361

«СБОРНИК КИРШИ ДАНИЛОВА» И ЕГО МЕСТО В РУССКОЙ ФОЛЬКЛОРИСТИКЕ

Собрание русских народных песен, широко известное ныне как «Сборник Кирши Данилова», увидело свет в 1804 году в Москве под названием «Древние русские стихотворения». Редактором книги, как это выяснилось много позднее, был Андрей Федорович Якубович, скромный литератор и чиновник. Личность его почти не привлекла внимания историков литературы1, и роль его в судьбе Сборника Кирши Данилова была явно недооценена. А между тем эта роль — без преувеличения можно сказать — чрезвычайно велика.

В 1802 или 1803 году рукопись Сборника, созданного — как будет показано ниже — задолго до этих лет и вдали от Москвы, оказалась в руках Ф. П. Ключарева, директора почтового ведомства в Москве, второстепенного литератора. Биография Ключарева не изучена, и образ его представляется неясным. Важно отметить, однако, что он принадлежал к окружению Н. И. Новикова. Ключарев, несомненно, сумел оценить значение попавшего к нему собрания. Решение его издать Сборник поддержал Н. М. Карамзин, которому Ключарев показал рукопись. Доля участия Ключарева в издании «Древних русских стихотворений», по-видимому, ничтожна. Ему принадлежит посвящение (в прозе и в стихах) главному директору почт Д. П. Трощинскому2. Всю большую и ответственную работу по подготовке издания выполнил А. Ф. Якубович, служивший в это время под начальством Ключарева3.

К сожалению, сведения, которыми мы располагаем о Якубовиче, чрезвычайно скудны и в отдельных моментах противоречивы. Известно, что он учился в Московском университете, сотрудничал в журналах

362

конца XVIII — начала XIX века, писал стихи, рассказы. Позднее, уже после издания Сборника, он занял должность калужского почтмейстера. Умер он в сороковых годах в Калужской губернии. У Ключарева, несомненно, были веские основания поручить издание «Древних русских стихотворений» Якубовичу. Поздняя критика незаслуженно сурово расценила работу последнего над Сборником. Ему ставили в упрек, что из более чем семидесяти текстов, имевшихся в его распоряжении, он напечатал только двадцать шесть; отмечались неисправности в издании, ошибки в прочтении отдельных мест, отсутствие какого-либо сопроводительного аппарата4. На самом же деле заслуги Якубовича решительно превосходят недостатки издания. Якубович первым выполнил нелегкий труд по прочтению рукописи Сборника и по подготовке текстов; в частности, он разделил на стихи тексты Сборника, написанные в сплошную строку. В коротеньком предисловии «К публике» он первым высказался о литературном и научном значении опубликованных материалов. В результате его работы впервые в истории фольклористики появился в печати сборник подлинных записей русских былин и исторических песен.

Якубович не удовлетворился сделанным. Тотчас же он приступил к подготовке второй части книги (вероятно, целиком по собственной инициативе), а одновременно занимался более углубленным изучением материалов Сборника, пытаясь осмыслить их историко-литературное значение. Однако неизвестные обстоятельства помешали Якубовичу, и вторая часть не была им напечатана. Судьба была к нему явно несправедлива: в критике тех лет «Сборник Кирши Данилова» никак не связывался с именем Якубовича; в качестве издателя называли обычно Ключарева.

Между тем «Древние русские стихотворения» имели несомненный успех. Выход книги был прямо связан с тем повышенным интересом к историческому и литературному прошлому России, который проявлялся в русской культуре начала XIX века. Всего четыре года отделяют появление первого собрания русского эпоса от первого издания «Слова о полку Игореве». В это время публикуется ряд статей и книг, в которых так или иначе затрагиваются вопросы теории и истории русского фольклора. «Древние русские стихотворения» ответили, таким образом, на все более возраставший интерес к народной поэзии и вместе с тем дали новый толчок работе по собиранию, изданию и изучению памятников народного творчества.

В этой обстановке понятно то особое внимание, которое проявил к «Сборнику Кирши Данилова» известный кружок Н. П. Румянцева, начинавший развертывать усиленную деятельность по отысканию и публикации памятников русской истории, литературы, этнографии. Рукопись Сборника была приобретена Румянцевым осенью 1816 года, и тогда же подготовка ее к печати была поручена К. Ф. Калайдовичу, который начинал

363

в это время свою блестящую филологическую деятельность. Предварительно Калайдович ездил в Калугу, где жил несколько месяцев в доме Якубовича5. Из имеющихся материалов не совсем ясно, у кого находилась рукопись Сборника после 1804 года — у Ключарева или у Якубовича, — и кто из них передал ее в «подарок» Румянцеву, получив в свою очередь от последнего «подарок» в тысячу рублей6. Во всяком случае несомненно, что Сборник являлся центральной темой бесед Калайдовича с Якубовичем в Калуге. Первый издатель «Древних русских стихотворений» сообщил ценнейшие сведения, касавшиеся происхождения Сборника. Можно думать, что именно в итоге калужских бесед у Калайдовича сложились те представления о Сборнике, о его истории, о характере и значении его материалов, которые нашли свое выражение в предисловии ко второму изданию. Историки русской фольклористики отмечали высокий уровень вступительной статьи Калайдовича, впервые поставившего некоторые существенные вопросы изучения русского эпоса. Все это верно. Но в действительности надо говорить о том, что целый ряд положений статьи принадлежит Якубовичу в той же мере, что и Калайдовичу. Об этом неопровержимо свидетельствует документ, опубликованный в свое время М. Н. Сперанским — «Записка» Якубовича о Сборнике7. П. Бессонов неверно определял ее как первый вариант предисловия Калайдовича8. Многие места «Записки» действительно вошли почти без изменений в статью Калайдовича без всяких оговорок со стороны последнего. И самое имя Якубовича было названо здесь только однажды; правда, благодаря этому упоминанию стала ясна роль Якубовича в подготовке первого издания книги.

Второе издание Сборника вышло в 1818 году под названием «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым». Всю основную работу над подготовкой книги проделал Калайдович, за ходом издания, по поручению Н. П. Румянцева, наблюдал А. Ф. Малиновский9.

Это была первая в истории русской фольклористики публикация, выполненная с применением научных эдиционных принципов. По сравнению с первым изданием Калайдович значительно увеличил число публикуемых текстов: вместо двадцати шести он дал шестьдесят один, выпустив только те, которые не считал возможным включить главным образом по соображениям

364

общественной благопристойности или цензурным10. Калайдович заново прочел тексты рукописи и дал их без всякой редакторской правки, сохранив ряд особенностей орфографии оригинала11. Новое издание сразу же значительно расширило представления о русском эпосе, введя в научный и читательский обиход ценнейшие сюжеты, такие, как о Садко, о Добрыне и Змее, об Иване Годиновиче, Госте Терентьище, Щелкане Дудентьевиче, о взятии Казани.

Сличение текстологической работы Якубовича и Калайдовича сделал в свое время А. М. Лобода. В итоге он пришел к выводу, что «в большинстве случаев при сличении разночтений обоих изданий... преимущество принадлежит последнему тексту... Кое в чем, однако, мы бы склонны были отдать предпочтение Якубовичу... Самый язык подлинника у Якубовича сохранен гораздо лучше, чем у Калайдовича»12.

Предисловие Калайдовича справедливо называют первым исследованием о русском эпосе13. Здесь были поставлены многие из тех вопросов, которые затем долго находились в центре внимания филологической науки. Конечно, многие положения статьи представляются ныне безнадежно устаревшими, отдельные мысли и догадки — наивными. Но тем более заслуживают быть отмеченными те места предисловия, в которых Калайдович предвосхищал наблюдения и выводы ученых, работавших позднее на гораздо более широком материале. Калайдович и Якубович (в своей «Записке», использованной автором предисловия) хотя и придавали большое значение личности Кирши Данилова, однако уже делали вывод, что «стихотворения» принадлежат не ему, что не он первый сложил их, а что в основу Сборника легли более древние народные песни, которые и были переделаны якобы Киршей. Мысль о том, что большинство песен собрания принадлежит далекому прошлому, живо занимает первых исследователей Сборника. Калайдович и ставит своей задачей произвести первую научную разведку в область истории народного эпоса, выяснить его исторические основы, наметить этапы его развития. Он сопоставляет отдельные былинные сюжеты со свидетельствами древнерусских летописей, стремится отграничить в них вымысел от правды. Он ищет соответствия тому, о чем рассказывают былины, в фактах истории Киева и Новгорода, находит в летописях прототипов былинных богатырей, связывает поздние песенные сюжеты с событиями русской истории XVI—XVIII веков. В сущности, предисловие Калайдовича стоит у истоков исторического изучения русского эпоса.

Калайдович обратил внимание и на художественную специфику материалов Сборника. Ему уже было ясно, что песни, которые он публиковал,

365

представляют сложный сплав исторической действительности и поэтического вымысла; он указал на связи эпоса со сказкой, отметил некоторые характерные особенности поэтического языка, слога, стихосложения. Наконец, предисловие ввело в науку те скудные факты относительно происхождения Сборника и судьбы его рукописи, которые Калайдович получил от Якубовича. После издания 1818 года «Древние русские стихотворения» оказались прочно связанными с именем Кирши Данилова. Как мы увидим ниже, самую проблему Кирши Данилова впервые поставили и попытались разрешить те же Калайдович и Якубович.

* * *

И первое и особенно второе издания «Древних русских стихотворений» имели большое значение для развития фольклористических интересов в России в первой половине XIX века. «Сборник Кирши Данилова» явился подлинным событием в русской культуре. Его по достоинству оценили в передовых общественных и научных кругах, вокруг него завязались острые споры, неизменно переходившие в полемику о проблемах народности и народного искусства.

Под влиянием знакомства со Сборником принимается за собирание и исследование народной поэзии А. X. Востоков. Как свидетельствует И. И. Срезневский, Востоков «переписывал и даже переделывал» песни Сборника, составил указатель собственных имен и некоторых слов к изданию 1804 года, делал «сравнительные выписки выражений»14. Впоследствии Востоков ознакомился с рукописью Сборника, широко использовав материалы его в своем труде о русском стихосложении. Ему же, кажется, принадлежит первое печатное известие о предстоящем выходе второго издания книги15.

Вслед за Востоковым многие, занимавшиеся в начале XIX века теорией и историей русского стиха, обращались к «Сборнику Кирши Данилова», находя здесь материал для анализа и характеристик особенностей русской стиховой метрики16.

Об интересе к Сборнику со стороны передовой молодежи 10—20-х годов свидетельствует тот факт, что издание 1804 года было знакомо воспитанникам Царскосельского лицея: в дневнике В. К. Кюхельбекера (запись от 4 февраля 1832 года) есть воспоминание о том, как в 1815 году он перевел на немецкий язык помещенный в Сборнике духовный стих «Сорок калик | со каликою». Реминисценции из былин Сборника обнаруживаются в его повести «Адо» (1824 г.). Живой интерес к «Древним русским стихотворениям»

366

поэт-декабрист сохранял, по-видимому, всю жизнь: он читал их в сибирской ссылке17.

Мотивы и образы русского фольклора, запечатленного в «Сборнике Кирши Данилова», главным образом — былин, нашли разнообразное отражение в творчестве поэтов первой половины XIX века. Так, следы влияния былинных сюжетов о Добрыне ощутимы в стихотворении В. А. Жуковского «К Воейкову. Послание» (1814 г.)18.

Для А. С. Пушкина Сборник Кирши Данилова был одним из постоянных источников изучения народной поэзии. В его библиотеке был экземпляр издания 1818 года19. Творческое восприятие поэтом материалов сборника отразилось в поэме «Руслан и Людмила», в сказках, в «Песнях западных славян», возможно — в шуточной сказке «Царь Никита и сорок его дочерей». В набросках к поэме «Мстислав» отразились мотивы былины «Илья ездил с Добрынею» и попытки Пушкина по-своему интерпретировать сюжет «Бой Ильи Муромца с сыном». В «Древних русских стихотворениях» Пушкин находил примеры образцового употребления чистой народной речи и этим примерам следовал. Возражая тем критикам, которые осудительно отнеслись к словам «хлоп», «молвь», «топ» в «Евгении Онегине», Пушкин ссылался как на авторитет на «Древние русские стихотворения»: «Слова сии коренные русские... Хлоп употребляется в просторечии вместо хлопание, как шип вместо шипения:

Он шип пустил по-змеиному.
(«Древние русские стихотворения»)

Не должно мешать свободе нашего богатого и прекрасного языка»20.

Оценил песни из Сборника как в художественном, так и в историко-познавательном отношениях и Н. М. Карамзин — автор «Истории государства Российского»21.

