѣднее время Гоголя только и удерживала развѣ возможность видѣться часто съ Мицкевичемъ, который жилъ тогда въ Парижѣ, еще не бывши профессоромъ въ Collége de Françe, и съ другимъ польскимъ поэтомъ, Залѣсскимъ3). (Такъ какъ Гоголь не зналъ польскаго языка, то разговоръ обыкновенно происходилъ на русскомъ или чаще — на малороссійскомъ языкѣ). Все остальное ему прискучило, и онъ впалъ въ жестокую хандру.

Еще въ Парижѣ застало Гоголя роковое для него извѣстіе о смерти Пушкина. Данилевскій разсказывалъ мнѣ, какъ однажды онъ встрѣтилъ на дорогѣ Гоголя, идущаго съ Александромъ Ивановичемъ Тургеневымъ. Гоголь отвелъ его въ сторону и сказалъ: „Ты знаешь, какъ я люблю свою мать; но еслибы я потерялъ даже ее, я не могъ бы быть такъ огорченъ, какъ теперь: Пушкинъ въ этомъ мірѣ не существуетъ больше!“ Въ самомъ дѣлѣ, онъ казался сильно опечаленнымъ и удрученнымъ. Это грустное событіе еще болѣе усиливало въ Гоголѣ потребность въ нравственномъ освѣженіи.

Въ Италію Гоголя манило желаніе встрѣтить весну во всемъ ея расцвѣтѣ, — весну, это любимое его время года4).

- 167 -

Въ концѣ января 1837 г. по старому стилю Гоголь еще не могъ выѣхать на югъ, такъ какъ слухи о холерѣ не совсѣмъ замолкли; недѣли черезъ двѣ онъ, напротивъ, говорилъ уже, что „болѣзнь въ Италіи давно прекратилась, и время становится благопріятнымъ для отъѣзда“1), но несмотря на то онъ остается еще почти на цѣлый мѣсяцъ въ Парижѣ. Если причиной промедленія его на этотъ разъ не были денежныя затрудненія, то, можетъ быть, его слѣдуетъ приписать опасенію пропустить въ дорогѣ время карнавала, такъ какъ въ Римъ уже было невозможно поспѣть къ этому сроку, а затѣмъ пріѣздъ уже могъ быть соображенъ съ наступленіемъ слѣдующаго выдающагося празднованія въ Римѣ, т.-е. праздника Пасхи. По крайней мѣрѣ по нѣкоторымъ соображеніямъ можно думать, что для Гоголя вообще, какъ впрочемъ это и естественно, иногда имѣли нѣкоторое значеніе при опредѣленіи маршрутовъ разныя торжества и выдающіяся событія.

Италія уже заранѣе рисовалась Гоголю въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ, но были еще два особенныхъ обстоятельства, подготовившія въ немъ будущее восторженное отношеніе къ ней. Во-первыхъ онъ еще въ Петербургѣ много слышалъ отъ Жуковскаго о красотахъ Германіи и Швейцаріи и былъ преждевременно настроенъ восхищаться ими, но при собственномъ ознакомленіи съ этими странами его преувеличенныя ожиданія во многомъ не оправдались. Отсюда почувствовалась неудовлетворенность, и душа поэта сосредоточила всѣ надежды на Италіи. Между тѣмъ неожиданное препятствіе не позволило слишкомъ скоро осуществить поѣздку въ заманчивый край, и это послужило другимъ обстоятельствомъ, въ силу котораго заочное обаяніе Италіи росло для Гоголя съ каждымъ днемъ. Нетерпѣніе увидѣть, наконецъ, Италію, насладиться ея пышной весной, встрѣтить въ знаменитомъ храмѣ св. Петра свѣтлый праздникъ и присутствовать въ этотъ день при богослуженіи, совершаемомъ „самимъ папой“, сдѣлалось для Гоголя горячей мечтой въ послѣдніе дни его жизни въ Парижѣ2).

Первыя впечатлѣнія Гоголя въ Италіи, когда онъ былъ еще въ дорогѣ и спѣшилъ безостановочно въ Римъ, во многомъ,

- 168 -

какъ увидимъ, сходны съ впечатлѣніями молодого князя въ его повѣсти. Тѣмъ болѣе нельзя не пожалѣть, что отсутствіе подробностей въ перепискѣ о выѣздѣ Гоголя изъ Парижа и объ его дорожныхъ впечатлѣніяхъ не позволяетъ намъ въ точности прослѣдить, насколько именно въ этой части разсказа слѣдуетъ искать автобіографическаго матеріала. Первыя римскія впечатлѣнія Гоголя были настолько ярки и сильны, что они совершенно заслонили для него впечатлѣнія предшествующей Риму поѣздки, и о ней онъ, противъ обыкновенія, не упоминаетъ вовсе. Самое письмо къ матери, въ которомъ заключается извѣщеніе о пріѣздѣ въ Римъ, было написано второпяхъ, вслѣдствіе желанія поскорѣе насладиться чуднымъ итальянскимъ небомъ и солнцемъ. О князѣ же въ повѣсти сказано, что онъ „не хотѣлъ медлить минуты и взялъ мѣсто въ курьерской каретѣ. Казалось, страшная тягость свалилась съ души его, когда скрылся изъ вида Парижъ, и дохнуло на него свѣжимъ воздухомъ полей. Въ двое сутокъ онъ уже былъ въ Марселѣ, не хотѣлъ отдохнуть часу и въ тотъ же вечеръ пересѣлъ на пароходъ. Средиземное море показалось ему роднымъ: оно омывало берега его отчизны, и онъ полетѣлъ уже, только глядя на однѣ безконечныя его волны“1). Оставляя въ сторонѣ личныя черты, относившіяся только къ молодому итальянцу („Средиземное море омывало берега его отчизны“), все остальное могло быть отзвукомъ пережитаго самимъ Гоголемъ, какъ къ нему же можно и раньше отнести выраженіе: „и стала представляться ему чаще забытая имъ Италія, вдали, въ какомъ-то манящемъ свѣтѣ; съ каждымъ днемъ зазывы ея становились слышнѣе“2). Какъ эстетикъ и энтузіастъ въ отношеніи красотъ природы, Гоголь легко могъ почувствовать даже Средиземное море „роднымъ“ для себя, какъ впослѣдствіи онъ называлъ не разъ родною Италію, а роднымъ языкомъ — итальянскій3). Но все это пока предположенія, тогда какъ нельзя ни на минуту усомниться въ томъ, что все сказанное затѣмъ о впечатлѣніяхъ князя въ Генуѣ и Флоренціи должно быть смѣло отнесено къ самому Гоголю.

- 169 -

Онъ такъ же пріѣхалъ въ Римъ черезъ Геную и Флоренцію, и такъ же Генуя была первымъ видѣннымъ имъ въ Италіи городомъ, въ которомъ „онъ принялъ первый поцѣлуй Италіи“ и потомъ, „какъ прекрасную статую, унесъ ее въ своемъ воображеніи“. И князю такъ же, какъ и ему, была незнакома прежде Генуя, и въ описаніи этого города въ повѣсти „Римъ“ несомнѣнно отразились собственныя восторженныя впечатлѣнія автора, изъ которыхъ незамѣтно сложился матеріалъ для яркой, хотя и исключительно внѣшней бѣглой характеристики. Описаніе Генуи любопытно въ томъ отношеніи, что уже изъ него ясно, до какой степени душа Гоголя, даже мимоходомъ, жадно захватывала не только очарованіе итальянской природы, но и своеобразную красоту оригинальной итальянской жизни. Видно, что Гоголю Италія полюбилась сразу и сильно, полюбилась навсегда всѣми своими особенностями. Гоголь чутко и живо воспринималъ впечатлѣнія и передавалъ ихъ вполнѣ поэтически. „Въ двойной красотѣ“, — писалъ онъ о князѣ, — „вознеслись надъ нимъ пестрыя колокольни Генуи, полосатыя церкви изъ бѣлаго и чернаго мрамора и весь многобашенный амфитеатръ ея, вдругъ обнесшій его со всѣхъ сторонъ, когда пароходъ пришелъ къ пристани. Эта играющая пестрота домовъ, церквей и дворцовъ на тонкомъ небесномъ воздухѣ, блиставшемъ непостижимой голубизною, была единственна“1). Какъ всегда, Гоголь сумѣлъ съ необыкновенной быстротой схватить всѣ малѣйшія подробности иногда почти неуловимыхъ впечатлѣній и воспроизвести въ одной яркой картинѣ („Сошедши на берегъ, онъ очутился вдругъ въ этихъ темныхъ, чудныхъ, узенькихъ, мощеныхъ плитами улицахъ, съ одной узенькой вверху полоской неба. Его поразила эта тѣснота между домами высокими, огромными, отсутствіе экипажнаго стуку, треугольныя маленькія площадки и между ними, какъ тѣсные коридоры, изгибающіяся линіи улицъ, наполненныхъ лавочками генуэзскихъ серебряныхъ и золотыхъ мастеровъ“. При первомъ вступленіи на итальянскую почву, Гоголь уже ощутилъ особенное благоговѣйное настроеніе, которое онъ нерѣдко переживалъ потомъ въ тишинѣ украшенныхъ превосходными созданіями искусства католическихъ храмовъ.

