- 201 -
ЧЕХОВ В ДНЕВНИКАХ ТОМАСА МАННА
Статья Т. Л. Мотылевой
"Меня очень интересуют русские", сказал Томас Манн в сентября 1913 г. венгерскому журналисту. "Я даже хотел бы научиться русскому языку"1. О своей глубокой привязанности к духовной культуре России, о своем чувстве благодарности русским классикам за полученные от них творческие уроки Т. Манн говорил многократно — не только в интервью и личных письмах. Еще в 1903 г. он устами своего героя Тонио Крёгера назвал русскую литературу "святой" — и впоследствии сам не раз повторял это определение. Среди крупных западных писателей XX в., из которых, по сути дела, ни один не прошел мимо опыта русской классической прозы, Т. Манн принадлежит к числу самых глубоких ее знатоков и ценителей. Неудивительно, что к теме "Томас Манн и русская литература" не раз уже обращались литературоведы у нас, и за рубежом2.
Раздумья Тома Манна над наследием великих русских писателей неизменно приобретали характер принципиальный, проблемный, соотносились на каждом этапе его жизни с его собственными творческими задачами и — шире того — с кардинальными вопросами современной ему действительности. Таковы его критические этюды о Толстом и Достоевском, знакомые русским читателям, такого и его широко известное "Слово о Чехове" (1954) — одна из последних в известном смысле итоговых литературных работ Т. Манна.
Круг русских чтений и литературных привязанностей Томаса Манна был широк и на протяжении десятилетий неуклонно расширялся. Нам надлежит здесь выяснить, каково место Чехова в этом кругу и каков тот контекст мыслей, идейных и творческих поисков, по мере которых Чехов постепенно все глубже входил в духовную жизнь немецкого писателя. Литературные труды Томаса Манна, будь то романы или эссе, как правило, обдумывались исподволь, созревали медленно. Стоит присмотреться: как получилось, что Чехов стал предметом особо напряженных размышлений Т. Манна именно на закате его жизни.
Томас Манн принадлежит к тому поколению иностранных писателей, у которых духовное созревание происходило в годы необычайно интенсивного, стремительного ознакомления читающей публики за рубежами России с русской литературой. Романы Тургенева, Толстого, Достоевского к середине 90-х годов были изданы на основных западноевропейских языках уже по нескольку раз. Рассказы и повести Чехова переводились почти сразу по мере их появления в оригинале. В июне 1923 г. 23-летний Томас Манн написал своему приятелю Корфицу Хольму, литератору и переводчику с русского: «"Дуэль" я прочитал с необыкновенным интересом. Эти русские умеют рассказывать! И наконец-то — блестящий перевод!»3 В немецком тексте письма "Дуэль" названа, собственно, "Поединок": именно под этим названием повесть вышла в переводе К. Хольма. Таким образом, в письме косвенно заключена похвала адресату. Но не зря здесь стоит слово "наконец-то": в нем выражено, опять-таки косвенно, недовольство другими переводами русской классики на немецкий язык — недовольство вполне обоснованное. В пору, когда западные издатели старались быстро удовлетворить растущий читательский спрос на русские книги, — произведения великих русских прозаиков нередко появлялись за рубежом в виде неточных, не полных ремесленных подобий. Освоение русской классики, в переводах на иностранные языки потребовало многократных усилий, проб и ошибок, — лишь в последние десятилетия положение значительно улучшилось4. Можно понять, что Томасу Манну, усердному
- 202 -
читателю русской литературы, не раз доводилось пожалеть, что он не знает русского языка. Иной раз он перечитывал русских классиков в разных изданиях и переводах: это относится и к Чехову. В личной библиотеке Т. Манна имеются издания Чехова разных лет (забегая вперед, стоит заметить, что в последние годы жизни Т. Манн приобрел несколько книг Чехова в изданиях ГДР5 и видимо, пользовался ими, работая над "Словом о Чехове").
МЫСЛИ О ЧЕХОВЕ
Составитель П. Урбан
Цюрих, 1983Суперобложка
Примечательно, что "Дуэль" дала молодому Томасу Манну повод для обобщающего суждения: что русские умеют рассказывать. В ту пору — на исходе прошлого века — опыт русских прозаиков интересовал будущего автора "Будденброков" прежде всего под углом зрения эпического мастерства. Он хотел овладеть искусством повествования — и обращался к помощи великих русских романистов. Он не раз вспоминал потом об этом, вспомнил в частности в автобиографическом очерке "О себе", написанном в 1940 г., в США. "Я устремился к прозе после того, как соприкоснулся с европейским повествовательным искусством, с великими книгами французов, русских и скандинавов, занесенными в Германию свежим ветром натуралистического движения, т. е. — в 90-е годы прошлого века. Золя, Толстой, Тургенев были для меня богами. Особенно Тургенева я вновь и вновь перечитывал"... В ходе работы Т. Манна над "Будденброками" стало очевидным, что роман взламывает заранее намеченные для него рамки: история одной семьи
- 203 -
перерастала в "большой роман немецкого бюргерства". "... Такая задача, собственно, выходила и за пределы моих некрепких сил, при моей тогдашней художественной неопытности, и представляли собой бремя, с которым я мог справиться, только стиснув зубы и напрягаясь до предела, обращаясь за помощью и опорой к гигантам уходящего столетия; помнится, я в особенности читал тогда "Анну Каренину" и "Войну и мир" Толстого, чтобы набраться сил для задачи, которую мог выполнить, лишь постоянно опираясь на самых великих", — вспоминал Т. Манн6. "Будденброки" выросли в повествование широкого эпопейного плана, вместившее не только судьбы одного патриархально-купеческого семейства, но и судьбы класса, целой страны на историческом переломе: именно в этом смысле Толстой стал для Т. Манна учителем и опорой. Параллельно создавались и первые рассказы Томаса Манна, в которых встают образы людей, обиженных судьбой, отчужденных от окружающего их общества: в этих рассказах ("Маленький господин Фридеман", "Тобиас Миндерникель", "Паяц") сказалось, как давно отмечено исследователями, влияния Достоевского.