«Сборник Кирши Данилова» скоро стал известен и за пределами России. С особенным вниманием отнеслись к нему деятели славянской культуры. Можно предполагать, что знаменитый сербский ученый и общественный деятель Вук Караджич знал уже первое его издание22. Во время пребывания

367

в Москве он близко сошелся с Калайдовичем. Нет сомнений, что последний, занятый как раз подготовкой издания «Древних русских стихотворений», ознакомил автора «Малой песнарицы» с материалами русского эпоса23.

Один из ведущих деятелей илиризма, поэт и критик Станко Враз называл Киршу Данилова в ряду выдающихся собирателей славянской народной поэзии24.

Для чешских и словацких культурных деятелей, поэтов, фольклористов начала XIX века «Древние российские стихотворения» были одним из источников знакомства с русской народной поэзией. Ян Коллар, как свидетельствует его переписка, получил экземпляр книги в подарок от одного русского студента в Иене (это было первое издание Сборника)25.

Известный чешский поэт и фольклорист Ф. Л. Челаковский, автор сборников «Отзвук русских песен» и «Славянские национальные песни», предполагал осуществить перевод «старинных русских стихотворений». У него был «Сборник Кирши Данилова» (в изд. 1818 г.), откуда он перевел былину о Потыке и песню «Когда было молодцу пора, время великое». Былины о женитьбе Владимира, «Добрыня чудь покорил», «Калин-царь» и «Михайла Казаринов», а также часть сказки «Дурень» перевел в 30-е годы на чешский язык поэт Я. Лангер. Переводы печатались в знаменитом «Журнале Чешского музея». Там же его редактор, выдающийся деятель славянской культуры П. Шафарик в «Библиографическом обзоре сборников славянских народных песен» (1838 г.) писал о «Сборнике Кирши Данилова». Знал этот Сборник и Й. Добровский, великий чешский ученый, один из зачинателей славяноведения. Он пишет о сербских эпических песнях и древних русских стихотворениях в письме к известному филологу-слависту Копитару26.

«Сборник Кирши Данилова» сыграл важную роль в ознакомлении с русским фольклором европейского читателя первой половины XIX в. К нему, например, широко обращались ранние немецкие переводчики русских народных песен. Знакомство с «Древними российскими стихотворениями» отразилось в сборнике старинных русских героических песен К. X. Буссе27. В частности, в эпиграфе к книге приводится знаменитая запевка «Высота ли, высота поднебесная...». Еще большее значение имел

368

сборник П. Гетце «Голоса русского народа в песнях»28. Немецкий издатель не только привел здесь ряд образцов былинного эпоса, но и подробно рассказал о Сборнике Кирши Данилова, об истории его издания, изложив многие идеи статьи Калайдовича29.

Итоговый характер в плане освоения русского фольклора (материалов «Сборника Кирши Данилова» в том числе) в середине XIX в. имела известная книга Т. А. Л. фон Якоб (Талвь), посвященная славянской народной поэзии30.

Важно отметить, что названные немецкие издания послужили в свое время источником для ознакомления с русским фольклором К. Маркса и Ф. Энгельса31.

Уже после первого издания «Древних русских стихотворений» в отечественных журналах стали появляться статьи, в которых по-разному оценивалось значение Сборника и его материалов. Оценки эти представляют определенный интерес для истории русской фольклористики.

Целый ряд критиков видел в «Древних русских стихотворениях» прежде всего памятник русской старины, стоящий в одном ряду со «Словом о полку Игореве». В этом же плане характерно сближение былин из Сборника с песнями Бояна и Оссиана32.

М. Н. Макаров в своем издании «Русское национальное песнопение» (ч. I. М., 1809) перепечатывает из книги Якубовича (без указания источника) несколько былин и пространно комментирует их. В этих комментариях много путаного и наивного, однако есть и ценные наблюдения. Представляют интерес настойчиво повторяемая у Макарова мысль о смелости и независимости древнерусского песнотворца, умевшего говорить в своих песнях резкую и прямую правду; замечание об отрицательном изображении в отдельных былинах князя Владимира; наблюдения над элементами сатиры в Сборнике и др.

В обстановке усиливавшейся в литературе борьбы вокруг проблемы народности вопрос о характере песен из «Сборника Кирши Данилова» приобретал особую остроту и актуальность. С одной стороны, консервативная критика интерпретировала былины в тонах ограниченного и мелкого «квасного» патриотизма. Показательно в этом плане выступление С. Глинки, который обнаруживал в «Древних русских стихотворениях»

369

выражение всех «праотческих наших добродетелей». Подробно разбирая в своих статьях отдельные былины и исторические песни, он выводил из них мораль в духе охранительного патриотизма. В основе увлечения С. Глинки «Древними русскими стихотворениями» лежали консервативная идеализация старины и проповедь монархических идей33. В откровенно монархическом духе было написано стихотворение Глинки «К издателю древних русских стихотворений»34.

С другой стороны, из лагеря же консервативной критики шли и попытки всячески умалить литературное и общественное значение книги. Цертелев, отрицая древность песен, помещенных в ней, утверждал, что это «антики подложные», что «позднейшие слагатели» совершенно исказили «древние русские повести»35. Еще раньше с отрицанием древности былин выступил Н. Грамматин. Он отказывал им совершенно в какой бы то ни было художественной ценности, с пренебрежением отзываясь о них как о «простонародных русских сказках», наполненных «самыми нелепыми выводами»36.

Для отношения консервативной критики к Кирше Данилову в высшей степени характерно упоминание о нем в известной статье ученика М. Т. Каченовского, А. Г. Глаголева, о поэме Пушкина «Руслан и Людмила». Весь пафос статьи «Жителя Бутырской стороны» был направлен, как известно, против элементов народности и демократизма, содержавшихся в поэме. Именно эти элементы, столь ярко выраженные в «Древних русских стихотворениях», вызвали со стороны «Вестника Европы» резко враждебную оценку «Сборника Кирши Данилова»37.

Последняя по времени попытка опорочить Сборник принадлежала И. П. Сахарову, который хотел заменить вошедшие уже в научный и литературный обиход подлинные материалы Сборника своими подделками (так называемая рукопись Бельского). В этих же целях Сахаров обвинял Калайдовича в искажении былинных текстов38.

Против различных антинародных концепций в отношении «Древних русских стихотворений» решительно и последовательно выступал В. Г. Белинский. Характерный для Белинского неизменный интерес к «Сборнику Кирши Данилова» был проявлением его пристального внимания к русскому народно-поэтическому творчеству и его истории. О Сборнике великий критик высказывался неоднократно и по разным поводам; как известно, в основу своих знаменитых четырех статей о русской народной поэзии он положил подробный анализ материалов Сборника39. В этих

370

статьях Белинский дал научное — в просветительски-демократическом духе — истолкование русского фольклора.

Белинский расценивал «Древние русские стихотворения» как богатое и авторитетное собрание, дающее ясное и основательное представление о русском эпосе: «Это книга драгоценная, истинная сокровищница величайших богатств народной поэзии, которая должна быть коротко знакома всякому русскому человеку, если поэзия не чужда душе его и если все родственное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце»40. Белинский не сомневался в древнем характере большинства песен, помещенных в Сборнике, хотя и признавал, что они подвергались позднейшим изменениям. Критик тщательно систематизировал в жанровом и идейно-художественном плане сложный состав Сборника. К оценке его материалов он подходил дифференцированно, стараясь отделить прогрессивные, здоровые начала в песнях от всего того, что привнесено в них уродствами социальных порядков и темными сторонами народной жизни. Стремление точно, без преувеличений, без ложной идеализации определить истинное значение «Древних русских стихотворений» (и старой народной поэзии в целом) для русской литературы вызывало у Белинского трезвые, а подчас и преувеличенно резкие критические оценки Сборника, заставляло его выступать против тех, кто ложными восторгами по адресу Сборника прикрывал свою враждебность идеям народности и реализма в литературе.

Белинский любил цитировать в своих статьях «Сборник Кирши Данилова», часто обращался к образам русских богатырей, в которых видел поэтическое выражение национальных качеств русского народа. О том, какое большое воспитательное значение придавал критик-демократ «Древним русским стихотворениям», свидетельствует следующее его высказывание относительно круга детского чтения: «Очень полезно, и даже необходимо, знакомить детей с русскими народными песнями, читать им, с немногими пропусками, стихотворные сказки Кирши Данилова. Народность обыкновенно выпускается у нас из плана воспитания: часто не только юноши, но и дети знают наизусть отрывки из трагедий Корнеля и Расина и умеют пересказать десяток анекдотов о Генрихе IV, о Людовике XIV, а между тем не имеют и понятия о сокровищах своей народной поэзии, о русской литературе... Кто не принадлежит своему отечеству, тот не принадлежит и человечеству»41.

Высокая оценка, которую дал Белинский «Сборнику Кирши Данилова», во многом определила отношение к последнему со стороны представителей передовой общественной мысли и литературы. Для А. И. Герцена «Древние русские стихотворения» были одним из замечательнейших собраний русского народного творчества. «Народная поэзия вырастает из песней Кирши Данилова в Пушкина»42 — эти слова выразительно

371

характеризуют понимание Герценом путей развития русской поэзии и места в ее истории материалов Сборника.

И. С. Тургенев — глубокий знаток и ценитель народной поэзии, хорошо знал и «Древние русские стихотворения». Характерно, что в первоначальном тексте «Дворянского гнезда», напечатанном в «Современнике» (1859, № 1), находился эпиграф из «Сборника Кирши Данилова»43. Экземпляр издания 1818 года был в библиотеке Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. С. Л. Толстой вспоминает: «Напевы Данилова очень нравились моему отцу. Он даже подобрал аккомпанемент к одной из них, а именно к песне „Высота, высота ль поднебесная, глубота ль, глубота океан-моря“». В 1876 году Л. Н. Толстой послал П. И. Чайковскому сборник народных песен с просьбой обработать их. Сергей Львович предполагает, что это были «Древние русские стихотворения»44.

С музыкальной стороны «Сборником Кирши Данилова» занимался Н. А. Римский-Корсаков, который, в частности, использовал напев былины о Соловье Будимировиче в опере «Садко».

Для М. Горького «Древние русские стихотворения» всегда стояли в ряду классических собраний русского фольклора, он ценил их наряду со сборниками А. Н. Афанасьева, П. Н. Рыбникова и других, рекомендовал молодым писателям читать их, изучать как образцы народной поэтической речи45.

Тексты из Сборника неоднократно перепечатывались в различных фольклорных изданиях XIX—XX веков. Почти все записи былин и исторических песен вошли в соответствующие выпуски десятитомного свода «Песен, собранных П. В. Киреевским».

С появлением во второй половине XIX — начале XX столетия новых научных собраний по русскому былинному эпосу (сборники П. Н. Рыбникова, А. Ф. Гильфердинга, А. В. Маркова, А. Д. Григорьева, Н. Е. Ончукова и др.) интерес и внимание в науке к «Древним русским стихотворениям» не только не ослабели, а, наоборот, усилились. Было ясно, что материалы Сборника представляют исключительно важное значения для исследования вопросов о судьбах русского эпоса, об областных эпических традициях, об истории отдельных сюжетов. Все это настоятельно требовало нового, более совершенного в научном отношении издания «Сборника Кирши Данилова». Точная перепечатка в 1878 году издания К. Ф. Калайдовича не могла, конечно, удовлетворить требованиям науки. Дело усложнялось тем, что рукопись после 1818 года исчезла неизвестно куда; розыски не обнаружили ее среди бумаг членов кружка Румянцева.

372

Счастливый случай помог обнаружить затерянную рукопись. Она была найдена в 1894 году Н. В. Чеховым в библиотеке кн. М. Р. Долгорукова, к которому попала в числе бумаг А. Ф. Малиновского46.

В 1901 году появилось наиболее полное и научное издание Сборника, выполненное П. Н. Шеффером по поручению Публичной библиотеки. Это издание до сих пор является наиболее авторитетным. Здесь были опубликованы тексты, от печатания которых в свое время воздержался Калайдович. Шеффер заново прочел рукопись и с большой точностью воспроизвел ее; благодаря этому стало возможным научное изучение Сборника не только фольклористами, но и лингвистами47. В статье Шеффера были обобщены многолетние итоги изучения Сборника, в приложениях к книге он дал материалы по истории Сборника и его первых изданий.

Шестое по счету48 издание Сборника, выполненное в научно-популярных целях, вышло в 1938 году49.

II

Целый комплекс историко-фольклористических проблем возникает в связи со Сборником Кирши Данилова. Когда и где он был создан? Кто были инициаторы и исполнители большой и сложной (для XVIII века особенно) работы по собиранию материалов для Сборника? От кого были получены эти материалы? Являются ли песенные тексты подлинными фольклорными записями, произведенными «с голоса», или они записаны с пересказа? В какой мере легла на них печать последующего редакторского вмешательства? Наконец, каким задачам должно было ответить это собрание, задуманное и выполненное с широтой, поистине удивительной для XVIII века?