- 170 -

Чтобы убѣдиться еще болѣе, насколько субъективны и въ высшей степени важны для характеристики чувства, охватившаго самого Гоголя въ Генуѣ, слѣдующія за приведеннымъ мѣстомъ слова его въ повѣсти, ихъ необходимо сравнить съ словами его въ одномъ изъ писемъ. „Живописныя кружевныя покрывала женщинъ“, — говоритъ Гоголь, — „чуть волнуемыя теплымъ сирокко, ихъ твердыя походки, звонкій говоръ въ улицахъ, отворенныя двери церквей, кадильный запахъ, несшійся оттуда, — все это дунуло на него чѣмъ-то далекимъ, минувшимъ. Онъ вспомнилъ, что уже много лѣтъ не былъ въ церкви, потерявшей свое чистое, высокое значеніе въ тѣхъ умныхъ земляхъ Европы, гдѣ онъ былъ. Тихо вошелъ онъ и сталъ въ молчаніи на колѣни у великолѣпныхъ мраморныхъ колоннъ, и долго молился самъ не зная за что̀, — молился, что его приняла Италія, что снизошло на него желаніе молиться, что празднично было у него на душѣ, и молитва эта вѣрно была лучшая“1). Въ письмѣ къ М. П. Балабиной, написанномъ въ апрѣлѣ 1838 года, Гоголь передаетъ въ поразительно сходныхъ чертахъ чувство, испытываемое имъ при посѣщеніи „церквей римскихъ, тѣхъ прекрасныхъ церквей, гдѣ дышетъ священный сумракъ и гдѣ солнце, съ вышины овальнаго купола, какъ Святой Духъ, какъ вдохновеніе посѣщаетъ середину ихъ, гдѣ двѣ-три молящіяся на колѣняхъ фигуры не только не отвлекаютъ, но, кажешся, даютъ еще крылья молитвѣ и размышленію“2). Ср. въ VI главѣ „Тараса Бульбы“ въ исправленномъ видѣ: „Нѣсколько женщинъ, похожихъ на привидѣнія, стояли на колѣняхъ; нѣсколько мужчинъ, прислонясь у колоннъ, печально стояли тоже на колѣняхъ. Окно съ цвѣтными стеклами, бывшее надъ алтаремъ, озарилось розовымъ румянцемъ утра, и упали отъ него на полъ голубые, желтые и другихъ цвѣтовъ кружки свѣта, освѣтившіе внезапно темную церковь. Весь алтарь въ своемъ далекомъ уединеніи показался вдругъ въ сіяніи; кадильный дымъ остановился въ воздухѣ радужнымъ освѣщеннымъ облакомъ“3). Припоминая это прекрасное мѣсто, гдѣ Гоголь такъ художественно рисуетъ картину быстраго распространенія утренняго свѣта

- 171 -

въ сумракѣ костела, — мѣсто отсутствующее въ первоначальномъ эскизѣ, — мы не можемъ сомнѣваться, что между нимъ и приведенными выше строками письма къ Балабиной сходство во всякомъ случаѣ далеко не случайное, и дѣйствіе, произведенное этимъ эффектнымъ свѣтомъ, вмѣстѣ съ волшебными звуками органа, на душу Андрія, конечно, было только отголоскомъ тѣхъ чудныхъ поэтическихъ минутъ, которыя оставили неизгладимый слѣдъ въ религіозной душѣ самого автора, не разъ испытавшаго сладкій трепетъ благоговѣнія въ великолѣпныхъ и изящныхъ римскихъ церквахъ1).

XI.

Наконецъ Гоголь прибылъ въ Римъ. Путешествіе его было не очень удачно: оно затянулось гораздо дольше, чѣмъ можно было предполагать. Онъ „ѣхалъ и моремъ, и землею, съ задержками и остановками, но, несмотря на все это, поспѣлъ какъ разъ къ празднику“2).

—————

Намъ необходимо остановиться подробнѣе на томъ огромномъ значеніи, которое имѣла для Гоголя жизнь въ Италіи.

Страсть къ Риму представляетъ такой крупный, знаменательный фактъ въ біографіи нашего писателя, что она должна быть отмѣчена съ особеннымъ удареніемъ. Въ Римѣ Гоголь нашелъ, наконецъ, послѣ долгихъ скитаній, тотъ родной уголокъ земли, гдѣ онъ могъ, предаваясь отъ души блаженству исполненной тонкихъ художественныхъ наслажденій жизни, позабыть на время всѣ мучительныя невзгоды и дрязги, гдѣ ему дышалось хорошо и привольно и откуда не тянуло его даже въ родную Украйну. Здѣсь ему удалось, хотя не надолго, найти настоящій земной рай, и наслажденіямъ его не было границъ. Ни въ годы счастливой юности, ни въ пору блестящихъ литературныхъ успѣховъ Гоголь не зналъ и тѣни того восторженнаго поэтическаго упоенія, которому онъ отдался

- 172 -

беззавѣтно въ Италіи. Въ Римѣ ему сразу и навсегда полюбилась и „скромная тишина улицъ, и это особенное выраженіе римскаго населенія, и этотъ призракъ восемнадцатаго вѣка, еще мелькавшій по улицѣ, то въ видѣ чернаго аббата съ треугольными шляпами, черными чулками и башмаками, то въ видѣ старинной, пурпурной, кардинальской кареты съ позлащенными осями, колесами, картузами и гербами — все какъ-то согласовалось съ важностью Рима“1). Великое историческое прошлое Италіи также часто рисовалось въ пылкомъ воображеніи поэта во всемъ своемъ славномъ, міровомъ величіи, и, припоминая его, онъ готовъ былъ въ восторгѣ восклицать вмѣстѣ съ изображеннымъ имъ въ повѣсти „Римъ“ молодымъ княземъ, что „еще не умерла Италія, что слышится ея неотразимое вѣчное владычество надъ всѣмъ міромъ, что вѣчно вѣетъ надъ нею ея великій геній, уже въ самомъ началѣ завязавшій въ груди ея судьбы Европы, внесшій крестъ въ европейскіе темные лѣса, вознесшійся потомъ всѣмъ блескомъ ума, вѣнчавшій чело свое святымъ вѣнцомъ поэзіи“2) и проч. Напомнимъ мимоходомъ, что отъ этихъ послѣднихъ строкъ, какъ и отъ всей повѣсти „Римъ“, снова вѣетъ молодыми увлеченіями Гоголя, ярко проявившимися въ его историческихъ статьяхъ и наброскахъ, помѣщенныхъ имъ въ „Арабескахъ“.

Горячій энтузіазмъ Гоголя, вспыхнувшій свѣтлымъ пламенемъ при въѣздѣ въ Италію, и порожденная имъ исключительность, побуждавшая впослѣдствіи нашего поэта на нѣкоторое время пожертвовать предмету своего новаго пристрастія почти всѣми интересами жизни, довели его до того, что, по словамъ покойнаго Анненкова, „взлелѣянный уединеніемъ Рима, онъ весъ предался творчеству и пересталъ читать и заботиться о томъ, что̀ дѣлается въ остальной Европѣ“3).

