- I -

МАТЕРІАЛЫ ДЛЯ БІОГРАФІИ ГОГОЛЯ

- II -

- III -

МАТЕРІАЛЫ

для

БІОГРАФІИ ГОГОЛЯ

——

В. И. Шенрока.

——

ТОМЪ ПЕРВЫЙ.

—————————————

МОСКВА. 1892

——

Типографія А. И. Мамонтова и К°, Леонтьевскій пер., № 5

- IV -

- V -

Настоящій трудъ будетъ состоять изъ трехъ томовъ, при чемъ второй томъ предполагается напечатать не позже осени слѣдующаго года. Напечатанный первый томъ представляетъ въ нѣкоторыхъ частяхъ своихъ второе, исправленное, изданіе книги „Ученическіе годы Гоголя“, вышедшей въ 1887 году, въ остальномъ — объединеніе ряда статей о Гоголѣ, помѣщенныхъ первоначально въ „Вѣстникѣ Европы“, „Русской Старинѣ“, „Историческомъ Вѣстникѣ“ и другихъ журналахъ*). Рецензіи на книгу „Ученическіе годы Гоголя, были въ слѣдующихъ изданіяхъ:

„Историческій Вѣстникъ“ (1887, II).

„Дѣло“ (1887, II).

„Вѣстникъ Европы“ (1887, III).

„Кіевская Старина“ (1887, III).

„Русская Старина“, (1887, IV).

„Русская Мысль“ (1887, VI).

„Сѣверный Вѣстникъ“ (1887, X).

Всѣмъ гг. рецензентамъ приносимъ искреннюю благодарность.

————

- VI -

- VII -

ОГЛАВЛЕНІЕ.

——

Вмѣсто предисловія		1
Краткій обзоръ литературы о Гоголѣ		9
Предки и родители Гоголя.
I.	Предки Н. В. Гоголя. Личность и вліяніе матери	27
II.	Свѣдѣнія о жизни и бытѣ родителей Гоголя	36
Ученическіе годы Гоголя (1809—1828).
I.	Краткія свѣдѣнія о дѣтствѣ Гоголя до вступленія въ школу и о домашней средѣ его въ школьный періодъ	59
II.	Школьная жизнь Гоголя. Страсть къ живописи и театру	71
III.	Школьная жизнь Гоголя въ характеристикахъ гг. Кулиша и Кояловича	81
IV.	Воспоминанія А. С. Данилевскаго о школьной жизни Гоголя	93
V.	Переписка съ матерью. Отношенія къ родственникамъ во время пребыванія въ школѣ. Слогъ писемъ	108
VI.	Краткій обзоръ писемъ Гоголя къ Г. И. Высоцкому	124
VII.	Окончаніе Гоголемъ курса въ Нѣжинѣ и переѣздъ его въ Петербургъ	144
Первое время жизни Гоголя въ Петербургѣ (1829—1830).
I.	Пріѣздъ Гоголя въ Петербургъ и первыя его впечатлѣнія въ столицѣ	151
II.	Идиллія „Ганцъ Кюхельгартенъ“	153
III.	Недовольство Гоголя Петербургомъ и тоска по родной Украйнѣ	169
IV.	Первая поѣздка Гоголя за-границу	179
V.	Краткій обзоръ писемъ Гоголя къ матери 1829—1830	190
VI.	Разборъ мнѣній г-жи Бѣлозерской и г-жи Черницкой объ отношеніяхъ Гоголя къ матери	200
VII.	Отношенія Гоголя къ матери въ зрѣлые годы	208
VIII.	Попытки Гоголя найти опредѣленное поприще дѣятельности въ Петербургѣ	221

- VIII -

Н. В. въ началѣ литературной карьеры (1830—1831).
I.	Задатки творчества въ юности Гоголя и развитіе ихъ въ „Вечерахъ на Хуторѣ“	239
II.	Литературныя и свѣтскія отношенія Гоголя въ началѣ тридцатыхъ годовъ	292
III.	А. О. Смирнова и Н. В. Гоголь въ 1830—1832 г.	304
IV.	Отношенія Гоголя къ Пушкину	338
V.	Отношенія Гоголя къ А. С. Данилевскому въ началѣ тридцатыхъ годовъ	349
VI.	Постепенное расширеніе литературныхъ связей Гоголя	365
	Приложенія	373

————

- 1 -

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

——

Имена великихъ дѣятелей чтятся высоко у народовъ всѣхъ образованныхъ странъ; память о нихъ должна быть священною для потомства. Эта общеизвѣстная истина получаетъ на нашихъ глазахъ все большее значеніе въ средѣ нашего общества. Никто, конечно, не станетъ отрицать, что переживаемое нами время не безъ основанія считается тяжелой переходной эпохой, но зато съ другой стороны, при всѣхъ невзгодахъ труднаго экономическаго положенія и душной нравственной атмосферы, посреди которой мы живемъ, можетъ быть, давно не было столько причинъ радоваться нѣкоторымъ успѣхамъ, сдѣланнымъ лучшею частью нашего общества. Въ ряду этихъ причинъ видное мѣсто занимаетъ благоговѣніе передъ талантомъ и общественнымъ значеніемъ выдающагося литератора или художника, которое ярко выразилось въ недавнемъ торжественномъ чествованіи нѣкоторыхъ наиболѣе даровитыхъ современныхъ писателей и небываломъ стеченіи народа на похоронахъ высоко-талантливыхъ беллетристовъ нашихъ, особенно Тургенева и Достоевскаго. Вообще теперь все болѣе замѣчается очевидный успѣхъ нашего общества въ признаніи и оцѣнкѣ имъ заслугъ представителей науки, литературы, искусства. Въ самомъ дѣлѣ, если мы воздаемъ должную дань почета и удивленія героямъ и завоевателямъ, прославляемъ военные и административные таланты, которымъ въ свое время выпало на долю высокое счастіе способствовать внутреннему и внѣшнему благосостоянію

- 2 -

нашего отечества, то не меньшею, конечно, признательностью обязаны мы также людямъ, посвятившимъ свои богатыя дарованія и замѣчательныя силы развитію въ обществѣ эстетическаго чувства и проведенію въ жизнь благородныхъ идеаловъ, способствующихъ умственному и нравственному нашему совершенствованію.

Если искреннее и сознательное признаніе заслугъ людей мысли и въ частности образцовыхъ писателей наступаетъ обыкновенно въ обществахъ нѣсколько позднѣе, чѣмъ признаніе большинства другихъ полезныхъ дѣятелей, то тѣмъ утѣшительнѣе и знаменательнѣе наступленіе этой поры, свидѣтельствующей о распространеніи въ лучшей части общества безкорыстнаго уваженія къ знанію, и умственному и духовному превосходству, которое въ неразвитой толпѣ всегда ставится не только ниже военныхъ доблестей и практической пользы, доставляемой успѣшными административными мѣрами, но даже нерѣдко ниже могущества грубой силы капитала, силы кошелька.

Писатели, являясь по самой природѣ вещей представителями мысли, a масса выразительницею и воплощеніемъ матеріальныхъ интересовъ и преобладанія послѣднихъ надъ умственными, представляютъ двѣ совершенно разнородныя, чтобы не сказать, противоположныя стихіи, которыя могутъ то сближаться, то отдаляться, и по этому сближенію или отдаленію лучше всего можно судить о пульсѣ умственной жизни общества и о степени его развитія.

Если сказанное нами справедливо, то не можетъ быть сомнѣнія и въ томъ, что изученіе жизни нашихъ лучшихъ писателей должно представлять для насъ предметъ высокаго интереса. Разработка біографическихъ данныхъ, даже въ самыхъ скромныхъ размѣрахъ, является съ одной стороны нашимъ долгомъ, a съ другой — естественной посильной данью глубокаго благоговѣнія и признательности къ дѣятельности тѣхъ, чьей памятью справедливо дорожитъ и гордится образованная часть нашего общества.

————

Великая заслуга Гоголя передъ русскимъ обществомъ и литературой поставила его на такую высоту, о которой и самъ онъ, при всемъ высокомъ мнѣніи о себѣ, не имѣлъ яснаго

- 3 -

представленія. Будущимъ историкамъ литературы предстоитъ еще опредѣлить степень глубины и продолжительности вліянія его на развитіе отечественной словесности, которое выяснится вполнѣ, можетъ быть, только по завершеніи дѣятельности всей созданной имъ школы. Несомнѣнно однако, что одной изъ причинъ широкаго національнаго значенія нашего писателя слѣдуетъ считать то обстоятельство, что онъ не ограничивалъ кругъ наблюденій, симпатій и самой дѣятельности одной узкой племенной сферой, но посвятилъ свои необъятныя силы служенію всей Россіи, — обстоятельство, какъ нельзя болѣе соотвѣтствовавшее размѣрамъ его могучаго дарованія и широтѣ его стремленій... Въ позднѣйшую пору своей дѣятельности онъ опредѣленно выразилъ взглядъ на задачу всей своей жизни, (къ которой смутно стремился чуть не съ дѣтства, но которую сознательно уяснить себѣ былъ въ силахъ лишь значительно позднѣе); онъ убѣдился, по выраженію его въ „Авторской Исповѣди“, что „тому, кто пожелаетъ истинно-честно служить Россіи, нужно имѣть очень много любви къ ней, которая поглотила бы уже всѣ другія чувства“.

Но въ то же время Гоголь никогда не переставалъ быть истиннымъ и вѣрнымъ сыномъ Украйны, что̀ не могло, конечно, не отражаться и на всемъ нравственномъ складѣ этой въ высшей степени даровитой личности. Не только по своему происхожденію, но и по складу характера и по наружному виду онъ былъ настоящій малороссъ; всѣми глубочайшими и завѣтными струнами души онъ былъ связанъ съ своей поэтической родиной. Такимъ образомъ личность Гоголя представляетъ въ нашей литературѣ чрезвычайно любопытный и поучительный примѣръ сліянія малороссійскихъ симпатій съ общерусскими и подчиненія первыхъ послѣднимъ.

Безъ сомнѣнія, общее теченіе жизни и даже отчасти случайныя обстоятельства могли имѣть немалое вліяніе на временный перевѣсъ тѣхъ или другихъ симпатій въ каждый данный моментъ, и это, въ свою очередь, должно было отражаться на воззрѣніяхъ писателя, при чемъ перемѣны въ отношеніяхъ Гоголя къ одному изъ важнѣйшихъ вопросовъ его интимной жизни не были, конечно, такъ рѣзки и исключительны, чтобы онѣ совершенно не допускали совмѣстнаго развитія обоихъ теченій. Но вообще говоря, легко убѣдиться, что въ ранніе годы чувство страстной любви къ Украйнѣ

- 4 -

было въ немъ гораздо свѣжѣе и интенсивнѣе, нежели впослѣдствіи, когда оно мало-по-малу утрачивало свою исключительность и уступало мѣсто болѣе широкимъ симпатіямъ, охватившимъ наконецъ всю обширную Русь.

Если имѣть при этомъ въ виду, что на склонѣ литературной дѣятельности Гоголь остался вѣренъ тѣмъ же стремленіямъ, какими былъ воодушевленъ какъ въ ранней юности, такъ и въ лучшую пору своего творчества, то это обстоятельство дастъ возможность намѣтить въ его внутренней жизни, съ одной стороны, основной фонъ его задушевныхъ стремленій, въ которыхъ онъ видѣлъ смыслъ и цѣль своей дѣятельности, а съ другой — нѣсколько отдѣльныхъ фазисовъ развитія, сообразно съ которыми они видоизмѣнялись, поперемѣнно принимая ту или другую окраску. Можно было бы отмѣтить въ его жизни нѣсколько, не рѣзко впрочемъ отдѣляющихся, періодовъ въ отношеніи къ указанному вопросу.

Еще въ раннемъ дѣтствѣ впечатлѣнія отъ современной малороссійской жизни, знакомство съ прошлымъ Малороссіи по разсказамъ о старинныхъ событіяхъ, частое присутствіе при живыхъ и остроумныхъ бесѣдахъ отца съ знаменитымъ сосѣдомъ1), въ которыхъ не мало могъ почерпнуть Гоголь и для своихъ произведеній перваго періода, но, что̀ всего важнѣе, могъ вынести унаслѣдованное отъ этихъ пламенныхъ любителей малороссійской старины сочувствіе ко всѣмъ подробностямъ родной жизни и быта, наконецъ, видѣнныя на домашнемъ театрѣ Трощинскаго представленія юмористическаго характера, — все это должно было забросить благотворныя сѣмена любви къ родинѣ въ душу отрока еще въ пору, предшествовавшую поступленію его въ школу, въ которую онъ явился уже съ достаточно опредѣлившимися наклонностями и задатками. Напротивъ, въ послѣдніе годы школьной жизни, значеніе которыхъ нельзя не признать особенно важнымъ, такъ какъ тогда формировался характеръ и складывалось міросозерцаніе геніальнаго юноши, его щедро одаренная натура уже страстно искала простора смутно сознаваемымъ въ себѣ силамъ и влекла его неудержимо на сѣверъ, въ далекую столицу, на которую онъ возлагалъ широкія надежды относительно осуществленія своихъ замысловъ.

- 5 -

Въ эту пору идеаловъ онъ не останавливался даже передъ мыслью, если будетъ нужно, оставить навсегда Малороссію. Это, вѣроятно, было то самое время, когда, по словамъ „Авторской Исповѣди“, Гоголю представлялось, что его „ожидаетъ просторный кругъ дѣйствій“, и что онъ „сдѣлаетъ даже что-то для общаго добра“1). Результатомъ стремленій было, какъ извѣстно, поступленіе Гоголя въ Петербургѣ на службу. Острое разочарованіе, вызванное столкновеніемъ съ суровой дѣйствительностью и непривѣтливой стороной столичной жизни, заставили юношу тотчасъ же съ любовью оглянуться на дорогое прошедшее, и чувство страстной привязанности къ родинѣ вспыхнуло въ немъ снова яркимъ пламенемъ со всей беззавѣтностью молодого увлеченія. Въ отвѣтъ на убѣжденія матери оставить Петербургъ Гоголь писалъ однажды: „Боже сохрани, если доведется ѣхать въ Россію! По моему, ежели ѣхать, такъ только въ Малороссію“2). Вскорѣ занятія исторіей дали только новую обильную пищу этому энтузіазму. Письма Гоголя къ Максимовичу особенно наглядно показываютъ, съ какой горячей любовью онъ относился тогда къ роскошной природѣ и чуднымъ преданіямъ Малороссіи. Увлеченіе доходило въ это время до высшаго предѣла, проявляясь нерѣдко въ весьма энергической формѣ. Однажды, напримѣръ, поэтъ съ воодушевленіемъ совѣтуетъ другу: „бросьте въ самомъ дѣлѣ кацапію, да поѣзжайте въ гетманщину“3). Въ другой разъ, говоря уже о себѣ, онъ восклицаетъ: „Представь, я тоже думалъ: „туда! туда! въ Кіевъ! въ древній и прекрасный Кіевъ! Онъ нашъ, онъ не ихъ, не правда ли?“...4). Намѣреніе переселиться въ Малороссію сильно занимало Гоголя до самаго его отъѣзда за-границу, когда весь жизненный строй его настолько существенно измѣнился, что иные интересы и стремленія значительно заслонили для него дорогую Украйну. На приглашеніе матери переѣхать изъ Италіи на родину Гоголь отвѣчаетъ уже почти съ раздраженіемъ, возражая, что, „климатъ въ Малороссіи совсѣмъ не то, что въ Италіи“, а, передавая объ этомъ приглашеніи одному изъ близкихъ друзей, отзывается

- 6 -

о немъ, какъ о совершенно невозможной и странной мечтѣ1). Въ то же время на чужбинѣ Гоголю изъ „прекраснаго далека“ начинаетъ представляться все въ болѣе привлекательномъ свѣтѣ уже вся великая Россія, на которую онъ постепенно распространяетъ свои симпатіи. Еще въ первую заграничную поѣздку, когда, по собственному сознанію Гоголя, проектъ и цѣль его путешествія были очень неясны, онъ былъ убѣжденъ только въ томъ, что „узнаетъ цѣну Россіи только внѣ Россіи“. И теперь, кромѣ болѣзненнаго состоянія здоровья, потребовавшаго теплаго климата, ему было нужно удаленіе изъ Россіи, чтобы живѣе пребывать мыслью въ ней. Спустя еще нѣсколько лѣтъ Гоголь уже является, несомнѣнно, вполнѣ искреннимъ и глубокимъ общерусскимъ патріотомъ въ своихъ задушевныхъ лирическихъ отступленіяхъ въ „Мертвыхъ Душахъ“. Если въ „Ревизорѣ“ онъ уже „рѣшился собрать въ кучу все дурное въ Россіи, чтобы за одинъ разъ посмѣяться надъ всѣмъ“2), имѣя въ виду конечно широкую общественную цѣль, то теперь онъ думалъ, что „исполняетъ тотъ долгъ, для котораго призванъ на землю, для котораго именно даны ему способности и силы“, и что, „исполняя его, онъ въ то же время служитъ государству своему, какъ бы дѣйствительно находился въ государственной службѣ“. Наконецъ въ письмахъ къ Александрѣ Осиповнѣ Смирновой, отличавшихся, какъ извѣстно, вполнѣ интимнымъ характеромъ, есть одно въ высшей степени замѣчательное мѣсто, изъ котораго можно окончательно убѣдиться, что въ зрѣлыхъ годахъ Гоголь одинаково горячо и сильно любилъ обѣ родственныя ему народности и ни одной не отдавалъ предпочтенія. „Скажу вамъ, что я самъ не знаю, какова y меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никакъ бы не далъ преимущества ни малороссіянину передъ русскимъ, ни русскому передъ малороссіяниномъ. Обѣ природы щедро одарены Богомъ, и какъ нарочно каждая изъ нихъ порознь заключаетъ въ себѣ то, чего нѣтъ въ другой“3).

- 7 -

Мы разсмотрѣли здѣсь этотъ вопросъ пока лишь какъ примѣръ, единственно съ цѣлью показать, что постепенное развитіе Гоголя и образованіе его взглядовъ на жизнь и поэзію, представляя чрезвычайно интересный предметъ для изученія, въ то же время еще недостаточно затронутъ въ нашей литературѣ. Между тѣмъ обстоятельное знакомство съ личностью и судьбой геніальнаго писателя, безъ сомнѣнія, должно быть признано однимъ изъ важнѣйшихъ вопросовъ въ исторіи нашей новѣйшей литературы. Какъ основатель новой литературной эпохи, какъ виновникъ совершеннаго имъ крупнаго поворота въ литературномъ движеніи, Гоголь давно получилъ всеобщее согласное признаніе и, безъ сомнѣнія, заслуживаетъ самаго тщательнаго изученія. Съ другой стороны трудно выразить, въ какой мѣрѣ желательна была бы наиболѣе удовлетворительная разгадка духовнаго строя высоко-гуманнаго писателя, проникнутаго горячею любовью къ человѣку и глубокою искреннею скорбью о его несовершенствѣ и недостаткахъ.

————

- 8 -

- 9 -

КРАТКІЙ ОБЗОРЪ ЛИТЕРАТУРЫ О ГОГОЛѢ.

——

„Горькимъ словомъ моимъ посмѣюся“, — слова пророка Іереміи, начертанныя на гробницѣ Гоголя (въ Москвѣ, въ Даниловскомъ монастырѣ), чрезвычайно мѣтко выражая существенное направленіе всей его литературной дѣятельности, краснорѣчиво говорятъ въ пользу его нравственной личности. Задушевный, необыкновенно прочувствованный тонъ многихъ мѣстъ его сочиненій и собственное сознаніе, что онъ „озиралъ всю громадно-несущуюся жизнь сквозь видимый міру смѣхъ и незримыя, невѣдомыя ему слезы“, доказываютъ такое богатство внутренняго міра, что едва-ли можно сомнѣваться и въ важномъ образовательномъ значеніи будущей полной его біографіи.

Еще при жизни поэта сначала его геніальныя произведенія, а потомъ болѣзненный роковой переломъ, происшедшій, какъ полагали, въ его характерѣ и убѣжденіяхъ, столь неожиданно всѣхъ поразившій и казавшійся сначала какимъ-то загадочнымъ и непонятнымъ, возбудили надолго особенный интересъ какъ въ литературѣ, такъ и въ болѣе развитыхъ слояхъ общества. Вмѣстѣ съ тѣмъ сознавалась и трудность удовлетворительнаго уясненія личности Гоголя. — Все это прекрасно выражено въ слѣдующихъ словахъ И. С. Аксакова, сказанныхъ въ самый годъ кончины Гоголя: „Вся жизнь, весь художественный подвигъ, всѣ искреннія страданія Гоголя, наконецъ сожженіе самимъ художникомъ своего труда, надъ которымъ онъ такъ долго, такъ мучительно работалъ, эта страшная

- 10 -

торжественная ночь сожженія и вслѣдъ за этимъ смерть, — все это вмѣстѣ носитъ характеръ такого событія, представляетъ такую великую, грозную поэму, смыслъ которой останется долго неразгаданнымъ“. („Московскій Сборн.“ 1852 г.). Въ томъ же свѣтѣ должна была представляться исторія Гоголя и всѣмъ вообще мыслящимъ людямъ. Кромѣ того, прежняя, хотя и не особенно продолжительная принадлежность къ кружку Пушкина, близкія отношенія къ Жуковскому и нѣкоторымъ другимъ выдающимся литераторамъ, знакомство съ славянофилами могли до извѣстной степени еще больше усиливать интересъ къ Гоголю, не говоря уже о томъ рѣшительномъ вліяніи, которое имѣлъ Гоголь на развитіе и дальнѣйшій ходъ отечественной литературы, — вліяніи, отмѣченномъ еще критикой сороковыхъ годовъ и становившемся съ теченіемъ времени все болѣе и болѣе несомнѣннымъ. Такимъ образомъ много немаловажныхъ условій соединилось, повидимому, для разносторонняго изученія столь крупнаго литературнаго явленія. Между тѣмъ это изученіе при сравнительномъ изобиліи матеріала долго шло все-таки далеко не въ тѣхъ размѣрахъ и не съ тѣмъ успѣхомъ, какъ можно было бы ожидать. Одна изъ существенныхъ трудностей лежитъ въ самой натурѣ Гоголя, какъ было мѣтко указано въ статьѣ С. Т. Аксакова въ „Московск. Вѣд.“ за 1853 г., № 35: „Біографія Гоголя“, — говоритъ онъ, „заключаетъ въ себѣ особенную, исключительную трудность, можетъ быть единственную въ своемъ родѣ. Натура Гоголя, лирически-художническая, безпрестанно умѣряемая христіанскимъ анализомъ и самоосужденіемъ, проникнутая любовью къ людямъ, непреодолимымъ стремленіемъ быть полезнымъ, безпрестанно воспитывающая себя для достойнаго служенія истинѣ и добру, такая натура въ вѣчномъ движеніи, въ вѣчной борьбѣ съ человѣческимъ несовершенствомъ, — ускользаетъ не только отъ наблюденія, но даже отъ пониманія людей, самыхъ близкихъ къ Гоголю“.

Сколько-нибудь обстоятельное разъясненіе внутренней жизни писателя по весьма понятнымъ причинамъ стало возможно не раньше его смерти, да и послѣ нея первое время не могло назваться особенно благопріятнымъ, вслѣдствіе цензурныхъ стѣсненій, доходившихъ до того, что сочувственное слово, посвященное въ печати памяти Гоголя, а отчасти даже самое упоминаніе его имени было не всегда безопасно. Стоитъ

- 11 -

припомнить извѣстную исторію съ И. С. Тургеневымъ и неудовольствіе, возбужденное статьею „Московскаго Сборника“1). При всемъ томъ многіе факты ясно свидѣтельствуютъ о томъ, что значеніе Гоголя для громаднаго большинства было уже тогда вполнѣ очевидно, и многія дѣльныя статьи, посвященныя воспоминаніямъ о Гоголѣ, появились уже въ первыя пять лѣтъ послѣ его кончины. Живое сочувствіе Гоголю и признаніе его литературныхъ заслугъ ярко выразились въ почетѣ, оказанномъ его памяти представителями ученаго міра и литературы. Усиленная строгость цензуры неумолимо сдерживала, правда, самое малѣйшее выраженіе благоговѣнія къ личности великаго писателя, по крайней мѣрѣ въ Петербургѣ, но съ тѣмъ большею силою и искренностью нашло оно себѣ проявленіе въ первопрестольной столицѣ, отозвавшейся на тяжкую національную утрату съ самымъ живымъ и сердечнымъ чувствомъ. Московскій Университетъ, по свидѣтельству „Московск. Вѣд.“ (1852 г., № 35), почтилъ Гоголя торжественнымъ отданіемъ ему послѣдняго долга. Тѣло Гоголя, какъ почетнаго члена Университета, было перенесено, въ ожиданіи погребенія, изъ квартиры его на Никитской улицѣ въ помѣщеніе университетской церкви и оставалось тамъ до выноса, въ которомъ приняли участіе профессора и студенты. На похоронахъ присутствовали представители литературы и университетской науки, также нѣкоторыя высокопоставленныя лица, въ числѣ которыхъ были генералъ-губернаторъ Закревскій и попечитель московскаго учебнаго округа В. И. Назимовъ. — Профессоръ Давыдовъ напечаталъ вскорѣ въ извѣстіяхъ Императорской Академіи Наукъ „О значеніи Гоголя въ русской словесности“. Наконецъ въ самый годъ кончины Гоголя Академіей было поручено составленіе полной его біографіи одному изъ заслуженныхъ своихъ членовъ, профессору Шевыреву, предпринимавшему также изданіе сочиненій Гоголя, (предпріятіе это потомъ не состоялось, вслѣдствіе послѣдовавшей вскорѣ смерти Шевырева). Большинство литературныхъ органовъ также поспѣшило отозваться на горькую утрату безвременно скончавшагося художника: появляется цѣлый рядъ цѣнныхъ замѣтокъ для біографіи Гоголя, между которыми первое мѣсто принадлежитъ, безспорно, статьѣ г. Кулиша

- 12 -

въ „Отечественныхъ Запискахъ“ за 1852 г., № 4 подъ заглавіемъ: „Нѣсколько чертъ для біографіи Гоголя“. По поводу этой статьи вскорѣ появились въ разныхъ журналахъ поправки и дополненія, изъ которыхъ особенно важны слѣдующія: „Замѣтки для біографіи Гоголя“ („Соврем.“ 1852 г., № 10), „Выправка нѣкоторыхъ библіографическихъ извѣстій о Гоголѣ“ Н. Иваницкаго („Отеч. Зап.“ 1853 г., № 2), „Библіографическія поправки и дополненія“ („Московс. Вѣдом.“, 1853 г., № 5) профессора Тихонравова, „Нѣсколько словъ о біографіи Гоголя“ С. Аксакова, также „Хуторъ близъ Диканьки“ Г. Данилевскаго („Москов. Вѣд.“, 1852 г., № 124 и „Русскій Инвал.“, 1853 г., № 26). — Среди общихъ искреннихъ сожалѣній о Гоголѣ, выразившихся во многихъ некрологахъ и воспоминаніяхъ, рѣзкимъ диссонансомъ звучало лишь злобное шипѣніе „Сѣверной Пчелы“, шедшей въ своихъ сужденіяхъ о Гоголѣ совершенно наперекоръ установившемуся общему мнѣнію и уже послѣ геніальной оцѣнки Бѣлинскаго не терявшей надежды низвести Гоголя съ пьедестала и втоптать его въ грязь. Выходки этой газеты въ фельетонахъ, принадлежавшихъ перу одного изъ издателей и подписанныхъ начальными буквами, переходили въ нападкахъ на память покойнаго писателя всякія границы и въ настоящее время кажутся почти невѣроятными. Они продолжались упорно въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, несмотря на возбуждаемое ими всеобщее негодованіе; голосъ „Сѣвер. Пчелы“ оказался почти одинокимъ въ литературѣ, какъ показываютъ многія статьи ея противниковъ, проникнутыя уваженіемъ къ Гоголю и горячо взявшія его подъ защиту, если только такое выраженіе прилично въ примѣненіи къ Гоголю1). По прошествіи нѣкотораго

- 13 -

времени послѣ смерти Гоголя прежніе горячіе споры наконецъ улеглись, (если не считать пасквиль Герсеванова, написанный въ Одессѣ также въ 1861 году подъ заглавіемъ: „Гоголь передъ судомъ обличительной литературы“, и вызванныя имъ опроверженія); наступила пора единодушнаго благоговѣнія передъ талантомъ Гоголя и началась понемногу болѣе спокойная разработка его біографіи, болѣе основательное опредѣленіе его значенія. Спустя три года послѣ смерти Гоголя начали появляться въ „Современникѣ“ такъ называемые „Очерки Гоголевскаго періода русской литературы“. Нѣсколько позднѣе вышли въ свѣтъ извѣстныя „Записки о жизни Гоголя“, напечатанныя П. А. Кулишомъ, подъ псевдонимомъ Н. М., и изданная имъ же переписка покойнаго въ двухъ послѣднихъ томахъ полнаго собранія его сочиненій. Біографическій трудъ Кулиша, составлявшійся постепенно въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ и разросшійся изъ небольшой журнальной статьи, сначала въ цѣлую книгу подъ названіемъ „Опытъ біографіи Гоголя“, a потомъ въ двѣ небольшія книги, являясь въ разныхъ видахъ, перешелъ нѣсколько фазисовъ. Въ своей послѣдней редакціи онъ представляетъ

- 14 -

до сихъ поръ единственный цѣльный и наиболѣе крупный трудъ о Гоголѣ и не перестаетъ служить главнымъ источникомъ многихъ составляемыхъ на основаніи его извлеченій и новыхъ статей о Гоголѣ. Столь же важное значеніе имѣло и изданіе писемъ, вызвавшее въ томъ же году нѣсколько статей въ наиболѣе уважаемыхъ и распространенныхъ журналахъ, въ „Современникѣ“ и „Библіотекѣ для Чтенія“. Въ „Современникѣ“ былъ тогда же весьма удовлетворительно разъясненъ вопросъ о предполагаемомъ переломѣ. Послѣ того литература о Гоголѣ постоянно пополнялась отрывочными свѣдѣніями и воспоминаніями о немъ, сообщаемыми въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ въ видѣ статей, бѣглыхъ очерковъ и пр. Укажемъ въ хронологическомъ порядкѣ важнѣйшія: „Воспоминанія о Гоголѣ“ (по поводу „Опыта“ его біографіи) М. Н. Лонгинова, („Совр.“ 1854 г., № 3, т. 64), „Воспоминанія учителя“ Кульжинскаго („Москвит.“, 1854 г., № 21, Смѣсь). „Послѣдніе дни жизни Н. В. Гоголя“ доктора Тарасенкова („Отеч. Запис.“, 1856 г., № 12), „Воспоминанія о Гоголѣ“ П. В. Анненкова („Библіот. для Чтенія“, 1857 г., № 2), и „Н. Я. Прокоповичъ и отношеніе его къ Гоголю“ („Соврем.“, 1858 г., т. LVII), Воспоминанія Л. Арнольди („Русск. Вѣстн.“, 1862 г., № 1), Воспоминаніе о Гоголѣ, Я. К. Грота („Русск. Арх.“, 1864 г., ст. 1065—1068), Воспоминанія Погодина („Русск. Арх.“, 1865 г., стр. 1270—1278). „Послѣдніе годы Гоголя“, Чижова („Вѣстн. Евр.“, 1872 г., № 7).

Въ послѣднее десятилѣтіе литература о Гоголѣ начала быстро разростаться; появилось много матеріаловъ, статей, воспоминаній. Особенно богатый вкладъ представляетъ недавно напечатанная „Исторія моего знакомства съ Гоголемъ“ С. Т. Аксакова („Рус. Арх.“, 1890, VIII), вызвавшая дѣльную и любопытную статью: „Аксаковъ о Гоголѣ“ г. А. В—на („Вѣстникъ Европы“, 1890, IX). Кромѣ того въ промежутокъ отъ 1881 до 1890 г. напечатаны о Гоголѣ слѣдующія наиболѣе любопытныя статьи: во-первыхъ, живая и весьма дѣльная статья г-жи Некрасовой: „Гоголь и Ивановъ“ („Вѣстникъ Европы“, 1883, XII); той же г-жѣ Некрасовой принадлежитъ и очеркъ отношеній Н. В. Гоголя къ графу А. П. Толстому и графинѣ А. Е. Толстой („Сборникъ въ память С. А. Юрьева“. Москва. 1891). Проф. Лавровскій, написавшій еще въ концѣ семидесятыхъ годовъ, прекрасную статью:

- 15 -

„Гимназія Высшихъ Наукъ кн. Безбородко въ Нѣжинѣ“, основанную на оффиціальныхъ документахъ, въ началѣ восьмидесятыхъ произнесъ рѣчь о Гоголѣ по случаю открытія памятника Гоголю въ Нѣжинѣ, напечатанную въ „Извѣстіяхъ Нѣжинскаго Историко-Филологич. Института“ за 1881. Проф. Кояловичъ помѣстилъ въ „Московскомъ Сборникѣ“ (1887 г.) біографическій очеркъ о Гоголѣ, подъ заглавіемъ: „Дѣтство и юность Гоголя“. Академикъ М. И. Сухомлиновъ составилъ прекрасную статью: „Появленіе въ печати сочиненій Гоголя“. Но особенно слѣдуетъ указать капитальное между прочимъ и въ отношеніи біографическихъ данныхъ послѣднее (десятое) изданіе сочиненій Гоголя, съ обстоятельными примѣчаніями редактора, академика Н. С. Тихонравова и его же образцовыя статьи и рѣчи, напр., „Гоголь и Щепкинъ“ („Артистъ“, 1890, I) и другія; статью проф. Алексѣя Н. Веселовскаго: „Мертвыя Души“. „Изъ этюда о Гоголѣ“ („Вѣстн. Европы“, 1891, III) и труды кіевскаго профессора Владимірова: „Изъ ученическихъ лѣтъ Гоголя“ Кіевъ. 1890 и „Очеркъ развитія творчества Н. В. Гоголя“. Кіевъ. 1891.

Кромѣ того назовемъ еще слѣдующія статьи и воспоминанія: „Воспоминанія о Гоголѣ кн. В. Н. Репниной“ („Русск. Архивъ“, 1890, X), „Etudes et Souvenirs“ О. Н. Смирновой („Nouvelle Revue“, 1885, XI—XII) „М. И. Гоголь“, біографическій очеркъ Н. А. Бѣлозерской и ея же другія замѣтки и статьи, такъ или иначе касающіяся Гоголя („Русск. Стар.“), a равно и вызванныя ими возраженія племянника Гоголя, Н. В. Быкова („Новое Время“, „Русская Старина“), возраженіе г. Трахимовскаго („М. И. Гоголь“ въ „Русской Старинѣ“, 1888, VII); далѣе „Гоголь и его отношенія къ Погодину“ („Русск. Жизнь“, 1891), „Поэтъ пошлости“ А. Д. Градовскаго („Вѣстникъ Европы“, 1890, I), „Историческое значеніе сочиненій Гоголя“ и „Иноземное вліяніе въ Россіи, изображенное Гоголемъ въ его сочиненіяхъ“, Н. Я. Аристова; далѣе слѣдуетъ назвать любопытныя свѣдѣнія о Гоголѣ въ воспоминаніяхъ проф. А. В. Никитенко, Іордана, Калмыкова и пр. („Русская Старина“), въ запискахъ В. А. Соллогуба, С. В. Скалонъ, А. Я. Головачевой („Истор. Вѣстникъ“); въ „Моихъ Воспоминаніяхъ“ Ѳ. И. Буслаева („Вѣстникъ Европы“, 1891, VII); въ замѣткахъ и статьяхъ о Гоголѣ покойнаго Г. П. Данилевскаго, въ біографіи Максимовича, составленной Пономаревымъ

- 16 -

(„Журн. Мин. Нар. Просвѣщенія“, 1871, X), въ статьѣ г. Павлова: „Гоголь и славянофилы“ („Русск. Арх.“, 1890, I) и въ статьяхъ г-жи Черницкой: „Отношенія Гоголя къ матери“ („Историч. Вѣстникъ“, 1889, VII) и „Отношенія Гоголя къ Смирновой“ („Сѣв. Вѣстникъ“, 1890, I).

Продолжалось также, и въ очень большихъ размѣрахъ, печатаніе вновь отысканныхъ писемъ. Въ этомъ отношеніи наибольшую услугу оказали въ разное время историческіе журналы и даже такія изданія, какъ „Библіографическія Записки“. Наконецъ слѣдуетъ упомянуть о томъ, что въ сравнительно недавнее время въ „Извѣстіяхъ Нѣжинскаго Филологическаго Института“ (за 1882 г.) помѣщены составленныя г. Пономаревымъ, по случаю торжественнаго открытія въ Нѣжинѣ памятника Гоголю, подробныя библіографическія указанія всего, что̀ было написано о Гоголѣ. Трудъ выполненъ съ образцовою добросовѣстностью и уваженіемъ къ памяти писателя. Въ немъ авторъ по возможности старается дать полный перечень когда-либо вышедшихъ статей и замѣтокъ о Гоголѣ и его писемъ. Здѣсь не упущены изъ виду даже такія вещи, которыя нерѣдко состоятъ изъ какой-нибудь полустранички или нѣсколькихъ газетныхъ столбцовъ. Наконецъ въ 1883 г., въ приложеніи къ журналу „Русская Мысль“, напечатанъ „Библіографическій указатель о Н. В. Гоголѣ отъ 1829 г. по 1882 г.“ Я. Горожанскаго. Тщательное выполненіе задачи и въ этомъ случаѣ, безъ сомнѣнія, много облегчитъ работу будущихъ изслѣдователей жизни Гоголя.

Главнымъ результатомъ разработки фактическихъ данныхъ является пока убѣжденіе въ строгой послѣдовательности личнаго развитія Гоголя, не представлявшаго рѣзкихъ поворотовъ и особенно замѣтныхъ колебаній. Заключеніе это, впервые доказательно выраженное въ августовской книжкѣ „Соврем.“ за 1857 г., принимается и подтверждается А. Н. Пыпинымъ въ его „Характеристикахъ литературныхъ мнѣній отъ 20 годовъ до 50-хъ“ и профессоромъ Лавровскимъ въ его рѣчи по поводу открытія памятника Гоголю въ Нѣжинѣ. Оно при томъ совершенно согласно со словами самого Гоголя: „Съ двѣнадцатилѣтняго, можетъ быть, возраста я иду тою же дорогою, какъ и нынѣ, не шатаясь и не колеблясь никогда въ мнѣніяхъ главныхъ, не переходилъ изъ одного положенія въ другое“ и пр. (письмо къ С. Т. Аксакову, соч.

- 17 -

Гог., изданіе Кулиша, т. VI, стр. 73). То же самое свидѣтельствуетъ и близко знавшій Гоголя С. Т. Аксаковъ въ статьѣ „Моск. Вѣд.“ 1853 г., № 35: „Да не подумаютъ, что Гоголь мѣнялся въ своихъ убѣжденіяхъ; напротивъ съ юношескихъ лѣтъ онъ остался имъ вѣренъ; но Гоголь шелъ постоянно впередъ: его христіанство становилось чище, строже и суровѣе и въ этомъ только смыслѣ Гоголь измѣнялся“. Итакъ задача біографіи въ настоящее время прослѣдить это постепенное и послѣдовательное развитіе Гоголя, разумѣется, главнымъ образомъ, на основаніи писемъ. О важномъ значеніи писемъ Гоголя говоритъ С. Т. Аксаковъ въ той же статьѣ „Москов. Вѣд.“: „Гоголь выражается совершенно въ письмахъ; въ этомъ отношеніи они гораздо важнѣе его сочиненій“. Таково-же и недавно высказанное мнѣніе проф. Лавровскаго. „Самую интересную и самую производительную часть матеріаловъ“, говоритъ онъ въ упомянутой выше рѣчи, — „безъ сомнѣнія, составляютъ письма Гоголя особенно къ лицамъ наиболѣе близкимъ къ нему, которымъ онъ открываетъ свою душу. Въ этихъ письмахъ каждая черта, каждое слово, повидимому незначительныя, имѣютъ величайшую цѣну. То, что̀ кажется незначительнымъ для одного, другого можетъ повести къ весьма важнымъ соображеніямъ и заключеніямъ“1). Дѣйствительно, не говоря уже о томъ, что всѣ остальные источники для знакомства съ личностью Гоголя, какъ напр., воспоминанія разныхъ близкихъ къ нему лицъ, даже при возможной полнотѣ, не могутъ дать такого удовлетворительнаго средства слѣдить за постепеннымъ ходомъ этого развитія, такъ какъ всегда оставалось бы много субъективнаго въ самомъ выборѣ и даже передачѣ подробностей, которые могутъ зависѣть не только отъ произвола и личнаго взгляда разсказчика, но и отъ разныхъ случайныхъ причинъ, напр., отъ того, что̀ случайно лучше сохранилось въ его памяти, что̀ ему пріятно или непріятно было передавать; — помимо всего этого такія данныя во всякомъ случаѣ не имѣютъ полной убѣдительности несомнѣнныхъ фактовъ, какая неотъемлемо принадлежитъ письмамъ. Однимъ словомъ, если въ настоящее время возможно какое-нибудь болѣе обстоятельное разъясненіе

- 18 -

личности Гоголя, то преимущественно на основаніи писемъ, которыя не только сами по себѣ представляютъ обильный и въ высшей степени цѣнный матеріалъ для знакомства съ задушевными мыслями и чувствами Гоголя, но, будучи сопоставлены съ разными мѣстами въ его сочиненіяхъ, могли бы, конечно, еще теперь раскрыть многое, на что прежде не обращалось достаточно вниманія. Это соображеніе получаетъ особенное значеніе, если имѣть въ виду постоянное появленіе новаго, и уже довольно богатаго матеріала въ нашихъ литературныхъ и историческихъ изданіяхъ. На пополненіе въ будущемъ существующихъ пробѣловъ въ письмахъ, казалось бы, также можно было бы надѣяться, особенно потому, что, по сознанію самого издателя, многія изъ нихъ не могли быть въ свое время опубликованы по разнымъ причинамъ, большею частью по самому характеру отношеній автора къ лицамъ, съ которыми онъ состоялъ въ перепискѣ, тѣмъ болѣе, что многія изъ этихъ лицъ были живы во время выхода въ свѣтъ предпринятаго г. Кулишомъ изданія. Многихъ пропусковъ, по словамъ издателя, требовала часто самая скромность корреспондентовъ Гоголя, „не позволявшая обнаруживать передъ свѣтомъ душевныхъ достоинствъ, которыми онъ восхищался, и разныхъ семейныхъ отношеній, въ которыя онъ вникалъ, по своему всестороннему сочувствію“1). Наконецъ, нѣкоторыя письма могли быть не напечатаны вслѣдствіе цензурныхъ затрудненій, какъ предполагаетъ А. Н. Пыпинъ. Но, къ сожалѣнію, не слѣдуетъ забывать, что если такимъ образомъ г. Кулишъ поддерживаетъ въ предисловіи къ своему изданію писемъ надежду на открытіе и обнародованіе въ будущемъ тѣхъ изъ нихъ, которыя или не были у него подъ руками, но могли сохраниться у другихъ лицъ, или даже находились въ его распоряженіи, но не были своевременно напечатаны, то нѣтъ никакого сомнѣнія, что многое съ тѣхъ поръ могло быть утрачено безвозвратно даже изъ его далеко неполной коллекціи2). „Кто знаетъ“, говоритъ г. Лавровскій, „цѣлы ли теперь тѣ письма, изъ которыхъ издателемъ были сдѣланы извлеченія, и сколько успѣло уже

- 19 -

сойти съ житейской сцены лицъ, которыя могли бы своевременно сообщить много интересныхъ свѣдѣній по личнымъ сношеніямъ съ авторомъ“1). Проф. Лавровскій находитъ возможнымъ даже отчасти упрекать самого автора „Записокъ о жизни Гоголя“ за сдѣланные имъ выпуски и сокращенія. Но кромѣ собственнаго сознанія г. Кулиша въ неполнотѣ его изданія, о степени пробѣловъ въ немъ, по крайней мѣрѣ относительно юношеской, ученической переписки Гоголя, можно до нѣкоторой степени судить по довольно частымъ, хотя и отрывочнымъ указаніямъ въ письмахъ на содержаніе утраченныхъ предшествовавшихъ писемъ. А между тѣмъ эти указанія совершенно случайны, слѣдовательно, могли пропасть и такія письма, о существованіи которыхъ мы вовсе ничего не можемъ знать; впрочемъ, такихъ, вѣроятно, было не очень много. Укажемъ въ подтвержденіе нашихъ словъ слѣдующіе факты. Въ неполнотѣ собранія мы могли бы убѣдиться уже на первыхъ страницахъ изданія г. Кулиша по письму Гоголя къ бабушкѣ, единственному во всемъ изданіи, хотя въ немъ Гоголь проситъ у нея извиненія за долгое молчаніе, что̀ можетъ служить явнымъ доказательствомъ, что и съ бабушкой Гоголь велъ, хотя и небольшую и непродолжительную, дѣтскую переписку, до насъ совершенно не дошедшую. Въ письмѣ къ родителямъ, написанномъ въ августѣ 1821 г., Гоголь говоритъ о своей тоскѣ послѣ разлуки съ ними и о томъ, что если онъ писалъ до наступленія каникулъ, что ему хорошо въ новомъ для него заведеніи, то теперь онъ чувствовалъ себя въ немъ совершенно иначе; опять предшествующее письмо, о которомъ здѣсь упоминается, не сохранилось. Отъ второго года пребыванія въ Нѣжинѣ сохранилось всего три письма, изъ которыхъ къ первой половинѣ года относится лишь одно отъ 7 января, а затѣмъ слѣдуетъ длинный промежутокъ до 10 октября, — больше девяти мѣсяцевъ. Въ письмѣ отъ 3 октября 1823 г. Гоголь напоминаетъ родителямъ просьбу прислать ему журналъ „Вѣстникъ Евр.“ съ обѣщаніемъ вскорѣ возвратить его („Покорнѣйше прошу не позабыть мнѣ прислать „Вѣстникъ Европы“, о которомъ я васъ просилъ въ предыдущемъ письмѣ“2). Это опять новое ясное указаніе на

- 20 -

недостающее письмо, можетъ быть затерянное въ дорогѣ и не дошедшее по назначенію. Въ письмѣ отъ 22 января 1824 г. Гоголь извиняется передъ родителями въ томъ, что не посылаетъ обѣщанныхъ картинъ, и тутъ-же объясняетъ, что родители его не совсѣмъ поняли, что картины, нарисованныя пастельнымъ карандашемъ, не могутъ двухъ дней пробыть, чтобы не потереться, если онѣ не вставлены въ рамки. Между тѣмъ на рождественскіе праздники Гоголь въ этомъ году домой не ѣздилъ (хотя, какъ видно изъ писемъ, поѣздка и предполагалась1) и, слѣдовательно, не могъ иначе обѣщать прислать картину, какъ въ письмѣ; но такого письма, гдѣ бы было это обѣщаніе, мы у Кулиша опять не находимъ. Въ томъ же году въ письмѣ отъ 13 іюня Гоголь говоритъ: „Я вамъ писалъ о пріятномъ путешествіи, которое мы скоро предпримемъ, о радостномъ нашемъ удовольствіи, о свиданіяхъ, которыя я буду вкушать. Развѣ это такой мелочной предметъ, который должно оставить безъ вниманія? Вѣрьте, любезные родители, что вся жизнь моя основана на этомъ. Сіе блаженное время я почитаю центромъ моихъ желаній, источникомъ моихъ удовольствій“2). Какъ ни мало серьезнаго значенія, по всей вѣроятности, заключается въ этихъ, почти еще дѣтскихъ строкахъ, но для наиболѣе полнаго знакомства съ исторіей внутренняго развитія нашего писателя было бы, можетъ быть, не безъинтересно знать, на что онъ здѣсь намекаетъ, если только рѣчь идетъ въ данномъ случаѣ не объ одной лишь поѣздкѣ домой и свиданіи съ родными. Нельзя, конечно, и тутъ не пожалѣть, что предыдущее письмо затеряно. Далѣе. Въ письмѣ, не имѣющемъ помѣты, но несомнѣнно относящемся къ половинѣ 1824 г., гдѣ оно и помѣщено въ изданіи Кулиша, читаемъ: „Извините меня, что я въ первомъ моемъ письмѣ не могъ обстоятельно описать пріѣздъ мой сюда“3). Дѣло, очевидно, идетъ, о возвращеніи въ Нѣжинъ послѣ непродолжительнаго отпуска домой на лѣтнюю вакацію. Опять упоминаемаго и здѣсь письма

- 21 -

въ изданіи Кулиша не находимъ. Довольно, кажется, этихъ нѣсколькихъ примѣровъ, взятыхъ притомъ лишь изъ перваго десятка страницъ, чтобы убѣдиться, что намъ неизвѣстны довольно многія письма Гоголя. Прибавимъ къ сдѣланному обзору только то, что многія письма могли пропасть на почтѣ, чрезвычайно неисправной въ то время, на что приходилось не разъ жаловаться Гоголю въ письмахъ къ матери изъ Нѣжина и послѣ; наконецъ, — что нѣкоторыя письма, доставляемыя помимо почты съ такъ называемой оказіей, весьма легко могли не доходить по назначенію, особенно когда довѣрялись такимъ аккуратнымъ исполнителямъ порученій, какъ нѣкто г. Тишевскій, о которомъ Гоголь пишетъ: „Досадно мнѣ было, что не получалъ такъ долго денегъ; большую нужду терпѣлъ въ нихъ; но теперь дѣло объяснилось: вы поручили письмо Тишевскому, такъ оно и теперь лежитъ въ Полтавѣ“. (Письмо отъ 16 ноября 1826 года)1). Не отразились-ли подобныя впечатлѣнія и воспоминанія на той сценѣ „Ревизора“, въ которой Растаковскій разсказываетъ Хлестакову, что слишкомъ долго не получалъ резолюціи по дѣлу о прибавочномъ пенсіонѣ. „Я послалъ черезъ Сосулькина, Ивана Петровича, который ѣхалъ тогда въ Петербургъ; да онъ-то не слишкомъ надежный человѣкъ. Такъ, статься можетъ, что просьбу отнесъ не туда, куда слѣдуетъ. А оно, правда, ужъ немного и ждать осталось: тридцать лѣтъ прошло, стало быть, теперь скоро рѣшится“2). Тишевскій былъ также, какъ видно по тону письма, не то что недобросовѣстнымъ, a скорѣе неисправнымъ по своей безпечности коммиссіонеромъ. Таковы бывали и собственные повѣренные Гоголя. Посылались письма также черезъ другихъ знакомыхъ, Баженова, Черныша, черезъ какого-то Егора Ильича Баранова и черезъ людей его, черезъ товарища Гоголя, Данилевскаго, наконецъ черезъ собственныхъ крѣпостныхъ людей. Что подобныхъ случаевъ потери писемъ по милости чужой неаккуратности могло быть не мало, можно видѣть изъ того, что въ маѣ 1825 г. Гоголь говоритъ: „Я писалъ вамъ письмо черезъ людей господина Баранова, и не знаю, получили-ли вы его“. Не ясно-ли, что случай, разсказанный Растаковскимъ, опирается на личныя

- 22 -

воспоминанія Гоголя1). Почти черезъ годъ онъ удивляется (въ письмѣ отъ 14 мая 1826 г., стр. 32), что его письмо слишкомъ долго пробыло въ дорогѣ, и при томъ замѣчаетъ, что исправность почты вообще похвалить нельзя. Наконецъ въ письмѣ отъ 16 мая 1826 г. Гоголь говоритъ, что онъ въ первый разъ имѣлъ случай подивиться исправности полтавской почты. Такъ же неисправно получались, конечно, Гоголемъ и отвѣтныя письма. Наконецъ сколько писемъ могло быть затеряно или уничтожено самими лицами, ихъ получившими!... При всемъ томъ, повторяемъ, самымъ важнымъ изъ указанныхъ источниковъ слѣдуетъ считать все-таки переписку поэта, не преувеличивая, однако, слишкомъ ея значенія и помня слова самого Гоголя, что „письмо никогда не можетъ выразить и десятой доли человѣка“. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что въ ней также нельзя еще видѣть полнаго отраженія хода духовнаго развитія Гоголя, для уясненія котораго во многихъ отношеніяхъ даютъ много матеріала его литературныя произведенія. Такъ, напримѣръ, напрасно стали бы мы искать здѣсь болѣе или менѣе замѣтнаго проявленія характеристическихъ признаковъ, отличавшихъ впослѣдствіи талантъ Гоголя; въ этихъ письмахъ ему долго почти не представлялось случая обнаруживать свою необыкновенную наблюдательность, природное остроуміе и веселость, которыми онъ, несомнѣнно, отличался еще въ дѣтствѣ. Для пополненія пробѣла должны, очевидно, служить другіе источники, и П. А. Кулишъ и Н. С. Тихонравовъ показали прекрасный примѣръ, какъ ими пользоваться.

