ФЭБ: Андреев. Былины.

БЫЛИНЫ

«На эстраду мелкими шагами, покачиваясь, вышла кривобокая старушка, одетая в темный ситец, повязанная пестреньким, заношенным платком, смешная, добренькая ведьма, слепленная из морщин и складок, с тряпичным круглым лицом и улыбчивыми детскими глазами...

С эстрады полился необыкновенно певучий голос, зазвучали веские старинные слова. Голос был бабий, но нельзя было подумать, что стихи читает старуха. Помимо добротной красоты слов было в этом голосе что-то нечеловечески ласковое и мудрое. Магическая сила, заставившая Самгина оцепенеть с часами в руке. Ему очень хотелось оглянуться, посмотреть, с какими лицами слушают люди кривобокую старушку? Но он не мог оторвать взгляда своего от игры морщин на измятом добром лице, от изумительного блеска детских глаз, которые, красноречиво договаривая каждую строчку стихов, придавали древним словам живой блеск и обаятельный, мягкий звон.

Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в поле на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышны были и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо матери...

Федосова начала сказывать о ссоре рязанского мужика Ильи Муромца с киевским князем Владимиром. Самгин, снова очарованный, смотрел на колдовское, всеми морщинами говорящее лицо, ласкаемый мягким блеском неугасимых глаз. Умом он понимал, что ведь матерый богатырь из села Карачарова, будучи прогневан избалованным князем, не так, не этим голосом говорил, и, конечно, в зорких степных глазах его не могло быть такой острой иронической усмешечки... Но... Самгин вдруг и уже не умом, а всем существом своим согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь».1

Так великий пролетарский художник — Горький — изображает замечательную крестьянскую певицу-поэтессу Ирину Андреевну Федосову и ее выступление на всероссийской выставке в Нижнем-Новгороде в 1896 г. Федосова поет былины, и сила ее исполнения так велика, что подчиняет себе даже людей, давно оторвавшихся и от народной жизни и от народной поэзии. В народной же среде эти произведения живут богатой красочной жизнью: их охотно слушают, им верят, ими увлекаются.

В чем же заключается их притягательная сила? Чем дороги народу эти песни о далеких временах князя Владимира Киевского, о неведомых ему условиях жизни, о далеких и, казалось бы, чуждых героях, о их схватках с чудовищными противниками, о их подвигах и гибели?

И прежде всего, что такое былина?

Научного определения былин, достаточно точного и достаточно полного, в сущности говоря, до сих пор нет.

Когда мы говорим о былинах, то прежде всего, естественно, вспоминаются образы богатырей Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича и других; в обычном сознании былины — это песни о богатырях и их подвигах. И в этом несомненно есть своя доля правды: в первую очередь былины действительно являются песнями о богатырских подвигах; но это только в первую очередь, ближайшее же ознакомление с былинным материалом показывает, что он не укладывается в подобное определение.

Былины занимают в народно-песенном творчестве свое особое место, отличаясь от других видов эпических песен (исторических и балладных песен и духовных стихов). В основе своей — это песни героического характера. Опираясь на подлинные исторические факты, они не воспроизводят этих фактов с такой точностью и четкостью, как исторические песни, предоставляя значительно больше места фантастике и героике. От балладных песен былины отличаются бо́льшей историчностью и опять-таки героикой, от духовных стихов — отсутствием собственно религиозной установки (хотя церковно-религиозные мотивы в них иногда используются).

Однако эти различия не являются абсолютными и не всегда могут быть проведены с полной точностью. Особенно тесна связь былин с историческими песнями. В народе те и другие песни поются одинаково и одинаково называются «ста́ринами» или «стари́нками» (названия «былина» народ почти не употребляет), одинаково и отношение к ним, как к песням о старине. В древнейшем сборнике Кирши Данилова никаких различий между былинами и историческими песнями не проводится, в научных сборниках былин обычно также объединяются былины и исторические песни. В ряде случаев грань между былинами и историческими песнями становится почти совершенно неуловимой (например, к числу былин относят песню о наезде литовцев, песню о Рахте Рагнозерском, песню о Бутмане и Петре I; в сущности, эти песни почти с таким же правом могут быть названы историческими).

В отдельных случаях трудно установить различия также между былинами и балладными песнями. Так, например, в сборниках былин нередко помещаются песни о молодце и королевне, о матери

князя Михайлы и о его жене, о вдове и сыновьях ее — разбойниках и т. п.; между тем, в сущности, песни эти являются балладными, хотя певцы и певицы исполняют их вместе с былинами (и иногда в былинном стиле). Точно так же весьма условной оказывается иногда граница между былинами и эпическими духовными стихами; например, песни о Василии Окуловиче или о сорока каликах относятся то к числу былин, то к числу духовных стихов.

С другой стороны, песни, называемые былинами, далеко не однородны по своему характеру. Если наиболее типичные былины могут действительно считаться героическими песнями о богатырях (и эти былины являются, так сказать, зерном былинного материала в целом), то рядом с ними мы находим песни о тех же богатырях, лишенные богатырско-героического характера, песни балладно-новеллистического или сказочно-новеллистического или даже сказочно-фантастического типа. Так, например, рядом с былинами о победе Ильи Муромца над Соловьем-разбойником или над Калином-царем или о победе Добрыни Никитича над змеем Горыничем существуют былины о неудавшейся женитьбе Алеши на жене Добрыни или о Добрыне и Маринке, — былины, в которых ни о каких героических подвигах не говорится. Существуют и такие былины, в которых речь идет вообще не о богатырях в собственном смысле этого слова, а, например, о заезжем богаче Дюке Степановиче или о богатом «госте» (купце) Садко, или о киевском щеголе и красавце Чуриле Пленковиче и т. п. Поэтому среди былин в настоящее время обычно различают две категории: былины воинские, или богатырские, и былины новеллистические (мы полагаем, что следовало бы особо оговорить также былины сказочно-фантастические).

Что же позволяет объединять все подобные песни, при столь различном их характере? Иногда это — единство образов героев, действующих лиц, в других случаях — особенности поэтики, особенности самого исполнения и бытования. Так, например, духовные стихи (или, как их называют в народе, просто «стихи») исполнители поют особым напевом, отличным от былинного, и вообще проводят довольно строгое разграничение между «стихами» и «ста́ринами»; в дореволюционные годы многие певцы и певицы во время поста считали грехом петь «ста́рины», «стихи» же пели охотно.