Эти вопросы в той или иной мере неизбежно оказывались в центре внимания всех, кто занимался «Древними русскими стихотворениями», вокруг них накопилась обширная литература, но и сегодня Сборник во многом продолжает оставаться загадкой. К сожалению, реальные факты, на которые могут опираться исследователи, весьма немногочисленны, чрезвычайно скупо документированы и в некоторых моментах сбивчивы. Отсюда обилие гипотез и догадок (а подчас и фантастических домыслов), разноречивых толкований и скептических выводов.

373

Прежде всего о рукописи. А. Ф. Якубович в своей «Записке» утверждал, что рукопись Сборника «не восходит старее 50-ти лет, считая до сего времени» (т. е. до 1816 года) и, следовательно, относится к середине 60-х годов XVIII века. Однако К. Ф. Калайдович счел возможным отодвинуть датировку ее еще на двадцать лет, т. е. к середине 40-х годов. Очевидно, и Якубович, и Калайдович опирались не на палеографический анализ рукописи, а на какие-то фактические свидетельства. Палеографические данные здесь противоречат утверждениям первых издателей Сборника: как установил П. Н. Шеффер, большая часть рукописи написана на бумаге 80-х годов50.

Шеффер же высказал справедливое предположение, что дошедшая рукопись представляет собой не первоначальные (мы бы сейчас сказали — полевые) записи, но переписанную копию51. Е. Будде, основываясь на лингвистических наблюдениях, шел еще дальше, полагая, что мы имеем дело «не с первой копией оригинала, а, может быть, по крайней мере, со второй», причем сделанной уже «южновеликоруссами»52 Известно, что Сборник переписан не одной рукой, над ним работало не меньше пяти писцов53.

Можно предполагать, следовательно, что Сборник (или какие-то его части) был создан ранее 80-х годов. Точно известно во всяком случае, что отдельные тексты существовали уже в 60-е годы: в руках у П. А. Демидова находился список песни «Никите Романовичу дано село Преображенское», который он послал в 1768 году Ф. Миллеру (см. об этом ниже); оба текста полностью совпадают между собой. Однако нет особых оснований отодвигать создание Сборника к началу XVIII века. 40—60-е годы — вот наиболее вероятное время его рождения.

Вопрос об истории Сборника недавно вновь подвергся пересмотру в связи с обнаруженными в архиве листами рукописи, дублирующими часть Сборника54. Е. И. Дергачева-Скоп, основываясь на изучении бумажных знаков и палеографических данных, предлагает свою версию этапов работы над Сборником, а также высказывает соображения о текстологической истории некоторых песен. Идеи статьи Е. И. Дергачевой-Скоп требуют внимательной проверки55, но вполне очевидно, что существующие в науке точки зрения по поводу истории рукописи должны рассматриваться лишь как более или менее приемлемые гипотезы.

374

Большинство исследователей сходится на том, что Сборник был создан в одном из юго-западных районов Сибири, примыкающих к Приуралью56. Материал Сборника несет на себе ясную печать сибирского происхождения. Соответствующие факты подобрал в свое время Шеффер: «Предположение, что тексты Сборника, — пишет он, — записаны или в Сибири, или в другой местности, но от певца, усвоившего их в Сибири, подтверждают... некоторые особенности этих текстов: в трех местах мы встречаем в сборнике характерную оговорку „по нашему, по сибирскому“; для некоторых песен указанием на то, что мы имеем в них дело с сибирскими вариантами, служат признаки местной окраски в подробностях; так, в песне „Агафонушка“ упоминаются „тюменьские бабы...“, в песне „Свиньи хрю, поросята хрю“, между прочим, читаем: „Когда Москва женилась, Казань понела, понизовные городы в приданыя взела Иркуцка, Якуцка, Енисейский городок“; только в Сибири, вероятно, могло удержаться в песне о покорении ее Ермаком такое обилие местных географических названий; наконец, нужно отметить, что в Сборнике находятся две песни о сибирских событиях, неизвестные... в других вариантах»57. Это — казачьи исторические песни «Поход селенгинским казакам» и «Во сибирской украине, во Даурской стороне», обе явно местного характера.

Шеффер же58 и особенно Е. Будде59, основываясь на диалектологических данных, извлеченных из рукописи, также приходят к выводу о сибирском происхождении песенных записей.

Современные исследователи устанавливают близость некоторых былин из Сборника Кирши Данилова к алтайской эпической традиции, хорошо зафиксированной в собрании С. И. Гуляева60.

Я. Р. Кошелев предпринял попытку уточнить район бытования сибирских произведений Сборника и привел ряд аргументов в пользу Красноярского края61. Как бы ни были гипотетичны его выводы, необходимо, во всяком случае, считаться с его соображениями о значении Енисея в истории составления Сборника.

«Уральская теория» опиралась на присутствие в текстах Сборника уральских мотивов, а также на роль Демидовых в его создании. В последнее время дополнительные доводы в ее пользу собрал А. А. Горелов, внимательно

375

и подчас заново прочитавший ряд песенных реалий62. Впрочем, А. А. Горелов не отрицает тесных связей Сборника с Сибирью и признает, что Кирша Данилов превосходно владел сибирской песенной и эпической традицией. Данные его анализа во всяком случае показывают, что крайне трудно без явных натяжек локализовать однозначно весь репертуар Сборника63.

Скупые сведения о происхождении Сборника принадлежат Якубовичу. По его словам, «собирателем» «Древних русских стихотворений» «был известный по своей странной жизни П. Акинфиевич Демидов». Речь идет об известном урало-сибирском заводчике П. А. Демидове. Что ему принадлежал какое-то время Сборник, сомневаться не приходится: об этом, по-видимому, сообщил Ключареву Н. М. Хозиков, родственник Демидова, передавший директору московского почтамта рукопись в 1802 или в 1803 году. Но вопрос о роли Демидова в создании Сборника требует более тщательного рассмотрения. Уже Калайдович, пользовавшийся как основным источником «Запиской» Якубовича, не называет Демидова собирателем. Возможно, что в ходе бесед с Якубовичем Калайдович выяснил, что для таких утверждений нет никаких оснований. Поэтому в его предисловии мы читаем: «За открытие и сохранение сих старых памятников русской словесности мы обязаны покойному г. действительному статскому советнику Прокофию Акинфиевичу Демидову, для коего они... были списаны»64. Ясно, что перед нами полученное от Якубовича, но существенно уточненное утверждение. Одно место в приведенных словах Калайдовича представляется неясным: что означает «списаны»? Значит ли это, что для Демидова производилась запись песен, и, таким образом, его инициативе обязан Сборник своим появлением, или что по его просьбе для него была снята копия с существовавшего уже собрания? Если считать, что Калайдович лишь уточнил утверждение Якубовича, назвавшего Демидова собирателем, то можно предположить скорее первое, а именно — что те устные сведения, которые вместе с рукописью дошли до начала XIX века, отводили Демидову роль главного инициатора в создании Сборника. Уже в середине XIX столетия С. Шевыревым был обнаружен документ, который добавлял в пользу Демидова новые аргументы. Речь идет о письме Демидова известному историку XVIII века Ф. Миллеру65. Очевидно, Миллер во время своих путешествий по Сибири и Уралу посетил Демидова и в беседах с ним обнаружил интерес к сибирским фольклорным материалам. Как известно, Миллер был

376

одним из первых у нас ученых, включивших народную поэзию в число исторических источников. По-видимому, отвечая на расспросы Миллера, Демидов выслал в 1768 году текст исторической песни об Иване Грозном, совершенно тожественный тому, который читается в Сборнике. К сожалению, письмо Демидова мало разъясняет дело. Отметим, что в письме говорится об одной песне, никаких упоминаний о других песнях, как и о Сборнике в целом, здесь нет. Ясно, что в этот момент Сборника в руках Демидова не было, а может быть, он и не знал еще о его существовании. Выражение Демидова, что он «достал» песню «от сибирских людей», как будто означает, что песня была скорее переписана для него с уже существовавшего оригинала, чем записана наново66. Некоторые исследователи, имея в виду письмо к Миллеру, решительно склонялись к тому, чтобы признать за Демидовым решающую роль в создании Сборника, а песню, посланную Миллеру, считать зародышем всего собрания67. Так, по мнению А. М. Лободы, «Демидов начал собирать песни не по собственному почину, а „по приказанию“, т. е. по поручению, просьбе Миллера. Последний, познакомясь с русскими былевыми и историческими песнями... или хотя бы даже с одной песнью о Никите Романовиче, легко мог просить или просто заинтересовать Демидова к дальнейшему собиранию подобных песен, сообщив при этом краткую инструкцию для собирания их. Вот где, может быть, следует искать разгадки уменья и даже некоторого научного плана собирателя»68.

Таким образом, речь идет не просто о личной инициативе Демидова. Появление «Древних русских стихотворений» связывается с началом и развитием тех научных интересов к народной поэзии, одним из проявлений которых была деятельность Ф. Миллера. Вся эта концепция представляется увлекательной, но она, увы, зиждется на очень зыбких доказательствах и, самое главное, не подтверждается анализом самого Сборника. Трудно представить себе, что такое собрание песен, как «Древние русские стихотворения», было сделано по заказу привилегированного лица, да еще по научной инструкции. На всем Сборнике лежит печать яркого демократизма. В нем нет ни следа какого бы то ни было отбора материала, цензурной его обработки, «приглаживания», которые были бы неизбежны, если бы он делался по заказу.

Составитель Сборника вдохновлялся совсем иными целями, он записывал былины, исторические песни и другие материалы не для Демидова или Миллера, а для народного чтения. Демидов мог заинтересоваться Сборником, о существовании которого ему было сообщено; он мог приобрести

377

рукопись или для него могли снять копию, которую он сохранил. Но этим, надо думать, и ограничилась роль Демидова в создании Сборника.

Разумеется, «Древние русские стихотворения» не были случайным явлением. Создание Сборника находится в самой непосредственной связи с тем повышенным интересом к фольклору, какой наблюдается в различных кругах русского общества XVIII века и особенно в кругах демократических. Этот интерес находил выражение прежде всего в создании многочисленных рукописных (а позднее и печатных) песенных сборников. Характерно, что большинство этих сборников, дошедших до нас, не содержит былин и исторических песен, а состоит преимущественно из народных лирических песен и романсов. Такой состав сборников объясняется скорее всего принадлежностью их городской демократической среде: здесь, разумеется, уже и в XVIII веке эпос был неизвестен в живой традиции. Все эти сборники создавались и обращались как песенники — таково было их основное и, пожалуй, единственное назначение. «Древние русские стихотворения» в известной мере также предназначались для пения — об этом свидетельствуют ноты, помещенные при каждом тексте. Но именно только «в известной мере», и поэтому связи «Сборника Кирши Данилова» с традициями рукописных песенников XVIII века не столь уж велики. Зато можно определенно говорить о своеобразных связях с другими традициями, более давними и сложными. Речь идет о записях русских былин и исторических песен, которые начинают появляться в России уже с XVII века.

Вопрос о природе и характере старинных записей былин подвергся в недавнее время внимательному и глубокому исследованию, основанному на анализе всех сохранившихся текстов. В результате установлено, что бо́льшая часть их представляет собою записи былин, возможно даже непосредственно от исполнителей (с голоса) либо по памяти, или копии таких записей. Иные из них очень точно сохраняют текст оригинала, в других стихотворный склад разрушен, запись превратилась в прозаический пересказ. Наряду с этим в текстах обнаруживаются следы сознательной литературной обработки, подчас превращавшей былинный текст в настоящую повесть69.

«При всем многообразии типов воспроизведения былинного материала все эти произведения о богатырях, будучи положены на бумагу, воспринимаются и переписчиками, и читателями именно как повествования — „повести“, „сказания“, „истории“»70.

Распространение такого рода произведений, повысившийся интерес к фольклору в конце XVII — начале XVIII в. были связаны с общим процессом демократизации литературы, с поисками новых художественных

378

форм, могущих удовлетворить запросы широкого читателя. Фольклорно-повествовательная литература заключала в себе одновременно занимательность, художественный вымысел, героико-патриотическое содержание, историко-познавательные элементы и социальные мотивы.

Можно не сомневаться, что составитель «Древних российских стихотворений» хорошо знал эту рукописную полуфольклорную традицию, может быть — отчасти и воспитался на ней. Но в то же время он не был ее простым продолжателем, а в работе над собиранием народной поэзии сделал решительный и очень важный шаг вперед. Значение «Сборника Кирши Данилова» довольно отчетливо выделяется на фоне предшествующих и сопутствующих ему фактов «массового фольклоризма» (М. К. Азадовский). Его вещественные проявления — «многочисленные рукописные сборники и списки песен, былин, сказок, пословиц и других видов фольклора», создававшиеся в среде крестьянства, городских демократических низов, различных групп, оторвавшихся от крестьянского труда. «В XVIII веке мы имеем уже десятки, сотни таких фактов. Какие-то неизвестные любители, книжники, собиратели записывают народные песни, былины, заносят в свои сборники сказки, пословицы, загадки»71. Благодаря проведенной исследовательской работе мы теперь гораздо лучше, чем наши предшественники, представляем размах и социальный характер «массового фольклоризма» XVIII века. В нем выделяются как бы две традиции, которые существовали, в основном, раздельно: одна — с установкой на включение былин, сказок, их обработок в массовую беллетристику, другая, все усиливавшаяся с течением времени, — связанная с созданием песенников, своеобразных альбомов, которые содержали бытовой песенный репертуар, состоявший из произведений народных и литературных и — одновременно — устойчивый и менявшийся72.