Настоятельная потребность разобраться въ накопившемся матеріалѣ, обѣщающемъ еще многое впереди для разработки біографическихъ данныхъ, и обязанность основательно изучить его не можетъ въ настоящее время подлежать никакому сомнѣнію. Едва-ли оно противорѣчитъ уже и завѣщанію Гоголя „не спѣшить ни похвалою, ни осужденіемъ“. Не задаваясь, разумѣется, самоувѣреннымъ притязаніемъ привести

- 23 -

въ исполненіе намѣченную нами очень и очень нелегкую задачу, мы беремъ на себя смѣлость предложить общественному вниманію только скромную попытку составить посильный обзоръ жизни Гоголя на основаніи матеріала, заключающагося преимущественно въ письмахъ. При этомъ мы просимъ заранѣе извиненія въ мелочномъ характерѣ нѣкоторыхъ свѣдѣній, недостаточной, можетъ быть, доказательности другихъ, съ которыми мы рѣшаемся однако выступить, въ увѣренности, что если не общая группировка, то по крайней мѣрѣ нѣкоторыя отдѣльныя сопоставленія могутъ хотя нѣсколько пригодиться впослѣдствіи для чьей-нибудь другой, болѣе искусной и умѣлой разработки. Наша цѣль также по возможности свести и собрать въ одно все, что̀ мы могли извлечь изъ многочисленныхъ замѣтокъ, разбросанныхъ и, такъ сказать, погребенныхъ въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ старыхъ лѣтъ, высказать предположенія, возникающія при внимательномъ изученіи писемъ и подвергнуть ихъ провѣркѣ спеціалистовъ, и вообще людей, интересующихся біографіей Гоголя, наконецъ, по мѣрѣ силъ, хотя отчасти возстановить исторію его внутренняго развитія на основаніи имѣющихся данныхъ, стараясь при этомъ одинаково избѣгать какъ избитаго безусловно-панегирическаго тона, совершенно излишняго для незыблемой славы Гоголя, такъ особенно того дешеваго и неосновательнаго глумленія, которое было въ такой модѣ въ недавніе годы и которое своею цѣлью ставило не только ниспроверженіе незаслуженныхъ авторитетовъ, но и самодовольное посягательство на тѣ имена, которыя должны быть святынею для каждаго образованнаго человѣка. Поставивши себѣ такую цѣль, мы сочли необходимымъ въ интересахъ точности и для облегченія удобной провѣрки каждымъ желающимъ нашихъ заключеній и выводовъ и опасаясь въ то же время подозрѣнія въ произвольности или невѣрности нѣкоторыхъ предположеній, для которыхъ мы, однако, имѣли свои основанія, сопровождать изложеніе частыми выписками и цитатами.

Мы сочли бы себя вполнѣ счастливыми, если бы намъ удалось въ извѣстной степени способствовать своей работой дальнѣйшему возрастанію интереса къ жизни и перепискѣ нашего великаго писателя, интереса, значительно уже возвысившагося теперь въ сравненіи съ недавнимъ временемъ,

- 24 -

когда изученіе одного изъ геніальнѣйшихъ представителей русской литературы находилось въ какомъ-то непонятномъ пренебреженіи1).

————

- 25 -

ПРЕДКИ И РОДИТЕЛИ ГОГОЛЯ.

- 26 -

- 27 -

I.

ПРЕДКИ Н. В. ГОГОЛЯ. ЛИЧНОСТЬ И ВЛІЯНІЕ МАТЕРИ.

Въ одномъ изъ раннихъ произведеній Гоголя въ слѣдующихъ вдохновенныхъ строкахъ выразилось живое сочувствіе юнаго писателя родной украинской старинѣ и своимъ малороссійскимъ предкамъ. „Эхъ, старина, старина! Что̀ за радость, что̀ за разгулье падетъ на сердце, когда услышишь про то, что̀ давно-давно, и года ему и мѣсяца нѣтъ, дѣялось на свѣтѣ! А какъ еще впутается какой-нибудь родичъ, или дѣдъ, или прадѣдъ, ну, тогда и рукой махни“1)... То же пламенное увлеченіе національными преданіями внушило Гоголю впослѣдствіи цѣлую поэму, въ которой яркая художественная картина блестящей эпохи казачества была согрѣта огнемъ задушевнаго чувства, жившаго глубоко въ душѣ автора.

Этими восторженно-поэтическими симпатіями къ предкамъ, однако, и ограничивалось отношеніе къ нимъ Гоголя и, насколько извѣстно, онъ никогда не интересовался, подобно Пушкину, своей генеалогіей. Въ числѣ „родичей“ его, правда, немного и нашлось бы людей не только выдающихся, но и вообще заслуживающихъ вниманія, хотя одинъ изъ нихъ былъ несомнѣнно замѣтнымъ дѣятелемъ своего времени и принималъ оживленное участіе въ политическихъ событіяхъ эпохи. Гоголь, конечно, увлекался больше общимъ поэтическимъ колоритомъ

- 28 -

родной старины, не удѣляя особаго вниманія отдѣльнымъ лицамъ. Во всякомъ случаѣ вопросъ о національномъ характерѣ и симпатіяхъ геніальнаго писателя, а также и объ отношеніяхъ его къ Украйнѣ и къ предкамъ не можетъ не представляться интереснымъ и существеннымъ при его изученіи.

Украйна была исконнымъ мѣстомъ жительства рода Гоголей, на что указываетъ находившееся въ ней, неподалеку отъ Кіева, село Гоголевъ, не разъ упоминаемое въ историческихъ документахъ, относящихся ко второй половинѣ XVII вѣка. Около этого времени въ малороссійскихъ лѣтописяхъ встрѣчается и имя владѣльца этого села, Евстафія или Остапа Гоголя, сначала подольскаго полковника, позднѣе могилевскаго. Личность Остапа, не смотря на отсутствіе вполнѣ опредѣленныхъ извѣстій, несомнѣнно можетъ быть признана недюжинной по своей энергіи и дарованіямъ. Послѣднее обстоятельство получаетъ особенное значеніе въ виду факта, отмѣченнаго почтеннымъ историкомъ, изучившимъ эпоху Хмельницкаго, по словамъ котораго, „чѣмъ меньше въ это время власть гетмана связывалась народнымъ собраніемъ, или радой, тѣмъ деспотичнѣе была власть полковниковъ и сотниковъ, тѣмъ болѣе усиливалось ихъ вліяніе на общественныя дѣла“. Въ монографіи Н. И. Костомарова, „Иванъ Выговскій“, не разъ упоминается имя полковника Гоголя; о немъ и ближайшихъ его сподвижникахъ покойный историкъ отзывается, какъ о людяхъ, получившихъ извѣстное образованіе. Но краснорѣчивѣе всего говоритъ въ пользу Остапа расположеніе и близость къ нему знаменитаго гетмана, довѣрившаго ему управленіе полкомъ1).

Дѣятельность Остапа, какъ лица подвластнаго и вынужденнаго соображаться съ обстоятельствами и волей сильныхъ, носила характеръ не вполнѣ самостоятельный въ силу внѣшнихъ условій; мы видимъ его то на сторонѣ Польши, то Москвы;

- 29 -

онъ постоянно готовъ былъ измѣнить ей, и если не тяготѣлъ преимущественно къ Рѣчи Посполитой, то, быть можетъ, просто дѣйствовалъ, соображаясь съ обстоятельствами и оправдывая собой извѣстную невыгодную характеристику казаковъ его времени: „Черкассы — воровскіе люди“.

По смерти знаменитаго его покровителя судьба Остапа была связана съ именами Выговскаго и особенно Дорошенка1).

Такимъ образомъ предки Николая Васильевича принадлежали къ старинному малороссійскому роду, получившему нѣкоторую извѣстность во времена Богдана Хмельницкаго.

Позднѣе родъ этотъ, подобно многимъ другимъ, подчинился чуждому вліянію и въ числѣ двухъ своихъ представителей вступилъ было въ ряды польскаго шляхетства, но вскорѣ возвратился къ православной вѣрѣ и родной Украйнѣ. Временное уклоненіе въ католицизмъ, очевидно, было вызвано щедрымъ королевскимъ даромъ Остапу, которымъ предоставлялось ему право наслѣдственнаго владѣнія надъ помѣстьемъ Ольховцами съ женой и сыномъ. Этимъ случайнымъ и эпизодическимъ обстоятельствомъ объясняется странное, повидимому, свидѣтельство дѣда нашего писателя, который, доказывая свое дворянское происхожденіе, выразился въ оффиціальномъ донесеніи, что „его предки, фамиліей Гоголи, польской націи“. Онъ разумѣлъ въ данномъ случаѣ, очевидно, только ближайшихъ представителей рода, такъ какъ указаніе на ихъ права болѣе соотвѣтствовало его цѣлямъ. Это былъ тотъ именно дѣдъ Гоголя, который, по мнѣнію біографа нашего писателя, былъ изображенъ въ Аѳанасіи Ивановичѣ Товстогубѣ2), и который въ дѣйствительности носилъ имя

- 30 -

Аѳанасія Демьяновича. Онъ былъ уже настоящій малороссъ и, конечно, не имѣлъ въ своемъ характерѣ ровно ничего польскаго.

Еще отецъ Аѳанасія Демьяновича былъ православный; онъ даже постригся, по окончаніи курса въ кіевской духовной семинаріи, въ священники въ родномъ селѣ Кононовкѣ (Лубенскомъ уѣздѣ, Полтавской губерніи), куда переселился изъ своихъ польскихъ помѣстій, „вышедши въ Россійскую сторону“, родитель его, Янъ Гоголь, воспитанникъ той же академіи. Въ честь послѣдняго потомка его стали называться Гоголи-Яновскіе. Не слыхавъ, вѣроятно, о происхожденіи этой фамильной прибавки, Гоголь впослѣдствіи отбросилъ ее, говоря, что онъ не знаетъ, откуда она взялась, что ее „поляки выдумали“1).

Вотъ почти все, что̀ извѣстно о предкахъ Гоголя. Такъ же скудны свѣдѣнія и объ отцѣ его, Василіи Аѳанасьевичѣ, о которомъ мы знаемъ почти только то, что онъ отличался веселымъ, добродушнымъ характеромъ и обладалъ отчасти сценическимъ талантомъ. Произведенія его цѣнилъ его геніальный сынъ уже въ возрастѣ юноши, въ бытность свою въ Петербургѣ, а въ дѣтствѣ, при жизни отца, ему нерѣдко случалось во время хлопотъ о театрѣ обращаться къ нему за совѣтами, какъ любителю и знатоку, опытному какъ въ игрѣ, такъ особенно въ постановкѣ пьесъ2).

- 31 -

Какъ авторъ нѣсколькихъ комедій изъ малороссійскаго быта, разыгранныхъ на домашней сценѣ его родственника Трощинскаго, онъ, безъ сомнѣнія, не мало способствовалъ развитію въ мальчикѣ эстетическаго вкуса и наклонности къ юмору, но во всякомъ случаѣ онъ умеръ слишкомъ рано, чтобы имѣть серьезное вліяніе на сына, которое поэтому едва ли могло оставить болѣе или менѣе глубокіе слѣды. Участіе его въ развитіи ребенка, кромѣ наслѣдственности, могло имѣть значеніе не столько самостоятельное и рѣзко выдающееся, сколько какъ отдѣльное звено въ общей совокупности условій, согласно дѣйствовавшихъ въ смыслѣ образованія личности.

Но если нельзя допустить болѣе дѣйствительнаго вліянія на Гоголя со стороны его отца, то любовь его къ послѣднему видна какъ изъ писемъ, при жизни его, такъ съ особенною яркостью проявляется въ нѣкоторыхъ письмахъ къ матери вскорѣ послѣ его смерти. Въ одномъ изъ нихъ Гоголь съ грустью говоритъ напр. о томъ, что онъ хотѣлъ послать свое сочиненіе и нѣсколько картинокъ папенькѣ, но «видно ему не угодно было ихъ видѣть“1). Въ другомъ письмѣ, проникнутомъ глубокимъ, искреннимъ чувствомъ, рядомъ съ изліяніемъ самыхъ пылкихъ мечтаній о будущемъ, онъ вдругъ вспоминаетъ съ чувствомъ объ отцѣ, образъ котораго, по его словамъ, „одушевляетъ его въ трудномъ пути жизни и въ минуты горя разсвѣтляетъ сгустившіяся думы“2).

Не меньшею любовью Гоголя пользовалась и мать его, Марья Ивановна.

По нашему мнѣнію, отношенія Гоголя къ матери должны быть опредѣлены со всею точностью; они заслуживаютъ самаго тщательнаго и полнаго изученія, какъ по степени ихъ значенія, такъ и по мѣсту, занимаемому ими въ ряду вопросовъ, разъясненіе которыхъ еще возможно на основаніи существующихъ источниковъ. Много было говорено въ біографическихъ

- 32 -

статьяхъ о Гоголѣ о вліяніи на его развитіе всей родственной среды, особенно отца и дѣда, наконецъ самой домашней обстановки, воспитавшей въ немъ любовь къ Малороссіи и сообщившей его творчеству нѣкоторыя черты національнаго юмора. Но при этомъ постоянно упускалось изъ виду, что подобнымъ вліяніемъ до нѣкоторой степени онъ могъ быть обязанъ въ раннемъ возрастѣ и матери, напр. она также отличалась, по словамъ Гоголя (въ одномъ изъ первыхъ петербургскихъ писемъ), въ довольно почтенной степени знакомствомъ съ малороссійскимъ бытомъ1). Въ образованіи нравственной личности Гоголя изъ всѣхъ близкихъ къ нему людей едва ли не ей принадлежитъ главное мѣсто, о чемъ можно предполагать уже по продолжительности этого вліянія, сохранявшаго свою силу въ самый важный періодъ образованія характера сына. Во время его юности она являлась, какъ видно изъ писемъ, наиболѣе интимною его собесѣдницей, такъ какъ ей онъ повѣрялъ занимавшія его мысли и томившія заботы. Ее онъ называетъ въ письмѣ къ Косяровскому ангеломъ-хранителемъ своимъ, рѣдкою матерью, также великодушною, достойнѣйшею изъ всѣхъ матерей2).

Важнѣйшія данныя для опредѣленія степени и характера вліянія на Гоголя его матери даетъ намъ одно изъ петербургскихъ его писемъ, когда онъ, уже въ зрѣломъ возрастѣ, оглядываясь на прошедшее, дѣлаетъ довольно обстоятельную оцѣнку первоначальнаго своего воспитанія. Искренній и свободный отъ какихъ бы то ни было панегирикъ тонъ письма дѣлаетъ его особенно интереснымъ. Озабоченный будущностью одной изъ меньшихъ сестеръ и раздѣляя о ней попеченія матери, Гоголь даетъ послѣдней практическіе совѣты, то рекомендуя пользоваться уже испытанными на себѣ педагогическими пріемами, то напротивъ предостерегая отъ повторенія сдѣланныхъ уже однажды ошибокъ. Въ ряду мнѣній, высказанныхъ имъ по этому поводу, особенное вниманіе обращаетъ на себя между прочимъ, вѣроятно, не лишенный основанія упрекъ въ неумѣломъ обращеніи съ нимъ, — упрекъ, объясняющій многое въ сложившемся у него характерѣ. Изъ собственнаго сознанія

- 33 -

Гоголя можно убѣдиться, что позднѣйшее его самомнѣніе было до нѣкоторой степени естественнымъ и весьма обычнымъ плодомъ неумѣреннаго обожанія и излишней нѣжности, которыми часто окружаютъ своихъ первенцевъ неопытныя матери. „Я помню“, говоритъ онъ, „я ничего сильно не чувствовалъ, глядѣлъ на все, какъ на вещи, созданныя для того, чтобы угождать мнѣ. Никого я особенно не любилъ, выключая только васъ, и то только потому, что сама натура вдохновила это чувство“1). При подобномъ воспитаніи подъ вліяніемъ различныхъ условій и неодинаковыхъ природныхъ задатковъ, какъ извѣстно, люди выходятъ или крайними эгоистами, или по крайней мѣрѣ чрезмѣрно самонадѣянными, если они не лишены души и сердца. Къ послѣдней категоріи слѣдуетъ, можетъ быть, отнести Гоголя. Въ общемъ сдѣланная имъ оцѣнка собственнаго воспитанія оказалась очень сочувственная и, конечно, не безъ основанія. Не стѣсняясь серьезно и искренно указывать нѣкоторые недостатки въ своемъ воспитаніи, онъ даетъ о немъ отзывъ, полный любви и благодарности, и съ увлеченіемъ восклицаетъ: „Я очень помню, какъ вы меня воспитывали. Дѣтство мое донынѣ часто представляется мнѣ. Вы употребляли все усиліе воспитать меня“. Особенное одобреніе и сочувствіе возбуждаютъ въ немъ воспоминанія разсказовъ матери о страшномъ судѣ, которые въ немъ „потрясли и разбудили всю чувствительность, заронили впослѣдствіи самыя высокія мысли“.

Основа религіознаго чувства, имѣвшаго столь важное значеніе въ жизни Гоголя и наложившаго яркій отпечатокѣ на всѣ его взгляды и убѣжденія, была заложена, слѣдовательно, по его собственному сознанію, еще въ раннемъ дѣтствѣ все тою же заботливою и любящею матерью. При несомнѣнно искреннемъ благочестіи она, естественно, не могла не обратить особеннаго вниманія на эту важнѣйшую задачу воспитанія. Впрочемъ путь и пріемы, которыми она стремилась возбудить въ ребенкѣ религіозное чувство, не были вполнѣ одобрены Гоголемъ, находившимъ, что родители рѣдко бываютъ вполнѣ хорошими воспитателями своихъ дѣтей, и что мать его не составляла исключенія изъ общаго правила. Высказывая эту мысль, Гоголь имѣлъ въ виду, кромѣ упомянутаго недостатка

- 34 -

въ обращеніи съ нимъ, способствовавшаго, какъ мы видѣли, развитію самонадѣянности, также неправильное развитіе религіознаго чувства; онъ возражаетъ противъ излишняго формализма, выразившагося въ заботахъ пріучить ребенка прежде всего къ неуклонному почитанію обрядовой стороны, при невниманіи къ надлежащему объясненію непонятной для дитяти сущности религіи. „На все глядѣлъ я безстрастными глазами; я ходилъ въ церковь потому, что мнѣ приказывали, или носили меня, но, стоя въ ней, я ничего не видѣлъ, кромѣ ризъ, попа и противнаго ревѣнія дьячковъ. Я крестился потому, что видѣлъ, что всѣ крестятся“...

Такимъ образомъ въ разобранномъ письмѣ указаны до нѣкоторой степени свѣтлыя и темныя стороны первоначальнаго воспитанія нашего писателя матерью*). Но если для

- 35 -

насъ не можетъ не представлять извѣстнаго интереса этотъ искренній отзывъ, то съ другой стороны нѣтъ сомнѣнія, что случайная характеристика безъ другихъ свѣдѣній въ высшей степени недостаточна. Поэтому считаемъ умѣстнымъ остановиться подробнѣе на ознакомленіи съ личностями обоихъ родителей Гоголя и привести нѣкоторыя данныя для знакомства съ образомъ жизни Марьи Ивановны Гоголь и ея отношеніями къ сыну на основаніи находящихся въ нашемъ распоряженіи неизданныхъ писемъ ея къ одному изъ наиболѣе близкихъ и любимыхъ ея родственниковъ, къ ея двоюродному брату, Петру Петровичу Косяровскому. По своему содержанію письма эти представляютъ почти исключительно фамильный интересъ, но они могутъ имѣть значеніе по нѣкоторымъ заключающимся въ нихъ даннымъ, имѣющимъ цѣну въ качествѣ біографическаго матеріала1). Въ этихъ письмахъ передъ читателемъ живо рисуется простая, но въ то же время умная и симпатичная личность Марьи Ивановны и отчасти та патріархальная среда, въ которой росъ и воспитывался будущий нашъ первоклассный писатель.

————

- 36 -

II.

СВѢДѢНІЯ О ЖИЗНИ И БЫТѢ РОДИТЕЛЕЙ ГОГОЛЯ.

Однимъ изъ важнѣйшихъ вопросовъ при разработкѣ матеріаловъ для біографіи какой-либо исторической личности справедливо считается разъясненіе тѣхъ разнообразныхъ вліяній, которымъ она подвергалась съ самаго появленія своего на свѣтъ. Все это представляется не только самою важною, но и самою трудною стороною при изученіи, нуждающеюся въ особенно тщательномъ и серьезномъ къ ней отношеніи и въ строгомъ выборѣ матеріала, такъ какъ преждевременные выводы и обобщенія могутъ иногда не только не принести пользы, но и причинить существенный вредъ. Вотъ та точка зрѣнія, руководствуясь которою, мы рѣшаемся, на основаніи новыхъ, еще не бывшихъ въ печати источниковъ, подвергнуть пересмотру и дополнить разрозненныя свѣдѣнія о родителяхъ Гоголя, отмѣчая при случаѣ тѣ черты ихъ характеровъ, которыя могъ унаслѣдовать ихъ геніальный сынъ. Само собою разумѣется, что въ предлагаемомъ очеркѣ нельзя ожидать не только полнаго освѣщенія всѣхъ сторонъ ихъ жизни, но и желательной равномѣрности въ отношеніи подробностей изложенія, такъ какъ на характерѣ и размѣрахъ его неизбѣжно отражается отрывочность и случайность матеріала, бывшаго въ нашихъ рукахъ.

I.

Скудныя свѣдѣнія, которыя намъ удалось собрать объ отцѣ Гоголя, сводятся, главнымъ образомъ, къ тому, что это былъ человѣкъ выросшій и проведшій всю жизнь въ скромной деревенской обстановкѣ, преданный всей душой семьѣ и роднымъ и не чуждый того мечтательнаго романтизма, который въ старину нерѣдко находилъ себѣ пріютъ въ отдаленныхъ уголкахъ нашего отечества. Природа щедро одарила его,

- 37 -

какъ бы предназначивъ для широкаго поприща и серьезной умственной дѣятельности, но судьба и обстоятельства жизни не допустили замѣтно выдѣлиться изъ толпы обыкновенныхъ малороссійскихъ помѣщиковъ. Ему, повидимому, не приходило и на мысль мечтать о литературной извѣстности; ни личный характеръ, чрезвычайно скромный и удовлетворяющійся немногимъ, ни весь складъ жизни не представляли данныхъ для честолюбія этого рода. Совершенно случайное обстоятельство вызвало творчество Василія Аѳанасьевича, но даже и при этихъ условіяхъ историки украинской литературы отводятъ ему почетное мѣсто въ своихъ трудахъ, и смѣло можно утверждать, что мимо, такъ сказать, рекомендаціи со стороны знаменитаго сына, однѣми комедіями-шутками его имя было бы спасено отъ забвенія.

Василій Аѳанасьевичъ Гоголь родился въ 1780 г. въ своемъ наслѣдственномъ хуторѣ Купчинскомъ, близъ рѣки Голтвы, въ сотнѣ Шишацкой. Впослѣдствіи этотъ хуторъ былъ по его имени названъ Васильевкой, а по прибавочной фамиліи — Яновщиной. Мы не имѣемъ никакихъ положительныхъ данныхъ, касающихся ранняго его дѣтства; извѣстно только, что онъ былъ сынъ войскового писаря и воспитаніе получилъ въ Полтавской духовной семинаріи, какъ въ единственномъ тогда заведеніи родного города. „Мужъ мой“, — говоритъ объ этомъ въ своихъ воспоминаніяхъ жена его, Марья Ивановна, — „учился въ Полтавѣ, гдѣ еще не было, кромѣ семинаріи, ничего“. При такомъ отзывѣ Марьи Ивановны, мнѣніе которой могло быть отголоскомъ мнѣнія мужа, можно думать, что развитіемъ своихъ способностей Василій Аѳанасьевичъ былъ обязанъ почти только личной любознательности и живому, наблюдательному уму. Въ этомъ отношеніи судьба его чрезвычайно походитъ на судьбу его знаменитаго сына. Послѣдній, впрочемъ, благодаря исключительному положенію школы, въ которой воспитывался, встрѣтилъ въ ней довольно развитое товарищество, тогда какъ Василій Аѳанасьевичъ, конечно, не могъ особенно похвалиться и въ этомъ отношеніи... Къ счастью, онъ имѣлъ умнаго, хорошо образованнаго отца. Аѳанасій Демьяновичъ, хотя и не принадлежалъ уже къ духовному званію, подобно двумъ ближайшимъ своимъ предкамъ, изъ которыхъ одинъ, какъ мы видѣли, былъ даже служителемъ алтаря, но также, какъ названные предки, прошелъ

- 38 -

черезъ семинарію и завершилъ свое образованіе въ Кіевской духовной академіи. Сохранились воспоминанія, указывающія на то, что Аѳанасій Гоголь получилъ въ академіи настолько основательное для своего времени образованіе, что считался знатокомъ языковъ, особенно латинскаго и нѣмецкаго, которые преподавалъ дѣтямъ своихъ деревенскихъ сосѣдей. О самой женитьбѣ его разсказываютъ анекдотъ, что онъ похитилъ изъ родительскаго дома любимую свою ученицу, Татьяну Семеновну Лизогубъ, дочь бунчуковаго товарища Семена Лизогуба, по матери изъ фамиліи Танскихъ. Онъ предварительно объяснился ей въ любви, скрывъ записку въ скорлупѣ грецкаго орѣха, и, удостовѣрившись во взаимности, обвѣнчался съ нею безъ вѣдома родителей. Отмѣчаемъ этотъ фактъ, какъ единственный извѣстный случай изъ жизни дѣда нашего безсмертнаго писателя, изображенный послѣднимъ въ „Старосвѣтскихъ Помѣщикахъ“1). Для насъ особенно важно, что родъ Гоголей-Яновскихъ отличался интеллигентностью и любовью къ умственнымъ занятіямъ. Впрочемъ, Василій Аѳанасьевичъ Гоголь, какъ сынъ помѣщика, уже гораздо меньше заботился о своемъ образованіи. Не предназначая себя по окончаніи курса въ семинаріи къ духовному званію, онъ не пошелъ по примѣру отца и дѣда въ академію2) и считалъ свое образованіе законченнымъ. Старинная рутина помѣщичьяго благодушія и скудный выборъ дорогъ при опредѣленіи карьеры побуждали въ тѣ времена большинство молодыхъ людей, не задумываясь о призваніи, идти по слѣдамъ окружающихъ; почти всѣ они посвящали себя сельскому хозяйству и спокойно оставались на всю жизнь въ имѣніяхъ. На девятомъ году отъ роду молодой Гоголь былъ зачисленъ (номинально) въ военную службу корнетомъ, но позднѣе былъ переименованъ гражданскимъ чиномъ и перешелъ на службу въ малороссійскій почтамтъ3). По выходѣ въ отставку

- 39 -

до самой женитьбы онъ долженъ былъ помогать родителямъ въ ихъ хозяйственныхъ заботахъ и большую часть времени употреблялъ на исполненіе разныхъ мелкихъ порученій. Часто приходилось ему ѣздить въ сосѣднія деревни, особенно Соро́чинцы, а когда родители уѣзжали изъ Яновщины, на обязанности молодого человѣка лежало занимать гостей. Вообще онъ игралъ въ домѣ второстепенную роль паныча, которою совершенно удовлетворялся. Самымъ знаменательнымъ событіемъ въ жизни Василія Аѳанасьевича была, конечно, его женитьба на Марьѣ Ивановнѣ Косяровской. Здѣсь особенно выказала себя его романтическая натура. Уцѣлѣвшая небольшая переписка съ невѣстой, а потомъ женой, знакомитъ непосредственно съ его личностью и отчасти со степенью его литературнаго образованія. Чтеніе распространенныхъ тогда сентиментальныхъ романовъ должно было оставить замѣтные слѣды въ его душѣ, если въ минуты страстныхъ изліяній у него вырываются выраженія, отзывающіяся складомъ литературныхъ произведеній его времени. Такія выраженія, какъ „наша дружба основана на священныхъ правилахъ честности“, или „я долженъ прикрывать видомъ веселости сильную печаль, происходящую отъ страшныхъ воображеній“, даже выборомъ словъ напоминаютъ стиль карамзинскихъ повѣстей и писемъ... Съ будущей своей женой Василій Аѳанасьевичъ былъ знакомъ еще въ дѣтствѣ; какъ сосѣди, они часто видали другъ друга; но когда красивая дочь помѣщика Косяровскаго, получившая впослѣдствіи отъ тетки своей Трощинской за нѣжный цвѣтъ лица прозваніе бѣлянки, стала подростать, — она произвела сильное впечатлѣніе на своего романтика-сосѣда. Въ сердцѣ Василія Аѳанасьевича вспыхнула страсть, увѣнчавшаяся счастливымъ брачнымъ союзомъ, не омраченнымъ ничѣмъ въ продолженіе почти двадцатилѣтней супружеской жизни и оставившимъ въ пережившей мужа подругѣ жизни навсегда самыя свѣтлыя и теплыя воспоминанія. Марья Ивановна втайнѣ отвѣчала на пылкое увлеченіе жениха, но при всемъ томъ не рѣшалась даже читать его письма, которыя она почтительно передавала нераспечатанными отцу или теткѣ. Приводимъ здѣсь

- 40 -

вполнѣ эти записки В. А. Гоголя къ невѣстѣ, писанныя на обрывкахъ простой синей бумаги.

1. „Единственный другъ! Итакъ я, полагаясь на ваши увѣренія, осмѣливаюсь назвать васъ другомъ, а болѣе чувствую удовольствіе, что вы, свято почитая добродѣтель, чувствуете цѣну таковой дружбы, основанной единственно на священныхъ правилахъ честности. Теперь мнѣ одно утѣшеніе въ скукѣ — только къ вамъ писать, а видѣться съ вами нескоро буду. Мои родители ѣдутъ къ вамъ, а я остаюсь дома съ гостьми, а потомъ всюду съ унылымъ сердцемъ по дѣламъ изъ дому. Одно мнѣ осталось облегченіе — видѣть хоть въ одной строкѣ дѣйствіе души вашей. Не лишите меня сего счастія увѣдомить о вашемъ здоровьѣ: оно составляетъ мою жизнь и благополучіе. Прощайте, вашъ вѣчно вѣрный другъ Василій“.

2. „Къ великой моей горести я не могу съ вами ничего поговорить, долженъ холодно обходиться и прикрывать видомъ веселости сильную любовь и печаль, происходящую отъ страшныхъ воображеній! Ахъ, можетъ, вы меня не любите! можетъ, вы перемѣнили ужъ свое намѣреніе, но я ничего не знаю, и отчаяніе ежеминутно терзаетъ мое сердце. Я сегодня долженъ ѣхать, не говоря съ вами! (О, какъ несносна для меня сія разлука, тѣмъ болѣе, что я не увѣренъ въ вашей любви. Увѣрьте меня хоть однимъ словомъ, пожалѣйте несчастнаго! Прощайте, вашъ вѣчно усердный Василій“.

3. „Вы мнѣ не отвѣчали на мою записку! вы меня не жалѣете! Ахъ, когда бы вы знали, какая горесть снѣдаетъ меня! Я не могу уже скрыть своей печали. О, несчастнѣйшій, что̀ я сдѣлалъ! Я васъ огорчилъ! Вы меня не простили! Какъ я могу отсюда1) удалиться, покуда вы меня не простите! Пожалѣйте! простите! Удостойте меня одной строчки — и я благополученъ. Болѣе не могу писать: перо выпадаетъ изъ моихъ рукъ....“

4. „Единственный другъ! Нѣкоторая надобность заставляетъ меня пробыть здѣсь2) до обѣда. Но я сказалъ вчера тетушкѣ, что рано поѣду и что у васъ не буду. Ахъ, какъ бы я желалъ

- 41 -

еще васъ увидѣть! Но совѣстно перемѣнять уже то, что̀ сказалъ. Однакожъ тетушка хотѣла писать матушкѣ. Можетъ, вы будете писать; я посылаю нарочнаго человѣка. О, когда бы мнѣ приказали придти за письмомъ! Прощайте, я не могу выразить, что̀ со мною дѣлается. О Боже, какъ я отсюда выѣду! Прошу васъ, пожалѣйте несчастнаго! Не забудьте вашего вѣчно вѣрнаго друга Василія“.

5. „Милая Машенька! Многія препятствія лишили меня счастія сей день быть у васъ! Слабость моего здоровья наводитъ страшное воображеніе, и лютое отчаяніе терзаетъ мое сердце. Прощайте, наилучшій въ свѣтѣ другъ! Прошу васъ быть здоровой и не безпокоиться обо мнѣ. Увѣряю васъ, что никто въ свѣтѣ не можетъ столь сильно любить, сколько любитъ васъ и почитаетъ вашъ вѣчно вѣрнѣйшій другъ несчастный Василій. Я завтра ѣду въ Сорочинцы и всячески буду поспѣшать, чтобы скорѣе увидѣться съ вами“.

Приписка сбоку:

„Прошу васъ, не показывайте сего несчастнаго выраженія страсти родителямъ вашимъ. И самъ не знаю, какъ пишу“.

Но что за личность была невѣста, эта вдохновительница нашего пламеннаго романтика? Съ нею и съ отношеніями ея къ жениху мы знакомимся изъ отрывочныхъ воспоминаній, набросанныхъ ею въ старости, по просьбѣ извѣстнаго біографа ея сына, П. А. Кулиша.

„Дѣтства своего“, — разсказываетъ она въ этихъ запискахъ, „я почти не помню. Отецъ мой былъ женатъ на Марьѣ Ильиничнѣ Шостакъ, служилъ въ военной службѣ, простудился и потерялъ одинъ глазъ, что̀ заставило его выйти въ отставку. Потомъ отецъ мой служилъ въ Орлѣ и оставилъ меня полуторамѣсячной у тетки Анны Матвѣевны Трощинской (сестры отца моего, Ивана Матвѣевича Косяровскаго; у него былъ еще братъ Петръ Матвѣевичъ1). У нея былъ сынъ, который служилъ въ Петербургѣ; онъ очень любилъ меня. Тетка сама учила меня, какъ могла. Когда отецъ вышелъ въ отставку и пріѣхалъ за мной, я мало знала родителей и мнѣ очень не хотѣлось оставлять тетку; я много плакала. Дома въ хуторѣ (въ семи верстахъ отъ Васильевки) я увидѣла сестру и брата; но очень грустила за теткой (малороссіанизмъ

- 42 -

вмѣсто — по теткѣ), которая опять взяла меня и я у нея оставалась до двѣнадцати лѣтъ. Потомъ отецъ получилъ мѣсто почтмейстера въ Харьковѣ и взялъ меня отъ тетки, гдѣ я начала учиться съ братомъ, но скоро доктора совѣтовали отцу оставить службу, если не хочетъ потерять совершенно зрѣнія, и мы опять пріѣхали въ свой хуторъ. Въ это время сосѣдъ мой по деревнѣ, будущій мужъ мой, пріѣхалъ къ отцу посовѣтоваться о службѣ въ Харьковѣ. Отецъ мой, указывая на насъ, дѣтей, въ разговорѣ сказалъ: „вотъ моя забота!“. Онъ же (Василій Аѳанасьевичъ) подумалъ, глядя на меня: „отъ одной-то я скоро избавлю васъ!“ Такъ онъ послѣ мнѣ разсказывалъ. Тогда мнѣ было всего тринадцать лѣтъ. Я чувствовала къ нему что-то особенное, но оставалась спокойной и думала только о теткѣ, моей второй матери, которой я много разсказывала о своей жизни въ Харьковѣ. Женихъ мой часто навѣщалъ насъ (у тетки, въ мѣстечкѣ Ярескахъ). Онъ иногда спрашивалъ меня, могу ли я терпѣть его и не скучаю ли съ нимъ. Я отвѣчала, что мнѣ съ нимъ пріятно, и дѣйствительно, онъ былъ всегда очень любезенъ и внимателенъ ко мнѣ съ самаго дѣтства. Когда я бывало гуляла съ дѣвушками къ рѣкѣ Пслу, то слышала пріятную музыку изъ-за кустовъ другого берега. Не трудно было догадаться, что это былъ онъ. Когда я приближалась, то музыка въ разныхъ направленіяхъ сопутствовала мнѣ до самаго дома, скрываясь въ садахъ. Когда я разсказывала объ этомъ тетушкѣ, она, улыбаясь, говорила: „вотъ кстати ты вышла гулять! Онъ такъ любитъ природу и, пользуясь хорошей погодой, наслаждается музыкой. Но ты больше не ходи гулять такъ далеко отъ дому“. Одинъ разъ, не найдя меня дома, онъ пошелъ въ садъ. Увидя его, я задрожала, какъ въ лихорадкѣ, и вернулась домой. Когда мы остались одни, онъ спросилъ меня, люблю ли я его; я отвѣчала, что люблю, какъ всѣхъ людей. Удивляюсь, какъ я могла такъ скрывать свои чувства на четырнадцатомъ году. Когда я ушла, онъ сказалъ теткѣ, что очень желалъ бы жениться на мнѣ, но сомнѣвается, могу ли я любить его. Она отвѣчала, что я люблю его, что я доброе дитя и могу бытъ хорошей женой, что она увѣрена, что я люблю его, потому что скучаю, когда долго его не вижу, а что я такъ отвѣчала потому, что боюсь мужчинъ, наслышавшись отъ нея, какіе они бываютъ лукавые.

- 43 -

Когда онъ уѣхалъ, тетка позвала меня и передала мнѣ его предложеніе. Я сказала, что боюсь, что подруги будутъ смѣяться надо мной; но она меня урезонила, и насъ сговорили. Родители взяли меня къ себѣ, чтобы приготовить кое-что, и я уже не такъ скучала, потому что женихъ мой часто пріѣзжалъ, а когда не могъ пріѣхать, то писалъ письма, которыя я, не распечатывая, отдавала отцу. Читая ихъ, онъ, улыбаясь, говорилъ: „видно, что начитался романовъ!“ Письма были наполнены нѣжными выраженіями, и отецъ диктовалъ мнѣ отвѣты. Письма жениха я всегда носила съ собой. Свадьба наша назначалась черезъ годъ. Когда мнѣ было четырнадцать лѣтъ, насъ перевѣнчали въ мѣстечкѣ Ярескахъ:, потомъ мужъ мой уѣхалъ, а я осталась у тетки, оттого что еще была слишкомъ молода; потомъ гостила у родителей, гдѣ часто съ нимъ видалась. Но въ началѣ ноября онъ сталъ просить родителей отдать ему меня, говоря, что не можетъ болѣе жить безъ меня. Такъ вмѣсто году я пробыла у нихъ одинъ мѣсяцъ. Они благословили меня и отпустили. Онъ меня привезъ въ деревню Васильевку, гдѣ встрѣтили насъ отецъ и мать. Они приняли меня какъ родную дочь. Свекровъ наряжала меня по своему вкусу и надѣвала на меня свои старинныя вещи. Любовь ко мнѣ мужа была неописанная; я была вполнѣ счастлива. Онъ былъ старѣе меня на тринадцать лѣтъ. Я никуда не выѣзжала, находя все счастье дома“.

Такъ просто ведетъ Марья Ивановна задушевную повѣсть о красныхъ дняхъ своей жизни, не вдаваясь въ лишнія подробности и не теряя нити воспоминаній. Свободно и легко изливается на бумагу эта исповѣдь сердца и естественность придаетъ прелесть разсказу. Подобныя отношенія счастливой супружеской четы еще не особенная рѣдкость, но не всегда они выдерживаютъ продолжительный искусъ и не всякая женщина способна такъ занимательно и толково изобразить ихъ. Сравнивая это плавное изложеніе съ пріемами рѣчи Марьи Ивановны въ обыденныхъ письмахъ, невольно дивишься и чистому языку (за исключеніемъ немногихъ провинціализмовъ) и нѣкоторому мастерству разсказа для женщины такого скромнаго образованія. Сила искренняго чувства и правдивость открытой души помогли ей справиться съ непривычкой къ правильному выраженію мыслей, а глубокая привязанность къ покойному мужу, тогда уже полвѣка лежавшему въ могилѣ,

- 44 -

не допустила ее до рисовки и аффектаціи, неизбѣжныхъ тамъ, гдѣ кроется фальшь.

Замѣчательно, что самый бракъ съ ея „единственнымъ другомъ“ представлялся Марьѣ Ивановнѣ освященнымъ свыше. Въ другомъ мѣстѣ она передаетъ объ этомъ въ слѣдующихъ словахъ:

„Четырнадцати лѣтъ меня выдали за моего добраго мужа, въ семи верстахъ живущаго отъ моихъ родителей. Ему указала меня Царица Небесная, во снѣ являясь ему. Онъ меня тогда увидалъ, не имѣющую году, и узналъ, когда нечаянно увидалъ меня въ томъ же самомъ возрастѣ, и слѣдилъ за мной во всѣ возрасты моего дѣтства“. („Записки о жизни Гоголя“, т. 1, стр. 17). Такимъ образомъ чувство любви къ мужу имѣло у нея и нѣкоторую мистическую окраску.

Бракосочетаніе совершилось въ 1808 году. Молодые зажили счастливой семейной жизнью и въ ветхомъ деревенскомъ домикѣ Яновщины царствовали миръ и согласіе. Характеры обоихъ супруговъ въ высшей степени благопріятствовали полному ладу между ними. Василій Аѳанасьевичъ въ домашней сферѣ отличался замѣчательной мягкостью и добротой, такъ что никто въ домѣ не чувствовалъ суровой власти господина. Легко представить себѣ, какъ любили его свои, когда и посторонніе находили въ его обществѣ отраду и отдыхъ. Таковъ же онъ былъ въ обхожденіи съ прислугой и крѣпостными; всѣ случайныя ихъ неловкости и проступки онъ обращалъ въ шутку, будучи не охотникомъ до строгихъ взысканій. Не станемъ распространяться о гостепріимствѣ Василія Аѳанасьевича, такъ какъ оно достаточно извѣстно; замѣтимъ только, что, можетъ быть, слишкомъ выдвигаютъ обыкновенно неотразимо обаятельное дѣйствіе, которое его личность производила на окружающихъ. Вѣрное въ своемъ основаніи, такое представленіе грѣшитъ поэтическимъ преувеличеніемъ. Проще и вѣрнѣе характеризуетъ его по воспоминаніямъ извѣстный товарищъ и лучшій другъ Н. В. Гоголя, А. С. Данилевскій, слѣдующими словами: — „онъ былъ человѣкъ въ высшей степени интересный, безподобный разсказчикъ“. Эта-то способность его и была, конечно, причиной, что Трощинскій сталъ побуждать его впослѣдствіи сочинять пьесы для сцены.

Несомнѣнно, что, въ свою очередь, и Василій Аѳанасьевичъ нашелъ въ окружающей средѣ много добраго и привлекательнаго

- 45 -

и это все болѣе и болѣе должно было привязывать его къ домашнему очагу и направлять по той дорогѣ, которую указали ему обстоятельства.

Деревню онъ оставлялъ крайне неохотно для рѣдкихъ поѣздокъ въ Полтаву и Миргородъ, но оставался тамъ недолго и всегда спѣшилъ къ семьѣ. Однажды только рѣшился было онъ оставить Яновщину для службы въ губернскомъ городѣ, но и тогда единственной побудительной причиной было желаніе служить при вліятельномъ родственникѣ. Это было въ 1806 году, когда Д. П. Трощинскій, выйдя въ отставку, переселился изъ Петербурга въ свое помѣстье Кибинцы (Миргородскаго повѣта) и былъ избранъ полтавскимъ дворянствомъ въ губернскіе маршалы, или предводители. Гоголь занялъ при немъ мѣсто секретаря, но скоро соскучился и вышелъ въ отставку. Не будь Трощинскаго, Василію Аѳанасьевичу не пришло бы и въ голову переѣзжать въ городъ и надѣвать чиновничій мундиръ. Не смотря на ограниченность средствъ, въ службѣ онъ не нуждался, и, чуждый по природѣ мелкаго честолюбія, никогда серьезно ея не искалъ. Въ другой разъ подумывалъ Василій Аѳанасьевичъ уже со всѣмъ семействомъ двинуться въ Полтаву и ради воспитанія дѣтей просить должности. Это было въ то время, когда онъ отдавалъ своихъ сыновей въ гимназію. Но здѣсь главную роль играла, конечно, родительская нѣжность; по крайней мѣрѣ, онъ легко отказался отъ своей мысли, когда по смерти одного изъ сыновей ему удалось устроить другого въ Нѣжинѣ, а такъ какъ вскорѣ, благодаря ходатайству всесильнаго Трощинскаго передъ графомъ Кушелевымъ-Безбородко, послѣдній принялъ на себя безплатное обученіе Никоши, то больше для переѣзда въ городъ не представлялось уже ни малѣйшаго повода.

Большое разнообразіе было внесено въ мирную жизнь Гоголей-Яновскихъ переѣздомъ Трощинскаго въ Малороссію. До того времени Василій Аѳанасьевичъ не встрѣчалъ въ окружающей обстановкѣ ровно ничего, что̀ бы могло ему указать на возможность иной жизни, болѣе соотвѣтствующей его природнымъ задаткамъ. Его эстетическая натура проявляла себя и въ крупныхъ, и въ мелкихъ вещахъ, но никому не приходило въ голову серьезно взглянуть на ея указанія, а самъ Василій Аѳанасьевичъ, повидимому, былъ всего менѣе склоненъ прислушиваться къ влеченію своей природы. Онъ какъ

- 46 -

бы не чувствовалъ того могучаго голоса, который съ ранняго дѣтства призывалъ къ великой будущности прославившаго его сына, что̀ вполнѣ объясняется совершеннымъ отсутствіемъ въ окружающей средѣ какого-либо намека на серьезный умственный трудъ. Замѣчательно, напримѣръ, что онъ любилъ при всякомъ удобномъ случаѣ писать стихи; но, упражняясь въ поэзіи, онъ единственно забавлялся способностью, шутя, безъ усилій, сочинять вирши. Мы, конечно, не имѣемъ ни малѣйшаго основанія дѣлать заключенія о качествахъ этихъ поэтическихъ упражненій; но отзывъ Марьи Ивановны заставляетъ думать, что мужъ ея вообще легко относился къ своимъ литературнымъ опытамъ, не придавая имъ никакого значенія. „Мужъ мой“, — разсказываетъ Марья Ивановна, — „иногда писалъ стихи, но ничего серьезнаго. Къ знакомымъ онъ писалъ иногда письма въ стихахъ, болѣе комическаго характера. Онъ имѣлъ природный умъ, любилъ природу и поэзію“. Уже эти слова женщины, далекой отъ литературы, сумѣвшей, однако, замѣтить эстетическія наклонности мужа, не лишены интереса. Но есть большое основаніе предполагать, что при болѣе благопріятныхъ условіяхъ Василій Аѳанасьевичъ могъ бы заявить себя чѣмъ-нибудь болѣе крупнымъ сравнительно съ двумя комедіями, случайно имъ сочиненными и случайно, благодаря отчасти громкой извѣстности сына, обратившими на себя вниманіе общества и критики. Прежде всего, живя безвыѣздно въ деревнѣ, онъ, конечно, долго не имѣлъ возможности удовлетворять своей любви къ чтенію. „Книгами мы пользовались изъ библіотеки Трощинскаго“, замѣчаетъ въ одномъ мѣстѣ своихъ записокъ Марья Ивановна. Но такой путь для обогащенія ума открылся для Василія Аѳанасьевича уже почти въ тридцатилѣтнемъ возрастѣ, когда строй жизни его давно опредѣлился и когда по воспитанію, образовавшимся привычкамъ и складу характера онъ окончательно сдѣлался мирнымъ сельскимъ жителемъ. Исполняя желаніе Трощинскаго, Василій Аѳанасьевичъ удовлетворялъ, конечно, и внутренней потребности творить, но смотрѣлъ на дѣло по обыкновенію легко, низводя свой трудъ на степень простой забавы. Одинъ суровый критикъ драматическихъ пьесъ Гоголя-отца видитъ въ нихъ даже преступленіе противъ народа, полагая, что въ нихъ бары насмѣхались надъ языкомъ, нравами и обычаями того народа,

- 47 -

который кормилъ ихъ. Непонятно, откуда авторъ приведенныхъ мнѣній почерпнулъ свѣдѣнія о насмѣшливомъ и презрительномъ отношеніи къ народу такого любителя родной Малороссіи и ея преданій, какимъ былъ Д. П. Трощинскій. Но любопытно, что и этотъ критикъ признаетъ, что „въ комедіи Гоголя нѣтъ ни фарса, ни вычурныхъ фразъ, ни лишнихъ лицъ и рѣчей; у него все „у себя дома“, всѣ на мѣстѣ“. Согласно другому отзыву, гораздо болѣе авторитетному, В. А. Гоголь, „будучи живымъ членомъ своего общества, захватилъ въ свое творчество украинской простонародной жизни столько, сколько тогдашнее общество требовало для его возсозданія. Шутка и пѣсня для пріятнаго провожденія времени, — вотъ все, чего могъ искать писатель тогдашній въ оставленномъ (?) дворянами родномъ быту, и Гоголь-отецъ очень искусно и умно почерпнулъ изъ него эти элементы для своей комедіи“.

Но и въ другихъ отношеніяхъ, кромѣ этихъ полушутливыхъ литературныхъ опытовъ, сближеніе съ Трощинскимъ было полезно Василію Аѳанасьевичу, не говоря уже о томъ, что маленькій его Никоша много выигралъ для своего эстетическаго развитія, имѣя случай близко видѣть интеллигентную среду, окружавшую Трощинскаго. Справедливо и мѣтко называетъ Кулишъ, въ одной изъ своихъ статей, Кибинцы (имѣніе Трощинскаго) „Аѳинами временъ Гоголева отца“. Неумолимое время не пощадило никакихъ слѣдовъ былого великолѣпія Кибинцевъ; не уцѣлѣли ни богатая избранная библіотека, ни рѣдкія, дорогія картины, ни прекрасная мебель или коллекціи оружія, монетъ, медалей и даже табакерокъ, ни даже такія вещи, какъ бюро королевы Маріи Антуанеты и принадлежавшіе ей великолѣпные фарфоровые часы и подсвѣчники. Все продано, все исчезло! Но кто зналъ Кибинцы въ дни ихъ величія и славы, тѣ не могутъ и теперь безъ увлеченія вспомнить объ этомъ сказочномъ міркѣ. Все здѣсь говорило, что хозяинъ былъ человѣкъ просвѣщенный съ тонкимъ вкусомъ и большой разносторонней любознательностью. Много было приманокъ, привлекавшихъ сюда всѣхъ, кто имѣлъ возможность проникнуть въ кибинцскіе чертоги. Здѣсь былъ вѣчный пиръ въ праздникъ и въ будни. Кто бы и когда ни подъѣзжалъ къ господскому дому въ Кибинцахъ, уже издалека начиналъ различать звуки домашняго деревенскаго оркестра,

- 48 -

казавшіеся сначала какимъ-то неопредѣленнымъ гуломъ и становившіеся по мѣрѣ приближенія все явственнѣе и громогласнѣе, и, наконецъ, передъ путникомъ выросталъ величавый домъ Трощинскаго съ примыкавшими къ нему безчисленными флигелями и службами. Домъ этотъ походилъ больше на обширный клубъ или гостинницу, чѣмъ на обыкновенный домашній очагъ. Все было поставлено въ немъ на широкую ногу, всего было въ изобиліи и вездѣ блистали изящество и красота. Гостей въ Кибинцахъ круглый годъ бывало такъ много, что исчезновеніе однихъ и появленіе другихъ было почти незамѣтно въ этомъ волнующемся морѣ. Большинство изъ нихъ пользовались особыми помѣщеніями и всевозможнымъ комфортомъ: каждому присылался въ его комнату чай, кофе или десертъ, и лишь къ обѣду всѣ должны были въ строго-опредѣленный часъ собираться по звонку. До какихъ широкихъ размѣровъ доходило хлѣбосольство Трощинскаго, показываетъ слѣдующій примѣръ. По словамъ друга Н. В. Гоголя А. С. Данилевскаго, однажды былъ преоригинальный случай съ какимъ-то артиллерійскимъ офицеромъ Б***. Онъ попалъ въ Кибинцы случайно передъ именинами Трощинскаго и въ видѣ сюрприза устроилъ фейерверкъ. За услугу его обласкали, и ему такъ понравилось у Трощинскихъ, что онъ такъ и остался у нихъ проживать года на три. Впрочемъ, при всемъ гостепріимствѣ Трощинскій былъ нѣсколько натянутъ и не особенно привѣтливъ въ обращеніи. А. С. Данилевскій передаетъ, что много разъ случалось ему бывать въ Кибинцахъ и Ярескахъ вмѣстѣ съ Н. В. Гоголемъ и гостить подолгу, но Трощинскій едва ли промолвилъ съ ними даже слово. Съ гостями онъ вообще бесѣдовалъ мало и любилъ при нихъ раскладывать гранпасьянсъ. Передъ обѣдомъ гости, располагаясь въ разныхъ концахъ столовой, обыкновенно напряженно ожидали хозяина. Наконецъ, появлялся Дмитрій Прокофьевичъ, всегда въ полномъ парадѣ, во всѣхъ орденахъ и лентахъ, задумчивый, суровый, съ выраженіемъ скуки или утомленія на умномъ старческомъ лицѣ. Усвоенная во время придворной жизни величавость, первенствующая роль хозяина и оказываемые наперерывъ со всѣхъ сторонъ знаки подобострастія давали ему видъ козырного короля среди этой массы людей. При всемъ томъ это былъ человѣкъ очень добрый, готовый помогать и оказывать покровительство, кому было возможно...

- 49 -

У этого-то „царька“, какъ называли въ сосѣдствѣ Трощинскаго, Василій Аѳанасьевичъ состоялъ на правахъ родственника, хотя они далеко не были на равной, дружеской ногѣ, какъ обыкновенно думаютъ. Несмотря на то, что просвѣщенный сановникъ умѣлъ цѣнить способности Гоголя, особенно драматическія, и знаніе горячо любимой Малороссіи, онъ, все-таки, не дѣлалъ для него исключенія въ характерѣ своихъ отношеній къ окружающимъ и всегда держалъ его на извѣстномъ разстояніи. Впрочемъ, Василій Аѳанасьевичъ, имѣя несомнѣнныя преимущества передъ толпой случайныхъ посѣтителей Кибинцевъ, и самъ не становился съ Трощинскимъ на одну доску, чего не допускала значительная разница между ними и въ возрастѣ, и въ положеніи. Относясь къ Трощинскому, какъ къ покровителю, онъ раздѣлялъ съ другими чувство благоговѣнія передъ нимъ, что̀, конечно, исключало уже всякую возможность панибратства. Но во время пріѣздовъ своихъ въ Кибинцы Василій Аѳанасьевичъ могъ свободно располагаться въ предоставленномъ въ его полное распоряженіе флигелѣ и помѣстить въ немъ всю семью, хотя, какъ человѣкъ деликатный, онъ лишь въ крайности думалъ было однажды воспользоваться этимъ правомъ1). Кромѣ того,

- 50 -

къ его услугамъ былъ экипажъ, люди для посылокъ, наконецъ, онъ могъ во всякое время пользоваться совѣтами домашнихъ врачей Трощинскаго. Случалось, что и самъ Дмитрій Прокофьевичъ пріѣзжалъ къ нему, а потомъ ко вдовѣ его, со всѣмъ штатомъ, съ челядью и шутами. Въ дѣлахъ практической важности Трощинскій всегда оказывалъ содѣйствіе любимому родственнику и его семьѣ. Итакъ сношенія съ Трощинскимъ вносили, повторяемъ, большое разнообразіе въ жизнь васильевскихъ помѣщиковъ, давая имъ возможность многое видѣть и узнавать.