При отсутствии строгого научного определения, под именем былин по научной традиции принято объединять довольно широкий круг эпических песен, некий определенный цикл сюжетов. Сюда относятся, во-первых, песни, связанные с именами «богатырей», группирующихся вокруг князя Владимира Киевского: песни об Илье Муромце, о Добрыне Никитиче, об Алеше Поповиче. Сюда относятся, далее, песни, частично тематически перекликающиеся о названными былинами — о героической борьбе с татарами, о защите Киева, о богатырских подвигах его защитников (о Сухмане, о Михайле Даниловиче, о Ваське Пьянице и пр.). Некоторое тематическое сходство с этими былинами представляют также былины о племяннице князя Владимира, увезенной Идолищем, о Глебе Володьевиче и о набеге литовцев.

К числу былин относят также песни, прикрепленные к имени князя Владимира и к Киеву, но не связанные с мотивами защиты

родины, говорящие о женской верности или неверности («Ставер, «Данило Ловчанин», «Михайло Потык», «Иван Годинович»); по сюжетному сходству сюда же могут быть отнесены песни «Князь Роман и Марья Юрьевна» и «Василий Окулович».

Особую группу представляют чисто новеллистические былины: «Хотен Блудович», «Соловей Будимирович», «Чурило Пленкович», «Дюк Степанович», «Иван Гостиный сын». Особую группу составляют также так называемые «новгородские» былины: былины о Василии Буслаеве, о Садко, о госте Терентии.

Отдельно стоят былины о богатырях Святогоре, Самсоне, Волхе Всеславьевиче, Вольге и Микуле. Эти былины, как правило, не связываются ни с Владимиром, ни с Киевом, ни с Новгородом; однако былины о Вольге и Микуле в этом отношении несколько выделяются: Вольга оказывается родственником (племянником) князя Владимира.

Далее к числу былин на основании сходной поэтики относят ряд песен чисто сказочного содержания «Ванька Удовкин сын», «Нерассказанный сон», «Подсолнечное царство», «Купеческая дочь и царь», «Ждан-царевич», «Пересмякин племянник».

Можно отметить в числе былин тексты песен, связанных с местными преданиями: «Рахта Рагнозерский», «Бутман и Петр».

К числу былин относят также песни, изображающие носителей былин — калик перехожих и скоморохов: «Сорок калик со каликою», «Вавила и скоморохи».

Наконец, существуют тексты пародийного характера: «Агафонушка», «Старина о льдине» и пр.; былинная форма применена здесь к шуточному, совсем не героическому содержанию.

Таков состав былинного материала.

Какие же данные находятся в нашем распоряжении для характеристики этого сложного материала? Какие сведения мы имеем о былинах и по каким источникам знаем их?

При первом же ознакомлении с былинами они поражают своей архаичностью; они явно говорят о лицах и событиях прошлого. Князь Владимир и Добрыня Никитич, татары и литовцы в качестве грозных врагов русского народа, вооружение богатырей, самые имена (Ставер Годинович, Чурило Пленкович и многие другие) — все это уводит нас в далекое прошлое. Однако знаем мы былины только по довольно поздним данным.

Некоторые аналогии к былинам, а иногда, может быть, и отголоски былин можно найти в летописях и других памятниках древней русской литературы. Таково, например, летописное сказание о Яне Усмошвеце, кожевнике, победившем печенежского богатыря; сказание это заимствовано летописцем, вероятно, из живой народной традиции, известно оно и в позднейших наших сказках (сказки о Никите или Кирилле Кожемяке). Но о былине в собственном смысле слова мы здесь говорить не можем и вполне аналогичных былин не знаем.

В скандинавской Тидрек-саге и в средневековой немецкой поэме об Ортните (XIII в.) упоминается какой-то Jarl af Greca (или af Gersekebord) и Ilias von Ruizen. В этих упоминаниях видят отголоски сказаний или песен об Илье Муромце, проникших в Западную Европу, но никаких более или менее конкретных данных и здесь мы не имеем, кроме имени Ильи и указания на русское происхождение его.

Более определенные данные относятся лишь к XVI в. В 1574 г. оршанский староста Филон Кмита Чернобыльский в письме к кастеляну Евстафию Воловичу называет Илью Муравленина и Соловья Будимировича как пример чрезвычайной силы; в 1594 г. немецкий путешественник Эрих Лассота, описывая киевские святыни, называет между прочим «капеллу», где погребен знаменитый богатырь Илья Муровлин. Здесь перед нами уже прямое указание на известность Ильи Муромца (которого, однако, оба свидетеля называют не Муромцем, а иначе) именно как богатыря; богатырем же в представлении Кмиты Чернобыльского оказывается и Соловей Будимирович, о котором мы знаем в настоящее время только былину не-богатырского характера.

Но и в этих показаниях иностранцев мы не имеем еще текстов. Древнейшие известные нам записи былин относятся только к XVII в.1

Однако и эти древнейшие записи еще не являются подлинными текстами: былины в них передаются не в стихах, а в виде прозаического пересказа, хотя, повидимому, сравнительно весьма близкого к подлиннику, с сохранением отдельных подлинных выражений.

Подлинные же, полные и точные, тексты былин мы знаем только начиная со второй половины XVIII в.: это — сборник Кирши Данилова. История этого сборника представляет немало неясностей и трудностей.2 Рукопись, дошедшая до нас, написана на бумаге 80-х годов, но предположительно можно думать, что самый сборник составлен раньше, около середины XVIII в., для владельца горных заводов на Урале П. А. Демидова. В основу положены сибирские записи былин. Неизвестный нам ближе составитель сборника (имя «Кирша Данилов», по указанию первого редактора сборника, А. Ф. Якубовича, стояло на первом, впоследствии утраченном листе сборника; кроме того, в самом сборнике в одной из песен шуточно-лирического характера, № XXXVI, упоминается какой-то Кирила Данилович — может быть, тот же составитель сборника) включил в сборник былины, исторические песни, духовные стихи и пр. без всякого плана и определенного порядка. Записаны тексты точно; между прочим приведены и нотные записи напевов (существует, впрочем, мнение, что напевы эти не былинные, а песенные и даже танцевальные). Текстами, находившимися в распоряжении П. А. Демидова, интересовался крупный ученый XVIII в., академик Г. Ф. Миллер. В 1804 г. сборник Кирши Данилова был издан (но лишь частично); в 1818 г. последовало второе

(более полное) издание Калайдовича, в полном виде сборник был издан (по рукописи) в 1901 г. Публичной Библиотекой.

Широко развернулось записывание былин в XIX в. В 30-е — 40-е-годы составлено было обширное собрание П. В. Киреевского, в конце 50-х годов П. Н. Рыбников открыл «Исландию русского эпоса» — Заонежье, в 1871 г. туда же совершил поездку А. Ф. Гильфердинг. Эти собиратели записали множество былин, исчерпали почти весь сюжетный репертуар их, собрали немало сведений и о бытовании былинного материала. Выяснилось, что былины живут главным образом на Севере, в центральных же областях и на юге они почти неизвестны.