Имеются скудные факты, позволяющие думать, что в своем стремлении не только объединить обе традиции «массового фольклоризма», но и подняться на новую его ступень Кирша Данилов не был одинок. Во второй половине XVIII — начале XIX в. существовали и другие сборники, подобные «Древним российским стихотворениям». Возможно, отсюда некоторые из них попадали в печатные песенники73. Однако вполне определенно мы можем говорить лишь о «Сборнике Кирши Данилова», который — при своей несомненной зависимости от рукописной фольклорной традиции XVIII в. — поражает необычайной оригинальностью и смелостью замысла. Прежде всего — это единственный в XVIII в. сборник, составленный целиком из произведений фольклора, даже у́же — из песенных

379

фольклорных жанров. Создатель его не обращался непосредственно ни к обычному для рукописных собраний литературно-повествовательному материалу, ни к популярному репертуару рукописных песенников. Его единственным источником была устная фольклорная традиция, он осознал ее самодовлеющую ценность и ее единство: в «Древних российских стихотворениях» впервые были объединены в рамках одной книги различные песенные жанры, которые до этого в литературной традиции воспринимались как явления различной природы и разного бытового назначения.

Характерной чертой «Сборника Кирши Данилова», является подлинность и точность записи текстов. То, что у его предшественников встречалось спорадически, что обнаруживалось в «массовом фольклоризме» как постепенно укреплявшаяся тенденция, у Кирши Данилова возведено в принцип. К текстам былин и песен он относился с той бережностью, какая отличает подлинного знатока и любителя (а может быть, и хранителя) народной поэзии, когда он становится собирателем. Добросовестность и точность соединялись у него с чуткостью к поэтическому слову, к песенной строке, к образности народной поэзии. Л. Майков справедливо замечал, что «не только содержание, но и напев, и размер былевого стиха не ускользнули от его внимания, и вообще, записывая прямо с народных уст, он сумел приблизиться к тем приемам, которые употребляются современными собирателями»74.

Принципы и характер записи позволяют рассматривать «Древние российские стихотворения» как собрание, отражающее с большой достоверностью живую фольклорную традицию, стоящее в одном ряду с классическими сборниками по русскому эпосу. В этом смысле «Сборник Кирши Данилова» выходит за пределы собственно русской культуры: он начинает собою новый этап в истории европейского фольклоризма, представляя один из самых первых по времени образцов подлинно фольклорной поэтической антологии в Европе XVIII века.

Вместе с тем точность и подлинность передачи фольклорных текстов у Кирши Данилова имели свои пределы, и со стороны текстологической Сборник требует внимательного критического анализа.

Надо, конечно, иметь в виду, что передача народной песни с ее языковой и метрической характерностью, с речевыми и исполнительскими особенностями певцов, сохранение диалектных черт и различных подробностей, свойственных живому воспроизведению, — все это у Кирши Данилова отнюдь не результат филологического подхода и осознанных фольклористических принципов. Он писал, как слышал, — а слышал хорошо, потому что знал фольклор не со стороны, сам принадлежал к той же среде, в которой вел записи, мог быть и певцом. С другой стороны, его манера письма была традиционной, обычной для людей из народа, прошедших элементарную школу грамотности и воспитанных на рукописной книге.

380

Отсюда — и внешние особенности письма Кирши Данилова (слитное написание предлогов и союзов с другими словами, отсутствие знаков препинания, изложение песен в сплошную строку, без выделения стихов и др.), и нормы правописания. Характерно, что писцы, копировавшие Сборник, и редактор, которому принадлежит окончательный вид дошедшей до нас рукописи, отнеслись к нему безусловно как к обычной старинной книге.

Если же подходить к записям Сборника с выработанными в современной фольклористике критериями, то нельзя не заметить, что эпический стих местами в них сбит, перебивается время от времени явно прозаическими фрагментами; прозаизм вплетается и в безусловно песенные строки; рядом с великолепными по художественной законченности стихами попадаются вялые и невыразительные строчки, которые могли быть дописаны, но вряд ли когда-нибудь пелись; последовательное, поэтически организованное повествование нарушается пропусками или неудачными контаминациями. Тексты неравноценны и как целое: иные из них остаются до сих пор непревзойденными образчиками соответствующих эпических сюжетов, другие же оказываются довольно слабыми вариантами. Последнее обстоятельство, впрочем, обычно для фольклорных сборников, создававшихся на основе полевых записей: состав их всегда неравноценен, поскольку собиратель фиксирует живой репертуар, а не выискивает одни лишь шедевры. В «Сборнике Кирши Данилова» есть недостатки художественного и исполнительского плана, которые надо отнести на счет певцов. Но ряд других отмеченных выше обстоятельств должен быть объяснен иначе. Возможно, что запись местами проводилась не «с голоса», а «со слов», вследствие чего, хотя содержание сохранялось, но поэтическая полнота текста утрачивалась. Создается впечатление, что местами записывавший «не успевал» за певцом, ему приходилось тут же или позднее воспроизводить утерянное не столь точно, вследствие чего естественное движение поэтического текста сбивалось, появлялись прозаизмы и ритмические неловкости.

Наиболее сложным и острым остается вопрос о степени и характере вмешательства собирателя в услышанные им тексты, о наличии «правки», дополнений непесенного плана и т. д.

Очевидно, что Кирша Данилов не занимался мелочной правкой, что он был совершенно свободен от каких-либо соображений цензурного порядка, литературных влияний, указаний «свыше» и т. д. Но он и не был бездумным и безучастным фиксатором услышанного. Вполне возможно, что в отдельных местах он дополнял былины и песни прозаическими вставками, которым иногда пытался придать форму сказа, либо заменял прозаическим (отчасти стилизованным под стих) повествованием отдельные фрагменты текста. В былине о Соловье Будимировиче «голой шап Давыд Попов» так сообщает о судьбе Соловья: «Я-де об нем слышал, да и сам подлинно видел в городе Леденце, у того царя заморского; Соловей у царя в протаможне попал и за то посажен в тюрьму, а корабли его отобраны на его ж царское величество». Здесь элементом былинной строки

381

можно признать лишь «у того царя заморского». И далее в тексте как будто былинная строка «Тут ласковой Владимер-князь закручинился» переходит в прозаическое: «скоро вздумал о свадьбе, что отдать Запаву за голова шапа Давыда Попова». Можно подозревать, что первый фрагмент (слова «шапа») прямо сочинен Киршею Даниловым: на его месте в тексте былины мог быть пропуск или какая-либо условная формула, подобная той, что есть в варианте М. Д. Кривополеновой:

«Еще нынь ведь Со́ловья живого нет,
Разметало по морю по синему,
По тому же по полю по цистому...»

Во втором фрагменте мы имеем типичный пример пересказа былинного эпизода прозой, его сокращения и стяжения составляющих его формул.

В былине о Дюке мы находим прозаический фрагмент: «Покушавши, ласковой Владимер-князь велел дом его переписывать, и был в том дому сутки четвера. А и дом его крестьянской переписывали — бумаги не стало, то оттеля Дюк Степанович повел князя Владимера со всемя гостьми и с всемя людьми ко своей сударыне-матушке...» Этому краткому изложению соответствует в хороших вариантах серия богато разработанных эпизодов. В данном случае опять происходит их стяжение.

Иной случай в песне о Гришке Расстриге. Вот как изложен фрагмент-рассказ матери Дмитрия: «Потерян мой сын, царевич Димитрей Иванович, на Угличе от тех от бояр Годуновыех; его мощи лежат в каменной Москве, у чудных Сафеи Премудрыя; у того ли-то Ивана Великого завсегда звонят в царь-колокол, соборны попы собираются за всякие праздники совершают панафиды за память царевича Димитрия Ивановича, а Годуновых бояр проклинают завсегда». Песенные строки прошиты здесь прозаическими фразами, причем именно эти последние вносят дополнительные исторические и острые социальные мотивы.

Книжные выражения, в которых трудно найти что-нибудь от песенной речи, эпизодически встречаются в разных местах рукописи: «Отпевавши надлежащее погребение»; «по нынешнему званию Шлюшенбурга»; «А сам он царю рапортует»; «Тотчас по поступкам Соловья опознывали» и т. п.

Особенно показательны для уяснения работы Кирши Данилова над песнями тексты «На Бузане-острове» и «Ермак взял Сибирь». Оба текста начинаются как типичные казачьи песни, но затем они переходят в повествования, которые в сюжетно-композиционном плане, в поэтическом содержании, в сущности, противостоят исторической песне и близки историческим преданиям. Повествования эти исторически насыщены, в них много имен, топонимов. Создается впечатление, что Киршу Данилова не удовлетворяли относительно краткие казачьи песни о Ермаке, в которых историческая конкретность выступала сравнительно бедно и заслонялась поэтическими обобщениями. Опираясь на известные ему предания, Кирша Данилов развернул песни в обширные и исторически полнокровные повествования. При этом он в ряде моментов как бы приблизил

382

стилистически прозаические дополнения к песенной основе, хотя, естественно, стилистического единства ему достичь не удалось.

А. А. Горелов, специально проанализировавший тексты о Ермаке, пришел к выводу, что они представляют собою цельные (и внутренне связанные между собой) песенные произведения, созданные певцом Киршею Даниловым75. Этот свой вывод он распространил и на другие тексты, объяснив содержательные, образные и стилистические их особенности импровизационным характером поэтического таланта Кирши Данилова. Кирше-певцу принадлежат, по мнению А. А. Горелова, и прозаизмы, и книжные выражения, и трансформация предания в песню.

В противоположность этой гипотезе о Кирше — певце импровизаторе, которая, несмотря на свою привлекательность, не объясняет всего комплекса текстологических загадок Сборника, существует тенденция рассматривать все своеобразные случаи отступления от привычной фольклорной традиции в Сборнике, все действительные или кажущиеся проявления творческой оригинальности как результат сознательного вмешательства собирателя-редактора в тексты. Датский ученый А. Стендер-Петерсен в своем докладе для IV Международного съезда славистов в Москве чрезмерно гипертрофировал наличие в Сборнике «сознательной редакции», распространив ее «на все записанные у Кирши Данилова былины и исторические песни»76. Концепция Стендер-Петерсена встретила возражение со стороны ряда советских ученых, многие его доводы были фактически опровергнуты77. Нет оснований преувеличивать степень собственной работы собирателя над записанными им текстами произведений фольклора. Не стоит также трактовать случаи редактирования отдельных мест как вмешательство «со стороны». Кирша Данилов превосходно знал фольклорную традицию в ее различных жанровых проявлениях и вносил свое в отдельные тексты, исходя из этого знания. В конечном счете определяющим для него был принцип точной записи и сохранения записанного. Разумеется, этот принцип не носил характера научной методологии, он проявлялся стихийно, в силу специфичности интереса Кирши к народной песне. Тем более следует поражаться тому факту, что в годы, когда всюду в Европе ценность самобытной, необработанной народной поэзии только-только начинала осознаваться, — безвестный знаток и любитель русской песни записывал былины с такой бережностью и художественной чуткостью.

Таким образом, изучение принципов записи и обработки текстов, характерных для собирателя, уже проливает некоторый свет на вопрос о природе и назначении Сборника. Еще более важно в этом плане рассмотреть его состав.

383

Основу «Сборника Кирши Данилова» составляют записи былин (24 номера). Естественно, что в науке издавна установился взгляд на «Древние русские стихотворения» прежде всего как на собрание русского былевого эпоса. С точки зрения историко-фольклористической это, конечно, верно. Но очевидно, что сам собиратель мыслил себе состав Сборника гораздо шире и разнообразнее. Поэтому рядом с былинами здесь находится большое количество исторических песен (21 номер — начиная от редчайшего «Щелкана» и кончая песнями Петровского времени). В совокупности былины и исторические песни составляют основную массу текстов Сборника и придают ему вполне определенное лицо: «Древние русские стихотворения» — это прежде всего собрание русской народной исторической поэзии. Несомненно, что сам составитель это отлично понимал и к этому стремился. Для него огромную ценность представляла не только собственно художественная, но фактическая, историко-познавательная сторона песен. Поэтому он не только бережно сохранял все фактические подробности, имена, географические названия и т. д., но и сознательно усиливал эту сторону за счет дополнительного, непесенного материала. Кроме того, в былинах и исторических песнях составитель дорожил повествовательным началом. Песни эти были для него одновременно и своеобразными повестями, занимательными историями. Поэтому он так заботился при записи о сохранении цельности сюжета и различными приемами старался укрепить и усилить в песнях их повествовательную сторону. Приведенные выше примеры (особенно с песнями о Ермаке) в этом отношении достаточно показательны.