Въ запискахъ Марьи Ивановны мы находимъ всего нѣсколько строкъ о посѣщеніяхъ ею и мужемъ Кибинцевъ: „Я никуда не выѣзжала, находя все счастье дома. Потомъ мы проживали у Дмитрія Прокофьевича Трощинскаго, который, поселясь въ Малороссіи, рѣдко насъ отпускалъ домой. Тамъ я видѣла все, чего не искала въ свѣтѣ: и балы, и театры, и отличное общество; бывали даже пріѣзжіе изъ обѣихъ столицъ. Но я всегда была рада ѣхать къ себѣ въ деревню“.

II.

Не воспитавъ и не обработавъ свой талантъ, Василій Аѳанасьевичъ не сдѣлался также хорошимъ помѣщикомъ, къ чему, впрочемъ, не имѣлъ никакого призванія. По крайней мѣрѣ, онъ не пріобрѣлъ въ этой области выдающейся опытности и познаній, какъ того можно было ожидать отъ человѣка его дарованій, прожившаго весь вѣкъ въ деревнѣ1). И какъ деревенскій житель, Василій Аѳанасьевичъ отличался преимущественно эстетическими наклонностями, которыя обнаруживались въ любви къ саду и полямъ, въ упоеніи мелодичнымъ пѣніемъ соловьевъ и въ тонкомъ вкусѣ, проявляемомъ въ выборѣ

- 51 -

и покупкѣ вещей для дома, наконецъ, въ планахъ, составляемыхъ относительно дома, усадьбы. Въ саду онъ любилъ устраивать изящные гротики, красивыя бесѣдки. Въ немъ онъ проводилъ цѣлые дни, не замѣчая времени за работами, или, любуясь посаженными имъ подрастающими деревьями, изъ которыхъ многія донынѣ сохранились въ обширномъ саду Васильевки1).

Каждая дорожка, каждая аллея носила у него особыя названія, при чемъ нѣкоторыя изъ нихъ характеризуютъ его сентиментальные вкусы, какъ, напр., „долина спокойствія“, находившаяся въ сосѣднемъ съ Васильевкой лѣску Яворивщинѣ (отъ слова яворъ), излюбленномъ мѣстѣ прогулокъ какъ Василія Аѳанасьевича, такъ и Николая Васильевича2). Къ сожалѣнію, протекшее полустолѣтіе наложило свою желѣзную руку на многое и въ этой усадьбѣ (въ томъ числѣ и на „долину спокойствія“, да и самый лѣсокъ вырубленъ на продажу лѣтъ пятнадцать тому назадъ3).

Возвращаясь къ разсказу Марьи Ивановны, не можемъ не отмѣтить того обстоятельства, что ея записка почти исключительно посвящена разсказу о мужѣ, такъ что этимъ оттѣснены на второй планъ даже воспоминанія объ обожаемомъ

- 52 -

сынѣ, о которомъ она говоритъ только вскользь. Какъ видно, дорогая ей память о счастливыхъ годахъ замужества заслоняла для нея всю послѣдующую жизнь. Въ дальнѣйшемъ разсказѣ она съ особенной любовью и обстоятельностью передаетъ только о другомъ важнѣйшемъ событіи своей жизни — о построеніи храма въ Васильевкѣ.

„Церкви еще y насъ не было и люди оттого терпѣли много неудобствъ, особенно въ дурную погоду и при переѣздахъ черезъ рѣку Голтву. Я начала просить мужа строить церковь. Онъ удивился и сказалъ: „Помилуй! какъ мы будемъ строить церковь, когда у меня нѣтъ и 500 рублей!“ а я отвѣчала, что Богъ поможетъ. Въ это время пріѣхала маменька1) и начала также уговаривать. И видно, что на это было Божье соизволеніе, потому что все начало устраиваться какъ бы само собою: на другой день пріѣхалъ архитекторъ италіанецъ, жившій у Дм. П. Трощинскаго. Онъ охотно сдѣлалъ планъ маленькой церкви для своей деревни (двѣсти душъ) и кстати явился каменщикъ, искавшій работы. Когда ему показали планъ и спросили, что̀ онъ возьметъ за то, чтобы надѣлать кирпичъ съ нашими рабочими, онъ потребовалъ пять тысячъ и приступилъ къ работѣ. Онъ бралъ деньги по частямъ, но требовалъ прибавки, сожалѣя, что дешево запросилъ. Мы ему прибавили еще тысячу рублей. Итакъ, съ Божіей помощью, церковь была окончена вчернѣ въ теченіе двухъ лѣтъ2). Потомъ мы поѣхали въ Ромны на Ильинскую3) ярмарку и перемѣнили старинное серебро на церковныя вещи. И чрезъ три года послѣ постройки началось служеніе“.

Впослѣдствіи, по смерти мужа, Марья Ивановна много заботилась объ изготовленіи плащаницы для церкви и въ продолженіе почти цѣлаго года, какъ увидимъ ниже, въ каждомъ письмѣ къ одному изъ родственниковъ, жившему въ Одессѣ и слѣдившему за исполненіемъ работы, освѣдомлялась о ходѣ дѣла.

Возвращаюсь къ прерванному мною разсказу. Хотя годы супружества Маріи Ивановны были несомнѣнно золотымъ временемъ

- 53 -

ея жизни, но и она перенесла не мало невзгодъ. Вотъ какъ она разсказываетъ объ этомъ въ своихъ запискахъ: „Жизнь моя была самая спокойная; характеръ у меня и у мужа былъ веселый. Мы окружены были добрыми сосѣдями. Но иногда на меня находили мрачныя мысли. Я предчувствовала несчастія; вѣрила снамъ. Сначала меня безпокоила болѣзнь мужа. До женитьбы у него два года была лихорадка, отъ которой его вылѣчилъ извѣстный въ то время докторъ Трахимовскій1) Потомъ онъ былъ здоровъ, но мнителенъ. У насъ было двѣнадцать дѣтей, изъ которыхъ болѣе половины мы потеряли. Тяжело было это переносить, но я, щадя мужа, подавляла горе и старалась быть спокойной. Изъ шести сыновей остался одинъ, который замѣнилъ намъ всѣхъ. Но и его взялъ у меня Богъ — да будетъ Его святая воля! Потомъ смерть любимой моей дочери разстроила его здоровье. Потомъ мы лишились всѣхъ среднихъ дѣтей. Старшій сынъ и тогда отличался отъ обыкновенныхъ дѣтей. Дочь Марія была на три года моложе его и потомъ остались только меньшія три дочери“.

Утраты и огорченія неизбѣжны въ самой счастливой жизни. Марья Ивановна это хорошо понимала и пока не сѣтовала на судьбу. Покорность Провидѣнію, о которой она часто говорила, дѣйствительно была не фразой; но справедливость требуетъ сказать, что тихое и кроткое настроеніе у нея наступало уже тогда, когда горе успѣвало нѣсколько улечься. Въ первыя же минуты испытанія она была даже склонна впадать въ отчаяніе, что̀ повторялось впослѣдствіи нерѣдко, такъ какъ по природной добротѣ она горячо принимала къ сердцу не только собственныя несчастія, но и горе близкихъ людей. Но пока, при жизни мужа, она еще не предавалась тому безпредѣльному отчаянію, которое овладѣвало ею потомъ. „Тяжело было это переносить“, — говоритъ Марія Ивановна, — „но я, щадя мужа, подавляла горе и старалась быть спокойной“...

Нить счастливой супружеской жизни порвалась быстро и неожиданно. Хотя болѣзнь Василія Аѳанасьевича тянулась нѣсколько лѣтъ, но онъ не обращалъ на нее вниманія и ограничивался совѣтами кибинцскаго врача во время случайныхъ

- 54 -

посѣщеній Трощинскаго, не считая нужнымъ предпринимать систематическое лѣченіе. Неудобства сообщеній и привязанность къ семьѣ были слишкомъ естественными причинами, объясняющими такую безпечность. Когда внезапно обнаружилось замѣтное ухудшеніе въ состояніи его здоровья, онъ собрался на нѣсколько дней отправиться въ Кибинцы, вѣроятно, чтобы посовѣтоваться съ докторомъ. Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ Марья Иванона: „Мужъ мой болѣлъ въ продолженіе четырехъ лѣтъ, и когда пошла кровь горломъ, онъ поѣхалъ въ Кибинцы, чтобы посовѣтоваться съ докторомъ. Я была тогда на послѣднемъ мѣсяцѣ беременности и не могла ѣхать съ нимъ. Ему очень не хотѣлось уѣзжать и, прощаясь, онъ сказалъ, что, можетъ быть, безъ меня придется умереть, но потомъ самъ испугался и прибавилъ: „можетъ, долго тамъ пробуду, но постараюсь скорѣе вернуться“. Я получала отъ него часто письма; онъ все безпокоился обо мнѣ. Я не знала, что жизнь его была въ опасности и далека была отъ мысли потерять его“.

Въ дорогѣ приступы болѣзни Василія Аѳанасьевича обозначились яснѣе и заставили подумать о лѣченіи серьезнѣе. Стѣсненія въ груди и геморроидальныя страданія тревожили больного днемъ и ночью, и лишали его сна. Во второмъ письмѣ онъ уже называетъ себя несчастнымъ страдальцемъ и жалуется на боли, но все еще не подозрѣваетъ всей опасности или не хочетъ въ ней сознаться: „мнѣ хорошо, но грудью страдаю ужасно и спать едва могу“. Отправляясь въ Кибинцы, онъ предполагалъ пробыть тамъ недѣли двѣ; но тотчасъ же оказались разныя неудобства, заставившія перемѣнить планъ. Пришлось рѣшиться на временное устройство на квартирѣ въ Лубнахъ, уѣздномъ городѣ, верстахъ въ 20-ти за Кибинцами. Главная причина такой перемѣны заключалась въ непокойной, стѣснительной обстановкѣ при обычномъ кибинцскомъ многолюдствѣ: что̀ могло быть выиграно для здоровья отъ постояннаго надзора доктора, то̀ парализовалось съ другой стороны неустранимыми мелочными причинами, крайне тягостными для больного. Марья Ивановна, узнавъ, что мужъ рѣшился пользоваться совѣтами уѣзднаго доктора въ Лубнахъ, сильно безпокоилась, чтобы онъ не поѣхалъ на нѣсколько дней въ Кибинцы по случаю приближавшагося праздника св. Пасхи. „Ты пишешь, что до праздника

- 55 -

будешь въ Лубнахъ, а праздникъ гдѣ же ты будешь принимать (встрѣчать)? Когда бы не дома, я бы желала, чтобы въ Лубнахъ, чтобы не прерывать лѣченія для того, чтобы ѣхать въ Кибинцы, а тамъ будутъ бостоны. Ольга Дмитріевна1) пишетъ, что будутъ Родзянки на праздники, и ты себя можешь опять разстроить“. Этотъ отвѣтъ былъ вызванъ извѣщеніемъ о подробностяхъ новаго рѣшенія. „Выѣхавъ изъ дому, принужденъ я былъ ночевать въ Ярескахъ, а оттуда въ понедѣльникъ пріѣхалъ въ Кибинцы, хотя съ большою нуждою, но благополучно. Здѣсь всѣ здоровы и веселы. Я сейчасъ послалъ о. Емельяна къ Голованеву (доктору въ Лубнахъ) договорить тамъ для себя квартиру, для чего и нужно мнѣ для тамошняго прожитія прислать изъ дому разныхъ припасовъ, а если бы возможно, и повара. О семъ приложу особую записку по возвращеніи о. Емельяна изъ Лубенъ“. Далѣе слѣдуютъ распоряженія по хозяйству, чтобы приказчикъ берегъ плотину въ случаѣ наводненія, чтобы была поймана рыба для продажи, если будетъ тепло и позволитъ время. Практическія заботы выступаютъ на первый планъ вслѣдствіе недостатка денегъ для лѣченія и въ виду приближающагося праздника и предстоящей ярмарки. Приходилось позаботиться наскоро о сборѣ подушныхъ, о продажѣ скота за самую дешевую цѣну, чтобы вручить деньги на помѣщеніе и прожитокъ въ Лубнахъ. Рѣчь идетъ почти исключительно о продажѣ кое-какого имущества и предотвращеніи возможныхъ убытковъ. Опасенія супруговъ были направлены особенно на разныя случайныя проволочки и задержки со стороны врачей. Недѣли черезъ двѣ послѣ отъѣзда мужа, Марья Ивановна писала ему: „Малютки наши, слава Богу, всѣ здоровы и всякій день тебя вспоминаютъ, даже Таня2), — такъ что заставляютъ меня думать, что ты скоро пріѣдешь“, и тотчасъ за этими строками слѣдуютъ сообщенія о дѣлахъ хозяйства: „и еще одну пару быковъ продали, и проч.“. Во время отсутствія Василій Аѳанасьевичъ продолжалъ распоряжаться всѣми дѣлами по имѣнію, и Марья Ивановна лишь неуклонно слѣдовала его инструкціямъ и, аккуратно

- 56 -

увѣдомляя объ исполненіи ихъ, немедленно передавала всѣ распоряженія приказчику; въ случаяхъ же непредвидѣнныхъ тотчасъ писала мужу и спрашивала его мнѣнія и совѣта.

Съ трогательною заботливостью въ каждомъ письмѣ Василій Аѳанасьевичъ, тосковавшій по женѣ, даетъ ей наставленія относительно ея здоровья.

„Я травку, присланную тобою, пью, но ничего не помогаетъ“, — отвѣчаетъ мужу Марья Ивановна... Между тѣмъ, его собственные дни были сочтены, и вскорѣ Марья Ивановна вмѣсто обычнаго письма получила извѣстіе о его смерти.

„Послѣ родовъ“, — пишетъ она, „на второй недѣлѣ, я только начала ходить по комнатѣ и ожидала мужа, чтобы крестить дитя, какъ вмѣсто мужа пріѣхала жена доктора, акушерка, чтобы по просьбѣ мужа везти меня къ нему. Я очень встревожилась и подумала, что, вѣрно, ему очень худо, если онъ меня вызываетъ еще больную. Мы только выѣхали со двора, какъ увидѣли верхового, который подалъ письмо докторшѣ; она, прочтя письмо, вспыхнула и сказала: „вернемся; Василій Аѳанасьевичъ самъ пріѣдетъ!...“ Не буду описывать своего отчаянія. Когда привезли его тѣло къ церкви, раздался ударъ колокола... О, Боже! какой это былъ звукъ! Я безъ слезъ не могу вспомнить!... Только на пятый день могли его хоронить, такъ какъ многое не было готово... Меня не пускали къ нему, пока не внесли въ церковь, а то онъ все былъ въ экипажѣ1). Мнѣ послѣ говорили, что я, увидя его, начала громко говорить къ нему и отвѣчать за него. Я просила и для меня оставить мѣсто въ склепѣ. Тетка не оставляла меня до шести недѣль и дѣтей мнѣ не показывала. Старшіе двое учились — сынъ въ Нѣжинѣ, а дочь у m-me Арндтъ, матери извѣстнаго придворнаго медика2). Тетка уговорила меня беречь себя для дѣтей и показала мнѣ ихъ въ траурѣ. Когда я вышла въ первый разъ въ садъ, мнѣ такъ странно казалось, что

- 57 -

все на томъ же мѣстѣ, ничто не измѣнилось: мнѣ казалось, что все должно было погибнуть. Я молила Бога оставить мнѣ остальныхъ дѣтей и единственнаго сына, котораго любила больше всей жизни... При мужѣ я почти ничѣмъ не занималась, теперь все обрушилось на меня! Можетъ, эти заботы и спасли меня. Время начало уносить мое горе, имѣя отраду въ моемъ сынѣ. Мнѣ было 59 лѣтъ, когда я получила извѣстіе о потерѣ моего дорогого сына“.

Смерть мужа сильно отразилась на характерѣ Марьи Ивановны, сдѣлавъ его апатичнымъ и мечтательнымъ.... Вставъ довольно поздно, она проводила каждое утро по нѣскольку часовъ за письменнымъ столомъ, читала, писала письма, иногда гуляла. Часто раскладывала гранъпасьянсъ или что-нибудь работала, никуда не спѣша, по своей привычкѣ къ спокойной и не особенно дѣятельной жизни. Въ послѣдніе годы, когда въ ней стала все больше обнаруживаться странная наклонность къ мечтательности, она готова была проводить цѣлые дни, давая полную волю своимъ мыслямъ. Послѣ завтрака она собиралась обыкновенно въ гости, или куда-нибудь по хозяйству. Запрягались дрожки или сани, и она выѣзжала. Впрочемъ, эти выѣзды имѣли значеніе прогулокъ, а не серьезной ревизіи. Крѣпостные люди нисколько не боялись добродушной своей госпожи. Случались иногда воровства, потравы — и тогда, конечно, Марьѣ Ивановнѣ приходилось волноваться и изыскивать мѣры для пресѣченія зла...

Марья Ивановна была очень подвижна (когда не предавалась мечтамъ) и сохранила бодрость и свѣжесть до самой смерти. Ей ничего не стоило собраться къ сосѣдямъ или въ городъ; рѣшеніе являлось вдругъ и тотчасъ же осуществлялось безъ откладыванія и отсрочекъ. Но эта подвижность представляла особенно рѣзкую противоположность съ однообразіемъ ея позы, когда она, не сходя съ мѣста, цѣлые часы думала неизвѣстно о чемъ. Въ такія минуты самое выраженіе лица ея измѣнялось: изъ добраго и привѣтливаго оно становилось какимъ-то безжизненнымъ; видно было, что мысли ея блуждаютъ далеко...

Съ мужемъ она очень сходилась во мнительности: по самому ничтожному поводу ей представлялись нерѣдко большіе страхи и безпокойства. Отъ этой же причины она отличалась крайней подозрительностью, и если что̀ ей западало

- 58 -

въ голову, то разубѣдить ее не было никакой возможности1).

Другое сходство въ ихъ характерахъ было въ томъ, что оба они любили всякія изящныя вещи и имѣли хорошій вкусъ. Но непрактичность Марьи Ивановны въ дѣлахъ житейскихъ была необычайная и безъ сравненія превосходила непрактичность мужа. Послѣдній не родился хозяиномъ, скопидомомъ, но не отличался и дѣтской наивностью въ жизни, тогда какъ Марья Ивановна въ этомъ отношеніи была настоящее дитя. Ничего не стоило какому-нибудь торгашу-разносчику убѣдить ее набрать, часто въ долгъ, какихъ угодно бездѣлушекъ, особенно сколько-нибудь красивыхъ, и дочери должны были зорко смотрѣть, чтобы она не поддалась обману со стороны какого-нибудь проходимца. Случалось, что Марья Ивановна въ отсутствіи дочерей накупала такъ много всякихъ мелочей, что дочери должны были, если еще не было поздно, посылать въ догонку за продавцомъ и возвращать ему накупленное2)...

————

- [58bis] -

УЧЕНИЧЕСКІЕ ГОДЫ ГОГОЛЯ

(1809—1828).

- [58ter] -

- 59 -

I.

КРАТКІЯ СВѢДѢНІЯ О ДѢТСТВѢ ГОГОЛЯ ДО ВСТУПЛЕНІЯ ВЪ ШКОЛУ И О ДОМАШНЕЙ СРЕДѢ ЕГО ВЪ ШКОЛЬНЫЙ ПЕРІОДЪ.

Н. В. Гоголь родился 19 марта 1809 г. въ мѣстечкѣ Соро̀чинцахъ, находящемся на границѣ Полтавскаго и Миргородскаго уѣздовъ. Случайное обстоятельство было причиной пріѣзда матери Гоголя передъ родами въ Соро̀чинцы: ее привело туда опасеніе, послѣ двухъ неудачныхъ родовъ, за жизнь будущаго ребенка и надежда на помощь и искусство мѣстнаго врача (Трахимовскаго). Вслѣдствіе той же боязни ею былъ данъ обѣтъ, если родится сынъ, назвать его Николаемъ въ честь чудотворнаго образа, называвшагося Николаемъ Диканьскимъ. Свѣдѣнія эти сообщены Г. П. Данилевскимъ на основаніи данныхъ, собранныхъ на мѣстѣ, тогда какъ прежде родиной Николая Васильевича ошибочно считали Васильевку, родовое имѣніе его отца (см. статью Кулиша, „Отеч. Зап.“ 1852, 41)). Въ статьѣ Данилевскаго есть также нѣкоторыя свѣдѣнія и о раннихъ годахъ дѣтства Гоголя, которыя могли бы быть драгоцѣнны при отсутствіи иныхъ данныхъ, если бы они не были до нѣкоторой степени разсчитаны на эффектъ разсказа, — о томъ, напр., что Гоголь, „трехъ лѣтъ отъ роду (!), не учась грамотѣ у учителя, уже бѣгло читалъ и писалъ

- 60 -

слова мѣломъ, запомнивъ алфавитъ по рисованнымъ, игрушечнымъ буквамъ“; что онъ рано началъ писать стихи и что однажды извѣстный поэтъ-сатирикъ Капнистъ, навѣщавшій пососѣдству семейство Гоголей, захотѣлъ увидѣть эти стихотворческіе опыты и сталъ настаивать, чтобы Гоголь прочелъ ему что-нибудь; послѣ нѣкоторыхъ колебаній малютка-Гоголь будто бы съ важностью исполнилъ его просьбу, и Капнистъ призналъ въ немъ зародыши дарованія... Интереснѣе и правдоподобнѣе сообщеніе о томъ, что отецъ Гоголя во время прогулокъ заставлялъ своихъ дѣтей что-нибудь импровизировать, при чемъ всегда торжествовалъ Николай Васильевичъ, уже обнаружившій большую находчивость...

Около десяти лѣтъ отъ роду Гоголь былъ отвезенъ въ Полтаву и отданъ вмѣстѣ съ братомъ для приготовленія въ мѣстную гимназію къ одному изъ служившихъ въ ней учителей. Сношенія съ родной семьей, какъ письменныя, такъ и личныя, какъ видно изъ писемъ, были очень часты, что̀ происходило отчасти потому, что состояніе здоровья ребенка было ненадежно и самое ученье шло не совсѣмъ успѣшно, такъ что вскорѣ потребовались усиленныя занятія съ особенно приглашеннымъ для этой цѣли учителемъ.

Дальнѣйшихъ подробностей о жизни Гоголя въ это время мы не имѣемъ никакихъ, но съ этой поры является уже возможность для нашихъ цѣлей пользоваться его письмами1).

Переходимъ теперь, для знакомства съ домашнимъ бытомъ Гоголя въ школьные годы, къ извлеченію данныхъ изъ писемъ его матери къ двоюродному брату ея П. П. Косяровскому.

Согласно личнымъ воспоминаніямъ людей, знавшихъ близко Марью Ивановну, и эти письма показываютъ въ ней женщину чрезвычайно добрую, всей душой преданную тѣсному

- 61 -

кругу родныхъ и близкихъ знакомыхъ, съ характеромъ открытымъ и любящимъ. Это типъ скромной помѣщицы прежняго времени, интересы которой сосредоточивались на семейныхъ и хозяйственныхъ хлопотахъ съ одной стороны и на заботахъ о дѣлахъ благочестія съ другой. Свиданія съ родными, требовавшія частыхъ поѣздокъ въ сосѣднія деревни, пріемъ гостей у себя въ Васильевкѣ, встрѣчи и проводы старшихъ дѣтей, пріѣзжавшихъ домой на каникулы, уходъ за меньшими и заботы о нихъ, распоряженія по дому и хозяйству — все это совершенно наполняло время Марьи Ивановны и вмѣстѣ съ тѣмъ давало содержаніе и окраску ея интимной жизни. Тонъ писемъ, вездѣ одинаковый и ровный, даетъ возможность при однообразіи содержанія по нѣсколькимъ выдержкамъ вполнѣ охарактеризовать эту симпатичную личность и ея повседневныя заботы.

Вотъ какъ она сама изображаетъ въ одномъ письмѣ свой домашній бытъ: „Мало, что ѣзжу по хозяйственнымъ дѣламъ, и дрожки никогда не откладываются, а только перемѣняютъ лошадей: надобно еще смотрѣть за порядкомъ въ домѣ, за дѣтьми маленькими смотрѣть и о большихъ думать, и сверхъ того безпрестанно должна писать о разныхъ предметахъ и отвѣчать добрымъ пріятельницамъ, которыя закидываютъ меня письмами; еще я должна, хотя въ полгода одинъ разъ, сдѣлать визиты добрымъ сосѣдямъ моимъ, которыхъ, благодаря Бога, у меня много; у родителей моихъ каждую недѣлю бываю“1) и проч.

При чтеніи писемъ нельзя не удивиться энергической и подвижной натурѣ Марьи Ивановны; при всей любви своей къ спокойной жизни въ Васильевкѣ, которую она особенно

- 62 -

неохотно покидала послѣ смерти мужа, она постоянно предпринимала по разнымъ дѣламъ поѣздки то къ знакомымъ въ сосѣднія деревни (Обуховку, Ярески, Грунь, Псёловку), то въ ближайшіе города, напр. въ Харьковъ, Полтаву, Миргородъ. Среди этихъ мелочныхъ и разнообразныхъ хлопотъ обыденной жизни, какъ видно изъ переписки съ родными, Марья Ивановна посвящала особое вниманіе предметамъ религіознымъ. Въ цѣломъ рядѣ писемъ находимъ ея разспросы и наставленія Косяровскому о приготовленіи плащаницы, предназначавшейся, вѣроятно, для сельской церкви въ Васильевкѣ. Косяровскому, какъ близкому родственнику и другу, было поручено приготовленіе плащаницы въ Одессѣ, гдѣ онъ служилъ въ то время; онъ слѣдилъ за исполненіемъ работы. Дѣло было, очевидно, весьма дорогое и близкое сердцу заказчицы, которая не переставала постоянно освѣдомляться о немъ въ продолженіе почти цѣлаго года.

Сдѣлаемъ нѣсколько выписокъ.

„Плащаницу, мнѣ кажется, лучше сдѣлать по послѣднему описанію вашему, чтобы Спаситель нашъ нарисованъ былъ на гроденаплѣ, а слова бы были въ рамахъ, бархата же можно пришить и голубого — хорошаго цвѣту, впрочемъ я отдаюсь совершенно на изящный вкусъ той особы, которая будетъ трудиться надъ приведеніемъ въ порядокъ сего богоугоднаго дѣла и, вѣрно, я буду восхищена плащаницей, когда ее увижу“ (письмо отъ 26 іюня 1826 г.). Почти черезъ годъ (16 мая 1827 г.), она пишетъ въ послѣдній разъ о плащаницѣ по поводу окончанія дѣла: „Усерднѣйше благодарю васъ, милѣйшій братецъ, за попеченіе о плащаницѣ. Да вознаградитъ васъ Богъ! Мнѣ все въ ней нравится“.

Постройка церкви въ хуторѣ имѣла, несомнѣнно, чрезвычайно важное значеніе не только для обитателей Васильевки, но отчасти и для ближайшихъ сосѣдей, такъ какъ въ то время еще мало было храмовъ въ окрестныхъ деревняхъ, а дороги были невыносимо плохи и грязны, такъ что предпринимать далекія странствованія по оврагамъ и балкамъ было крайне затруднительно и неудобно. Марья Ивановна имѣла полное основаніе гордиться сооруженіемъ храма, для котораго не жалѣла ни тратъ, ни хлопотъ, совершая это дѣло съ глубокимъ сознаніемъ важности принятой на себя священной обязанности. При своей сообщительности, несмотря на обычную

- 63 -

скромность, она любила вспомнить и поразсказать, какъ строилась церковь и какъ, какъ бы по благословенію свыше, неожиданно и легко устранялись всѣ препятствія, и дѣло устраивалось само собой1).

Но построеніе храма было лишь важнѣйшимъ, а не единственнымъ благодѣяніемъ, оказаннымъ цѣлой округѣ васильевскими помѣщиками. Весьма полезною оказалась учрежденная въ деревнѣ ярмарка, собирающаяся донынѣ по четыре раза въ годъ въ сроки чрезвычайно удачно выбранные и установленные Василіемъ Аѳанасьевичемъ2). Вообще можно сказать, что всегдашняя готовность дѣлать добро и неизмѣнныя привѣтливость и радушіе были одинаково свойственны обоимъ супругамъ и служили для нихъ залогомъ прочнаго нравственнаго союза.

Въ отношеніяхъ къ окружающимъ любящая натура матери нашего писателя сказывается такъ или иначе въ каждомъ незначительномъ письмѣ, — то въ сочувствіи ихъ заботамъ и горю, то въ одобреніи и совѣтахъ, часто наивныхъ, и если способныхъ подѣйствовать успокоительно, то, конечно, только тѣмъ неподдѣльно ласковымъ, совершенно женскимъ участіемъ, которымъ вѣетъ отъ каждой строки и которое бываетъ дорого именно своей неоцѣненной искренностью и теплотой. Въ этомъ отношеніи заслуживаетъ вниманія самый простодушно-дружескій тонъ писемъ. „Душевно обрадована была пріятнѣйшимъ письмомъ вашимъ, почтеннѣйшій Петръ Петровичъ. Читая письмо ваше, я вообразила на минуту, что нахожусь вмѣстѣ съ вами. Какъ бы хорошо сдѣлали вы, милые друзья мои, когда бы пріѣхали къ намъ; но какъ на сіе нужны финансы, то не могу васъ и упрашивать. О, когда бы у меня было ихъ столько, чтобы мнѣ дѣлиться съ вами! какъ бы я была рада! Для меня единственная отрада быть

- 64 -

съ родными вмѣстѣ!“... Иногда случается ей дѣлиться въ письмахъ болѣе выдающимися впечатлѣніями. „Сейчасъ возвратились мы изъ церкви; слушали страданія Спасителя нашего и со свѣчами шли домой. Чрезвычайная ночь!“

Преданность волѣ Божіей и покорность Провидѣнію выражаются у Марьи Ивановны нерѣдко въ наивной и непосредственной формѣ, но показывающей явно, что благочестивое настроеніе исходило изъ души ея и имѣло довольно существенное вліяніе на ея жизненныя правила и убѣжденія. На чистой глубокой вѣрѣ основывался ея свѣтлый оптимистическій взглядъ на жизнь, несмотря на всѣ испытанія, — взглядъ, весьма часто высказываемый въ письмахъ. Не имѣя возможности помочь близкимъ болѣе существеннымъ образомъ, она не скупится на добрыя пожеланія, стараясь поддерживать въ нихъ бодрость въ житейскихъ испытаніяхъ и превратностяхъ. Она постоянно рекомендуетъ держаться излюбленной ею Панглоссовой системы, заключающейся въ положеніи: „все идетъ къ лучшему въ лучшемъ изъ міровъ“. Такъ, успокоивая Косяровскаго, долго не находившаго службы, она пишетъ: „О службѣ вы не безпокойтесь; лѣта ваши еще не ушли. Вамъ можно и въ штатскую; да еще лучше и безопаснѣе; и опредѣлиться тамъ же въ Одессѣ, когда сей городъ такъ нравится и, избравши себѣ по сердцу супругу, прелестную женщину душою и тѣломъ, — какое бы это было счастье для васъ! — пріѣхать въ Малороссію!“ Такіе совѣты, часто даже противорѣчивые, не были, конечно, выраженіемъ опредѣленныхъ взглядовъ и взвѣшенныхъ соображеній. Въ одномъ письмѣ, напр., она сокрушается о губительномъ дѣйствіи климата Грузіи на здоровье своего родственника и совѣтуетъ ему, оставивъ военную службу, пріѣхать въ Малороссію; въ слѣдующемъ письмѣ, напротивъ, желаетъ тому же лицу всякихъ успѣховъ въ той же странѣ на поприщѣ военной службы. „Жалѣю душевно о безпрерывныхъ преградахъ вступить вамъ въ службу, но вы не безпокойтесь о семъ ни мало; держитесь Панглоссовой системы, что все, что̀ ни дѣлается, все къ лучшему. Я и сама въ томъ совершенно увѣрена. Когда бы вы опредѣлились прежде, то, Богъ знаетъ, были ли бы вы уже на свѣтѣ о сю пору“. Къ собственному горю Марья Ивановна относилась совершенно такъ же: „Машенька моя жестоко была больна; можно сказать, что изъ мертвыхъ воскресла,

- 65 -

и вы можете себѣ представить, что̀ я тогда чувствовала, но Богъ все устраиваетъ къ лучшему, иногда для того, чтобы больше чувствовать милосердіе Его“.

Вотъ еще примѣръ подобныхъ утѣшеній:

„Обстоятельства ваши поправятся и вы будете покойны; идите прямой дорогой и будьте всегда одинаково добры, и вы въ самомъ себѣ найдете большое утѣшеніе во всякое время... Я слышала, что Павлу Петровичу отказываютъ въ просьбѣ; когда это такъ, то ему остается женитъся; видно, не судьба ему служить. Держитесь все Панглоссовой системы: вы пишете, что много больныхъ и раненыхъ; можетъ быть, и вамъ бы не миновать такой же участи; но лучше сидѣть въ скукѣ, нежели въ болѣзни. Вспомните, что Богъ никогда не оставляетъ уповающихъ, и я совершенно увѣрена, что Онъ меня выведетъ изъ нужды, терпимой мною, и рано или поздно успокоитъ, или же такъ быть должно, чтобы я здѣсь не была спокойна, но зато въ будущемъ вознаградитъ меня. Съ этимъ счастьемъ что̀ можетъ сравниться!“

Въ заключеніе характеристики быта Марьи Ивановны послѣ смерти ея мужа остановимся на отношеніяхъ къ родственнику ея, вельможѣ и бывшему министру, Трощинскому.

Какъ богатый и знатный человѣкъ, жившій широко и обставленный совершенно по-барски, какъ помѣщикъ, содержавшій при себѣ цѣлое народонаселеніе, начиная отъ домашнихъ докторовъ и кончая шутами и многочисленной челядью, Трощинскій, естественно, былъ предметомъ благоговѣйнаго почитанія для всѣхъ родныхъ и сосѣдей. Легко себѣ представить, что его должны были окружать со всѣхъ сторонъ подобострастіе и зависть, тогда какъ за спиной у него происходили интриги, отъ которыхъ подчасъ жутко приходилось именно людямъ, пользовавшимся наибо̀льшимъ расположеніемъ хлѣбосольнаго хозяина. Знакомые и родственники во множествѣ стекались въ домъ своего патрона въ торжественные дни для заявленія чувствъ преданности и расположенія, и гордились его вниманіемъ, если, въ свою очередь, онъ удостоивалъ ихъ своего посѣщенія. Въ послѣднемъ случаѣ изо-всѣхъ силъ старались оправдать оказываемую честь пріемомъ, достойнымъ столь почетнаго гостя. Въ такихъ именно отношеніяхъ находилась къ Трощинскому Марья Ивановна. Обыкновенно въ ожиданіи пріѣзда именитаго родственника, котораго

- 66 -

привыкли даже за глаза величать не иначе, какъ превосходительствомъ и благодѣтелемъ, въ домѣ поднимались суетливыя хлопоты и приготовленія, далеко не ограничивавшіяся обычной въ подобныхъ случаяхъ уборкой комнатъ. При многочисленности свиты, съ которой разъѣзжалъ Трощинскій, заботы о размѣщеніи ея заставляли нерѣдко Марью Ивановну отказывать себѣ въ привычномъ покоѣ и даже переселяться на время къ сосѣдямъ, а сына посылать за покупками и припасами изъ Васильевки въ Полтаву, Кременчугъ и дальше. Иногда приходилось приносить немаловажныя жертвы: такъ однажды она должна была отказать себѣ въ удовольствіи оказать помощь одному изъ наиболѣе любимыхъ родственниковъ, находившемуся въ бѣдственномъ положеніи, и сдѣлать много тратъ въ ожиданіи не состоявшагося пріѣзда Трощинскаго, при чемъ приходилось располагать собой, своимъ временемъ и помѣщеніемъ, примѣняясь къ вкусамъ и привычкамъ высокаго гостя. „Къ Петру и Павлу ожидаемъ Дмитрія Прокофьевича со всѣмъ его семействомъ. Къ тому дню и мы должны ѣхать съ Варенькой1) въ Ярески. Она здорова; только скучаетъ, воображая, что пріѣдутъ сюда кибинцскіе, и надобно будетъ больше съ ними жить въ продолженіе лѣта“. Особенно тяжело было Марьѣ Ивановнѣ переламывать себя и жить среди веселаго общества въ Ярескахъ, тогда какъ послѣ смерти мужа ей было вовсе не до того. „Мнѣ очень мучительно“, пишетъ она, „имѣя горесть въ сердцѣ, быть въ веселой компаніи, но я стараюсь какъ можно рѣже тамъ бывать и оставаться больше въ уединенной и спокойной моей Васильевкѣ“.

Вотъ еще нѣсколько выписокъ, характеризующихъ отношенія Марьи Ивановны къ Д. П. Трощинскому.

„Я вамъ писала, что жду Дмитрія Прокофьевича; онъ у насъ былъ и чрезвычайно былъ доволенъ угощеніемъ, княжна2) не была по причинѣ пріѣзда къ ней отца ея, котораго Дмитрій Прокофьевичъ просилъ и они оставались въ Ярескахъ. Выпроводя ихъ, ѣздила я съ Варенькой къ Катенькѣ3), а тамъ

- 67 -

должна была ѣхать на именины къ благодѣтелю моему (тѣмъ болѣе, что онъ былъ у меня), гдѣ провела время очень скучно“ и проч.

„О Дмитріи Прокофьевичѣ я, кажется, писала вамъ, какъ онъ у насъ былъ, и старалась доставить ему всѣ тѣ удовольствія, которыя онъ любитъ“.

„Никоша мой возвратился изъ Кременчуга и навезъ всего для угощенія Дмитрія Прокофьевича, и онъ не будетъ, потому что нѣтъ возможности пріѣхать по причинѣ тѣсноты. Теперь пріѣхали Шамшевы, Софья Алексѣевна и Ростиславъ; Иванъ Ефимовичъ возвратился изъ Кибинецъ. Я вообразила, что тогда еще будутъ въ Кибинцахъ, и Родзянки пріѣхали, и мнѣ никакъ невозможно ихъ помѣстить всѣхъ, и, признаюсь, я и рада сему случаю; жаль только, что употреблено много денегъ: лучше бы послала вамъ“. „Въ Кибинцахъ мы провели время и пріятно и грустно, — пріятно потому, что я имѣла особую комнатку, гдѣ могла свободно предаваться своимъ мыслямъ и обдумывать свои планы (я просила, чтобы мнѣ дали въ гостиномъ флигелѣ особую комнатку вмѣстѣ съ моей Машей, для того, что съ Ольгой Дмитріевной мнѣ надобно было помѣщаться съ Капнистами и съ другими женщинами и поздно слишкомъ ложиться, потому что послѣ ужина всѣ молодые люди всегда во флигелѣ собираются, а для моей Машеньки не годится поздно ложиться, и мы отъ ужина тотчасъ уходили въ свою квартиру). Одинъ Андрей Андреевичъ1), истинно какъ родной братъ, со мной обходился, а больше никто. Мнѣ казалось, что ужаснѣйшая зависть меня окружаетъ, а впрочемъ, можетъ быть, я ошибаюсь, — Богъ знаетъ!.. Кажется, совсѣмъ нечего мнѣ завидовать: я ожидаю единственной и самой большой помощи отъ благодѣтеля моего Дмитрія Прокофьевича — рекомендательныхъ писемъ для моего сына къ тѣмъ особамъ, которыя ему будутъ нужны, а болѣе никакой помощи я не надѣюсь, потому что слишкомъ ужъ стараются отдалять его отъ моего сердца2). О люди! Я теперь только ихъ узнаю; прежде мнѣ и въ голову

- 68 -

не приходило, чтобы можно было говорить и писать не такъ, какъ чувствуешь“.

„Ангелъ мой, благодѣтель Дмитрій Прокофьевичъ, платилъ за меня въ казну и рѣдко отъ меня принималъ и, видно, для памяти писалъ у себя, сколько я ему должна, и вышло 4,060 р., и сія записка нашлась; и мнѣ платить сіи деньги; но такъ какъ никакого средства ихъ нѣтъ мнѣ уплатить, то я предложила Андрею Андреевичу принять Яресковское мое имѣніе, состоящее изъ десяти десятинъ. Онъ согласился, но только не даетъ по 30 р. десятину, и выходитъ, что имѣнія лишусь и долгу не уплачу; но да будетъ воля Божія: мы располагаемъ, а Богъ опредѣляетъ“.

Наконецъ вотъ извѣстіе о смерти Трощинскаго:

„Изъ Кибинецъ я возвратилась съ разбитымъ горестью сердцемъ, поклонилась гробу благодѣтеля моего, который такъ поставленъ, что можно туда ходить и видѣть гробъ“...

————

Оканчивая здѣсь рѣчь о Д. П. Трощинскомъ, чтобы характеристика его не представлялась у насъ одностороннею и пристрастною, а вмѣстѣ и для болѣе яснаго пониманія совершившейся впослѣдствіи въ юномъ Гоголѣ перемѣны въ отношеніяхъ его къ Трощинскому, упомянемъ и объ отрицательныхъ сторонахъ быта послѣдняго. Мы говорили о томъ, какъ ожидалось съ трепетомъ его появленіе къ гостямъ. Какъ ни привычно было большинство гостей къ этимъ торжественнымъ выходамъ, едва ли многіе изъ нихъ не ощущали нѣкоторой робости въ минуты такихъ появленій. Но вотъ кто-нибудь изъ гостей, — конечно изъ тѣхъ, которые, съ одной стороны, уже пользуются извѣстной свободой и прерогативами, а съ другой, не прочь подслужиться и угодить вельможѣ, — находитъ, что наступаетъ время развлечь Дмитрія Прокофьевича. На сцену вызывается кто-нибудь изъ шутовъ и начинаетъ занимать общество своими выходками. Но трудно шуту даже при невзыскательности присутствующихъ къ увеселеніямъ подобнаго рода быть постоянно, такъ сказать, на высотѣ своей задачи: шутки или повторяются, или становятся черезчуръ избитыми и не достигаютъ цѣли. Приходится изобрѣсть что-нибудь новое, не успѣвшее наскучить. Къ стыду нашихъ дѣдовъ, нельзя не сознаться, что нерѣдко въ подобныхъ случаяхъ скудоуміе шутовъ не только не уравновѣшивалось

- 69 -

находчивостью гостей, но даже давало поводъ къ проявленію со стороны послѣднихъ возмутительной пошлости. У Трощинскаго въ случаѣ нужды оживить общество на выручку являлись особые шутодразнители, т. е. люди, не гнушавшіеся жестокимъ и тупоумнымъ глумленіемъ надъ несчастными, забитыми идіотами, или полупомѣшанными скоморохами, — для того чтобы и хозяину угодить, и на моментъ выдвинуться изъ толпы и удовлетворить чувству мелкаго самолюбія, сдѣлавшись, подобно Добчинскому или Бобчинскому, героями минуты. Въ такихъ шутодразнителяхъ не было недостатка при разнородномъ составѣ гостей Трощинскаго. Что̀ они выдѣлывали и изобрѣтали въ угоду знатному вельможѣ, можно судить по слѣдующимъ примѣрамъ. Среди шутовъ, кромѣ извѣстнаго Романа Ивановича1), обращалъ на себя вниманіе жалкій, отставленный вслѣдствіе умопомѣшательства заштатный священникъ, отецъ Варѳоломей. Онъ былъ главной мишенью для насмѣшекъ и издѣвательства, а иногда и побоевъ со стороны не знавшей удержу толпы, не считавшей для себя обязательнымъ даже уваженіе къ прежнему сану помѣшаннаго. Этого мало: была изобрѣтена особая, часто повторявшаяся жестокая потѣха, состоявшая, въ томъ, что бороду несчастнаго шута припечатывали сургучемъ къ столу и заставляли его, дѣлая разныя движенія, выдергивать ее по волоску. И это могло быть на глазахъ умнаго и добраго по природѣ, a главное —2), просвѣщеннаго вельможи!... Шутъ этотъ былъ не столько забавенъ даже, сколько отвратителенъ и грязенъ въ буквальномъ смыслѣ слова: неопрятность его доходила до такихъ невѣроятныхъ размѣровъ, что смотрѣть на него во время обѣда было противно и непристойно и его принуждены бывали отдѣлять отъ остального общества особыми ширмочками, чтобы не оскорблять по крайней мѣрѣ зрѣнія сосѣдей, тогда какъ слухъ ихъ ежеминутно оскорблялся его безобразнымъ чавканьемъ. Несмотря на такія отвратительныя привычки и наружность отца Варѳоломея, съ нимъ послѣ стола ежедневно продѣлывали одну и ту же шутку. Глумясь надъ жадностью его къ деньгамъ, между нимъ и Трощинскимъ, садившимся

- 70 -

нарочно возлѣ шута, потихоньку подвигали ассигнацію и наблюдали, какъ, не будучи въ состояніи устоять противъ соблазна, шутъ наконецъ ее схватывалъ и собирался уже ею завладѣть, какъ вдругъ, остановленный въ своемъ намѣреніи безцеремоннымъ толчкомъ и браннымъ словомъ Трощинскаго, невозмутимо повторялъ двусмысленное: „а нехай се вамъ!...“ Однажды во время пріѣзда архіерея шутодразнители вложили отцу Варѳоломею мысль обратиться къ его преосвященству съ привѣтственною рѣчью. Рѣчь была дѣйствительно приготовлена и, къ крайнему соблазну однихъ и лукавой радости другихъ, торжественно начата. Архіерей слушаетъ и недоумѣваетъ. Наконецъ, когда не осталось уже сомнѣнія, въ чемъ дѣло, находя неприличнымъ и скучнымъ слушать такой вздоръ, прервалъ автора словами: „хорошо, очень хорошо! остальное досказывай чушкамъ“...

Въ обычныхъ шуткахъ надъ отцомъ Варѳоломеемъ принимали участіе рѣшительно всѣ. Казалось нелѣпымъ и неестественнымъ относиться къ нему иначе, а совершенно игнорировать его при описанномъ выше общемъ настроеніи не представлялось возможнымъ. Наконецъ, и самъ отецъ Варѳоломей, свыкшись съ своимъ положеніемъ и исполняя свои обязанности, вѣроятно силился, чѣмъ могъ, обращать на себя вниманіе и возбуждать смѣхъ....

„Свѣжо преданіе, a вѣрится съ трудомъ!...“

————

- 71 -

II.

ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ГОГОЛЯ. СТРАСТЬ КЪ ЖИВОПИСИ И КЪ ТЕАТРУ.

Съ мая 1821 г. по іюнь 1828 Гоголь былъ ученикомъ Гимназіи высшихъ наукъ въ Нѣжинѣ. Къ сожалѣнію, школьная жизнь его почти совсѣмъ не отражается въ письмахъ къ родителямъ. Составить удовлетворительное представленіе о ней всего больше мѣшаетъ самый возрастъ автора, еще не привыкшаго давать себѣ отчетъ въ переживаемыхъ впечатлѣніяхъ и не чувствовавшаго потребности въ письменной бесѣдѣ, хотя бы съ самыми близкими людьми, о вопросахъ, не имѣвшихъ непосредственнаго отношенія къ практическимъ нуждамъ. Не усердно занимаясь преподаваемыми предметами, находясь на счету ученика лѣниваго и посредственнаго по успѣхамъ, дерзкаго и „неряшливаго“ по поведенію, Гоголь не любилъ воспитавшую его школу1) и, мало ею интересуясь, не находилъ удовольствія и говорить о ней. Вообще Гоголь нерѣдко вспоминалъ о ней лишь впослѣдствіи. Только въ послѣдніе годы жизни въ Нѣжинѣ, когда онъ уже значительно развился и созрѣлъ, мы находимъ въ письмахъ попытки подвести итоги вынесенному изъ школы, но и эти, крайне враждебные, отзывы были сдѣланы мимоходомъ, подъ вліяніемъ раздраженія, и вызывались необходимостью отвѣчать на

- 72 -

упреки матери за потерянные годы. Къ тому же они не даютъ ни малѣйшаго представленія о разнородныхъ впечатлѣніяхъ, пережитыхъ имъ въ стѣнахъ заведенія за все школьное время. Исключеніе представляютъ только немногія строки, касающіяся ученическаго театра; кое-что мы узнаемъ также изъ трехъ писемъ его къ товарищу Высоцкому.

Такимъ образомъ кромѣ писемъ къ матери при изученіи школьнаго періода жизни Гоголя мы должны обратиться къ другимъ источникамъ, напр. отзывамъ о Гоголѣ-отрокѣ его школьныхъ товарищей и наставниковъ и нѣкоторымъ оффиціальнымъ даннымъ.

Въ ряду источниковъ подобнаго рода первымъ по времени документомъ является прошеніе отца Гоголя о принятіи сына въ число воспитанниковъ нѣжинской гимназіи — въ письмѣ, адресованномъ къ директору Кукольнику (отцу извѣстнаго писателя), письмо это не достигло цѣли: оно было получено уже по смерти Кукольника и отцу Гоголя пришлось вторично обратиться къ начальству гимназіи съ тою же просьбой, на которую уже послѣдовалъ благопріятный отвѣтъ. Гоголь былъ помѣщенъ въ число своекоштныхъ пансіонеровъ, а черезъ годъ устроенъ на казенный счетъ, такъ какъ родители были не въ силахъ платить ежегодно тысячу рублей за его образованіе. Поступленіе его въ самомъ концѣ учебнаго года не должно насъ удивлять, если мы вспомнимъ, что нѣжинская гимназія въ то время только начала свое существованіе и еще не получила правильной организаціи. Созданная наскоро и открытая лишь за полгода до поступленія Гоголя, она нуждалась даже въ учебномъ персоналѣ и была не богата воспитанниками; ей предстояло еще устройство почти всѣхъ частей школьнаго обихода1). Въ это-то время черниговскій губернскій прокуроръ Бажановъ, въ качествѣ хорошаго знакомаго, увѣдомилъ отца Гоголя объ открытіи въ Нѣжинѣ гимназіи и совѣтовалъ ему отдать сына въ находящійся при ней пансіонъ. Подготовка мальчика оказалась крайне не блестящая: на пріемномъ испытаніи онъ обнаружилъ удовлетворительныя познанія единственно въ Законѣ Божіемъ. Поступленіе

- 73 -

его при такихъ условіяхъ объясняется, конечно, только исключительнымъ положеніемъ только-что возникавшаго учебнаго заведенія, хотя Гоголь и попалъ даже въ среднее отдѣленіе изъ трехъ, на которыя были раздѣлены по познаніямъ вновь принятые воспитанники.

