- 331 -

Встречи с Блоком

Я не был — и по возрасту вряд ли мог быть — близок с Блоком. Но я встречался с Блоком, говорил с ним, помню многое, что он говорил, и об этом хочу рассказать.

В первый раз я увидел Блока в первую половину 1903 г. или в самом конце 1902-го, когда Блоку было 22 года, а мне — всего 12. Он пришел к моему брату Александру Васильевичу1 и сидел за нашим семейным вечерним чаем, в серой, как тогда носили, студенческой тужурке. Из всего, что было в этот вечер, я помню только одно, но зато помню хорошо: чтение стихов Блока и разговор о них. Началось с того, что отец мой среди какого-то, кажется, безразличного разговора вдруг несколько напряженным тоном сказал, обратившись к Блоку: «Александр Александрович! Прочтите стихи». На это Блок совершенно спокойно и просто ответил: «Да, я с удовольствием прочту». Он читал «Царица смотрела заставки». Отец — почитатель и переводчик Данте и Петрарки — улыбнулся с легкой иронией. «Ну зачем вы пишете декадентские стихи? Зачем синие загадки? Почему загадки — синие?». Блок, немного задумавшись, ответил: «Потому что ночь синяя», но тут же, засмеявшись, сказал: «Нет, конечно, не то». И желая, быть может, отвести упрек в декадентстве, прочел: «Я и молод, и свеж, и влюблен». «Вот это — совсем другое дело. Впрочем — ароматные слезы». Но Блок очень убежденно ответил: «Нет, у клена слезы — ароматные. Другой вопрос, могут ли быть слезы — у клена». На этом, кажется, спор закончился.

Я пропущу редкие встречи в последующие годы (в 1906—1909 гг. нередко в театре Комиссаржевской — на премьерах) и перейду к тому времени, когда я начал встречаться с Блоком вне

- 332 -

семьи и вне отношений его с моим братом, а самостоятельно — как с писателем.

Первая такая встреча была в начале 1909 г. Она произошла как бы символически для меня — почти буквально на пороге редакции «Нового журнала для всех»2 и «Новой жизни», куда я шел за одним из первых моих литературных гонораров. «Вы — в „Журнал для всех“? — спросил Блок. Это ваши стихи были в журнале? Мне понравились». Это скупая похвала была бы мне еще более дорога, если бы я мог тогда предвидеть его позднейшие и столь же скупые: «Мне не понравилось». Поднявшись в редакцию, я увидел на редакционном столе листок, написанный четким блоковским почерком. Мне бросились в глаза строки:

Ты в синий плащ печально завернулась.
В сырую ночь ты из дому ушла.

Я не задавал себе вопросов, почему плащ — синий. Блок со всей системой своих образов к тому времени прочно вошел в мое сознание, во всю мою жизнь.

В марте 1910 г. я встретился с Блоком на 8-й линии Васильевского острова, где я тогда жил. Это было вскоре после смерти В. Ф. Комиссаржевской.3 Я спросил, верно ли, что он будет читать свои стихи на вечере ее памяти. Блок ответил: «Да, мне заказали стихи. Я очень долго над ними работал и наконец написал». Признаюсь, в моем юношеском прекраснодушии меня покоробило от этих «заказали» и «долго работал», и только услышав чтение этих стихов на вечере, я получил урок по вопросу о том, что такое творческий труд и что такое подлинное вдохновение.

Я задал Блоку и другой вопрос. Незадолго до этого покойный ныне Вл. Ал. Пяст4 предложил мне и В. М. Жирмунскому рекомендовать нас в члены так называемой поэтической академии («Общества ревнителей художественного слова»).5 Я спросил Блока, знает ли он что-нибудь об этом (Блок был членом совета «академии»). Блок ничего не знал, но тут же предложил свою рекомендацию и пожалел, что не может упростить дело встречей