Въ Италіи Гоголь съ самыхъ первыхъ дней восхищался и природой, и произведеніями искусства, и въ каждомъ словѣ, которымъ онъ привѣтствовалъ радушно принявшую его страну, слышится горячее чувство художника. Странно,

- 173 -

какимъ образомъ онъ могъ писать позднѣе Жуковскому, что Швейцаріей и Германіей онъ будто бы восторгался больше, нежели со временемъ Италіей при первомъ ознакомленіи съ нею, тогда какъ уже первыя впечатлѣнія, полученныя имъ въ Римѣ, были полны безпредѣльнаго восторга. Впрочемъ, и Данилевскому онъ также говорилъ однажды: „Влюбляешься въ Римъ очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь. Словомъ, вся Европа для того, чтобы смотрѣть, а Италія для того, чтобы жить“1). Въ самомъ дѣлѣ, это былъ не мимолетный порывъ эстетическаго увлеченія, но истинная, жаркая, пламенная страсть.

Необходимо по возможности прослѣдить, какъ крѣпла и росла эта страсть и какіе слѣды она оставила на личности и творчествѣ Гоголя. Для того, чтобы оцѣнить въ полной мѣрѣ ея значеніе, слѣдуетъ обратить вниманіе какъ на исключительность поэтической натуры Гоголя, такъ и на самый предметъ его страсти. Если, какъ поэтъ, Гоголь страстно любилъ природу вообще, то извѣстно, что больше всего его приводила въ восторгъ чудная, ни съ чѣмъ несравнимая прелесть европейскаго юга, чарующая роскошь весны, яркій, привѣтливый блескъ солнечнаго дня. Въ силу своей пылкой южной натуры, Гоголь цѣнилъ въ природѣ преимущественно яркія, сверкающія краски; понятно, что ему особенно должна была прійтись по душѣ именно природа „счастливой“ Италіи, съ ея пламенной нѣгой, въ ея вѣчно свѣтломъ, праздничномъ ликованіи. Неудивительно также, что если, едва лишь вступивъ въ предѣлы Италіи, Гоголь беззавѣтно отдался захватывающему дѣйствію ея дивныхъ красотъ, то потомъ Италія осталась для него почти до гроба обѣтованной землей, и ему, какъ всякому человѣку, охваченному страстью, съ каждымъ днемъ открывались въ любимомъ предметѣ незамѣченныя и неоцѣненныя прежде красоты. Чары Италіи заслонили и смягчили для него самую утрату Пушкина. „О, Пушкинъ, Пушкинъ!“ — говорилъ онъ: — „какой прекрасный сонъ удалось мнѣ видѣть въ жизни, и какъ печально было мое пробужденіе! Что̀ бы за жизнь моя была послѣ этого въ Петербургѣ; но какъ будто съ цѣлью, всемогущая рука Промысла бросила меня подъ сверкающее небо

- 174 -

Италіи, чтобы я забылъ о горѣ, о людяхъ, о всемъ, и весь впился въ ея роскошныя красоты. Она замѣнила мнѣ все. Гляжу, какъ изступленный, на нее и не нагляжусь!“1). Объ Италіи онъ говоритъ съ величайшимъ восхищеніемъ во многихъ письмахъ и потомъ до конца жизни не могъ о ней вспомнить иначе, какъ съ восторженнымъ чувствомъ, при чемъ это увлеченіе иногда сообщалось и его собесѣдникамъ. Такъ точно и товарищъ и участникъ его заграничныхъ странствованій и восторговъ, А. С. Данилевскій, уже на краю гроба, не могъ говорить безъ волненія о чудной странѣ, въ которой онъ пережилъ съ Гоголемъ столько свѣтлыхъ, незабываемыхъ въ жизни минутъ. Его воспоминанія о Римѣ, объ Isola Bella и проч. въ тѣсномъ кругу любящей семьи, при всемъ грустномъ сознаніи вѣчной, невознаградимой утраты, дышали какой-то неизъяснимой отрадой... Но всего замѣчательнѣе было наслажденіе Гоголя, когда ему выпадалъ счастливый случай посвящать неопытнаго новичка во всѣ неизвѣданныя имъ тайны святынь итальянской природы и искусства. Въ это время Гоголь чрезвычайно воодушевлялся, гордясь всѣмъ показываемымъ, какъ собственнымъ счастьемъ и славой. Всѣхъ наиболѣе дорогихъ людей онъ неоднократно звалъ и заманивалъ въ Италію, какъ только могъ, и радовался, когда узнавалъ, что кому-нибудь изъ нихъ въ самомъ дѣлѣ предстояла поѣздка въ Италію. Гоголю, конечно, случалось находить и сочувствующихъ товарищей своего страстнаго обожанія Италіи, къ числу которыхъ прежде другихъ можетъ быть отнесена его бывшая ученица М. П. Балабина, до того полюбившая Римъ, что, выѣхавъ однажды изъ него, просила Гоголя поклониться отъ нея всему тому, что̀ болѣе говоритъ о Римѣ и, между прочимъ, непремѣнно первому встрѣчному аббату2). Ей же Гоголь въ слѣдующихъ выраженіяхъ сообщалъ о вторичномъ пріѣздѣ своемъ въ Италію, очевидно, вполнѣ разсчитывая на сочувствіе: „Когда я увидѣлъ наконецъ во второй разъ Римъ, о, какъ онъ мнѣ показался прекрасенъ! Мнѣ казалось, что будто я увидѣлъ свою родину, въ которой нѣсколько лѣтъ не бывалъ, и въ

- 175 -

которой жили только мои мысли. Но нѣтъ, это все не то: не свою родину, но родину души своей я увидѣлъ, гдѣ моя душа жила еще прежде, чѣмъ я родился на свѣтъ. Опять то же небо, то все серебряное, одѣтое въ какое-то атласное сверканіе, то синее, какъ любитъ оно показываться сквозь арки Колизея“1). Также дѣлили съ Гоголемъ въ Италіи свои восторги Жуковскій и Шевыревъ, а отчасти и Погодинъ. Римъ нравился также и больному Іосифу Віельгорскому. Только одинъ, почти безъ движенія пригвожденный къ своему грустному одру, несчастный страдалецъ Языковъ не могъ увлекаться этимъ чуднымъ краемъ и лишь тяготился напоминавшимъ о жизни и счастьѣ энтузіазмомъ Гоголя. Наконецъ, даже маленькимъ дочерямъ Александры Осиповны Смирновой Гоголь умѣлъ внушить такую сильную симпатію къ Италіи, что, возвратившись однажды послѣ большого промежутка времени въ Римъ, онѣ въ избыткѣ восторга и счастья бросились цѣловать мостовую вѣчнаго города2).

Словомъ, годы, проведенные Гоголемъ въ Римѣ, можно безъ большого преувеличенія назвать въ нѣкоторомъ родѣ свѣтлымъ праздникомъ его жизни.

XII.

Въ письмахъ Гоголя мы находимъ всюду восторженные гимны Италіи; приведемъ здѣсь одинъ изъ нихъ (изъ письма къ Плетневу), особенно ярко рисующій страстное очарованіе Гоголя Италіей:

„Что̀ за земля Италія! Никакимъ образомъ не можете вы ее представить себѣ. О, если бы вы взглянули только на это ослѣпляющее небо, все тонущее въ сіяніи! Все прекрасно подъ этимъ небомъ; что̀ ни развалина, то и картина; на человѣкѣ какой-то сверкающій колоритъ; строеніе, дерево, дѣло природы, дѣло искусства — все, кажется, дышетъ и