Исследователями уже высказывалось мнение, что большинство песен Сборника характеризуется таким значительным стилистическим единством, которое предполагает запись их либо от одного певца, либо от группы исполнителей, принадлежавших к одной песенной школе78. Задачу тщательного изучения Сборника с этой стороны выдвинул в свое время Шеффер79. Исследования, осуществленные в недавнее время, значительно расширили и углубили наши представления о стилистическом единстве основной части Сборника, которую составляют прежде всего былины и исторические песни. П. Д. Ухов изучил «типические места» и обнаружил, что многие из них в разных текстах одинаковы; легкое их варьирование указывает на то, что исполнители песен помнили и воспроизводили их не механически, а собиратель точно записывал эти варианты. К таким общим местам относятся, например, картины выезда богатыря, стрельбы из лука, формула княжеского поручения и др. Одинаково, например, описаны подарки, которые получает князь Владимир от Соловья Будимировича и от матери Дюка Степановича: «Сорок сороков черных соболей, второе — сорок бурнастых лисиц»; одинакова формула обучения Волха и Васьки Буслаева: «Отдавала его матушка грамоте учиться, а грамота Волху в наук пошла; посадила его уж пером писать, а письмо ему в наук

384

пошло»; чрезвычайно сходно описаны дворы гостя Терентища и Чурилы; одинаково «шутят» Васька Буслаев и Саул Леванидович: «Он шутки шутит не по ребячью, а творки творил не по маленьким: которого возьмет за руку, из плеча тому руку выломит; которого заденет за ногу, по гузна ногу оторвет прочь; и которого хватит поперек хребта, тот кричит-ревет, окорачь ползет»; в одной форме выражены поручения, которые дает князь Владимир Михайле Потоку и Михайле Казаринову: «Сослужи ты мне службу заочную, съезди ко морю синему, настреляй гусей, белых лебедей, перелетных серых малых уточек к моему столу княженецкому, до люби я молодца пожалую».

Стилистически сближаются с былинами и некоторые исторические песни: одинаково, например, изображена дорога, по которой едут Иван Грозный и Илья Муромец; одним приемом («согнет корчагою») одолевают своих врагов Иван Годинович, Илья Муромец и Мастрюк, и т. д.

Прав, конечно, П. Д. Ухов, делая из наблюдений над типическими местами вывод, что почти все былины и ряд исторических песен скорее всего принадлежат одному сказителю или по крайней мере сказителям одной былинной школы80.

Однако единство основной части Сборника не ограничивается стилистическими совпадениями. Оно захватывает более широкую область художественных особенностей песен. Оно проявляется также в согласованности характеристик персонажей, встречающихся в разных текстах; в том, как одни и те же предметы и образы переходят из песни в песню («подворотня — рыбий зуб», «Спасов образ», «дверь на пяту» и др.), в обилии одинаковых географических названий и т. д.

Несколько особняком стоят в Сборнике казачьи и солдатские исторические песни XVII — начала XVIII века. Отличаясь в стилистическом отношении, в манере повествования, в принципах композиции от былин и старших исторических песен, они образуют в Сборнике свою самостоятельную группу и также характеризуются известным внутренним единством. В то же время их связывают с основной массой песен Сборника отдельные стилистические параллели и совпадения.

Некоторые дополнительные наблюдения над стилистическим единством текстов Сборника сделал А. Позднеев81. В исследованиях А. А. Горелова эта тема получила наиболее обоснованное и широкое освещение. Им учтен и выявлен значительный круг «текстуальных совпадений» разных уровней, захватывающий подавляющее большинство произведений Сборника. А. Горелов обратил внимание на то, что совпадения эти носят нередко вариационный характер и что отдельные фразеологические единицы, стилистические элементы и даже более сложные структурно-композиционные фрагменты переносятся из одних произведений в другие, получая

385

здесь свое творческое применение82. Эти наблюдения укрепили уверенность А. А. Горелова в справедливости взгляда на Киршу как певца-импровизатора. Конечно, здесь далеко еще не все можно считать выясненным. К сожалению, теория фольклора не выработала надежных критериев, на основании которых можно было бы с уверенностью стиль одного певца выделять из стиля школы и тем более с определенностью указывать на наличие системы импровизационной техники.

Довольно значительная группа песен, вполне четко выделяющаяся в составе Сборника, — это песни сатирические и шуточные. Они придают определенный оттенок всему Сборнику, и наличие их дало основание ряду исследователей утверждать тезис о скоморошьем происхождении Сборника в целом83. В последнее время эту точку зрения подробно обосновал А. А. Горелов84. С одной стороны, он значительно расширил число песен, которые могут называться «скоморошинами», то есть песнями, в которых преобладают острая насмешка, сатира, дерзкая и нередко непристойная шутка, балагурство. Наряду с песнями «Гость Терентище», «Сергей хорош», «Чурилья-игуменья», «Из монастыря Боголюбова старец Игренищо», «Свиньи хрю, поросята хрю», «Стать почитать, стать сказывать», связь которых с репертуаром «веселых людей» скоморохов трудно оспаривать, в состав «скоморошин» попадают былины о Ставре, Чуриле, Садко, исторические песни о Щелкане и Кострюке, песни о теще и зяте и ряд других85. С другой стороны, А. А. Горелов находит скоморошье начало в ряде «серьезных» текстов, впрочем — не без преувеличений и натяжек. На наш взгляд, нет оснований весь насмешливо-озорной, сатирический и нарушающий приличия песенный слой в Сборнике, как и вообще в русском фольклоре XVII—XVIII вв., относить на долю скоморохов. Он достаточно ярко обнаруживает себя в разных жанрах крестьянского фольклора, поэзии городских демократических низов. В «Сборнике Кирши Данилова» народная смеховая культура, как она отразилась в песенных жанрах, предстает во всем своем великолепии и стиховом и идейном разнообразии.

Что касается вопроса об участии скоморохов в создании «Сборника Кирши Данилова», то здесь по-прежнему многое остается неясным.

Обычно считают, что именно скоморохов имел в виду Демидов, когда писал Ф. Миллеру, что он достал песню об Иване Грозном от «сибирских людей», «понеже туды (т. е. в Сибирь, — Б. П.) всех разумных дураков посылают, которые прошедшую историю поют на голосу».

386

««Разумные дураки», — пишет М. К. Азадовский, — могло означать тех потешников-профессионалов, в чей репертуар входило, помимо балагурства и шутовства, и знание серьезных былевых и исторических песен... Такими «разумными дураками» несомненно с полным правом могли называться лихие молодцы, веселые скоморохи... Скоморошья, невольная, как свидетельствует письмо Демидова, колонизация Сибири была одним из путей перехода в Сибирь эпических песен и преданий и самого песенного искусства»86.

Однако нет оснований преувеличивать роль скоморохов в распространении и сохранении эпической традиции. Эпос пришел в Сибирь, так же как и на русский Север, как и на Дон, на Терек, вместе с народными массами, которые всегда были самыми прямыми и непосредственными его носителями. Выражение Демидова «разумные дураки» пока что не поддается убедительному разъяснению.

Давняя точка зрения на Киршу как певца скоморошьего склада, записавшего собственный репертуар, в последнее время получила новую поддержку87. По поводу этой концепции могут быть высказаны некоторые сомнения общего и фактического порядка.

Зачем певцам или певцу записывать свой репертуар? Чтобы сохранить его в памяти? Но народные певцы не забывают усвоенных ими былин и песен, особенно если они их систематически исполняют (а для профессиональных певцов это — правило). Чтобы обучать новых певцов? Но известно, что передача и усвоение фольклорной (песенной, былинной, сказочной) традиции в народной среде имеет хорошо выработанные формы, не требующие участия книги.

К тому же тексты, записанные Киршей Даниловым, петь нелегко, несмотря на приложенные ноты. Тексты освобождены от типично песенных элементов — повторов, обрывов, подхватов, вставных слогов и т. п. Песня в записи Кирши Данилова превращается в стихотворение.

Само по себе предположение, что тексты, помещенные в Сборнике, записал певец, не невероятно. Новейшая история фольклористики знает несколько случаев, когда грамотные сказители записывали былины, которые сами исполняли (И. А. Касьянов, П. Калинин, Т. Е. Точилов, П. И. Рябинин-Андреев). Замечу, что во всех известных мне случаях они делали это либо по просьбе собирателей, либо под влиянием встреч с ними, вели записи «для науки» и отсылали их в научные учреждения. В сущности, певцу записи «своих» былин не нужны, и для себя он не станет проводить эту тяжелую и не имеющую какой-то прямой цели работу.

Следовательно, гипотеза о певце — составителе «Сборника Кирши Данилова» не снимает основного вопроса — о целях, ради которых сборник создавался. К тому же эта гипотеза, даже если признать ее правомочность,

387

требует некоторых существенных уточнений. Так, одному певцу вряд ли мог принадлежать весь состав сборника, поскольку исследователям не удалось доказать художественного единства (которое можно было бы отнести за счет одного певца или даже сплоченной группы певцов) всех песен Сборника и поскольку, учитывая позднейшие данные русского народного творчества, трудно представить себе народного сказителя, владеющего столь пестрым в жанровом и стилевом отношении песенным материалом.

Возникает мысль, что Кирша Данилов записал не только «свои» былины и песни, но и песни от других певцов. А это обстоятельство очень важно для понимания Сборника.

Любопытно, что в тетрадях упомянутого выше И. А. Касьянова содержатся фольклорно-этнографические материалы, которые он собрал от крестьян: духовные стихи, причитания невесты, заговоры. Если добавить к этому, что у Касьянова хранились также копии произведений старой книжности, то перед нами вырисовывается облик любителя, делившего свои интересы между фольклором и литературой, — носителя фольклорной традиции и ее собирателя88. Составитель Сборника был превосходным собирателем, отличавшимся широтой фольклорных интересов. Он, несомненно, обладал и большими знаниями в области народной поэзии, и необходимой энергией, и той чуткостью к материалу, которая отличает одаренных собирателей от рядовых регистраторов народной песни.

И состав Сборника, и принципы записи песен в нем еще раз доказывают, что он создавался помимо внешних заданий. В работе над Сборником составитель действовал по собственной инициативе, он не был связан никакими условиями и обязательствами. Он создавал не свод фольклорных источников для Миллера, но и не репертуарный сборник для певцов-скоморохов. Только полным непониманием истинного значения Сборника вызвано объяснение Коршем причин, заставивших Киршу Данилова записывать песни: он делал это якобы «по причине более действительной, нежели платоническое любопытство, т. е. либо ему нужно было закрепить эти песни в памяти для воспроизведения их в честной компании, будь то среди собутыльников или «сидючи во беседе смиренныя у боярина великого», либо он взялся за перо по поручению такого боярина, который и был только любителем»89.

У составителя были гораздо более серьезные и важные цели. Он создал книгу, которая могла бы служить (и служила, вероятно) и песенником, и прежде всего материалом для массового чтения — занимательного, историко-познавательного, развлекательного.

«Сборник Кирши Данилова» правильнее всего можно определить как своеобразную народную книгу, рассчитанную на самого широкого, массового читателя XVIII века.

388

У этой книги есть свой план; правда, он не выдержан до конца, отдельные его моменты лишь смутно угадываются. Неслучайно, конечно, Сборник открывается великолепной, эпически размашистой запевкой:

Высота ли, высота поднебесная,
Глубота, глубота окиян-море;
Широко раздолье по всей земли,
Глубоки омуты Днепровские.

Эти строки могли бы служить эпиграфом ко всей книге. Их большой идейно-художественный смысл по-настоящему понял В. Г. Белинский, который не раз в своих статьях по различным поводам приводил их как яркую поэтическую иллюстрацию к характеристике национальных качеств русского народа90. Сборник — и тоже, может быть, неслучайно — завершался песней о Разине, от которой, к сожалению, в рукописи сохранилось только начало.

Отдельные жанры в книге не обособляются. Но заметно, что былины все сосредоточены в нескольких местах; они лишь перебиваются другими песенными текстами. Лучшие, наиболее яркие былины почти все собраны в начале книги, они задают в ней тон наряду со старшими историческими песнями. Последние также тяготеют к нескольким группам, особенно это относится к песням военно-героического содержания. Наконец, и песни сатирические и шуточные собраны главным образом в конце Сборника. Далекая эпическая героика — недавняя история — современность, преломленная сквозь сатиру и юмор, подчас горький («Ох! В горе жить — не кручинну быть»), — такова последовательность материала Сборника, которая хотя и не соблюдена точно и строго, но явственно прослеживается при внимательном анализе.

