162

ЗАСТАВА БОГАТЫРСКАЯ

(Илья Муромец и Сокольник)

Кабы жили на заставе богатыри,
Недалёко от города — за двенадцать верст,
Жили они да тут пятнадцать лет.
Тридцать-то их было да со богатырем;

163

Не видали ни конного, ни пешего,
Ни прохожего они тут, ни проезжего,
Ни серый тут волк не прорыскивал,
Ни ясен сокол не пролетывал,
Да нерусский богатырь не проезживал.
Тридцать-то было богатырей со богатырем:
Атаманом-то — стар казак Илья Муромец,
Илья Муромец да сын Иванович,
Податаманьем Самсон да Колыбанович,
Добрыня-то Микитич жил во писарях,
Алеша-то Попович жил во поварах,
Мишка Торопанишка жил во конюхах;
Да и жил тут Василий сын Буслаевич,
Да и жил тут Васенька Игнатьевич,
Да и жил тут Дюк да сын Степанович,
Да и жил тут Пермя сын Васильевич.
Да и жил Родивон да Превысокие,
Да и жил тут Микита да Преширокие,
Да и жил тут Потанюшка Хроменький;
Затем Потык Михайло сын Иванович,
Затем жил тут Дунай сын Иванович,
Да и был тут Чурило млады Пленкович,
Да и был тут Скопи́н сын Иванович,
Тут и жили два брата, два родимые,
Да Лука, да Матвей — дети Петровые...1

На зачине-то было светла деничка,
На заре-то было да на утренней,
На восходе-то было да красна солнышка;
Тут ставает старой да Илья Муромец,
Илья Муромец ставает сын Иванович,
Умывается он да ключевой водой,
Утирается он да белым полотном,
А ставает да он нонь перед господом,
А молится он да господу богу,
А крест-от кладет да по-писаному,

164

А поклон-от ведет да как водится,
А молитву творит полну Исусову;
Сам надернул сапожки да на босу́ ногу,
Да и кунью шубейку да на одно плечо,
Да пухов-то колпак на одно ухо.
Да и брал он трубочку подзорную,
Да выходит старой да вон на улицу,
Да и зрел он, смотрел на все стороны.
Да смотрел он под сторону восточную, —
Да и стоит-то наш там стольно-Киев-град;
Да смотрел он под сторону под летную, —
Да стоят там луга да зеленые;
Да глядел он под сторону под западну, —
Да стоят там да лесы темные;
Да смотрел он под сторону под северну, —
Да стоят-то там да ледяны горы;
Да смотрел он под сторону в полуночу, —
Да стоит-то наше да сине море,
Да и стоит-то наше там чисто поле,
Сорочинское славно наше Кули́гово.
В копоти-то там, в тумане, не знай, зверь бежит,
Не знай, зверь там бежит, не знай, соко́л летит,
Буян ли славный остров там шатается,
Да Саратовы ли горы да знаменуются,
А богатырь ли там едет да потешается:
Попереди-то его да бежит серый волк,
Позади-то его да бежит черный выжлок;
На право́м-то плече, знать, воробей сидит,
На лево́м-то плече, да знать, бело́й кречет,
Во левой-то руке да держит тутой лук,
Во правой-то руке стрелу каленую,
Да каленую стрелочку, переную;
Не того же орла да сизокрылого,
Да того же орла да сизокамского,
Не того же орла, который на дубу сидит,
Да того же орла, который на сине́м море,
Да гнездо-то он вьет да на серо́й камень.
Подверх богатырь стрелочку подстреливат,

165

Да и на пол он стрелочку не ураниват,
На полете он стрелочку подхватыват.
Подъезжат он ныне ко белу шатру,
Да и пишет сам да скору грамотку;
На правом-то колене держит бумажечку,
На левом-то колене держит чернильницу,
Во правой-то руке да держит перышко,
Сам пишет ярлык да скору грамотку.
Да подметывал ярлык да скору грамотку,
Да к тому же шатру к белобархатному.