Позже были произведены новые записи — опять-таки главным образом на Севере: таковы сборники Маркова (Беломорские былины), Ончукова (Печорские былины), Григорьева (Архангельские былины и исторические песни, тт. I, III; Поморье, Пинега, Мезень). Были объединены и опубликованы старинные и мелкие записи былин в сборниках Тихонравова — Миллера (Былины старой и новой записи) и Миллера (Былины новой и недавней записи); в этих сборниках, между прочим, опубликованы сибирские тексты и тексты, записанные у казаков.

Продолжалось собирание былин и в наши годы, после Великой социалистической революции. Записи последних лет находятся главным образом в рукописях и хранятся в архивах Академии Наук и Литературного Музея; большие сборники былин подготовлены к печати А. М. Астаховой (Ленинград) и Ю. М. Соколовым (Москва).

Усилиями довольно многочисленных собирателей собран богатый материал, лишь частично опубликованный. Печатных текстов насчитывается свыше тысячи; охватывают они сравнительно небольшое число различных сюжетов (около 70—80 сюжетов; несравненно богаче в сюжетном отношении сказочный материал). Но материал этот не вполне равноценен: есть записи более точные, на которые вполне можно положиться, и менее точные, быть может, несколько обработанные собирателями (таков, например, текст былины «О том, как перевелись витязи на святой Руси», сообщенный поэтом Меем); есть тексты более полные и есть сокращенные, отрывочные. При этом материал наш относится в основном к очень позднему периоду. Перед нами, в сущности, более поздняя стадия существования былин, стадия, наблюдать которую мы можем непосредственно и о которой можем говорить достаточно уверенно; о древнейших же стадиях приходится лишь строить предположения и догадки.

Правомерны ли такие догадки? Не являются ли они пустой фантазией? Можно ли говорить об истории былин, не имея документальных данных этой истории?

Конечно, гипотезы и факты необходимо строго различать, но некоторые предположения мы можем делать достаточно уверенно. Помогают нам в этом в значительной степени особенности самого материала: былинный эпос в себе самом таит свою историю. Былины подвергались постоянным изменениям, сохраняя вместе с тем черты традиции, и это сочетание традиционной архаичности с постоянными новообразованиями позволяет раскрыть историю былин довольно полно, тем более, что по самому характеру своему былины

тесно связаны с историческими данными и впитывают в себя эти данные.

И прежде всего следует остановиться на двух основных вопросах. Реально мы знаем былины с XVII в. (если учесть показания Кмиты Чернобыльского и Эриха Лассоты, то с конца XVI в.) и знаем их только в Московской Руси, а затем на Севере и на окраинах России. К какому же времени и к каким областям мы можем относить возникновение их? Не являются ли они детищем Московской Руси XVI в.?

Такое мнение существует, но согласиться с ним вряд ли возможно. Очень трудно представить себе, чтобы крестьяне XVI или тем более XVII—XVIII вв. начали сочинять песни о временах князя Владимира. Нельзя представить ни оснований для этого, ни достаточной осведомленности крестьянских певцов о событиях далекого прошлого. А осведомленность эта несомненна при всей путанице имен и фактов, при изобилии анахронизмов (наблюдаемых во всех фольклорных произведениях). Создатели былин знали такие имена и такие факты, о которых без достаточной традиции ничего не могло помнить крестьянство; очевидно, такая традиция существовала, начиная с гораздо более ранней эпохи, путаница же и анахронизмы не изначальны, а явились естественным результатом долгой жизни былин.

Приблизительно то же самое можно повторить и по вопросу о географии былин. В былинах так много мелких (а также и более крупных) данных географии Киевской и Новгородской Руси (названия рек: Днепр, Дунай, Смородина, Пучай-река, то есть Почайна, Волхов и др.; названия городов: Киев, Новгород, Чернигов, Галич Волынский и др.; пейзаж: чистое поле, степь, ковыль-трава и пр.), что невозможно приписать создание подобных былин северному крестьянству. Очевидно, именно Киевская и Новгородская Русь явились колыбелью былинного эпоса.

Как же конкретнее представлять себе историю былин?

Первоначальное возникновение песен типа былин можно предполагать еще в доклассовом обществе, в период до организации оформленного государства. Уже здесь могли возникать предания и песни о героях, быть может, песни лиро-эпического характера — кантилены. В пользу этого предположения говорят и общетеоретические соображения (трудно представить себе народ, у которого не возникали бы героические сказания и песни) и аналогии с другими народами, у которых засвидетельствовано существование героического эпоса при родовом строе, до возникновения классовой государственной организации (таков, например, героический эпос народов нашего Севера), и — в ряде случаев — содержание самих былин.

Былины наши заключают в себе некоторые черты древнейших мифологических представлений или бытовых условий жизни древнейшей эпохи. Так, например, в былине о Добрыне и змее нашел

отражение один из древнейших и известнейших мировых мифов — миф о змееборстве; в былине о Добрыне и Маринке в основу положен мотив оборотничества и околдования; в былине о Михаиле Потыке видим мотив оживления умершей жены, а также мотив околдования, в былинах о Дунае и о Сухмане — мотив происхождения рек из крови убитых людей, и т. д., и т. п. Мы не можем с полной категоричностью утверждать, что именно эти былины в том виде, как они дошли до нас, возникли в доисторическое время; но какие-то аналогичные сказания или песни существовать могли.

Если в этих и подобных им былинах мы имеем дело с мифологическими представлениями и верованиями, то такая, например, былина, как былина о бое Ильи Муромца с сыном, основана, повидимому, на бытовых данных эпохи матриархата или перехода от матриархата к патриархату. Былина, сюжет которой широко известен в мировом фольклоре и в мировой литературе (так, например, сюда относится эпизод боя Рустема с Сохрабом или Зорабом из иранской поэмы «Шах-намэ», а также древневерхненемецкая песня о Гадубрандте и Гильдебрандте), рассказывает о том, как Илья Муромец вступил в бой с неизвестным ему молодым богатырем, а богатырь этот оказался его собственным сыном. Подобное столкновение, почти абсолютно невероятное в позднейших условиях, могло представляться возможным, когда жива еще была память о временах матриархата: в условиях матриархата дети жили с матерью, а не с отцом, отец и сын принадлежали разным родам, и незнание ими друг друга могло быть реальным фактом.

Однако и мифологические представления и бытовые пережитки древнейших эпох являются для былин не основным материалом и подаются они уже в более позднем, историческом обличии: миф о змееборстве связывается с историческими именами Добрыни и князя Владимира и, повидимому, с историческим фактом крещения Руси, былина о бое Ильи Муромца с сыном окрашивается в тона защиты русской земли от «нахвальщика». Для былины, как эпического песенного жанра, характерна не мифология, а историческая героика, связь с историческими фактами жизни народа и государства.