Постепенно перед Томасом Манном яснее раскрывался облик русской классической литературы в ее целостности и национальном своеобразии. Для него становилось очевидным, что величие этой литературы не просто в высоком уровне повествовательного искусства, но в высоте ее нравственного строя. В России прочнее чем где-либо утвердился взгляд на литературу, как на служение людям, на выполнение важной общественной, эпической миссии: именно такой взгляд на призвание писателя отстаивает в новелле "Тонис Крёгер "русская художница Лизавета Ивановна. В беседе с ней и произносит Тонис Крёгер — талантливый поэт, тяготящийся своей отъединенностью от "обыкновенных" людей — памятные слова о русской литературе, "святой" и "достойной преклонения"7.
Занятия русской литературой Томас Манн продолжил и в последующие годы. Но долгое время Чехову не отводилось заметного места в этих занятиях. В публицистической книге, над которой Томас Манн работал во время первой мировой войны, "Размышления аполитического", книге, где самым противоречивым образом сочетались консервативно-националистические предрассудки писателя и его искренняя привязанность к России, ее культуре, по разным поводам упоминаются, цитируются, коментируются произведения Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя, Гончарова. Имени Чехова там нет: для него не нашлось места в запутанном сплетении идеологических размышлений, которыми был поглощен немецкий писатель в годы, неслыханно трудные и для его страны, и для него самого.
Однако именно в дни первой мировой войны Томас Манн обратился к творчеству Чехова. Быть может даже — и не по собственной инициативе. Еще в 1914 г. он познакомился с А. Элиасбергом: этот уроженец России, живший в Мюнхене, трудолюбивый и деловитый переводчик русской литературы, редактор и составитель антологий, завоевал расположение прославленного писателя, в частности тем, что постоянно держал его в курсе новых публикаций, пополняя его коллекцию книг, переведенных с русского. В мае 1917 г. Элиасберг прислал Т. Манну сборник рассказов Чехова "О любви", только что вышедший на немецком языке. (В сборник вошли рассказы "О любви", "Поцелуй", "Агафья", "Дом с мезонином", "Рассказ госпожи...", "Верочка", "Дама с собачкой".) Книга явно пришлась Т. Манну кстати, и он тут же ответил благодарственным письмом. «Хочу сказать Вам сегодня же, как порадовал меня Ваш подарок, и с какой благодарностью я снова насладился этим искусством, глубоко западающим в душу, здоровым и приятным на вкус без излишних пряностей, — искусством особенно добротным оттого, что оно пренебрегает внешней заостренностью или не обладает ею (лучше добродетель, чем "мораль")...»8. Здесь особо примечательны слова, поставленные в скобки: эту мысль Т. Манн развернул много лет спустя в "Слове о Чехове". Примечательны и строки, следующие несколько ниже — прямой отклик не текущий политический момент. "Мир с Россией! Союз с Россией! Ведь это ложь, что все русское во
- 204 -
Франции лучше понимают, чем у нас. Никогда, даже в 1914 г., я не испытывал ни малейшей неприязни ни к России, ни к русскому духу". Эти слова предвосхищают те изъявления горячих симпатий к России, прямые призывы: "Мир с Россией! Мир прежде всего с ней!"9 которые стоят в финале законченной годом позже книги "Размышления аполитичного".
С недавнего времени мы располагаем источником, позволяющим до некоторой степени точно датировать и проследить дальнейшее ознакомление Т. Манна с творчеством Чехова, и вообще ход его русских чтений после окончания первой мировой войны. Начиная с 1977 г. публикуются том за томом дневники писателя, которые по его распоряжению должны были в течение 20 лет после его смерти оставаться запечатанными. Часть своих дневников Т. Манн уничтожил. Из дневников, относящихся к годам его жизни до эмиграции, т. е. до 1933 г., уцелели только тетради за 1918—1921 гг., — они опубликованы отдельным томом 1979 г.10 Эта книга в свете нашей темы особенно важна.
Дневники Томаса Манна при поверхностном знакомстве могут озадачить и даже несколько разочаровать: необычайно скрупулезно зафиксировано в них множество мелких и мельчайших житейских, бытовых деталей, перипетии отношений писателя с близкими, поездки, встречи со знаковыми, болезни и ход лечения и еще многое другое. Но именно эта ничего не пропускающая дотошность делает манновские дневники исключительно ценным документом — не только для биографов писателя, но и для историков. События эпохи запечатлены по свежим следам, увидены вблизи, такими, какими они представлялись писателю в каждый данный момент. Запечатлен тут и ход работы над отдельными произведениями (прежде всего над романом "Волшебная гора"), и литературные, театральные, художественные впечатления, эту работу сопровождавшие.
Сама действительность заставляла автора только что вышедшей книги "Размышления аполитичного" необычайно напряженно размышлять о политике. Период, отраженный в дневниках 1918—1921 гг., насыщен событиями, менявшими лицо Германии и всего мира. Крушение вильгельмовской монархии, поражение Германии во второй мировой войне, подъем революционного движения в Европе, январские бои 1919 г. в Берлине, возникновение (на короткий срок) Советской республики в Баварии, Версальский мир, провозглашение Веймарской республики на развалинах кайзеровского рейха, послевоенная разруха и начало инфляции: все это глубочайшим образом волновало Томаса Манна, побуждало его (даже если он и не сразу сознавался в этом самому себе) критически пересматривать всю систему идей, которую он выразил в своем большом публицистическом труде. Становилось все более очевидным, насколько беспочвенными, далекими от действительности были мечты писателя-бюргера о расцвете немецкой гуманистической культуры под эгидой облагороженной "автократии". Изменились силою событий и представления Т. Манна о России. Он никогда ранее не задумывался над тем, насколько близка страна Толстого и Достоевского к революционному взрыву. И тем более не задумывался над тем, существуют ли какие-либо связи между литературой, которую он называл "святой", и освободительным движением в стране. В сознании писателя происходила сложная, подспудная внутренняя работа. Для него становилось бесспорным, что в жизни Европы и всего человечества произошли необратимые сдвиги. "Надо признать что капитализм обречен" (188). "... Старый общественный и экономический порядок пришел к своему концу, он невосстановим <...> Социальная революция означает отрицание того, что подлежит отрицанию, а именно — победы Антанты" (199). Томасу Манну было нелегко определить свою позицию по отношению к стране Октября — не раз говорит он в дневнике о своем "противоречивом отношении к большевизму" (216, 264). Но так или иначе новая Россия, оставалась для Т. Манна прежде всего родиной горячо любимых им гениальных художников, — это определяло его неизменную готовность к миру, взаимопониманию, союзу с Советским государством (как известно, когда в Германии возникло Общество друзей новой России, Т. Манн вошел в состав его Правления).