Да берет-то стар казак Илья Муромец.
Да и то у него тут написано,
Да и то у него тут напечатано:
«Да и еду я нонь да в стольный Киев-град,
Я грометь-шурмовать да в стольно-Киев-град,
Я соборны больши церкви на дым спущу,
Я царевы болыпи кабаки на огонь сожгу,
Я печатны болыпи книги во грязи стопчу,
Чудны образы-иконы на поплав воды,
Самого я князя да в котле сварю,
Саму я княгиню да за себя возьму».

Да заходит тут стар во белой шатер:
«Ох вы ой еси вы, дружинушка хоробрая,
Вы, хоробрая дружина да заговорная!
Уж вам долго ли спать, да нынь пора ставать.
Выходил я, старой, вон на улицу,
Да и зрел я, смотрел на все стороны,
Да смотрел я под сторону восточную, —
Да и стоит-то-де наш там стольно-Киев-град;
Да смотрел я под сторону под летную, —
Да стоят там луга да там зеленые;
Да глядел я под сторону под западну, —
Да стоят там да лесы темные;
Да смотрел я под сторону под северну, —
Да стоят-то там да ледяны горы;
Да смотрел я под сторону в полуночу, —
Да стоит-то наше да сине море,
Да и стоит-то наше там чисто поле

166

Сорочинское славно наше Кулигово;
В копоти-то там, в тумане, не знай, зверь бежит,
Не знай, зверь там бежит, не знай, сокол летит,
Буян ли славный остров там шатается,
Да Саратовы ли горы да знаменуются,
А богатырь ли там едет да потешается:
Попереди-то его да бежит серый волк,
Позади-то его бежит черный выжлок;
На правом-то плече, знать, воробей сидит,
На левом-то плече да, знать, белой кречет,
Во левой-то руке да держит тугой лук,
Во правой-то руке стрелу каленую,
Да каленую стрелочку, переную;
Не того же орла да сизокрылого,
Да того же орла да сизокамского,
Не того же орла, который на дубу сидит,
Да того же орла, который на синем море,
Да гнездо-то он вьет да на серой камень.
Подверх богатырь стрелочку подстреливат,
Да и на пол он стрелочку не ураниват,
На полете он стрелочку подхватыват.
Подъезжат он ныне ко белу шатру,
Да и пишет сам скору грамотку;
На правом-то колене держит бумажечку,
На левом-то колене держит чернильницу,
Во правой-то руке да держит перышко,
Сам пишет ярлык да скору грамотку;
Да подметывал ярлык да скору грамотку,
Да к тому же шатру да к белобархатному.
Да берет-то стар казак Илья Муромец.
Да и то у него тут написано,
Да и то у него тут напечатано:
«Да и еду я нонь да в стольный Киев-град,
Я грометь-шурмовать да в стольно-Киев-град,
Я соборны больши церквы на дым спущу,
Я царевы больши кабаки на огне сожгу,
Я печатны больши книги во грязи стопчу,
Чудны образы-иконы на поплав воды,

167

Самого я князя да в котле сварю,
Да саму я княгиню за себя возьму».

Тут скакали нынь все русские богатыри.
Говорит-то стар казак Илья Муромец:
«Да кого же нам послать нынь за богатырем?
Да послать нам Самсона Колыбанова, —
Да он ведь роду-то сонливого,
За неви́д потерят свою буйну голову;
Да послать нам Дуная, сына Иванова, —
Да он ведь роду-то заплывчива,
За невид потерят свою буйну голову;
Да послать нам Алешеньку Поповича, —
Да он ведь роду-то хвастливого,
Потеряет свою буйну голову;
Да послать-то нам Мишку Торопанишка, —
Да он ведь роду торопливого,
Потеряет свою буйну голову;
Да послать-то нам два брата, два родимыя,
Да Луку-де, Матвея — детей Петровичей, —
Да такого они роду-то ведь вольного,
Они вольного роду-то, смиренного,
Потеряют свои да буйны головы;
Да послать-то нам Добрынюшку Микитича, —
Да он ведь роду он-то вежлива,
Он вежлива роду-то, очестлива,
Да умеет со молодцем соехаться,
Умеет он со молодцем разъехаться,
Умеет он молодцу и честь воздать».