Организация молодого русского государства проходила в условиях постоянной и напряженной борьбы с врагами: внешние враги-кочевники (печенеги, половцы) — и анархические элементы внутри страны — разбойники — немало тревожили Русь. И народ не мог не откликнуться на эту борьбу. Два исторических момента оставили особенно глубокий след в былинах: время Владимира Святославича («святого», при котором произошло крещение Руси) и период татаро-монгольского ига. Возможно, что в некоторых былинах отравился и более ранний период, предшествовавший времени Владимира; так, в образе Волха Всеславьевича видят отражение исторической личности — Олега «вещего» (а Халанский считал Олега прообразом также и Ильи Муромца). Но подобных данных немного, да и убедительность их недостаточна, о времени же Владимира Киевского мы можем говорить достаточно определенно.

В былинах отразилась не только личность самого Владимира (конечно, в поэтическом преломлении; позднее образ былинного

Владимира впитал в себя также черты исторического Владимира Мономаха и т. д.). Былинный Добрыня Никитич, племянник ласкового князя Владимира, довольно определенно может считаться отражением исторического Добрыни — дяди Владимира по матери. Об этом Добрыне летопись сообщает два факта, и, повидимому, именно эти факты легли в основу двух былин о нем: Добрыня помог Владимиру жениться на полоцкой княжне Рогнеде, и в былине «Женитьба князя Владимира» Добрыня (иногда вместе с Дунаем; в некоторых текстах главную роль играет именно Дунай или даже выступает только Дунай) помогает князю Владимиру жениться на дочери короля ляховинского Апраксеевне; в летописи рассказывается о том, как Добрыня крестил новгородцев («Добрыня крестил мечом, а Путята огнем») — отголоски этого события можно видеть в былине о бое Добрыни со змеем.

Не с такой определенностью, но быть может еще ко временам князя Владимира можно относить былину о победе Ильи Муромца над Соловьем-разбойником. Борьба с разбойничеством составляла одну из важных государственных задач, между прочим, именно во времена князя Владимира.

Борьба с половцами (в XI—XII вв.) нашла свое отражение в былине об Алеше Поповиче и Тугарине Змеевиче: в образе Тугарина можно видеть отражение воспоминаний о половецком хане Тугоркане (XI в.). Поход Владимира Мономаха и Глеба Святославовича в 1077 г. на Херсонес (Корсунь), быть может, явился основой былины о Глебе Володьевиче.

Но центральным фактом, нашедшим отражение в былинах, несомненно является борьба с татарами. Установление татаро-монгольского ига, сборы дани татаро-монголами, сопровождавшиеся жестокостями, не могли не вызвать сопротивления народа (народ все время поднимал восстания против татар — сборщиков дани). Эта героическая борьба нашла свое отражение в народной поэзии. Мы знаем особенно много былин на эту тему, да и во многих былинах, которые могли сложиться раньше, татары представляются главным врагом. Картинно и красочно изображается самое нашествие, сила татарская представляется несметной, — и вот, против этой-то несметной силы выступают богатыри, защитники русской земли, и из этой борьбы выходят победителями. Защита родины от насильников и является основным пафосом героических былин: не нападения, не захват чужой территории изображают былины, а именно оборону, защиту родной страны и родного народа. Важно подчеркнуть и то обстоятельство, что былины не изображают также и княжеских междоусобий: княжеские распри, раздиравшие русскую землю, не могли явиться и не явились материалом для героического народного эпоса. Идеи раздробления, чисто феодальные интересы отдельных областей и их князей не находят здесь своего выражения.

Правда, есть ряд былин, которые более или менее определенно могут быть связаны с отдельными областями или областными центрами (Волынь, Ростов, Рязань); но сепаратизма, прямого враждебного противопоставления этих областей Киеву или друг другу мы и здесь не находим.

Очень отчетливы и совершенно бесспорны в некоторых былинах отражения жизни Новгорода. Таковы былины о Садко, богатом госте, и о Василии Буслаеве. В былинах о Садко ярко отражаются богатство Новгорода, его торговля, быт и нравы купечества; упоминается в новгородских летописях и имя Садко — строителя каменной церкви, но связь летописного Садко с былинным никакими другими данными не подтверждается и остается проблематичной. Былины о Василии Буслаеве рисуют новгородскую вольницу, междоусобные драки «сторон» или «концов» в Новгороде, новгородское ушкуйничество, поездки для захвата новых земель и, наконец, паломничество в «святую» землю. К Новгороду прикреплено действие также в песне о госте Терентьище, примыкающей к балладным песням. Черты новгородского торгового быта усматривают также в таких былинах, как о Соловье Будимировиче и об Иване Гостином сыне.

Далеко не все былинные сюжеты и образы могут получить более или менее определенное (хотя бы и предположительное) конкретно-историческое приурочение. В частности, неясным остается историческое происхождение образа Ильи Муромца. Попытка Халанского отождествить Илью Муромца с Олегом более оригинальна, чем убедительна, других же конкретных прототипов для образа Ильи указать нельзя. Не следует ли видеть в Илье одного из представителей так называемой младшей («молодшей») дружины, и не потому ли молчит о нем летопись? Былины называют Илью крестьянским сыном, родом из села Карачарова, из города Мурома; но ранние упоминания и тексты называют его не Муромцем, а Моравцем, Моровлином, Муравленином, что́ исследователи связывают с городом Моровийском Черниговской области; недалеко от Черниговской области был также город Карачев, а близ него — река Смородина (упоминается в былинах об Илье и Соловье) и село Девятидубово, а также урочище Соловьев перевоз. Эти данные позволяют, как будто, отнести возникновение образа Ильи за счет южной Руси, но вопрос остается невыясненным до конца.

Повидимому, формирование основного былинного материала в сюжетном отношении закончилось еще до московского периода: собственно былин (а не исторических песен), связанных по основному содержанию с событиями московской истории, мы почти не знаем; изменения старого материала происходили постоянно, но они касались отдельных деталей, отдельных картин и образов, а не основного содержания былин. В качестве новых по содержанию былин, связанных с более поздним периодом, можно указать редкие былины о Рахте Рагнозерском и о Бутмане (последняя относится уже ко времени Петра I), а также, повидимому, былину об Илье и голях кабацких: изображение «голытьбы», т. е. бедноты, естественнее всего связать с XVII в., с периодом крестьянских войн.