- 176 -

говоритъ подъ этимъ небомъ. Когда вамъ все измѣнитъ, когда вамъ больше ничего не останется такого, что̀ бы привязывало васъ къ какому-нибудь уголку міра, пріѣзжайте въ Италію. Нѣтъ лучшей участи, какъ умереть въ Римѣ; цѣлой верстой здѣсь человѣкъ ближе къ Богу. Князь Вяземскій очень справедливо сравниваетъ Римъ съ большимъ, прекраснымъ романомъ, или эпопеею, въ которой на каждомъ шагу встрѣчаются новыя и новыя, вѣчно неожиданныя красы. Передъ Римомъ всѣ другіе города кажутся блестящими драмами, которыхъ дѣйствіе совершается шумно и быстро въ глазахъ зрителя; душа восхищена вдругъ, но не приведена въ такое спокойствіе, въ такое продолжительное наслажденіе, какъ при чтеніи эпопеи. Въ самомъ дѣлѣ, чего въ ней нѣтъ? Я читаю ее, читаю... и до сихъ поръ не могу добраться до конца; чтеніе мое безконечно. Я не знаю, гдѣ бы лучше могла быть проведена жизнь человѣка, для котораго пошлыя удовольствія свѣта не имѣютъ много цѣны. Это городъ и деревня вмѣстѣ. Обширнѣйшій городъ — и, при всемъ томъ, въ двѣ минуты вы уже можете очутиться за городомъ. Хотите — рисуйте, хотите — глядите... не хотите ни того ни другого — воздухъ самъ лѣзетъ вамъ въ ротъ. Проглянетъ солнце (а оно глядитъ каждый день) — и ничего уже болѣе не хочешь; кажется, ничего уже не можетъ прибавиться къ вашему счастію. А если случится, что нѣтъ солнца (что̀ бываетъ такъ же рѣдко, какъ въ Петербургѣ солнце), то идите по церквамъ. На каждомъ шагу и въ каждой церкви чудо живописи, старая картина, къ подножію которой несутъ милліоны людей умиленное чувство изумленія. Но небо, небо!... Вообразите, когда проходятъ два—три мѣсяца, и оно отъ утра до вечера чисто, чисто — хоть бы одно облачко, хотя бы какой-нибудь лоскуточекъ его“1)!

Въ началѣ того же письма Гоголь говоритъ Плетневу: „Не сердитесь на меня, что письма мои такъ пусты и глупы. Я бы радъ былъ написать лучше, но въ то самое время когда примусь за перо, мысль моя уже занята другимъ. Кажется много, о чемъ бы хотѣлось поговорить, но какъ скоро дойду до дѣла — голова моя точно деревянная“, разсказывать

- 177 -

же то, о чемъ трезвонитъ весь міръ, и разсказывать такими пошлыми словами, какъ разсказываютъ путешественники — это хуже, чѣмъ святотатство; тутъ невольно придетъ на память вся пошлость и водяность, какая только существуетъ на этомъ грѣшномъ свѣтѣ. И такъ, не сердитесь“. Въ письмѣ къ М. П. Балабиной изъ Рима (мѣсяцъ апрѣль, 2588 г. отъ основанія города) Гоголь говоритъ: „я получилъ сегодня ваше милое письмо, писанное вами отъ 29-го января“ („по медвѣжьему стилю“); увлеченіе поэта Римомъ доходитъ до того, что онъ, обѣщая помолиться въ Римѣ за свою корреспондентку, восклицаетъ: „ибо въ одномъ только Римѣ молятся; въ другихъ мѣстахъ показываютъ только видъ, что молятся“1). Объ иностранцахъ, пріѣхавшихъ въ Римъ, Гоголь отзывается нелестно, не исключая даже и русскихъ („между ними цѣлая ватага русскихъ“); онъ сердится на нихъ за осужденіе итальянцевъ, и съ своей стороны замѣчаетъ: „А какъ несетъ отъ нихъ казармами, такъ просто мочи нѣтъ“. „Мнѣ кажется“, говоритъ Гоголь, „что еслибы мнѣ предложилъ — натурально не какой-нибудь Г...и...ъ или король, а кто-нибудь посильнѣе ихъ, что̀ бы я предпочелъ видѣть передъ собою — древній Римъ въ грозномъ и блестящемъ величіи, или Римъ нынѣшній въ его теперешнихъ развалинахъ, я предпочелъ бы Римъ нынѣшній“. Наконецъ онъ говоритъ о Римѣ и вообще объ Италіи, что, „кажется, какъ потянешь носомъ, то, по крайней мѣрѣ, семьсотъ ангеловъ влетаютъ за однимъ разомъ въ носовыя ноздри“. Замѣчательно, что съ подобнымъ же чувствомъ писалъ о Парижѣ въ началѣ сороковыхъ годовъ изъ Малороссіи и Данилевскій: „Если бы вы знали, какъ я скучаю здѣсь и какъ желаю вырваться изъ этого омута, называемаго Малороссіей. И какая перемѣна вдругъ! Парижъ и дальній, заброшенный уголокъ Полтавской губерніи, гдѣ я осужденъ

- 178 -

на лѣнь, на скуку и на „Московскія Вѣдомости“. Я часто припоминаю замѣчаніе ваше, что мы живемъ за-границей на счетъ будущаго нашего счастья и чувствую всю справедливость его“1).

XIII.

Гоголь пріѣхалъ въ Римъ съ своимъ знакомымъ Золотаревымъ 14 марта 1837 года. Выѣзжая изъ Парижа, онъ взялъ съ Данилевскаго слово какъ можно скорѣе послѣдовать за нимъ, не позже какъ черезъ недѣлю послѣ его собственнаго пріѣзда. Но, какъ всегда, Данилевскій нѣсколько запоздалъ. Гоголь въ такихъ выраженіяхъ упрекалъ своего друга: „чортъ возьми! Я для тебя приготовилъ и квартиру, и готовился быть твоимъ чичероне, и вмѣсто того... Напиши по крайней мѣрѣ, гдѣ ты располагаешь быть черезъ полтора мѣсяца“. Гоголь досадовалъ, что, вмѣсто Италіи, Данилевскій двинулся въ Швейцарію и мерзнетъ въ гостиницѣ какого-то „Жанена“. Привыкнувъ называть этимъ именемъ П. В. Анненкова и не разобравъ сначала, въ чемъ дѣло, онъ не могъ никакъ понять, какимъ образомъ пріятель его поселился въ Женевѣ у Анненкова: „Я никакъ сначала не могъ взять въ толкъ“ — отвѣчаетъ Гоголь, — „про какого же Анненкова ты пишешь, и думалъ уже, не свихнулъ ли ты, Боже сохрани, съ разума, говоря, что и я у него стоялъ“2). Гоголь выходилъ изъ себя и журилъ своего пріятеля за его причудливый поступокъ. „И что̀ тебѣ пришла за блажь ѣхать въ Швейцарію! Я ожидалъ тебя день за день, вѣрилъ въ непреклонность твоего обѣщанія и думалъ, что вотъ дверь отворится, и ты войдешь ко мнѣ въ комнату, и вдругъ — письмо изъ Женевы!!“...

Г. Кулишъ по ошибкѣ выставилъ на этомъ письмѣ въ скобкахъ по предположенію 1838 г. вмѣсто 1837 г. Послѣднее очевидно изъ словъ: „Ты нарочно меня водишь за носъ... Прошлый годъ давалъ слово пріѣхать ко мнѣ въ Швейцарію — дернулъ въ Парижъ, теперь, обѣщавшись навѣрное пріѣхать въ Италію, дернулъ въ Швейцарію“3). Еще болѣе подтверждаютъ

- 179 -

наше предположеніе слова: „Тебѣ нужно было, непремѣнно нужно, испытать художнически — монастырскую жизнь въ Италіи, покушать мрамора и гипса, котораго здѣсь вдоволь, упиться звѣздами ночи, которыя блещутъ здѣсь необыкновеннымъ блескомъ, наглядѣться на монаховъ и аббатовъ, которыми, какъ макомъ, усѣяны улицы“. Эти строки могли быть написаны, конечно, не иначе, какъ до перваго пріѣзда Данилевскаго въ Италію.

Когда въ половинѣ марта 1837 года Гоголь поселился въ Италіи, Данилевскій оказался весьма неисправнымъ корреспондентомъ. Оставляя Парижъ, Гоголь взялъ съ него обѣщаніе также писать какъ можно чаще, извѣщая даже о неимѣніи матеріи для письма, а самъ, въ свою очередь, далъ слово писать непремѣнно съ каждаго мѣста остановки.

Въ это же время Гоголь, именно 30 марта, т.-е. съ небольшимъ черезъ двѣ недѣли послѣ своего пріѣзда въ Римъ и почти передъ пріѣздомъ туда Данилевскаго, уже совершенно сгоралъ нетерпѣніемъ увидѣть снова своего друга и въ такихъ выраженіяхъ жаловался на него Прокоповичу: „Данилевскій обѣщался недѣлю послѣ меня быть въ Римъ, но до сихъ поръ его не вижу“. Все это очень ярко характеризуетъ степень любви Гоголя къ Данилевскому: мѣсяцъ просрочки противъ обѣщаннаго свиданія уже такъ сильно волновалъ Гоголя.