- 333 -

на очередном заседании. «Я не буду: там будет один человек, с которым я не могу встречаться».6 Всякий другой на месте Блока сослался бы на занятость или другую причину, но Блок, как я убедился позже не раз, или молчал, или говорил правду, даже в мелочах. Уже из посмертных публикаций — и, главным образом, из воспоминаний Андрея Белого — я узнал, кто был тот человек, с. которым Блок не мог встречаться. Условились, что перед заседанием я зайду к Блоку и возьму от него записку на имя кого-нибудь из членов совета. Затем Блок сказал: «Мне писала В. В.7 по другому делу. Вы знаете об этом деле?». Я знал об этом деле. В. В., моя сестра, писала об одном человеке, вернувшемся из ссылки, очень нуждавшемся и желавшем литературного заработка. Блок ответил на письмо, помнится, очень скоро. Он писал, что заработок в журналах неизвестному человеку найти почти невозможно: «Вы, вероятно, знаете, как теперь везде „свои“. Но если можно помочь ему так, чтобы он не чувствовал себя никому обязанным, я прошу принять и мою долю — 10 рублей». Эти фразы я запомнил; самое письмо не сохранилось. Я ответил, что речь шла, насколько я понимаю, именно о заработке, а не о денежной помощи. Блок спросил, несколько задумчиво: «Он — самолюбивый?».

Выступлений Блока в «поэтической академии» на моей памяти было немного. На одном из заседаний читались стихи не бывшего на заседании А. Скалдина.8 Читал их Блок. Пренебрежительно-иронически отозвался о стихах Кузмин; упорно защищал их Вяч. Иванов; когда же обратились к Блоку с просьбой высказаться, он с обычным лаконизмом ответил: «Мне не нравится» — и отказался что-нибудь прибавить в объяснение своей оценки. В другой раз одно свое стихотворение прочитал я. Прочитал, конечно, то, которое казалось мне лучшим, и несколько трепетно ждал, скажет ли Блок «мне нравится» или «мне не нравится». Но Блок сказал только: «Это стихотворение, по-видимому, из тех, которые могут быть поняты не отдельно, а в связи с целым циклом стихов». И, помолчав, прибавил: «Или даже в связи с целым мировоззрением». По поводу выражения «где ж твой меч?» кто-то заметил, что образ меча здесь вносит неуместный аллегоризм. Блок сказал: «Да, надо было сказать просто: где ж твоя воля?». Я понял, конечно, что речь шла не о буквальной замене.

В конце зимы 1910 г. я однажды встретился с Блоком у С. М. Городецкого. Незадолго до этого в одном семействе был

- 334 -

домашний маскарад, на котором представлен был «Балаганчик». Постановка была задумана без сцены, среди публики, собрание мистиков происходило в углу у камина, а наверху камина сидел Пьеро; затем актеры выходили на середину комнаты, окруженные кольцом зрителей. Я рассказал Блоку об этом вечере, сказал, что пригласить его мы не решились, хотя и очень хотели. Блок был очень заинтересован и расспрашивал об исполнителях. Я сказал, что среди нас, дилетантов, выделился один. Я имел в виду исполнителя роли Пьеро В. С. Чернявского.9 Я сказал Блоку, что В. С. Чернявского он, может быть, знает как автора одной из статей в недавно вышедшем сборнике памяти Комиссаржевской — «Алконост». Блок ответил, что в «Алконосте» ему запомнились две статьи: «одна с воспоминаниями, другая с обобщениями». Статья с «обобщениями» и была статьей Чернявского. Я спросил Блока, не думает ли он написать о Комиссаржевской чего-нибудь большего, чем его краткие отклики на ее смерть. Блок сказал на это: «Да, именно теперь я мог бы написать».

По настоянию С. М. Городецкого я прочел одно из последних своих стихотворений. На этот раз Блок сказал-таки «не нравится». «Те, что печатались в журнале, нравились, а это не нравится». В прочитанных стихах между прочим было выражение «озера бытия». «Как же быть с озерами бытия? — спросил Блок, — и какая же разница между озерами бытия и слонами раздумья?». Я знал, конечно, что Блок цитировал пародию Вл. Соловьева на «Русских символистов». «Я-то, — прибавил Блок, — очень хорошо знаю, как возникают такие образы».

Летом 1911 г. я был вместе с В. М. Жирмунским в Венеции. Там все напоминало о Блоке, о его «Итальянских стихах». Я послал Блоку открытку с видом площади святого Марка, написав на ней две строки, все эти дни бывшие в сознании:

Холодный ветер от лагуны,
Гондол безмолвные гроба...