Да учуло тут ухо богатырское,
Да завидело око молодецкое,
Стал тут Добрынюшка сряжатися,
Стал тут Добрынюшка сподоблятися;
Побежал Добрыня на конюшен двор,
Да и брал он коня да семи цепей,
Да семи он цепей да семи розвязей.
Клал на коня да плотны потнички,
На потнички клал да мягки войлочки,
На войлочки седелышко черкальское,

168

Двенадцать он вяжет подпруг шелковых,
Да тринадцату вяжет чересхребетную,
Через ту же он степь да лошадиную, —
Да не ради басы да молодецкоей,
Ради крепости вяжет богатырскоей.
Тут приснял он шапочку курчавую,
Простился со всеми русскими богатырьми.
Не видно поездки да молодецкоей,
Только видно, как Добрыня на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил,
В стремена-те ступил да он коня стегнул.
Хоробра была поездка молодецкая,
Хороша была побежка лошадиная,
Во чистом поле видно — курева стоит,
У коня из ушей да дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламя мечется,
Да и сивая грива расстилается,
Да и хвост-то трубой да завивается.

Наезжает богатыря на чистом поле,
Заревел тут Добрыня да во первой након:
«Уж я верный богатырь, — дак напуск держу,
Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Заревел-то Добрынюшка во второй након:
«Уж я верный богатырь, — дак напуск держу,
Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Да и тут-де Добрынюшка ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Да ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменью!
Не воротишь на заставу караульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
А и тут-де татарин да поворот дает,
Да снимал он Добрыньку со добра коня,
Да и дал он на... по отяпышу,

169

Да прибавил на... по алябышу,
Посадил он назад его на добра коня:
«Да поедь ты, скажи стару казаку, —
Кабы что старой тобой заменяется?
Самому ему со мной еще делать нечего».

Поехал Добрыня да едва жив сидит;
Тут едет Добрынюшка Никитьевич
Ко тому же к своему да ко белу шатру,
Да встречает его нынче стар казак,
Кабы стар казак да Илья Муромец:
«Ох ты ой еси, Добрынюшка Никитич млад!
Уж ты что же едешь не по-старому,
Не по-старому едешь да не по-прежнему?
Повеся ты держишь да буйну голову,
Потопя́ ты держишь да очи ясные».
Говорит-то Добрынюшка Никитич млад:
«Наезжал я татарина на чистом поле,
Заревел я ему да ровно два раза,
Да и едет татарин не оглянется;
Кабы тут я ровно ругаться стал.
Да и тут татарин да поворот дает,
Да сымал он меня со добра коня,
Да и дал он на... да по отяпышу,
Да прибавил он еще он по алябышу,
Да и сам он говорит да таковы речи:
«Да и что-де старой тобой заменяется?
Самому ему со мной да делать нечего!»

Тут старому да за беду стало,
За великую досаду показалося;
Могучи его плеча да расходилися,
Ретиво его сердцо разгорячилося,
Кабы ровно-неровно — будто в котле кипит.
«Ох вы ой еси, русские богатыри!
Вы седлайте-уздайте да коня доброго,
Вы кладите всю сбрую да лошадиную,
Кладите всю приправу богатырскую».
Тут седлали-уздали да коня доброго.
Да не видно поездки молодецкоей,

170

Только видно, как старой на коня скочил,
На коня он скочил да в стремена ступил.
Да и приснял он свой пухов колпак:
«Вы прощайте, дружинушка хоробрая!
Не успеете вы да штей котла сварить, —
Привезу голову́ да молодецкую».
Во чистом поле видно — курева стоит,
У коня из ушей дым столбом валит,
Да из глаз у коня искры сыплются,
Из ноздрей у коня пламя мечется,
Да и сива-де грива да расстилается,
Да и хвост-от трубой да завивается.