Послѣ разлуки съ Данилевскимъ, какъ видно изъ писемъ, парижскія впечатлѣнія долго еще не могли изгладиться изъ памяти Гоголя, и все ему представлялись boulevard des Italiens, гдѣ они жили вмѣстѣ съ Данилевскимъ, и café Monmartres, гдѣ они постоянно обѣдали (до и послѣ знакомства съ Ноэлемъ). Онъ вспоминалъ нерѣдко всѣ мелочи ихъ парижской жизни и обстановки, даже m-me Hochard и Филиппа, garçon de café Monmartres1).

Петербургскіе друзья, привыкшіе къ извѣстіямъ о совмѣстномъ жительствѣ и переѣздахъ Данилевскаго и Гоголя, были не мало удивлены ихъ разлукой, и одинъ изъ нихъ предположилъ даже между ними ссору. Когда это предположеніе дошло до Гоголя, онъ пришелъ въ негодованіе и написалъ по этому поводу Прокоповичу: „Данилевскій теперь

- 180 -

тоже въ Римѣ. Онъ думалъ на зиму возвратиться въ Парижъ и разскажетъ тебѣ все. Да кстати, чтобы не позабыть: пожалуйста, выбрани хорошенько Пащенко за эту достойную его догадку, что мы поссорились, и потому не ѣздимъ вмѣстѣ. Что мы не ѣздимъ всегда вмѣстѣ, это зависитъ отъ разности въ образѣ воззрѣній, которымъ разнообразно наполнены наши людскіе умы. Полковникъ1) больше человѣкъ современный, воспитанный на современной литературѣ и жизни; я больше люблю старое. Его тянетъ въ Парижъ, меня гнететъ въ Римъ; но, порыскавши, мы всегда сходимся съ нимъ и, такимъ образомъ, приготовляемъ другъ для друга запасъ разговоровъ“.

Первое время по пріѣздѣ въ Римъ у Гоголя было совершенно наполнено отъ множества новыхъ и сильныхъ впечатлѣній, и если онъ могъ о чемъ жалѣть, то развѣ только о томъ, что ему не съ кѣмъ было дѣлить непосредственно своихъ восторговъ. Данилевскому же онъ не могъ теперь передавать охватывавшія его чувства, ожидая его къ себѣ со дня на день. Но онъ тотчасъ же почти писалъ другому наиболѣе близкому своему другу, Прокоповичу: „Что̀ тебѣ сказать объ Италіи? Она прекрасна. Она менѣе поразитъ съ перваго раза, нежели послѣ. Только осматриваясь болѣе и болѣе, видишь и чувствуешь ея тайную прелесть. Въ небѣ и облакахъ виденъ какой-то серебряный блескъ. Солнечный свѣтъ далѣе объемлетъ горизонтъ. А ночи... прекрасны. Звѣзды блещутъ сильнѣе, нежели у насъ, и по виду кажутся больше нашихъ, какъ планеты. А воздухъ! онъ такъ чистъ, что дальніе предметы кажутся близкими“2). Изъ этого же письма къ Прокоповичу ясно, что развалины и древности Рима, увѣнчанныя плющемъ, вдѣланные въ новые дома куски старинной стѣны, колонны или рельефа, съ самыхъ первыхъ дней очаровали Гоголя. Начиная съ этого письма къ Прокоповичу, а также съ письма Гоголя матери, написаннаго тотчасъ по пріѣздѣ въ Римъ, мы замѣчаемъ вообще, что онъ вступаетъ въ новую, лучшую фазу своей жизни. Его письма изъ Италіи настолько же блещутъ поэзіей,

- 181 -

настолько проникнуты здоровьемъ и радостнымъ чувствомъ молодого, счастливаго упоенія жизнью, насколько черезъ нѣсколько времени они становятся, напротивъ, унылыми, монотонными и безжизненными. Но особенно они дышутъ жизнью и счастьемъ въ 1838 и 1839 годахъ, хотя въ это время его переписка даже съ матерью становится очень рѣдкою: до того онъ былъ упоенъ и поглощенъ тогда одной Италіей.

—————

И. Ѳ. Золотаревъ жилъ съ Гоголемъ въ 1837 и 1838 гг. въ Римѣ. Вотъ что̀ со словъ его пересказываетъ г. Ободовскій:

„Жили они на одной квартирѣ и видѣлись постоянно въ теченіе почти двухъ лѣтъ пребыванія И. Ѳ. въ Италіи.

Это была лучшая пора жизни писателя.

Въ то время, по словамъ И. Ѳ., Гоголь былъ совсѣмъ не тѣмъ мрачнымъ мистикомъ, почти анахоретомъ, какимъ онъ является въ послѣдній періодъ своей жизни.

Напротивъ, въ описываемую эпоху писатель былъ полонъ жизни: веселый, разговорчивый, онъ былъ весь, такъ сказать, охваченъ красотою римской природы и подавленъ массою памятниковъ искусства, которыми былъ окруженъ.

До какой степени былъ онъ увлеченъ окружавшей его обстановкою вѣчнаго города, указываетъ эпизодъ, происшедшій при самомъ пріѣздѣ И. Ѳ. Золотарева въ Римъ.

„Первое время, отъ новости ли впечатлѣній, отъ переутомленія ли дорогой, или отъ чего другого, разсказывалъ И. Ѳ., я совершенно лишился сна.

„Совсѣмъ спать не могу, просто въ отчаянье прихожу, пожаловался я разъ какъ-то Гоголю. Велико же было мое удивленіе, когда, вмѣсто сочувствія къ моему тяжелому положенію, Н. В. пришелъ въ восторгъ.

— Какъ ты счастливъ, Иванъ, воскликнулъ онъ, — что не можешь спать!

— Да какое же тутъ счастье, помилуй, возразилъ я, — что̀ можетъ быть тяжелѣе, мучительнѣе безсонницы!

— Какъ тебѣ не стыдно это говорить, закричалъ Гоголь, — не горевать ты долженъ, а радоваться!

— Да почему же? спросилъ я уже въ совершенномъ изумленіи.

- 182 -

— А потому, что твоя безсонница указываетъ на то, что у тебя артистическая натура, такъ какъ ты пріѣхалъ въ Римъ, и онъ такъ поразилъ тебя, что ты не можешь спать отъ охватившихъ тебя впечатлѣній природы и искусства. И послѣ этого ты еще не будешь считать себя счастливымъ!

„Убѣждать въ дѣйствительной причинѣ моей безсонницы великаго энтузіаста, цѣлые дни безъ отдыха проводившаго въ созерцаніи римской природы и памятниковъ вѣчнаго города, я счелъ безполезнымъ“.

Въ описываемую эпоху, какъ сказано выше, Гоголь вовсе не походилъ на того мрачнаго мистика, которымъ онъ сдѣлался впослѣдствіи, но уже въ 1837—1838 гг. намѣчалось кое-что изъ тѣхъ чертъ, которыя сдѣлались господствующими въ послѣдній періодъ его жизни.

Во-первыхъ, онъ былъ крайне религіозенъ, часто посѣщалъ церкви и любилъ видѣть проявленіе религіозности въ другихъ.

Во-вторыхъ, на него находилъ иногда родъ столбняка какого-то: вдругъ среди веселаго, оживленнаго разговора замолчитъ, и слова у него не добьешься. Являлось это у него, повидимому, безпричинно.

Затѣмъ, въ немъ иногда проявлялась странная застѣнчивость. Бывало разговорится и говоритъ весело, живо, остроумно. Вдругъ входитъ какое-нибудь новое лицо. Гоголь сразу смолкаетъ и, какъ улитка, прячется въ свою раковину.

Къ числу особенностей Гоголя принадлежали, по словамъ И. Ѳ., его оригинальность въ одеждѣ и чрезвычайный аппетитъ.

Оригинальность Гоголя въ выборѣ костюмовъ доходила иногда просто до смѣшного. Такъ, когда онъ былъ въ Гамбургѣ, то заказалъ себѣ все платье изъ тика, и когда ему указывали на то, что онъ дѣлаетъ себя смѣшнымъ, писатель возражалъ: „что̀ же тутъ смѣшного: дешево, моется и удобно“.