Продолжение этих строк: «Я в эту ночь, больной и юный, простерт у львиного столба».10 И эти строки звучали в сознании так настойчиво, что, дойдя до «львиного столба», захотелось исполнить блоковские строки буквально. Осуществить полушуточный, полусерьезный обряд оказалось совсем не трудно: то, что в Петербурге было бы немыслимым озорством, никого не могло удивить в теплый южный вечер, в окружении венецианцев, если не «простертых»,

- 335 -

то непринужденно сидевших тут же. При встрече с Блоком я рассказал ему о том, как «простирался» в его память. Он, улыбаясь, сказал: «А я не простирался».

20 октября 1911 г. я снова встретил Блока у Городецкого — на этот раз на многолюдном вечере: это было первое собрание будущего «Цеха поэтов».11 Блок читал вариант «Незнакомки» («Там дамы щеголяют модами»), — тогда еще ненапечатанный, но в прениях не участвовал и в «Цехе» с тех пор ни разу, кажется, не бывал.

Через месяц — 21 ноября (беру дату из дневника Блока) — я встретил его на публичной лекции моего брата Вл. Вас. Гиппиуса.12 Эта лекция (первая из цикла публичных лекций по русской литературе) в печати никогда не появлялась. Блок расспрашивал о «Цехе поэтов». Я, между прочим, иронически процитировал строчку одного поэта, которая показалась мне характерной — до впечатления пародийности — для модного тогда среди части поэтов эстетства: «Ты отдалась на дедовском диване». Блок засмеялся и сказал: «Это, кроме всего, еще и плагиат из Городецкого: „Ты отдалась мне как ребенок“». Речь зашла о только что напечатанной рецензии Городецкого на «Ночные часы».13 Мне казалось, что рецензия эта слишком элементарно выпрямляет путь Блока: мысль ее была, что образ «Прекрасной дамы», обернувшись на время «Незнакомкой», теперь сливается с образом России. Но Блок отнесся иначе. «Хорошо уже то, — сказал он, — что об этом можно говорить популярно».

Вскоре после этого появилась моя рецензия на «Ночные часы» — в «Новой жизни».14 Блок прочел ее 27 ноября, о чем записано в его дневнике, но я получил номер журнала позже. Увидев рецензию в печати, я был в отчаянии. Все, что было написано о книге по существу, как об этапе творческого пути Блока, было выброшено, остались только замечания о стиле, иногда совсем мелкие. Я написал Блоку письмо, посетовав на все, что произошло,

- 336 -

и, приложив самую рецензию, написал, что надеюсь все же высказаться о поэзии Блока по существу в статье, работу над которой хочу начать, как только закончится начатое мусагетовское собрание. Блок ответил мне таким письмом:

«Дорогой Василий Васильевич.

Благодарю Вас за рецензию, которую, впрочем, читал в журнале; мне были ценны отдельные замечания, но они «действительно» отрывочны, и я очень рад, что в этом виноваты не Вы, а редактор; тем более хочу узнать статью, но совсем не знаю, когда выйдут книги; я Вам их все с удовольствием подарю — от первой, если ее у Вас нет, и до третьей, куда войдут и „Ночные часы“.

14 XII

Ваш Ал. Блок».

Издание закончилось через год; Блок не забыл своего обещания и прислал мне все три тома с надписью: «Василию Гиппиусу с приветом».

Осенью 1912 г. я два раза был у Блока — 29 августа и 14 октября, о чем записано в его дневнике.15 Обе эти встречи начинались одинаково — и одинаково случайно. Один из моих друзей жил в том самом доме на Офицерской, где жила мать Блока. Встретившись с Блоком у подъезда, я, продолжая разговор, проводил его до его дома — на той же Офицерской, и Блок пригласил меня зайти; то же было и в следующий раз; сам я не решился бы «вторгнуться» к Блоку.

Многое, к сожалению, забылось, а записать тогда — не приходило в голову.