За первый годъ жизни Гоголя въ Нѣжинѣ письма его становятся нѣсколько больше по объему, но остаются по прежнему однообразными и дѣтскими по содержанію1). Въ нихъ мы все еще не находимъ пока почти ничего, кромѣ сообщеній о состояніи своего здоровья и о своихъ нуждахъ. Существенную разницу съ письмами предшествующей поры можно видѣть только въ томъ, что съ болѣе зрѣлымъ сравнительно возрастомъ и при измѣнившихся обстоятельствахъ Гоголю приходится испытывать и больше заботъ и затрудненій, нежели въ Полтавѣ. Въ новой обстановкѣ Гоголю было уже не такъ привольно, какъ прежде: въ одномъ изъ первыхъ нѣжинскихъ писемъ, очевидно только-что по возвращеніи послѣ вакаціи, онъ уже жалуется на тоску о родителяхъ и проситъ, чтобы они побывали у него въ томъ же мѣсяцѣ; говоритъ о боляхъ въ груди. Разлука съ родителями на болѣе продолжительное время, чѣмъ прежде, и съ меньшею надеждою на близкое свиданіе, послѣ полугодовой жизни въ семьѣ, бо́льшая отдаленность отъ нея, отсутствіе людей, кромѣ отпущеннаго съ нимъ дядьки (сближеніе съ другими названными ниже лицами могло произойти только по прошествіи нѣкотораго времени), наконецъ, еще не успокоившееся, не улегшееся чувство нѣкоторой осиротѣлости, одиночества по смерти любимаго брата, раздѣлявшаго съ нимъ въ Полтавѣ тоску разлуки съ домашними, — все это должно было производить самое тяжелое, удручающее дѣйствіе на мальчика. Онъ не спитъ, неутѣшно плачетъ, находя нѣкоторое облегченіе въ своемъ горѣ только въ участіи преданнаго дядьки, просиживающаго надъ его постелью цѣлыя ночи, наконецъ онъ, что̀ такъ естественно въ его возрастѣ, подъ вліяніемъ тяжелаго чувства разлуки и одиночества въ совершенно новой и чуждой пока сферѣ, преувеличиваетъ значеніе ощущаемой имъ физической боли. Все это представляетъ явленія

- 74 -

очень обыкновенныя въ дѣтскомъ возрастѣ при подобныхъ случаяхъ, какъ и то, что настроеніе Гоголя, какъ и всякаго ребенка его лѣтъ, обыкновенно перемѣнялось слишкомъ быстро. Сравнимъ для подтверженія сказаннаго письма его отъ 13 и 14 августа 1821 г.: въ первомъ высказывается радость и спокойное, свѣтлое состояніе духа, второе проникнуто уже наивнымъ дѣтскимъ отчаяніемъ. Дѣло было въ томъ, что, получивъ отъ родителей обѣщаніе пріѣхать къ нему только въ октябрѣ, между тѣмъ какъ онъ прежде разсчитывалъ на болѣе скорое свиданіе, Гоголь еще сильнѣе поддался охватившей было его по возвращеніи изъ дому грусти, и теперь она совершенно вытѣсняетъ на короткое время свойственную дѣтскому возрасту безпечность и способность легко забывать непріятныя впечатлѣнія, и вотъ результатомъ такого тяжелаго настроенія является жалобное письмо, повидимому, очень напугавшее родителей. Было въ самомъ дѣлѣ чѣмъ встревожиться; свое состояніе Гоголь описываетъ въ яркихъ краскахъ: „Весьма опечалился я, услыша, что вы пріѣдете еще въ октябрѣ мѣсяцѣ. Ахъ, какъ бы я желалъ, если бы вы пріѣхали какъ можно поскорѣе и узнали бы объ участи своего сына! Прежде каникулъ писалъ я, что мнѣ здѣсь хорошо, а теперь — напротивъ того. О еслибы, дражайшіе родители, вы пріѣхали въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ, тогда бы вы услышали, что̀ со мною дѣлается! Мнѣ послѣ каникулъ сдѣлалось такъ грустно, что всякій Божій день слезы рѣкой льются, и самъ не знаю, отчего, и особливо, когда вспомню объ васъ, то градомъ такъ и льются. И теперь у меня грудь такъ болитъ, что даже не могу много писать. Простите мнѣ за мою дерзость, но нужда все заставитъ дѣлать. Прощайте, дражайшіе родители! далѣе слезы мѣшаютъ мнѣ писать“1). Слѣдующее письмо, заключавшее въ себѣ извиненія и оправданія Гоголя, даетъ основаніе предположить, что на свои жалобы онъ получилъ въ отвѣтъ увѣщанія и усовѣщиванія. Здѣсь онъ старается загладить свой необдуманный поступокъ, утверждая, что у него дѣйствительно очень болѣла грудь съ другого же дня по пріѣздѣ въ Нѣжинъ, но что теперь (т. е. когда онъ писалъ) онъ совершенно здоровъ и веселъ. Между тѣмъ наканунѣ тревожнаго письма онъ говорилъ, что былъ здоровъ;

- 75 -

онъ писалъ въ первый разъ не въ день пріѣзда въ Нѣжинъ, а уже по полученіи извѣстій изъ дому („освѣдомившись, что вы находитесь здоровы, пишу къ вамъ...“1) Все это отзывается еще ребячествомъ, какъ и приписка къ письму 14 августа въ постскриптумѣ о томъ, что учениковъ еще не собралось и половины, заключающая въ себѣ какъ бы намекъ на то, что онъ слишкомъ рано привезенъ, что можно было бы побыть еще нѣсколько времени дома.

Но мало-по-малу Гоголь привыкъ, конечно, къ своему новому мѣсту воспитанія и достаточно освоился съ жизнью въ немъ: по крайней мѣрѣ, жалобы его прекращаются, и въ самой перепискѣ замѣчается довольно продолжительный, именно мѣсячный перерывъ, — вѣрный признакъ нѣкотораго успокоенія.

—————

Уже вскорѣ по вступленіи въ школу Гоголь могъ чувствовать себя въ ней не совсѣмъ одинокимъ: въ числѣ товарищей онъ встрѣтилъ дѣтей короткихъ знакомыхъ отца, впослѣдствіи своихъ постоянныхъ спутниковъ въ поѣздкахъ домой на каникулы. (Это были Барановъ и А. С. Данилевскій, оставшійся другомъ Гоголя въ продолженіе всей жизни). Сверхъ того при мальчикѣ находился еще дядька, котораго отецъ Гоголя получилъ позволеніе держать при пансіонѣ въ качествѣ служителя безплатно2). Постоянная близость любимаго и преданнаго дядьки была большимъ утѣшеніемъ для ребенка въ разлукѣ его съ родителями, особенно на первое время3). Заботливые родители, безкорыстно предлагая услуги своего двороваго человѣка, должны были имѣть въ виду именно этотъ уходъ за сыномъ и возможное облегченіе для ребенка времени первоначальнаго ознакомленія и постепеннаго освоенія съ неизвѣстнымъ ему школьнымъ міромъ4).

Вскорѣ и въ числѣ воспитателей Гоголя нашлись также люди,

- 76 -

расположенные къ нему и отчасти бывшіе въ короткихъ отношеніяхъ съ его родителями. Самъ глава заведенія, Иванъ Семеновичъ Орлай, познакомился и сошелся съ семействомъ отца Гоголя въ Кибинцахъ у Трощинскаго, еще до назначенія своего въ Нѣжинъ1). Степень близости отношеній Орлая къ Гоголю можетъ быть опредѣлена по характеру упоминаній о немъ въ письмахъ (изъ которыхъ ясно, что онъ считался хорошимъ знакомымъ дома), и, главнымъ образомъ, по той заботливости и особенному участію, которое онъ принималъ въ частныхъ дѣлахъ своего питомца, приказывая ему, напр., чаще писать къ матери и проч.2)).

Такова была внѣшняя обстановка Гоголя въ заведеніи.

Обычное однообразіе школьной жизни прерывалось только театромъ въ стѣнахъ заведенія и поѣздками домой на каникулы.

Заботы Гоголя о гимназическомъ театрѣ и постановкѣ на сцену новыхъ пьесъ начались уже на второй годъ пребыванія его въ Нѣжинѣ3). Ему, безспорно, принадлежала иниціатива

- 77 -

дѣла, съ которымъ изъ его товарищей врядъ ли кто и былъ знакомъ. Театръ, какъ видно, поглощалъ все вниманіе Гоголя: онъ заботится о немъ и съ радостью сообщаетъ объ удачахъ, при чемъ сила увлеченія видна уже изъ умѣнія организовать дѣло и изъ самой иниціативы въ такомъ раннемъ возрастѣ. И дома Гоголь также хочетъ непремѣнно играть. „Сдѣлайте милость, объявите мнѣ, поѣду ли я домой на Рождество; то, по вашему обѣщанію, прошу мнѣ прислать роль. Будьте увѣрены, что я хорошо ее сыграю“.1) Со словъ одного изъ школьныхъ товарищей Гоголя, г. Пашковъ, въ своихъ замѣткахъ („Гоголь въ Нѣжинѣ“, „Берегъ“, 1880 г., № 268, дек. 18) свидѣтельствуетъ, что любовью къ театру и ко всему изящному Гоголь отличался въ школѣ и выдавался въ этомъ отношеніи между товарищами. Очевидно, что это была страсть, a не мгновенная вспышка обыкновеннаго ребенка2).

- 78 -

Любовь къ изящному, развившаяся въ ребенкѣ въ періодъ жизни въ домашнемъ кругу, вообще замѣтно проявилась во время его пребыванія въ школѣ. Не слишкомъ прилежный ученикъ, мало оказывавшій успѣховъ въ обязательныхъ предметахъ обученія, Гоголь съ явной охотой принимается за необязательные, т. е. искусства. Онъ ждетъ съ нетерпѣніемъ разрѣшенія учиться музыкѣ и танцамъ, повторяетъ о своемъ желаніи въ нѣсколькихъ письмахъ сряду, проситъ прислать скрипку и смычекъ и т. п., высказываетъ охоту учиться танцовать, и самъ спѣшитъ записаться въ число занимающихся этими искусствами, еще не будучи окончательно увѣренъ въ согласіи

- 79 -

на то родителей. „Я уже подписался хотѣвшимъ (т. е. желающимъ) учиться на сихъ инструментахъ, также и танцованію, но не знаю, какъ вамъ будетъ угодно“1). Не получивъ отвѣта изъ дому, онъ уже рѣшается, несмотря на внѣшнюю робкую почтительность, заблаговременно заявить свое желаніе, очевидно, въ полномъ разсчетѣ на разрѣшеніе. Вѣроятнѣе всего, что и родители относились поощрительно къ такому проявленію въ мальчикѣ эстетическихъ наклонностей: при несомнѣнной все-таки ограниченности ихъ средствъ, такъ явно обнаружившейся въ перепискѣ, особенно еще въ самыхъ первыхъ письмахъ Гоголя изъ Нѣжина, въ которыхъ ему приходилось по нѣскольку разъ сряду просить у родителей объ одномъ и томъ же, о присылкѣ денегъ или о покупкѣ нѣкоторыхъ нужныхъ книгъ, — они не отказывали ему въ концѣ концовъ въ просьбахъ и находили возможнымъ уплатить прибавочную сумму (около 100 р. въ годъ) за обученіе сына искусствамъ.

Но кромѣ страсти къ изящному и отчасти безсознательнаго накопленія матеріала для будущихъ произведеній изъ разсказовъ отца или дѣда и видѣнныхъ въ дѣтствѣ малороссійскихъ комедій, для будущей творческой дѣятельности Гоголя необходимъ былъ и иной запасъ, данный самой жизнью и доставившій впослѣдствіи обильную пищу его фантазіи, уже получившей побужденіе работать въ извѣстномъ направленіи, и эту пищу онъ нашелъ, при необыкновенной врожденной наблюдательности, между прочимъ и въ путевыхъ впечатлѣніяхъ во время своихъ поѣздокъ въ Нѣжинъ и обратно въ Васильевку2). Искреннія, въ высшей степени прочувствованныя воспоминанія Гоголя о дѣтствѣ въ началѣ VI главы „Мертвыхъ Душъ“ и особенно о поѣздкахъ и о дорогѣ имѣютъ, несомнѣнно, весьма важное автобіографическое значеніе. Всего важнѣе въ этомъ смыслѣ слѣдующія слова его послѣ длиннаго перечисленія предметовъ и людей, привлекавшихъ его вниманіе: „Я уносился мысленно за ними въ бѣдную жизнь ихъ“3). Изъ нихъ мы можемъ убѣдиться, что зародыши его великаго

- 80 -

искусства проникать въ тайны внутренняго міра человѣка, дающія ему права на названіе поэта-мыслителя, его глубокое сочувствіе людскимъ несчастіямъ и склонность „смѣяться сквозь слезы“ имѣли свое начало еще въ дѣтской воспріимчивости и наблюдательности и воспитали въ немъ гуманное отношеніе къ ничтожному и падшему человѣку. Если припомнимъ, что въ другомъ мѣстѣ того же произведенія онъ говоритъ о дорогѣ: „сколько родилось въ ней чудныхъ замысловъ, поэтическихъ грезъ, перечувствовалось дивныхъ впечатлѣній!“1), то мы должны будемъ признать, что по крайней мѣрѣ извѣстная доля этихъ впечатлѣній накопилась въ чуткомъ дѣтскомъ возрастѣ, и несомнѣнно тогда развилась воспріимчивость къ нимъ, а равно и страстное сочувствіе впечатлѣніямъ длинной дороги зародилось навѣрно еще очень рано2)

————

- 81 -

III.

ШКОЛЬНАЯ ЖИЗНЬ ГОГОЛЯ ВЪ ХАРАКТЕРИСТИКАХЪ Г. КУЛИША И КОЯЛОВИЧА.

Въ виду крайней скудости данныхъ о школьномъ бытѣ Гоголя позволимъ себѣ дополнить предыдущій очеркъ разсказомъ г. Кулиша (котораго благодаримъ за любезное разрѣшеніе воспользоваться нѣсколькими страницами его труда) и другими слѣдующими ниже замѣтками и воспоминаніями объ этой порѣ жизни нашего писателя.

—————

Г. Кулишъ сообщаетъ слѣдующія свѣдѣнія о дѣтствѣ Гоголя:

„Гоголь представляется намъ красивымъ бѣлокурымъ мальчикомъ, въ густой зелени сада Нѣжинской гимназіи, у водъ поросшей камышемъ рѣчки, надъ которою взлетаютъ чайки, возбуждавшія въ немъ грезы о родинѣ. Онъ — любимецъ своихъ товарищей, которыхъ привлекала къ нему его неистощимая шутливость, но между ними немногихъ только, и самыхъ лучшихъ по нравственности и способностямъ, онъ выбираетъ въ товарищи своихъ ребяческихъ затѣй, прогулокъ и любимыхъ бесѣдъ, и эти немногіе пользовались только въ нѣкоторой степени его довѣріемъ. Онъ многое отъ нихъ скрывалъ, повидимому, безъ всякой причины, или облекалъ таинственнымъ покровомъ шутки. Рѣчь его отличалась словами малоупотребительными, старинными или насмѣшливыми; но въ устахъ его все получало такія оригинальныя формы, которыми нельзя было не любоваться. У него все переработывалось въ горнилѣ юмора. Слово его было такъ мѣтко, что товарищи боялись вступать съ нимъ въ саркастическое состязаніе.

- 82 -

Гоголь любилъ своихъ товарищей вообще, и до такой степени спутники первыхъ его лѣтъ были тѣсно связаны съ тѣмъ временемъ, о которомъ впослѣдствіи онъ изъ глубины души восклицалъ: „О, моя юность! о, моя свѣжесть!“ что даже школьные враги его, если только онъ имѣлъ ихъ, были ему до конца жизни дороги. Ни объ одномъ изъ нихъ не отзывается онъ съ холодностью или непріязнью, и судьба каждаго интересовала его въ высшей степени.

Впрочемъ товарищи составляли только отраду его въ разлукѣ съ роднымъ семействомъ, но не могли замѣнять для него первыхъ сердечныхъ привязанностей. Побывавъ дома на каникулахъ 1821 года, онъ до такой степени вновь сжился съ отцомъ и матерью, что разлука съ ними довела его до болѣзненнаго раздраженія чувствъ.

„Ахъ, какъ бы я желалъ“ (писалъ онъ къ нимъ), „еслибъ вы пріѣхали какъ можно поскорѣй и узнали-бъ объ участи своего сына! Прежде каникулъ писалъ я, что мнѣ здѣсь хорошо, а теперь напротивъ того. О, еслибы, дражайшіе родители, пріѣхали (вы) въ нынѣшнемъ мѣсяцѣ! тогда бы вы услышали, что̀ со мною дѣлается!“1)

Бывшіе наставники Гоголя аттестовали его, какъ мальчика скромнаго и „добронравнаго“; но это относится только къ благородству его натуры, чуждавшейся всего низкаго и коварнаго. Онъ дѣйствительно никому не сдѣлалъ зла, ни противъ кого не ощетинился жесткою стороною своей души; за нимъ не водилось какихъ-нибудь дурныхъ привычекъ. Но никакъ не должно воображать его, что̀ называется, „смирною овечкою“. Маленькія злыя ребяческія проказы были въ его духѣ, и то, что̀ онъ разсказываетъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ о гусарѣ, списано имъ съ натуры. Подобныя затѣи были между его товарищами въ большомъ ходу. Но, можетъ быть, не всѣ такъ хорошо знакомы съ его произведеніями, какъ авторъ этихъ „Записокъ“; можетъ быть, немногіе помнятъ чудную картину, просвѣтлѣвшую въ воображеніи поэта при воспоминаніи о гусарѣ; картина же это живо рисуетъ и школу, въ которой онъ воспитывался, и ея мѣстоположеніе, а потому мы выпишемъ ее здѣсь цѣликомъ. Гоголь разсказываетъ о томъ, какъ дамы губернскаго города N, по случаю странныхъ

- 83 -

подозрѣній насчетъ Чичикова, „умѣли напустить такого тумана въ глаза всѣмъ, что всѣ нѣсколько времени оставались ошеломленными. Положеніе ихъ въ первую минуту“ (продолжаетъ онъ) „было похоже на положеніе школьника, которому, сонному, товарищи, вставшіе поранѣе, засунули въ носъ гусара, то есть бумажку, наполненную табакомъ. Потянувши въ просонкахъ весь табакъ къ себѣ со всѣмъ усердіемъ спящаго, онъ пробуждается, вскакиваетъ, глядитъ, какъ дуракъ, выпучивъ глаза, во всѣ стороны, и не можетъ понять, гдѣ онъ, что̀ съ нимъ было, и потомъ уже различаетъ озаренныя косвеннымъ лучемъ солнца стѣны, смѣхъ товарищей, скрывшихся по угламъ, и глядящее въ окно наступавшее утро съ проснувшимся лѣсомъ, звучащимъ тысячами птичьихъ голосовъ, и съ освѣжившеюся рѣчкою, тамъ и сямъ пропадающею блещущими загогулинами между тонкихъ тростниковъ, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потомъ уже наконецъ чувствуетъ, что въ носу у него сидитъ гусаръ“1).

Эти „блестящія загогулины между тонкихъ тростниковъ“ живо напоминаютъ тому, кто знаетъ мѣстность нѣжинскаго лицея, протекающую мимо него тихую, поросшую камышами рѣчку, а проснувшійся лѣсъ, звучащій тысячами птичьихъ голосовъ, есть не что иное, какъ тѣнистый обширный садъ лицея, похожій на лѣсъ. Ссылаюсь на соучениковъ Гоголя, не помнятъ ли они при этомъ „косвенномъ лучѣ солнца“ золотистыхъ кудрей дѣтской головы своего знаменитаго сверстника. Да, это одно изъ тѣхъ лѣтнихъ утръ, когда душа поэта, упиваясь новостью „всѣхъ наслажденій бытія“, набиралась (мы употребляемъ его слово) творческаго запаса на будущую дѣятельность; потому такъ и живо, такъ и тепло, и солнечно оно въ Гоголевой картинѣ.

Можно сказать вообще, что Гоголь мало вынесъ познаній изъ Нѣжинской гимназіи высшихъ наукъ, а между тѣмъ онъ развился въ ней необыкновенно. Онъ почти вовсе не занимался уроками. Обладая отличною памятью, онъ схватывалъ на лекціяхъ верхушки и, занявшись передъ экзаменомъ нѣсколько дней, переходилъ въ высшій классъ. Особенно не любилъ онъ математики. Въ языкахъ онъ тоже былъ очень

- 84 -

слабъ, такъ что, до переѣзда въ Петербургъ, едва ли могъ понимать безъ пособія словаря книгу на французскомъ языкѣ1). Къ нѣмецкому и англійскому языкамъ онъ и впослѣдствіи долго еще питалъ комическое отвращеніе2). Онъ шутя говаривалъ, что онъ „не вѣритъ, чтобы Шиллеръ и Гёте писали на нѣмецкомъ языкѣ: вѣрно на какомъ-нибудь особенномъ, но быть не можетъ, чтобы на нѣмецкомъ“. — Вспомните слова его: „по-англійски произнесутъ какъ слѣдуетъ птицѣ и даже физіономію сдѣлаютъ птичью, и даже посмѣются надъ

- 85 -

тѣмъ, кто не съумѣетъ сдѣлать птичьей физіономіи“1). Эти слова написаны имъ не изъ одного только побужденія попрекнуть русскую публику равнодушіемъ къ родному языку.

Зато въ рисованіи и въ русской словесности онъ сдѣлалъ большіе успѣхи. Въ гимназіи было тогда, и до сихъ поръ (въ лицеѣ) есть, нѣсколько хорошихъ пейзажей, историческаго стиля картинъ и портретовъ. Вслушиваясь въ сужденія о нихъ учителя рисованія, человѣка необыкновенно преданнаго своему искусству2), и будучи приготовленъ къ этому практически, Гоголь уже въ школѣ получилъ основныя понятія объ изящныхъ искусствахъ, о которыхъ впослѣдствіи онъ такъ сильно, такъ пламенно писалъ въ разныхъ статьяхъ своихъ и уже съ того времени предметы стали обрисовываться для его глаза такъ опредѣлительно, какъ видятъ ихъ только люди знакомые съ живописью3).

Что̀ касается до литературныхъ успѣховъ, то пишущему эти строки случайно достались классныя упражненія на заданныя темы Н. В. Кукольника, покойнаго Гребенки и Гоголя, который назывался и подписывался, во время пребыванія своего въ гимназіи, полнымъ своимъ именемъ: Гоголь-Яновскій4). О первыхъ мы молчимъ, такъ какъ не о томъ идетъ рѣчь; но сочиненія Гоголя на заданныя темы отличаются уже

- 86 -

нѣкоторою опытностью, разумѣется, ученическаго пера, и силою слова, составляющею одно изъ существеннѣйшихъ достоинствъ его первоначальныхъ сочиненій. Литературныя занятія были его страстію. Слово въ эту эпоху вообще было какою-то новостію, къ которой не успѣли приглядѣться. Самый процессъ примѣненія его, какъ орудія, къ выраженію понятій, чувствъ и мыслей, казался тогда восхитительною забавою1). Это было время появленія первыхъ главъ „Евгенія Онѣгина“, время, когда книги не читались, а выучивались наизусть. Въ этотъ-то трепетный жаръ къ поэзіи, который Пушкинъ и блистательные спутники разнесли по всей Россіи, раскрылись первыя сѣмена творчества Гоголя, но выражались сперва, разумѣется, безцвѣтными и безплодными побѣгами, какъ и у всѣхъ дѣтей, которымъ предназначено быть замѣчательными писателями. Интересенъ разсказъ о Гоголѣ-гимназистѣ, напечатанный однимъ изъ его наставниковъ, г. Кулжинскимъ въ 21 № „Москвитянина“ 1854 года.

„Онъ учился у меня“ (говоритъ г. Кулжинскій) „три года и ничему не научился, какъ только переводить первый параграфъ изъ хрестоматіи при латинской грамматикѣ Кошанскаго: „Universus mundus plerumque distribuitur in duas partes, coelum et terram“ (за что и былъ прозванъ вмѣстѣ съ другими латинистами „Universus mundus“). Во время лекцій, Гоголь всегда, бывало, подъ скамьею держитъ какую-нибудь книгу, не обращая вниманія ни на coelum, ни на terram. Надобно признаться, что не только у меня, но и у другихъ товарищей моихъ онъ, право, ничему не научился. Школа пріучила его только къ нѣкоторой логической формальности и послѣдовательности понятій и мыслей, а болѣе ничѣмъ онъ намъ не обязанъ. Это былъ талантъ, не узнанный школою и, ежели правду сказать, нехотѣвшій или неумѣвшій признаться школѣ. Между тогдашними наставниками Гоголя были такіе, которые могли бы приголубить и прилелѣять этотъ талантъ, но онъ никому не сказался своимъ настоящимъ именемъ. Гоголя знали только какъ лѣниваго, хотя, повидимому, не бездарнаго юношу, который не потрудился даже научиться

- 87 -

русскому правописанію. Жаль, что не угадали его. А кто знаетъ? можетъ быть, и къ лучшему“.

По разсказу Г. И. Высоцкаго, соученика Гоголя и друга первой его юности, охота писать стихи высказалась впервые у Гоголя по случаю его нападокъ на товарища Бороздина, котораго онъ преслѣдовалъ насмѣшками за низкую стрижку волосъ и прозвалъ Разстригою Спиридономъ. Вечеромъ, въ день именинъ Бороздина, 12-го декабря1), Гоголь выставилъ въ гимназической залѣ транспарантъ собственнаго издѣлія, съ изображеніемъ чорта, стригущаго дервиша, и съ слѣдующимъ акростихомъ:

„Се образъ жизни нечестивой,
Пугалище (дерви́шей) всѣхъ,
Ино̀къ монастыря,
Разстрига, сотворившій грѣхъ.
И за сіе-то преступленье
Досталъ онъ титулъ сей.
О чтецъ! имѣй терпѣнье,
Начальныя слова въ устахъ запечатлѣй“.

Вскорѣ затѣмъ (разсказываетъ г. Высоцкій) Гоголь написалъ сатиру на жителей города Нѣжина, подъ заглавіемъ: „Нѣчто о Нѣжинѣ, или Дуракамъ Законъ не писанъ“, и изобразилъ въ ней типическія лица разныхъ сословій. Для этого онъ взялъ нѣсколько торжественныхъ случаевъ, при которыхъ то или другое сословіе наиболѣе выказывало характеристическія черты свои, и по этимъ случаямъ раздѣлилъ свое сочиненіе на слѣдующіе отдѣлы: 1) „Освященіе Церкви на Греческомъ Кладбищѣ“; 2) „Выборъ въ Греческій Магистратъ“; 3) „Всеѣдная Ярмарка“; 4) „Обѣдъ у Предводителя (Дворянства) П***“; 5) „Роспускъ и Съѣздъ Студентовъ“. Г. И. Высоцкій имѣлъ копію этого довольно обширнаго сочиненія, списанную съ автографа; но Гоголь, находясь еще въ гимназіи, выписалъ ее отъ него изъ Петербурга, подъ предлогомъ, будто бы потерялъ подлинникъ, и уже не возвратилъ.

Другой соученикъ и другъ дѣтства и первой молодости Гоголя, Н. Я. Прокоповичъ, сохранилъ воспоминаніе о томъ, какъ Гоголь, бывши еще въ одномъ изъ первыхъ классовъ гимназіи, читалъ ему наизусть свою стихотворную балладу,

- 88 -

подъ заглавіемъ: „Двѣ Рыбки“. Въ ней, подъ двумя рыбками онъ изобразилъ судьбу свою и своего брата — очень трогательно, сколько припомнитъ г. Прокоповичъ тогдашнее свое впечатлѣніе.

Наконецъ сохранилось преданіе еще объ одномъ ученическомъ произведеніи Гоголя — о трагедіи „Разбойники“, написанной пятистопными ямбами“.

Возвратимся къ устнымъ преданіямъ соучениковъ Гоголя.

Не ограничиваясь первыми успѣхами въ стихотворствѣ, Гоголь захотѣлъ быть журналистомъ, и это званіе стоило ему большихъ трудовъ. Нужно было написать самому статьи почти по всѣмъ отдѣламъ, потомъ переписать ихъ и, что̀ всего важнѣе, сдѣлать обертку на подобіе печатной. Гоголь хлопоталъ изо всѣхъ силъ, чтобъ придать своему изданію наружность печатной книги, и просиживалъ ночи, разрисовывая заглавный листокъ, на которомъ красовалось названіе журнала: „Звѣзда“. Все это дѣлалось, разумѣется, украдкою отъ товарищей, которые не прежде должны были узнать содержаніе книжки, какъ по ея выходѣ изъ редакціи. Наконецъ перваго числа мѣсяца книжка журнала выходила въ свѣтъ. Издатель бралъ иногда на себя трудъ читать вслухъ свои и чужія статьи. Все внимало и восхищалось. Въ „Звѣздѣ“, между прочимъ, помѣщена была повѣсть Гоголя: „Братья Твердиславичи“ (подраженіе повѣстямъ, появлявшимся въ тогдашнихъ современныхъ альманахахъ), и разныя его стихотворенія. Все это написано было такъ называемымъ „высокимъ“ слогомъ, изъ-за котораго бились и всѣ сотрудники редактора. Гоголь былъ комикомъ во время своего ученичества только на дѣлѣ: въ литературѣ онъ считалъ комическій элементъ слишкомъ низкимъ. Но журналъ его имѣетъ происхожденіе комическое. Былъ въ гимназіи одинъ ученикъ съ необыкновенною страстью къ стихотворству и съ отсутствіемъ всякаго таланта, — словомъ, маленькій Тредьяковскій. Гоголь собралъ его стихи, придалъ имъ названіе „альманаха“ и издалъ подъ заглавіемъ: „Парнасскій Навозъ“. Отъ этой шутки онъ перешелъ къ серьезному подражанію журналамъ и работалъ надъ обертками очень усердно въ теченіе полугода или болѣе.

Еще мы знаемъ автора „Мертвыхъ Душъ“ въ роли хранителя книгъ, которыя выписывались имъ на общую складчину. Складчина была не велика, но тогдашніе журналы и книги

- 89 -

нетрудно было и при малыхъ средствахъ пріобрѣсть всѣ, сколько ихъ ни выходило. Важнѣйшую роль играли „Сѣверные Цвѣты“, издававшіеся барономъ Дельвигомъ; потомъ слѣдовали отдѣльно выходившія сочиненія Пушкина и Жуковскаго, далѣе — нѣкоторые журналы. Книги выдавались библіотекаремъ для чтенія по очереди. Получившій для прочтенія книгу долженъ былъ, въ присутствіи библіотекаря, усѣсться чинно на скамейку въ классной залѣ, на указанномъ ему мѣстѣ, и не вставать съ мѣста до тѣхъ поръ, пока не возвратитъ книги. Этого мало; библіотекарь собственноручно завертывалъ въ бумажки большой и указательный пальцы каждому читателю, и тогда только ввѣрялъ ему книгу. Гоголь берегъ книги, какъ драгоцѣнность, и особенно любилъ миніатюрныя изданія. Страсть къ нимъ до того развилась въ немъ, что, не любя и не зная математики, онъ выписалъ „Математическую Энциклопедію“ Перевощикова, на собственныя свои деньги, за то только, что она издана была въ шестнадцатую долю листа. Впослѣдствіи эта причуда миновалась въ немъ, но первое изданіе „Вечеровъ на Хуторѣ“ еще отзывается ею“.

Въ приведенномъ разсказѣ г. Кулиша мы не находимъ свѣдѣній о товарищеской средѣ, окружавшей Гоголя въ школѣ, и объ отношеніи юнаго поэта къ товарищамъ. Въ данномъ случаѣ мы можемъ воспользоваться другими источниками, напримѣръ воспоминаніями нѣкоторыхъ друзей дѣтства нашего писателя и непосредственно слѣдующимъ очеркомъ покойнаго Кояловича.

„Не останавливаясь на подробной характеристикѣ этой товарищеской среды Гоголя“ (говоритъ Кояловичъ)1), „такъ какъ это — по важности и интересу своему могло-бы послужить предметомъ цѣлаго отдѣльнаго изслѣдованія, — упомянемъ только имена этихъ товарищей и напомнимъ вкратцѣ, какими интересами жила въ гимназіи эта талантливая молодежь.

Всѣмъ извѣстный П. Г. Рѣдкинъ (онъ былъ старше Гоголя на одинъ курсъ), очень скоро по своемъ вступленіи въ Нѣжинскую гимназію высшихъ наукъ, задумалъ грандіозное дѣло: составить изъ переводовъ лучшихъ иностранныхъ писателей полный курсъ всеобщей исторіи по самой подробной программѣ2). Къ нему присоединились его однокурсники:

- 90 -

В. И. Любичъ-Романовичъ, извѣстный переводчикъ, и В. В. Тарновскій, бывшій впослѣдствіи, во время крестьянской реформы, послѣдовательно: членомъ отъ правительства въ черниговскомъ по улучшенію крестьянскаго быта комитетѣ, членомъ редакціонныхъ коммиссій и членомъ отъ правительства въ полтавскомъ губернскомъ по крестьянскимъ дѣламъ присутствіи, — чѣмъ и записалъ свое имя въ исторію1). Къ этимъ тремъ вскорѣ присоединились и другіе товарищи Гоголя. К. М. Базили, не безъизвѣстный впослѣдствіи дѣятель въ области литературы и политики, который самою своей судьбой, приведшей его въ нѣжинскую гимназію, могъ оказать особаго рода вліяніе на будущаго творца „Тараса Бульбы“. Свидѣтель ужасовъ константинопольской рѣзни грековъ въ 1821 г., Базили привезъ своимъ товарищамъ разсказы о всемъ, что̀ такъ жестоко поразило его въ самый нѣжный возрастъ, и воспоминанія о чемъ, конечно, не могли не сопутствовать ему и въ этой новой жизни, которая началась для него съ переѣздомъ въ Россію. Къ нимъ же скоро присоединился и Н. В. Кукольникъ, будущій авторъ драмы „Рука Всевышняго отечество спасла“, который поражалъ своей начитанностью и знаніями не только товарищей, но и учителей. Къ той-же группѣ надо причислить и въ высшей степени симпатичнаго и кроткаго, талантливаго Гребенку2), дарованія котораго, согрѣтыя лучами великолѣпнаго генія его земляка и товарища, распустились впослѣдствіи въ прекрасный цвѣтокъ и дали современному обществу нѣсколько поэтическихъ разсказовъ и повѣстей изъ малороссійской жизни, на которыхъ замѣтно вліяніе Гоголя. Наконецъ, нельзя не вспомнить и Н. Я. Прокоповича, имя котораго навсегда слилось съ именемъ его знаменитаго друга, котораго онъ не долго пережилъ, съ которымъ до конца дѣлилъ всѣ горести и радости его шумной и тревожной славы“.

Эта характеристика товарищеской среды Гоголя, сдѣланная Кояловичемъ, вполнѣ подтверждается и нижеслѣдующимъ отрывкомъ изъ дневника одного изъ его школьныхъ пріятелей поэта3).

- 91 -

...„Въ ту пору литература процвѣтала въ нашей гимназіи, и уже проявлялись таланты товарищей моихъ: Гоголя, Кукольника, Николая Прокоповича, Данилевскаго, Родзянко и другихъ, оставшихся неизвѣстными по обстоятельствамъ ихъ жизни или рано сошедшихъ въ могилу. Эта эпоха моей жизни и теперь на старости наводитъ мнѣ умилительныя воспоминанія. Жизнь вели мы веселую и дѣятельную, усердно занимались; къ поэзіи особенно пристрастился я...

„Одновременно съ этимъ составился у насъ и другой кружокъ по почину старѣйшаго изъ студентовъ, П. Рѣдкина... Вообще, научное и литературное воспитаніе наше дѣлалось, можно сказать, самоучкою... Профессоръ словесности Никольскій о древнихъ и о западныхъ литературахъ не имѣлъ никакого понятія. Въ русской литературѣ онъ восхищался Херасковымъ и Сумароковымъ; Озерова, Батюшкова и Жуковскаго находилъ недовольно классическими, а языкъ и мысли Пушкина тривіальными, сознавая, впрочемъ, нѣкоторую гармонію въ его стихахъ. Шалуны товарищи въ 5-мъ и 6-мъ классахъ, обязанные еженедѣльною данью стихотворенія, переписывали бывало изъ журналовъ и альманаховъ мелкія стихотворенія Пушкина, Языкова, кн. Вяземскаго и представляли профессору за свои, хорошо зная, что онъ современною литературою вовсе не занимался. Профессоръ торжественно подвергалъ строгой критикѣ стихотворенія эти, изъявлялъ сожалѣніе, что стихъ былъ гладокъ, а толку мало; „ода не ода“, говоритъ онъ, „элегія не элегія, а чортъ знаетъ что̀“; затѣмъ начиналъ поправлять. Помнится, и „Демонъ“ Пушкина былъ переправленъ и передѣланъ на ладъ профессора нашего, къ неописанному веселію всего класса1)...“

...„До самаго 1826 года изъ всѣхъ нашихъ преподавателей

- 92 -

только профессоръ математики Шапалинскій, воспитанникъ бывшаго виленскаго университета, и профессора французской и нѣмецкой литературы, Ландраженъ и Зингеръ, совладали съ своимъ предметомъ. Лѣтомъ бывало Шапалинскій водилъ насъ за городъ, верстъ за пять и за десять, съ инструментами снимать планы. Любили мы его и учились прилежно; до сей поры засѣли въ моей памяти иныя тригонометрическія формулы... Французская и нѣмецкая литература были намъ не по́-сердцу, и тѣ изъ моихъ товарищей, кто прежде не зналъ этихъ языковъ, не выучились даже говорить, хотя по положенію и подъ страхомъ остаться безъ чаю или безъ десерта слѣдовало въ рекреаціонныхъ залахъ и во время гуляній говорить день по-французски и день по-нѣмецки. Зато русская литература процвѣтала“...

————

- 93 -

IV.

ВОСПОМИНАНІЯ А. С. ДАНИЛЕВСКАГО О ШКОЛЬНОЙ ЖИЗНИ ГОГОЛЯ.

Лѣтъ восемь тому назадъ, начавъ собирать сохранившіяся о Гоголѣ устныя воспоминанія, — въ числѣ другихъ лицъ, къ которымъ я предполагалъ обратиться съ просьбой о сообщеніи ихъ, — я подумалъ прежде всего о Данилевскомъ, этомъ другѣ и товарищѣ Гоголя, хорошо знавшемъ его съ отроческихъ лѣтъ. Къ сожалѣнію, мнѣ попалось на глаза невѣрное сообщеніе въ изданномъ въ 1884 г.: „Лицеѣ князя Безбородко“ о томъ, что Данилевскій будто бы тогда уже умеръ. Черезъ нѣсколько времени послѣ того, совершенно случайно, къ великой моей радости, узналъ я, что это показаніе несправедливо. Предварительно списавшись и получивъ позволеніе пріѣхать въ село Анненское (Харьковской губ., близъ Сумъ), гдѣ жилъ покойный, я немедленно отправился къ нему и засталъ его еще бодрымъ и свѣжимъ старикомъ, съ прекрасно сохранившимися способностями и особенно — памятью, что̀ было, разумѣется, въ высшей степени благопріятно для моей цѣли. Несмотря на то, что послѣ фактовъ, о которыхъ приходилось припоминать ему въ нашей бесѣдѣ, прошло не меньше пятидесяти лѣтъ, было очевидно, что память нисколько не измѣняла ему, и подробности, которыя могли быть провѣрены по печатнымъ источникамъ, оказывались безусловно согласными съ ними, за исключеніемъ немногихъ, неточность которыхъ становилась не подлежащею никакому сомнѣнію по соображеніи съ разсказомъ

- 94 -

Данилевскаго. Не только года и мѣсяцы, но и мельчайшія подробности, касающіяся мѣстъ, были опредѣляемы имъ съ изумительною точностью...

Къ сожалѣнію, мнѣ удалось, однако, лишь въ самой незначительной степени воспользоваться этимъ богатымъ и — скажу безъ преувеличенія — дорогимъ матеріаломъ, такъ какъ, имѣя въ своемъ распоряженіи ограниченный промежутокъ времени, я долженъ былъ торопиться, предоставляя себѣ вскорѣ вернуться на болѣе продолжительный срокъ. Существенное затрудненіе въ бесѣдѣ съ покойнымъ представлялось въ томъ, что, по самой сущности дѣла, воспоминанія съ трудомъ поддавались искусственному напряженію памяти въ данную минуту, и то, что̀ въ другое время легко возникало въ ней по поводу разныхъ впечатлѣній жизни, осталось теперь по необходимости въ значительной мѣрѣ запамятованнымъ. Кромѣ того, воспоминанія чрезвычайно волновали старика, что̀ дѣлало неизбѣжными довольно частые перерывы въ его разсказахъ. Но домашніе его передавали мнѣ, что нерѣдко, по тому или другому поводу, случалось имъ слышать разрозненныя, но чрезвычайно живыя и интересныя воспоминанія, которыя они, къ сожалѣнію, не записывали, не переставая питать надежду на то, что Александръ Семеновичъ соберется когда-нибудь самъ исполнить свое давнее намѣреніе передать ихъ въ связномъ литературномъ изложеніи, чего онъ не могъ потомъ сдѣлать, вслѣдствіе внезапно постигшей его слѣпоты.

Такимъ образомъ мнѣ удалось во время моего пріѣзда къ нему овладѣть только, такъ сказать, одной канвой его воспоминаній. Покойный обѣщалъ со временемъ провѣрить ихъ въ моей передачѣ, но всему помѣшали его болѣзнь и смерть, такъ что теперь остается ограничиться только тѣмъ, что̀, по первоначальному предположенію, должно было составить исходную точку для работы, основанной на его сообщеніяхъ.

Но прежде, чѣмъ перейти къ пересказу этихъ воспоминаній, позволю себѣ сказать нѣсколько словъ о самомъ А. С. Данилевскомъ, какимъ я засталъ его въ мою къ нему поѣздку.

Александръ Семеновичъ производилъ впечатлѣніе одного изъ тѣхъ идеалистовъ-романтиковъ — „послѣднихъ могиканъ“, которые окончательно вымираютъ и будутъ скоро всецѣло

- 95 -

достояніемъ преданія. Судьба, осыпавъ его въ молодости такими дарами счастья, о которыхъ немногимъ можно даже мечтать, съ безпощадной жестокостью оставила ему подъ старость одно изъ самыхъ ужасныхъ бѣдствій. Для человѣка съ сильно возбужденными съ дѣтства умственными интересами потеря зрѣнія была, разумѣется, убійственна. Но замѣчательно, что, несмотря даже на старость и слѣпоту, онъ сохранилъ до самой предсмертной болѣзни живой интересъ къ текущей литературѣ (преимущественно русской, отчасти и иностранной), и при помощи чтеца или кого-нибудь изъ домашнихъ неутомимо слѣдилъ за періодическими изданіями. Печально доживалъ онъ послѣдніе дни своей когда-то далеко не безцвѣтной жизни, казавшейся теперь промелькнувшею съ обидной быстротой. Въ разсказѣ его по временамъ слышалась глубоко-трагическая нота... Чѣмъ искреннѣе и задушевнѣе становилось его воодушевленіе, съ которымъ онъ передавалъ свои воспоминанія о счастливыхъ временахъ минувшей юности, о ея надеждахъ и молодомъ упоеніи жизнью (въ благородномъ значеніи этого слова), тѣмъ замѣтнѣе примѣшивалось къ нимъ щемящее чувство сосредоточенной грусти отъ ужаснаго сознанія, что почти все, что̀ когда-то было ему дорого и красило его жизнь, давно и безвозвратно погибло. Теперь это былъ несчастный старикъ, находившій нѣкоторую печальную отраду въ томъ, что въ послѣдній разъ оживлялъ въ своей памяти прошлое, —

У гробовой своей доски,
Все потерявъ невозвратимо...

И, конечно, больше всего его волновали жгучія воспоминанія о Гоголѣ, особенно о жизни съ нимъ въ Италіи, которую оба они любили до обожанія и называли своей второй родиной. Разсказывая о самыхъ незначительныхъ происшествіяхъ, случавшихся въ Римѣ, Данилевскій положительно оживалъ. Въ частности, съ большимъ воодушевленіемъ припоминалъ онъ о своей жизни съ Гоголемъ на Piazza di Spagna.

Но, повторяю, при крайне возбужденномъ состояніи, въ которое приводили Александра Семеновича воспоминанія, трудно было овладѣть ими въ короткое время...

—————

- 96 -

I.

Въ числѣ друзей Гоголя А. С. Данилевскому, по многимъ причинамъ, должно быть отведено первенствующее мѣсто. Онъ пользовался особенно сильной и прочной привязанностью нашего писателя, называвшаго его своимъ „ближайшимъ“. Тѣсная дружба ихъ продолжалась отъ колыбели до могилы Гоголя. Въ письмахъ послѣдняго едва ли къ кому-нибудь выразилось столько искренней, задушевной любви, какъ къ Данилевскому. „Ты мнѣ роднѣе родного брата“ — писалъ однажды ему Гоголь, — и дѣйствительно есть не мало доказательствъ того, что онъ чувствовалъ такъ, какъ говорилъ. Еще съ дѣтства Гоголь усвоилъ себѣ привычку давать въ шутку родственныя имена тѣмъ людямъ, къ которымъ былъ особенно расположенъ. Такъ, ребенкомъ, вздумалось ему однажды прозвать „сестрицей“ одну изъ знакомыхъ сосѣдокъ (А. Ѳ. Тимченко), долго жившую въ домѣ его матери1). Данилевскаго онъ также съ раннихъ лѣтъ еще имѣлъ обыкновеніе называть то братомъ, то почему-то даже племянникомъ, а впослѣдствіи онъ прямо выдавалъ его за самаго близкаго родственника своимъ московскимъ друзьямъ. Сестрамъ, Елизаветѣ и Аннѣ Васильевнамъ, онъ писалъ однажды изъ-за границы: „Напишите, получили ли вы мое письмо, которое я писалъ къ вамъ черезъ Данилевскаго, Александра Семеновича, вашего кузена“ (Соч. Гог., изд. Кул., V, 340). Самому Данилевскому онъ пишетъ: „Хотя бы вовсе не слѣдовало писать изъ Ліона, этого, неизвѣстно почему, неприличнаго мѣста, но, покорный произнесенному слову въ минуту разставанья нашего, о, мой добрый братъ и племянникъ, пишу“2). Наконецъ, однажды одному изъ своихъ друзей онъ рекомендовалъ

- 97 -

Данилевскаго такъ: „Прими моего двоюроднаго брата, какъ самого меня“1).

Дружба Гоголя къ Данилевскому не всю жизнь, правда, продолжалась въ одинаковой степени: между ними была однажды даже непродолжительная размолвка; но тѣмъ живѣе и естественнѣе предстаютъ передъ нами ихъ вполнѣ искреннія отношенія. Эта единственная размолвка (если справедливо употребить такое сильное выраженіе) нисколько не мѣшаетъ утверждать, что они всегда были истинными друзьями. Правда, въ послѣдніе годы, углубившись въ созданный имъ внутренній міръ и сблизившись съ людьми, болѣе склонными сочувствовать овладѣвшему имъ новому настроенію, Гоголь какъ будто нѣсколько отдалился отъ неразлучнаго, со временъ дѣтства, друга, но никогда, въ сущности, въ немъ не умирало чувство самаго горячаго расположенія къ нему. Для него Данилевскій былъ не только другомъ и товарищемъ молодости, свидѣтелемъ его первыхъ литературныхъ и свѣтскихъ успѣховъ, но и спутникомъ въ заграничныхъ странствованіяхъ, участникомъ въ лучшихъ наслажденіяхъ жизни, въ благородныхъ увлеченіяхъ роскошью южной природы и великими произведеніями искусства, — однимъ словомъ, это былъ человѣкъ, связанный съ нимъ сердцемъ и всѣми наиболѣе дорогими впечатлѣніями юности, человѣкъ, съ которымъ, по собственному выраженію Гоголя, онъ шелъ въ жизни „рука объ руку“. Задушевная привязанность его къ Данилевскому ярко проявлялась въ томъ, что каждый разъ неожиданный пріѣздъ послѣдняго въ ихъ деревню производилъ чудо: угрюмый въ послѣдніе годы своей жизни писатель мгновенно оживлялся, къ нему возвращался веселый юморъ молодости, и во всемъ домѣ наступалъ настоящій праздникъ. Ничье появленіе не имѣло на него такого волшебнаго дѣйствія, никому не удавалось возбуждать въ Гоголѣ

- 98 -

такое отрадное настроеніе. Впечатлѣніе получалось такое, какъ будто привѣтливый лучъ весенняго солнца заигралъ веселымъ блескомъ въ пасмурной обстановкѣ скромнаго деревенскаго дома... Даже въ послѣднее посѣщеніе Данилевскимъ Гоголя въ Васильевкѣ, уже не болѣе, какъ за полгода до смерти послѣдняго, по поводу поданныхъ на столъ любимыхъ Гоголемъ малороссійскихъ варениковъ, пріятели затѣяли шумный споръ о томъ, отъ чего было бы тяжелѣе отказаться на всю жизнь — отъ варениковъ или отъ наслажденія пѣніемъ соловьевъ?...

Благодаря этой веселости Гоголя въ присутствіи Данилевскаго, послѣдній меньше всѣхъ остальныхъ друзей его былъ знакомъ, по непосредственнымъ впечатлѣніямъ (не по письмамъ), съ мрачнымъ, сосредоточеннымъ настроеніемъ Гоголя въ послѣдніе годы.

II.

Знакомство Гоголя съ Данилевскимъ началось съ дѣтства обоихъ. Отцы ихъ были товарищами въ школѣ и, будучи близкими сосѣдями, не прерывали своихъ отношеній, хотя и не были связаны той тѣсной дружбой, которая завязалась впослѣдствіи между ихъ сыновьями.

Семереньки, помѣстье Данилевскихъ, отстояло отъ Васильевки на 30 верстъ. Однажды, когда маленькій Данилевскій сталъ немного подростать, отецъ вздумалъ его повезти съ собой къ сосѣдямъ Яновскимъ. Такъ произошло первое свиданіе будущихъ друзей, хотя они тогда почти вовсе не ознакомились другъ съ другомъ. Гоголь былъ боленъ и лежалъ въ постели, такъ что новый знакомый его долженъ былъ все время играть съ его младшимъ братомъ. Но раннія впечатлѣнія иногда неизгладимо врѣзываются на всю жизнь; такъ было и на этотъ разъ: въ дѣтскую память Гоголя запала незначительная подробность угощенія гостя клюквой. Не разъ случалось ему припоминать потомъ серьезно объ этомъ ничтожномъ обстоятельствѣ, а однажды онъ замѣтилъ даже въ письмѣ: „Не помни ничего того, какъ я надоѣдалъ тебѣ, и помни только, какъ я люблю тебя, моего спутника. шедшаго о плечо мое всю дорогу жизни, отъ тѣхъ поръ, какъ ты ѣлъ въ первый разъ клюкву въ нашемъ домѣ“1).

- 99 -

Дѣйствительно, съ тѣхъ поръ судьба связала ихъ; она какъ будто заботилась о томъ, чтобы сблизить ихъ и сдѣлать друзьями на всю жизнь. Къ тому же они были и ровесники: А. С. Данилевскій родился въ Семеренькахъ 28-го августа 1809 года. Вскорѣ отецъ его умеръ, а мать, Татьяна Ивановна, тогда же вышла вторымъ бракомъ за одного изъ сосѣдей по имѣнію, Василія Ивановича Черныша, помѣстье котораго, То́лстое, было всего въ шести верстахъ отъ Васильевки. Если эта перемѣна могла отразиться на взаимныхъ отношеніяхъ семействъ, то во всякомъ случаѣ не иначе, какъ еще тѣснѣе скрѣпляя узы существовавшей пріязни. Мать Данилевскаго была и прежде дружна съ Марьей Ивановной Гоголь, но со временемъ обстоятельства и привычка все болѣе способствовали упроченію ихъ добрыхъ сосѣдскихъ отношеній. Чернышъ былъ также общительный, хорошій человѣкъ, простой въ обхожденіи и пользовавшійся общимъ уваженіемъ знакомыхъ. Жену онъ любилъ и съ ея дѣтьми обращался какъ съ своими собственными.

—————

Вотъ какъ разсказывалъ мнѣ А. С. Данилевскій о своихъ дѣтскихъ отношеніяхъ къ Гоголю. Разсказъ его передаю съ буквальною точностью, за исключеніемъ небольшихъ перестановокъ въ тѣхъ мѣстахъ, когда увлекавшія его воспоминанія заставляли дѣлать отступленія и забѣгать впередъ:

„Я съ нимъ познакомился въ дѣтствѣ. Мнѣ было семь лѣтъ. Наши родители вмѣстѣ воспитывались въ кіевской духовной академіи. Мы пріѣхали съ отцомъ къ нимъ въ деревню. Мы жили отъ нихъ верстахъ въ тридцати, въ Семеренькахъ. Это было около Рождества. Тутъ я увидѣлъ въ первый разъ маленькаго Никошу1). Онъ былъ нездоровъ и лежалъ въ постели. Мы играли съ его младшимъ братомъ Иваномъ. Пробыли мы нѣсколько дней. Я возвратился съ отцомъ домой, и въ этотъ довольно значительный промежутокъ времени мы не видались. Я лишился отца; моя мать вышла замужъ за Василія Ивановича Черныша (его имѣніе, То́лстое, находилось верстахъ въ 6 отъ Васильевки). Я жилъ дома и въ Зеньковѣ2) у моего домашняго учителя, который

- 100 -

былъ потомъ назначенъ смотрителемъ уѣзднаго училища. Въ 1818 году я поступилъ въ полтавскую гимназію. Тутъ послѣ нѣкоторыхъ разговоровъ мы вспомнили другъ друга. Вмѣстѣ съ нимъ мы пробыли года два. Онъ жилъ вмѣстѣ съ братомъ у учителя Спасскаго. Я поступилъ въ Нѣжинъ въ 1822 г., гдѣ опять засталъ уже Гоголя, поступившаго годомъ раньше меня, и съ тѣхъ поръ мы были неразлучны. Мы всегда ѣздили съ нимъ, и съ сыномъ отчима, П. А. Барановымъ1), домой на вакаціи.

„Помню одинъ забавный случай съ надзирателемъ Зельднеромъ2). Зельднеръ навязался ѣхать съ нами. Коляску прислали четверомѣстную. Было бы мѣсто для всѣхъ, но къ намъ напросился еще нѣкто Щербакъ (онъ былъ знакомъ съ семействомъ Гоголя); онъ жилъ около Пирятина; это были довольно богатые люди. Зельднеръ еще сохранялъ тогда для насъ авторитетъ; его присутствіе насъ очень стѣсняло. Къ тому же съ нимъ было несчастіе: каждый разъ, когда онъ пускался въ дорогу, съ нимъ случалось разстройство желудка, да и въ деревнѣ жить съ нимъ было не очень пріятно. Онъ ѣхалъ къ намъ обоимъ, но обоимъ не хотѣлось его брать. Когда условились съ нимъ ѣхать, то онъ пошелъ съ нами на черный дворъ, гдѣ была коляска, и хотѣлъ непремѣнно доказать, что можно ѣхать впятеромъ... Наружность его была забавная; ноги циркулемъ... Наконецъ, все было готово къ отъѣзду. Наканунѣ жена Зельднера, Марья Николаевна, напекла намъ на дорогу пирожковъ, и на другой день, чѣмъ свѣтъ, мы должны были тронуться въ путь. Но мы составили заговоръ — уѣхать раньше. На другой день, утромъ, пріѣхавшій за нами человѣкъ Гоголя, Ѳедоръ, разбудилъ насъ въ музеѣ (такъ назывались отдѣленія, на которыя раздѣлялись воспитанники; ихъ было три: старшее, среднее и младшее). Зельднеръ потомъ насъ долго искалъ и ни за что не хотѣлъ повѣрить, что мы уѣхали. „А, мерзкая мальчишка!...“ говорилъ онъ.