Кто же был создателем этой замечательной книги?

По давней традиции «Древние русские стихотворения» прочно связываются с именем Кирши Данилова. Но личность его и по сей день остается загадкой. В издании 1804 года его имя не упоминалось. Оно появилось впервые в издании 1818 года — на титульном листе книги и в «Предисловии» Калайдовича, который писал: «Сочинитель или, вернее, собиратель древних стихотворений... был некто Кирша (без сомнения, по малороссийскому выговору Кирилл, так как Павша — Павел) Данилов, вероятно казак, ибо он нередко воспевает подвиги сего храброго войска с особенным восторгом. Имя его было поставлено на первом, теперь уже потерянном листе Древних стихотворений». Калайдович при этом прямо ссылается на свидетельство Якубовича. Последний в своей «Записке» сообщал следующее: «Сочинителем древних стихотворений, как видно из начала рукописи, был некто Кирша (вероятно, Кирилл, так как Павша — Павел) Данилов, может быть казак...». Ясно, что сам Калайдович первого листа Сборника уже не видел. Что касается именования Кирши казаком, то эти предположения

389

первых издателей Сборника (как и относительно украинского происхождения имени Кирши и относительно времени его жизни) можно оставить без внимания. Ясно, что Якубович не выдумал этого имени, что оно действительно стояло на первом листе рукописи. Неясно, однако, в каком качестве оно было здесь указано. Были ли на этом листе какие-нибудь дополнительные данные, позволявшие издателю 1804 года считать Киршу «сочинителем», а издателю 1818 года — «вернее, собирателем» «Древних русских стихотворений», мы не знаем. Но, имея в виду, что Калайдович, судя по некоторым фактам, брал у Якубовича сведения в дополнение и в объяснение к тем, которые были даны в «Записке», надо думать, что у издателя 1818 года имелись какие-то веские основания поставить имя Кирши Данилова в заглавии книги. Сказанным ограничивается, по существу, фактическая база для изучения вопроса. Один только дополнительный факт извлек сам Калайдович из Сборника. По его мнению, то же имя встречается в песне «Да не жаль добра молодца битого — жаль похмельного» («где он сам себя именует Кириллом Даниловичем»)91.

Никакими документальными данными о Кирше мы не располагаем92. Естественно, что в литературе неоднократно раздавались скептические голоса, предлагавшие пренебречь указанием Якубовича. Пожалуй, громче всех в свое время звучал голос И. П. Сахарова, который вообще всячески стремился скомпрометировать Сборник. Дело было, конечно, не в имени. С именем Кирши Данилова в русскую литературу вошел — пусть без достаточных фактических оснований вследствие не вполне ясного представления о природе народных песен Сборника — образ мужицкого поэта. У многих этот образ вызывал явные симпатии. Но он претил консервативным критикам именно как носитель «простонародного искусства». Знаменитое сопоставление Пушкина — автора «Руслана и Людмилы» — с Киршей, представленным мужиком, вваливающимся в дворянскую гостиную в армяке и лаптях, с зычным голосом, сопоставление, сделанное А. Г. Глаголевым, в этом отношении достаточно показательно93.

Проблема Кирши Данилова не свелась, однако, к вопросу о том, существовало или нет это лицо в действительности. Уже Калайдович поставил

390

вопрос о том, кто же такой Кирша — сочинитель или собиратель? И хотя научный уровень представлений о народном творчестве в те годы был еще невысок, Калайдович дал ответ, который в дальнейшем многими поддерживался и развивался. Убежденный в том, что большинство «древних русских стихотворений» действительно древние, Калайдович считал, что Кирша Данилов их усвоил и более или менее переработал. О небольшой части песен Калайдович прямо отзывался как о созданных самим Киршей. Наконец, издатель 1818 года был убежден, что и запись всех песен принадлежит Кирше. Таким образом, для Калайдовича в лице Кирши Данилова совмещались народный сказитель, поэт и собиратель.

Эти же мысли, но в более четкой форме выразил Белинский: «Разумеется, смешно и нелепо было бы почитать Киршу Данилова сочинителем древних стихотворений... Все эти стихотворения неоспоримо древние. Начались они, вероятно, во времена татарщины, если не раньше... Потом каждый век и каждый певун или сказочник изменял их по-своему, то убавляя, то прибавляя стихи, то переиначивая старые. Но сильнейшему изменению они подверглись, вероятно, во времена единодержавия в России. И потому отнюдь неудивительно, что удалой казак Кирша Данилов, гуляка праздный, не оставил их совершенно в том виде, как услышал от других. И он имел на это полное право: он был поэт в душе... Некоторые из них могут принадлежать и самому ему, как выше выписанная нами песня «А и не жаль мне-ко битого, грабленого»... В следующей песне, отличающейся глубоким и размашистым чувством тоски и грустной иронии (имеется в виду песня о Горе. — Б. П.), Кирша является истинным поэтом русским, какой только возможен был на Руси до века Екатерины...»94.

Почти ничего не зная о Кирше Данилове и питая слабые надежды узнать что-нибудь в дальнейшем, мы должны оставить за Сборником его имя. С ним эта книга прочно вошла в историю русской и мировой фольклористики. Но если уж оставлять имя Кирши Данилова, то, конечно, как собирателя и создателя Сборника. Характер Сборника, его состав дают возможность представить и его облик. Кирша Данилов принадлежал к демократической среде, он был одним из тех замечательных деятелей народной культуры XVIII века, о которых мы, к сожалению, знаем очень мало. Ему русская культура обязана сохранением выдающихся памятников народного творчества.

Почти за два столетия, прошедших со дня первого издания «Сборника Кирши Данилова», русская наука обогатилась огромным количеством собраний подлинных записей народных песен. Она располагает теперь множеством первоклассных публикаций былин, исторических и лирических песен; многие сюжеты известны в десятках вариантов. Благодаря усилиям нескольких поколений исследователей стали достоянием русской культуры эпические богатства, сохраненные на Севере.

391

Теперь «Древние русские стихотворения» не стоят уже в одиночестве, как в первой половине XIX века, — они занимают свое определенное место в ряду классических собраний русской народной поэзии. Их место рядом с «Песнями, собранными П. В. Киреевским», «Песнями, собранными П. Н. Рыбниковым», «Онежскими былинами» А. Ф. Гильфердинга, южносибирским собранием С. И. Гуляева и другими памятниками русской фольклористики. Но тот факт, что «Сборник Кирши Данилова» не является ныне ни единственным, ни самым крупным собранием былин и песен, не снижает его большой литературной и научной ценности. Как раз наоборот, — наличие рядом с ним других крупных собраний позволяет по-настоящему оценить все значение материалов, в нем находящихся.

Прежде всего о былинах. «Сборник Кирши Данилова» был в свое время подлинным открытием русского эпоса. С тех пор наши представления о сюжетном составе былин и об их идейно-художественных качествах чрезвычайно расширились. Однако теперь ясно, что в «Древних русских стихотворениях» были в свое время собраны почти все основные былинные сюжеты (здесь нет былин о Святогоре, Вольге и Микуле, об Илье Муромце и Идолище и некоторых других), что дает возможность изучения эпической традиции в XVIII веке. К тому же здесь есть сюжеты, либо вовсе не зафиксированные другими собирателями («Суровец», «Саул Леванидович»), либо представленные в единичных записях («Волх Всеславьевич»). Исследования показали, что «Сборник Кирши Данилова хотя и является самым старшим в русской фольклористике по времени записи былин, однако не всегда содержит наиболее древние версии отдельных сюжетов. Доказано, что в ряде случаев тексты, записанные в конце XIX—XX веке, архаичнее по своему характеру, чем тексты в записи XVIII столетия. Но, с другой стороны, «Сборник Кирши Данилова» включает и весьма архаичные версии, в которых сохранились древние эпические мотивы, утерянные сказителями других районов. Таковы, в частности, былины о Волхе, о Дюке Степановиче, Потоке Михайле Ивановиче, Ставре Годиновиче. Некоторые из записей Кирши справедливо признаются одними из лучших среди известных вариантов. Неслучайно они, как правило, помещаются в антологиях русского эпоса. Сюда относятся былины о Буслаеве, об Иване Годиновиче, Иване Гостином сыне, Волхе Всеславьевиче.

Если не все тексты былин из «Сборника Кирши Данилова» являются столь же совершенными в целом, как перечисленные, то во многих из них можно найти немало интересных и высокохудожественных частностей, которые прекрасно иллюстрируют силу и поэтичность русского эпоса.

Так, среди многочисленных вариантов былин о Калине-царе текст Кирши Данилова выделяется потрясающей по яркости и эмоциональности изображения картиной татарского нашествия:

Зачем мать сыра земля не погнется?
Зачем не расступится?

392

А от пару было от кониного
А и месяц, солнцо померкнуло,
Не видеть луча света белого;
А от духу татарского
Не можно крещеным нам живым быть.

Собирателю удалось запечатлеть в записях те основные особенности эпического стиля, которые характеризовали  былинную традицию XVIII века, и, по-видимому, не только в Западной Сибири. Былинные тексты в Сборнике в гораздо меньшей степени связаны теми условностями, какие характерны для северорусской эпической традиции. В них меньше проявляется ретардация: повествование идет свободнее, динамичнее; характерные образцы в этом отношении дают эпизоды драки в Новгороде («Василий Буслаев») или ряд эпизодов из былины «Три года Добрынюшка стольничал». Заметно, что сказители, ценя конкретность описаний, в то же время не увлекаются детализацией. Одно из немногих детальных описаний — снаряжения Дюка — полностью оправдано художественным замыслом былины; его можно смело причислить к образцам поэтической изобразительности русского эпоса.

Свойственные эпосу троекратные повторения применяются в текстах Сборника, как правило, с тактом и к месту. К тому же они почти никогда не повторяются буквально, но всегда более или менее варьируются, что придает им особую выразительность (сравните, например, рассказ о метании жребиев в былине «Садков корабль стал на море»).

В композиционном отношении былинные тексты Сборника не являются равноценными. Здесь есть песни с исключительно выдержанной композицией, в которых целое и отдельные части гармонически объединены одной художественной идеей и в которых каждый поворот сюжета хорошо мотивирован («Василий Буслаев», «Ставер Годинович»). Но есть и песни с неудачными и неоправданными контаминациями («Соловей Будимирович», «Алеша Попович»), с явными пропусками и немотивированными эпизодами. Композиционные слабости характеризуют уровень мастерства отдельных певцов, представленных в Сборнике (если они не являются результатом неудачной редакторской обработки текстов), но не относятся к состоянию эпической традиции в целом. Изучение сюжетов и композиционных особенностей былинных записей Сборника позволяет как раз сделать вывод, что традиция эта в Западной Сибири в середине XVIII века находилась в полном расцвете. Об этом говорят и примеры великолепной художественной разработки образов. Характеристики богатырей отличаются последовательностью и выдержанностью. Среди них надо выделить образ Васьки Буслаева — замечательный пример глубокой психологической характеристики средствами эпической поэтики. Буслаев в двух былинах Сборника предстает как сложный и богатый характер. Показательно, что Белинский, опираясь исключительно на материалы Кирши Данилова, дал известное истолкование Буслаева как социального типа.

393

В былинных текстах Сборника неоднократно встречаются прекрасно разработанные эпизоды и картины. Мы найдем здесь и подлинно трагические описания (смерть жены Дуная и самоубийство Дуная), и сцены, в которых историческая конкретность описаний сочетается с напряженным драматизмом (таков рассказ о приходе татарского посла в Киев в былине «Калин-царь»).

Здесь есть эпически величавые картины (образ корабля Соловья Будимировича) — и рядом с этим описания, полные острого юмора (бегство незадачливого любовника — Змея Горыныча из дому Маринки; ссора Блудовой жены и Чесовой жены).

Великолепны в былинах Сборника диалоги: они редко носят эпически бесстрастный характер; чаще всего они по-настоящему экспрессивны и психологически содержательны. В былинах разговаривают, спорят, ссорятся, объясняются живые люди, и речи их, предельно сжатые, полны большого художественного смысла. Показательны в этом отношении все диалоги в былине «Три года Добрынюшка стольничал»: Маринки с Добрыней, Добрыни со Змеем, Маринки с Анной Ивановной. У каждого персонажа своя манера говорить, свои особые интонации, свой тон. Столь же выдержанны диалоги в былине об Иване Годиновиче.

Нельзя не отметить также разнообразия стилистических приемов, обнаруживающихся в былинах. Здесь множество сжатых формул, образных выражений, которые отличаются меткостью и своеобразной художественной точностью. Нередко они также экспрессивны. Какой иронии, например, полна фраза, с которой обращаются — в одном случае Соловей Будимирович, в другом Добрыня — к своим незадачливым соперникам: «Здравствуй, женимши, да не с кем спать».