В первый, кажется, раз Блок рассказывал о своем путешествии по Европе и, между прочим, об Амстердаме, заметив, что слова Бальмонта «О, тихий Амстердам!» никак не соответствуют действительному впечатлению. Во второй раз зашла между прочим речь о том, как люди теряют себя, растрачиваясь на мелочи, на случайные дела и встречи. Я заметил, что это может начаться с законной потребности в новых впечатлениях. Блок улыбнулся: «Да. А впечатления всегда бывают вот какие». Он выдвинул ящик стола, вынул из него четверку бумаги и протянул мне. Я прочитал:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
Умрешь — начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

- 337 -

Это всем теперь известное восьмистишие имеет дату 10 октября 1912 г.: разговор был 14 октября. Стихотворение поразило меня своей мрачной иронией. Замечательным поэтическим достижением показалась сразу эта «аптека», только на первый взгляд случайная в ряду ночи, улицы и фонаря. Я сказал это Блоку и полушутя добавил, что буду тем более помнить эти стихи, что и около нашего дома есть аптека. Но Блок как-то очень серьезно сказал: «Около каждого дома есть аптека».

Блок сказал тогда же, что пишет драму из эпохи средневековья. В подробности он не входил, и я не расспрашивал, хотя, конечно, был заинтригован очень. Он спросил меня, не могу ли я помочь ему перевести одно место из старофранцузского лечебника — место, нужное ему для работы. Я взялся это сделать, хотя бы с чьей-нибудь помощью, и сделал — с помощью Д. К. Петрова. В ответ на посланный перевод я получил тотчас же (16 октября) открытку от Блока:

«Дорогой Василий Васильевич, спасибо Вам, мне все, что Вы перевели, нужно.

Ваш Ал. Блок».

Я узнал потом знакомое место в реплике доктора в «Розе и Кресте»: «Ваша милость, супруга ваша подвержена меланхолии, которая холодна, суха и горька. Царство меланхолии длится от августовских до февральских ид...».16

Осенью 1913 г. я снова попал к Блоку — кажется так же, как в оба предыдущих раза. Блок говорил на этот раз много и даже как-то взволнованно. Он говорил о всеобщем равнодушии. «Разве можно, например, относиться спокойно к тому, что царь пьет?». Говорил об одном, недавно выступившем поэте, и читал места из его писем.17 «Ведь вот иногда в нем что-то словно ангельское, а иногда это просто хитрый мужичонка». Зашел разговор и об Игоре Северянине, к которому я относился тогда очень резко неприязненно (как к поэту — лично я его не знал). Но Блок оценивал его иначе: ведь за несколько месяцев до того он записал в дневнике: «Я преуменьшал его... это настоящий, свежий, детский талант».18

- 338 -

И он указал мне на стихи, которые считал лучшими. Разве это не хорошо: «Она кусает платок бледнея?». Ну, а если это принять, то нужно принять и все остальное, даже «демимонденка — и лесофея». Я заметил, что строчка «Когда ей сердце мечты отропили» двусмысленна, не ясно даже, от какого корня изобретенное им слово «отропили» — от тропы́ или от тро́па. «Конечно, от тропа, — сказал Блок. — Тропы и фигуры». Он прибавил усмехаясь: «Мне тоже долго не нравился Северянин. Но как-то раз я был очень пьян и, вернувшись домой, стал его читать. Тогда я сразу его понял». Я сказал, что признаю, конечно, талант Северянина, но что меня отталкивает его мещанская сущность. Блок вдруг как-то особенно оживился: «Вот, вот — это и есть то, что я больше всего люблю. Мещанское житье» (я помнил, конечно, что так назывался цикл в «Земле в снегу»). «Вот, я часто хожу гулять по окраинам. Там бывают лавки, где продается все, что угодно: тут и открытки с красавицами, тут и соски. И кажется, что все это действительно нужно. Пока жених — нужна открытка; женится, пойдут дети — нужна соска». Было ясно, что Блок переосмыслял этого поэта в свете своих, совсем инородных настроений.