- 101 -

„Дорога была продолжительная; мы ѣхали на своихъ, и на третій день прибыли. Дорогой дурачились, и Гоголь выкидывалъ колѣна. Щербакъ былъ грузный мужчина съ большимъ подбородкомъ. Когда онъ бывало заснетъ, Гоголь намажетъ ему подбородокъ халвой, и мухи облѣпятъ его; ему доставался и „гусаръ“ (гусаръ, — это была бумажка, свернутая въ трубочку). Когда кучеръ запрягалъ лошадей, то мы наводили стекло на крупы. Дорога была веселая. Помню, когда проѣзжали Ярески1) (это было въ іюлѣ), мы подбирались къ То́лстому. Съ нами повстрѣчались Василій Аѳанасьевичъ и Василій Ивановичъ2). Кажется, это произошло случайно, а не была намѣренная встрѣча... Живо припоминается мнѣ Василій Аѳанасьевичъ; онъ былъ красивѣе сына. На немъ была тогда шляпа лощеная, матросская. Человѣкъ онъ былъ интересный, безподобный разсказчикъ. Я зналъ его; зналъ даже мать Василія Аѳанасьевича, Татьяну Семеновну. У нея въ саду былъ маленькій домикъ... Отецъ Василія Аѳанасьевича былъ домашнимъ учителемъ у Лизогуба и женился на Татьянѣ Семеновнѣ, его дочери. Имѣніе принадлежало Татьянѣ Семеновнѣ. Татьяна Семеновна была сморщенная, какъ губка, вѣчно ходила съ палочкой; молчаливая, добрая, прекрасная...

„Часто мы заѣзжали туда съ Гоголемъ дѣтьми по дорогѣ въ Нѣжинъ къ Трощинскому въ Кибинцы; для подарковъ дѣлались иногда небольшія предварительныя путешествія. Такъ, въ 1828 г., въ послѣдній нашъ проѣздъ черезъ Кибинцы, Гоголь привезъ изъ Кременчуга бутылку великолѣпной мадеры. Мы много разъ бывали въ Кибинцахъ и Ярескахъ и гостили подолгу, но Трощинскій держалъ себя недоступно и едва ли промолвилъ съ нами даже слово. Домъ былъ открытый: кто ни пріѣзжалъ, пользовался хорошимъ пріемомъ. Былъ даже занимательный случай съ однимъ Барановымъ, артиллерійскимъ офицеромъ. Онъ случайно, совершенно незнакомый, попалъ какъ-то въ Кибинцы какъ разъ передъ именинами Трощинскаго, и въ видѣ сюрприза, устроилъ великолѣпный фейерверкъ. Его обласкали, и онъ остался проживать въ Кибинцахъ, года на три, совершенно позабывъ про службу.

- 102 -

„Въ школѣ Гоголь мало выдавался, развѣ подъ конецъ, когда онъ былъ нашимъ редакторомъ лицейскаго журнала. Сначала онъ писалъ стихи и думалъ, что поэзія — его призваніе1). Мы выписывали съ нимъ и съ Прокоповичемъ журналы, альманахи. Онъ заботился всегда о своевременной высылкѣ денегъ. Мы собирались втроемъ и читали „Онѣгина“ Пушкина, который тогда выходилъ по главамъ. Гоголь уже тогда восхищался Пушкинымъ. Это была тогда еще контрабанда; для нашего профессора словесности Никольскаго даже Державинъ былъ новый человѣкъ. Гоголь отлично копировалъ Никольскаго. Вообще Гоголь удивительно воспроизводилъ тѣ черты, которыхъ мы не замѣчали, но которыя были чрезвычайно характерны. Онъ былъ превосходный актеръ. Еслибы онъ поступилъ на сцену, онъ былъ бы Щепкинымъ. Въ Нѣжинѣ товарищи его любили, но называли: таинственный карла. Онъ относился къ товарищамъ саркастически, любилъ посмѣяться и давалъ прозвища. Самъ онъ долго казался зауряднымъ мальчикомъ. Онъ былъ болѣзненный ребенокъ. Лицо его было какое то прозрачное. Онъ сильно страдалъ отъ золотухи; изъ ушей у него текло... Надъ нимъ много смѣялись, трунили. Но передъ окончаніемъ курса его замѣтилъ и сталъ отличать профессоръ исторіи Бѣлоусовъ, котораго онъ, въ свою очередь, весьма уважалъ и любилъ“.

Кромѣ этого, болѣе или менѣе послѣдовательнаго разсказа А. С. Данилевскаго, мы могли вынести слѣдующее изъ отрывочныхъ воспоминаній о жизни его и Гоголя въ Нѣжинѣ.

Жизнь въ пансіонѣ была привольная: дѣти пользовались хорошимъ помѣщеніемъ, большой свободой и могли даже устроивать сообща удовольствія, изъ которыхъ на первомъ планѣ долженъ быть поставленъ, конечно, гимназическій театръ. Весною и осенью къ ихъ услугамъ былъ обширный лицейскій садъ, въ которомъ они рѣзвились и проводили бо̀льшую часть внѣ-класснаго времени. При тогдашнихъ ограниченныхъ требованіяхъ отъ учащихся на долю послѣднихъ выпадало не мало досужихъ часовъ, да и самое приготовленіе къ занятіямъ происходило у нихъ нерѣдко въ саду, подъ обаятельнымъ

- 103 -

небомъ Украйны. А. С. Данилевскій живо припоминалъ, какъ иные изъ воспитанниковъ умудрялись даже, забравъ съ собой необходимый письменный матеріалъ, въ видѣ карандашей и бумаги, обдумывать и отчасти набрасывать свои сочиненія, сидя гдѣ-нибудь въ саду на деревѣ. Безпечность и игры устанавливали между школьниками живое общеніе и теплыя товарищескія отношенія, сохранившія для иныхъ значеніе на всю жизнь. Немного, правда, выносили они изъ стѣнъ учебнаго заведенія, но юность ихъ катилась привольно и весело, и у нихъ всегда оставалось достаточно свободнаго времени для чтенія, для собственныхъ любимыхъ занятій и для впечатлѣній жизни. Отсюда вытекаютъ всѣ свѣтлыя и темныя стороны тогдашняго лицейскаго быта. Въ многолюдной толпѣ почти предоставленныхъ себѣ мальчиковъ, не всегда получившихъ предварительно хорошее домашнее воспитаніе, было, разумѣется, несравненно больше такихъ, которые, пользуясь предоставленнымъ имъ привольемъ, упивались преимущественно прелестями малороссійскаго климата и наслажденіями на лонѣ природы, и изъ такихъ выходили очень часто самые заурядные люди. Вѣчно веселый, кудрявый мальчикъ Гребенка, безцеремонно перелѣзающій черезъ плетень къ своему сосѣду учителю Кулжинскому за альманахами и журналами (см. „Лицей кн. Безбородко“, изд. 1884 г., стр. 381), живо переноситъ насъ въ патріархальные нравы лицея Безбородко въ концѣ двадцатыхъ и даже въ первой половинѣ тридцатыхъ годовъ. т.-е. уже нѣсколько позднѣе Гоголя. Но Гребенка, эта „воплощенная юность“, по сочувственному отзыву о немъ любившаго его наставника, былъ уже натура богатая, исключительная, тогда какъ преобладающее большинство составляли тѣ „существователи“, которые, по словамъ Гоголя, при встрѣчѣ съ первыми затрудненіями готовы были отказаться отъ своихъ идеаловъ и „навострить лыжи обратно въ скромность своихъ недальнихъ чувствъ и удовольствоваться ничтожностью почти вѣчною“1). Не муча себя честолюбивыми заботами и стремленіями, они, по примѣру отцовъ и дѣдовъ, избирали себѣ невидное мирное поприще, терялись въ глуши и исчезали, по окончаніи курса, изъ виду своихъ болѣе энергичныхъ товарищей, направлявшихся обыкновенно

- 104 -

въ Петербургъ. Но, съ другой стороны, не мало было въ ихъ средѣ и такихъ, которымъ, къ чести ихъ, снисходительный надзоръ начальства не помѣшалъ сдѣлаться со временемъ серьезными и дѣльными людьми, а нѣкоторымъ даже получить впослѣдствіи весьма почетную извѣстность. Являвшаяся у болѣе даровитыхъ и развитыхъ юношей страсть къ литературѣ и чтенію должна была, естественно, провести рѣзкую грань между молодыми людьми съ склонностью къ умственному труду — и будущими корнетами и титулярными совѣтниками.

Между воспитанниками уже тогда выдвигались люди серьезнаго труда и мысли, какъ извѣстный впослѣдствіи профессоръ П. Г. Рѣдкинъ, еще въ лицейское время работавшій много и дѣльно. Для Гоголя и Данилевскаго лицейскіе годы были полезны преимущественно той умственной пищей, которую имъ доставляло хорошее чтеніе, постепенно развивая ихъ и воспитывая въ нихъ эстетическое чувство. Для перваго изъ нихъ, впрочемъ, недостатокъ правильнаго систематическаго труда въ школѣ остался роковымъ, сдѣлавъ изъ него человѣка, обязаннаго рѣшительно всѣмъ своимъ богатымъ природнымъ дарованіямъ, а никакъ не ученью. Но съ другой стороны, это была одна изъ тѣхъ натуръ, которыя требуютъ особенно осторожнаго съ ними обращенія и которымъ безпощадная школьная регламентація съ ея нивеллирующимъ давленіемъ, можетъ быть, полезная для обыкновеннаго большинства, могла бы скорѣе причинить вредъ, — потому, во-первыхъ, что въ нихъ мало гибкости, а во-вторыхъ, лучшая учительница такихъ избранныхъ людей все-таки ихъ природа. Данилевскій же хотя не былъ натурой геніальной, но также былъ хорошо одаренъ отъ природы и во всякомъ случаѣ далеко не принадлежалъ къ числу людей дюжинныхъ: его живая воспріимчивость, сохранившаяся до послѣднихъ дней, его тонкое эстетическое чувство и замѣчательный интересъ къ литературѣ достаточно говорятъ за это.

Артистическая жилка въ школьное время не была чужда Данилевскому такъ же, какъ и Гоголю. Въ гимназическомъ театрѣ Данилевскій тоже былъ однимъ изъ дѣятельныхъ актеровъ или, точнѣе, актрисой, потому что чрезвычайно красивая наружность его заставила кружокъ товарищей разъ навсегда отдать ему женскія роли. Такъ, въ „Эдипѣ въ Аѳинахъ“

- 105 -

Базили1) игралъ Эдипа, Данилевскій — Антигону; въ „Фингалѣ“ ему приходилось всегда изображать Моину. Но сценическимъ дарованіемъ, по собственному откровенному сознанію, Данилевскій не отличался вовсе и подвизался на товарищеской сценѣ, больше благодаря охотѣ и счастливой наружности, хотя неизмѣримо уступалъ Кукольнику и Гоголю, настоящимъ мастерамъ дѣла. Такъ, въ „Недорослѣ“ Гоголь и Кукольникъ приводили въ восторгъ публику дѣйствительно блестящимъ исполненіемъ: первый отличался въ роли Простаковой, тогда какъ послѣдній превосходно игралъ Митрофана. Въ этихъ роляхъ оба, по единодушному признанію всѣхъ, кто ихъ видѣлъ на сценѣ, были неподражаемы. Кукольникъ же тогда обращалъ на себя вниманіе наклонностью къ драмѣ и трагедіи: когда онъ исполнялъ послѣднюю сцену трагедіи Сумарокова: „Дмитрій Самозванецъ“, онъ, послѣ эффектно произнесенныхъ заключительныхъ словъ, падалъ на полъ какъ трупъ, чѣмъ производилъ сильное впечатлѣніе; онъ изумлялъ также публику патетическимъ исполненіемъ заглавной роли въ „Фингалѣ“, Озерова.

Театръ съ его волненіями, торжественной обстановкой (конечно, не въ первое время, когда кулисами были классныя доски) и съ его многократными репетиціями вносилъ въ жизнь воспитанниковъ, безъ сомнѣнія, много необычайнаго, праздничнаго, что̀ еще болѣе способствовало ихъ сближенію. Но и въ обыкновенное время у нихъ не было недостатка въ развлеченіяхъ. Въ обыденномъ домашнемъ быту воспитанники постоянно встрѣчались другъ съ другомъ и забавлялись шалостями, изобрѣтаемыми Гоголемъ и другими рѣзвыми мальчиками. А. С. Данилевскій припоминалъ нѣкоторые эпизоды, какъ, напр., однажды Гоголь, передразнивая учителя физики Шапалинскаго, попался ему на глаза, за что̀ послѣдній, сильно разсердившись, схватилъ его и долго трясъ за плечи, и какъ Севрюгинъ, учитель пѣнія, замѣчая, что Гоголь иногда фальшивилъ и не былъ въ состояніи пѣть въ тактъ съ товарищами, приставлялъ ему скрипку къ самому уху, называя его глухаремъ, что̀, разумѣется, возбуждало

- 106 -

общее веселье. Гоголь любилъ всѣ искусства вообще, любилъ и пѣть; но между тѣмъ какъ онъ дѣлалъ большіе успѣхи въ рисованіи, пѣнье не давалось ему, благодаря недостатку музыкальнаго слуха. Но въ хорѣ онъ участвовалъ, когда во время рекреаціи воспитанники пѣли стихи:

„Златые наши дни, теките!
Красуйся ты, нашъ русскій царь“, и проч.1).

Совершенно особый міръ представляла больница, служившая для нѣкоторыхъ воспитанниковъ своего рода клубомъ. Въ больницѣ особенно фигурировалъ другъ Гоголя Высоцкій, о которомъ А. С. Данилевскій припоминалъ, что онъ вѣчно находился тамъ, страдая отъ болѣзни глазъ. Онъ сидѣлъ обыкновенно съ зонтикомъ. У него съ Гоголемъ было много общаго, но Высоцкій былъ гораздо авторитетнѣе. Ихъ соединяло другъ съ другомъ въ особенности то, что, по словамъ Гоголя, они „скоро поняли другъ друга“ и ихъ „сроднили глупости людскія“2), надъ которыми они вмѣстѣ потѣшались.

Въ концѣ 1826 года Гоголю предстояло на непродолжительное время разстаться съ Данилевскимъ, оставившимъ по какому-то случаю гимназію высшихъ наукъ и перешедшимъ въ московскій университетскій пансіонъ. Въ письмѣ къ Высоцкому, отъ 17-го января 1827 г., Гоголь сообщалъ между прочимъ: „Я здѣсь совершенно одинъ: почти всѣ оставили меня; не могу безъ сожалѣнія и вспомнить о вашемъ классѣ“3). Много и изъ моихъ товарищей удалилось. Лукашевичъ поѣхалъ въ Одессу, Данилевскій тоже выбылъ. Не знаю, куда понесетъ его“ („Соч. и письма Гоголя“, т. V, стр. 45)...4)

- 107 -

Но недолго оставался Данилевскій въ Москвѣ: скоро онъ соскучился по товарищамъ и вернулся снова въ Нѣжинъ. Въ Москвѣ онъ пробылъ меньше года. 26 іюня 1827 г. Гоголь писалъ Высоцкому: „Данилевскій находится теперь въ Москвѣ — не могу навѣрное сказать — гдѣ, но, кажется, въ пансіонѣ“ („Соч. и письма Гог.“, V, 51), а въ декабрѣ того же года онъ былъ уже снова въ Нѣжинѣ (тамъ же, V, 70)1).

Въ іюнѣ 1828 года Гоголь и Данилевскій кончили курсъ въ гимназіи высшихъ наукъ — оба дѣйствительными студентами2).

————

- 108 -

V.

ПЕРЕПИСКА СЪ МАТЕРЬЮ. ОТНОШЕНІЯ КЪ РОДСТВЕННИКАМЪ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНІЯ ВЪ ШКОЛѢ. СЛОГЪ ПИСЕМЪ.

Переписка Гоголя въ изданіи Кулиша начинается съ 1820 г., т. е. съ одиннадцати-лѣтняго возраста писателя. Первыя письма его въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ еще носятъ на себѣ всѣ слѣды дѣтства и не представляютъ особаго интереса по своему крайнему однообразію и скудному матеріалу, въ нихъ заключающемуся. Это, очевидно, только начальные опыты въ составленіи писемъ ребенка, недавно разставшагося впервые съ родителями. Самый кругъ переписки былъ пока тѣсно ограниченъ письменными сношеніями съ родителями и двумя дядями по матери (Косяровскими) и очень немногими письмами къ другимъ близкимъ людямъ. Впослѣдствіи, въ 1827 г., мы находимъ еще два письма къ пріятелю, бывшему школьному товарищу, Высоцкому.

Въ письмахъ къ матери всего болѣе обращаетъ на себя вниманіе теплая родственная привязанность почтительнаго сына, остававшаяся довольно долго отличительною чертой Гоголя. Чтобы убѣдиться въ этомъ, достаточно просмотрѣть нѣсколько писемъ его къ ней въ разные періоды жизни и сравнить ихъ съ письмами къ другимъ лицамъ.

Съ матерью Гоголь при полной дружеской откровенности и непринужденности обращенія никогда не позволяетъ себѣ ни фамильярности, ни даже шутливаго тона — признакъ въ данномъ случаѣ, безъ сомнѣнія, не только извѣстнаго уваженія, но и особаго характера самыхъ отношеній, неизмѣнно серьезныхъ, хотя и вполнѣ искреннихъ, безъ малѣйшей натянутости

- 109 -

или скрытности. Нѣсколько инымъ характеромъ отличаются правда немногія письма уже конца сороковыхъ годовъ, когда подготовлявшійся въ Гоголѣ психическій процессъ не могъ отчасти не отразиться и на семейныхъ его отношеніяхъ. Впрочемъ, если въ эти годы мы встрѣчаемъ у Гоголя въ письмахъ къ матери иногда суровый, мѣстами, пожалуй, раздражительный тонъ, особенно тамъ, гдѣ онъ читаетъ ей поученія въ обличительномъ духѣ или съ досадой упрекаетъ за слабость гордиться его славой1), то нигдѣ въ этихъ письмахъ нельзя найти ни малѣйшей тѣни неуваженія, ни малѣйшаго намека на равнодушіе. Но въ то же время мы не находимъ въ нихъ болѣе или менѣе замѣтнаго проявленія обычнаго его малороссійскаго веселаго юмора, его мѣткаго и живого слога, за исключеніемъ развѣ двухъ-трехъ характеристикъ незнакомыхъ матери городовъ, напр. Петербурга, Любека, Травемюнде, между тѣмъ какъ этими чертами изобилуютъ не только первыя его литературныя произведенія, но и нѣкоторыя изъ дѣтскихъ писемъ къ другимъ лицамъ, напр., къ дядѣ Павлу Петровичу Косяровскому. Особенно замѣтна разница тамъ, гдѣ между письмами къ матери вдругъ попадается какое-нибудь шутливое письмецо или приписка къ какому-нибудь другому лицу, отличающіяся совершенно

- 110 -

инымъ тономъ, переходящимъ почти въ шалость (таковы письма къ Варварѣ Петровнѣ Косяровской). Очевидно, что съ извѣстной степенью уваженія Гоголь считалъ несогласной развязную шутливость (охотно допускаемую, впрочемъ, въ другихъ случаяхъ), какъ и вообще всякое празднословіе. Указанную черту писемъ къ матери и разницу между ними и письмами къ другимъ лицамъ всего естественнѣе объяснить тѣмъ, что это были письма наиболѣе интимныя, и въ то же время они обыкновенно не были легкими или незначительными по содержанію. Въ нихъ Гоголь неоднократно говоритъ о своихъ чувствахъ къ матери, и нѣкоторые такіе отрывки проникнуты у него нѣкоторымъ лиризмомъ, при которомъ нѣтъ уже мѣста профанирующей сильное чувство автора шуткѣ. Въ значительномъ большинствѣ другихъ онъ бесѣдуетъ съ нею о предметахъ наиболѣе нужныхъ и важныхъ1). Понятно, въ виду всѣхъ указанныхъ соображеній, почему мы почти вовсе не находимъ въ письмахъ поэта къ матери не только юмора, но и тѣхъ художественныхъ красокъ, которыя мы привыкли встрѣчать у Гоголя (послѣднихъ, конечно, нельзя собственно искать въ перепискѣ, но мѣстами, хотя и очень рѣдко, онѣ являются и въ ней). Любопытно сравнить въ этомъ отношеніи письма Гоголя къ матери съ письмами къ Павлу Петровичу Косяровскому. Въ послѣднихъ также раскрывается передъ нами личность молодого автора, но уже совершенно съ другой стороны: мы находимъ здѣсь самый развязный и свободный, самый веселый дружескій тонъ, отъ котораго отрадно и легко становится на душѣ, и который дышитъ неподдѣльной, неподражаемой искренностью и теплотой. Но зато сейчасъ же видно по несерьезности содержанія и даже по самому слогу, испещренному простонародными малороссійскими словами или въ шутку употребленными иностранными, передѣланными на русскій ладъ, наконецъ особенно

- 111 -

по нѣкоторымъ черезчуръ реальнымъ выраженіямъ, что корреспондентъ принадлежалъ къ числу людей, дорогихъ ему и очень имъ любимыхъ. но, вѣроятно, не такихъ, которымъ онъ сталъ бы повѣрять самыя сокровенныя, наиболѣе важныя для него чувства и мысли.

—————

Письма Гоголя къ матери получаютъ интересъ особенно со времени кончины его отца. Съ этихъ поръ мы и начнемъ болѣе подробный ихъ обзоръ.

Первыя недѣли послѣ смерти отца положеніе Гоголя было чрезвычайно тяжелое: не легко было ему, пораженному страшнымъ извѣстіемъ, не находя мѣста отъ тоски, среди постороннихъ людей, равнодушныхъ къ его горю, не видѣть около себя никого, кто бы могъ принять въ немъ настоящее, сердечное участіе. Между тѣмъ онъ сознавалъ, что долженъ постоянно учиться, работать, а время отдыха и свиданія съ родными, необходимость которыхъ чувствовалась такъ настоятельно, хотя бы только для того, чтобы имѣть возможность и досугъ предаться вполнѣ охватывающимъ его чувствамъ, — время это такъ далеко! Уже изъ первыхъ писемъ матери послѣ рокового событія ему пришлось убѣдиться, что на него возлагается, въ случаѣ разстройства семейныхъ дѣлъ, обязанность заступить для младшихъ членовъ семьи мѣсто отца и сдѣлаться опорой всего дома. Ему представилась серьезная задача подумать объ успокоеніи матери и въ то же время необходимо было впервые серьезно взглянуть на себя и на свое будущее, а на такое сознательное обсужденіе своего нелегкаго положенія онъ уже былъ способенъ тогда по своему возрасту. Къ этому присоединились еще тревоги и заботы вслѣдствіе неполученія извѣстій отъ матери... Все это не могло не отразиться весьма существеннымъ образомъ на его развитіи, о чемъ можно смѣло заключить на основаніи писем, становящихся съ этого времени значительно серьезнѣе и зрѣлѣе. Въ нравственномъ мірѣ Гоголя неизбѣжно должна была произойти перемѣна, и отчасти онъ самъ ее вскорѣ замѣчаетъ. „Ежели бы вы меня видѣли“, пишетъ онъ матери: „вы бы согласились, что я совсѣмъ перемѣнился: я теперь самъ не свой; бѣгаю съ мѣста на мѣсто, не могу ничѣмъ утѣшиться, ничѣмъ заняться, считаю каждую минуту, каждое мгновеніе, бѣгаю на почту, спрашиваю хоть малѣйшее

- 112 -

извѣстіе, но вмѣсто отвѣта получаю нѣтъ! и возвращаюсь съ печальнымъ видомъ въ свое ненавистное жилище, которое мнѣ опротивѣло!“...1). Въ этихъ словахъ живо обрисовывается тогдашнее безотрадное состояніе Гоголя. Какъ понятно въ немъ, еще почти ребенкѣ, то чувство, подъ вліяніемъ котораго самое „жилище“ кажется ему ненавистнымъ! Въ приведенныхъ строкахъ необходимо отмѣтить еще одну черту: мы находимъ здѣсь уже совершенно равныя, дружескія отношенія къ матери въ смыслѣ непринужденной бесѣды съ ней, какъ съ лучшимъ другомъ, а вскорѣ онъ уже рѣшается давать ей совѣты и дѣлаетъ ласковые упреки за то, что она слишкомъ позволяетъ овладѣвать собою горю; напоминаетъ ей объ обязанностяхъ къ дѣтямъ, которыя отнимаютъ у нея право давать полную волю личной скорби. Съ этихъ поръ Гоголь, переставая быть ребенкомъ, все больше и больше принимаетъ живое участіе въ семейныхъ и домашнихъ дѣлахъ, и, убѣждая мать не отчаиваться, даетъ неоднократно энергическія обѣщанія посвятить ей всю жизнь. Онъ, очевидно, боится за мать; онъ не увѣренъ, будетъ ли она въ силахъ перенести постигшее ее несчастіе, и испытываетъ томительную потребность подѣлиться съ нею чувствами, возбужденными общими душевными ранами. Онъ съ особеннымъ нетерпѣніемъ ждетъ свиданія съ нею на каникулахъ, высказывая свое желаніе въ каждомъ письмѣ2).

Въ это время Гоголь часто пишетъ матери, всячески пытаясь вызвать ее на отвѣтъ, но все было напрасно: ему суждено было мучиться неизвѣстностью въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, но и тогда извѣстіе пришло только въ письмѣ къ товарищу его (Баранову), и уже вскорѣ затѣмъ онъ получилъ письмо и самъ. Такое продолжительное молчаніе при мучительномъ настроеніи Гоголя побудило его сказать однажды, что если онъ не получитъ наконецъ вѣсточки, то „прибѣгнетъ къ отчаянію, которое дастъ ему средство избавиться отъ мрачной неизвѣстности“3). Между тѣмъ настоящей причиной непонятнаго перерыва въ перепискѣ оказалась просто обычная неисправность почты. Въ одномъ письмѣ Марьи Ивановны

- 113 -

къ Косяровскому она сообщаетъ: „теперь, благодаря Бога, на счетъ сына спокойна: получила отъ него письмо; видно, что онъ много писалъ ихъ ко мнѣ, но я не получала, такъ же, какъ и онъ моихъ, и даже съ деньгами ни одного не получилъ“. Почти до самаго отъѣзда Гоголя въ Нѣжинъ длилось это недоразумѣніе. „Приближается время каникулъ“, писалъ онъ уже черезъ два мѣсяца послѣ смерти отца, „и не знаю, буду-ли я счастливѣйшимъ или самымъ несчастнымъ человѣкомъ“1). Марья Ивановна, съ своей стороны чутко отзывавшаяся всегда на все, что̀ такъ или иначе касалось нѣжно-любимаго сына, была иногда склонна, по свойственной всѣмъ матерямъ заботливости, преувеличивать важность всякаго сообщенія тревожнаго свойства, и этого также имѣлъ основаніе опасаться Гоголь.

Съ теченіемъ времени семейное горе наконецъ улеглось, и мать Гоголя, прежде столь убитая имъ, начала постепенно находить интересъ въ домашнихъ дѣлахъ и заботахъ и вникать больше въ хозяйство, которое она вела очень безпорядочно, не ограничиваясь небольшими текущими распоряженіями, но дѣлая разныя рискованныя предпріятія, постройки, новыя домашнія заведенія, занимаясь даже винокуреніемъ и проч. Естественно, что между нею и сыномъ возникла и установилась потребность частой бесѣды въ письмахъ о вопросахъ, касающихся общихъ интересовъ семьи, — потребность, становившаяся тѣмъ сильнѣе, чѣмъ быстрѣе подвигалось развитіе сына. Гоголя, въ свою очередь, какъ видно изъ писемъ, все это также интересовало чрезвычайно живо: онъ часто прилагаетъ въ нихъ планы для построекъ и рисунки, примѣняя при этомъ на практикѣ успѣхи, сдѣланные имъ въ любимомъ искусствѣ2). Такимъ образомъ характеръ переписки нѣсколько расширяется и содержаніе ея становится гораздо разнообразнѣе и шире, сообщая намъ такія свѣдѣнія, которыя совершенно переносятъ насъ въ обстановку и отчасти семейныя отношенія поэта, насколько возможно знакомство съ ними на основаніи отрывочныхъ данныхъ. Въ цѣломъ рядѣ писемъ мы находимъ разспросы Гоголя о разныхъ подробностяхъ хозяйства, просьбы извѣщать его о всѣхъ предположеніяхъ и

- 114 -

перемѣнахъ въ домашнихъ дѣлахъ и наконецъ собственные совѣты. Просьбы дѣйствительно исполнялись, а также нерѣдко встрѣчали одобреніе и принимались къ свѣдѣнію и мнѣнія Гоголя, что̀, конечно, не могло его не радовать. Мысль юнаго поэта неизмѣнно стремится на родину, къ домашнему очагу, къ нѣжно-любимой матери и къ роднымъ. Онъ живетъ мечтами о свиданіи съ ними, находитъ въ этихъ мечтахъ отраду и освѣженіе отъ однообразной и непривлекательной нѣжинской жизни. Но всегда больше всего обращаетъ на себя вниманіе его искреннее и горячее чувство любви къ матери. По словамъ его, мать для него всего священнѣе, ей онъ готовъ посвятить всю жизнь. Для нея онъ составилъ идеалъ спокойной жизни въ семьѣ, въ кругу близкихъ родныхъ, жизнь въ полномъ довольствѣ, хотя и дѣятельную и не лишенную заботъ, но по крайней мѣрѣ свободную отъ заботъ обременительныхъ и нарушающихъ нравственное спокойствіе. Все, касающееся матери, его живо интересуетъ; онъ желалъ бы чаще видѣть ее, говорить съ ней, повѣрять ей свои мысли и планы. Его тяготитъ и терзаетъ мысль о необходимости еще долго обращаться къ матери съ просьбами о матеріальной поддержкѣ, которая стоила ей тяжкихъ заботъ и лишеній. Онъ впадаетъ въ мучительное и безвыходное противорѣчіе съ самимъ собой, будучи неизбѣжно вынуждаемъ причинять ей все новыя тревоги, тогда какъ ему всего болѣе хотѣлось бы снять съ нея бремя заботъ. Такъ представляется дѣло на основаніи словъ Гоголя; вопросъ только въ томъ, на сколько эти слова были искренни.

Проф. Кояловичъ вполнѣ вѣритъ въ юношескую искренность Гоголя, какъ видно изъ слѣдующихъ словъ его:

„Въ его послѣднихъ нѣжинскихъ письмахъ сильно выражено чувство сыновней любви и къ его самолюбивымъ мечтамъ присоединяется забота о матери, сказывается живая благодарность и глубокое сознаніе всѣхъ ея безкорыстныхъ трудовъ и заботъ1). Онъ вспоминаетъ свое легкомысліе и беззаботность относительно своей прямой обязанности — ученья, и спѣшитъ увѣдомить мать, что вознаградитъ утраченное время усиленными трудами. Онъ соединяетъ мечты о своемъ

- 115 -

счастьѣ съ желаніемъ успокоить ея старость и старается убѣдить ее, что настоящая трата денегъ, которыя она съ такимъ трудомъ достаетъ для него, не что иное, какъ „отдача въ ростъ съ тѣмъ, чтобы послѣ получить утроенный капиталъ съ великими процентами“1).

Во всякомъ случаѣ ему приходилось нерѣдко быть невольнымъ виновникомъ многихъ тяжкихъ безпокойствъ матери, которыхъ она не могла отъ него скрыть. Въ концѣ своей школьной жизни Гоголю пришлось позаботиться о пополненіи пробѣловъ и всего за полгода до окончанія курса онъ начинаетъ подумывать, какъ говорится, о „сведеніи концовъ съ концами“, передъ самымъ выпускнымъ экзаменомъ. Тутъ-то вырвались у него слова, что онъ занимался неусердно и что теперь старается вознаградить упущенное, надѣясь въ полгода сдѣлать больше, чѣмъ сдѣлалъ во все прежнее время ученія2). Мать, какъ видно, отнеслась къ такому заявленію далеко не съ той степенью снисходительности и благодушія, какой ожидалъ Гоголь, и выразила даже сожалѣніе, что въ самомъ началѣ ученія никому его не поручила. Широкіе замыслы сына3), въ которые она могла быть посвящена только отчасти, должны были казаться ей тѣмъ болѣе сомнительными, что она наталкивалась на поразительныя противорѣчія между словомъ и дѣломъ, между этими замыслами и роскошными обѣщаніями относительно будущаго и неутѣшительными свѣдѣніями о настоящемъ. Гоголь говоритъ о своемъ трудолюбіи и надеждѣ при помощи желѣзнаго терпѣнія

- 116 -

и усиленной энергіи пополнить накопившіеся за время ученія пробѣлы, съ радостью сообщаетъ уже и объ успѣхѣ, увѣряя, что онъ надѣется имъ „положить начало великаго предначертаннаго зданія“, а матери, мало придававшей значенія неубѣдительнымъ для нея обѣщаніямъ, изъ всего этого очевидно лишь то, что школьное время слишкомъ дурно употреблено сыномъ, такъ что почти наканунѣ отчета ему приходится наскоро наверстывать упущенное. Полученный Гоголемъ отвѣтъ сильно задѣлъ за живое его самолюбіе, и слѣдующее письмо его уже носитъ на себѣ отпечатокъ нѣкотораго затаеннаго недовольства, хотя онъ не позволяетъ себѣ выказать ни малѣйшей тѣни обидчивости. Въ эту пору образованія характера Гоголя мать его вообще нерѣдко высказывала свои взгляды и давала совѣты и наставленія1). Она убѣждала его быть бережливымъ въ образѣ жизни, называла его опрометчивымъ и мечтателемъ, предостерегала отъ увлеченій и даже пороковъ, при чемъ многія изъ этихъ наставленій могли быть вызваны упомянутымъ письмомъ передъ окончаніемъ курса. Оправдываясь и отвѣчая на упреки, Гоголь утверждалъ напротивъ, что онъ больше испытывалъ горя и нужды, нежели думала мать, что онъ даже нарочно будто бы показывалъ разсѣянность и своенравіе, когда бывалъ дома, чтобы думали, что онъ мало обтерся, мало былъ прижимаемъ злом2).

Таковы были отношенія Гоголя къ матери.

Отношенія Гоголя къ другимъ родственникамъ представляются по письмамъ также вполнѣ теплыми, истинно дружескими. Къ нимъ Гоголь питалъ въ дѣтствѣ искреннее расположеніе, о чемъ онъ говоритъ между прочимъ въ одномъ изъ писемъ къ матери въ отвѣтъ на неизвѣстно чѣмъ вызванные упреки въ холодности къ нимъ: „Я всегда любилъ родственниковъ и не

- 117 -

чуждался ихъ, къ какому бы званію они ни принадлежали. Быть можетъ, неумышленное вы приняли за дѣйствительное“1). Догадка Гоголя оказалась потомъ не лишенною основанія: мать пеняла ему за то, что, заспѣшивъ и засуетясь, онъ позабылъ проститься съ родными при отъѣздѣ, о чемъ Гоголь выражаетъ самое искреннее сожалѣніе: „Мнѣ почувствовалось, будто я выѣхалъ изъ дому, что-то позабывши, да и впрямь я даже не простился ни съ кѣмъ“2). Гоголь по забывчивости вообще не соблюдалъ иногда нѣкоторыхъ внѣшнихъ формальностей прощанія. Въ другой разъ онъ пишетъ П. П. Косяровскому: „Ахъ, виноватъ, безцѣнный Павелъ Петровичъ! и забылъ передъ выѣздомъ проститься съ вами; впрочемъ не въ пустомъ обрядѣ заключается сила, и вы, я думаю, увѣрены, что мы другъ друга не забудемъ никогда“3).

Страшный ударъ, внезапно разразившійся надъ Гоголемъ, заставилъ его, какъ обыкновенно бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, сильнѣе почувствовать связь со всей остальной семьей. Тотчасъ же послѣ смерти отца онъ начинаетъ принимать самое горячее, самое живое участіе въ судьбѣ сестеръ, разспрашиваетъ о нихъ, желаетъ ихъ скорѣе видѣть. Особеннымъ его расположеніемъ пользовались замужняя сестра, Марья Васильевна, и любимица Анна, а также вся семья Косяровскихъ4).

Сильнымъ и искреннимъ чувствомъ проникнуты особенно письма Гоголя къ Петру Петровичу Косяровскому, котораго онъ цѣнилъ весьма высоко.

Какъ жалуется онъ на то, что дяди его пріѣзжаютъ въ его отсутствіе и, немного прогостивши, уѣзжаютъ опять раньше его пріѣзда!...Онъ часто освѣдомляется въ письмахъ объ ихъ пріѣздѣ; онъ желаетъ знать, долго ли они прогостили въ Васильевкѣ, какъ имъ понравилось новое мѣсто

- 118 -

для житья и проч. Пора наиболѣе интимнаго сближенія съ обоими дядями относится къ 1828 и 1829 годамъ. Возвращаясь по обыкновенію на вакаціонное время въ Васильевку, Гоголь два лѣта сряду заставалъ въ ней, — (очутившись снова въ кругу близкихъ родныхъ послѣ годового томленія въ Нѣжинѣ) обоихъ любимыхъ дядей, свиданія съ которыми онъ ожидалъ съ такимъ нетерпѣніемъ, соединеннымъ съ боязнью, что оно не осуществится вслѣдствіе возможности скораго ихъ отъѣзда изъ Васильевки. Въ ихъ обществѣ Гоголь проводилъ почти весь срокъ совмѣстной жизни и въ короткое время настолько къ нимъ успѣвалъ привязываться, что по возвращеніи въ Нѣжинъ долго вспоминалъ о пріятныхъ дняхъ, проведенныхъ съ ними, чѣмъ разгонялъ не надолго тоску, наводимую однообразіемъ и непривѣтливой жизнью въ стѣнахъ давно наскучившаго заведенія. Одна мысль о дорогихъ родственникахъ способна была, по словамъ Гоголя, развлечь и развеселить его. Вообще короткое пребываніе въ Васильевкѣ и все остальное время, проводимое въ нелюбимомъ Нѣжинѣ, представляли двѣ рѣзкія противоположности. Трудно вполнѣ возстановить по письмамъ картину веселаго задушевнаго времяпровожденія Гоголя въ своей семьѣ въ Васильевкѣ, но въ общихъ чертахъ характеръ его обрисовывается довольно живо. Съ внѣшней стороны оно представляется намъ задушевнымъ общеніемъ людей, связанныхъ взаимною искреннею привязанностью, проводящихъ досуги большею частью въ тѣсномъ кругу семьи, въ мирномъ деревенскомъ уголкѣ, отдыхающихъ и наслаждающихся привольною жизнью въ дорогомъ по воспоминаніямъ дѣтства и всѣмъ завѣтнымъ симпатіямъ благословенномъ краѣ Малороссіи. Прогулки цѣлымъ обществомъ по полямъ и окрестностямъ Васильевки до утомленія, вознаграждаемаго потомъ вечернимъ чаемъ въ пріятной бесѣдѣ за истребленіемъ множества арбузовъ и дынь, веселыя поѣздки на ярмарку въ село Ярески, дружныя работы въ саду, не всегда пріятное и отчасти стѣснительное житье по временамъ въ Кибинцахъ у Трощинскаго и привольное наслажденіе жизнью дома, самыя отправленія вмѣстѣ на ночлегъ „въ верхнее обиталище“ — однимъ словомъ, все до малѣйшихъ подробностей, касавшихся домашнихъ и даже дворовыхъ людей, какое-нибудь извѣстіе объ общихъ знакомыхъ, предметѣ обычныхъ шутокъ и разговоровъ, —

- 119 -

рѣшительно все, что̀ могло напоминать любимыхъ родственниковъ и счастливое время жизни въ Васильевкѣ, было пріятно сердцу юнаго нѣжинскаго школьника. Веселый и искренній тонъ писемъ убѣдительно свидѣтельствуетъ о томъ свѣтломъ, отрадномъ настроеніи, которое вызывалось въ Гоголѣ возможностью обмѣна мыслей съ дядями въ перепискѣ.

Мы разсмотрѣли письма Гоголя къ матери по содержанію; сдѣлаемъ теперь нѣсколько замѣтокъ объ ихъ слогѣ.

Внимательное изученіе писемъ наводитъ на мысль о томъ, что въ періодъ формированія слога Гоголь не мало заботился уже объ украшеніи рѣчи и, что̀ всего важнѣе, заботы эти были, повидимому, результатомъ не только желанія усвоить себѣ пріемы рѣчи образованнаго человѣка, но даже до нѣкоторой степени щегольнуть краснорѣчіемъ, для чего онъ добивался уже извѣстнаго литературнаго навыка. Послѣднее обнаруживается нерѣдко въ искусственномъ построеніи цѣлыхъ періодовъ, въ употребленіи нѣкоторыхъ реторическихъ фигуръ, напр., часто встрѣчающейся въ его дѣтскихъ письмахъ фигуры единоначалія, въ употребленіи цвѣтистыхъ и изысканныхъ фразъ съ явнымъ притязаніемъ на эффектъ, на красоту выраженія. Еще въ первые годы переписки, при отсутствіи выработаннаго упражненіемъ навыка излагать на письмѣ свои мысли, рядомъ съ какимъ-нибудь выраженіемъ, совершенно дѣтскимъ по построенію фразы и по самой мысли, у Гоголя неожиданно является изящный оборотъ рѣчи, образное выраженіе и пр. Все это, несомнѣнно, свидѣтельствуетъ о заботѣ автора относительно рѣчи и наглядно знакомитъ съ постепеннымъ формированіемъ слога нашего писателя.

Очень можетъ быть, что наставленія и примѣръ другихъ лицъ и особенно авторитетное вліяніе журнальной литературы, съ которой, какъ видно изъ писемъ, рано началъ знакомиться Гоголь, наконецъ — школы могли отразиться на сложившихся у него пріемахъ рѣчи. Нѣкоторая наклонность къ реторикѣ могла быть первоначально естественнымъ слѣдствіемъ справедливаго, но неправильно понимаемаго убѣжденія въ необходимости соблюденія приличнаго содержанію тона рѣчи, когда случалось говорить о чемъ-нибудь важномъ или возвышенномъ, вообще о предметахъ, выходившихъ изъ круга обыкновенныхъ1).

- 120 -

Нельзя отрицать, что при всей искренности сыновняго чувства у Гоголя въ выраженіи его въ дѣтскихъ письмахъ иногда замѣчается примѣсь реторики, особенно яркой своей противоположностью съ простымъ и естественнымъ тономъ остального изложенія. Самая форма обращеній къ обоимъ родителямъ въ началѣ первыхъ писемъ, обыкновенно заученная, однообразно-почтительная, повидимому, представляетъ результатъ указаній и примѣра старшихъ. Интересно сравнить поздравительное письмо къ матери отъ 1 октября 1824 г., ко дню ея ангела, съ написаннымъ тогда же письмомъ къ отцу: въ противоположность совершенной простотѣ послѣдняго мы замѣчаемъ въ первомъ изысканность конструкціи и отдѣльныхъ выраженій, множество сравненій, предложенія съ фигурой единоначалія и проч. Причина ясная: письмо къ отцу было обыкновенное, будничное, а къ матери, по причинѣ ея именинъ, торжественное, праздничное.

Извѣстно, что нѣкоторыя письма Гоголя къ матери, особенно первое письмо послѣ полученія имъ извѣстія о смерти отца, многіе находили исполненными реторики. Но такъ какъ нѣтъ никакого основанія предполагать недостатокъ сыновней любви Гоголя и напротивъ есть много данныхъ и свидѣтельствъ, подтверждающихъ ее, то самое естественное и правдоподобное объясненіе замѣченнаго факта, по нашему мнѣнію, должно быть такое: резонерство и реторика, обнаружившіяся еще въ дѣтской перепискѣ Гоголя и потомъ проявлявшіяся изрѣдка въ письмахъ (въ разсужденіяхъ о многихъ отвлеченныхъ и особенно религіозныхъ и другихъ важныхъ вопросахъ), наконецъ дошедшія до поразительныхъ размѣровъ въ „Выбранныхъ мѣстахъ изъ переписки съ друзьями“, были въ сущности не чужды его натурѣ и отчасти еще очень рано усвоены Гоголемъ извнѣ, но до поры до времени сдерживались и подавлялись могучимъ талантомъ и живою юношескою

- 121 -

впечатлительностью, пока съ наступленіемъ возраста менѣе пылкаго и легче поддающагося сухой разсудочности, въ свою очередь, не заглушили его1).

„Обратите вниманіе“, — говоритъ Кояловичъ — „какое сознаніе своей личности сквозитъ въ его словахъ: „Я весьма радъ, я поставилъ для себя первымъ долгомъ, я увѣренъ!“ какъ подобраны здѣсь всѣ нужныя слова для полной убѣдительности просьбы! какъ великолѣпно это слѣдовательно которымъ начинается

- 122 -

просьба, и какъ неотразимо для родительскаго сердца это для моей пользы, которымъ она кончается!1) Нѣтъ, читая это первое дошедшее до насъ письмо Гоголя, мы не ошибемся, сказавъ, что Гоголь его сочинялъ и на немъ пробовалъ силу своихъ творческихъ способностей. Было много причинъ, вслѣдствіе которыхъ Гоголю пришлось — хотя и безсознательно сначала, — прибѣгнуть именно въ письмахъ къ услугамъ своихъ творческихъ способностей. Одно уже различіе личныхъ интересовъ сына и родителей вслѣдствіе одной только разницы въ обстановкѣ и условіяхъ жизни и вытекающая отсюда необходимость возбуждать нужное участіе къ своимъ интересамъ во всѣхъ сомнительныхъ случаяхъ, одно уже это вызвало Гоголя на особое вниманіе къ своей перепискѣ съ родными.

Но кромѣ невинной дѣтской хитрости, неизбѣжной въ извѣстный возрастъ, на то же творчество въ письмахъ вызвали и такія чувства, какъ сыновняя любовь, которая въ Гоголѣ несомнѣнно была и глубокая, и искренняя. Усиленное разлукой, это нѣжное чувство естественно искало особенно сильнаго выраженія, не удовлетворяясь обычной фразеологіей, и

- 123 -

сама собой являлась потребность въ реторикѣ, въ украшеніяхъ слога, что̀ также не могло обойтись безъ участія творческихъ силъ“. („Московскій Сборникъ“, 1887, стр. 237).

Въ приведенныхъ строкахъ покойнаго профессора усиленно обращаемъ вниманіе на выразившееся въ нихъ довѣріе къ искренности сыновнихъ чувствъ Гоголя, и еще разъ замѣтимъ, что сомнѣнія, высказываемыя въ этомъ смыслѣ въ нашей печати, представляются и намъ излишне преувеличенными.

————

- 124 -

VI.

КРАТКІЙ ОБЗОРЪ ПИСЕМЪ ГОГОЛЯ КЪ Г. И. ВЫСОЦКОМУ.

Важнымъ дополненіемъ въ перепискѣ Гоголя съ матерью при изученіи школьнаго періода слѣдуетъ считать еще три письма къ Высоцкому1). Изъ переписки съ матерью мы знакомимся преимущественно съ отношеніями Гоголя къ семейной жизни и ея интересамъ, но Гоголь могъ впрочемъ избѣгать бесѣды о нѣкоторыхъ сторонахъ школьнаго быта. Однимъ изъ стѣснительныхъ и щекотливыхъ пунктовъ было враждебное отношеніе его къ школѣ, въ которомъ ему сочувствовалъ товарищъ, но которое вовсе не расположена была раздѣлять мать. Сверхъ того, ее не могъ не коробить и рѣзкій критическій взглядъ сына на окружающихъ, къ которымъ принадлежали между прочимъ люди почтенные и уважаемые.

Сближеніе Гоголя съ Высоцкимъ имѣло, несомнѣнно, нѣкоторое вліяніе на образованіе его нравственной личности: оно въ значительной степени опредѣлило характеръ его отношеній къ окружающимъ, сообщило извѣстный взглядъ на самого себя и на свои силы, наконецъ на задачи будущей своей дѣятельности. Выборъ друга, если вѣрить словамъ самого Гоголя, былъ не случайный: нравственная связь въ данномъ случаѣ основывалась на сходствѣ взглядовъ и отношеній къ окружающему міру. Такъ какъ мы знаемъ изъ собственнаго признанія Гоголя и отзывовъ его друзей о ничтожныхъ результатахъ, вынесенныхъ имъ изъ школы, то, очевидно, слѣдуетъ

- 125 -

допустить важность для его развитія бесѣдъ съ немногими избранными сверстниками, посвященными въ тайны его интимнаго міра. Подъ вліяніемъ Высоцкаго зародились у Гоголя самонадѣянныя мечты о будущемъ и рѣзкое осужденіе настоящаго. Письма къ Высоцкому многое объясняютъ въ развитіи Гоголя: изъ нихъ мы узнаемъ, съ какихъ поръ у него возникло недовольство нѣжинской жизнью и какъ именно могло постепепенно совершиться превращеніе его изъ безпечнаго ребенка, занятаго сперва успѣхами въ рисованіи и картинками собственнаго произведенія, и позднѣе поглощеннаго театромъ и чтеніемъ, въ молодого человѣка съ широкими замыслами и явными наклонностями къ критикѣ наблюдаемыхъ явленій.

Мы указали выше общее содержаніе писемъ Гоголя къ матери до обычнаго перерыва, наступившаго по случаю отъѣзда автора въ началѣ лѣтнихъ вакацій. Мы говорили о нетерпѣливомъ и страстномъ ожиданіи имъ писемъ изъ дому въ годъ кончины его отца. Но характеръ и степень оживленности переписки замѣтно измѣняется по возвращеніи Гоголя изъ дому въ школу осенью: насколько прежде живо и настоятельно ощущалась потребность въ обмѣнѣ мыслей и чувствъ, настолько теперь, напротивъ, съ обѣихъ сторонъ переписка становится на нѣкоторое время вялой и обыденной. Если прежде Гоголь скучалъ и томился, не получая долго извѣстій о матери; если онъ такъ живо интересовался тогда всѣмъ, что̀ происходило дома: то теперь онъ живетъ, повидимому замкнутой жизнью, мысль его работаетъ много, но надъ такими вопросами и предметами, о которыхъ онъ не имѣлъ обыкновенія или не находилъ удобнымъ бесѣдовать въ письмахъ. Причину указаннаго факта слѣдуетъ видѣть, конечно, не въ перемѣнѣ отношеній къ матери. Гоголь попрежнему хочетъ видѣть ее, чтобы имѣть возможность лично высказать ей многое, и еще въ началѣ октября заводитъ рѣчь о предстоящемъ свиданіи на Рождествѣ. Мы видимъ напротивъ, что отношенія Гоголя къ воспитавшему его заведенію существенно измѣнились: однажды пробудившаяся въ немъ дѣятельность мысли создала теперь потребность относиться критически ко всему окружающему, стать въ сознательныя отношенія къ внѣшнему міру, не замедлила оказать свое вліяніе на весь духовный складъ даровитаго юноши.

- 126 -

Мы находимъ вскорѣ явные слѣды внутренней работы мысли и, какъ результатъ ея, признаки слагавшагося міросозерцанія, показывающіе, что Гоголь успѣлъ уже переступить за порогъ отрочества. Работа мысли имѣла у него въ это время преимущественно отрицательный характеръ и побудила его жадно искать чего-то лучшаго, стремиться къ перемѣнѣ условій и обстановки. Гоголь начинаетъ третировать все свысока и предъявлять чрезвычайно притязательныя требованія къ жизни.

Почти совершенное отсутствіе точныхъ фактическихъ данныхъ дли разъясненія этой перемѣны въ немъ является невознаградимымъ пробѣломъ, такъ какъ даже въ воспоминаніяхъ лицъ, особенно коротко знавшихъ Гоголя въ дѣтствѣ и помнившихъ его ранніе годы, какъ мы видѣли, объ этомъ отдаленномъ времени сохранилось очень мало цѣнныхъ свѣдѣній. Въ этихъ воспоминаніяхъ болѣе или менѣе отрывочно рисуется личность даровитаго подростка, но большей частью со стороны мелкихъ школьныхъ выходокъ и продѣлокъ, при томъ иногда даже не совсѣмъ приличныхъ и неудобныхъ для пересказа въ печати. Можно только сказать вообще, что въ мальчикѣ совсѣмъ не было развито школьное самолюбіе, что онъ относился безпечно къ класснымъ занятіямъ и совершенно не заботился о томъ, не только, чтобы выдвинуться передъ товарищами пріобрѣтенными познаніями или, наконецъ, хотя бы основательностью и серьезностью развитія, но даже, чтобы занимать хорошія мѣста въ классѣ. Гоголь долго держалъ себя ребенкомъ, при чемъ рѣшительно не обращалъ въ низшихъ классахъ ничьего вниманія; ему даже отводилось не слишкомъ завидное мѣсто въ свободныхъ товарищескихъ отношеніяхъ, хотя онъ не отставалъ отъ сверстниковъ въ обыкновенныхъ мальчишескихъ проказахъ въ классахъ и дортуарахъ, вслѣдствіе чего, если и пользовался общей любовью школьниковъ, то не внушалъ къ себѣ уваженія. Надъ нимъ часто смѣялись и трунили, толкали его, получая отъ него соотвѣтствующее возмездіе въ видѣ насмѣшливыхъ прозвищъ и кличекъ... Возвращаясь изъ дому послѣ каникулъ, Гоголь встрѣчалъ обыкновенно самый радушный пріемъ и дружескія привѣтствія1), но,

- 127 -

поддерживая внѣшнимъ образомъ добрыя отношенія и чувствуя себя, вѣроятно, и на самомъ дѣлѣ привольно, бодро и весело въ средѣ любимыхъ товарищей, онъ былъ все-таки не прочь пересмѣивать ихъ наединѣ съ своимъ пріятелемъ Высоцкимъ. Въ старшихъ классахъ, когда онъ сталъ думать о книгахъ, о театрѣ, о будущности, его школьная репутація сильно возвысилась, но и тогда въ немъ все-таки не предполагали ничего необыкновеннаго, хотя и находили, пожалуй, чрезвычайно мѣткими его шутки и карикатурное изображеніе имъ старшихъ. Итакъ, что же хотя въ видѣ слабаго намека обѣщало въ Гоголѣ геніальную личность еще въ отрочествѣ? Какъ проникнуть въ любопытную тайну зарожденія и постепеннаго развитія въ его душѣ тѣхъ самоувѣренныхъ надеждъ, которыя составляли главную гордость и богатство его внутренняго міра въ счастливую пору юности? Такъ какъ изъ старшихъ не нашлось никого, кто бы сумѣлъ подсмотрѣть въ немъ зарожденіе еще не опредѣлившихся и притомъ тщательно скрываемыхъ завѣтныхъ помысловъ, то тѣмъ менѣе можно было бы ожидать, чтобы въ его тайну могли проникнуть его сверстники, беззаботные юноши, и тѣмъ болѣе мальчики-школьники, думавшіе объ играхъ въ то время, когда Гоголь уже началъ загадывать о будущемъ. Единственное тогда исключеніе составлялъ Высоцкій, уже давно умершій и не оставившій никакихъ воспоминаній. Такимъ образомъ, въ одномъ изъ самыхъ важныхъ и любопытныхъ вопросовъ мы остаемся всецѣло въ области гадательныхъ предположеній, болѣе или менѣе вѣроятныхъ, но ни въ какомъ случаѣ не имѣющихъ значенія достовѣрныхъ фактовъ. Такъ, нельзя не признать чрезвычайно остроумными и любопытными, но далеко не несомнѣнными нѣкоторыя догадки и соображенія, высказанныя покойнымъ проф. Кояловичемъ въ его прекрасной статьѣ: „Дѣтство и юность Гоголя“. На нихъ-то пока мы и остановимся.