- 205 -
В эти переломные для писателя годы он с неослабевающим вниманием и любопытством читал книги русской прозы — одни впервые, другие повторно. В дневниках об этом имеется множество записей. «Перечитываю "Ивана Ильича" Толстого» (15). «Читал Гоголя. Спор обоих Иванов из-за ружья — нечто такое, что может примирить с жизнью. Комизм тут отчаянный, но именно потому он и комичен. Великолепен после всех шутовских эпизодов глубоко грустный финал. Он читал эту историю Пушкину. Тон здесь именно такой, какой годится для "Волшебной горы"» (17). «После обеда читал детям из "Хаджи-Мурата"» (26). Чтение Дневников Толстого наводит Томаса Манна на мысль: "Его искусство — грандиозное и органическое сочетание чувственности и морализирования" (107). Политические новости то и дело вызывают у Т. Манна ассоциации с русскими классиками. "То, что эта война будет означать конец буржуазного общества, предвидел еще Достоевский" (116). "Польское наступление на Россию заставляет вспомнить двух панов у Достоевского" (430). Перечитывая "Новь" Тургенева, "восхищаясь началом", Манн попутно отмечает, что Сипягин когда-то послужил ему образцом для фигуры Грюнлиха в "Будденброках" (237). Книги русских писателей XX в., с которыми Т. Манн знакомится впервые, порой вызывают нелицеприятные замечания. "Александрийские песни" Кузмина получают оценку: "Нечто в высшей степени нерусское, запоздалое, ученое и рафинированное" (298). Дочитав "Яму" Куприна, Т. Манн записывает: "Роман о публичном доме, не очень хорош". Зато с восхищением читаются "Господа Головлевы", — об этом имеется несколько записей. «Продолжал "Иудушку". Очень сильно и страшно» (360). "Вчера вечером, в постели, закончил Салтыкова. Наверное это в смысле горечи и меланхолии — самая сильная книга, какая когда-либо была написана. Оргия страдания в конце; Иудушка в финале перестает быть отвратительным, потому что страдает" (361). Чтение тургеневского "Довольно" наводит Т. Манна на сопоставление трех русских классиков. Тургенев кажется ему теперь "слишком эстетическим". «Я в юности искренне любил его как художника, и продолжаю и сегодня считать "Отцы и дети" шедевром. Но Толстой, конечно, также и как художник — совсем другая категория, и Достоевский тоже. "Социализм" тут не при чем, — просто Тургенев слабее как моралист и поборник этики» (366). Много записей о повторном чтении романов "Преступление и наказание", "Идиот". «Весь день был мрачен, страшно растерян в связи с "Волш. горой". Чтение Достоевского тут же приободрило меня» (384). В круг чтений Т. Манна включаются рассказы А. Н. Толстого (437), "Мелкий бес" Сологуба (416). Он читает вслух своим детям страницы из "Детства" Горького, вчитывается в воспоминания Горького о Толстом, пишет о них: "Горький о Толстом — превосходно, лучшее, что у него есть" (533).
Все эти разнородные высказывания (а подобные записи можно было бы цитировать еще и еще) говорят о том, как органически включалась русская литература в духовный обиход Т. Манна в период интенсивных идеологических и творческих поисков. Именно в этом контексте интересны и упоминания и суждения о Чехове.
21 апреля 1919 г. жена писателя (близкие звали ее Катей, в дневниках она всегда обозначена буквой К.) родила младшего ребенка, шестого по счету, сына Михаэля; роды прошли тяжело, и поправлялась она медленно. В окрестностях Мюнхена шли бои — Баварская Советская республика отчаянно защищалась от наступавших контрреволюционных войск. Томас Манн за домашним столом раздумывал о "синтезе христианства и гуманизма" (208), в котором он видел наилучшую перспективу для человечества. В соответствии со своим обычным режимом дня он каждое утро работал, в данное время — над "Волшебной горой": 23 апреля он занес в дневник: "Пытался писать, но покоя нет" (210), а 24: «Закончил новое введение к "Волш. горе" и продолжал писать первую гл.» (211). 25-го: "Продолжал писать 1 гл. Все еще занимаюсь новой вставкой". А потом: "После чая читал К. короткие юмор. рассказы Чехова". И, еще несколькими строками ниже: "Так как рассказы Сологуба закончены, вчера вечером прочитал немного из "Желтого соловья" Куприна. Толку в этом нет. Теперь пройду новеллистику Чехова (212). Любопытно
- 206 -
здесь это слово "пройду", словно бы речь шла о выполнении заданного урока. Однако русская литература и была для Томаса Манна не только источником высоких эстетических наслаждений, но и предметом изучения. Он углублялся в этот "предмет" еще в конце прошлого столетия, трудясь над "Будденброками", а в период, когда создавалась "Волшебная гора", он вернулся к своим юношеским штудиям на более широкой основе.