В начале декабря 1913 г. один товарищ по «Цеху поэтов» пришел ко мне и стал звать на «вечер новой поэзии» (не помню уже, в каком помещении происходивший),19 где будто бы нам обоим необходимо было не только быть, но и выступить. Мы отправились. Там оказался и Блок. Он читал на этом вечере три стихотворения: «О доблестях, о подвигах, о славе», «На железной дороге» и «В ресторане». В кулуарах Блок рассказывал о совсем недавнем «вечере футуристов» — это было представление трагедии «Владимир Маяковский» и «Победы над солнцем» Крученых.20 Слушали трое или четверо; среди них был, кажется, С. М. Городецкий. На вечере футуристов никто из слушавших не был, и было любопытно, что скажет о футуристах Блок. Блок сказал: «Есть из них один замечательный: Маяковский». Это было неожиданно уже потому, что о футуристах принято было говорить огулом, не задумываясь над индивидуальными различиями. На вопрос, что же замечательного находит он в Маяковском, Блок ответил с обычным лаконизмом и меткостью — одним только словом: «Демократизм».

В январе 1914 г. я неожиданно получил от Блока такое письмо:

- 339 -

18 января.

«Дорогой Василий Васильевич, боюсь, что письмо не дойдет — адрес прошлогодний, потому только прошу Вас, позвоните мне завтра, часов в 12, в 1 час, мне надо Вам сообщить много.

Ваш Ал. Блок».

Оказалось, что Блок заинтересовался моим переводом «Кота в сапогах» Тика21 и, еще не зная самого перевода, стал рассказывать о пьесе в театральных кругах. Возникла мысль о постановке пьесы, которая и вчуже соблазняла «романтической иронией», подчеркнутой театральностью. (Постановка эта не состоялась). Понятен, конечно, интерес к Тику автора «Балаганчика», который сам в предисловии к «Лирическим драмам» признал свою близость к теории «романтической иронии».

Блок организовал чтение моего перевода и сам был на нем. Он много смеялся и остался особенно доволен характером кота у Тика. Это внимание именно к характеру в этой пьесе — по замыслу менее всего психологической — кажется мне очень симптоматичным в эволюции Блока. В тот же, кажется, вечер Блок рассказывал о спектакле «Гибель Надежды» Гейерманса в студии Художественного театра.22 Он особенно отметил один эпизод, когда исполнитель роли Капса (если не ошибаюсь, Б. М. Сушкевич) в своей реплике на вопрос о корабле — «Известий нет?» — отвечал «Нет» и при этом нервно и многозначительно ковырял конторку. В этом жесте Блок видел образец большого мастерства. Я вспомнил тогда же похвалу северянинской строке «Она кусает платок бледнея». А позже поставил в ту же связь такие стихи самого Блока, как «Превратила все в шутку сначала».

Около того же времени я, встретив как-то Блока на улице, помню, спросил его, пойдет ли он на вечер Поля Фора. Французский поэт Поль Фор,23 только что перед этим выбранный в Париже «королем поэтов», должен был выступать в небезызвестной «Бродячей собаке»; но Блок в «Бродячей собаке» бывать не любил, не собирался идти и в этот раз. «Мне, впрочем, звонили, —

- 340 -

сказал он улыбаясь, —передали: „приходите, приехал французский король“».

Весной 1914 г. я как-то был неподалеку от Блока и решил попытаться зайти к нему. Блок был дома. Почти с первых слов он заговорил опять о Северянине. «Я теперь понял Северянина. Это — капитан Лебядкин. Я думаю даже написать статью „Игорь Северянин и капитан Лебядкин“». И он прибавил: «Ведь стихи капитана Лебядкина очень хорошие». Он прочитал:

Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
            И попал он раз в стакан,
            Полный мухоедства.24

Я понял, конечно, что я — отнюдь не победитель в споре и что образ Достоевского помогает Блоку не осудить Северянина, а найти ключ к его личности, обнаружив сквозь видимую пошлость более глубоко скрытые человеческие черты.

Блок спросил, читал ли я стихи его, напечатанные в «Сирине»,25 и стал расспрашивать о впечатлении от каждого. Я назвал прежде всего «Когда ты загнан и забит», еще не зная, что это — отрывок из «Возмездия». Блок сказал об этом. Видно было, что он придает особое значение своей работе над поэмой, и проверить впечатление от напечатанного отрывка ему важно. Из дальнейшего разговора я понял также, что больше всех стихотворений, напечатанных в «Сирине», он ценит «Ты помнишь? в нашей бухте сонной», — незадолго до того появившееся в «Русской Мысли».