На только-что поставленный нами вопросъ Кояловичъ даетъ такой отвѣтъ:

„Необходимо отмѣтить одну крупную подробность того общаго плана жизни, который сложился у Гоголя наканунѣ его выхода изъ гимназіи. Этотъ планъ былъ разсчитанъ на „просторный кругъ дѣйствія“. Припомнивъ указанныя вліянія: примѣръ Трощинскаго, выборъ родителями Гоголя школы

- 128 -

съ широкими университетскими правами, наконецъ, вліяніе старшихъ товарищей, уѣзжавшихъ по окончаніи курса въ Петербургъ, — мы не удивимся тому размаху юношескаго честолюбія Гоголя, который выразился въ его мечтахъ о Петербургѣ“1).

Исходной точкой соображеній проф. Кояловича является постоянно наблюдаемый въ обыденной жизни общеизвѣстный фактъ, состоящій въ томъ, что на воспріимчивую душу ребенка нерѣдко оказываютъ замѣтное, а иногда и неизгладимое вліяніе понятія и притязанія окружающей среды, начиная съ родителей. Что̀ признаютъ желательнымъ или необходимымъ для своихъ дѣтей родители, на то именно, въ свою очередь, въ большинствѣ случаевъ пріучаются устремлять свои раннія мечты и дѣти. Въ этомъ отношеніи, быть можетъ, является не безразличнымъ даже столь распространенное въ разговорѣ съ дѣтьми обыкновеніе обращаться къ нимъ съ шутливыми вопросами о будущемъ и съ лестными для пробуждающагося сознанія разсказами о томъ, что̀ ихъ будто бы ожидаетъ въ жизни. Заманчивыя картины будущаго счастья не безслѣдно шевелятъ дѣтское воображеніе, незамѣтно воспитывая въ юныхъ сердцахъ зародыши честолюбія. Подобныя шутки съ дѣтьми всего чаще бываютъ невиннымъ развлеченіемъ и проходятъ навсегда, какъ это изобразилъ Гоголь въ бесѣдѣ Манилова съ дѣтьми за обѣденнымъ столомъ, когда Маниловъ спрашиваетъ у одного изъ нихъ, хочетъ ли онъ быть посланникомъ; но если, напр., въ вопросѣ Манилова сказалась только обычная его комическая слабость къ пустымъ и безплоднымъ фантазіямъ, то бываетъ съ другой стороны и такъ, что ребенку вкладываютъ въ голову болѣе осуществимыя мечты, и тогда онъ постепенно привыкаетъ къ возбужденіямъ честолюбія въ указываемомъ ему направленіи. Это случается особенно тогда, когда шутки сопровождаются искренними пожеланіями и къ нимъ примѣшивается невольный самообманъ самихъ родителей и ихъ задушевныя, горячія мечты. Итакъ, возникаетъ вопросъ: не было ли также искусственнымъ образомъ затронуто въ дѣтствѣ честолюбіе Гоголя подъ вліяніемъ родителей и окружающей среды? Не такимъ ли именно способомъ пріучился онъ заглядывать

- 129 -

въ заманчивую даль будущаго и въ ней искать надежды для удовлетворенія рано подстрекаемаго честолюбія? Съ своей стороны мы отвѣтили бы на этотъ вопросъ отрицательно и указали бы скорѣе на внутреннія непостижимыя особенности геніальной натуры, какъ на главную причину рано пробудившихся въ Гоголѣ широкихъ идеаловъ и стремленій, особенно въ виду того, что, какъ уже, вѣроятно, убѣдился читатель изъ предыдущаго очерка личностей и всего склада жизни родителей Гоголя, едва ли возможно допустить, чтобы въ младенческихъ впечатлѣніяхъ нашего писателя могъ участвовать предполагаемый Кояловичемъ элементъ. Родители поэта, безъ сомнѣнія, были люди самые скромные и непритязательные, не задававшіеся никакими обширными планами и весьма далекіе отъ какихъ бы то ни было честолюбивыхъ грезъ. Въ балованномъ ребенкѣ, конечно, легче могло пробудиться честолюбіе, но на подобныхъ шаткихъ основаніяхъ нельзя дѣлать никакихъ выводовъ. Мы знаемъ только, что, какъ всѣ балованныя дѣти, Гоголь иногда не цѣнилъ должнымъ образомъ оказываемыя ему маленькія услуги и крупныя одолженія, но вовсе не по эгоистической испорченности характера, а по естественной безпечности возраста. Гоголь впослѣдствіи сильно жалѣлъ напримѣръ о томъ, что во время своего обученія въ Нѣжинѣ онъ позволялъ себѣ „нужды не по своему состоянію“, потому что не догадывался, какой цѣной все это доставалось. Но мы ничего не знаемъ о возбужденіи въ Гоголѣ такого именно самолюбія, на какое намекаетъ Кояловичъ. По тѣмъ же соображеніямъ мы не можемъ согласиться и съ другимъ предположеніемъ Кояловича, что будто, отдавая мальчика въ гимназію высшихъ наукъ, отецъ Гоголя задавался болѣе или менѣе опредѣленными планами, именно о будущей его карьерѣ и значеніи въ обществѣ. Дѣло было, какъ мы думаемъ, гораздо проще. Конечно, родители желали доставить сыну по возможности хорошее образованіе, особенно услышавъ лестную рекомендацію для заведенія изъ устъ предводителя дворянства; но приписываемое имъ желаніе „увидѣть сына по окончаніи курса съ правами университета“ очень мало соотвѣтствуетъ понятіямъ и требованіямъ тѣхъ патріархальныхъ временъ и самой непритязательности скромной помѣщичьей среды, которую съ столь же рискованнымъ преувеличеніемъ

- 130 -

въ другую сторону иные хотятъ сравнивать во всѣхъ подробностяхъ съ средой старосвѣтскихъ помѣщиковъ, заходя въ этомъ направленіи иногда слишкомъ далеко. Самое приведенное нами выраженіе Кояловича отзывается, повидимому, заботами людей современнаго намъ общества....

Но въ высшей степени мѣтко и основательно, по нашему мнѣнію, указалъ Кояловичъ на вѣроятное дѣйствіе на отроческую душу Гоголя примѣра поразительной яркости въ почти баснословномъ возвышеніи Д. Пр. Трощинскаго изъ простыхъ казачьихъ мальчиковъ на высшій постъ въ государствѣ. На глазахъ ребенка-Гоголя Д. П. Трощинскій со всѣхъ сторонъ былъ окруженъ величайшимъ благоговѣніемъ; его боготворили, признавая благодѣтелемъ цѣлаго края; ему всюду расточали искреннія похвалы и подобострастную лесть въ глаза и заочно. Да и не въ одномъ только мнѣніи не знающаго жизни отрока, но и въ общемъ убѣжденіи Трощинскій являлся выдающейся личностью въ цѣлой Украйнѣ. Слова, сказанныя Гоголемъ-юношей одной изъ знакомыхъ С. В. Скалонъ1), передъ отъѣздомъ въ Петербургъ по окончаніи курса въ Нѣжинѣ, что она или ничего о немъ не услышитъ, или узнаетъ что-нибудь очень хорошее, — эти слова ясно доказываютъ, что въ его воображеніи давно носилось восторженное представленіе объ ожидающемъ его впереди выдающемся значеніи и славѣ; а если представленіе это было между прочимъ внушено какимъ-нибудь живымъ примѣромъ, то, конечно, такимъ образцомъ въ мечтахъ его ранняго дѣтства могъ быть только Д. П. Трощинскій, котораго одно имя произносилось, многими какъ святыня. И въ самомъ дѣлѣ, въ дѣтскихъ письмахъ Гоголя есть несомнѣнныя подтвержденія того, что общее безграничное благоговѣніе къ Трощинскому въ первые годы своей школьной жизни раздѣлялъ и нашъ поэт. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что золотыя грезы юности были если не навѣяны, то, по крайней мѣрѣ, подогрѣты упомянутымъ всеобщимъ глубокимъ преклоненіемъ предъ личностью высокопоставленнаго родственника и друга дома родителей Гоголя, заслужившаго личными дарованіями и честнымъ трудомъ завидный всеобщій почетъ. „Примѣръ живой и поразительный“ — справедливо замѣчаетъ Кояловичъ, „поразительный

- 131 -

для мальчика, одареннаго воображеніемъ и честолюбіемъ Гоголя. Быть можетъ, родители его и не дерзали указывать на своего знаменитаго родственника, какъ на примѣръ для ихъ сына; но едва ли будетъ ошибочно предположить, что этотъ примѣръ сталъ занимать мысли Гоголя еще въ очень раннюю эпоху его развитія"1).

Прибавлю еще, что преувеличеннымъ представляется мнѣ также домыслъ названной статьи, — что на отроческую душу Гоголя имѣли сильное вліяніе слышанныя имъ преданія казацкой старины, въ которыхъ небольшая роль досталась на долю его ближайшихъ предковъ. Правда, какъ мы видѣли, украинскія лѣтописи сохранили извѣстія объ Остапѣ Гоголѣ, но семейныя преданія едва ли восходили далѣе дѣда великаго писателя, судя по тому, что нынѣ здравствующія сестры его вполнѣ равнодушны къ загадочной и мало извѣстной личности Остапа, да и не убѣждены даже въ своемъ происхожденіи отъ него...

Но возвращаемся къ прерванному разсказу.

Чѣмъ притязательнѣе становились замыслы Гоголя, тѣмъ на бо̀льшее число лицъ распространялось его критическое отношеніе. Случалось даже, что искреннее и глубокое уваженіе Гоголя-ребенка замѣнялось насмѣшками и презрѣніемъ Гоголя-юноши. Въ большинствѣ лицъ, съ которыми приходилось сталкиваться Гоголю въ Нѣжинѣ, онъ начиналъ видѣть людей ничтожныхъ, ограниченныхъ, мѣтко названныхъ въ письмѣ къ Высоцкому, „существователями“: очевидно, зоркій глазъ подростка научился уже замѣчать въ старшихъ многое, чего не замѣчали сверстники. О самомъ Нѣжинѣ Гоголь отзывается большею частью холодно: „я осиротѣлъ и сдѣлался чужимъ въ пустомъ Нѣжинѣ“, пишетъ онъ: „я иностранецъ, забредшій въ чужбину искать того, что находится только въ одной родинѣ“2) и проч.

Мы не знаемъ, какія причины могли заставить Гоголя совершенно перемѣнить свое мнѣніе и характеръ отношеній къ Орлаю, о которомъ онъ прежде отзывался всегда дружелюбно; но перемѣна эта была такъ рѣзка, что издатель писемъ

- 132 -

Гоголя рѣшился даже скрыть имя Орлая во многихъ мѣстахъ подъ условной французской литерой(SS.1) — Въ первый разъ проявляется у Гоголя чувство досады на Орлая по поводу

- 133 -

отсрочки экзамена. „У насъ, гдѣ ничего нѣтъ постояннаго“, пишетъ онъ, „вздумалось господину директору отложить

- 134 -

экзаменъ и сегодня насъ объ этомъ увѣдомили“1). По отъѣздѣ Орлая директоромъ въ Одессу въ Ришельевскій музей, Гоголь отзывается о немъ еще враждебнѣе: „Директоръ нашъ отправился въ Одессу! Теперь мы одни; однакожъ теперь все приняло другой порядокъ: пансіонъ сталъ улучшаться“2) и проч.

Интересна также перемѣна отношеній Гоголя къ Трощинскому. При первыхъ попыткахъ отнестись критически къ людямъ Гоголь долженъ былъ, конечно, составить какія-нибудь представленія положительнаго характера о немногихъ лицахъ, которыя были въ его глазахъ образцами. Къ такимъ людямъ, безъ сомнѣнія, онъ продолжалъ нѣкоторое время относить Трощинскаго, который представлялся ему человѣкомъ, принесшимъ въ болѣе или менѣе широкомъ смыслѣ пользу обществу, имѣвшимъ высокія и достойныя разумнаго существа стремленія и цѣли въ жизни. Недаромъ онъ называлъ его не иначе, какъ благодѣтелемъ Малороссіи, раздѣляя такое мнѣніе съ цѣлымъ краемъ, гдѣ Трощинскаго единодушно признавали даровитымъ и полезнымъ государственнымъ человѣкомъ.

Для Гоголя дружескія отношенія Трощинскаго къ его семейству долго были предметомъ гордости. Но и въ примѣненіи къ этому, боготворимому прежде, человѣку едва ли не произошло въ немъ подобное же охлажденіе, какъ и къ Орлаю. Правда, перемѣна во взглядахъ на него не была такою рѣзкою и при бѣгломъ чтеніи переписки можетъ остаться незамѣченною, но она окажется ясною при сопоставленіи нѣсколькихъ отрывковъ изъ писемъ, раздѣленныхъ не особенно значительнымъ промежуткомъ времени. Какъ далеки въ письмахъ къ Косяровскимъ (см. V т. соч. Гог., изд. Кулиша и „Русскую Старину“ 1876, 1) подтруниванія и насмѣшливые отзывы надъ кибинцскими обитателями и надъ самой жизнью въ Кибинцахъ отъ бывалаго восторженнаго преклоненія передъ Трощинскимъ, котораго еще годъ назадъ Гоголь называлъ заочно не иначе, какъ великимъ человѣкомъ и его превосходительствомъ. „Въ часы тоски и радости буду вспоминать то время“, пишетъ онъ Петру Петровичу

- 135 -

Косяровскому, когда мы составляли дружное семейство и собирались къ домашнему незатѣйливому обѣду гораздо веселѣе и съ бо̀льшимъ аппетитомъ, нежели въ Кибинцахъ къ тамошнему разноблюдному“1). Если это мѣсто можетъ показаться недостаточно подтверждающимъ нашу мысль, хотя въ тонѣ его уже проскользнула легкая насмѣшка, то еще замѣтнѣе проявляется она въ письмѣ слѣдующихъ строкахъ къ Павлу Петровичу Косяровскому: „Ну, a тѣм“ (пропущено нѣсколько неудобныхъ для печати словъ) „кибинцскимъ чего тамъ выть на насъ? вѣдь мы же сказали имъ, что скоро будемъ“2) и проч., и дальше: „располагаете ли быть въ Кибинцахъ, хотя, думаю, нескоро васъ туда залучатъ!“ Интересъ къ Кибинцамъ еще сохранился (Гоголь неоднократно спрашиваетъ послѣ о томъ, что̀ дѣлается въ Кибинцахъ), но куда дѣвалось прежнее безусловное благоговѣніе къ Дмитрію Прокофьевичу, выражавшееся бывало въ застѣнчивомъ желаніи „преподнести его превосходительству не эфемерную мелочь, а сочиненіе, достойное просвѣщеннаго вниманія вельможи, благодѣтеля Малороссіи“3). Мы не знаемъ, что̀ было причиной слегка непріязненной насмѣшливости къ кибинцскимъ обитателямъ въ дядяхъ Гоголя, которые своимъ примѣромъ могли подавать поводъ къ подобнымъ же выходкамъ со стороны юнаго племянника; но для насъ важна уже самая возможность со стороны послѣдняго до нѣкоторой степени отрицательнаго отношенія къ лицу, возбуждавшему въ немъ прежде безграничное благоговѣніе... Послѣ перемѣны къ Орлаю и Трощинскому неудивительно, что большинство людей, съ которыми приходилось встрѣчаться Гоголю, не говоря уже о товарищахъ-ученикахъ, стали казаться ему достойными одного презрѣнія. Происходившая вслѣдствіе этого необщительность со многими и вызываемое ею недовольство были, вѣроятно, причиною нѣкоторыхъ невыгодныхъ и даже враждебныхъ отзывовъ о Гоголѣ наставниковъ и бывшихъ товарищей. Такъ г. Артыновъ утверждаетъ даже,

- 136 -

что Гоголь казался въ школѣ просто посредственностью („Русск. Арх.“, 1877, стр. 191). Очевидно, большинству товарищей задушевныя думы его оставались неизвѣстными (о наставникахъ здѣсь по различію возраста и многолюдства школы не можетъ быть и рѣчи), между тѣмъ какъ они были открыты лишь немногимъ избраннымъ. Наконецъ, можно допустить и то, что развитіе Гоголя было позднее, хотя и быстрое1)...

Задатки будущаго блестящаго дарованія Гоголя проявлялись еще въ самомъ раннемъ дѣтствѣ, но преимущественно въ рѣдкой наблюдательности и еще развѣ въ наклонности къ юмору, выражавшемуся въ искусствѣ мастерски подражать голосу и манерѣ, самому способу и характеру выраженій знакомыхъ. Но эта способность, доходившая у него до замѣчательнаго мастерства, направленная пока только на забаву, — даже большинству товарищей могла казаться совсѣмъ не важнымъ преимуществомъ, а наставникамъ, вѣроятно, и казалась именно однимъ изъ проявленій того „шутовства“, въ которомъ Гоголь былъ ими замѣчаемъ неоднократно. Наблюдательность его также могъ замѣтить и оцѣнить далеко не всякій, да она и значеніе-то въ настоящемъ смыслѣ получила уже въ то время, когда Гоголь сталъ пользоваться въ своихъ сочиненіяхъ пріобрѣтеннымъ при помощи ея богатымъ матеріаломъ, а для послѣднихъ уже, безъ сомнѣнія, очень пригодился даже запасъ свѣжихъ впечатлѣній дѣтства, не только юности. Совокупность всѣхъ указанныхъ соображеній, кажется, достаточно убѣждаетъ насъ въ томъ, что для обыкновеннаго, непроницательнаго взгляда Гоголь долженъ былъ казаться сначала зауряднымъ ребенкомъ. Въ душѣ его было, конечно, много задатковъ, свойственныхъ геніальной личности, но пока они дремали и не были вызваны къ жизни, они оставались тайной для людей непроницательныхъ... Изъ всѣхъ лицъ, которыя оставили воспоминанія о дѣтствѣ (соб. школьномъ возрастѣ) Гоголя, одинъ г. Пашковъ, въ небольшой газетной статьѣ въ „Берегѣ“, утверждаетъ, что способности его проявлялись въ немъ тогда очень замѣтно и въ особенности онъ

- 137 -

отличался юморомъ. Но сообщенныя имъ свѣдѣнія слишкомъ мелочны и, очевидно, не имѣютъ серьезнаго значенія, да и самъ авторъ, передающій ихъ съ чужихъ словъ (одного изъ школьныхъ товарищей Гоголя), сознается, что недостаточно быть только лично знакомымъ съ писателемъ или быть его школьнымъ товарищемъ, чтобы вѣрно охарактеризовать его, и справедливо прибавляетъ, что знать человѣка и узнать — большая разница. Г. Пашковъ сообщаетъ преимущественно незначительныя подробности о школьныхъ продѣлкахъ Гоголя, о томъ, какъ онъ умѣлъ хорошо притворяться, неподражаемо разыграть какую-угодно роль, какъ онъ иногда руководилъ шалостями. Такъ, будто Гоголь умѣлъ организовать систематически-шутливое преслѣдованіе искусно скрываемыми шалостями противъ нелюбимаго нѣмца-надзирателя (Зельднера), любилъ устроивать разныя продѣлки надъ товарищами, особенно во вкусѣ извѣстнаго всѣмъ по „Мертвымъ Душамъ“ гусара. Случалось однако, что подобныя шутки принимали болѣе или менѣе непріятный характеръ по своимъ послѣдствіямъ: иногда дѣло доходило до лазарета, и тутъ-то Гоголь своими оригинальными выдумками ставилъ въ затруднительное и смѣшное положеніе Орлая, какъ доктора. Довѣрчивый, хотя и ученый, эскулапъ совершенно поддавался обману, и Гоголь торжествовалъ. Такъ, когда Гоголь вздумалъ одного изъ соучениковъ, надъ которымъ подсмѣивался, увѣрить, что у него бычачьи глаза, то ему удалось будто бы довести бѣднаго ребенка до состоянія легкаго и непродолжительнаго помѣшательства, такъ что его принуждены были даже лѣчить. Иногда также Гоголь, желая будто бы выиграть немного времени отъ учебныхъ занятій для своихъ литературныхъ упражненій, умѣлъ искусно провести своихъ наставниковъ, а однажды такъ искусно притворился бѣшенымъ, что вполнѣ сумѣлъ на нѣсколько дней убѣдить Орлая въ своемъ мнимомъ безуміи. Совершенно невѣроятно, однако, мнѣніе г, Пашкова, что Гоголь могъ уже въ то время обдумывать свои дивные „Вечера на Хуторѣ“. Всѣ извѣстныя данныя свидѣтельствуютъ о наклонности его во время школьной жизни къ стихотвореніямъ или къ напыщенной прозѣ, къ высокому слогу, да и матеріалъ, необходимый для этихъ произведеній, Гоголь, какъ извѣстно изъ фактовъ, собиралъ уже впослѣдствіи въ Петербургѣ. На заявленіе упомянутаго товарища

- 138 -

Гоголя слѣдуетъ смотрѣть, какъ на догадку, лишенную всякихъ основаній и сдѣланную наобумъ, тѣмъ болѣе, что другой товарищъ нашего писателя по заведенію, Кукольникъ, разсказываетъ объ этомъ гораздо правдоподобнѣе: по его словамъ, цѣль Гоголя была избѣгнуть за какой-то проступокъ наказанія розгами („Лицей, кн. Безбородко“, I отдѣлъ, стр. 77). Какъ бы то ни было, продѣлка Гоголя причинила большія хлопоты и испугъ начальству и доктору, а самому Гоголю извѣстное развлеченіе. — Приведенные факты и соображенія, кажется, ясно показываютъ, насколько имѣютъ цѣны показанія г. Пашкова. Мы съ своей стороны считаемъ, какъ было уже замѣчено выше, проявленіемъ даровитости Гоголя въ раннемъ дѣтствѣ единственно умѣнье своею страстью къ театру завлечь и товарищей; это могло быть не всѣми достаточно оцѣнено, но это было въ высшей степени важно...

Въ чемъ же заключались, однако, положительные идеалы Гоголя? чего онъ искалъ и къ чему стремился въ своемъ недовольствѣ окружающими людьми и настоящимъ положеніемъ? Мы узнаемъ изъ писемъ, что цѣлью его стремленій становится въ концѣ школьной жизни полезная общественная дѣятельность въ Петербургѣ. Едва ли можно сомнѣваться, что и эти стремленія въ столицу зародились у него подъ вліяніемъ того же Высоцкаго, какъ старшаго и уважаемаго товарища, котораго сама жизнь должна была по его возрасту раньше натолкнуть на планы и предположенія о будущемъ. „Половина нашихъ думъ уже сбылась“, пишетъ ему Гоголь въ Петербургъ: „ты уже на мѣстѣ, ты ужъ имѣешь сладкую увѣренность, что существованіе твое не ничтожно, что тебя замѣтятъ, оцѣнятъ“1), читаемъ мы въ письмѣ отъ 17 января 1827 г. Такимъ образомъ чуть не одно появленіе въ Петербургѣ казалось Гоголю до нѣкоторой степени достиженіемъ цѣли: такъ много на него возлагалось надеждъ. Причину этого, кромѣ безотчетнаго юношескаго увлеченія, можно видѣть и въ привлекательности столицы для юнаго школьника, привыкшаго слышать о ней восторженные отзывы провинціаловъ. Напр., мать его „всегда интересовалась знать Петербургъ и заочно восхищалась имъ“2).

- 139 -

При извѣстномъ намъ настроеніи Гоголя переселеніе его друга въ столицу, въ Петербургъ, центръ умственной жизни Россіи, къ которому тогда были устремлены пламенные мечты и замыслы Гоголя, должно было, очевидно, дать новый толчокъ уже ясно обозначавшемуся направленію его мыслей. Съ этихъ поръ Петербургъ надолго, до самаго времени непосредственнаго знакомства съ нимъ, становится для юноши обѣтованной землей, съ которой было связано осуществленіе его плановъ и надеждъ. Если Нѣжинъ казался ему мертвымъ и пустымъ, то Петербургъ привлекалъ не только блестящей карьерой и заманчивой будущностью, но и полной чашей наслажденій, приготовленныхъ для него, какъ онъ думалъ, судьбой: вмѣстѣ съ осуществленіемъ идеаловъ Петербургъ долженъ былъ, казалось юному мечтателю, дать также удовлетвореніе естественному влеченію юноши пользоваться молодостью. „Ты живешь уже въ Петербургѣ, уже веселишься жизнью, жадно торопишься пить наслажденія, а мнѣ еще не ближе полутора года видѣть тебя, и эти полтора года длятся для меня нескончаемымъ вѣкомъ“1) и далѣе: „Какъ-то будете веселиться на масленицѣ? Ты мнѣ мало сказалъ про театръ, какъ онъ устроенъ, какъ отдѣланъ. Я думаю, ты дня не пропускаешъ — всякій вечеръ тамъ. Чья музыка?...“2) Убѣжденіе въ несомнѣнности блаженства предстоящей петербургской жизни доходило у Гоголя до того, что, говоря объ отдаленности срока переѣзда въ столицу, онъ съ воплемъ восклицаетъ: „Зачѣмъ намъ такъ хочется увидѣть наше счастье? Зачѣмъ намъ такъ дано нетерпѣніе“3). Мы не утверждаемъ однако, что Гоголь предавался исключительно радужнымъ мечтамъ, забывая объ ожидающихъ его заботахъ и возможныхъ неудачахъ, хотя и такое увлеченіе было бы слишкомъ естественно въ его годы, но нельзя не отмѣтить, что юношеская мысль его любила останавливаться преимущественно на свѣтлыхъ сторонахъ будущаго.

Съ другой стороны, въ то же самое время, когда мечты Гоголя съ надеждой останавливались на Петербургѣ, тѣ же смутные идеалы увлекали его въ другую сторону, заставляя

- 140 -

по-временамъ переносить энтузіазмъ на проектируемую жизнь за-границей. Такая неустойчивость въ одномъ изъ существенныхъ пунктовъ составляемаго плана на будущее должна была отразиться на всемъ остальномъ. Уже по одному факту ея существованія можно смѣло утверждать, что, кромѣ одного, такъ сказать, общаго фона широкихъ замысловъ, для Гоголя еще ничего не опредѣлилось пока въ будущности, (а настоящаго своего призванія, по словамъ „Авторской Исповѣди“, онъ и не подозрѣвалъ въ эти годы). Такое колебаніе было весьма естественно при совершенномъ незнакомствѣ съ идеализируемымъ міромъ и съ предполагаемой ареной дѣятельности, и самымъ нагляднымъ образомъ характеризуетъ какъ степень умственной зависимости Гоголя отъ Высоцкаго, такъ и совершенную еще незрѣлость обоихъ. „Куда ты, туда и я“1), говоритъ въ одномъ письмѣ Гоголь своему другу, дѣлавшему за него смѣлые планы и предположенія, въ то время, когда его руководитель, только-что водворившійся въ Петербургѣ, но уже начинавшій, повидимому, разочаровываться въ немъ, успѣлъ составить съ своими новыми, петербургскими, товарищами проектъ заграничнаго путешествія, въ который не забылъ включить и своего нѣжинскаго пріятеля, будучи заранѣе увѣренъ въ возможности ввести его въ новый товарищескій кружокъ на правахъ самой тѣсной дружбы. Въ этой заочной рекомендаціи, въ поспѣшной готовности обѣихъ сторонъ на основаніи увѣреній посредника взаимно сблизиться и заключить братскій союзъ, наконецъ, въ быстро составленномъ широкомъ планѣ, по крайней мѣрѣ за два года до ближайшаго срока его исполненія, чрезвычайно много юношескаго, о чемъ всего краснорѣчивѣе свидѣтельствуетъ изумленіе самого Гоголя, конечно, еще не успѣвшаго, подобно своему другу, охладѣть къ еще неизвѣстному Петербургу. „Ты уже успѣлъ за меня и слово дать о моемъ согласіи на ваше намѣреніе (ѣхать) за-границу. Смотри только впередъ не раскаяться! можетъ быть, мнѣ жизнь петербургская такъ понравится, что я и поколеблюсь и вспомню поговорку: „не ищи того за моремъ, что̀ сыщешь ближе“2). Какъ бы то ни было, съ этихъ поръ возникаютъ у Гоголя наравнѣ съ стремленіемъ

- 141 -

въ Петербургъ такія же неопредѣленныя порыванія за-границу, и мысль о чужихъ краяхъ все чаще представляется разгоряченному воображенію юноши по мѣрѣ приближенія его къ окончанію курса. Сначала, какъ мы видѣли, Гоголь встрѣтилъ далеко не съ безусловнымъ увлеченіемъ фантазію своего друга, такъ какъ Петербургъ еще сохранялъ для него весь свой престижъ и, вѣроятно, онъ даже не противорѣчилъ тогда другу лишь потому, что боялся его огорчить отказомъ, да и дѣло шло не о близкомъ будущемъ (во всякомъ случаѣ обаяніе первой мечты было еще во всей силѣ). „Такъ ужъ и быть“, пишетъ Высоцкому Гоголь, — „ты далъ слово — нужно спустить твоей опрометчивости. Только когда еще это все будетъ! Еще годъ мнѣ нужно здѣсь, да годъ, думаю, въ Петербургѣ; но, вѣроятно, безъ тебя не останусь въ немъ“1) и проч. Впослѣдствіи однако, Гоголь сталъ придавать этой мечтѣ бо̀льшее значеніе. Въ письмѣ къ П. П. Косяровскому (отъ 3 октября 1827 г.), открывая дядѣ свои планы, онъ выражается такъ: „Къ тому времени, когда я возвращусь домой, можетъ быть, судьба загонитъ меня въ Петербургъ, откуда наврядъ ли залучу когда-либо въ Малороссію. Да, можетъ быть, цѣлый вѣкъ достанется жить въ Петербургѣ; по крайней мѣрѣ такую цѣль я начерталъ уже издавна“2). Но въ письмѣ къ нему же отъ 8 сент. 1828 г. онъ говоритъ между прочимъ: „можетъ быть, попаду въ чужіе края“3). Такимъ образомъ мечта, зародившаяся въ головѣ Высоцкаго, хотя и бывшая плодомъ мимолетнаго увлеченія, едва ли не послужила отдаленной причиной совершенной Гоголемъ вскорѣ по пріѣздѣ въ Петербургъ поѣздки за-границу. Заранѣе составленное представленіе Гоголя о Петербургѣ не измѣнилось и послѣ охлаждающаго письма Высоцкаго, который, видя преждевременное ослѣпленіе своего друга и, вѣроятно, уже убѣдившись въ неосновательности его увлеченія, не счелъ нужнымъ скрывать отъ Гоголя непривлекательныхъ сторонъ петербургской жизни. Онъ, вѣроятно, указалъ на нихъ со всею правдивостью, судя по впечатлѣнію, произведенному письмомъ на читавшихъ его товарищей Гоголя.

- 142 -

Но Гоголя это письмо нисколько не поколебало: напротивъ, онъ съ презрѣніемъ отзывается о напуганныхъ товарищахъ. Онъ снова пишетъ Высоцкому: „Люблю тебя еще болѣе, чѣмъ прежде, хотя ты ужаснулъ меня чудовищами всякихъ препятствій. Но они безсильны: или странное свойство человѣка! — чѣмъ болѣе трудностей, чѣмъ болѣе преградъ, тѣмъ болѣе онъ летитъ туда. Вмѣсто того, чтобы остановить меня, они еще болѣе разожгли во мнѣ желаніе“1). Замѣчательно однако, что, какимъ эдемомъ ни представлялся Гоголю Петербургъ, перспектива разлуки съ Малороссіей ему казалось прискорбною, но въ то же время и необходимою вслѣдствіе отвращенія его къ безцѣльному, прозябательному существованію въ провинціи, и страха, что ему, доведется, быть можетъ, погибнуть въ пыли, не означивъ своего имени ни однимъ прекраснымъ дѣломъ. „Быть въ мірѣ“, говоритъ онъ, „и не означить своего существованія — это для меня ужасно!“2) Вмѣстѣ съ этими пламенными мечтами принесенія всей жизни на пользу общества и родины, у Гоголя подъ вліяніемъ тѣхъ же благородныхъ побужденій и твердой увѣренности въ своихъ силахъ, возникаютъ заботы объ устройствѣ ближайшихъ родныхъ, является безкорыстное отреченіе въ ихъ пользу отъ собственныхъ правъ на наслѣдство. Подъ какими вліяніями могъ развиться такой благородный взглядъ на задачи своей жизни и что̀ могло вызвать этотъ великодушный порывъ? — вотъ вопросъ, на который трудно дать иной отвѣтъ, кромѣ предположенія о высокомъ воспитательномъ значеніи семьи, глава которой была проникнута истиннымъ религіознымъ чувствомъ и готовностью самопожертвованія для блага близкихъ...

„Но исполнить желаніе и переѣхать въ Петербургъ“ — говоритъ Кояловичъ, — „было не такъ легко, какъ это казалось въ минуты интимной товарищеской бесѣды: наканунѣ самаго выполненія этого плана вспомнились пылкому юношѣ и его обязанности къ матери и недостатокъ матеріальныхъ средствъ, вслѣдствіе котораго приходилось разсчитывать больше на свои собственныя силы, нежели на помощь изъ дома, однимъ словомъ, явились затрудненія, которыя нелегко было устранить“.

- 143 -

Но „при всѣхъ этихъ грандіозныхъ замыслахъ, обнаруживавшихъ будущаго геніальнаго дѣятеля“, замѣчаетъ авторъ извѣстной намъ статьи въ „Русской Жизни“, „юность брала свое, и въ томъ же, цитированномъ уже нами, письмѣ Гоголя къ Высоцкому отъ 26 іюня 1827 г., Гоголь обращается къ своему другу съ просьбой заказать для него въ Петербургѣ портному „самому лучшему“ фракъ „по послѣдней модѣ“ и сообщить, какія въ Петербургѣ модныя матеріи на жилеты и панталоны и что̀ они стоятъ.

„Мы уже указывали“ — продолжаетъ авторъ, — на эту наклонность Гоголя-юноши къ щегольству („Рус. Жизнь“, 1891, № 65). „По всей вѣроятности, она была довольно сильна въ немъ, если онъ, несмотря на глубоко сознанную уже имъ затруднительность своего матерьяльнаго положенія, не только не могъ ее ограничить, но даже, очевидно, поддавался ей и на удовлетвореніе ея тратилъ не малыя, по своему состоянію, суммы. Изъ не разъ цитированнаго письма его къ Высоцкому мы узнаемъ, что у него такъ много было черныхъ фраковъ, что они ему надоѣли и онъ не хотѣлъ на нихъ смотрѣть. Кромѣ указаній въ письмахъ самого Гоголя, объ этой-же наклонности его узнаемъ и отъ лицъ, знавшихъ Гоголя-юношу. Одинъ изъ наставниковъ его, Кулжинскій, сообщаетъ, что, по окончаніи курса, „Гоголь прежде всѣхъ своихъ товарищей, кажется, одѣлся въ партикулярное платье. Какъ теперь вижу его въ свѣтло-коричневомъ сюртукѣ, котораго полы подбиты были какою-то красною матеріей въ большихъ клѣткахъ. Такая подкладка считалась тогда nec plus ultra молодого щегольства, и Гоголь, идучи по гимназіи, безпрестанно обѣими руками, какъ будто не нарочно, раскидывалъ полы сюртука, чтобы показать подкладку“ („Москвитянинъ“, 1854, № 21). Лица, знавшія Гоголя въ первые годы по выпускѣ его изъ гимназіи, тоже подмѣтили въ немъ эту черту. По словамъ Лонгинова, познакомившагося съ Гоголемъ въ 1831 г., костюмъ послѣдняго представлялъ рѣзкую противоположность щегольства и неряшества („Современ.“, 1854, XLIV, № 3, стр. 86). С. Т. Аксаковъ, разсказывая о первомъ визитѣ къ нимъ Гоголя въ 1832 г., тоже замѣчаетъ, что „въ платьѣ Гоголя примѣтна была претензія на щегольство“ („Рус. Арх.“, 1890, VIII, 6).

—————

- 144 -

VII.

ОКОНЧАНІЕ ГОГОЛЕМЪ КУРСА ВЪ НѢЖИНѢ И ПЕРЕѢЗДЪ ЕГО ВЪ ПЕТЕРБУРГЪ.

Въ послѣдніе мѣсяцы 1827 года Гоголь дѣятельно принимается за приготовленія къ предстоящему выпускному экзамену, представлявшемуся ему въ то же время и бременемъ необходимаго, но тягостнаго, отчета за годы, проведенные въ школѣ, и послѣднимъ желаннымъ разсчетомъ со школой, за стѣнами которой передъ нимъ открывалась заманчивая перспектива свободной и полезной жизни, безпрепятственнаго стремленія къ осуществленію давно лелѣемыхъ мечтаній и идеаловъ, возможности труда для пользы общей въ тѣхъ широкихъ размѣрахъ, какіе ему начертало пылкое юношеское воображеніе и высокое мнѣніе о своихъ силахъ. Теперь онъ долженъ на время подавить въ себѣ все, что̀ привлекало его вниманіе, и, отложивъ мечты о будущемъ, углубиться въ запоздалыя занятія элементарными учебными курсами, — и онъ работаетъ упорно, не позволяя себѣ ни отдыха, ни развлеченій. Конечно, въ этой сосредоточенной по-неволѣ работѣ нельзя еще видѣть ничего особенно важнаго, но это была въ жизни юноши едва ли не первая напряженная дѣятельность, продолжавшаяся почти безъ перерывовъ цѣлые мѣсяцы; это была уже серьезная проба его силъ и энергіи.

Нѣжинскія письма Гоголя оканчиваются въ исходѣ мая 1828 года; послѣднее письмо помѣчено 30 числомъ этого мѣсяца. Въ коротенькой записочкѣ Гоголь вторично съ досадой извѣщаетъ объ отсрочкѣ экзамена, послѣ котораго онъ проситъ выслать за собой лошадей, назначая срокомъ для

- 145 -

ихъ прибытія 25 іюня, что̀ совершенно совпадаетъ со свѣдѣніями о времени окончанія учебнаго года, заключающимися въ оффиціальныхъ документахъ гимназіи высшихъ наукъ. Наступившій затѣмъ перерывъ въ перепискѣ Гоголя съ матерью продолжается болѣе полугода, до самаго отъѣзда его въ Петербургъ. Изъ двухъ, трехъ писемъ къ Петру Петровичу Косяровскому, единственныхъ, которыя относятся къ этому времени, мы узнаемъ, что, кромѣ приготовленія и сборовъ въ Петербургъ, мысли Гоголя были тогда также поглощены заботами объ обезпеченіи матери и объ устраненіи отъ нея, насколько возможно, тяжелаго гнета незавидной матеріальной обстановки и вѣчныхъ мелочныхъ невзгодъ, которыхъ, конечно, не мало выпадало на ея долю, при незначительныхъ средствахъ довольно многолюдной семьи. Тутъ, какъ и прежде, Гоголь является преданнымъ и нѣжно заботливымъ сыномъ, старающимся, чѣмъ возможно, облегчить положеніе матери и внутренно упрекающимъ себя за невольныя безпокойства, которыя ему нерѣдко приходилось причинять ей. Особенно интересно въ указанномъ отношеніи письмо отъ 8 сентября 1828 года1), почти исключительно посвященное заботамъ о матери, такъ что даже предположенія юноши о собственномъ будущемъ отступаютъ здѣсь на второй планъ. Это письмо въ то же время можетъ дать намъ извѣстную основу для сужденія объ интересахъ, привлекавшихъ тогда его вниманіе, и служитъ для ближайшаго ознакомленія съ отношеніями его къ любимому дядѣ. Серьезный тонъ и содержаніе письма ясно заставляютъ насъ предполагать, что именно этого дядю уважалъ Гоголь больше другихъ несомнѣнно любимыхъ имъ родственниковъ; именно этому дядѣ Гоголь иногда рѣшался повѣрять свои планы и мечты, именно съ нимъ онъ бесѣдовалъ о вещахъ, имѣвшіхъ для него особенное значеніе. Неожиданно узнавъ о предположеніи Петра Петровича оставить Малороссію, племянникъ съ любовью упрекаетъ его за то, что тотъ имѣлъ намѣреніе покинуть родныхъ, которые его такъ любили, которыхъ онъ привязалъ къ себѣ, какъ будто только для того, чтобы потомъ разлука съ нимъ причинила послѣднимъ тяжкую печаль; умоляетъ его отмѣнить „грозное рѣшеніе“ и пріѣхать опять въ Васильевку,

- 146 -

чтобы по отъѣздѣ Гоголя въ Петербургъ быть матери его „ангеломъ-утѣшителемъ“1). Не для того только, чтобы высказаться подъ вліяніемъ потребности излить накипѣвшія чувства, не съ просьбой о совѣтѣ обращается къ дорогому дядѣ этотъ скрытный человѣкъ, открывая ему на этотъ разъ то, что̀ было на душѣ: нѣтъ, онъ хочетъ, напротивъ, какъ бы выбрать дядю только сотрудникомъ въ исполненіи задуманнаго предположенія. Здѣсь уже сказывается извѣстная самостоятельность характера, привычка свободно, на собственный страхъ, распоряжаться своими дѣйствіями и даже привлекать старшихъ къ осуществленію своихъ плановъ; мы, очевидно, застаемъ Гоголя на той степени развитія, когда онъ былъ уже далеко не тѣмъ неопытнымъ юношей, почти ребенкомъ въ отношеніи жизненнаго опыта, какимъ онъ можетъ показаться намъ, если мы односторонне обратимъ вниманіе лишь на заглазное преждевременное увлеченіе его неизвѣданною и потому еще болѣе заманчивой петербургской жизнью. Не менѣе важно обратить вниманіе здѣсь и на ту раннюю практичность Гоголя, хотя и имѣвшую источникомъ своимъ искреннюю любовь и заботы о матери, которыя выразились въ его планѣ относительно собственныхъ дѣйствій для обезпеченія послѣдней. Собираясь оставить, можетъ быть навсегда, Малороссію для Петербурга и замышляемой въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ поѣздки за-границу, а, можетъ быть, даже жизни тамъ, которая, какъ казалось молодому мечтателю, могла продолжаться нѣсколько лѣтъ, такъ что о немъ, можетъ быть, долго „не будетъ ни слуху, ни духу“2), — выраженіе это два раза повторено въ разсматриваемомъ письмѣ, — Николай Васильевичъ отказывается въ пользу матери отъ своей доли наслѣдства и даже принимаетъ мѣры, чтобы его наслѣдники, подъ которыми онъ подразумѣваетъ здѣсь между прочимъ любимыхъ сестеръ, не лишили ея мѣста, гдѣ она могла бы преклонить голову. „Почемъ знать, каковы

- 147 -

еще будутъ мои сестры!“1) — вотъ какое восклицаніе вырывается изъ его любящей души подъ вліяніемъ заботъ о матери. Нѣжность къ ней доходитъ у него наконецъ до того, что, по собственному сознанію, „его не беретъ охота возвращаться изъ Петербурга“ (Гоголь говоритъ о предположеніяхъ своихъ на счетъ будущаго) „когда-либо домой, особенно бывши нѣсколько разъ свидѣтелемъ, какъ эта необыкновенная мать бьется, мучится, иногда даже о какой-нибудь копѣйкѣ, какъ эти безпокойства убійственно разрушаютъ ея здоровье“2). Это обстоятельство, слѣдовательно, служило еще лишней причиной стремленія его вонъ изъ дома, вонъ изъ Малороссіи3).

- 148 -

Впрочемъ, по мнѣнію покойнаго Кояловича, „успокоивая и обезпечивая дядю насчетъ „своей участи“, Гоголь, въ сущности, успокоивалъ и обезпечивалъ самого себя“. — „Собираясь въ длинную дорогу, самая цѣль которой и туманна и опасна, человѣкъ невольно внимательнѣе и глубже всматривается въ себя и изслѣдуетъ тѣ средства, которыми будетъ располагать въ критическую минуту. И только этой невольной думой слѣдуетъ объяснять мысль Гоголя о возможности обезпечить свое существованіе „алфресскою живописыо“ или „повареннымъ искусствомъ“1).

Замѣчаніе глубоко справедливое: Гоголь является передъ нами въ разсматриваемую пору еще личностью неустановившеюся, то почти ребенкомъ, то уже съ нѣкоторой житейской опытностью, отчасти почтительнымъ и преданнымъ сыномъ, отчасти нѣсколько эгоистомъ...2).

————

- 149 -

ПЕРВОЕ ВРЕМЯ ЖИЗНИ ГОГОЛЯ
ВЪ ПЕТЕРБУРГѢ.

(1829—1830).

- 150 -

- 151 -

I.

ПРІѢЗДЪ ГОГОЛЯ ВЪ ПЕТЕРБУРГЪ И ПЕРВЫЯ ЕГО
ВПЕЧАТЛѢНІЯ ВЪ СТОЛИЦѢ.

По окончаніи курса въ Нѣжинѣ, два друга рѣшили вмѣстѣ ѣхать въ Петербургъ: Данилевскій для поступленія въ школу гвардейскихъ подпрапорщиковъ, Гоголь — на государственную службу. Данилевскій, какъ всегда, явился руководителемъ Гоголя въ отношеніи путевыхъ издержекъ, трудностей и хлопотъ. Было условлено, что онъ заѣдетъ за Гоголемъ изъ То́лстаго въ Васильевку, откуда они должны были вмѣстѣ двинуться въ дальній путь. Дѣло было въ декабрѣ 1828 г. Для дороги былъ приготовленъ помѣстительный экипажъ, и послѣ продолжительныхъ проводовъ и напутствій Марьи Ивановны Гоголь кибитка двинулась.

Дорога лежала на Москву, но Гоголь ни за что не хотѣлъ проѣзжать черезъ нее, чтобы не испортить впечатлѣнія первой торжественной минуты въѣзда въ Петербургъ. Поэтому они поѣхали по бѣлорусской дорогѣ, на Нѣжинъ, Черниговъ, Могилевъ, Витебскъ и т. д.1). Въ Нѣжинѣ прожили нѣсколько дней, повидались съ нѣкоторыми товарищами и, между прочимъ, съ неуспѣвшимъ выѣхать въ Петербургъ же Прокоповичемъ. Во время пути не произошло ничего особенно

- 152 -

замѣчательнаго, но по мѣрѣ приближенія къ Петербургу нетерпѣніе и любопытство юныхъ путниковъ возрастало съ каждымъ часомъ. Наконецъ издали показались безчисленные огни, возвѣщавшіе о приближеніи къ столицѣ. Дѣло было вечеромъ. Обоими молодыми людьми овладѣлъ невыразимый восторгъ: они позабыли о морозѣ и, какъ дѣти, то-и-дѣло высовывались изъ экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше разсмотрѣть невиданную ими столицу. Наконецъ, ихъ жаднымъ взорамъ открылось вожделѣнное зрѣлище, хотя, въ сущности, они приближались только къ окраинамъ города. Гоголь совершенно не могъ придти въ себя; онъ страшно волновался и за свое пылкое увлеченіе поплатился самымъ прозаическимъ образомъ, схвативъ насморкъ и легкую простуду, но особенно обидная непріятность была для него въ томъ, что онъ, отморозивъ носъ, вынужденъ былъ первые дни просидѣть дома. Онъ чуть не слегъ въ постель, и Данилевскій перепугался было за него, опасаясь, чтобы онъ не разболѣлся серьезно. Отъ всего этого восторгъ быстро смѣнился совершенно противоположнымъ настроеніемъ, особенно когда ихъ стали безпокоить страшныя петербургскія цѣны и разныя мелочныя дрязги: съ облаковъ пришлось спуститься на землю.

На послѣдней станціи передъ Петербургомъ наши путники прочли объявленіе, гдѣ можно остановиться, и выбрали домъ Трута у Кокушкина моста, гдѣ и пришлось Гоголю проскучать нѣсколько дней въ одиночествѣ, пока Данилевскій, не будучи въ состояніи устоять противъ соблазна и оставивъ его одного, пустился странствовать по стогнамъ Сѣверной Пальмиры. Неудивительно, что первыя впечатлѣнія, вынесенныя имъ изъ знакомства съ Петербургомъ, были несравненно отраднѣе, нежели у Гоголя1).

- 153 -

Вскорѣ Данилевскій выдержалъ экзаменъ въ школу гвардейскихъ подпрапорщиковъ. Во все время пребыванія въ школѣ, пользуясь отпусками въ воскресные и праздничные дни, онъ постоянно проводилъ ихъ у Гоголя, тѣмъ болѣе, что другихъ знакомыхъ у него не было. Въ Петербургѣ наши пріѣзжіе застали, впрочемъ, многихъ однокашниковъ-нѣжинцевъ. Всѣ они въ опредѣленные дни сходились другъ у друга и составляли тѣсно сплотившуюся товарищескую компанію. Случалось, конечно, и Гоголю принимать у себя товарищей, и это обстоятельство подало поводъ одному благопріятелю наговорить Марьѣ Ивановнѣ, что у Гоголя будто бы „пировало“ множество гостей на его счетъ, и что онъ одинъ занималъ квартиру, состоявшую изъ трехъ комнатъ, чего никогда въ дѣйствительности не было.

Въ кружкѣ нѣжинцевъ Гоголю особенно были близки два брата Прокоповича (пріятель его Николай, прозванный за румяный цвѣтъ лица Красненькимъ, и Василій, обыкновенно называемый Гоголемъ — Васька), Иванъ Григорьевичъ Пащенко и художникъ Мокрицкій. Вечера проходили оживленно и шумно, и кружокъ постепенно расширялся отъ присоединенія къ нему новыхъ лицъ. Такъ, спустя нѣсколько лѣтъ, въ 1834 году, въ немъ часто бывалъ извѣстный впослѣдствіи писатель П. В. Анненковъ, получившій въ кружкѣ прозваніе Жюль-Жаненъ.

————

- 154 -

II.

ИДИЛЛІЯ „ГАНЦЪ КЮХЕЛЬГАРТЕНЪ“.

Итакъ въ послѣднихъ числахъ 1828 года Гоголь былъ уже въ Петербургѣ. Съ этого времени начинается новый періодъ его жизни, имѣющій особый интересъ при изученіи его личнаго развитія. Это былъ въ началѣ періодъ броженія, неопредѣленныхъ порывовъ, постоянныхъ надеждъ и частыхъ разочарованій, стремленія къ широкой и полезной дѣятельности, отыскиванія себѣ высокой цѣли жизни и достойнаго призванія, на которомъ могли бы найти примѣненіе его замѣчательныя дарованія, и въ то же время это были годы тяжелыхъ испытаній, годы пріобрѣтенія въ настоящемъ смыслѣ жизненнаго опыта, наконецъ, временемъ первыхъ шаговъ на литературномъ поприщѣ. Не можетъ подлежать сомнѣнію, что жизнь въ Петербургѣ произвела значительную перемѣну въ характерѣ Гоголя и что ему онъ въ большей степени былъ обязанъ своей будущностью, такъ какъ въ немъ и благодаря ему силы юноши развились и не заглохли безъ примѣненія, какъ легко могло бы случиться въ провинціальной глуши.