В записях за 26 апреля мы находим строки: "Вчера в постели начал рассказ Чехова о собаке, — он лучше, чем то, что его окружает". И потом: "Читал К. рассказы Чехова". Несколькими строками ниже: "За ужином дочитал до конца рассказ Чехова о собаке, который меня развеселил" (213). На следующий день в дневнике появляется запись: "Вечером рассказы Чехова. Мило, но все-таки не удовлетворяет и не приносит плодов. Перейду опять к более серьезному и снова возьмусь за "Обыкновенную историю" Гончарова, которая своей педагогической направленностью, возможно, меня стимулирует" (214). Из этих строк становится особенно ясно, что Томас Манн хотел в тот момент найти непосредственные творческие стимулы для работы над большим романом, который подвигался туго. Упоминание об "Обыкновенной истории", которая заинтересовала Т. Манна своей "педагогической жилкой" и "деловитой историчностью" (296), встречается и дальше, в одной из записей за август. Но весной 1919 г. чтение Чехова, как бы то ни было, продолжалось. «Читал К., примерно с половины седьмого до ужина, очень хорошую, отчаянную и ободряющую повесть Чехова "Мужики". В городе улицы перекрыты, магазины на замке, возбуждение и напряженность» (215). Возможно, что именно эта напряженность, которая как бы носилась в воздухе на улицах Мюнхена, усиливала внимание писателя к литературе остросоциального характера и могла в тот момент сделать его особенно восприимчивым к такому произведению, как "Мужики". Однако Томас Манн все время имел ввиду и свои запросы, так сказать, прикладного характера — потребность в прямых творческих стимулах для работы над собственным романом. 29.IV он записывает, что начал читать книгу Мередита "Лорд Ормонт и Аминта". «Вещь до обидного английская; но ее тон ближе, чем русский, к тону "Волш. горы"» (216). А на следующий день, 30 апреля, он пишет: «Опять оставил Мередита и начал читать повесть Тургенева "Яков Пасынков"в прекрасном издании, которое у меня имеется» (217). В дневнике за 1 мая — вслед за подробным описанием положения в Мюнхене, где установилась реакционная военная диктатура, — снова появляется запись: "Читал К. несколько рассказов Чехова" (220). Чтение русских писателей, размышления о текущих политических событиях, работа над романом — все это сплеталось в сознании писателя, отражалось на страницах его дневника, иногда очень парадоксальным и неожиданным образом. «Вечером Чехов. "Именины" — очень хорошо. Думал о том, возможно ли ввести также и в "Волшебную гору" русские хилиастически-коммунистические мотивы» (223).
За Чеховым последовали Тургенев, Гончаров, Куприн, "Петербург" А. Белого ("фантастично, возбуждающе" — 304), Салтыков-Щедрин, опять и опять Тургенев (вслед за "Новью" перечитывалось "Дворянское гнездо", впервые были прочитаны рассказы "Клара Милич", "Фауст" и с особым восторгом "Муму"). Неоднократно перечитывался Гоголь, в частности "Портрет" и вторая часть "Мертвых душ". В дневнике за 11 января 1920 г. помечено: "Прочитал отличный маленький рассказ Чехова о страсти". Осенью того же года, 24 сентября, Манн записывает: "Радуюсь, что получил от Элиасберга три тома Чехова. Многое собираюсь прочитать" (467). 28 сентября: "Читал Чехова в новом издании, которое прислал Элиасберг" (467). 30 сентября: "Читал грустную повесть Чехова "Моя жизнь", и на следующий день снова "Читал Чехова" (468). 14 октября: "В эти дни читал несколько вещей Чехова в новом издании, с большим восхищением" (469). Мы видим, кстати сказать, что в тот период Т. Манн изучал Чехова именно как прозаика — не как драматурга. Лишь в дневнике за 1 декабря 1921 г. помечено, что Т. Манн был несколько раз с женой в театре "Каммершпиле", где смотрел, в частности, "веселую одноактную пьесу
- 207 -
Чехова "Медведь" <...> в превосходном исполнении. Спектакль доставил большое удовольствие" (556).
АФИША ЧЕХОВСКОГО ПРАЗДНИКА
Замштадт, 1908В последующие годы Томас Манн познакомился с творчеством Чехова глубже, полнее. Однако основы этого знакомства были заложены именно в ходе его чтений 1917 и 1919—1920 гг. Две повести, которые произвели на него сильное впечатление в те годы — "Моя жизнь" и "Мужики", — заняли впоследствии немаловажное место в "Слове о Чехове".
29 декабря 1920 г. Томас Манн записал: «Принял заказ на вступительную статью к подготовленному Элиасбергом русскому выпуску "Юж. ежемесячника"» (476). В первые дни января шла, как свидетельствует дневник, "напряженная работа над статьей о русской литературе" (481). В начале февраля специальный
- 208 -
"русский выпуск "Южногерманского ежемесячника" вышел и произвел "большое впечатление" (483).
Статья, которую Томас Манн назвал "Русская антология", — первая в ряду его работ, посвященных русской литературе, — по очевидному замыслу автора, да и по объективному своему смыслу представляла прежде всего акт симпатии, доброжелательства по отношению к России: "Россия и Германия должны знать друг друга все лучше. Они должны рука об руку идти в будущее"11.
Краткая суммарная характеристика русской литературы, которую дал Томас Манн в этой статье, ни в коей мере не претендовала на научную полноту: гораздо важнее было то, что прославленный писатель в тот острый политический момент положил на чашу весов свои давние личные добрые чувства к великим русским писателям и к их народу. Философская и общественная проблематика русской литературы, ее социальный критицизм здесь начисто обходился — в этом сказалось своеобразие, противоречивость идейной позиции Т. Манна. В ту пору он еще высоко ставил работы Д. Мережковского, прислушивался к его суждениям (не в политическом, а в литературном плане) — отчасти отсюда, видимо идет в статье "Русская антология" известный религиозный акцент, высказывания, подобные следующему: «... Нам кажется, что со дней Гоголя нигде борьба за "царство", за новое человечество и новую религию, за воплощение духа и одухотворение плоти не ведется смелее и горячее, чем в русской душе»12. Вместе с тем в конкретных характеристиках отдельных писателей (представленных в "Антологии" в широком временном диапазоне, от Пушкина до Алексея Толстого) выдвигаются на первый план те черты, которые Томас Манн ценил в русской литературе справедливо высоко: ее гуманизм и нравственный пафос, ее жизнеутверждающий юмор, и в конечном счете ее тесную связь с действительностью.