Тогда же в первый раз я решился попросить Блока прочесть стихи. Блок согласился и читал довольно много из своей записной книжки. Он прочел целиком «Жизнь моего приятеля», итальянские стихи (из ненапечатанных тогда) и другие.

Говорили опять о современной поэзии. Блок был уверен в цикличности литературных процессов: с этой точки зрения возрождение поэзии должно было наступить в двадцатые годы двадцатого века.

Провожая меня, уже в дверях, Блок вдруг спросил: «А вы верите в „Цех“?» (т. е. «Цех поэтов»). Я ответил: «Я верю в будущий Цех». Блок кивнул головой и сказал — словно о чем-то само собой разумеющемся: «Ну да. Двадцатых годов».

Это были последние слова Блока, которые мне пришлось слышать.

Сноски

Сноски к стр. 331

¹ А. В. Гиппиус (ум. в 1942 г.) — товарищ Блока по университету; печатался под всевдонимами Г. Заронин, А. Надеждин в начальные годы русского символизма. (Подстрочные примечания составил Е. А. Вагин).

Сноски к стр. 332

² Во втором номере (декабрь) «Нового журнала для всех» за 1908 г. было напечатано стихотворение Вас. Гиппиуса «Листья безумные вертятся, падая...» (стр. 70).

³ В. Ф. Комиссаржевская (р. 1864) — выдающаяся русская актриса, умерла во время гастролей в Ташкенте 10 февраля 1910 года. Блок посвятил ее памяти стихотворение «На смерть В. Ф. Комиссаржевской» (1910), прочитанное им 7 марта 1910 г. в зале Петербургской городской думы в качестве заключения речи в память актрисы.

⁴ Вл. Пяст — литературный псевдоним Вл. Ал. Пестовского (1886—1940), поэта-символиста и переводчика, близкого Блоку.

⁵ Петербургское Общество ревнителей художественного слова одно время очень интересовало Блока (8 апреля 1910 г. он прочел здесь доклад «Заветы символизма»); впоследствии он отошел от него.

Сноски к стр. 333

⁶ Речь идет о Г. И. Чулкове (1879—1939), поэте, беллетристе и критике, основателе так называемого мистического анархизма. Он был близок с Блоком в 1904—1908 гг., после чего в их отношениях произошел разрыв (см.: А. Белый. Воспоминания о А. А. Блоке. «Эпопея», 1923, № 4, стр. 168).

⁷ Вера Васильевна Гиппиус, сестра мемуариста.

⁸ А. Д. Скалдин (1889—1943), поэт и беллетрист, считавшийся в символистских кругах «человеком от земли». Отзыв Блока о стихах Скалдина «Пан» и «Памяти Врубеля» см. в письме ему от 17 октября 1910 г. (А. Блок, Собр. соч. в 8 томах, т. 8, М. — Л., ГИХЛ, 1963, стр. 315).

Сноски к стр. 334

⁹ Вл. Степ. Чернявский (1889—1948), поэт, артист, критик. В сборнике «Алконост. Кн. 1. Издание Передвижного театра П. П. Гайдебурова и А. Ф. Скарской, 1911» была напечатана его статья «Памяти Веры Федоровны» (стр. 88—94).

¹⁰ Строки из стихотворения Блока «Венеция» (II), вошедшего в цикл «Итальянские стихи» (1909). Написаны в Шахматове, после возвращения из Италии.

Сноски к стр. 335

¹¹ «Цех поэтов», во главе с Н. С. Гумилевым (1886—1921), был объединением группы поэтов акмеистов, выступавших против символистов (ср. запись в дневнике Блока под этой датой: А. Блок, Собр. соч., т. 7, стр. 75—76).

¹² Вл. Вас. Гиппиус (1876—1941) — один из ранних представителей русского модернизма (литературные псевдонимы: Вл. Бестужев, Вл. Нелединский). В 1895 г. поступил на филологический фак-т Петербургского университета, с 1902—1903 г. — преподаватель русской литературы в ряде учебных заведений Петербурга. 21 ноября 1911 г. в Петербургском религиозно-философском обществе состоялась его лекция о Пушкине (из цикла «Пессимизм и религиозное сознание в русской литературе»). Отзыв Блока о лекции и о брошюре его «Пушкин и христианство» (Пб., 1915) см.: А. Блок, Собр. соч., т. 7, стр. 95; там же, т. 8, стр. 448; Письма А. Блока к родным», т. II, М. — Л., 1932, стр. 18.