Наезжает татарина на чистом поле,
От того же от города от Киева
Да и столько-де места — да за три по́прища.
Заревел тут старой да во первой након:
«Уж я верный богатырь, — дак я напуск держу,
Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».
А и едет татарин, да не оглянется.
Да и тут старой заревел во второй након:
«Уж я верный богатырь, — дак я напуск держу,
Ты неверный богатырь, — дак поворот даешь».
Да и тут татарин да не оглянется.
Да и тут старой ругаться стал:
«Уж ты, гадина, едешь, да перегадина!
Ты сорока, ты летишь, да белобокая,
Ты ворона, ты летишь, да пустоперая,
Пустопера ворона, да по загуменью!
Не воротишь на заставу караульную,
Ты уж нас, молодцов, видно, ничем считашь?»
Кабы тут-де татарин поворот дает,
Отпустил татарин да нынь сера волка,
Отпустил-то татарин да черна выжлока,
Да с права он плеча да он воробушка,
Да с лева-то плеча да бела кречета.
«Побежите, полетите вы нынь прочь от меня,
Вы ищите себе хозяина поласкове,

171

Со старым нам съезжаться — да нам не брататься,
Со старым нам съезжаться — дак чья божья помочь».

Вот не две горы вместе да столканулися, —
Два богатыря вместе да тут соехались,
Да хватали они сабельки нынь вострые,
Да и секлись, рубились целы суточки,
Да не ранились они, не кровавились,
Вострые сабельки их да изломалися,
Изломалися сабельки, исщербилися;
Да бросили тот бой да на сыру землю,
Да хватали-то палицы боёвые,
Колотились, дрались да целы суточки,
Да не ранились они да не кровавились,
Да боёвые палицы загорелися,
Загорелися палицы, распаялися;
Да бросали тот бой на сыру землю,
Да хватали копейца да бурзамецкие,
Да и тыкались, кололись целы суточки,
Да не ранились они, не кровавились,
По насадке копейца да изломалися,
Изломалися они да извихнулися;
Да бросили тот бой на сыру землю,
Да скакали они нонь со добрых коней,
Да хватались они на рукопашечку.
По старо́му по бесчестью по великому
Подоспело его слово похвальное,
Да лева его нога да окользилася,
А права-то нога и подломилася,
И падал старой тут на сыру землю,
Да и ровно-неровно будто сырой дуб.
Заскакивал Сокольник на белы́ груди,
Да и разорвал лату да он булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и хочет пороть да груди белые,
Да и хочет смотреть да ретиво сердце.
Кабы тут-де старой да нынь расплакался:
«Ох ты ой есть, пресвята мать Богородица!
Ты почто это меня нынче повыдала?

172

Я за веру стоял да Христовую,
Я за церкви стоял да за соборные».
Вдруг не ветру полоска перепа́хнула, —
Вдвое-втрое у старого да силы прибыло,
Да свистнул он Сокольника со белы́х грудей,
Да заскакивал ему да на черны́ груди,
Да и разорвал лату да все булатную,
Да и вытащил чинжалище, укладен нож,
Да и ткнул он ему да во черны́ груди, —
Да в плече-то рука и застоялася.
Тут и стал старой выспрашивать:
«Да какой ты удалый добрый молодец?»
У поганого сердце-то заплывчиво:
«Когда я у те был на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени».
Да и ткнул старой во второй након, —
Да в локте-то рука застоялася;
И стал-де старой да опять спрашивать:
«Да какой ты удалый добрый молодец?»
Говорит-то Сокольник да таковы речи:
«Когда я у те был на белых грудях,
Я не спрашивал ни роду тя, ни племени,
Ты еще стал роды у мня выспрашивать».
Кабы тут старому да за беду стало,
За великую досаду да показалося,
Да и ткнул старой да во трете́й након, —
В заведи́-то рука да застоялася;
Да и стал-то старой тут выспрашивать:
«Ой ты ой еси, удалый добрый молодец!
Да скажись ты мне нонче, пожалуйста:
Да какой ты земли, какой вотчины,
Да какого ты моря, коя города,
Да какого ты роду, коя племени?
Да и как тя, молодца, именем зовут,
Да и как прозывают по отечеству?»
Говорит-то Сокольник да таковы речи:
«От того же я от камешка от Латыря,
Да от той же я девчонки да Златыгорки;