Между прочимъ, сдѣлавъ себѣ упомянутый костюмъ, онъ написалъ четверостишіе:

„Счастливъ тотъ, кто сшилъ себѣ
„Въ Гамбургѣ штанишки,
„Благодаренъ онъ судьбѣ
„За свои дѣлишки“.

Четверостишіе это онъ повторялъ потомъ цѣлую недѣлю.

- 183 -

Вообще у Н. В. была привычка, поймавъ какое-нибудь слово или риѳму, которыя ему почему-либо понравились, повторять ихъ въ теченіе нѣсколькихъ дней.

Аппетитомъ Гоголь обладалъ чрезвычайнымъ. Онъ любилъ и много, и хорошо покушать.

„Бывало зайдемъ мы, разсказывалъ И. Ѳ., въ какую-нибудь траторію пообѣдать; Гоголь покушаетъ плотно, обѣдъ уже конченъ. Вдругъ входитъ новый посѣтитель и заказываетъ себѣ какое-нибудь кушанье. Аппетитъ Гоголя вновь разгорается, и онъ, несмотря на то, что только-что пообѣдалъ, заказываетъ себѣ или то кушанье, которое потребовалъ вновь пришедшій посѣтитель, или что-нибудь другое“.

Изъ наиболѣе любимыхъ писателемъ кушаній было козье молоко, которое онъ варилъ самъ особымъ способомъ, прибавляя туда рому (послѣдній онъ возилъ съ собою во флаконѣ). Эту стряпню онъ называлъ гоголь-моголемъ и часто, смѣясь, говорилъ:

— Гоголь любитъ гоголь-моголь.

Когда Н. В. начиналъ писать, то предварительно дѣлался задумчивъ и крайне молчаливъ. Подолгу, молча, ходилъ онъ по комнатѣ, и когда съ нимъ заговаривали, то просилъ замолчать и не мѣшать ему. Затѣмъ онъ залѣзалъ въ свою дырку; такъ называлъ онъ одну изъ трехъ комнатъ квартиры, въ которой жилъ съ И. Ѳ. Золотаревымъ, отличавшуюся весьма скромными размѣрами, гдѣ и проводилъ въ работѣ почти безвыходно нѣсколько дней.

По убѣжденіямъ своимъ Гоголь былъ чисто-русскій человѣкъ, а не малороссъ, какимъ его желаютъ представить.

Согласно убѣжденію, вынесенному И. Ѳ. Золотаревымъ изъ совмѣстной жизни съ Гоголемъ въ Римѣ, писатель горячо любилъ именно Россію, а не Малороссію только.

Любимою литературою его была литература русская, причемъ наиболѣе излюбленными Гоголемъ писателями были Жуковскій и Пушкинъ.

Когда послѣдній былъ убитъ, и вѣсть объ этомъ чрезъ посольство достигла до Рима, Н. В. былъ глубоко пораженъ. Цѣлый день онъ не могъ придти въ себя и долгое время спустя послѣ этого событія, поразившаго горемъ всю Россію, былъ молчаливъ и задумчивъ.

И. Ѳ. Золотаревъ разстался съ Гоголемъ въ 1838 г., чтобы

- 184 -

ужъ больше никогда съ нимъ не встрѣчаться. Въ теченіе года послѣ того, какъ они разстались, они были въ перепискѣ, но черезъ годъ переписка прекратилась, и затѣмъ уже И. Ѳ. не имѣлъ никакихъ непосредственныхъ сношеній съ творцомъ „Мертвыхъ Душъ“1).

Приведенный здѣсь разсказъ, впрочемъ, конечно, требуетъ небольшихъ поправокъ: какъ мы видѣли, Гоголь узналъ о смерти Пушкина еще въ Парижѣ. Не трудно убѣдиться, что въ данномъ случаѣ память измѣнила Золотареву, такъ какъ на третій день по пріѣздѣ въ Римъ Гоголь отвѣчалъ уже Плетневу на это извѣстіе, полученное имъ, очевидно, раньше: едва ли можно допустить, что Плетневъ, не состоявшій прежде съ Гоголемъ въ перепискѣ, зналъ съ такой точностью его маршруты, что могъ разсчитать, гдѣ Гоголь можетъ безъ задержекъ получить письмо, да и извѣстіе въ мартѣ мѣсяцѣ о такомъ крупномъ событіи, не мимоходомъ упомянутомъ въ письмѣ, а составлявшемъ его главную и, какъ видно, на этотъ разъ единственную цѣль, было бы запоздалымъ до невозможности; наконецъ, Золотаревъ говоритъ, что извѣстіе было получено не отъ Плетнева, а черезъ русское посольство въ Римѣ, а это опять представляетъ противорѣчіе другимъ даннымъ. Несомнѣнно, что Золотаревъ, пріѣхавшій вмѣстѣ съ Гоголемъ изъ Парижа въ Римъ, спуталъ здѣсь мелочныя подробности и сообщаетъ о фактѣ, случившемся еще въ Парижѣ.

Другая ошибка Золотарева также совершенно невольная: Гоголь смотрѣлъ на него, какъ на торопливаго и не особенно толковаго наблюдателя, и называетъ его счастливымъ въ сущности иронически. Вотъ что̀ онъ пишетъ о немъ Данилевскому, говоря уже о вторичномъ посѣщеніи имъ Рима: „Золотаревъ пробылъ только полторы недѣли въ Римѣ и, осмотрѣвши, какъ папа моетъ ноги и благословляетъ народъ, отправился въ Неаполь осмотрѣть наскоро все, что̀ можно осмотрѣть. Въ двѣ недѣли онъ хотѣлъ совершить все это и возвратиться въ Римъ досмотрѣть все прочее, что̀ ускользнуло отъ его неутомимыхъ глазъ; но вотъ ужъ больше двухъ

- 185 -

недѣль, а его все еще нѣтъ“1). Правда, въ этотъ разъ Золотаревъ не пріѣхалъ съ Гоголемъ въ Римъ къ карнавалу, но явился только въ началѣ апрѣля, во время великаго поста, и вторично совершалъ бѣглый обзоръ Рима; но по тону предыдущихъ строкъ все-таки ясно, что Гоголь надъ нимъ подсмѣивалъ и, вѣроятно, не безъ основанія. Другое мѣсто о Золотаревѣ показываетъ, что Гоголь все-таки любилъ его; именно, когда Золотаревъ прибылъ въ Римъ вмѣсто ожидаемаго Данилевскаго, то своимъ появленіемъ возбудилъ радость въ Гоголѣ: „вдругъ предсталъ предъ меня Золотаревъ съ веселымъ лицомъ и письмомъ въ рукѣ. Это появленіе его и это письмо въ рукѣ въ одну минуту ослабили мои перуны“2). Какъ видно изъ другихъ писемъ, у Гоголя и Данилевскаго были съ нимъ вполнѣ товарищескія отношенія до общихъ денежныхъ дѣлъ3).

XIV.

Данилевскій пріѣхалъ въ Римъ довольно скоро послѣ Гоголя. Теперь настала очередь Гоголю взять на себя трудъ ознакомленія Данилевскаго съ вѣчнымъ городомъ и его дивной роскошью природы и искусства. Ему было не трудно, впрочемъ, сдѣлать это, потому что онъ буквально упивался Римомъ и всегда съ большимъ восторгомъ готовъ былъ показывать его вновь пріѣзжающимъ знакомымъ и друзьямъ. Извѣстно, какъ онъ водилъ по Риму Жуковскаго, и какъ они вмѣстѣ взбирались на куполъ св. Петра, откуда представился имъ грандіозный видъ на Кампанью.