Томас Манн не без удовольствия сообщил читателям, что выбор страниц Л. Толстого и Чехова для "Антологии" был сделан по его советам. «Чем при недостатке места представить величайшего эпического поэта, Толстого? Я предложил эпизод с солдатом Авдеевым из "Хаджи-Мурата", характерный для могучей естественности толстовских средств и достигаемого ими эффекта. И то, что "Мальчики" Антона Чехова не заменены какой-либо другой, возможной, более значительной работой этого богатого новеллиста, объясняется тоже моим ходатайством. Я высказался в пользу рассказа "Мальчики" из-за его глубоко ободрительной живости и потому, что он, при всей своей непритязательности, являет собой удачнейший пример русского юмора, идущего от полноты жизни. Радостная суматоха приезда мальчиков, пахнущий морозом Володя, предрождественские хлопоты, приготовление цветов для елки — ах, как привязывают нас к жизни такие вещи! И эти мальчики, значит, мечтают о "Калифорнии", совсем как наши? Вот странно. Да есть ли экзотика глубже, чем экзотика восточного Севера? Коричневая экзотика толстых губ и касающихся серег, например, ничего не стоит, на наш взгляд, по сравнению с экзотикой зеленоватых раскосых глаз и степняцких скул. Если человек носит фамилию Чечевицын, то он уж, казалось, мог бы и успокоиться. Так нет же, ему нужно попытаться удрать в майн-ридовскую Америку, как какому-нибудь Фрицхену Мюллеру. То, чем ты не являешься — это и есть приключение"13.
Неспроста упомянута здесь экзотика "раскосых глаз и степняцких скул": это — лейтмотивно повторяющиеся портретные черты Клавдии Шоша, русской женщины, обаятельной героини романа "Волшебная гора", над которым Т. Манн продолжал работать. — Любопытно, что из всех произведений, представленных в "Антологии", именно "Мальчики" Чехова получают в статье Томаса Манна наиболее развернутую, обстоятельную характеристику. Можно предположить, что этот полюбившийся ему рассказ был одним из тех, какие он читал вслух жене в тревожные апрельские дни 1919 г.
Всего через несколько недель после выхода "Русской антологии" в дневнике Т. Манна появляются записи о работе над статьей "Гете и Толстой". Эта тема
- 209 -
заинтересовала его в частности в связи с "педагогическим" аспектом романа "Волшебная гора" (некоторое время имелось даже в виду сосредоточиться на более частном предмете — "Идея воспитания у Гете и Толстого", см. стр. 540). Однако сопоставительный биографически-философский этюд о Гете и Толстом, включающий, как известно, развернутые параллели обоих названных классиков с Шиллером и Достоевским, постепенно разрастался, обретал самостоятельное существование. 13 октября 1921 г. Т. Манн записывает: "Читал вслух из рукописи о Гете и Толстом". И, несколькими строками ниже: "Наплыв требований в связи с юбилеем Достоевского" (550). Оба величайших русских писателя-мыслителя на много лет заняли исключительно важное место в интеллектуальной жизни и деятельности Т. Манна, отодвинув на время в сторону другие русские литературные чтения и интересы. Это можно проследить и по опубликованным теперь дневникам за 1933—1939 гг. В эти годы медленно, внимательнейшим образом перечитывались "Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресение", "Братья Карамазовы"; другие русские мастера и их книги упоминаются в дневниках лишь изредка, от случая к случаю; Чехов не упоминается вовсе.
Политическая действительность 20—40-х годов властно воздействовала на весь ход жизни, на всю творческую работу Томаса Манна, как ни хотелось ему сохранять позицию "аполитичного". Проблема фашизма грубо и неотвратимо встала в порядок дня, сначала как угроза, потому как страшная реальность: уклониться от противодействия фашизму значило бы подыгрывать ему. Томас Манн не уклонился от борьбы, как свидетельствуют его публицистические работ разных лет, начиная с речи "О немецкой республике" (1922) и включая его выступления по радио 1941—1945 гг., обращенные к слушателям в Германии. Дух противостояния варварам XX в. живет и в художественном творчестве Томаса Манна, реализуясь в разнообразных, подчас иносказательных и поэтически сублимированных формах, в прозрачном подтексте рассказа-очерка "Марио и волшебник", — на дальнем плацдарме библейской легенды об Иосифе Прекрасном, в биографическом повествовании о старом Гете ("Лотта в Веймаре") или в сложнейшей системе идеологических контрапунктов к истории музыканта Адриана Леверкюна ("Доктор Фаустус"). В литературно-критических статьях и этюдах Т. Манна этих десятилетий — в частности и в работах о русских классиках — ясно и остро ставятся проблемы гуманизма, утверждается гражданская, общественно-нравственная миссия художника. Есть основание согласиться с С. Аптом: уже на рубеже 30-х годов (а тем более в последующие годы) Толстой для Т. Манна — "нечто глубоко враждебное неоницшеанству" и "в известном смысле школа антифашизма"14. В тесной связи с борьбой Т. Манна против фашизма стоит и его критически-творческое восприятие Достоевского, художественное претворение его наследия, в частности, в романе "Доктор Фаустус".
Героический отпор Советского Союза гитлеровским агрессорам побудил Томаса Манна по-новому задуматься над историческими судьбами страны Толстого и Достоевского и над сущностью русской культуры. Давняя любовь писателя к духовному достоянию России нашла новую опору в глубоком, намного возросшем, уважении к советскому народу. Т. Манн выразил эти чувства в открытом письме Алексею Толстому, впервые опубликованном в журнале "Нью Рипаблик" весной 1943 г. "... Приветствую в Вашем лице весь великий русский народ, перед подвигом которого, перед страданиями которого в течение последних двух лет я склоняю голову в глубоком благоговении и восхищении". "Разрешите в заключение, дорогой Алексей Толстой, еще раз выразить любовь и восхищение великой, святой, подлинно гуманной культурой России, которая так много значила и значит во всей моей жизни, в формировании моей личности! Я поздравляю Вас, Алексей Толстой, с тем, что Вы имеете честь быть носителем этой традиции и служить ей в атмосфере социального обновления и веры в будущее"15.
К своей высокой оценке русской литературы Т. Манн не раз возвращался в высказываниях и письмах послевоенных лет — последних лет своей жизни —
- 210 -
незадолго до того, как было написано "Слово о Чехове". В августе 1949 г. — находясь в Германии незадолго до образования ГДР — Томас Манн дал интервью корреспонденту газеты "Теглихе Рундшау". Это интервью цитировалось литературоведами в небольших отрывках, но не публиковалось на русском языке полностью; здесь его стоит воспроизвести целиком, в том виде, в каком оно было напечатано в газете, уже хотя бы потому, что нам интересен тут контекст, в котором встает имя Чехова.