Былины чисто новеллистического и сказочного характера, как правило, не заключают в себе достаточно четких данных для временного или территориального приурочения; такое приурочение возможно бывает лишь по отношению к отдельным образам или деталям. Можно думать, что в целом подобные былины являются вторичными, что они возникли лишь тогда, когда жанр героических

былин уже оформился и стало возможным излагать в форме былин сюжеты новелл и сказок.

Каковы же были источники былинного эпоса и кто создавал былины?

Для былин, так сказать, «исторического» характера (в основном таковы былины богатырские, или воинские) основным источником являются сами исторические факты (крещение Руси, борьба с половцами, борьба с татарами и пр.). Но былины — не фотографическое воспроизведение фактов, а художественное отображение их. Не тождественны они и с историческими песнями, в которых события передаются довольно точно — во всяком случае настолько точно, что мы сравнительно легко узнаем их историческую основу и не колеблемся в ее определении.

Былина же по большей части так передает события, что мы лишь с большим трудом и обычно лишь весьма предположительно можем определить ее историческую основу: отражение крещения Новгорода видят, например, в былине о победе Добрыни Никитича над змеем, нападающим на Киев, — сходство далеко не очевидное! Историческая песня о крещении Новгорода, если бы таковая существовала, рассказала бы об этом факте, несомненно, гораздо точнее.

Возможно, что былины использовали исторический материал не непосредственно, а уже прошедшим сквозь преломляющую призму традиции и художественной обработки — в виде героических преданий и сказаний. Существование подобных сказаний подтверждается наличием их, например, в летописях; таковы сказания об Олеге вещем, об Ольге и ее мести древлянам, упомянутое уже выше предание о Яне Усмошвеце и другие. Во всяком случае, так или иначе исторический материал несомненно ложился в основу многих былин.

Но эта историческая основа осложняется во многих случаях другими источниками, а в некоторых былинах она вообще отсутствует. Многие былины строятся на устных традиционных материалах международного характера. Таковы, например, былины о бое Ильи с сыном, о Добрыне и змее, о Добрыне и Маринке, о неудавшейся женитьбе Алеши (сюжет «Одиссеи»), об Алеше и братьях Петровичах (песенный сюжет), о Ставре Годиновиче, о Михайле Потыке (сказочный сюжет об оживлении жены), о смерти Чурилы (балладно-песенный сюжет), о женитьбе Святогора (сюжет о предназначенной невесте), о Святогоре и его неверной жене (жена в ларце), о Садко (сказка о пребывании героя у морского царя) и чисто сказочного характера былины («Ванька Удовкин сын», «Нерассказанный сон», «Подсолнечное царство», «Купеческая дочь и царь»). Слагатели этих былин использовали широко распространенный сказочный и новеллистический материал, в одних случаях связав его с именами собственно былинных героев (Илья Муромец, Добрыня, Алеша, Ставер, Михайло Потык, Чурила, Святогор, Садко), в других — сохранив

чисто сказочный характер и лишь по характеру исполнения переведя эти сюжеты в разряд былин.

Наконец, в ряде случаев можно говорить о книжных источниках былинного творчества. Главным образом это источники церковно-книжного характера (что совершенно понятно при преобладающей роли церкви и церковной литературы). Так, на сложение былины об исцелении Ильи повлияла, повидимому, церковная легенда об исцелении отрока-сидня Дмитрия старцем из монастыря Иосифа Волоцкого; можно думать, что былина эта возникла сравнительно поздно, явившись как бы введением в поэтическую биографию Ильи. В былине о Михайле Потыке видят связь с житием святого Михаила из Потуки (Болгария). Былина о Василии Окуловиче является изложением апокрифического сказания о Соломоне и его неверной жене. Былина о Дюке Степановиче (а также былина о Волхе Всеславьевиче) опирается в известной мере на «Сказание об Индейском царстве». Былина о Святогоре и примеривании им гроба сходна с апокрифическими легендами о Моисее и Аароне; былина о сорока каликах воспроизводит библейскую историю Иосифа и Пентефрии, а также Иосифа и Вениамина. Былина о Пересмякином племяннике, наконец, является, повидимому, изложением «Повести о Василии Кориотском». Возможно, что в дальнейшем будут выяснены книжные источники и еще некоторых былин. Но в подобных случаях нередко можно предполагать и обратное, то есть воздействие народного творчества на литературу, или параллельное существование сходных сюжетов в литературе и в фольклоре.

Былевой эпос создан народом, трудовыми народными массами. Однако былины в общей массе народного творчества занимают несколько особое положение. Они не являются столь всеобщими, как, например, бытовые песни: песни поет каждый (один — лучше, другой — хуже), за былины берется далеко не каждый. Это связано с особенной сложностью и высокой технической оформленностью былинного материала. Но если даже исполнение былин требует особого, повышенного мастерства, то тем более такого повышенного мастерства требовало их создание. Поэтому точнее следует формулировать наше положение так: былины создавались особенно талантливыми, особенно одаренными представителями народа, народными мастерами, которые являлись выразителями народных стремлений и интересов.

Вопрос этот заслуживает особого внимания. В течение долгого времени в «науке» существовало мнение, будто былины возникали в среде господствовавшего феодального класса и выражали его интересы. Былины считались песнями, прославляющими князей и их ближайших сподвижников, песнями, чуждыми народу и лишь постепенно докатившимися до народа, который усвоил эти чуждые песни и изменяет их в соответствии со своим пониманием и своими интересами.

Мнение это является ошибочным. Ничего специфически-княжеского или специфически-феодального в былинах нет. Пересматривая весь состав былин, мы не найдем среди них ни одной, в которой специально прославлялся бы князь (исключением, пожалуй, является былина о Волхе, но Волх не выступает в ней в роли именно

князя: он изображается только предводителем дружины). Былины нередко называют Владимира «ласковым» и «красным солнышком»; нередко богатыри выступают в роли защитников князя (однако не всегда так), но именно прославления князя мы в них не находим: прославляются подвиги не князя, а его дружинников, героев-богатырей. Дружинники же эти ни исторически, ни в былинном изображении не являлись представителями только господствовавшего класса. Дружина делилась на «старшую» и «младшую», и «младшая» состояла из представителей самого народа; и в былинах Илья Муромец оказывается крестьянским сыном, Алеша — поповичем («разночинцем» на языке XIX в.) и т. д. Идея защиты князя героем-богатырем связывается с идеей защиты родины, родного города, родной земли и не является специфически княжеской. Чисто княжеские же интересы, интересы отдельных князей, боровшихся за свои уделы, как мы отметили уже выше, совершенно не находят отражения в былинах, и это чрезвычайно примечательно: если бы былины складывались именно в княжеской среде, княжеские междоусобия несомненно явились бы одной из главных тем их.1

Зато нередко в былинах мы находим такие черты, которые явно говорят как раз о народной идеологии, а не о княжеско-феодальной: именно крестьянский сын Илья Муромец является доблестнейшим из богатырей, крестьянин Минула Селянинович торжествует над князем Вольгой и его дружиной. Звучит нередко и прямо враждебное отношение к «боярам толстобрюхим» (например, в былине о Ваське Пьянице), а иногда и к самому князю (например, в былине о неудавшейся женитьбе Алеши, о ссоре Ильи Муромца с Владимиром, об Илье и голях кабацких, об Илье и Калине, иногда также в былине о Ваське Пьянице).