Гоголь и Данилевскій вращались въ Римѣ преимущественно въ кружкѣ русскихъ художниковъ, пансіонеровъ Академіи Художествъ, въ числѣ которыхъ у нихъ были даже довольно короткіе знакомые; но вообще большинству изъ нихъ, — кромѣ, конечно, А. А. Иванова, — они мало сочувствовали и часто надъ ними подсмѣивались. Къ такимъ принадлежалъ нѣкто Дурновъ, человѣкъ, любившій порисоваться и поволочиться, съ огромнымъ самомнѣніемъ и, между прочимъ,

- 186 -

не стѣснявшійся бранить „наповалъ все, что̀ ни находится въ Римѣ“1); Никитинъ, надъ которымъ Гоголь смѣялся по поводу безобразнаго произношенія имъ по-итальянски своего адреса (Vicolo dei Greci, numero dieci; „адресъ Никитина въ стихахъ“, говаривалъ Гоголь); Ефимовъ, показывавшій Погодину, какъ собственное открытіе, какія-то египетскія древности, потому что „имѣлъ благородное обыкновеніе, свойственное впрочемъ всѣмъ художникамъ, не заглядывать въ книги“2). Обо всѣхъ о нихъ Гоголь говорилъ: „что̀ за народъ! ужасъ, какая тоска! и всякій изъ нихъ увѣренъ отъ души, что имѣетъ много таланта“3).

Хотя ни въ одномъ изъ существующихъ источниковъ мы не находимъ точныхъ данныхъ для опредѣленія времени перваго знакомства Гоголя съ русскими художниками въ Римѣ, тѣмъ не менѣе есть достаточно вѣскихъ основаній, по которымъ начало этого знакомства безъ опасенія ошибки можетъ быть отнесено уже къ первымъ мѣсяцамъ жизни нашего писателя въ Римѣ. Оставляя въ сторонѣ даже вполнѣ естественное соображеніе о томъ, что Гоголь, горячо преданный искусству, конечно, тотчасъ же послѣ необходимаго отдыха съ дороги долженъ былъ броситься осматривать со всѣмъ жаромъ новичка и пламеннаго любителя скульптуры и живописи римскіе музеи и картинныя галлереи, при чемъ не могъ оставить безъ вниманія также и скромныя студіи русскихъ художниковъ, — оставляя это въ сторонѣ, можно указать цѣлый рядъ болѣе или менѣе ясныхъ свидѣтельствъ, которыя, будучи сгруппированы вмѣстѣ въ послѣдовательномъ порядкѣ, дадутъ полное подтвержденіе сказаннаго предположенія. Такъ, въ первомъ же письмѣ изъ Рима Гоголь говоритъ матери: „Я успѣлъ только осмотрѣть часть древностей и развалинъ, которыхъ на каждомъ шагу много, и часто такъ случается, что въ новый домъ вдѣлана часть развалины, кусокъ стѣны, или колонна, или рельефъ. Я не

- 187 -

смотрѣлъ еще ни картинныхъ галлерей, ни множества разныхъ дворцовъ, гдѣ смотрѣть станетъ на цѣлый годъ. Вся земля пахнетъ и дышетъ художниками и картинами“1). Это письмо было написано всего лишь два дня спустя по пріѣздѣ Гоголя въ Римъ, когда онъ не успѣлъ еще не только устроиться, но даже сколько-нибудь осмотрѣться въ новомъ городѣ, хотя и успѣлъ уже побывать въ первый день Пасхи (это былъ въ то же время второй день послѣ его пріѣзда) у обѣдни въ храмѣ святого Петра, слушая богослуженіе, совершаемое самимъ папой. Изъ письма видно, что первой мыслью Гоголя было тотчасъ же предпринять прилежный осмотръ картинныхъ галлерей. На первыхъ порахъ Гоголя сильно стѣснялъ недостатокъ денегъ: „Я пріѣхалъ въ Римъ“, — писалъ онъ Данилевскому — „только съ двумя стами франками и если бы не страшная дешевизна и удаленіе всего, что̀ вытрачиваетъ кошелекъ, то ихъ бы давно не было“2) Тѣмъ не менѣе, прошло немного времени, какъ Гоголь уже совершенно былъ охваченъ горячкой благороднаго энтузіазма, заставившей его всецѣло предаться изученію неисчерпаемыхъ сокровищницъ итальянскаго искусства. О его страстномъ упоеніи мы узнаемъ между прочимъ и изъ недавно приведенныхъ воспоминаній его сожителя въ первые мѣсяцы по пріѣздѣ въ Римъ, Золотарева, и хотя, къ сожалѣнію, эти краткіе разсказы не даютъ намъ никакихъ новыхъ подробностей, но для насъ важно въ настоящемъ случаѣ уже мимоходомъ оброненное замѣчаніе о томъ, что Гоголь „цѣлые дни безъ отдыха проводилъ въ созерцаніи римской природы и памятниковъ вѣчнаго города“3). Но вотъ въ скоромъ времени пріѣзжаетъ къ нему Данилевскій, и тогда уже, руководя своимъ пріятелемъ на первыхъ шагахъ знакомства его съ Римомъ, Гоголь, очевидно, находился вполнѣ въ курсѣ дѣла и явился вполнѣ опытнымъ и авторитетнымъ

- 188 -

чичероне. Данилевскаго онъ немедленно ввелъ въ кружокъ русскихъ художниковъ, хорошо ему знакомыхъ, и они вмѣстѣ постоянно обращались въ этомъ обществѣ — между прочимъ за недостаткомъ другихъ знакомствъ. Если принять въ соображеніе, что Гоголь пріѣхалъ въ Римъ 14 марта 1837 г. по старому стилю, а Данилевскій явился туда по крайней мѣрѣ мѣсяцемъ позже, что за тѣмъ оба они были вынуждены уѣхать изъ Италіи уже въ началѣ лѣта по случаю появившейся тогда холеры, то уже изъ неоднократныхъ упоминаній въ ихъ перепискѣ, хотя бы и вскользь, именъ нѣкоторыхъ художниковъ, можно убѣдиться въ существованіи извѣстной короткости всего кружка какъ съ Гоголемъ, такъ и съ Данилевскимъ. (30 марта Гоголь писалъ Прокоповичу: „Данилевскій обѣщался недѣлю послѣ меня быть въ Римѣ, но до сихъ поръ его не вижу“. Но Данилевскаго не было въ Римѣ еще и 15 апрѣля 1837 г., когда Гоголь писалъ ему: „Ты не можешь себѣ дать никакой идеи, что̀ такое Рафаэль. Ты будешь стоять передъ нимъ такъ же безмолвный и обращенный весь въ глаза, какъ ты сиживалъ нѣкогда передъ Гризи. Но чортъ возьми! Я для тебя приготовилъ и квартиру и готовился быть твоимъ чичероне, и вмѣсто того!!“1).

XV.

Изъ знакомыхъ у Гоголя въ это время въ Римѣ не было почти никого, кромѣ Балабиныхъ, Репниныхъ и княгини Зинаиды Александровны Волконской, не считая, конечно, сожителя его Данилевскаго. Объ отношеніяхъ Гоголя къ послѣднему мы уже много и подробно говорили; что̀ касается до отношеній его къ другимъ поименованнымъ лицамъ, то мы можемъ здѣсь сообщить нѣкоторыя новыя подробности на основаніи разсказа княжны Варвары Николаевны Репниной.

Мы говорили выше, что Гоголь прожилъ нѣсколько недѣль въ обществѣ Балабиныхъ и Репниныхъ въ Баденъ-Баденѣ въ 1836 году. „Послѣ этого“2), разсказывала намъ княжна