173

Она зла поленица да преудалая,
Да сама она была еще одноокая».
Да скакал-то старой нонь на резвы ноги,
Прижимал он его да ко белой груди,
Ко белой-де груди да к ретиву сердцу,
Целовал его в уста да нынь сахарные:
«Уж ты, чадо ли, чадо да мое милое,
Ты дитя ли мое, дитя мое сердечное!
Да съезжались с твоей мы ведь матерью
Да на том же мы на чистом поле,
Да и сила на силу прилучилася,
Да не ранились мы, не кровавились,
Сотворили мы с ней любовь телесную,
Да телесную любовь да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили;
Да поедь ты нынь к своей матери,
Привези ты ее в стольно-Киев-град,
Да и будешь у меня ты первый богатырь,
Да не будет тебе у нас поединщиков».
Да и тут молодцы нынь разъехались.

Да и едет Сокольник к своему двору,
Ко своему двору, к высоку терему.
Да встречат его матушка родимая:
«Уж ты, чадо ли, чадо мое милое,
Уж дитя ты мое, дитя сердечное!
Уж ты что же едешь не по-старому,
Да и конь-то бежит не по-прежнему?
Повеся ты держишь да буйну голову,
Потопя ты держишь да очи ясные,
Потопя ты их держишь да в мать сыру землю».
Говорит-то Сокольник да таковы речи:
«Уж я был же нынче да во чистом поле,
Уж я видел стару коровушку базыкову [...]».
Говорит-то старуха да таковы речи:
«Не пустым старой да похваляется, —
Да съезжались мы с ним да на чистом поле,
Да и сила на силу прилучилася,
Да не ранились мы, не кровавились,

174

Сотворили мы с ним любовь телесную,
Да телесную любовь да мы сердечную,
Да и тут мы ведь, чадо, тебя прижили».
А и тут Сокольнику за беду стало,
За великую досаду показалося,
Да хватал он матушку за черны кудри,
Да и вызнял он ее выше могучих плеч,
Опустил он ее да о кирпищат пол,
Да и тут старухе смерть случилася.
У поганого сердце-то заплывчиво,
Да заплывчиво сердце, разрывчиво,
Подумал он думу да промежду собой,
Да сказал он слово да сам себе:
«Да убил я теперя да родну матушку,
Да убью я поеду да стара казака,
Он спит нынь с устатку да с великого».
Да поехал Сокольник в стольно-Киев-град,
Не пиваючись он да не едаючись,
Не сыпал он нынче плотного сну;
Да разорвана лата нынь булатная,
Да цветно его платье все истрепано.
Приворачивал он на заставу караульную, —
Никого на заставе не случилося,
Не случилося нынь, не пригодилося.
Спит-то один старой во белом шатру,
Да храпит-то старой, как порог шумит.
Соскакивал Сокольник да со добра коня,
Заскакивал Сокольник да во бел шатер,
Да хватал он копейце да бурзамецкое,
Да и ткнул он старому во белы груди;
По старому-то по счастью да по великому
Пригодился ли тут да золот чуден крест, —
По насадке копейце да извихнулося;
Да и тут-де старой да пробуждается,
От великого сну да просыпается,
Да скакал старой тут на резвы ноги,
Да хватал он Сокольника за черны кудри,
Да и вызнял его выше могучих плеч,

175

Опустил он его да о кирпищат пол,
Да и тут-де Сокольнику смерть случилася;
Да и вытащил старой его вон на улицу,
Да и руки и ноги его он о́торвал,
Рассвистал он его да по чисту полю,
Да и тулово связал да ко добру коню,
Да сорокам, воронам да на расклёванье,
Да серым-де волкам да на раста́рзанье.

———

Сноски

Сноски к стр. 163

1 Больше богатырей сказительница вспомнить не могла, как ни старалась, но сказала, что прежде помнила всех. (Собир.)