В былине об Илье и голях кабацких певец Лядков (Гильфердинг, 257) в уста Ильи вкладывает такие слова:

Я иду служить за веру христианскую,
И за землю российскую,
Да и за стольний Киев-град,
За вдов, за сирот, за бедных людей
И за тебя молодую княгиню вдовицу Апраксию.
А для собаки-то князя Владимира
Да не вышел бы я вон из погреба.

Мы не знаем точно, когда именно возникли подобные черты в былинах, но они несомненно существуют, для предположения же о специфическом княжески-феодальном характере былин у нас нет никаких данных.

Можно думать, что в создании былин участвовали не только наиболее одаренные представители народа, для которых творчество и исполнение былин и других произведений не являлось профессией (именно таких творцов я называю народными мастерами),

но и специалисты-профессионалы, также вышедшие из народной среды.1 Таковы так называемые «дружинные певцы». Сама дружина, как упомянуто выше, была неоднородна (старшая и младшая дружина); певцы же, конечно, не являлись представителями дружинной верхушки, а занимали гораздо более скромное место и по большей части, вероятно, являлись как раз выходцами из народной среды. Совершенно несомненно, что именно ив народной среды выходили скоморохи, бродячие артисты древней Руси, роль которых в создании былин, вероятно, особенно значительна; в частности, скоморохи, можно думать, особенно легко могли усвоить ряд международных сюжетов: международные связи их несомненны. Наконец, из народной же среды выходили и так называемые «калики перехожие», странники-богомольцы, которые могли придать некоторым былинам религиозный характер и усвоить ряд церковно-легендарных и апокрифических сюжетов.

Творцы-мастера и специалисты-профессионалы разработали своеобразную поэтику былин, частично отразившуюся также в исторических песнях и эпических духовных стихах.

Былина — героическая эпическая песня. Поэтика ее и отражает эти три составных элемента определения: героику, эпичность, песенность.

Героический характер былины проявляется весьма отчетливо в гиперболичности, которая переходит нередко в прямую фантастику. Гиперболически изображается сила героя: он берет одной рукой чару в полтора ведра, выпивает ее одним махом, дубинка у него в девяносто пудов, врага он рассекает пополам или бросает под облака и т. п. Таковы не только мужчины, но и женщины (невеста Дуная, жена Ставра). Скачет богатырь выше дерева стоячего, чуть пониже облака ходячего, или первый скок на тридцать верст, а второй — не могли найти.

Гиперболичен не только сам герой, гиперболичны и его противники. Так, например, гиперболическими чертами рисуется Тугарин или Идолище: промежду плеч — косая сажень, голова, как пивной котел, глазища, будто чашища, рот, как лоханище, руки, будто граблища, и т. п. Вражеское войско часто оказывается «силой несметной»; его в три дня не обрыскать серому волку, не облететь черному ворону и пр.

Нередко здесь вступает в силу контрастность, подчеркивающая величие подвига героя: Илья обычно изображается могучим богатырем, но в сопоставлении с чудовищным образом Идолища он оказывается обыкновенным человеком: тем разительнее победа этого

«обыкновенного» человека над «необыкновенным». Василиса Микулишна (жена Ставра) — женщина; тем эффектнее оказывается ее победа над богатырями князя Владимира.

Гиперболичность и фантастика в былинах не мешают, однако, их глубокой внутренней реалистичности. Народная фантастика, как неоднократно указывал А. М. Горький, чужда мистики, чужда изощренности и извращенности. В основе ее лежит стремление к лучшей жизни, к победе над враждебными силами и вера в эту победу, вера народа в свою великую мощь. И это стремление и эта вера опираются на подлинную правду жизни; вот почему и гиперболические и фантастические образы былин (и сказок) являются по существу реалистическими, отражением той же правды жизни.

Эпический характер былины проявляется в замедленности повествования, в плавном, спокойном движении его. Самому изложению предшествует иногда «запев» — своеобразный пролог или, вернее, прелюдия, музыкальное и эмоциональное (иногда же и непосредственно смысловое) введение в тему. Так, былина о Соловье Будимировиче в сборнике Кирши Данилова начинается знаменитым запевом, введенным в оперу «Садко»:

Высота ли — высота поднебесная,
Глубина — глубина океан-море,
Широко раздолье по всей земле,
Глубоки омуты Днепровские...

В былине о Василии Игнатьевиче или о Ваське Пьянице запев органически связан с содержанием былины и даже иногда совершенно неотделим от нее: туры рассказывают матери о виденном ими чуде, мать объясняет им это чудо как скорбь богородицы (или «стены городовой») о Киеве, и былина переходит к изображению нападения на Киев (иногда это нападение как будто изображается матерью туров, является ее рассказом).

Сложные запевы, являющиеся, вероятно, продуктом скоморошьего искусства, встречаются не особенно часто. Обычным приступом к былине служит так называемый «зачин», то есть вводная фраза:

Во стольном во городе во Киеве... и т. п.

Зачин указывает нередко или место действия (как в приведенном примере) или время его:

Когда воссияло солнце красное
На тое ли на небушко на ясное... и т. п.

Иногда зачин вводит прямо в действие:

Как сильное могучо то Иванище,
Как он Иванище справляется... и т. п.

За зачином следует изложение самого действия (о котором ниже). Завершает былину нередко специфическая концовка, например:

Тут ему и славу поют;

или:

То старина, то и деянье;

или:

А с той поры да с того времени,
А стали Дюка стариной сказать,
Отнынь сказать да его до веку.

Иногда концовка приобретает более сложный характер. Встречаются и шутливые концовки-прибаутки:

Ай чистыи поля были ко Опскову,
А широки раздольица ко Киеву,
А высокие-ты горы Сорочинские,
А церковно-то строенье в каменной Москвы,
Колокольней-от звон да в Новегороде... и т. д.