—————

Перемѣна условій жизни и окружающей обстановки большею частью кладетъ замѣтный отпечатокъ на судьбу человѣка, рѣзко измѣняя внѣшнюю сферу его дѣятельности и до нѣкоторой степени реагируя даже на самую его нравственную личность, неизбѣжно поставленную въ необходимость найти себѣ иное опредѣленіе и провѣрить свои взгляды и

- 155 -

наклонности среди новыхъ, созданныхъ измѣнившимся положеніемъ, обстоятельствъ. При этомъ, чѣмъ рѣзче бываетъ перемѣна, тѣмъ, естественно, ярче выступаютъ грани, раздѣляющія жизнь на отдѣльные періоды, которы кажутся на первый взглядъ иногда совершенно несходными. Въ дѣйствительности, однако, едва ли можно признать въ большинствѣ случаевъ существованіе такихъ рѣшительныхъ переворотовъ, и потому внимательное изученіе біографическаго матеріала обыкновенно приводитъ къ убѣжденію въ невѣрности заранѣе составившихся рельефныхъ, но неточныхъ обобщеній, и вызываетъ необходимость болѣе естественнаго и вѣрнаго освѣщенія уже извѣстныхъ фактическихъ данныхъ. Слѣдя за послѣдовательнымъ развитіемъ геніальной личности и ея судьбою, вниманіе изслѣдователя невольно останавливается прежде всего именно на замѣчаемыхъ въ ней рѣзкихъ перемѣнахъ, но затѣмъ, отмѣтивъ послѣднія, оно не должно забывать и другой стороны дѣла — отысканія и уясненія сходныхъ сторонъ, несомнѣнно существующихъ въ разное время въ жизни одного и того же человѣка; въ противномъ случаѣ внѣшнія обстоятельства легко могутъ заслонить собою существенныя черты внутренняго развитія. Это должно быть справедливо и въ примѣненіи къ Гоголю. Поэтому слова г. Кулиша, что „съ переселеніемъ Гоголя съ юга на сѣверъ начинается новый періодъ его существованія, рѣзко отличный отъ предшествовавшаго“, дѣйствительно справедливы, насколько они касаются внѣшней стороны дѣла, и особенно въ связи съ послѣдующимъ сравненіемъ1), но, по нашему мнѣнію, они нѣсколько грѣшатъ односторонностью, такъ какъ именно представляютъ не совсѣмъ точное обобщеніе, сдѣланное на основаніи однихъ внѣшнихъ признаковъ. Велика была, безъ сомнѣнія, разница между жизнью Гоголя въ школѣ, когда онъ былъ юношей не очень прилежнымъ, но страстно отдававшимся возможнымъ и доступнымъ для него художественнымъ наслажденіямъ, юношей, еще только мечтавшимъ о предстоящей самостоятельной жизни, и съ другой стороны,

- 156 -

хотя бы первыми невѣрными шагами его на поприщѣ послѣдней въ Петербургѣ, когда для него настало время уже дѣятельной провѣрки заранѣе составленныхъ идеаловъ и приспособленія къ условіямъ окружающей обстановки (не говоря уже о дальнѣйшей жизни въ столицѣ); но, повторяемъ, главный интересъ изслѣдованія долженъ заключаться скорѣе въ отысканіи нити, связывающей оба отмѣченныхъ періода, нежели въ констатированіи и безъ того рѣзко бросающагося въ глаза различія. Если не пришло еще, быть можетъ, время „слить разныя мелочи въ одну стройную картину“1), то не худо во всякомъ случаѣ поискать между ними связи и по возможности разобраться въ нихъ. Припомнимъ, что, совершенно параллельно съ рѣзкой перемѣной въ жизни Гоголя со времени переѣзда его въ Петербургъ, можно было бы, пожалуй, съ такимъ же правомъ отмѣтить и перемѣну въ характерѣ его творчества; — достаточно назвать „Ганца Кюхельгартена“ и „Вечера на Хуторѣ“; — пришлось бы предположить, что въ Петербургѣ Гоголь сдѣлался совершенно инымъ человѣкомъ, что между его школьными годами и первыми шагами на жизненномъ поприщѣ лежитъ цѣлая бездна. Но такъ какъ подобнаго перерожденія, конечно, допустить невозможно, то наша задача найти между этими двумя, повидимому, столь „рѣзко отличными періодами“, извѣстныя точки соприкосновенія. Въ самомъ дѣлѣ, не говоря уже о томъ, что духовный складъ личности Гоголя оставался во все разсматриваемое время въ сущности одинъ и тотъ же, такъ какъ онъ долженъ былъ въ значительной степени опредѣлиться въ годы ранней юности писателя, — и это имѣетъ въ настоящемъ случаѣ существенное значеніе въ виду чрезвычайно послѣдовательнаго и вѣрнаго себѣ характера его развитія, — мы дѣйствительно можемъ въ оба указанные періода, особенно сближая ихъ болѣе смежные пункты, отмѣтить разительное сходство во взглядахъ Гоголя на вопросы, наиболѣе интересовавшіе его и казавшіеся ему особенно важными. Пріѣхавъ въ Петербургъ съ богатымъ запасомъ свѣжихъ впечатлѣній, результатомъ пережитого воспріимчиваго возраста, оказывающаго всегда такое рѣшительное вліяніе на образованіе личности человѣка, и съ тонко развитою наблюдательностью, для которой, по

- 157 -

собственному признанію автора, съ приближеніемъ зрѣлыхъ лѣтъ наступаетъ менѣе благопріятная пора, и наконецъ съ извѣстнымъ міросозерцаніемъ и сложившимися взглядами на назначеніе своей жизни и будущей дѣятельности, — міросозерцаніемъ, составлявшимъ, каково бы ни было его дѣйствительное достоинство, внутреннее содержаніе юноши, — могъ ли Гоголь тотчасъ совершенно измѣниться и порвать съ своимъ прошлымъ? Если бы это было такъ, то неизбѣжно послѣдовало бы заключеніе, что стремленія его были не только не глубоки, смутны и туманны, чего дѣйствительно нельзя отрицать, но и неискренни, что они наконецъ были всецѣло навѣяны со стороны и не могли назваться въ настоящемъ смыслѣ его достояніемъ. Но кромѣ многихъ мѣстъ въ его перепискѣ, относящихся къ первымъ годамъ его петербургской жизни и представляющихъ несомнѣнное сходство съ прежними, нѣжинскими, взглядами, мы имѣемъ еще не мало вѣскихъ соображеній въ пользу противоположнаго мнѣнія. Точно то же не безъ основанія можно было утверждать и относительно его поэтической дѣятельности, съ тою только разницей, что дѣйствіе измѣнившихся обстоятельствъ въ этой сферѣ сказалось рѣзче и рѣшительнѣе, преимущественно въ смыслѣ ихъ вліянія на способъ, характеръ и самый выборъ предметовъ для творчества; но и здѣсь преемственная связь можетъ быть усмотрѣна и констатирована въ довольно обширномъ запасѣ готовыхъ художественныхъ образовъ, рано сложившихся въ фантазіи Гоголя на почвѣ впечатлѣній чуткой отроческой души и впослѣдствіи въ значительной степени лишь мастерски выработанныхъ и обогащенныхъ новыми красотами при болѣе или менѣе разнообразномъ ихъ выраженіи въ первыхъ его произведеніяхъ.

Чрезвычайно интересно для разъясненія занимающаго насъ вопроса обратиться къ самому раннему изъ извѣстныхъ произведеній юношеской фантазіи нашего писателя. Мы говоримъ о рѣдко вспоминаемомъ и едва ли не мало извѣстномъ у насъ „Ганцѣ Кюхельгартенѣ“. Далеко не отличаясь яркими художественными достоинствами, которыя мы привыкли находить даже въ самыхъ незрѣлыхъ и несовершенныхъ произведеніяхъ Гоголя, сурово принятая современной критикой и почти вслѣдъ затѣмъ уничтоженная рукою самого автора, наконецъ исключенная изъ цѣлаго ряда изданій полныхъ собраній

- 158 -

его сочиненій1), — эта приторно-сентиментальная идиллія никогда особенно и не обращала на себя вниманія, хотя г. Кулишъ справедливо указалъ на присутствіе въ ней рядомъ съ многими очень и очень слабыми такихъ картинъ, которыя уже обнаруживаютъ проблески будущаго таланта Гоголя. Г. Кулишъ указываетъ преимущественно на небольшіе отрывки описательнаго характера, напр. на изображеніе дома мызника Вильгельма Бауха, картину моря и на нѣсколько другихъ картинъ, въ которыхъ мысль автора съ любовью переносится въ страны классическаго міра; можно было бы прибавить еще описаніе утра и домика пастора въ самомъ началѣ первой картины, описаніе жаркаго дня и вообще весь конецъ той же картины, и большую часть шестой картины.

Идиллія все-таки на нашъ взглядъ заслуживаетъ изученія со стороны біографическаго матеріала, который, хотя и въ очень незначительныхъ дозахъ, могъ бы быть извлеченъ также и изъ нея. Для насъ важно въ данномъ случаѣ то, что здѣсь мы находимъ однако явные слѣды тѣхъ юношескихъ мечтаній Гоголя, о которыхъ мы говорили раньше, а съ другой — подтвержденіе собственныхъ позднѣйшихъ признаній его о годахъ юности. Сверхъ того, если не ошибаемся, внимательный разборъ идилліи могъ бы показать съ наглядной очевидностью, что въ ней нашелъ себѣ выраженіе упомянутый запасъ сложившихся готовыхъ художественныхъ образовъ, отчасти отразившійся, но уже въ истинно-художественной формѣ, потомъ въ другихъ, сравнительно болѣе зрѣлыхъ, преимущественно ближайшихъ по времени, произведеніяхъ, особенно въ „Вечерахъ на Хуторѣ“. Попытаемся привести нѣкоторыя соображенія въ пользу обоихъ нашихъ предположеній, для чего прибѣгнемъ къ сличеніямъ нѣкоторыхъ отрывковъ изъ „Ганца“ съ другими произведеніями и съ письмами Гоголя.

Первымъ вопросомъ при изученіи „Ганца Кюхельгартена“ является точное опредѣленіе года его написанія: съ только-что указанной біографической точки зрѣнія этотъ вопросъ получаетъ весьма существенное значеніе. Самъ поэтъ, какъ извѣстно, обозначилъ на рукописи 1827 г., но затѣмъ, согласно извѣстному мнѣнію Прокоповича, приведенному въ „Запискахъ о жизни Гоголя“, это показаніе, казалось бы, не можетъ

- 159 -

считаться достовѣрнымъ и должно уступить предположенію о томъ, что Гоголь писалъ идиллію въ началѣ своей жизни въ Петербургѣ, „когда онъ проживалъ въ немъ безъ дѣла“. Едва ли, однако, это справедливо; намъ кажется, что на основаніи нижеслѣдующихъ соображеній можно скорѣе признать справедливою помѣтку самого писателя, которому, притомъ, конечно, не было причины никого мистифицировать, какъ склоненъ былъ предполагать покойный его школьный товарищъ. Достойно вниманія, что въ идилліи мы замѣчаемъ явные слѣды тѣхъ мыслей, которыя занимали Гоголя подъ конецъ его нѣжинской жизни и притомъ преимущественно въ 1827 г.1) Въ „Ганцѣ“ мы находимъ то же неопредѣленное, не совсѣмъ выяснившееся стремленіе героя въ далекія и чуждыя страны, манящія его предполагаемымъ просторомъ для дѣятельнаго служенія добру, ожидаемымъ богатствомъ высокихъ эстетическихъ наслажденій, которыя можно тамъ найти; далѣе, размышленіе Ганца о будущей своей судьбѣ и желаніе разгадать „незнаемый удѣлъ“, наконецъ такое же точно, какъ у самого Гоголя, опасеніе за возможность осуществленія своихъ высокихъ стремленій и боязнь ничтожества общаго жребія съ большинствомъ такъ называемыхъ дюжинныхъ людей и проч. Особенно поразительно совпаденіе въ VIII картинѣ идилліи (въ пѣснѣ Ганца) и нѣкоторыхъ письмахъ 1827 году, — совпаденіе, доходящее до мелочей, до буквальнаго почти сходства, простирающагося на отдѣльныя выраженія: это послѣднее обстоятельство едва ли кто рѣшится назвать случайностью. Сдѣлаемъ сличеніе:

„Все рѣшено. Теперь ужели Мнѣ здѣсь душою погибать? И не узнать иной мнѣ цѣли?

„Какъ тяжело быть зарыту вмѣстѣ съ созданіями низкой неизвѣстности въ безмолвіе мертвое! Ты знаешь всѣхъ

- 160 -

И цѣли лучшей не сыскать? Себя обречь безславно въ жертву, При жизни быть для міра мертву!“ („Ганцъ Кюхельгартенъ“, VIII картина, пѣснь Ганца. Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 22).

нашихъ существователей, всѣхъ, населившихъ Нѣжинъ. Они задавили корою своей земности, ничтожнаго самодовольства высокое назначеніе человѣка. И между этими существователями я долженъ пресмыкаться“ („Соч. и письма Гог.“, изд. Кулиша, т. V, стр. 56). „Исполнятся ли мои высокія предначертанія? или неизвѣсшность зароетъ ихъ въ мрачной тучѣ своей?“ (Письмо къ Петру Петровичу Косяровскому, „Русская Старина“, 1876 г., 1 кн., стр. 42).

„Не знаю, сбудутся ли мои предположенія, или неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ меня съ толпой самодовольной черни (мысль ужасная!) въ самую глушь ничтожности, отведетъ мнѣ черную квартиру неизвѣстности въ мірѣ“ („Соч. и письма Гог.“, т. V, стр. 58, письмо Высоцкому).

„Душой ли, славу полюбившей, Ничтожность въ мірѣ полюбить? Душой ли, къ счастью не остывшей, Волненья міра не испить? И въ немъ прекраснаго не встрѣтить? Существованья не отмѣтитъ?“ (Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 22).

„Еще съ самыхъ временъ прошлыхъ, съ самыхъ лѣтъ почти непониманія, я пламенѣлъ неугасимой ревностью сдѣлать жизнь свою нужною для блага государства, я кипѣлъ принести хотя малѣйшую пользу. Тревожная мысль, что я не буду мочь, что мнѣ преградятъ дорогу, что не дадутъ возможности принести хоть малѣйшую пользу, бросала меня въ глубокое уныніе. Холодный потъ проскакивалъ на лицѣ моемъ, при мысли, что, можетъ быть, мнѣ доведется погибнуть въ пыли, не означивъ своего имени ни однимъ прекраснымъ дѣломъ — быть въ мірѣ и не означить своего существованія была для меня мысль ужасная“. (Письмо къ Петру Петровичу Косяровскому отъ 3 октября 1827 года, „Русская Старина“, 1876 г., I т., стр. 41).

Остальныя строфы той же пѣсни Ганца въ равной мѣрѣ могли бы быть примѣнены къ характеристикѣ душевнаго состоянія

- 161 -

и взглядовъ Гоголя именно за 1827 г.; укажемъ лишь слѣдующіе стихи:

	„Зачѣмъ влечете такъ къ себѣ вы, Земли роскошные края?“
Также:	„И онъ спадетъ, покровъ неясный, Подъ коимъ знала васъ мечта, И міръ прекрасный, міръ прекрасный Отворитъ дивныя врата, Привѣтить юношу готовый И въ наслажденьяхъ вѣчно новый“...
Или:	„Я вашъ! я вашъ! изъ сей пустыни Вниду я въ райскія мѣста“... (Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 22).

(рѣчь идетъ о поѣздкѣ въ чужіе края; замѣтимъ, что Гоголь называлъ райскимъ мѣстомъ въ письмѣ къ Высоцкому Петербургъ, пользуясь совершенно тождественнымъ выраженіемъ съ приведеннымъ).

Въ общемъ настроеніи выписанной строфы и выраженныхъ въ ней мысляхъ не подлежитъ никакому сомнѣнію сходство съ нѣкоторыми мѣстами писемъ къ Высоцкому. Такимъ образомъ можно считать доказаннымъ, что именно тѣ же самыя мысли и стремленія волновали Гоголя въ 1827 году, которыя выражены въ приведенной пѣснѣ Ганца, при чемъ не случайно и то, что указанное совпаденіе обнаруживается какъ разъ въ самыхъ задушевныхъ мечтахъ автора и героя его перваго произведенія. Позднѣе, въ Петербургѣ, взгляды Гоголя во многомъ значительно измѣнились или, по меньшей мѣрѣ, приняли иное направленіе, и уже по отношенію къ петербургскому времени, конечно, никакъ не возможно было бы допустить такого поразительнаго сходства, доходящаго почти до полнаго совпаденія въ приведенныхъ цитатахъ. Было бы весьма интересно сравнить для бо́льшаго подтвержденія сказаннаго разбираемую идиллію съ „Луизой“ Фосса, въ переводѣ Теряева, такъ какъ эта пьеса служила въ настоящемъ случаѣ образцомъ для Гоголя, но намъ, къ сожалѣнію, не удалось достать этой книги, сдѣлавшейся въ настоящее время библіографической рѣдкостью...

Считая первое наше предположеніе достаточно обоснованнымъ, переходимъ ко второму. Здѣсь также удобнѣе всего можно подтвердить вышесказанное наглядными сопоставленіями

- 162 -

поражающихъ своимъ сходствомъ отрывковъ, хотя на этотъ разъ ихъ можно привести лишь немного. Вотъ примѣры:

„Свѣтаетъ. Вотъ проглянула деревня, Дома, сады. Все видно, все свѣтло. Вся въ золотѣ сіяетъ колокольня, И блещетъ лучъ на старенькомъ заборѣ. Плѣнительно оборотилось все Внизъ головой въ серебряной водѣ: Заборъ, и домь, и садикъ въ ней такіе-жъ; Все движется въ серебряной водѣ: Синѣет сводъ, и волны облакъ ходятъ, И лѣсъ живой — вотъ только не шумитъ“. (Начальные стихи Ганца Кюхельгартена; соч. Гоголя, изд. Кулиша, т. I, стр. 234 и изд. X, т. V, стр. 5).		„Небо, зеленые и синіе лѣса, люди, воза съ горшками, мельницы — все опрокинулось, стояло и ходило вверхъ ногами, не падая въ голубую прекрасную бездну“. (Изд. Кулиша, т. I, стр. 14, „Сорочинская Ярмарка“; изд. X, т. I, стр. 11—12). „Съ изумленіемъ глядѣлъ Левко въ неподвижныя воды пруда: старинный господскій домъ, опрокинувшись внизъ, виденъ былъ чистъ и въ какомъ-то ясномъ величіи“ и проч. (Изд. Кулиша, т. I, стр. 79, „Майская ночь“ или „Утопленница“; изд. X, т. I, стр. 74). „Тихи и покойны эти пруды; холодъ и мракъ водъ ихъ угрюмо заключенъ въ темно-зеленыя стѣны садовъ“. (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 58).
„Какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи! Какъ томительно-жарки тѣ часы, когда полдень блещетъ въ тишинѣ и зноѣ, и голубой, неизмѣримый океанъ, сладострастнымъ куполомъ нагнувшійся надъ землею, кажется, заснулъ, весь потонувши въ нѣгѣ, обнимая и сжимая прекрасную въ воздушныхъ объятіяхъ своихъ!“ (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 9).		„Какъ безсильный старецъ, держалъ прудъ въ холодныхъ объятіяхъ своихъ далекое темное небо, осыпая ледяными поцѣлуями огненныя звѣзды, которыя тускло рѣяли среди темнаго ночного воздуха“ и проч. („Утопленница“). (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 55).
„Величественно сыплется громъ украинскаго соловья“. („Утопленница“). („Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 58). „Все было тихо; въ глубокой чащѣ лѣса слышались только раскаты соловья“. (Тамъ же, стр. 74).		„Блистательно всю рощу оглашаетъ Царь соловей. Звукъ тихо разнесенъ.“ (Соч. Гог., изд. X, т. V, стр. 29).
„На небѣ ни облака; бъ полѣ ни рѣчи. Все какъ будто умерло; вверху только, въ небесной глубинѣ, дрожитъ жаворонокъ, и серебряныя пѣсни летятъ		„Какой же день! Веселые вились И пѣли жавронки; ходили волны Отъ вѣтру золотою въ полѣ хлѣба; Сгустились вотъ надъ ними дерева;

- 163 -

по воздушнымъ ступенямъ на влюбленную землю, да изрѣдка крикъ чайки, или звонкій голосъ перепела отдается въ степи... Сѣрыя скирды сѣна и золотые снопы хлѣба станомъ располагаются въ полѣ и кочуютъ по его неизмѣримости. Нагнувшіяся отъ тяжести плодовъ широкія вѣтви черешень, сливъ, яблонь, грушъ; небо, его чистое зеркало — рѣка въ зеленыхъ, гордо поднятыхъ рамахъ“... (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 9).		На нихъ плоды предъ солнцемъ наливались Прозрачные; вдали темнѣли воды Зеленыя; сквозь радужный туманъ Неслись моря душистыхъ ароматовъ“ и проч. („Ганцъ Кюхельгартенъ“). „Скирды хлѣба то тамъ, то сямъ, словно казацкія шапки, пестрѣли по полю“. („Вечеръ наканунѣ Ив. Куп.“). „Дѣвственныя чащи черемухъ и черешень пугливо протянули свои корни въ ключевой холодъ и изрѣдка лепечутъ листьями“... („Утопленница“). (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 58).
Сравни сходную картину въ „Страшной Мести“ въ описаніи Днѣпра. (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 169).		„Рѣка-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою, на которую роскошно падали зеленыя кудри деревъ“. („Соро̀ч. Ярм.“; Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 11).

Подобныя черты сходства отмѣтимъ кстати въ нѣкоторыхъ мѣстахъ другихъ раннихъ произведеній Гоголя, — сходство едва ли случайное.

„Лѣнивою рукою обтиралъ онъ катившійся градомъ потъ со смуглаго лица и даже капавшій съ длинныхъ усовъ, напудренныхъ тѣмъ неумолимымъ парикмахеромъ, который безъ зову является и къ красавицѣ, и къ уроду, и насильно пудритъ нѣсколько тысячъ лѣтъ уже весь родъ человѣческій“. (Соч. Гог., изд. X, I ч., стр. 10; „Соро́ч. Ярм.“).

„Въ лицѣ ея, тронутомъ рѣзкою кистью, которою время съ незапамятныхъ временъ расписываетъ родъ человѣческій и которую, Богъ знаетъ съ какихъ поръ, называютъ морщиною“. (Соч. Гог., изд. X, т. V, „Учитель“, стр. 52).

Ниже мы не разъ будемъ имѣть случай показывать, какъ Гоголь любилъ при переработкѣ художественныхъ образовъ вначалѣ обращаться къ готовымъ уже наброскамъ. Чѣмъ внимательнѣе будутъ изучаться черновыя его рукописи, тѣмъ больше мы будемъ находить доказательствъ этому. Такъ совершенно тотъ же (съ небольшими перемѣнами) указанный нами готовый образъ, встрѣчающійся въ „Учителѣ“, въ

- 164 -

„Соро̀чинской Ярмаркѣ“ и въ самыхъ первыхъ произведеніяхъ пера Гоголя, повторенъ имъ во второй половинѣ перваго тома „Мертвыхъ Душъ“ при описаніи усадьбы Плюшкина: „Дворъ былъ обнесенъ довольно крѣпкой оградой, которая, можетъ, когда-нибудь была выкрашена краской, но такъ какъ хозяинъ не думалъ вовсе объ ея поновленіи, то прислужился другой неугомонный живописецъ, который расписываетъ весь родъ человѣческій, и что̀ ни есть на свѣтѣ, и въ томъ числѣ мужскія и женскія лица, ни мало не заботясь о томь, нужно ли это или нѣтъ, и довольны ли его кистью или недовольны. Хозяинъ этотъ былъ время“. („Русск. Стар.“, 1885, XII, 570). Въ исправленной редакціи все это мѣсто отсутствуетъ и замѣнено другимъ: сколько же, слѣдовательно, могло быть такихъ же черновыхъ набросковъ уничтожено авторомъ, тогда какъ, напротивъ, они легко могли, въ видѣ предварительныхъ эскизовъ, являться изъ-подъ пера его въ его первоначальныхъ работахъ.

Далѣе. Уже въ раннихъ произведеніяхъ Гоголя мы встрѣчаемъ нерѣдко любимые и опредѣленно сложившіеся, выношенные художественные образы и пріемы. Припомнимъ художественныя изображенія граціозной позы то предающейся безпечной радости, то погруженной въ глубокую думу красивой молодой женщины, отчаянно-веселой пляски иногда уже стараго казака, охваченнаго беззавѣтнымъ увлеченіемъ, захватывающимъ душу и возвышающимся до степени заразительнаго обаянія, противъ котораго не могутъ устоять всѣ тѣ, которымъ приходилось быть зрителями этой картины, наконецъ смѣну обаянія чувствомъ тихой и глубокой грусти и вообще склонность къ переходамъ отъ задушевнаго веселья къ столь же задушевной скорби. — Въ изображеніи природы укажемъ еще картины очаровательно-ясныхъ ночей съ серебрянымъ свѣтомъ мѣсяца, покрытыхъ мракомъ садовъ и лѣса и т. п.

Изъ установившихся пріемовъ слѣдуетъ отмѣтить неожиданно-юмористическія сопоставленія серьезнаго съ комическимъ, восклицательную форму рѣчи1).

- 165 -

Приведемъ еще нѣсколько другихъ примѣровъ:

„Подперши локтемъ хорошенькій подбородокъ свой, задумалась Параска, одна сидя въ хатѣ. Много грезъ обвивалось около русой головы“ и проч. (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 33).

„На мигъ остолбенѣвъ, какъ прекрасная статуя, смотрѣла она ему въ очи“. („Тарасъ Бульба)“. (Тамъ же, стр. 305).

Сходныя изображенія можно указать въ „Ночи передъ Рождествомъ“ (Оксана) и въ „Майской Ночи“.

„Странное, неизъяснимое чувство овладѣло бы зрителемъ при видѣ, какъ отъ одного удара смычкомъ музыканта, все обратилось, волею и неволею, къ единству и перешло въ согласіе. Люди, на угрюмыхъ лицахъ которыхъ, кажется, вѣкъ не проскальзывала улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось, все танцовало. Но еще страннѣе, еще неразгаданнѣе чувство пробудилось бы въ глубинѣ души при взглядѣ на старушекъ, на ветхихъ лицахъ которыхъ вѣяло равнодушіе могилы, толкавшихся между новымъ, смѣющимся, живымъ человѣкомъ. Безпечныя! даже безъ дѣтской радости, безъ искры сочувствія, онѣ покачивали охмѣлѣвшими головами. Громъ, хохотъ, пѣсни слышались тише и тише. Смычокъ умиралъ, слабѣя и теряя неясные звуки въ пустотѣ воздуха. Еще слышалось гдѣ-то топанье, что-то похожее на ропотъ отдаленнаго моря, и скоро все стало пусто и глухо“.		„Не такъ ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетаетъ отъ насъ, и напрасно одинокій звукъ думаетъ выразить веселье? Въ собственномъ эхо слышитъ уже онъ грусть и пустыню, и дико внемлетъ ему. Не такъ ли рѣзвые други бурной и вольной юности, поодиночкѣ, одинъ за другимъ, теряются по свѣту и оставляютъ наконецъ одного стариннаго брата ихъ? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечѣмъ помочь ему!“ („Соро́ч. Ярм.“; Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 35)
„Бросила прочь она отъ себя платокъ, отдернула падающіе на очи длинные волосы свои и вся разлилась въ жалостныхъ рѣчахъ, выговаривая ихъ тихимъ голосомъ, подобно тому, какъ вѣтеръ, поднявшись въ прекрасный вечеръ, пробѣжитъ вдругъ		„Вездѣ, гдѣ-бы то ни было, въ жизни, среди ли черствыхъ, шероховато-бѣдныхъ и неопрятно-плѣснѣющихъ низменныхъ рядовъ ея, или среди однообразно-хладныхъ и скучно-опрятныхъ сословій высшихъ, вездѣ, хоть разъ, встрѣтится на пути

- 166 -

по густой чащѣ приводнаго тростника: — зашелестятъ, зазвучатъ и понесутся вдругъ унывно-тонкіе звуки, и ловитъ ихъ съ непонятной грустью остановившійся путникъ, не чуя ни погасающаго вечера, ни несущихся пѣсенъ народа, бредущаго отъ полевыхъ работъ и жнивъ, ни отдаленнаго стука проѣзжающей телѣги“. („Тарасъ Бульба“, конецъ VI главы; изд. X., т. I, стр. 303 и 304).

человѣку явленье, не похожее на все то, что случалось ему видѣть дотолѣ, которое, хоть разъ, пробудитъ въ немъ чувство, не похожее на тѣ, которыя суждено ему чувствовать всю жизнь. Вездѣ, поперекъ какимъ бы то ни было печалямъ, изъ которыхъ плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, какъ иногда блестящій экипажъ съ золотой упряжью, вдругъ, неожиданно, пронесется среди бѣдной деревушки, не видѣвшей ничего кромѣ сельской телѣги: и долго мужики стоятъ, зѣвая, съ открытыми ртами“. (Соч. Гог., изд. X, т. III, стр. 88—89)

Для сравненія съ приведенными выдержками напомнимъ еще самыя размышленія Чичикова послѣ встрѣчи съ губернаторской дочкой, описаніе чувствъ юноши, пораженнаго подобною же предполагаемою встрѣчей. („Долго бы стоялъ онъ безчувственно на одномъ мѣстѣ, вперивши безсмысленно очи вдаль, позабывъ и дорогу, и всѣ ожидающіе впереди выговоры, и себя, и службу, и міръ, и все, что̀ ни есть въ мірѣ!“). Наконецъ послѣднія заключительныя слова „Соро́чинской Ярмарки“ можно сопоставить съ задушевнымъ, исполненнымъ глубокой грусти восклицаніемъ, оканчивающимъ собою веселую повѣсть „о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“ („Скучно на этомъ свѣтѣ, господа!“). Не заключается ли уже въ этомъ трагическомъ ceterum censeo проявленіе въ зародышѣ той особенности таланта Гоголя, которую онъ называлъ „смѣхомъ сквозь слезы“, а отчасти и предрасположеніе къ аскетическому, отрицательному взгляду на радости жизни?

Напомнимъ наконецъ, что сходство въ поэтическихъ пріемахъ иногда, въ немногихъ единичныхъ случаяхъ, объясняется подражаніями одному и тому же источнику. Такъ, въ началѣ своей литературной карьеры Гоголю не разъ случалось пользоваться одинаковыми сюжетами, несомнѣнно заимствованными и потомъ переработанными изъ комедій его отца, произведеній Нарѣжнаго, наконецъ особенно изъ малороссійскихъ

- 167 -

пѣсенъ и народныхъ преданій. Таковы пріемъ Хиврей поповича Аѳанасія Ивановича въ VI главѣ „Соро̀чинской ярмарки“ и пріемъ Солохой дьячка Осипа Никифоровича въ „Ночи передъ Рождествомъ“ (передѣлка сценъ изъ пьесы отца Гоголя: „Романъ и Параска“); изображеніе ограниченныхъ интересовъ мелкой помѣщичьей среды въ „Учителѣ“ и впослѣдствіи въ „Старосвѣтскихъ Помѣщикахъ“. Но все это разсмотримъ полнѣе въ слѣдующихъ главахъ; теперь же въ примѣръ вліянія на Гоголя народныхъ пѣсенъ приведемъ два сходные отрывка изъ „Вечеръ наканунѣ Ивана Купалы“: „И родной отецъ — врагъ мнѣ: неволитъ идти за нелюбого ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовятъ, только не будетъ музыки на нашей свадьбѣ: будутъ дьяки пѣть, вмѣсто кобзъ и сопилокъ. Не пойду я танцовать съ женихомъ своимъ: понесутъ меня! Темная, темная моя будетъ хата: изъ кленоваго дерева, и, вмѣсто трубы, крестъ будетъ стоять на крышѣ!“ (слова Пидорки). „Будетъ и у меня свадьба! только дьяковъ не будетъ на той свадьбѣ: воронъ черный прокрячетъ, вмѣсто попа, надъ моею могилою; гладкое поле будетъ моя хата“... (слова Петруся). — Не станемъ уже послѣ цѣлаго ряда сдѣланныхъ указаній приводить, можетъ быть, рискованныхъ сближеній между „Ночными Видѣніями“ Ганца Кюхельгартена и сходными описаніями, хотя и безконечно болѣе художественными и опредѣленными, въ „Майской Ночи“ и многихъ другихъ.

Другія заимствованія изъ народной поэзіи можно видѣть въ изображеніи прощанія казачки съ сыномъ, отправляющимся на битву (въ „Страшной Мести“, въ описаніи Днѣпра и въ концѣ первой главы „Тараса Бульбы“). Заимствованіе въ картинѣ ночи на Днѣпрѣ образовъ изъ „Голубиной книги“ слишкомъ извѣстно.

Въ „Тарасѣ Бульбѣ“ обращенія Тараса къ казакамъ съ вопросами: „А что̀, паны, есть ли еще порохъ въ пороховницахъ? Не иступились ли сабли? Не утомилась ли казацкая сила? Не погнулись ли казаки?“ и отрицательные отвѣты на нихъ представляютъ подражаніе извѣстнымъ стихамъ въ былинѣ о томъ, какъ перевелись витязи на святой Руси:

„Не намахалися наши могутныя плечи,
Не уходилися ваши добрые кони,
Не притупились мечи наши булатные!“

- 168 -

Слѣды вліянія произведеній народной поэзіи въ сильно измѣненномъ видѣ, въ отдаленной переработкѣ нѣсколько разъ отраженнаго въ фантазіи художественнаго образа, можно замѣтить у Гоголя и иногда даже въ его письмахъ послѣдняго десятилѣтія. Приведемъ примѣры: „Содрогаясь отъ ужаса за людей, и подвигнувшись небеснымъ ангельскимъ состраданіемъ, любовь Божія къ человѣку уже не поражаетъ его, а молитъ, какъ братъ умоляетъ брата или какъ несчастная и безотрадная мать умоляетъ сына, идущаго на вѣрную гибель, умоляешъ его такими воплями и стонами, отъ которыхъ безчувственный камень содрогнется“ („Соч. и письма Гог.“, т. VI, стр. 160—161). Тѣмъ болѣе такихъ слѣдовъ можно, конечно, видѣть въ позднѣйшихъ произведеніяхъ Гоголя, начиная съ исправленной редакціи „Тараса Бульбы“. „Много уже значитъ сказать утѣшительное слово, и если съ подобнымъ искреннимъ желаніемъ сердца придетъ и глуповатый къ страждущему, то ему сто̀итъ только разинуть ротъ, а потомъ уже помогаетъ Богъ и превращаетъ тутъ же слово безсильное въ сильное“. (Ср. объ утѣшительномъ словѣ Кукубенка въ VII гл. „Тараса Бульбы“; соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 306—307); также ср. о душеспасительномъ и успокоительномъ словѣ въ письмѣ къ Языкову („Соч. и письма Гог.“, т. VI, стр. 179) и въ извѣстномъ мѣстѣ главы о Плюшкинѣ, о внезапномъ могучемъ обращеніи русскаго человѣка отъ порока къ „трезвости души“ („Соч. и письма Гог.“, т. VI, 163) и въ рѣчи Тараса къ войску (Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 329—330)1). — Но все это мы здѣсь только слегка намѣтили съ цѣлью показать, какъ важно стараться подсмотрѣть зарожденіе въ поэтической душѣ Гоголя какъ художественныхъ образовъ, такъ и отвлеченныхъ убѣжденій и взглядовъ на жизнь; подробнѣе же говорить обо всѣхъ этихъ вопросахъ предоставляемъ себѣ на протяженіи всего нашего изслѣдованія.

—————

- 169 -

III.

НЕДОВОЛЬСТВО ГОГОЛЯ ПЕТЕРБУРГОМЪ И ТОСКА ПО РОДНОЙ УКРАЙНѢ.

Гоголь пріѣхалъ въ Петербургъ въ послѣднихъ числахъ декабря 1828 года. По свидѣтельству Г. П. Данилевскаго, онъ былъ привезенъ туда его однофамильцемъ... — Съ этихъ поръ началась для Гоголя новая жизнь, во многомъ отличающаяся отъ прежней, школьной, но въ сущности представляющая столько очевидныхъ чертъ сходства, что она является скорѣе послѣдовательнымъ продолженіемъ развитія, начавшагося въ предъидущемъ періодѣ, нежели какимъ-нибудь рѣшительнымъ и рѣзкимъ поворотомъ въ иномъ направленіи. Правда, развитіе это подъ вліяніемъ цѣлой совокупности обстоятельствъ, которыхъ не ожидалъ Гоголь и на которыя не могъ разсчитывать во время своихъ мечтаній въ Нѣжинѣ, но которыя, однако, не замедлили тотчасъ же самымъ настоятельнымъ образомъ заявить о себѣ по пріѣздѣ его въ столицу, — было значительно иначе направлено жизнью, нежели какъ ему представлялось заранѣе, но отнюдь не мѣняло своего существеннаго характера, такъ что первые годы жизни Гоголя въ Петербургѣ mutatis mutandis относились къ годамъ его ранней юности, какъ попытки привести въ исполненіе задуманный и постепенно измѣненный планъ къ первоначальному его замыслу, и въ этомъ-то отношеніи дѣйствительно справедливы приведенныя раньше слова Кулиша. („Съ переселеніемъ съ юга на сѣверъ для Гоголя начинается новый періодъ его существованія, столь рѣзко отличный

- 170 -

отъ предшествовавшаго, какъ отличается у птицъ время опереннаго состоянія отъ времени неподвижнаго сидѣнія въ родномъ гнѣздѣ“)1). Конечно, не тотчасъ стало возможно Гоголю твердо и увѣренно испытать свои силы въ томъ направленіи, которое зависѣло отъ сложившагося міросозерцанія его и нажитыхъ убѣжденій; должно было пройти не мало времени, пока онъ примѣнился къ требованіямъ извѣстной доли внѣшнихъ условій петербургской жизни, именно тѣхъ, которыя были не добровольно избраны имъ, а, такъ сказать, навязаны судьбою, независимо отъ его воли. Въ Петербургѣ Гоголя поразили всевозможныя неудачи съ разныхъ сторонъ. Въ причинахъ для разочарованія не было недостатка на самыхъ первыхъ порахъ: неудачи обрушивались на него одна тяжелѣе другой, и общее впечатлѣніе было самое невыгодное и безотрадное. Рѣзкимъ показался ему переходъ отъ привольной домашней жизни къ стѣсненіямъ столицы. Какъ-бы въ насмѣшку надъ преждевременными увлеченіями, жизненныя невзгоды и трудности первоначальнаго устройства тотчасъ же дали себя знать столь чувствительнымъ образомъ, что при одномъ воспоминаніи о нихъ въ первомъ письмѣ изъ Петербурга у Гоголя вырываются рѣзкія несдержанныя выраженія. Матеріальныя затрудненія, какъ видно изъ этого письма, сказались во всѣхъ подробностяхъ житейскаго обихода, начиная отъ найма квартиры и кончая условіями съ мелкими коммиссіонерами, къ услугамъ которыхъ приходилось обратиться для доставки привезенныхъ изъ дому писемъ къ разнымъ „покровителямъ“. Въ нѣсколькихъ письмахъ Гоголь подробно исчисляетъ всѣ неизбѣжныя издержки на дорогу и на обзаведеніе, отчасти въ видѣ отчета о своихъ дѣлахъ, отчасти въ видѣ жалобы на совокупность обрушившихся на него неблагопріятныхъ обстоятельствъ, въ числѣ которыхъ была даже потеря по курсу, понесенная имъ при отправленіи изъ родины тотчасъ по выѣздѣ изъ Чернигова. Первое письмо проникнуто сильнымъ раздраженіемъ и почти все наполнено извѣстіями практически-житейскаго характера, которыя повторяются отчасти и въ слѣдующихъ письмахъ, но уже не занимаютъ тамъ главнаго мѣста, уступая мѣсто мыслямъ и впечатлѣніямъ иного рода.

- 171 -

Неудачи были такъ неожиданны и въ то же время такъ жестоки по своимъ размѣрамъ, что онѣ не могли не произвести на Гоголя самаго подавляющаго дѣйствія. Онѣ повергли его на нѣкоторое время въ состояніе тяжелой апатіи, близкой къ отчаянію, изъ которой онъ, однако, скоро нашелъ выходъ благодаря своей дѣятельной и самоувѣренной натурѣ. Степень его подавленности видна изъ собственнаго сознанія его тотчасъ по пріѣздѣ, когда онъ жалуется на хандру, помѣшавшую ему не только заняться приведеніемъ въ порядокъ своихъ дѣлъ, но даже писать письма. Какъ видно, онъ совершенно опустилъ руки сначала, но не надолго1).

Словомъ, это было первое столкновеніе юношескихъ мечтаній съ дѣйствительностью, на этотъ разъ оказавшейся поистинѣ суровой. Но если, вступивши въ чуждую для себя сферу совершеннымъ новичкомъ, Гоголь позволяетъ овладѣть собою разочарованію, то потомъ душевная боль остраго характера постепенно смягчается и, послѣ продолжительной энергической борьбы съ неудачами, ему удается, наконецъ, умѣривши энтузіазмъ и вооружившись терпѣніемъ, овладѣть обстоятельствами и подчинить ихъ теченіе преслѣдованію цѣлей, составлявшихъ для него главную задачу существованія. Не легко было ему убѣдиться въ неосновательности своихъ иллюзій относительно Петербурга, послѣ того какъ онъ привыкъ соединять съ самымъ представленіемъ о немъ всѣ лучшія свои надежды, но тѣмъ больше чести его энергіи, чѣмъ рѣшительнѣе и неожиданнѣе былъ выдержанный имъ ударъ2). „Что̀ за бѣда, — посидѣть какую нибудь недѣлю безъ обѣда? того ли еще будетъ на жизненной дорогѣ?“3) Это уже не фразы незнакомаго съ жизнью школьника, а сознательныя слова человѣка, приготовляющагося къ тяжелымъ испытаніямъ жизни, переставшаго воображать, что на его долю достанутся одни трофеи и лавры. Если первыя петербургскія письма продолжаютъ, повидимому, носить на себѣ отпечатокъ такой же неудовлетворенности

- 172 -

и тревожнаго состоянія духа, той же досады на всякаго рода неудачи и препятствія, какими были проникнуты послѣднія письма изъ Нѣжина, то съ другой стороны мы замѣчаемъ въ то же время въ перепискѣ явные слѣды благотворнаго вліянія бо̀льшей степени самостоятельности, которою пользовался Гоголь теперь впервые въ своей жизни: при болѣе внимательномъ сравненіи легко убѣдиться, что вмѣсто нетерпѣливаго и безотрадно удрученнаго настроенія послѣдних лѣтъ школьной жизни подъ тяжкимъ гнетомъ не поддающихся никакимъ перемѣнамъ условій, онъ получалъ теперь полный просторъ для попытокъ къ осуществленію своихъ плановъ на дѣлѣ, въ самой жизни, въ чемъ, естественно, должна была заключаться, для его энергической натуры нѣкоторая прелесть и во всякомъ случаѣ обильный источникъ надеждъ и утѣшеній. Испытанія казались ему только неизбѣжнымъ временнымъ зломъ, своего рода школой, преддверіемъ къ настоящей жизни, освѣщенной достойнаго разумнаго существа цѣлью. Такимъ образомъ первыя впечатлѣнія Гоголя въ Петербургѣ и его быстрое разочарованіе въ немъ не только интересны, какъ фактъ, но имѣютъ и несравненно важнѣйшее значеніе для біографіи, показывая намъ юношу въ рѣшительную минуту испытанія, когда должна была выясниться степень прочности и глубины убѣжденій, уже не разъ имъ прежде высказанныхъ въ интимныхъ бесѣдахъ, какъ устныхъ, такъ и письменныхъ, съ разными наиболѣе близкими людьми. Теперь ему самому представлялся случай провѣрить ихъ достоинства, испытать свои силы и состоятельность составленныхъ плановъ и выработаннаго идеала. Таковы были первыя впечатлѣнія Гоголя въ столицѣ.

Два обстоятельства особенно обращаютъ на себя вниманіе въ первыхъ письмахъ Гоголя изъ Петербурга. Во-первыхъ сразу обнаружилось, до какой невѣроятной степени доходило незнакомство домашняго круга Гоголя и его самого съ отдаленной столицей и наивное представленіе о ея фантастическомъ блескѣ, великолѣпіи и удобствахъ жизни1), и во вторыхъ, послѣ быстраго разочарованія Петербургомъ въ Гоголѣ пробуждается страстная потребность предаться воспоминаніямъ

- 173 -

прошлаго, оцѣнить только-что покинутую родину и все то, что́ онъ готовъ былъ недавно считать какою-то мрачной могилой, возбуждавшей въ немъ только желчь и отвращеніе. Описанія Петербурга, заключающіяся въ этихъ письмахъ, поражаютъ въ то же время и наблюдательностью автора и самымъ характеромъ сообщаемыхъ о немъ свѣдѣній, показывающихъ, что авторъ предполагалъ въ своей корреспонденткѣ-матери, несмотря на большой интересъ къ Петербургу, полнѣйшее отсутствіе сколько-нибудь удовлетворительнаго представленія объ этомъ городѣ1). Благодаря этой провинціальной наивности, къ безпощаднымъ ударамъ общихъ условій столичной жизни не замедлили присоединиться во множествѣ и мелкія непріятныя случайности. Все вмѣстѣ такъ подѣйствовало на Гоголя, что даже внѣшнимъ видомъ Петербурга онъ не остался доволенъ, говоря, что „воображалъ его гораздо красивѣе и великолѣпнѣе“, и рѣшилъ, что всѣ слухи, которые о немъ распускали, были лживы... Но такое недовольство настоящимъ и разочарованіе въ боготворимой прежде столицѣ заставили Гоголя оглянуться назадъ: въ немъ снова вспыхнуло чувство горячей любви къ родной Малороссіи со всею непосредственностью горячаго молодого увлеченія. Примкнувъ въ Петербургѣ къ малороссійскому кружку, состоявшему отчасти изъ бывшихъ школьныхъ товарищей, и поощряемый встрѣченной въ петербургскомъ обществѣ симпатіей и интересомъ къ малороссійской жизни и быту, Гоголь скоро почувствовалъ сильную потребность оживить въ своей памяти просящіеся наружу образы и, какъ человѣкъ практическій, вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ не понять, какъ кстати было воспользоваться такимъ настроеніемъ и, удовлетворяя своимъ художественнымъ стремленіямъ, въ то же время извлечь матеріальныя выгоды, столь важныя для него при тогдашнихъ стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Можетъ быть, объ этомъ своемъ предположеніи говоритъ

- 174 -

Гоголь въ слѣдующемъ отрывкѣ изъ второго письма: „Въ Петербургѣ менѣе 120 р. никогда мнѣ не обходится въ мѣсяцъ. Какъ въ этомъ случаѣ не приняться за умъ, за вымыселъ, какъ бы добыть этихъ проклятыхъ подлыхъ денегъ, которыхъ хуже я ничего не знаю въ мірѣ? вотъ я и рѣшился... Когда наши въ полѣ — не робѣютъ. Но какъ много еще и отъ меня закрыто тайною, и я съ нетерпѣніемъ желаю вздернуть таинственный покровъ, то въ слѣдующемъ письмѣ извѣщу васъ объ удачахъ или неудачахъ“1). Правда, мы читаемъ затѣмъ въ слѣдующемъ письмѣ, въ самомъ его началѣ, какъ бы обѣщанное извѣщеніе объ исходѣ блеснувшихъ надеждъ, въ которомъ Гоголь говоритъ о предполагавшейся и едва не осуществившейся даже поѣздкѣ за-границу, но едва ли эта поѣздка могла имѣть какое-либо отношеніе къ пріобрѣтенію денегъ и къ ней въ этомъ послѣднемъ смыслѣ, конечно, не могла быть примѣнена приведенная Гоголемъ пословица2). Между тѣмъ въ томъ же письмѣ, хотя и въ другой части его, гораздо ниже, Гоголь уже обращается къ матери съ извѣстной просьбой о доставленіи ему подробныхъ свѣдѣній о Малороссіи, для чего между прочимъ проситъ ее имѣть корреспондентовъ въ разныхъ мѣстахъ своего повѣта. Особенно

- 175 -

подтверждаютъ нашу догадку слова слѣдующаго письма: „Я думаю, вы не забудете моей просьбы извѣщать меня постоянно объ обычаяхъ Малороссіянъ. Я все съ нетерпѣніемъ ожидаю вашего письма. Время свое я такъ расположилъ, что и самое отдохновеніе, если не теперь, то въ скорости принесетъ мнѣ существенную пользу“1). Наконецъ въ томъ же письмѣ отъ 30 апрѣля Гоголь высказываетъ весьма опредѣленно занимавшія его въ то время мысли и предположенія: „Еще прошу васъ выслать мнѣ двѣ папенькины малороссійскія комедіи: „Овца-Собака“ и „Романъ и Параска“. Здѣсь такъ занимаетъ всѣхъ все малороссійское, что я постараюсь попробовать, нельзя ли одну изъ нихъ поставить на здѣшній театръ. За это по крайней мѣрѣ достался бы мнѣ хотя небольшой сборъ; а, по моему мнѣнію, ничего не должно пренебрегать, на все нужно обращать вниманіе. Если въ одномъ неудача, можно прибѣгнуть къ другому, въ другомъ — къ третьему — и такъ далѣе. Самая малость иногда служитъ большою помощью“2). Такъ преимущественно съ практической точки зрѣнія смотрѣлъ сначала Гоголь на свои литературные опыты, на малороссійскія повѣсти, не придавая имъ, можетъ быть, того значенія, какое онъ придавалъ прежде „Ганцу Кюхельгартену“ и не предвидя еще своего будущаго призванія. Тѣмъ не менѣе результатомъ обращенія къ воспоминаніямъ о родинѣ и о впечатлѣніяхъ отрочества являются чудныя страницы въ „Соро́чинской Ярмаркѣ“. Замѣчательно художественныя описанія природы, описанія родныхъ мѣстъ, связанныхъ съ воспоминаніями юности (Пселъ, самыя Соро̀чинцы), картина ярмарки — все это было, безъ всякаго сомнѣнія, воспроизведеніемъ наиболѣе яркихъ и глубокихъ впечатлѣній, таившихся въ его душѣ. Эту повѣсть, несмотря на вліяніе комедій отца, откуда взяты многіе эпиграфы и цѣлая комическая сцена, слѣдуетъ, однако, считать гораздо болѣе самостоятельною, нежели слѣдующую, „Вечеръ наканунѣ Ивана Купалы“. „Соро́чинская Ярмарка“ была написана во второй половинѣ 1829 г., судя по тому, что Гоголь, сочиняя ее, уже имѣлъ подъ руками комедіи своего отца, которыя онъ проситъ прислать ему въ письмѣ отъ 30 апрѣля этого года. Напротивъ

- 176 -

„Вечеръ наканунѣ Ивана Купалы“, написанный гораздо позднѣе, на основаніи уже доставленныхъ изъ дому источниковъ, за которые въ первый разъ благодаритъ Гоголь свою мать въ письмѣ отъ 24 іюля 1829 г., повидимому, представляетъ трудъ компилятивный, мозаичный, составленный наскоро на основаніи нѣсколькихъ источниковъ, едва ли не предпринятый, главнымъ образомъ, изъ соображеній экономическаго характера и потому блѣдный въ сравненіи съ первымъ опытомъ, какъ представлявшимъ переработку собственныхъ впечатлѣній. Въ самомъ дѣлѣ, во второмъ письмѣ изъ Петербурга Гоголь довольно подробно намѣчаетъ ту программу, которой должны придерживаться его мать и другіе собиратели необходимыхъ для него свѣдѣній и уже, очевидно, имѣетъ въ виду опредѣленный сюжетъ, для котораго подыскиваетъ матеріалъ, но когда желаніе его было исполнено, то оказалось, что почти все содержаніе повѣсти составилось изъ разныхъ отрывковъ, слѣды сшивки которыхъ могутъ быть легко замѣчены при нѣсколько внимательномъ разсмотрѣніи. Гоголь проситъ, напр., въ письмѣ прислать описаніе костюма и указать точное и вѣрное названіе платья временъ до-гетманскихъ, особенно костюма дьячка, далѣе самое подробное описаніе свадьбы и наконецъ разсказы о повѣріяхъ, духахъ и домовыхъ, при чемъ прямо и прежде всего указываетъ кромѣ коляды на обряды объ Иванѣ Купалѣ. Въ повѣсти мы также находимъ описанія костюмовъ въ двухъ мѣстахъ: краткое въ началѣ и подробное при описаніи свадьбы, далѣе подробно разсказаны повѣрія объ Иванѣ Купалѣ и наконецъ въ серединѣ повѣсти мы находимъ цѣлый эпизодъ, заключающій въ себѣ описаніе свадьбы со всѣми подробностями, — эпизодъ довольно мало и притомъ искусственно связанный съ остальнымъ изложеніемъ, такъ что онъ, по нашему мнѣнію, даже нарушаетъ отчасти единство и цѣлость всей повѣсти. Но въ слѣдующихъ повѣстяхъ Гоголя мы опять замѣчаемъ несомнѣнно больше самостоятельности и таланта.

Этимъ вопросамъ мы посвятимъ ниже нѣсколько особыхъ главъ.

—————

Въ то же время жажда разумной дѣятельности, не мѣшавшая Гоголю иногда легко и свысока относиться къ нѣкоторымъ принятымъ на себя скромнымъ обязанностямъ, искала

- 177 -

для себя удовлетворенія на самыхъ разнообразныхъ поприщахъ и должна была поставить его сначала въ высшей степени тягостное и неопредѣленное положеніе какого-то безпрерывнаго блужданія, до тѣхъ поръ, пока съ теченіемъ времени для него не разъяснился понемногу вопросъ о направленіи своей будущей дѣятельности и способѣ примѣненія силъ для осуществленія своего идеала. Поэтому мы должны строго различать въ его петербургской жизни прежде всего этотъ періодъ мучительныхъ колебаній и постепеннаго уясненія неопредѣленныхъ стремленій, періодъ, ярко характеризуемый постоянными порываніями и невѣрными шагами, вѣроятно самый тяжелый въ его жизни, кромѣ послѣдняго десятилѣтія, — періодъ, представляющій непрерывную борьбу съ самимъ собой и внѣшними обстоятельствами, при чемъ каждый шагъ на пути превращенія первоначальныхъ фантастическихъ мечтаній въ сколько-нибудь реальные образы заключалъ въ себѣ серьезное пріобрѣтеніе, взятое съ бою.