Трудно лучше передать состояние Ивана Гостиного сына, который побился «о велик заклад» — «о своей буйной голове» — и теперь надеется только на своего коня:

Походил он на конюшню белодубову,
Ко своему доброму коню,
К Бурочку-косматочку, троелеточку,
Падал ему в правое копытечка.

Здесь же — чеканная формула, почти пословица:

И ты будешь жив — шубу наживешь,
А не будешь жив — будто нашивал.

Вот примеры былинной образности, сохранившиеся, по-видимому, исключительно в текстах Сборника: «Потащил он Настасью, лишь туфли звенят»; «А рвет на главе кудри черные и бросает о кирпищат пол»; «А и буйные ветры не вихнут на нее»; «А и я бы на свете был попрыжея и полутчея в семь семериц тебя». Отдельные образы строятся здесь на игре слов, иногда — на игре собственных имен. Так, в нескольких текстах

394

действуют два персонажа — Спиря и Сема. Их испуг, растерянность передаются словами:

А Спиря стал поспиривать,
Сема стал пересемывать.

Исследователи нашли в былинах Сборника много отдельных сюжетных подробностей, ситуаций, характеристик, которые дают возможность говорить иногда о самостоятельных версиях, чаще же о специфических вариантах известных сюжетов. Однако все такие отличия ни в коем случае не противоречат общему характеру русских былин и полностью согласуются с ним. В идейном отношении былины из Сборника Кирши Данилова представляют органическое и нерасчленимое целое со всем русским эпосом. В них выражены народная героика и патриотизм, народные представления о справедливости. В былинах о борьбе с иноземными захватчиками и насильниками — «Алеша Попович», «Калин-царь», «Первая поездка Ильи Муромца в Киев» и других — богатыри выступают как носители народного героизма, сберегатели родной земли. Яркий демократизм Сборника выявляется, в частности, в том, что Кирша Данилов в своих записях нигде не затушевал, а быть может, даже и подчеркнул обличительные, антикняжеские и антибоярские тенденции. Князья и бояре рисуются здесь чаще всего осудительно, нередко в пренебрежительном и насмешливом тоне, они противопоставляются богатырям. Так, когда Алеша Попович побеждает иноземного врага Змея Тугарина, княгиня бранит его: «Деревенщина ты, засельщина! Разлучил меня с другом милым, с молодым Змеем Тугаретиным!». Возмущенный богатырь отвечает: «А ты гой еси, матушка, княгиня Апраксевна! Чуть не назвал я тебя сукою, сукою-то волочайкою». В былине «Добрыня чудь покорил» богатырь открыто укоряет князя в вероломстве: «Диво князю Владимеру, хочет у жива мужа жену отнять!». В былине «Ставер боярин» так же сильны по сравнению с другими вариантами мотивы унижения князя Владимира женой Ставра. После удачного выстрела Василисы Микулишны «Владимир князь окорачь наползался»; оказался побежденным он и в игре в шахматы: «шах да и мат да и под доску».

В двух местах Сборника встречается любопытная формула, которая в контексте звучит явно иронически. Хотя она и обращена к вражеским царям (Афромею Афромеевичу и Калину), но есть в ней и некий более широкий смысл:

Вас-то, царей, не бьют, не казнят,
Не бьют, не казнят и не вешают.

В науке уже указывалось на то, что «Сборник Кирши Данилова» в своей былинной части интересен как характерное свидетельство живой западносибирской эпической традиции XVIII века95. Это, конечно, верно.

395

Но не местные, областные мотивы определяют его важность, а все то, что связывает его с лучшими традициями русского былинного эпоса.

Большой интерес представляют записанные Киршей Даниловым исторические песни. Их в Сборнике двадцать. Конечно, с точки зрения общего состава русского историко-песенного эпоса это совсем немного. Но все без исключения тексты представляют особую ценность. Они отражают различные этапы развития исторической песни — от периода ее зарождения («Щелкан Дудентьевич») и до начала XVIII века. Они дают известное представление о тематическом многообразии жанра: здесь есть песни и о политических событиях общегосударственного масштаба («Взятье Казанского царства»), и о народных движениях XVI—XVII веков (песни о Ермаке и Разине); преобладают песни с героико-патриотическим содержанием. Наконец, в Сборнике представлены исторические песни различных стилевых разновидностей жанра: эпические и лиро-эпические; родственные былинам и близкие к лирическим бытовым; созданные крестьянами, казаками и представителями городских низов. Собиратель проявлял особый интерес к песням, насыщенным историческими фактами, и, как говорилось выше, даже усиливал эту сторону песен. По крайней мере треть всех текстов дает уникальные записи исторических песен. Среди них особенно интересны те, которые принадлежат местному, сибирскому творчеству: «Поход селенгинским казакам», «Во сибирской украине, во Даурской стороне». Они представляют собой вполне оригинальные сюжеты, но созданы в знакомой по другим источникам художественной манере и являются характерными образцами казачьей исторической песни.

Что касается других исторических песен Сборника, то они очень важны в плане изучения отдельных сюжетов. Такова прежде всего песня о Щелкане. Сюжет ее очень редок и известен еще только в нескольких северных вариантах. Вариант Кирши не только наиболее содержателен в историческом отношении, но и, по-видимому, больше всего сохранил первоначальный вид песни XIV века. Исследователи неоднократно отмечали и своеобразие варианта песни о взятии Казани. В «Сборнике Кирши Данилова» этот сюжет вставлен в рамку широких политических обобщений (см. комментарий в настоящей книге, стр. 446). Песни о Смутном времени известны науке в очень ограниченном числе. В этой связи особую ценность приобретают песни Сборника «Гришка Расстрига» и «Михайло Скопин». Обе они, несомненно, содержат живые свидетельства современников о событиях русской истории начала XVII столетия.

Темам народных движений посвящены в Сборнике песни о Ермаке, о расправе казаков с князем Репниным и о Разине (последняя имеется только в отрывке). К ним непосредственно примыкает песня, не являющаяся собственно исторической — «Усы, удалы молодцы». По поводу казачьих песен Белинский писал: «Какая широкая и размашистая поэзия, сколько в ней силы и простору душевного! Так и говорит: берегись — ушибу!»96. В этих песнях раскрывается стихийный характер казачьих

396

выступлений XVI и XVII веков, ярко передаются настроения казачьей вольницы. Песню «Усы» Белинский относил к так называемым «удалым», в которых видел своеобразное выражение народного протеста и свободолюбия: «здесь... господствующий элемент — удальство и молодечество, а сверх того и ироническая веселость, как одна из характеристических черт народа русского»97.

Выделяется в Сборнике небольшой цикл исторических песен о военных подвигах народных героев XVI—XVII веков: «Под Конотопом под городом», «На Литовском рубеже», «Атаман польской». Первые две сходны между собой по сюжетам и содержат несколько общих мест. Идея этих песен — прославление народных героев-патриотов, которые до конца исполняют свой долг перед родиной, проявляя стойкость перед лицом врага и предпочитая мученическую смерть измене или примирению с врагом.

В художественном отношении большинство текстов исторических песен Сборника можно без преувеличения назвать первоклассными. Сюжеты их, как правило, тщательно разработаны, они отличаются композиционной стройностью и завершенностью. Сборник наглядно свидетельствует о том, что разработанная стилистика, устоявшиеся поэтические формулы, сочетание предельной сжатости повествования с большой художественной выразительностью — все это характерно для историко-песенного жанра уже на ранних этапах его развития. Ранняя историческая песня не лишена элементов сатиры. Так, сатирически изображаются порядки в Орде: царь Азвяк Таврулович

Суды рассуживает
И ряды разряживает,
Костылем размахивает
По бритым тем усам,
По татарским тем головам,
По синим плешам.

(«Щелкан Дудентьевич»)

В песне «Мастрюк Темрюкович» народные борцы не только побеждают чужеземного нахвальщика, но и подвергают его позору:

Мастрюк без памяти лежит;
Не слыхал, как платье сняли.
Был Мастрюк во всем,
Стал Мастрюк ни в чем;
..................
Со стыду и сорому
Окарачках под крылец ползет.

397

В текстах Кирши Данилова уже встречаются те поэтические формулы, которые придают историческим песням особую лирическую окраску:

Что поутру было рано ранешенько,
Как на светлой заре на утренней,
На восходе было красного солнышка,
Как бы гуси, лебеди воскикали,
Говорили солдаты новобраные.

Такого же рода описания сборов казаков, выступления войска, гибели героя на поле битвы.

Отметим также такую специфическую для текстов Сборника стилистическую особенность, как отсутствие в песнях приема отрицательного параллелизма, вместо которого всюду последовательно используется параллелизм положительный:

Кабы черные вороны табуном табунилися,
Собирались, съезжалися
Калмыки со башкирцами.

(«Под Конотопом под городом»)

Как бы гнедого тура
Привезли убитого,
Привезли убитого
Атамана польского.

(«Атаман польской»)

Как два ясные соколы
В чистом поле слеталися,
А съезжались в чистом поле
Пожарской боярин с татарином.

(«Под Конотопом под городом»)

Остальной материал Сборника в жанровом отношении довольно разнообразен. Здесь есть и так называемые балладные песни («Князь Роман жену терял»), и духовные стихи («Сорок калик», «Голубиная книга»), и песни сатирического и шутливого характера.

Последние, хотя и рассыпаны по всему Сборнику, составляют вполне самостоятельный отдел и резко выделяются на фоне основной массы текстов своеобразием содержания и художественной формы. При всем том они определенно связаны с былинами и отчасти лирическими песнями, они во многом вырастают на основе переосмысления (комического чаще всего) элементов поэтики этих двух жанров. Поэтому естественным представляется, что от одних и тех же исполнителей составитель Сборника услышал и серьезные героические былины, и шутливые песни: и те и другие не только могли легко сосуществовать в репертуаре одного исполнителя или одной определенной группы, но и больше того — они и складываться

398

должны были в пределах одной художественной школы; различия — и подчас очень яркие, — характеризующие песни эпические и песни юмористические, свидетельствуют прежде всего о широте творческого диапазона этой школы. Что отмеченное явление свойственно было не только XVIII веку и не только безвестным певцам, открытым Киршей Даниловым, но и вообще русскому фольклору, свидетельствуют многочисленные примеры собирательской практики XIX—XX столетий; может быть, самый яркий пример — творчество М. Д. Кривополеновой, которая была одновременно прекрасным знатоком героического эпоса и мастером скоморошьего песенного искусства.

Внутри отдела юмористических песен можно видеть значительное разнообразие сюжетов, тем, стилей.

«Гость Терентище» и «Сергей хорош» — это яркие образцы скоморошьей песенной новеллы: сюжеты их, разработанные с удивительным композиционным мастерством, носят откровенно комический характер; персонажи этих песен — хитрые женщины, обманутые мужья, незадачливые любовники — выведены ради полного и явного их осмеяния; блестящее использование комических ситуаций, умелое введение — в целях усиления юмора — смешных деталей (чаще всего бытового порядка), мастерство кратких, законченных психологических характеристик отличают эти песни. Перед нами именно новеллы — сюжетно и идейно законченные бытовые историйки, в пределах которых до конца раскрываются характеры и отношения их героев. В сюжетах этих новелл много условного — достаточно вспомнить хотя бы эпизоды с возвращением домой Терентища спрятанным в мешке и с разоблачением его жены или то, как расправляется Сергей с «чужим мужиком» и как горько сожалеет он о происшедшем.

Этот обязательный элемент условности сближает названные песни отчасти с былинами, в еще большей степени со сказками: неслучайно сюжет «Гостя Терентища» известен и в многочисленных сказочных версиях (и не только в русских); но условность эта — почти неизбежный прием достижения комического эффекта — путь к раскрытию определенных жизненных коллизий и реальных человеческих характеров.

Об удивительном мастерстве, с каким создается в народной песне подлинно комический образ, свидетельствует хотя бы образ недуга в «Госте Терентище»: в начале песни он воплощает похотливые желания жены Терентища, и «облик» его раскрывается довольно прозрачно; комизм усиливается от того, что сам Терентий с наивным простодушием верит в серьезность болезни; в конце недуг персонифицируется, он предстает в виде вполне материальном; картина трусливого бегства любовника производит комический эффект, особенно потому, что бежит тот самый «недуг», излечить который взялся Терентий. Завершая описание «недуга», песня дает детали, как бы указывающие на его социальный облик:

Он оставил, недужище,
Кафтан хрущатой камки
Камзол баберековой,
А и денег пятьсот рублей.