(Гильфердинг, 60)

Самое изложение также характеризуется медлительностью. Эта медлительность создается, между прочим, детализацией описательных моментов. Былина не спешит, не спешит даже в тех случаях, когда по смыслу следовало бы ожидать убыстрения действия. Так, например, если рассказывается о нападении врагов на Киев и о том, что богатырь снаряжается «скорехонько», это снаряжение будет выдержано во всех подробностях, совершенно так же, как и в тех случаях, когда богатырь не спешит:

Он седлал бурка в седелышко черкальское,
Он потнички да клал на потнички,
Он на потнички да кладет войлочки,
Клал на войлочки черкальское седелышко,
Всех подтягивал двенадцать тугих подпругов,
Он тринадцатой-то клал да ради крепости,
Чтобы добрый конь-от с-под седла не выскочил,
Добра молодца в чистом поле не вырутил.
Подпруги были шелковые,
А спеньки у подпруг все булатные,
Пряжки у седла да красна золота:
Тот да шелк не рвется, да булат не трется,
Красно золото не ржавеет...

(Гильфердинг, 148)

Редки такие случаи, когда певец подчеркивает поспешность (и в этом случае, однако, не удерживаясь сам от перечисления):

Недосуг Ильи коня учасывать-углаживать,
Недосуг ему двенадцать шолковыих опружинок застегивать...

(Марков, 4)

Замедленность изложения усиливается повторностью различного рода. В былинах нередки почти дословные повторения того или иного эпизода несколько раз (нередко, как и в сказках, три раза) на протяжении одной и той же былины. Так, например, в былине о неудавшейся женитьбе Алеши обыкновенно два раза повторяется эпизод с ложным известием о смерти Добрыни. В былине о Добрыне и змее часто Добрыня, вспоминая наказы матери, повторяет их почти дословно. В былине о Ваське Пьянице иногда три раза изображается, как Васька с похмелья не хочет и разговаривать с посланцами князя Владимира. Очень четко выдержана повторность при описании испытания пола в былине о Ставре Годиновиче; многочисленны и другие подобные примеры.

Иногда повторяются не эпизоды, а только отдельные фразы или даже слова. Так, в былине о Добрыне и змее многократно повторяются слова: «Тут (или: то) молоденький Добрынюшка Микитинич». Нередко подобные повторения сопровождаются вариациями (как это наблюдаем и в целых эпизодах).

Особо следует отметить повторение предлогов, замедляющих самый ритм речи (это повторение используется как раз для ритмической цели):

Во стольном во городе во Киеви,
У ласкова у князя у Владимира... и т. п.
Когда воссияло солнце красное
На тое ли на небушко на ясное... и т. п.

В некоторых случаях повторяется не самое слово, а смысл его, даются синонимы: «без бою, без драки великие»; «пенье-коренье вывертывает»; «купцы-гости торговые»; «рубашечки-манешечки шелковеньки»; «на тую пору, на то времячко» и пр.

Наконец, иногда повторяется корень слова:

Который стоя стоит, тот сидя сидит;
Который сидя сидит, тот и лежа лежит...
Еще день за день как будто дождь дождит...
Под Черниговым силушки черным-черно,
Черным-черно, черна ворона...

Кроме эпической медлительности, былина характеризуется также наличием таких формул, которые переходят из одной былины в другую в почти неизменном виде. Кроме отмеченных уже выше формул зачина и концовки, мы встречаем в былинах многочисленные описательные и повествовательные формулы, употребляющиеся почти во всех аналогичных случаях в былинах самого разнообразного содержания.

Такова формула пира у Владимира, очень часто начинающая изложение:

Во стольном было городе во Киеве,
У ласкова князя у Владимира,
Выло пированьице — почестный пир
На многих князей, на бояр,
На русских могучих богатырей
И на всю паленицу удалую.
Красное солнышко навечере,
Почестен пир идет навеселе... и т. п.

Таковы также формулы седлания коня богатырем (приведена выше), богатырской поездки, приезда богатыря к князю, боя богатырей и мн. др.

Постоянны также эпитеты (поле чистое, солнце красное, честная вдова и пр.), как и в других видах народной поэзии; постоянны и сравнения, в частности — сравнения отрицательные:

То не белая березка к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются,
Поклоняется сын перед батюшкой...
        То не две тучи сходилися,
        Не две горы сшибалися,
        Сходилися-съезжалися два могучие богатыря. и т. п.

Однако эта стандартность является ограниченной и не мешает проявлению творческой индивидуальности: «общие места» повторяются лишь в основных чертах, детали же их варьируются певцами каждым на свой лад; различны, кроме того, комбинации, сочетания этих готовых формул с остальной тканью изложения.

Наконец, в-третьих, характерна для эпического строя былин простота изложения. Эта простота проявляется в четкости композиции. Былина строится, как правило, на изображении одного героя, стоящего в центре повествования. Изображается чаще всего один какой-либо эпизод; сравнительно редки былины более сложного строения, например: «Три поездки Ильи Муромца», где сплетены три эпизода (в подобных случаях эпизоды эти соединяются по принципу простого нанизывания). События излагаются в логической и хронологической последовательности, без забегания вперед или возвращения назад, без скачков и перерывов. Характеристики просты и однолинейны; характеры не описываются, а проявляются в действиях или в речах героев. Описаний природы, как таковых, былина почти не знает; описания бытовой обстановки почти исключительно связаны с изображением вооружения и одежды богатырей или их противников и при том нередко даются динамически — в плане повествования («он берет свое копье мурзамецкое, берет свою палицу боевую» и т. п.). Вообще былина является почти чистым видом повествования. Как правило, лишена она лирических элементов; лишь в редких случаях встречаются такие замечания, как «не можно нам, крещеным, живым быть». Драматический элемент (помимо внутреннего драматизма положений и действий, конечно, присущего былинам) проявляется в диалогах, но диалоги эти обычно даются в весьма спокойном, последовательном изложении, с характерными вводящими в них ремарками («Говорит Илья таково слово» и т. п.).

Былина — песенное произведение, произведение, рассчитанное на пение; в прежние века пение былин сопровождалось игрой на гуслях. Но напев былин своеобразный, иногда напоминающий своего рода речитатив (отчасти в связи с этим про былины на Севере говорят: «сказывать», а не «петь»). Поют былины в одиночку, но у казаков они исполняются хором, являются хоровыми песнями, и музыкальный строй их оказывается совершенно иным.1

В связи с напевом стоит и стихотворный ритм. Стих былин не укладывается в рамки русских классических размеров, а является тоническим, то есть основанным на определенной системе ударений. Чаще всего в стихе бывает четыре главных ударения, из которых последнее приходится на последний слог («Во сто́льном во го́роде во Ки́еве́»), но это последнее ударение слабее первых, и потому окончание стиха, как правило, звучит дактилически (ударение на третьем слоге с конца); эти дактилические окончания очень характерны для былинного материала.