¹³ См.: С. Городецкий. Юность Блока. (А. Блок, Собрание стихотворений, кн. 1). «Речь», 1911, 19 сентября, № 257, стр. 3.

¹⁴ Вас. Гиппиус. А. Блок. Ночные часы. М., 1911. «Новая жизнь», 1911, № 12, стр. 270—271.

Сноски к стр. 336

¹⁵ См.: А. Блок, Собр. соч., т. 7, стр. 156, 165.

Сноски к стр. 337

¹⁶ «Роза и Крест», д. I, сцена IV (А. Блок, Собр. соч., т. 4, стр. 183). В авторских примечаниях к драме (там же, стр. 511) Блок указывает, что диагноз доктора заимствован им из средневекового лечебника, опубликованного в статье: A. Salmon «Remèdes populaires du mayen âge», помещенной в сборнике «Études romanes dédiés à Gaston Paris par ses élèves français et étranges», Paris, 1881, р. 253—266.

¹⁷ Речь идет о Н. А. Клюеве (1887—1937), письма которого Блок часто читал своим знакомым (см., например, в письме Е. Иванову. А. Блок, Собр. соч., т. 8, стр. 252). Отношение Блока к Клюеву было двойственным. 17 октября 1911 г. он записал в дневнике: «Клюев — большое событие в моей осенней жизни» (т. 7, стр. 70). К 1918 г. относится резко отрицательная характеристика «черносотенного» Клюева (там же, стр. 314).

¹⁸ См. запись от 25 марта 1913 г. (А. Блок, Собр. соч., т. 7, стр. 232).

Сноски к стр. 338

¹⁹ В своих мемуарах (в главе «Зима тринадцатого года») Б. К. Лившиц — один из главных деятелей футуризма — пишет о «большом вечере футуристов в Троицком театре (миниатюр)» (Бенедикт Лившиц. Полутораглазый стрелец. Л., 1933, стр. 179).

²⁰ Двухактная трагедия В. Маяковского «Владимир Маяковский», поставленная обществом художников «Союз молодежи» (декорации П. Филонова и И. Школьника) силами учащихся и любителей (режиссер и исполнитель заглавной роли — сам автор), шла 2 и 4 декабря 1913 г. в петербургском «Луна-Парке». В один вечер с трагедией шла опера А. Крученых «Победа над солнцем».

Сноски к стр. 339

²¹ Журнал «Любовь к трем апельсинам», 1916, № 1.

²² Спектакль по пьесе Г. Гейерманса «Гибель Надежды» был впервые показан 15 января 1913 г. К. С. Станиславскому и группе приглашенных лиц в помещении кинотеатра «Люкс»; он явился началом новой студии Художественного театра (см.: «Московский Художественный театр 2-й, М., 1925, стр. 80). Исполнителем роли Капса, действительно, был Б. М. Сушкевич (там же, стр. 82). На этом первом спектакле Блок не мог присутствовать (см. запись в дневнике от 15 января 1913 г. А. Блок, Собр. соч., т. 7, стр. 208).

²³ Поль Фор (1872—1960) — исключительно плодовитый поэт, принадлежавший к младшему поколению французских символистов. В 1912 г. в результате анкеты одного из парижских журналов был провозглашен «королем поэтов».

Сноски к стр. 340

²⁴ Неточная цитата из «Бесов». У Достоевского третья строка читается: «И потом попал в стакан...» (См.: Ф. М. Достоевский, Собр. соч., т. 7, М., Гослитиздат, 1957, стр. 188).

²⁵ В третьем сборнике «Сирин» (СПб., 1914) был напечатан цикл Блока «Седое утро» (семь стихотворений, из которых последнее — «Когда ты загнан и забит...» впоследствии вошло в поэму «Возмездие» в виде конца третьей главы). Стихотворение «Ты помнишь? В нашей бухте сонной...», появившееся в журнале «Русская мысль» (1914, № 4), в «Сирине» опубликовано не было.