- 189 -

В. Н. Репнина, „изъ Баденъ-Бадена поѣхали мы въ Марсель и потомъ на баркѣ въ Италію. Мы ѣхали такимъ образомъ. По дорогѣ въ Марсель, въ маленькомъ городкѣ на Ронѣ, въ Pont Saint Esprit мы должны были ночевать, потому что мать занемогла. Потомъ мы продолжали прерванный путь съ матерью и сестрой (Елизаветой Николаевной Репниной, вскорѣ послѣ этого вышедшей замужъ за начальника русскихъ художниковъ въ Римѣ, Павла Ивановича Кривцова), а Марья Петровна Балабина отправилась съ своей матерью до Авиньона. Потомъ мы поѣхали вмѣстѣ въ Ліонъ экипажемъ, а изъ Ліона въ Марсель. Въ Марселѣ сѣли на пароходъ, гдѣ намъ сопутствовали три брата лордовъ Харвей, изъ которыхъ одинъ влюбился въ Марью Петровну и сдѣлалъ ей предложеніе, но получилъ отказъ. Въ намѣреніи посвататься онъ рѣшился сопровождать Балабиныхъ въ Италію и поѣхалъ вмѣстѣ съ Варварой Осиповной, Марьей Петровной и съ Глафирой Ивановной Дуниной-Барковской1) въ Ливорно. Это былъ первый городъ въ Италіи, въ которомъ мы остановились. Мы должны были долго пробыть тамъ, потому что нашъ корабль былъ въ соприкосновеніи съ Смирной, гдѣ свирѣпствовала тогда чума, и насъ не пускали дальше, а сначала даже и въ Ливорно. Мы должны были остаться въ карантинѣ и здѣсь получили печальное извѣстіе о смерти моей сестры, Кушелевой-Безбородко. Потомъ мы поѣхали въ Пизу. Такъ какъ Пиза чрезвычайно скучный городъ, то Варвара Осиповна вскорѣ переѣхала во Флоренцію. Въ Пизѣ-то Артуръ Харвей и сдѣлалъ предложеніе Марьѣ Петровнѣ. Она сначала даже дала было согласіе, но отецъ ея, Петръ Ивановичъ, былъ въ страшномъ негодованіи, и дѣло разстроилось. Изъ Флоренціи мы поѣхали въ Римъ. Сюда пріѣхалъ потомъ и мой отецъ. Здѣсь мы опять встрѣтились съ Гоголемъ. У отца была сильная подагра. Онъ часто разговаривалъ съ Гоголемъ, но они не сходились и почти всегда спорили. Отцу сильно не нравился сатирическій складъ ума Гоголя, и онъ былъ притомъ недоволенъ его произведеніями,

- 190 -

особенно „Миргородомъ“1). Напротивъ, Варвара Осиповна очень любила Гоголя, какъ и вообще всегда цѣнила общество умныхъ и образованныхъ людей. Насъ нерѣдко навѣщалъ аббатъ Lanci, имя котораго не разъ встрѣчается въ перепискѣ Гоголя2). Помню, какъ однажды вечеромъ Гоголь у насъ, не переставая, говорилъ по-русски (онъ былъ тогда, что̀ называется, въ ударѣ), такъ что аббатъ, не понимая нашего языка, не могъ во весь вечеръ проронить ни слова. На этотъ разъ, — но это случилось только однажды, — и Варвара Осиповна осталась недовольна Гоголемъ и бранила его за недогадливость и неучтивость“.

О княгинѣ Зинаидѣ Александровнѣ Волконской и ея отношеніяхъ къ Гоголю княжна Репнина сообщила намъ слѣдующее3):

„Зинаида Александровна, урожденная княжна Бѣлосельская-Бѣлозерская, была жена родного моего (княжны Репниной) дяди, князя Никиты Григорьевича Волконскаго. Ее воспѣвали Веневитиновъ, Жуковскій, Пушкинъ; Мицкевичъ въ чудныхъ стихахъ описалъ ея гостиную. Она жила сначала въ Москвѣ, гдѣ и встрѣчалась съ Веневитиновымъ и Мицкевичемъ. Позднѣе она приняла католичество (тайнымъ образомъ, вѣроятно, еще когда жила въ Москвѣ). Потомъ переѣхала въ Петербургъ. Когда извѣстіе о совращеніи ея въ католицизмъ дошло до императора Николая Павловича, то онъ хотѣлъ ее вразумить и посылалъ ей съ этой цѣлью священника. Но съ ней сдѣлался нервный припадокъ, конвульсіи. Государь позволилъ ей уѣхать изъ Россіи, и она избрала мѣстомъ жительства Италію, что̀, конечно, было въ связи съ перемѣной религіи. Въ Римѣ ее вскорѣ прозвали Beata; она сначала очень полюбила Гоголя, но потомъ возненавидѣла. Это случилось позднѣе, по слѣдующей причинѣ. Когда умиралъ Іосифъ Віельгорскій, то у него ежедневно бывали Елизавета Григорьевна Черткова, урожденная Чернышева,

- 191 -

Графиня Марья Артемьевна Воронцова и наконецъ Гоголь1). Зинаида Александровна была уже тогда ярая католичка, и мнѣ разсказывали, что Гоголь пошелъ прогуляться и вмѣстѣ поискать священника для исповѣди умирающаго. Гоголь же потомъ самъ читалъ для него отходную. Молодой Віельгорскій причащался въ саду, и мой отецъ поддерживалъ его и читалъ за него: „Вѣрую, Господи, и исповѣдую“. Но когда онъ умиралъ, то въ его комнатѣ уже былъ приглашенный княгиней Волконской аббатъ Жерве. Зинаида Александровна нагнулась надъ умирающимъ и тихонько шепнула аббату: „вотъ теперь настала удобная минута обратить его въ католичество“. Но аббатъ оказался настолько благороденъ, что возразилъ ей: „Княгиня, въ комнатѣ умирающаго должна быть безусловная тишина и молчаніе“. Тѣмъ не менѣе моя тетка (т.-е. княгиня З. А. Волконская) что-то еще пошептала надъ Віельгорскимъ и потомъ проговорила: „Я видѣла, что душа вышла изъ него католическая“. Віельгорскій же былъ передъ смертью такъ слабъ, что Черткова вмѣстѣ съ Гоголемъ нѣжно ухаживали за нимъ и держали тарелку, когда онъ ѣлъ. Но Черткова собиралась уѣхать, такъ какъ этого требовалъ ея мужъ. Въ знакъ глубокой признательности къ ней за хлопоты и попеченія о немъ, Віельгорскій, умирая, снялъ съ руки кольцо, чтобы передать его Чертковой. Увидя это, Волконская почему-то съ несдерживаемымъ негодованіемъ произнесла: „c’est immorale!“ Она находила, что когда Віельгорскій умиралъ, то у него не должно было остаться никакого земного чувства“.

Гоголь прожилъ въ Римѣ до половины іюня 1837 г. и все это время провелъ вмѣстѣ съ Данилевскимъ. Разстаться съ другомъ и покинуть любимый городъ заставили поэта возобновившіеся и усилившіеся недуги и возвращеніе въ Римъ холеры. Сначала онъ еще надѣялся провести все лѣто въ Римѣ, но вскорѣ нашелъ необходимымъ выѣхать въ Баденъ и писалъ оттуда: „Сердце мое тоскуетъ по Римѣ и по моей Италіи!

- 192 -

И не дождусь, покамѣстъ пройдетъ мѣсяцъ, который мнѣ нужно убить на здѣшнихъ водахъ“1). Въ началѣ лѣта его сильно захватила нужда и, можетъ-быть, это также была одна изъ причинъ его выѣзда изъ Италіи. Очевидно, всѣ прежнія средства истощились, и Гоголю необходимо было изыскивать новые рессурсы. Онъ поручилъ было Прокоповичу узнать, всѣ ли деньги получены отъ Смирдина и не успѣлъ ли для него что-нибудь сдѣлать Жуковскій при дворѣ2). Наконецъ онъ просилъ своего пріятеля продать оставшуюся въ Петербургѣ его библіотеку и прислать ему какія-то „рукописныя книги“3), т.-е., конечно, тѣ тетради, въ которыхъ записывались его сочиненія4). Въ то же время онъ узнавалъ адресъ Павла Николаевича Демидова, которому вскорѣ и написалъ весьма любезное письмо, напечатанное въ „Русской Старинѣ“ (1888 г., мартъ)5). Но въ Римѣ вскорѣ усилилась холера, и это прискорбное обстоятельство заставило Гоголя противъ воли все болѣе отсрочивать свое возвращеніе въ излюбленный городъ; такъ 12 іюня онъ писалъ, что предполагаетъ только мѣсяцъ пробыть въ Швейцаріи6), тогда какъ черезъ нѣсколько дней онъ писалъ уже съ дороги, что проживетъ недѣли двѣ въ Баденѣ и затѣмъ уже пріѣдетъ въ Женеву, а въ Римъ воротится только въ концѣ августа или въ началѣ сентября7). Такъ или иначе, нѣтъ никакого сомнѣнія, что внѣ Италіи Гоголя удерживала только крайняя необходимость. Еще немного позднѣе онъ писалъ Прокоповичу: „возьми изъ банка полторы тысячи и пришли мнѣ“.