Томас Манн сказал, что охотно воспользуется возможностью выразить свою искреннюю "благодарность великой русской литературе". Он сказал: "Она была для меня одним из самых влиятельных, способствующих моему формированию, впечатлений молодости. Такие поэты, как Пушкин, Гоголь, Тургенев и Толстой входили в мое постоянное чтение. Не забуду и автора "Леди Макбет Мценского уезда", Лескова, замечательного рассказчика и большого мастера образотворчества, чьи произведения в Германии, к сожалению, были оттеснены славой Достоевского".
«Чтение этих великих русских эпиков XIX в., — продолжал Томас Манн, — было одним из главных элементов литературного образования и осталось им по сей день. Когда я в возрасте неполных двадцати трех лет писал ."Будденброков" — а этот эпический замысел был выше моих молодых сил, и мне иной раз угрожала опасность отступить перед ним — именно ежедневное чтение Толстого укрепляло во мне готовность продолжать работу над трудным романом. Нельзя тут забыть и Чехова, в некотором смысле русского Мопассана, — но нет (тут он поправил себя быстрым движением руки), он гораздо значительнее, заслуживает более высокой оценки, чем Мопассан. Особую склонность я чувствовал к Тургеневу. Если бы я был сослан на необитаемый остров, — добавил он с улыбкой, — и мог взять с собой только шесть книг, то "Отцы и дети" обязательно были бы в их числе».
На наш вопрос о том, что значил для него Горький, Томас Манн ответил с живостью: "Он несомненно — большое явление мировой литературы, он первый познакомил меня с русской революцией, да и не только меня, но и всю Европу. От него исходит обновление, которое еще долго будет оказывать воздействие".
Мы упомянули в этой связи знаменитое эссе Томаса Манна "Гете и Толстой", где он неоднократно ссылается на воспоминания Горького о Толстом. Томас Манн ответил, явно заинтересованный этим предметом разговора: "Хорошо, что Вы вспомнили об этой работе. То, что я старался высказать в эссе о Толстом, не было бы мыслимо без этих столь живо наглядных воспоминаний Горького, которые существенные образом подкрепили мою работу".
Мы спросили писателя и о том, в какой мере ему удалось познакомиться с советской литературой. Он ответил:
"Мне лично наиболее знакомы сочинения Алексея Толстого и Ильи Эренбурга. К сожалению, обстоятельства не позволяют мне заняться советской литературой более интенсивно. В целом же я хотел бы с благодарностью подчеркнуть, что мое творчество получило существенные импульсы от великой русской литературы"16.
Как видим, в этом интервью есть мотивы, которые уже знакомы нам по другим аналогичным документам, но есть и новые черты, заслуживающие внимания. Любопытно здесь, в частности, утверждение Т. Манна о том, что он ставит Чехова выше Мопассана. Для сопоставления стоит привести краткую заметку Т. Манна о Мопассане — ответ на вопрос американского литературоведа, датированный 2.X.1938 г.: "На Ваш вопрос о моем отношении к Мопассану отвечу следующим простым заявлением: я считаю творчество этого француза бессмертным в подлинном смысле слова, и я убежден, что он будет считаться в веках одним из великих мастеров новеллы, сияющих в художественной литературе человечества"17.
Мы подходим к "Слову в Чехове". Очевидно, что эта работа, как и все другие произведения Томаса Манна, вынашивалась и обдумывалась исподволь. Очевидно и то, что в "Слове о Чехове" — единственной работе Т. Манна, которая была создана после разгрома фашизма, сказался — не мог не сказаться — опыт писателя,
- 211 -
накопленный им за годы эмиграции и особенно за годы второй мировой войны. К тому времени Томас Манн далеко отошел от иррационалистических, отмеченных влиянием Ницше и Шопенгауэра воззрений на искусство, которым он отдавал когда-то дань; далеко отошел он и от взглядов на русскую литературу, восходивших к Мережковскому и его единомышленникам. Осмысливая книги любимых им русских писателей в свете действительности XX в., он в конечном счете оценил в этих книгах не только высоту мастерства, и не только нравственную силу, но и силу социальной правды. Об этом выразительно говорят и его работы о Толстом и Достоевском, созданные в эмиграции, и его письма последних лет жизни. Характерны строки из его письма от 19 ноября 1951 г., адресованного американскому ученому Г. Хатфилду. «В ново-русской, то есть марксистской критике "реалистический" значит не что иное, как "соотнесенный с общественной жизнью". Но если так, то разве может хорошее произведение искусства быть не реалистическим?»18
В статье об "Анне Карениной" (1939) и даже еще раньше, в статье к 100-летию со дня рождения Толстого, Томас Манн ссылался на русского мастера, утверждая социальный долг художника. В XX в. писал он, "ведущей, определяющей, просветляющей силой становится дух, связавший себя общественными интересами, отдающий себя на служение обществу"19. Идее общественного служения искусства Томас Манн, разумеется, остался верен и в послевоенные годы. У него не было оснований сожалеть о своей многолетней антифашистской деятельности — скорей, было основание гордиться ею. Но вместе с тем в послевоенные годы он с возрастающей, мучительной ясностью убеждался, насколько трудными, подчас непредвиденно тяжкими усилиями подвигается человечество по пути социального прогресса. Разгул маккартизма в США после смерти Ф. Рузвельта, холодная война, установившаяся в мире, — все это вызывало у Т. Манна горестные раздумья. Он с глубокой горечью сознавал, что благая воля творческого духа отнюдь не всесильна.
Эти размышления писателя отозвались — прямо или косвенно — в его "Слове о Чехове". В его эпистолярном наследии имеются любопытные документы как бы предвосхищающие нравственно-философскую проблематику этой работы.
Тут следует отметить прежде всего письмо Т. Манна молодому западногерманскому литературоведу Г. Н. Фюгену от 29 мая 1954 г. «В Вашем письме я отчеркнул то место, к которому оно сводится — а именно к требованию "маленького указания", как правильнее всего вести себя и держаться в нашем смятенном и разобщенном мире. Лучше бы без этого! Как раз это делает Ваше дружеское письмо обременительным для меня, ибо "маленькое указание" неизбежно разрослось бы в долгую пантомиму, в которую я не могу пускаться. Так меня вообще не надо спрашивать. Моя жизнь и ее плоды на виду. Если есть в этом какой-то человеческий пример, пусть им воспользуются и не требуют от старика особых мудростей»20.