Семилѣтняя жизнь Гоголя въ Петербургѣ, обнимающая все время первой его молодости, по отношенію ко внутреннему развитію писателя, представляетъ послѣдовательно сперва столкновеніе извѣстныхъ намъ неопредѣленно-гуманныхъ стремленій его юности съ дѣйствительностью и непродолжительное разочарованіе, затѣмъ подъ вліяніемъ встрѣтившихся обстоятельствъ постепенную переработку и видоизмѣненіе этихъ мечтаній, наконецъ, послѣ долгихъ колебаній и уклоненій въ разныя стороны и особенно временныхъ увлеченій исторіей, представлявшейся Гоголю одно время настоящимъ его призваніемъ, его спеціальностью, опредѣленіе имъ уже истиннаго своего призванія и потомъ окончательное поглощеніе мечтаній дѣйствительностью. Самыя отношенія Гоголя къ негостепріимной столицѣ, съ которою въ значительной степени были связаны эти мечтанія, въ разсматриваемый промежутокъ времени также неодинаковы: прежнее убѣжденіе въ ничѣмъ незамѣнимой важности Петербурга для людей, желающихъ. посвятить свои силы высокому общественному служенію, оставаясь незыблемымъ въ своемъ основаніи, теряетъ, однако, подъ конецъ значительную долю приписываемаго ей исключительнаго значенія. По крайней мѣрѣ, какъ безотчетное увлеченіе Петербургомъ, такъ и сознательное предпочтеніе

- 178 -

его родному югу (см. письма къ Данилевскому)1) и даже пламенно-любимой Малороссіи, не надолго омраченное на первыхъ порахъ легкимъ разочарованіемъ, лишь нескоро уступаетъ мѣсто обратному стремленію изъ него въ любимый край, и то вовсе не вслѣдствіе недовольства самой столицей, а только невозможнымъ ея климатомъ. Такимъ образомъ и подъ вліяніемъ горячей любви къ родинѣ, не особенно продолжительное пребываніе Гоголя въ Петербургѣ составляетъ цѣлый періодъ его жизни, который можетъ быть раздѣленъ, въ свою очередь, на нѣсколько небольшихъ, поддающихся болѣе или менѣе естественному и отчетливому разграниченію отдѣловъ. При изученіи этого періода необходимо установить для болѣе удовлетворительнаго уясненія послѣдующаго изложенія исходную точку отправленія, затѣмъ отмѣтить извѣстныя грани, и, наконецъ остановившись на нихъ подробнѣе, прослѣдить въ общихъ чертахъ развитіе Гоголя со времени самаго пріѣзда его въ Петербургъ.

————

- 179 -

IV.

ПЕРВАЯ ПОѢЗДКА ГОГОЛЯ ЗА-ГРАНИЦУ.

Первое время по пріѣздѣ въ Петербургъ было употреблено Гоголемъ на всевозможныя хлопоты объ устройствѣ. Впрочемъ по крайней безпечности у него безъ пользы пролежали въ карманѣ нѣсколько рекомендательныхъ писемъ. Вначалѣ у него еще были кое-какія небольшія деньги, но ихъ было мало, и приходилось въ первый разъ въ жизни серьезно позаботиться о своей судьбѣ. Только-что оправился онъ отъ простуды, какъ немедленно пошелъ къ Логгину Ивановичу Кутузову, къ которому имѣлъ рекомендательное письмо отъ Д. П. Трощинскаго. По словамъ А. С. Данилевскаго, Кутузовъ принялъ его очень хорошо, обласкалъ, сразу перешелъ съ нимъ на ты и пригласилъ его часто бывать у себя запросто, хотя этимъ почти все и ограничилось.

Но цѣлый рядъ разочарованій и неудачъ произвелъ вскорѣ на Гоголя настолько удручающее впечатлѣніе, что онъ, какъ извѣстно, задумалъ оставить Петербургъ и пуститься за-границу. Въ самомъ началѣ столичной жизни онъ было отдался съ жадностью наблюденіямъ надъ новымъ, незнакомымъ ему міромъ, осмотрѣлъ и изучилъ городъ и его окрестности (Екатерингофъ и проч.), но вскорѣ имъ овладѣли поперемѣнно — сперва безотчетная, но сильная тоска по родинѣ, а потомъ еще болѣе сильное и болѣе неясное ему самому стремленіе куда-то въ даль, въ чужіе края. Очевидно, Гоголь не нашелъ въ Петербургѣ того, что̀ искалъ и на что страстно надѣялся

- 180 -

(Данилевскій зналъ объ этомъ, но мало тогда ему сочувствовалъ и не могъ раздѣлять его фантастическихъ стремленій).

Подобно тому, какъ въ Нѣжинѣ Гоголь не могъ примириться съ низменными стремленіями „существователей“, такъ и о петербургской жизни онъ отзывался вскорѣ съ презрѣніемъ: „Тишина въ Петербургѣ необыкновенная; никакой духъ не блеститъ въ народѣ, все служащіе да должностные, всѣ толкуютъ о своихъ департаментахъ да коллегіяхъ, все погрязло въ низменныхъ трудахъ, въ которыхъ безплодно издерживается жизнь ихъ“... Между тѣмъ Гоголя манило что-то необыкновенное; его юношескій пылъ требовалъ идеаловъ, и онъ все еще не терялъ надежды найти что-то необходимое ему на чужбинѣ. Онъ еще не догадывался или не хотѣлъ знать, что обыденная жизнь вездѣ одинакова, что никуда нельзя уйти отъ житейской прозы. Въ душѣ его былъ запросъ на что-то призрачно-грандіозное, на что̀ дѣйствительность не могла дать отвѣта. Его тянуло въ какую-то фантастическую страну счастья и разумнаго, производительнаго труда. По словамъ покойнаго Данилевскаго, такой страной представлялась ему Америка. Не тамъ ли, мечталъ онъ, „передѣлать себя, переродиться, оживиться новою жизнью, расцвѣсть силою души въ вѣчномъ трудѣ и дѣятельности“, какъ онъ писалъ своей матери? Но онъ былъ еще въ полномъ смыслѣ „зеленый“ юноша, и никто даже изъ товарищей не вѣрилъ, чтобы постоянно мѣнявшіяся мечты его могли быть близки къ осуществленію, да и денегъ на большую поѣздку у него недостало бы. Его словамъ и не придавали особеннаго значенія — одни, думая, что онъ по странной привычкѣ, замѣчавшейся въ немъ чуть не съ дѣтства, забавляется мистификаціей и не желаетъ открыть имъ свое настоящее намѣреніе; другіе — нисколько не сомнѣваясь, что если фантазія его и искрення, то изъ нея ничего не выйдетъ. А между тѣмъ вотъ какая перспектива рисовалась его пылкому воображенію: „Пресмыкаться — другое дѣло тамъ, гдѣ каждая минута — богатый запасъ опытовъ и знаній; но изжить вѣкъ, гдѣ не представляется впереди совершенно ничего, гдѣ всѣ лѣта, проведенныя въ ничтожныхъ занятіяхъ, будутъ тяжкимъ упрекомъ звучать душѣ, — это убійственно!“ Едва ли всѣ эти планы Гоголя не могутъ быть объяснены преимущественно неудовлетворенностью настоящимъ, потому что они мигомъ исчезли, когда

- 181 -

онъ вошелъ въ кругъ Плетнева и Пушкина и могъ считать свою жизнь достаточно наполненною.

Но какъ было объяснить эти планы матери, смотрѣвшей на вещи съ обычной точки зрѣнія большинства пожилыхъ провинціаловъ, согласно которой Петербургъ представляется благодарнымъ, если не блестящимъ поприщемъ чиновничьей карьеры. Ей непремѣнно хотѣлось, чтобы сынъ безостановочно шагалъ по служебной лѣстницѣ, что̀ казалось материнскому пристрастію не только естественнымъ, но и законнымъ. Слѣдующія строки одного изъ отвѣтныхъ писемъ Гоголя отчасти знакомятъ насъ съ тѣми широкими надеждами, которыя Марья Ивановна возлагала на будущую карьеру сына: „Вы говорите, почтеннѣйшая маменька, что многіе, пріѣхавъ въ Петербургъ и сначала не имѣвшіе ничего, жившіе однимъ жалованьемъ, пріобрѣли себѣ впослѣдствіи довольно значительное состояніе единственно стараніями и прилежаніемъ по службѣ и приводите въ примѣръ Гежилинскаго. Я вамъ сотню самъ приведу примѣровъ такихъ людей, которые, точно, не имѣя ни гроша, пріобрѣли впослѣдствіи многое; но вспомните, къ какому времени это относится, когда протекало ихъ поприще службы? Зачѣмъ вы не приведете въ примѣръ хотя одного такого, который бы въ нынѣшнее время, т.-е. въ послѣднюю половину царствованія Александра (I) и въ продолженіе царствованія Николая пріобрѣлъ богатство по службѣ? Въ этомъ-то и дѣло, что не тѣ времена. Это вамъ скажетъ всякій, служащій въ столицѣ“... Въ слѣдующихъ затѣмъ строкахъ прямо высказывается самое вѣроятное предположеніе, что подобнаго рода быстрое обогащеніе происходило благодаря взяткамъ. Простодушная Марья Ивановна, не выѣзжавшая дальше Кіева и живя почти безвыѣздно въ деревнѣ, не имѣвшая случая близко присмотрѣться къ ходу служебныхъ дѣлъ, была совершенно проникнута убѣжденіемъ, подкрѣпляемымъ примѣромъ, что достаточно усердно служить въ столицѣ, и можно составить и карьеру, и приличное состояніе. По дѣтской неопытности въ жизни она не повѣрила бы, что ея добрые знакомые, можетъ быть, подобно другимъ, пользовались тѣмъ самымъ простымъ и позорнымъ способомъ обогащенія, который одинъ только и давалъ средства осуществлять подобныя стремленія. Какъ было Гоголю согласить съ такимъ взглядомъ свое отвращеніе къ тому, чтобы „за цѣну,

- 182 -

едва могущую выкупить годовой наемъ квартиры и стола, продать свое здоровье и драгоцѣнное время; имѣть въ день свободнаго времени не больше какъ два часа, а прочее все время не отходить отъ стола и переписывать старыя бредни и глупости господъ столоначальниковъ!“.

Безъ сомнѣнія, Марья Ивановна была убѣждена, что сыну ея предстоитъ блистательное поприще, что его ожидаютъ тріумфы и почести, такъ что и ей должно было казаться возмутительнымъ подобное употребленіе времени. Но этого было все-таки мало; пришлось прибѣгнуть къ хитрости — изобрѣсть такой поводъ для предполагаемой поѣздки, который долженъ былъ бы имѣть вполнѣ убѣдительное значеніе въ глазахъ Марьи Ивановны. Ссылаясь на пламенную страсть къ какой-то неизвѣстной особѣ, какъ на причину своей странной поѣздки, Гоголь, по всей вѣроятности, лукавилъ: ни Данилевскій, ни другіе товарищи не видѣли въ немъ никакихъ слѣдовъ романтическихъ увлеченій и вообще никакой нравственной перемѣны. Никогда и впослѣдствіи никому не обмолвился Гоголь ни словомъ объ этой страсти, существовавшей въ его воображеніи. Едва ли не правъ былъ и Кулишъ, выразившійся однажды, что мать Гоголя была единственною его страстью (см. „Русск. Стар.“, 1887, № 3, ст. г-жи Бѣлозерской: „М. И. Гоголь“). Правда, Гоголь былъ весьма скрытенъ по природѣ; но сколько ни припоминалъ А. С. Данилевскій, — все его душевное состояніе и самое поведеніе въ то время нисколько не подтверждали это невѣроятное сообщеніе. Въ нѣкоторыхъ письмахъ къ Данилевскому есть какъ будто намеки на какую-то прежнюю страсть, но слишкомъ неясные. Трудно даже рѣшить, заключается ли въ нихъ что-то похожее на признаніе въ быломъ увлеченіи, или, можетъ быть, напротивъ, сожалѣніе о томъ, что никогда не удалось его испытать. Весьма загадочны, напр., слѣдующія строки, написанныя въ отвѣтъ Данилевскому на изображеніе его пламенной любви къ одной особѣ: „Очень понимаю и чувствую состояніе души твоей, хотя самому, благодаря судьбу, не удалось испытать. Я потому говорю: благодаря1), что это пламя меня бы превратило въ прахъ въ одно мгновеніе. Я бы не нашелъ себѣ въ прошедшемъ наслажденья; я силился бы превратить

- 183 -

это въ настоящее и былъ бы самъ жертвою этого усилія. И потому-то, къ спасенью моему, у меня есть твердая воля, два раза отводившая меня отъ желанія заглянуть въ пропасть. Ты счастливецъ, тебѣ удѣлъ вкусить первое благо въ свѣтѣ — любовь, а я... Но мы, кажется, своротили на байронизмъ“ (Соч. Гог., изд. Кул., т. V, стр. 165). Если въ этихъ словахъ видѣть намекъ на прежнюю страсть, то оправдается увѣреніе Гоголя, что за-границу „онъ бѣжалъ отъ самого себя“ (V, 89) и что онъ „увидѣлъ, что нужно бѣжать отъ самого себя, чтобы сохранить жизнь, водворитъ тѣнь покоя въ истерзанную душу“ (V, 89). Но тогда почему же тому же Данилевскому онъ писалъ впослѣдствіи: „Ты спрашиваешь, зачѣмъ я въ Ниццѣ, и выводишь догадки насчетъ сердечныхъ моихъ слабостей. Это, вѣрно, сказано тобой въ шутку, потому что ты знаешь меня довольно съ этой стороны“ (VI, 66).

Достаточно внимательно прочитать нѣсколько писемъ Гоголя сряду въ разсматриваемую пору и сопоставить ихъ со словами Данилевскаго, чтобы довѣріе къ искренности словъ Гоголя о любви его къ неизвѣстной особѣ поколебалось. Въ письмѣ отъ 22 мая 1829 года Гоголь явно заботится подготовить Марью Ивановну къ убійственному для нея извѣстію о предстоящей продолжительной разлукѣ. Необходимость взять деньги изъ опекунскаго совѣта также могла не мало смущать Гоголя. Наконецъ, онъ просилъ и Данилевскаго съ своей стороны, насколько возможно, помочь ему подѣйствовать на мать. Замѣтивъ въ одномъ письмѣ, въ довольно загадочной формѣ, что „многое еще отъ него закрыто завѣсою“, и что онъ „съ нетерпѣніемъ желаетъ вздернутъ таинственный покровъ“, онъ обѣщалъ извѣстить въ слѣдующій разъ „объ удачахъ или неудачахъ“... „Нынѣшнія извѣстія моего письма не будутъ слишкомъ утѣшительны. Мои надежды не выполнились“ (начинаетъ онъ слѣдующее письмо, какъ будто возвращаясь къ обѣщанному сообщенію; по своему обыкновенію онъ подходитъ къ дѣлу издалека). „Все состояло въ томъ, что мои небольшія способности были призрѣны, и мнѣ представлялся прекрасный случай ѣхать въ чужіе края. Это путешествіе, сопряженное обыкновенно съ величайшими издержками, мнѣ ничего не стоило; все бы за меня было заплачено, и малѣйшія мои нужды во время пути долженствовали быть удовлетворены“.

- 184 -

Послѣ этого слѣдуетъ сообщеніе, что „великодушный другъ скоропостижно умеръ“1). Но кто бы могъ быть такимъ великодушнымъ другомъ Гоголя въ совершенно чуждомъ городѣ? А. С. Данилевскій не слыхалъ отъ него ни о чемъ подобномъ. Въ пріемахъ, которыми Гоголь думалъ дѣйствовать на мать, есть что-то отроческое; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ, кажется, зная хорошо натуру Марьи Ивановны, мало заботился о послѣдовательности въ своей тактикѣ, но старался больше о томъ, чтобы затронуть чувствительную струну ея материнскаго честолюбія. Разсчитывая этимъ способомъ убѣдить Марью Ивановну, онъ долженъ былъ перенестись на ея точку зрѣнія и заговорить понятнымъ ей языкомъ. Ей ли, которая жила всегда мечтой о томъ, что любимый сынъ прославится, сдѣлается знаменитостью и будетъ извѣстенъ лично государю, могло не польстить, что такъ скоро представился ему случай зарекомендовать себя, и что за достоинства его хотѣли взять заграницу!... Но разсказавъ о своей мнимой неудачѣ и словно переходя уже совершенно къ другому, Гоголь закидываетъ снова словечко о созрѣвавшемъ y него намѣреніи: „Итакъ, я стою въ раздумьѣ на жизненномъ пути, ожидая рѣшенія еще нѣкоторымъ моимъ ожиданіямъ“. Правда, онъ говоритъ, между прочимъ, что „ожидаетъ мѣста повыгоднѣе и поблагороднѣе“; но и здѣсь надежда на почетное и хлѣбное мѣсто была скорѣе во вкусѣ матери, державшейся обычныхъ тогда воззрѣній на службу, нежели уносившагося въ тридесятое государство мечтателя-сына. Но опять тотчасъ же дѣлается знаменательная оговорка: „ежели мнѣ и тамъ“ (т. е. на новомъ, выгодномъ мѣстѣ) „не повезетъ, если нужно будетъ употреблять много времени на глупыя занятія, то я слуга покорный“2). Прося у матери денегъ, онъ высказываетъ какъ будто надежду на лучшее устройство въ Петербургѣ („Дайте мнѣ еще нѣсколько времени укорениться здѣсь; тогда надѣюсь какъ-нибудь зажить состояніемъ“); но это показываетъ скорѣе неустойчивость въ его планахъ, нежели преднамѣренную хитрость, и потому онъ могъ немного позднѣе написать: „несмотря на свои неудачи, я рѣшился — въ угодность вамъ больше — служитъ здѣсь во что бы то ни стало“3).

- 185 -

Онъ ли внушилъ Марьѣ Ивановнѣ богатыя надежды на Петербургъ передъ отправленіемъ туда изъ Васильевки, или тутъ дѣйствовали примѣры Гежилинскаго и другихъ — сказать трудно; но вѣроятно обѣ эти причины совпадали и притомъ были согласны съ обычнымъ идеализированіемъ провинціалами далекой, неизвѣстной столицы.

Всѣ указанные маневры имѣли, безъ сомнѣнія, значеніе только подготовительное. Наконецъ, наступило время поднять таинственную завѣсу. Но тутъ никакъ нельзя было обойтись безъ хитрости: сказать прямо, въ чемъ дѣло, значило бы убить мать. Здѣсь на помощь является реторика: „дрожащее въ рукахъ перо и мысли, налегающія тучами одна на другую“1). Наконецъ, обходя прямое объясненіе причины своего рѣшенія, Гоголь ссылается на волю Всевышняго. Какъ у поэта, фантазія у него, быть можетъ, незамѣтно сливается здѣсь съ искреннимъ чувствомъ и вѣрованіемъ. Онъ говоритъ о „вѣчно неумолкаемыхъ желаніяхъ души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ него, претворивъ его въ жажду, ненасытимую бездѣйственною разсѣянностью свѣта“2). Въ послѣднихъ словахъ, несмотря на нѣкоторую искусственность слога, высказано то искреннее стремленіе къ высокой облагороженной цѣли въ жизни, которое въ сходномъ тонѣ и выраженіяхъ проявилось раньше въ письмахъ къ П. П. Косяровскому („Русск. Старина“, 1876, № 1). Наконецъ, онъ говоритъ прямо и, безъ сомнѣнія, искренно: „Богъ указалъ мнѣ путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишинѣ, въ уединеніи, въ шумѣ вѣчнаго труда и дѣятельности, чтобы я самъ по нѣсколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состояніи разсѣевать благо и работать на пользу міра“3). Здѣсь опять звучитъ та же нота, что и въ письмахъ къ дядѣ и къ товарищу Высоцкому.

Разсказавъ о страданіяхъ безнадежной любви, Гоголь не безъ натяжки усматриваетъ въ нихъ дѣйствіе „пекущейся о немъ невидимой десницы“ и прибавляетъ, что Богъ „благословилъ такъ давно назначаемый путь“4). Зная любопытство

- 186 -

своей матери и желая отклонить его напередъ, Гоголь умоляетъ ее: „ради Бога, не спрашивайте ея имени“1). Между тѣмъ по возвращеніи изъ-за границы онъ позабылъ самъ о представленномъ прежде предлогѣ поѣздки и въ оправданіе придумалъ какую-то болѣзнь, отъ которой будто бы онъ долженъ былъ лѣчиться: „Я, кажется, и забылъ объявить главную причину, заставившую меня ѣхать именно въ Любекъ. Во все почти время весны и лѣта въ Петербургѣ я былъ боленъ; теперь хоть и здоровъ, но у меня по всему лицу и рукамъ высыпала большая сыпь“2). Эти его слова уже не на шутку перепугали Марью Ивановну и заставили ее сдѣлать невыгодное предположеніе; но, по словамъ А. С. Данилевскаго, никакой подобной болѣзни никогда и не было, да это и безъ того очевидно: цѣлью путешествія Гоголя былъ вовсе не Любекъ и даже никакъ не Гамбургъ; это были только первыя станціи на его предполагавшемся пути.

Но достаточно было очутиться Гоголю на морѣ, среди чуждыхъ людей, почувствовать тоску одиночества и жестокіе приступы морской болѣзни и испытать затрудненія отъ незнанія языковъ, какъ въ рѣшительную минуту, еще до отъѣзда, его охватилъ такой ужасъ, который тутъ же чуть не заставилъ его отказаться отъ путешествія. Представивъ себѣ возможность вѣчной разлуки съ матерью и любимыми товарищами, онъ содрогнулся (см. „Авторскую Исповѣдь“). Въ письмѣ къ матери съ дороги онъ уже сознался: „Теперь только, когда я, находясь одинъ посреди необозримыхъ волнъ, узналъ, что́ значитъ разлука съ вами, неоцѣненная маменька, въ эти торжественные, ужасные часы жизни, когда я бѣжалъ отъ самого себя и старался забыть все окружающее меня, мысль: что̀ я вамъ причиняю симъ, тяжелымъ камнемъ налегла на душу, и напрасно старался я увѣрить самого себя, что я принужденъ былъ повиноваться волѣ Того, Который управляетъ нами свыше!“

Когда дѣло было уже кончено и не нужно было измышлять мнимыя объясненія, Гоголь далъ матери еще третье и повидимому уже правдивое объясненіе своей фантастической поѣздки: „Вотъ вамъ мое признаніе: одни только гордые помыслы

- 187 -

юности, проистекавшіе, однакожъ, изъ чистаго источника, изъ одного только пламеннаго желанія быть полезнымъ, не будучи умѣряемы благоразуміемъ, завлекли меня слишкомъ далеко“ (см. письмо отъ 24 сент. 1829 г.1). Это объясненіе согласно и съ „Авторскою Исповѣдью“, въ которой нѣтъ ни слова ни о пылкой страсти, ни о болѣзни.

Извѣстенъ разсказъ Прокоповича о томъ, какъ онъ былъ изумленъ, неожиданно увидѣвъ въ своей квартирѣ возвратившагося изъ-за границы Гоголя съ лицомъ, закрытымъ руками. Не менѣе удивленъ былъ и А. С. Данилевскій, когда онъ, входя къ Прокоповичу, услышалъ звуки хорошо знакомаго голоса. Хотя, по собственнымъ словамъ его, онъ совершенно не вѣрилъ въ серьезность плана, составленнаго Гоголемъ, и предвидѣлъ его скорое возвращеніе, но все-таки никакъ не ожидалъ, что это случится такъ быстро.

„Фактическая сторона въ этомъ разсказѣ“ — говоритъ авторъ статьи въ „Русской Жизни“ — отличается неточностію, о причинахъ которой мы скажемъ сейчасъ нѣсколько словъ; но за то изъ него мы узнаемъ основную, психологическую (т. е. независѣвшую отъ текущихъ обстоятельствъ) причину его неожиданной поѣздки.

„Мнѣ всегда казалось“, говоритъ Гоголь, „что въ жизни моей мнѣ предстоитъ какое-то большое самопожертвованіе, и что именно для службы моей отчизнѣ я долженъ буду воспитаться гдѣ-то вдали отъ нея.

„Я не зналъ, ни какъ это будетъ, ни почему это нужно; я даже не задумался объ этомъ, но видѣлъ самого себя такъ живо въ какой-то чужой землѣ тоскующимъ по своей отчизнѣ; картина эта такъ часто меня преслѣдовала, что я чувствовалъ отъ нея грусть. Можетъ быть, это было, просто, то непонятное поэтическое влеченіе“, которое тревожило иногда и Пушкина, ѣхать въ чужіе края, единственно затѣмъ, чтобы, по выраженію его,

Подъ небомъ Африки моей
Вздыхать о сумрачной Россіи.

„Какъ бы то ни было, но это противувольное мнѣ самому влеченье было такъ сильно, что не прошло пяти мѣсяцевъ по

- 188 -

прибытіи моемъ въ Петербургъ, какъ я сѣлъ уже на корабль, не будучи въ силахъ противиться чувству, мнѣ самому непонятному. Проектъ и цѣль моего путешествія были очень неясны.

„Я зналъ только то, что ѣду вовсе не затѣмъ, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорѣй чтобы натерпѣться, точно какъ бы предчувствовалъ, что узнаю цѣну Россіи только внѣ Россіи и добуду любовь къ ней внѣ ея. Едва только очутился въ морѣ, на чужомъ кораблѣ, среди чужихъ людей (пароходъ былъ англійскій, и на немъ ни души русской), мнѣ стало грустно; мнѣ сдѣлалось такъ жалко друзей и товарищей моего дѣтства, которыхъ я всегда любилъ, что прежде, чѣмъ вступить на твердую землю, я уже подумалъ о возвратѣ. Три дня только я пробылъ въ чужихъ краяхъ и, не смотря на то, что новость предметовъ начала меня завлекать, я поспѣшилъ на томъ же самомъ пароходѣ возвратиться, боясь, что иначе мнѣ не удастся возвратиться“.

Такимъ образомъ, основнымъ психологическимъ мотивомъ поѣздки Гоголя было невольное поэтическое влеченье, созрѣвшее на почвѣ его поэтическаго воображенія и только поддержанное всѣми тѣми обстоятельствами, о которыхъ мы говорили въ предъидущей статьѣ (см. „Рус. Жизнь“, № 138). Что же касается до фактическихъ неточностей этого мѣста въ „Автор. Испов.“ Гоголя, то онѣ объясняются, по нашему мнѣнію, довольно просто. Гоголь говоритъ, что онъ уѣхалъ за-границу черезъ пять мѣсяцевъ по прибытіи въ Петербургъ, а въ дѣйствительности поѣздка эта произошла черезъ семь мѣсяцевъ. Очевидно, онъ не могъ точно вспомнить или того, въ какомъ мѣсяцѣ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, или того, въ какомъ мѣсяцѣ уѣхалъ за-границу. Помнилъ только, что пріѣхалъ въ Петербургъ зимою, а уѣхалъ за-границу лѣтомъ; поэтому и опредѣлилъ промежутокъ времени между этими двумя событіями приблизительно въ полгода. Что эта неточность произошла отъ простой и совершенно естественной забывчивости, доказывается тѣмъ, что Гоголь нѣсколько разъ мѣнялъ свое указаніе: сначала написалъ: „пріѣхавши въ Петербургъ“, потомъ поправилъ: „не прошло мѣсяца“ и уже наконецъ написалъ: „не прошло пяти мѣсяцевъ“ (Соч., Изд. 10, IV, 557). Такимъ образомъ, эта неточность объясняется довольно легко и не представляетъ особенной важности.

- 189 -

Гораздо интереснѣе, въ психологическомъ отношеніи, его показаніе, что онъ пробылъ за-границей только три дня, тогда какъ въ дѣйствительности онъ пробылъ тамъ (выключая время, проведенное имъ въ дорогѣ) приблизительно съ 13 авг. по 16 сент., т. е. съ небольшимъ мѣсяцъ (см. письма его къ матери 13 авг. и 24 сент., Кулишъ, V, 89 и 96). Очевидно поѣздка эта оставила въ немъ впечатлѣніе чего-то быстраго, тревожнаго, промелькнувшаго въ его жизни въ одинъ моментъ. — А это прямо свидѣтельствуетъ о сильной, всего его поглотившей душевной тревогѣ, побуждавшей его ловить внѣшнія впечатлѣнія только для того, чтобы чѣмъ-нибудь занять себя и отвлечь свое вниманіе отъ мучительнаго душевнаго волненія, которое въ такихъ сильныхъ натурахъ, какъ Гоголь, можетъ заходить до невѣроятной степени напряженія“.

————

- 190 -

V.

КРАТКІЙ ОБЗОРЪ ПИСЕМЪ ГОГОЛЯ КЪ МАТЕРИ
1829—1830 ГОДА.

Переписка Гоголя съ матерью отъ 1829 года до 1831 г. все еще далеко не можетъ быть названа ни разнообразной по содержанію, ни богатой интересными для біографіи фактами. Въ этомъ отношеніи она пока представляетъ замѣтную противоположность съ послѣдующими годами его петербургской жизни, когда, сдѣлавшись человѣкомъ уже извѣстнымъ и составивъ себѣ опредѣленное положеніе, онъ вступилъ въ сферу болѣе широкихъ интересовъ и вмѣстѣ съ тѣмъ самый кругъ его знакомства значительно увеличился. Неудивительно поэтому, что глава, посвященная г. Кулишемъ, указанному двухлѣтію, состоитъ изъ сплошныхъ выписокъ наиболѣе важныхъ мѣстъ съ прибавленіемъ къ нимъ лишь изрѣдка, главнымъ образомъ ради связи, короткихъ замѣчаній, наполняющихъ собою перерывы... Не менѣе ощутительною является крайняя скудость воспоминаній о Гоголѣ другихъ лицъ, касающихся этого времени, изъ которыхъ кромѣ небольшой замѣтки Мундта — въ „С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ“ (1861 года, № 2351), о попыткѣ Гоголя поступить въ актеры — можно указать единственно небольшую газетную статейку въ „Берегѣ“, свѣдѣнія которой почерпнуты авторомъ изъ разсказовъ товарища и сожителя Гоголя въ Петербургѣ, г. Пащенка, поселившагося въ первое время втроемъ съ Гоголемъ

- 191 -

и Данилевскимъ1). Несмотря на свое неточное заглавіе „Гоголь въ Нѣжинѣ“, статейка заключаетъ въ себѣ нѣкоторыя воспоминанія и о послѣдующей его жизни. Далѣе можно указать замѣтку о службѣ Гоголя въ министерствѣ удѣловъ въ „Сборникѣ студентовъ с.-петербургскаго университета“ (1857 г., т. I), заслуживающую вниманія въ томъ отношеніи, что въ ней находится извлеченіе изъ оффиціальныхъ документовъ названнаго департамента. Наконецъ остаются нѣкоторыя мѣста изъ „Авторской Исповѣди“ — и только!

Въ самыхъ письмахъ, большею частью значительныхъ по объему, много недомолвокъ и сообщеній настолько неясныхъ, что даже корреспондента Гоголя не разъ затруднялась удовлетворительнымъ пониманіемъ и, случалось, настаивала на болѣе подробномъ и обстоятельномъ разъясненіи того, о чемъ Гоголь упоминалъ сначала только мимоходомъ. Наконецъ положеніе Гоголя, неопредѣленное и неустановившееся, въ связи съ нѣсколько смутнымъ міросозерцаніемъ, служитъ немалымъ затрудненіемъ для разъясненія многихъ жившихъ въ немъ противорѣчій, оставшихся большею частью неясными для него самого въ продолженіе всей жизни. Въ разсматриваемое время Гоголь рѣшительно не зналъ, какъ распорядиться собою и къ чему себя пристроить. „Прежде, чѣмъ вступить на поприще писателя“ говоритъ онъ, „я перемѣнилъ множество разныхъ мѣстъ и должностей, чтобы узнать, къ которой изъ нихъ я былъ больше способенъ; но не былъ доволенъ ни службой, ни собой, ни тѣми, которые надо мною были поставлены“2).

Важно, однако, то, что въ письмахъ разсѣяно не мало отдѣльныхъ намековъ и указаній, на которые необходимо обратить вниманіе, особенно въ виду соотвѣтствія ихъ съ разсказами г. Пащенка и собственными показаніями Гоголя, и, по

- 192 -

нашему мнѣнію, необходимо тщательно воспользоваться этими немногочисленными обрывками для цѣлей біографіи. Задача будущей полной біографіи должна заключаться, между прочимъ, въ опредѣленіи на основаніи столь скудныхъ источниковъ, что̀ можетъ быть выдѣлено и принято изъ показаній Гоголя въ его „Авторской Исповѣди“ за достовѣрное, что̀ было имъ дѣйствительно сознаваемо и правдиво передано, и что̀ явилось подъ вліяніемъ неблагопріятныхъ мнѣній и нападокъ, посыпавшихся на него со всѣхъ сторонъ и заставившихъ его во многихъ отношеніяхъ посмотрѣть на себя и на свое прошедшее иначе, нежели онъ смотрѣлъ бы независимо отъ этой причины1). Особенное затрудненіе для изученія фактовъ въ данномъ случаѣ представляетъ туманность нѣкоторыхъ мѣстъ „Исповѣди“, явившаяся естественнымъ слѣдствіемъ туманности самыхъ воззрѣній автора, и та отличительная черта переписки Гоголя разсматриваемаго времени, благодаря которой онъ не любилъ преждевременно и притомъ въ опредѣленной формѣ сообщать о своихъ планахъ и предположеніяхъ, между прочимъ изъ опасенія возможныхъ неудачъ. А между тѣмъ въ разсматриваемые два года, особенно въ первый изъ нихъ, онъ дѣйствительно жилъ еще одними планами. „Наскучилъ я вамъ разсказами о себѣ“, говоритъ онъ однажды матери (письмо отъ 16 апрѣля 1831 года). „Человѣкъ, какъ, кажется, съ виду ни исполненъ самоотверженія, а всегда на дѣлѣ эгоистъ, всегда охотнѣе заговаривается о себѣ“2). Сильно развитое самолюбіе, несомнѣнно, также часто не позволяло Гоголю ставить себя преждевременными извѣщеніями въ смѣшное или рискованное положеніе хотя бы даже передъ любимою матерью, и нельзя не согласиться, что, при его самомнѣніи и широкихъ замыслахъ, для такого опасенія не было

- 193 -

недостатка въ основаніи. Судя по нѣкоторымъ мѣстамъ переписки, отчасти указаннымъ раньше, можно полагать, что и мать Гоголя мало была расположена выслушивать ничѣмъ не оправдываемыя мечтанія, въ чемъ ему приходилось убѣждаться и прежде, хотя она же позднѣе такъ легко поддавалась искушенію говорить объ извѣстности и дарованіяхъ своего кумира. Гоголь хорошо сознавалъ, что вполнѣ откровенное сознаніе въ занимавшихъ его мечтахъ многимъ, даже самымъ близкимъ и доброжелательнымъ людямъ, могло казаться неосновательнымъ хвастовствомъ; наконецъ онъ, можетъ быть, просто не любилъ распространяться о томъ, что̀ относилось къ области проектовъ, избѣгая лишнихъ разговоровъ. „Ежели для настоящаго пріобрѣтенія знаній“, пишетъ онъ Петру Петровичу Косяровскому 8 сент. 1828 года — „не буду имѣть всѣхъ способовъ, могу прибѣгнуть покуда къ другому; вы еще болѣе не знаете всѣхъ моихъ достоинствъ“. (Далѣе слѣдуетъ перечень извѣстныхъ ему ремеслъ). „А что̀ еще болѣе, за что̀ я всегда благодарю Бога, это за свою настойчивость и терпѣніе, которыми прежде мало обладалъ: теперь ничего изъ начатаго мною я не оставляю, пока совершенно не кончу. Не для того, чтобы хвалить себя, я говорю это, но чтобы обезпечить васъ на счетъ моей будущей участи“1). Тѣмъ не менѣе эти слова все же чрезвычайно похожи на похвальбу... Были примѣры, что къ увѣреніямъ подобнаго рода мать относилась холодно; но какъ же было этого избѣгнуть помимо скрытности, при томъ высокомъ о себѣ мнѣніи, какое имѣлъ Гоголь? Впрочемъ, если въ письмахъ къ матери и проявляется такимъ образомъ сдержанность, а отчасти, и врожденная скромность нашего писателя, то она не даетъ намъ права, однако, относить это къ личной неоткровенности его къ матери, съ которой онъ всегда дѣлился своими задушевными мыслями и надеждами, но только сообщалъ о нихъ обыкновенно въ формѣ нѣсколько отвлеченной, такъ сказать, алгебраической, безъ точнаго указанія на имена и факты. Со временемъ, когда исходъ его предначертаній становился извѣстенъ, то онъ немедленно и ясно, хотя и коротко, сообщалъ о немъ матери. Мы увѣрены, что при внимательномъ вниканіи удалось бы постепенно разъяснить почти все,

- 194 -

что̀ въ эту пору особенно занимало его мысли. Едва ли усомнится въ нашихъ выводахъ тотъ, кто возьметъ на себя трудъ прослѣдить ихъ, хотя бы при помощи бѣглаго пересмотра нѣсколькихъ писемъ, обративъ вниманіе на нѣкоторыя загадочныя выраженія въ непосредственно слѣдующихъ одно за другимъ письмахъ, очевидная связь которыхъ предстала бы въ такомъ случаѣ съ достаточною наглядностью1). Надо помнить, что вообще опредѣленность и ясность непосредственно выступаютъ у Гоголя лишь тамъ, гдѣ онъ говоритъ о вещахъ обыкновенныхъ, о нуждахъ и просьбахъ, или описываетъ какую-нибудь мѣстность, городъ, гулянье. Остальныя части писемъ обыкновенно или проникнуты мистическими размышленіями о своей участи и о дѣйствіи Промысла, проявляющагося въ каждомъ шагѣ юноши и въ каждомъ выдающемся событіи его жизни, или состоятъ изъ лирическихъ изліяній въ изъявленіяхъ благодарности матери за ея постоянныя попеченія и въ заботахъ о ея настоящемъ и будущемъ.

Въ свою очередь, и мать Гоголя, отпустивъ его на чужбину, естественно, относится къ нему съ величайшею заботливостью. Къ сожалѣнію, она не была чужда извѣстныхъ недостатковъ, свойственныхъ многимъ любящимъ матерямъ. Свою попечительность она простирала нерѣдко до мелочей и, смотря на вещи съ своей точки зрѣнія, склонна была придавать значеніе многому, что̀ было ничтожнымъ въ глазахъ сына, и, наоборотъ, игнорировать или перетолковывать по своему, иногда въ непріятномъ для сына смыслѣ, то, что̀ составляло предметъ его особенныхъ увлеченій. Слѣды нѣкотораго взаимнаго непониманія встрѣчаются нерѣдко въ перепискѣ. Иногда, не удовлетворяясь слишкомъ короткими сообщеніями сына, мать требуетъ отъ него болѣе обстоятельныхъ свѣдѣній, и даже отчета, и Гоголь находитъ умѣстнымъ

- 195 -

отвѣчать ей на запросы по пунктамъ, въ числѣ которыхъ оказываются между прочимъ свидѣтельствующіе о томъ, что ея любопытство простиралось часто на мелочи. Такъ она желаетъ не только знать о времени поступленія сына на службу въ департаментъ удѣловь (даже объ этомъ Н. В. не сообщилъ ей раньше ничего опредѣленнаго), но и имена всѣхъ его начальниковъ, о чемъ Гоголь и доводитъ тотчасъ же до ея свѣдѣнія, ограничиваясь однимъ лишь голымъ перечнемъ именъ и не дѣлая никакихъ характеристикъ. Интересовалась ли мать его одною внѣшнею стороною дѣла, что̀ и вызвало съ его стороны подобный отвѣтъ, или, напротивъ, причиной такой странности была вина несообщительнаго сына, съ увѣренностью сказать трудно, но, повидимому, болѣе вѣроятно первое (см. письмо отъ 3 іюня 1830 г.)1). Марья Ивановна разстроивалась и озабочивалась совершенно безразличными вещами; невозможно было предвидѣть, что ее встревожить, огорчитъ и обезпокоитъ. „Ваше благословеніе неотлучно со мною. Прошу только васъ не давать поселяться въ сердцѣ вашемъ безпокойству на счетъ меня. Въ письмѣ вашемъ между прочимъ вы безпокоитесь, что квартира моя на пятомъ этажѣ. Это здѣсь не значитъ ничего, и, вѣрьте, во мнѣ не производитъ ни малѣйшей усталости. Самъ государь занимаетъ комнаты не ниже моихъ; напротивъ, вверху гораздо чище и здоровѣе воздухъ2) и потомъ прибавляетъ успокоеніе о начальникахъ, увѣряя, что они люди вполнѣ хорошіе и что онъ съ своей стороны ими также доволенъ. Вѣроятно, вслѣдствіе той же недостаточной сообщительности Гоголя, а также и по своей мнительной натурѣ Марья Ивановна была чрезвычайно склонна къ подозрѣніямъ и преувеличенію доходившихъ до нея извѣстій, при чемъ какъ-то слишкомъ легко вѣрила всякимъ слухамъ. То ей представится вдругъ безъ всякаго основанія мысль, что пасквильная статья, прочитанная ею въ журналѣ, написана ея любимымъ сыномъ, и она не стѣсняется тотчасъ высказать свое нелестное предположеніе, не обращая вниманія даже на то, что статья и подписана-то другимъ именемъ и что притомъ сынъ уже предупреждалъ ее, что въ присылаемой книжкѣ его статей нѣтъ; —

- 196 -

то она готова вѣрить разсказамъ о невоздержномъ образѣ его жизни, о несоблюденіи имъ самыхъ простыхъ правилъ вѣжливости и проч. На такіе случаи проявленія ея подозрительности приходится наталкиваться довольно часто при чтеніи писемъ. (См. особенно письмо отъ 19 дек. 1830 г., цѣликомъ посвященное Гоголемъ вынужденнымъ оправданіямъ)1). Незаслуженная, или, по меньшей мѣрѣ, преувеличенная, недовѣрчивость матери иногда заставляетъ его оправдываться и тотчасъ послѣ этого вновь извиняться въ томъ, что его оправданіе походитъ будто бы на выговоръ, тогда какъ въ сущности оно чрезвычайно сдержанно и самое рѣзкое въ немъ составляютъ два-три довольно почтительныхъ и кроткихъ упрека. „Мнѣ больно то, что вы сами, маменька, обо мнѣ говорите худое?“ Или: „Не знаю, чѣмъ я утратилъ ваше ко мнѣ довѣріе; я вамъ говорилъ, что вы не встрѣтите въ присылаемомъ вамъ журналѣ ничего моего; вы мнѣ не повѣрили“2).

По поводу этого считаемъ умѣстнымъ привести слѣдующія строки изъ находящихся въ нашемъ распоряженіи писемъ Марьи Ивановны Гоголь къ дядѣ Н. В. Гоголя, Петру Петровичу Косяровскому, отъ 11 іюля 1830 года: „Сынъ мой, слава Богу, здоровъ; я получила отъ него письмо скоро послѣ написанія къ вамъ. Я бы не воображала о немъ безпокоиться, но Авдотьи Степановны письмо („Леонтьевой, сосѣдки и короткой знакомой семейства Гоголей“), было написано въ такомъ странномъ родѣ, что испугало меня ужасно. Я знаю, что часто ему нельзя писать по причинѣ его многихъ занятій по должности и притомъ еще отвлеченныхъ, удовлетворяя своей страсти сочинять (sic!), хотя онъ хочетъ показать мнѣ, что необходимость заставляетъ его симъ заниматься, оттого, что трудно себя содержать однимъ жалованьемъ3).

- 197 -

„Но тѣмъ онъ только хочетъ извинить свою склонность къ сему роду занятій. Мнѣ очень не нравится, что онъ себя такъ изнуряетъ, не имѣя времени къ отдохновенію, занимаясь по службѣ и не имѣя покоя дома. Но вижу точно большой даръ въ немъ къ сочиненію. Читаю ихъ, хотя они еще безъ подписи его имени — считаетъ еще недостойными подписывать. Онъ присылаетъ мнѣ одинъ изъ лучшихъ журналовъ, подъ названіемъ „Отечественныя Записки,“ который, онъ пишетъ, достается ему даромъ, потому что онъ помѣщаетъ тамъ свои статейки. Но всѣ онѣ безъ подписи, и я по однѣмъ догадкамъ только узнаю, что его: иныя малороссійскія, въ которыхъ помѣщены мужиковъ нашихъ имена и фамиліи, которыя онъ находилъ странными. При сихъ журналахъ прислалъ мнѣ и новый нравственный романъ, который, пишетъ, получилъ отъ самого сочинителя. Мнѣ любопытно было его узнать, но подписи не было, и по слогу заключаю, что долженъ быть его, и написала теперь ему, что излишняя уже скромность не подписать на немъ своего имени; не знаю, что̀ то онъ ко мнѣ будетъ отвѣчать. Романъ сей сочиненъ отлично, характеры выставлены чрезвычайно и добродѣтель въ высокой степени“. Этотъ отрывокъ любопытенъ, какъ образчикъ наивныхъ сужденій матери Н. В. о первыхъ опытахъ сына. Предположеніе ея относительно выше упомянутаго романа и еще какой-то статьи, однакожъ, оказалось несправедливымъ и вызвало со стороны послѣдняго бурю негодованія.

Нѣсколько болѣе рѣзкое мѣсто встрѣчается въ одномъ письмѣ Гоголя 1832 года: „Еще слово о вашемъ письмѣ: ради Бога, не будьте такъ мнительны. Если бы вы хорошенько вникнули въ мое письмо, вы бы увидѣли, что это было сказано совершенно не въ томъ смыслѣ, и вовсе не серьезно о томъ, что̀ вы имѣете причину скрывать отъ меня. Мнѣ, просто, было досадно на вашу забывчивость, и чтобы отомстить вамъ и разсердить васъ, я написалъ это“1). Если бы кому-нибудь попались на глаза однѣ эти строки, безъ связи съ контекстомъ, то они могли бы подать поводъ усомниться въ вѣрности

- 198 -

освѣщенія фактовъ въ нашей группировкѣ отдѣльныхь мѣстъ; но, чтобы убѣдиться въ справедливости нашихъ словъ, достаточно справиться съ тѣмъ, о чемъ говоритъ Гоголь въ предшествующемъ письмѣ, гдѣ мы читаемъ слѣдующія строки: „Признаюсь, хотя бы мнѣ очень желалось знать званіе жениха сестры, откуда онъ, отчего живетъ въ нашихъ мѣстахъ, имя, по крайней мѣрѣ фамилію; но такъ какъ вы почитаете за нужное не объявлять мнѣ это, то я и не смѣю требовать, будучи твердо увѣренъ, что вы, вѣрно, имѣете на то основательныя причины“1). Интересно знать, что увидѣла ужаснаго въ этихъ словахъ, „мать слабая, подобно всѣмъ матерямъ“, но нѣтъ сомнѣнія, по крайней мѣрѣ, въ томъ, что она, по извѣстной пословицѣ, „изъ мухи сдѣлала слона“ и что по временамъ она была скупа на важныя извѣстія не меньше сына, хотя бы это происходило отъ простой разсѣянности. При такой чрезмѣрной мнительности ея удивительно не то, что Гоголь не сообщалъ ей о своихъ планахъ съ полной ясностью, но удивительна скорѣе нѣкоторая его сыновняя довѣрчивость и извѣстная потребность обмѣна чувствъ, которая замѣтна на каждой страницѣ. Сдержанность и у него проявлялась до нѣкоторой степени и относилась преимущественно къ области тѣхъ мечтаній, которыя могли и не осуществиться, но въ остальномъ онъ былъ, кажется, вполнѣ откровененъ, и въ бесѣдахъ съ матерью у него вырываются-таки иногда и не совсѣмъ скромныя, но естественныя и извинительныя въ интимной перепискѣ увѣренія въ своей твердости и энергіи, качествахъ, которыми онъ, повидимому, гордился больше всего, какъ видно и изъ письма къ Петру Косяровскому. „Вы знаете, что я одаренъ твердостью, даже рѣдкою въ молодомъ человѣкѣ“2). Или въ письмѣ къ матери: „Чего не извѣдалъ я въ короткое время? Иному во всю жизнь не случалось имѣть такого разнообразія. Время это было для меня наилучшимъ воспитаніемъ, какого, я думаю, рѣдкій царь могъ

- 199 -

имѣть. Зато какая теперь тишина въ моемъ сердцѣ! какая неуклонная твердость и мужество въ душѣ моей! Неугасимо горятъ во мнѣ стремленія — польза. Мнѣ любо, когда не я ищу, но моего ищутъ знакомства“ и проч...1).

Возвращаясь опять къ характеристикѣ отношеній Гоголя къ матери въ юности, отмѣтимъ еще однородные факты, чтобы имѣть право сдѣлать опредѣленный выводъ и отклонить отъ себя возможное обвиненіе въ пристрастномъ отношеніи къ нашему писателю. Мы видѣли раньше, что стоило Гоголю, еще бывши гимназистомъ, заикнуться о своихъ опасеніяхъ относительно предстоящаго экзамена, и матери уже представлялось, что все время школьнаго обученія для него пропало даромъ; то же самое было и теперь: едва только она узнала изъ письма о его болѣзни, какъ ей тотчасъ приходитъ на мысль, что его постигла именно самая мучительная и позорная болѣзнь, и она, не долго думая, рѣшается высказать ни на чемъ не основанное подозрѣніе. „Въ первый разъ въ жизни, и дай Богъ, чтобы въ послѣдній, получилъ такое страшное письмо. Мнѣ казалось все равно, какъ-будто я слышу проклятіе“2), отвѣчалъ на это Гоголь. Неудивительно послѣ этого, что въ другой разъ по поводу безпокойства, вызваннаго сообщеніемъ о пораненіи руки стекломъ, Гоголь уже самъ успокоиваетъ мать. „До сихъ поръ не могу постичь, отчего произошло недоумѣніе и безпокойство, услышавши, что я обрѣзалъ стекломъ себѣ руку (еще бы ничего, если бы кинжаломъ, ножемъ или другимъ какимъ орудіемъ). Не представлялось ли вамъ, почтеннѣйшая маменька, что я гдѣ-нибудь на вакхической пирушкѣ, въ припадкѣ излишней веселости, вздумалъ поколотить рюмки и бутылки, или, чего добраго, не пожелалось ли мнѣ пролѣзть куда-нибудь въ окошко?“3) Неудивительно также, что ему приходится наконецъ увѣрять, что „нравственность его въ бытность въ Петербургѣ была чище, нежели въ заведеніи и дома“.

————

- 200 -

VI.

РАЗБОРЪ МНѢНІЙ Г-ЖИ БѢЛОЗЕРСКОЙ И Г-ЖИ ЧЕРНИЦКОЙ ОБЪ ОТНОШЕНІЯХЪ ГОГОЛЯ КЪ МАТЕРИ.

Подобные указаннымъ необдуманные упреки и обвиненія со стороны подозрительной матери подали впослѣдствіи поводъ къ рѣзкому и безпощадному осужденію Гоголя г-жей Бѣлозерской въ ея біографическомъ очеркѣ: „М. И. Гоголь“ („Русская Стар.“, 1887 г.). Разсматривая письма Гоголя къ матери, г-жа Бѣлозерская пришла къ заключенію, что онъ былъ бездушный эгоистъ, безъ стѣсненія и безъ благодарности пользовавшійся постоянно приносимыми для него матерью жертвами.

Нѣсколько позднѣе въ іюньской книжкѣ „Историческаго Вѣстника“ 1889 г., появился еще одинъ очеркъ, посвященный отношеніямъ Гоголя къ матери и принадлежащій перу г-жи Черницкой, пришедшей на основаніи тѣхъ же данныхъ, къ діаметрально противоположнымъ заключеніямъ и во всемъ винившей М. И. Гоголь. Свой трудъ г-жа Черницкая начинаетъ указаніемъ предшествующихъ статей по тому же предмету, которыя представляются ей болѣе или менѣе односторонними. Съ своей стороны она задается цѣлью исправить допущенныя въ нихъ неточности и дополнить пробѣлы. И дѣйствительно, ея добросовѣстный и самостоятельный очеркъ является далеко не лишнимъ въ ряду прочихъ. Главная заслуга статьи именно въ желаніи и умѣніи подойти къ вопросу безъ предвзятыхъ взглядовъ, которые такъ много вредятъ дѣлу изслѣдованія. Но, по нашему мнѣнію. г-жа Черницкая впрочемъ

- 201 -

не права единственно въ томъ, что, возражая противъ выводовъ г-жи Бѣлозерской, она остается на почвѣ суда надъ сыномъ и матерью, и энергически поднимая одну чашку вѣсовъ, естественно столь же сильно опускаетъ другую. Впечатлѣніе отъ чтенія сряду обѣихъ статей получилось бы приблизительно такое, какъ при слушаніи рѣчей прокурора и защитника, разсматривающихъ на судѣ права противныхъ сторонъ1). Читатель неожиданно оказывается въ роли присяжнаго. Но показанія слишкомъ противорѣчивы, и потому мнѣ кажется нелишнимъ сказать нѣсколько словъ въ дополненіе къ предыдущимъ главамъ, напечатаннымъ впервые въ февральской книжкѣ „Историческаго Вѣстн.“ за 1889 г., — чтобы разъяснить несогласія и исчерпать все относящееся къ данному вопросу.

Г-жа Черницкая чрезвычайно удачно группируетъ и разъясняетъ факты, касающіеся отношеній Гоголя къ матери. Припоминая свидѣтельства лицъ, знавшихъ семейную жизнь Маріи Ивановны, я могъ бы только подтвердить во многомъ согласіе ихъ съ ея статьей. Но необходимо показать, какія именно данныя должны были привести обѣихъ изслѣдовательницъ къ противоположнымъ выводамъ.

Припомнимъ, какія стороны характера Маріи Ивановны указаны г-жей Бѣлозерской на основаніи тщательнаго изученія ея переписки съ сыномъ и нѣкоторыми родственниками. Во-первыхъ, необычайная доброта Маріи Ивановны, ея готовность помогать близкимъ людямъ до самопожертвованія и въ высшей степени привлекательный и симпатичный характеръ; во-вторыхъ, ея страстная любовь къ сыну. Все это какъ нельзя больше подтверждается воспоминаніями лицъ, коротко знавшихъ Марію Ивановну, и не только подтверждается, но представляется даже въ гораздо бо̀льшихъ размѣрахъ. Приведу нѣсколько отзывовъ. „Взглянувъ на Марью Ивановну и поговоривъ съ нею нѣсколько минутъ“, — пишетъ С. Т. Аксаковъ, „можно было понять, что у такой женщины могъ родиться такой сынъ. Это было доброе, любящее, нѣжное существо, полное эстетическаго чувства съ легкимъ оттѣнкомъ самаго кроткаго юмора“2). Г. Трахимовскій приводитъ