399

Характер новеллы, по-своему завершенной, имеет и песня «Кто Травника не слыхал», хотя здесь и нет той своеобразной композиционной строгости, какая отличает «Гостя Терентища» и «Сергей хорош». Самый юмор здесь более сдержан и окрашен некоторой долей горечи. Образ «молодого Травника» очерчен в песне довольно определенно; прием, которым создан этот образ, достаточно сложен и тонок, — это не аллегория басенного типа и не параллелизм, типичный для многих лирических песен. Травник — одновременно и болотный кулик, бойкий и неугомонный, терпящий неприятности от своей непоседливости, и неудачливый «молодец», наделенный «лукавством великим» и вызывающий отпор со стороны окружающих. Как кулик он, похаживая «по лужку», попадает «в плужок»

Своей левой ноженькой,
... правым крылышком,
Да мизинным перстичком.

Его переживания в этот момент передаются предельно кратко:

А и пик, пик, пик Травник!

Как «молодец» он попадает в Москву в кабак, переносит побои, тюрьму, штраф, наказание кнутом, возвращается домой, и здесь расправу над ним учиняет его тесть Семен Егупьевич. Но и обретая черты «молодца», он сохраняет нечто от кулика — остается «птицей лукавой», перелетающей с места на место. Таков этот живой, удивительно конкретный образ, за трагикомическими злоключениями которого угадывается типическая судьба человека с определенным характером и социальным положением. Можно предположить, что образы, подобные Травнику, с характерным отождествлением в них черт человека и птицы, вырастали в фольклоре из непосредственной языковой практики путем «раскрашивания» метафоры, имевшей хождение в обыденной народной речи (зерном этой метафоры могло явиться хотя бы применение глагола «летает» к непоседливому человеку).

В нескольких песнях Сборника содержится насмешка над монастырскими нравами. В этом отношении соответствующие сюжеты перекликаются с литературной сатирой XVII—XVIII веков, хотя они и не заключают в себе той остроты и того социального обобщения, какие легко обнаруживаются, скажем, в «Калязинской челобитной». В песнях Сборника преобладает простодушное высмеивание, которое, разумеется, несет и определенную идейную нагрузку: монастырская жизнь, наполненная забавными, вполне «мирскими» историйками и страстишками, лишается какого бы то ни было налета отрешенности от «земного» и подобия благообразия. Героем одной песни является старец Игренище; он странствует в поисках «честной милостыни», которая нужна ему, чтобы «душа спасти, ее в рай спусти». Но истинное лицо «старца» легко обнаруживается под его показным смирением: вместо «редечки горькия» он охотно упрятывает в свой мешок приглянувшуюся ему «девушку-чернавушку». В столкновении с «ребятами десятильниковыми» (так называли сборщиков податей

400

с монастырей и церквей) Игренище проявляет свою вполне земную природу; он жестоко и изобретательно наказывает стяжателей, посягнувших на старческую милостыню. Игренище оказывается отнюдь не беспомощным старцем, помышляющим лишь о спасении души, — в нем живут земные желания, он умеет постоять за себя в борьбе. Вся эта забавная история совершается в стенах монастыря, «промежду обедни и заутрени», под бой монастырских часов.

И в этой песне замечательно богатство и разнообразие деталей, неизменно окрашенных юмором, мастерски вовлекаемых в общую систему комических образов. И здесь есть уже знакомые нам по предыдущим песням элементы отождествления («Горька редька рыхнула, белая капуста крикнула, из красной свеклы рассол пошел»); вся вторая часть песни построена на реализации метафор-загадок, которые предложил старец «ребятам»: он пообещал «пожаловать» каждого подарками, истинный зловещий смысл которых выясняется для них слишком поздно.

Так и в песне о старце Игренище, как и в ранее разобранных, обнаруживается своеобразная художественная сложность основного приема, который разработан всегда с подлинным блеском и который придает каждой песне, ее сюжету, композиции, стилю в целом неповторимость и то впечатление единственно возможного решения замысла, по которому можно отличить подлинное произведение искусства.

Замечателен в этих песнях тот не всегда доступный точному определению иронический тон, с каким описываются в них события и люди. Весьма наглядно проявляется это качество в песне «Чурилья-игуменья». Сюжет ее очень прост и сам по себе комичен: в то время как в монастыре совершается заутреня, одна из девиц развлекается в келье с пономарем. В пределах этого сюжета песня создает целую галерею образов обитателей женского монастыря, и все они, данные предельно сжато, окрашены юмором: игуменья, лицемерная блюстительница нравственности,

Как бы русая лиса голову клонила,
Пошла-то Чурилья к заутрени.

Одно это сравнение содержит целую характеристику. Шествие в церковь песня изображает с нескрываемой, но тонкой насмешкой: следом за Чурильей, «будто галицы летят, за ней старицы идут». Во время службы девицы поют невпопад, так как они заняты мыслями о своей «запевальщице» и о пономаре:

Запевали тут девицы четью петь,
Запевали тут девицы стихи верхние;
А поют они на крылосах, мешаются,
Не по-старому поют, усмехаются.

Комически представлен и Федор-дьяк, «девий староста», обманывающий за стакан вина игуменью. Стафиду Давыдьевну, нарушающую нормы

401

монастырской нравственности, песня никак не приподымает над окружающей средой и не делает из нее героини: она сродни жене Терентища; песня указывает на ее высокое социальное положение («царская богомольщица», «княженецкая племянница»).

Характерной особенностью всех рассмотренных песен-новелл является то, что конфликты, в них изображаемые, происходят не между непримиримыми силами народной жизни и антинародного лагеря (как в большинстве былин и сказок), а внутри одной социальной среды; песни эти не знают, по существу, деления на героев положительных и отрицательных; и обидчики и обиженные, и потерпевшие и «победители» в одинаковой степени представляют объект насмешки, никто из них не выражает утверждающих начал народной жизни. Можно было бы сказать, что единственным «положительным лицом» здесь выступает здоровый народный смех, не скованный никакими условностями, направленный против тех отношений, нравов, характеров, которые чужды подлинно народной морали.

Среди произведений шутливо-комического характера в Сборнике свое несколько особое место занимают две небольшие группы песен; в одну входят «Ох, горюна, ох, горю хмелина», «У спаса к обедне звонят», «Теща ты, теща моя». Юмор их касается семейных отношений, чаще всего отношений тещи и зятя. Есть в этих песнях налет нескромности. Вторая группа — «Свинья хрю, поросята хрю», «Стать почитать, стать сказывать» пронизаны откровенной эротикой; юмор в них в значительной степени идет за счет элементов непристойности.

Как художественное целое эти произведения просто не существуют (в них нет даже сколько-нибудь законченного и ясного сюжета), но в них можно обнаружить отдельные зерна истинно народного юмора, меткость характеристик и т. д.

Обзор юмористического отдела Сборника был бы неполон без упоминания о былине-пародии «Агафонушка». Привычные, хорошо знакомые исполнителям (и, по-видимому, слушателям) эпические образы, детали, ситуации приобретают в «Агафонушке» травестированную форму: широкие просторы земли, на которых совершались эпические подвиги, уменьшаются здесь до мизерных пределов домашней площадки:

Чистое поле — по подлавочью,
А и синее море — в лохани вода,

но как бы сохраняют свою эпическую значимость; в этом, собственно, и заключен комизм произведения. В «Агафонушке», как в произведении эпическом, происходят битвы, но это — «стрельба веретенная»; скрещивается оружие, но это — «пушки — мушкеты горшечные», «востры сабли — кокошники»; как и во всяком эпосе, у героев есть предмет борьбы — они бьются «о пироге, о ячном мушнике»; есть здесь и жертвы — «убили они курицу пропащую». И, наконец, полны комизма и пародийного смысла персонажи, ведущие борьбу, — «свекры со снохой» — и богатыри, решающие

402

исход сражения: Агафонушка, одеяние которого явно напоминает идеализированную одежду Ильи, Дюка и других богатырей; «могучие богатыри», у одного из которых «блинами голова испроломана», у другого — «соломой ноги изломаны», у третьего — «кишкою брюхо пропороно». Неистощимая выдумка на «перевертывание» эпических образов, безудержное веселье, юмор, сдобренный обязательной долей непристойности, внешняя несвязанность эпизодов и, по существу, отсутствие законченного сюжета характеризуют тот жанр, который представлен «Агафонушкой». Пародия естественно и незаметно переходит здесь в небылицу — в рассказ о невозможных, невероятных вещах и событиях...

Большинство произведений комического характера, находящихся в Сборнике, либо уникально, либо известно в очень редких вариантах. Надо предположить, что либо перед нами та область песенного фольклора, которая преимущественно культивировалась скоморохами, затем была воспринята их творческими наследниками и постепенно сокращалась и исчезала в народном репертуаре, либо — это вполне вероятно — собиратели XIX—XX веков мало интересовались произведениями подобного рода, а исполнители — по ряду обстоятельств — утаивали их.

Во всяком случае «Сборник Кирши Данилова», помимо всего прочего, представляет значительную ценность как собрание редких образцов народного песенного юмора.

Лирических песен в Сборнике немного, но очевидно, что у Кирши Данилова был явный интерес к песням с острой бытовой или социальной коллизией. В песне «По долам девица копала коренья лютые» описан трагический случай: девушка хотела «извести своего недруга», а «невзначае извела своего друга милого». Песню «Перед нашими воротами утоптана трава» В. Г. Белинский приводил в качестве примера народно-поэтической разработки драматической ситуации, характерной для русской народной жизни. Песня «Из Крыму и из Нагаю» говорит о гибели одного из братьев, возвращающихся из «орды басурманской». Особенно острая тема поставлена в песне «Во хорошем высоком тереме»: молодец запивает от «великой печали» — его записывают в солдаты.

Не то мне, доброму молодцу, забедно,
Что царь меня на службу ту посылает,
А то мне, доброму молодцу, забедно,
Отец-мати старешуньки остаются,
А некому поить будет, их кормити.

Приведенные строки делают эту песню одним из первых по времени записи произведений русского фольклора, ставящих тему солдатчины и положения народа в связи с ней.

В «Сборнике Кирши Данилова» записан вариант песни о Горе: «Ох! в горе жить — некручинну быть». Вопрос о ее генезисе не разрешен. Одни исследователи считают ее исконно народной песней и в качестве таковой одним из источников «Повести о Горе и Злочастии »; другие

403

наоборот, утверждают зависимость ее от «Повести»98. Важно, что в песне очень остро ставится тема бедности и богатства, счастья и горя, судьбы человека из народа. Эта тема волновала Киршу, и следы его интереса к ней явственно видны в Сборнике.

Одно из самых значительных произведений Сборника на эту тему —песня «Когда было молодцу пора, время великое». В центре ее — судьба героя, вступившего в конфликт с окружающей средой и трагически погибающего. Сюжет песни ясно перекликается с «Повестью о Горе и Злочастии»: как и в «Повести», герой песни «отламывается», «отстает» от того мира, в котором до сих пор он жил и преуспевал, отправляется «на чужую сторону» искать счастья. Самый факт разрыва «доброго молодца» со своей средой представлен в песне как богатырский подвиг; песня проникнута глубоким сочувствием к своему герою, к его судьбе. Трагическая гибель «доброго молодца», который тонет в реке Смородине, раскрыта в песне в плане большого социально-психологического обобщения: герой погибает, не выдержав испытания, которое встретилось на его пути, вследствие собственной слабости, «глупого разума», из-за отсутствия тех важных нравственных качеств, которые столь необходимы для жизненной борьбы.

Песню «Когда было молодцу пора, время великое» пронизывает то идейно-эмоциональное начало, которое Белинский считал очень важным качеством русской народной поэзии — «Это тоска и грусть души сильной и мощной». Грусть в песне является одновременно выражением и неудовлетворенности действительностью, и порыва к иной жизни, и осознания трагической неспособности героя выстоять и победить в жизненной борьбе. Песня выражает поэтические представления народа о существовании богатырских сил, которые могут противостоять старому миру99.

Песня «Когда было молодцу пора, время великое» не стоит в Сборнике особняком, в других его сюжетах есть места, явственно перекликающиеся с этим произведением; можно говорить о прямых реминисценциях песни «Когда было молодцу...» в песнях «Из Крыму и из Нагаю» и «На Литовском рубеже» (см. комм.). Может быть, они внесены самим Киршей Даниловым; может быть, интерес к этим мотивам характерен для певцов, от которых производилась запись: вопрос этот нуждается в дополнительном изучении.

Но как бы то ни было, все сказанное убеждает в том, что «Сборник Кирши Данилова» заключает в себе гораздо более острый в социальном отношении материал, чем принято обычно думать.

404

«Древние русские стихотворения» — не только первое в русской фольклористике собрание былин и исторических песен, но и сборник, по-своему отразивший социально-обличительную проблематику русского народного творчества XVII—XVIII веков и включивший ряд произведений, которые представляют большой интерес для характеристики общественно-политических взглядов народа, как они выразились в песенном фольклоре.

Все это и делает «Сборник Кирши Данилова» ценнейшим памятником русской народной поэзии, сохраняющим и сейчас свое большое художественное и познавательное значение.