По сути дела "Слово о Чехове", над которым Т. Манн тогда работал, в конечном счете и выросло в такую "долгую пантомиму", в поиски ответа на вопрос о долге мыслящей личности в смятенном и разобщенном мире. В письме к швейцарскому ученому Фридриху Г. Веберу от 18 июля 1954 г. Томас Манн прямо и открыто соотносит свой собственный жизненный опыт с опытом русского мастера, "бесконечно" ему симпатичного.
Поводом к этому письму явилось полемическое выступление Ф. Г. Вебера против швейцарского литературоведа В. Мушга, который грубо обвинил Т. Манна в нигилизме, эстетстве, погоне за успехом. Томас Манн поблагодарил Вебера — и с язвительной иронией высказался о Мушге (которого назвал "поэтом", имея в виду его склонность к произвольным измышлениям). «Ведь говоря: "Он услаждает погибший мир, не давая ему в руки ни грана спасительной правды", поэт Мушг не так уже неправ. Интересно, что наш мир, мир, стало быть, позднебуржуазно-капиталистический, он называет погибшим. На это я уже не раз щадяще намекал миру, но
- 212 -
найти для него спасительное слово довольно трудно... Уже не один совестливый писатель спрашивал себя: "Не обманываю ли я читателей своим талантом, не зная, как ответить на важнейшие вопросы?" Я цитирую Антона Чехова, о котором пишу сейчас статью, потому что он бесконечно мне симпатичен, и притом именно "страхом", который внушала ему слава. В 29 лет он сумел проникнуться чувствами близкого к смерти старика (в шедевре "Скучная история"), ученого с мировым именем, который, несмотря на свои большие заслуги, в конце признает, что в его жизни не было "общей идеи", и когда любимое существо, несчастное и растерянное, умоляюще спрашивает его "Что мне делать?!" — вынужден ответить "По совести, не знаю"»21.
Само собой разумеется, что смысл "Слова о Чехове" ни в коем случае не сводится к формуле: "не знаю". Томас Манн ни в малой мере не отождествлял русского писателя с Николаем Степанычем из "Скучной истории". Но ему самому, как художнику, был близок в последние годы жизни чеховский скепсис, окрашенный глубокой тревогой, острым чувством ответственности перед читателями. Ему самому было близко и глубоко симпатично недоверие Чехова к либерально-гуманитарной фразе, ко всяким самодовольно-реформистским рецептам. Его привлекало в творчестве Чехова отсутствие морализирования, декларативности, нравственно здоровое отношение к жизни, утверждаемое неназойливо, самою силой художественного изображения. Чувство глубокой родственности побуждает Томаса Манна в последних строках "Слова о Чехове" перейти на тон лирической исповеди (перефразируя, переосмысляя обидные слова Мушга, направленные против него самого):
"Так уж повелось: услаждая рассказами погибший мир, мы не можем дать ему в руки и грана спасительной правды. На вопрос бедной Кати: "Что мне делать?" — можешь дать лишь один ответ: "По совести: не знаю". И, несмотря на все это, продолжаешь работать, выдумывать истории, придаешь им правдоподобие и услаждаешь нищий мир в смутной надежде, в чаянии, что правда в веселом обличье способна воздействовать на души ободряюще и подготовить мир к лучшей, более красивой, более разумно устроенной жизни"22.
Старшая дочь Томаса Манна, Эрика, литератор и верная помощница отца, в своей книге "Последний год" внимательно разбирает этот заключительный абзац "Слова...", отмечая, что автор незаметно переходит от Чехова к самому себе, от местоимения "он" к обобщающему "мы". Она вспоминает, как отец читал в кругу семьи только что законченную им работу. "Слово о Чехове", еле прикрытый исповедальный характер которого был для нас неожиданным, сильно взволновало нас". Это произведение, говорит Эрика Манн, "высказывает о своем авторе едва ли меньше, чем о самом предмете"23. С этим вполне можно согласиться. Но вместе с тем нам не безразлично и то принципиально важное, новое для Т. Манна, что сказано в этом этюде о самом предмете, т. е. о Чехове.
Сверхзадача "Слова..." конечно не просто в том, чтобы рассказать западным читателям о жизни и творчестве Чехова и обосновать его право на месте в пантеоне "святой" русской литературы, среди самых первых ее имен. Томас Манн стремится выяснить, высветить тут то особенное, что выделяет Чехова в ряду этих имен. Он не боится сказать и о том, в чем он видит преимущество Чехова в сравнении с теми гигантами, которых он сам, Томас Манн, чтил всю жизнь и не перестает чтить. Чехов, поборник негромкой и скромной правды, был противником всяческого деспотизма мысли: недоверие к "проповедничеству" побуждало его даже и Толстого, и Достоевского принимать не безоговорочно и судить о них независимо, — Т. Манн ценит Чехова и за это. А вместе с тем он цитирует, выделяя курсивом, слова Чехова о литературной работе, хлопающей немилосердно по совести — именно таким было его собственное творчество, куда так неожиданно, не заметно и решительно проникало то, что "идет от совести самой литературы и в то же время от совести автора"24 — "критическая грусть и строптивость"25. Свои собственные впечатления от наиболее трагических страниц Чехова Т. Манн подкрепляет (первый
- 213 -
и единственный раз в своих работах) — ссылкой на мнение В. И. Ленина, на его известные слова о "Палате № 6".
В течение всей жизни Томас Манн утверждал свою привязанность к большой эпической форме, к роману. Однако Чехов заставил его задуматься над особыми возможностями, особыми свойствами малой прозы. Чехов своим опытом доказал, какую внутреннюю емкость, в силу гениальности могут иметь краткость и лаконичность, с какой сжатостью, достойной, быть может, наибольшего восхищения, такая маленькая вещь схватывает всю полноту жизни, достигая эпического величия, и способна даже превзойти по силе художественного воздействия великое гигантское творение, которое порой неизбежно выдыхается, вызывая у нас почтительную скуку"26. Все чеховское творчество — "отказ от эпической монументальности, и тем не менее оно охватывает необъятную Россию во всей ее первозданности и безотрадной противоестественности дореволюционных порядков"27.
Томас Манн — великий мастер художественной иронии — нашел в творчестве Чехова опору для своих собственных заветных мыслей, и в то же время — защиту от тех несправедливых упреков, которые ему неоднократно доводилось слышать. "Жизненная правда, к которой прежде всего обязан стремиться писатель, обесценивает идеи и мнения: она по природе своей иронична, и это часто приводит к тому, что писателя, который превыше всего ценит истину, упрекают в беспринципности, равнодушии к добру и злу, отсутствии идей и идеалов. Чехов протестовал против такого рода упреков: он доверяет читателю, пусть тот сам восполнит отсутствующие в рассказе скрытые, "субъективные", т. е. касающиеся авторского отношения к описываемому элементы, сам догадается о том, какую моральную позицию занимает автор"28. По очевидной мысли Т. Манна, ирония, лежащая в основе искусства, и не только чеховского, представляет естественную, нравственно вполне оправданную реакцию художника на сложность реальной жизни. В самой действительности есть множество проблем, которые никак не поддаются однозначно легкому решению. Лучше интонация иронии, легкой неуверенности, чем самодовольное провозглашение сомнительных истин.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Mendelssohn P. Der Zauberer. Das Leben des deutschen Schriftstllers Thomas Mann. Erster Teil 1875—1918. Frankfurt a/M, 1975. S. 943.
2 См. книги: Hofman A. Thomas Mann a Rusko. Praha, 1959. Hofman A. Thomas Mann und die Welt der russischen Literatur. Berlin, 1967. Lilli Venohr. Thomas Manns Verhältnis zur russischen Literatur. 1959. Апт С. Над страницами Томаса Манна. М., 1980; Мотылева Т. О мировом значении Л. Н. Толстого. М., 1957; Мотылева Т. Томас Манн и русская литература. М., 1975 Более подробные библиографические сведения см. в книге: Matter H. Die literatur über Thomas Mann. Eine Bibliographie. Bd. I, II. Berlin, 1972.
3 Mann T. Briefe 1889—1936. Frankfurt a/M, 1961. S. 9.
4 На конкретном примере это показано в книге: Мотылева Т. "Война и мир" за рубежом. Переводы. Критика. Влияние. М., 1978.
5 Список книг русских писателей, хранящихся в архиве Томаса Манна, опубликован немецким литературоведом (ГДР) М. Вегнером в качестве приложения к его статье: Wegner M. Thomas Manns "Zauberberg" und die russische Literatur // Werk und Wirkung Thomas Manns in unserer Epoche. Berlin; Weimar, 1978. М. Вегнер делает оговорку, что здесь представлены далеко не все книги русских писателей, которыми пользовался Томас Манн: часть книг осталась во владении его семьи, немалая часть утрачена в годы его скитаний в эмиграции. В списке, который приводится ниже, обозначены звездочкой книги, на полях которых имеются пометки, сделанные рукой писателя. К сожалению, эти маргиналии Т. Манна никем еще не расшифрованы и не изучены.
Tschechoff A. Gesammelte Werke. 3 Bände. Jena: Diederichs, 1901 bis 1910.
Tschechow A. Gesammelte Romane und Novellen. Bände 1, 2—5. München, 1919—1920.
Tschechow A. Dreißig komische Erzällungen. Dt. von Johannes von Guenther. München, 1923.
Tschechow A. Geschichten in Grau / Hrsg. von A. Eliasberg. München, 1920.
Tschechow A. Kleine Romane. Bd. 1 / Dt. von Johannes von Guenther. Berlin: Rütten und Loening, 1952.
Tschechow A. Krankenstation N 6 und andere Erzählungen. Berlin: Aufbau-Verlag, 1952.
Tschechow A. Neue Meistererzählungen. Dt. von Reinhold Trautmann. Leipzig: Dieterich, 1949.
Tschechow A. Novellen. Dramen. Aufzeichnungen. Tokio. 1958 (Mit Thomas Manns Essay "Versuch über Tschechow").
- 214 -
Tschechow A. Ein Taugenichts und andere Erzählungen. Weimar, 1956 (Mit Thomas Manns Essay "Versuch über Tschechow").
Tschechow A. Von Frauen und Kindern / Hrsg. von Eliasberg. München, 1920.
6 Mann T. Gesammelte Werke in dreizehn Bänden. Nachträge. Frankfurt a/M., 1974. Bd. XIII. S. 137—138.
7 Манн Т. Собр. соч. в десяти томах. М., 1960. Т. 7. С. 222.
8 См.: Hofman A. Thomas Mann a Rusko. Praha, 1959. S. 134.
9 Mann T. Betrachtungen eines Unpolitischen. Frankfurt a/M., 1956. S. 579.
10 Mann T. Tagebücher 1918—1921. Frankfurt a/M., 1979. (В дальнейшем тексты из этого тома будут цитироваться с указанием страницы в скобках.)
11 Манн Т. Русская антология // В мире книг. 1975. № 6. С. 75.
12 Там же. С. 74.
13 Там же. С. 75.
14 Апт С. Над страницами Томаса Манна. М., 1980. С. 145.
15 The New Republic. 1943. Vol. CVIII. P. 765—766.
16 Die Tägliche Rundschau. 4. VIII. 1949.
17 Artinian A. Maupassant criticism in France. 1880—1940. New York, 1941. P. 164.
18 Mann T. Briefe 1948—1955. Frankfurt a/M., 1965. S. 231.
19 Манн Т. Собр. соч. Т. 9. С. 626.
20 Манн Т. Письмо / Издание подготовил С. Апт. М., 1975. С. 336.
21 Там же. С. 340. Связь этих писем Т. Манна со "Словом о Чехове" первым отметил немецкий литературовед Хорст Хаазе в статье: Die Bedeutung des Sozialismus für Thomas Mann // Versuch über Tschechow. Arbeiten zur deutschen Philologie VI. Debrecen: Ungarn, 1972.
22 Манн Т. Собр. соч. Т. 10. С. 540 (перевод цитируется с уточнениями).
23 Mann E. Das letzte Jahr. Fr am M., 1956.
24 Там же. С. 521.
25 Там же. С. 522.
26 Там же. С. 515.
27 Там же. С. 539.
28 Там же. С. 528—529.