Не все былины одинаковы и в этом отношении: есть былины с более быстрым темпом стиха, с меньшим количеством ударений и с двухсложными (хореическими, женскими) окончаниями.

Характер напева поддерживается более или менее устойчивым количеством слогов, но количество это все же может в известных пределах колебаться, так как отдельные слоги могут протягиваться

при пении. Иногда для нормирования количества слогов и характера напева вставляются лишние (в смысловом отношении) слова: кроме повторения предлогов, можно отметить усиленное употребление частиц «да», «да и» (или «да-й»), «а», «а и» («а-й»), «вот», «нынь» и т. п.

В звуковом отношении былины довольно охотно прибегают к созвучиям и ассонансам различного типа; синтаксический параллелизм приводит иногда к рифме, чаще всего — глагольной:

Все на пиру наедалися,
Все на честном напивалися...
Сорок молодцов, удалых стрельцов,
Сорок молодцов, удалых борцов...
Недосуг-то долго нам чваниться,
Во баенке долго нам париться...

Иногда встречается внутренняя рифма:

Я бы в байну пришел — тебе жару поддал,
Я бы жару поддал и тебя обдал.

Все эти примеры взяты из былины о Ставре в исполнении Чукова (Рыбников, I, 30): именно былины новеллистического характера («скоморошьи») сравнительно часто применяют рифмовку, а в исполнении Чукова (и в репертуаре его) особенно сильны черты скоморошества.

Основы былин заложены еще в древнейшую эпоху существования русского государства. Но живут они до сих пор и живут, как и другие народные произведения, не мертвой, а живой жизнью, не в законсервированном виде, а в постоянном движении. Каковы же условия и каков характер этой жизни?

Наиболее полной и богатой жизнью былины живут на Севере: в Заонежье, на берегах Белого моря, на Пинеге, Мезени и Печоре. Довольно много былин записано в Сибири, в казачьих станицах бывш. Терской и Донской областей. Известны записи былин в Поволжьи, очень немногочисленны записи в центральных губерниях; на Украине и в Белоруссии собственно былин, повидимому, нет, и лишь отголоски их встречаются в сказках и преданиях.

Это географическое распределение былин с неизбежностью ставит вопрос о том, почему былины, в частности — те, которые мы можем считать южными по происхождению, не сохранились в южной и центральной Руси и являются почти исключительно достоянием окраин, в особенности северных. Вопрос этот давно встал перед наукой, но окончательного решения его нет до сих пор.

Простейшее решение (на которое мы указывали уже выше) заключается в отрицании южного происхождения былин (не только «новгородских», но и «киевских»); такое решение, однако, опровергается самим характером былин. Наиболее распространенным является такое мнение: былины, возникшие в Киевской Руси, не могли удержаться в ней после татарского нашествия, когда южные области подверглись опустошению, и значительная часть населения отхлынула на северо-восток; новые исторические факты вызвали к жизни новые песни — «думы». Позднее былины исчезли или почти исчезли и в Московской Руси, где героический дух населения был

заглушен крепостничеством; сохранились же былины в северных областях, в Сибири и у казаков, где население было вольным и где, поэтому, для него была более близка и понятна героика свободных богатырей.

Так, еще П. Н. Рыбников писал о своих наблюдениях и впечатлениях 1860—1863 гг., что в бывш. Петрозаводском, Пудожском, Каргопольском уездах и той части Повенецкого, которая прилегает к Пудожскому побережью, «ста́рины очень распространены и до сего времени усердно сохранялись народом. Во всех этих местностях каждый крестьянин знаком с содержанием былин и именами некоторых богатырей. В Заонежье и на Пудожском побережье у всякого смышленого пожилого человека отыщется в памяти одна-две былины, и хотя сам-то он полагает, что ничего не знает, — однако, при случае; вдруг припомнит какую-нибудь былевую песню...»

Многие знают былины, и еще большее количество людей любят слушать их: «В Кузнецком погосте, в дер. Бураковой, — пишет Рыбников, — я нашел хорошего певца Никифора Прохорова и записал от него все, что он знал, то есть около 12 былин. Два вечера сказывал он мне свои старины, и все время изба была полнехонька народа. Старики слушали молча, молодежь тоже сидела смирно и изредка разве прерывала рассказ своими восклицаниями: «Ишь ты, на, поди!» и т. п. Зато слушатели зашевелились и с напряженным вниманием подвинулись к рассказчику, когда Соловников, уже признав в Илье отца, скоро натягивает свой тугой лук, вкладывает стрелочку каленую и стреляет в Илью сквозь белый шатер. Один из стариков тут же счел долгом разъяснить присутствующим «брателкам» давно известный всем им факт, что Илье-де смерть в бою не писана...»1

А. Ф. Гильфердинг, посетивший Заонежье в 1871 г., писал: «Множество признаков убедили меня, что северно-русский крестьянин, поющий былины, и огромное большинство тех, которые его слушают, безусловно верят в истину чудес, какие в былине изображаются. Мне очень памятен переезд с Сумозера на Водлозеро; меня сопровождал известный уже Рыбникову сказитель Андрей Сорокин и от скуки затянул длинную былину про сорок калик со каликою. Между ним и мною ехал хозяин лошади, которая шла подо мною, и он, никогда не слыхав этой былины, постоянно сопровождал ее своими замечаниями. «Ах, она мерзкая баба» — повторил он несколько раз, слушая, как княгиня Опраксия соблазняла каличьего атамана. «Эка, брат, беда пришла!» — воскликнул он, когда у атамана в подсумке оказалась положенная туда мстительною княгинею чаша княженецкая, и атаману пришлось самому осудить себя на жестокую казнь:

А не рушайте вы заповеди великией,
А как вы секите мне ноги резвыи,
А-й рубите-тко руки белыи,
А-й со лба-то копайте очи ясныи,
А-й тяните-тко язык мне-ка со темени,
А-й копайте как по грудям во матушку сыру-землю.

«Вот, чудесно, право!» — было его замечание, когда певец пропел о том, как приходил Микола Можайский:

А ему вложил да ноги резвыи,
А вложил да руки белыи,
А вложил ему да очи ясныи,
Положил язык во темя ведь,
А-й положил как здыханье во белую грудь.

Словом, мой провожатый слушал всю эту былину с такою же верою в действительность того, что в ней рассказывается, как если бы дело шло о событии вчерашнего дня, правда, необыкновенном и удивительном, но, тем не менее, вполне достоверном. То же самое наблюдение мне пришлось делать много раз. Иногда сам певец былины, когда заставишь петь ее с расстановкою, необходимою для записыванья, вставляет между стихами свои комментарии, и комментарии эти свидетельствуют, что он вполне живет мыслью в том мире, который воспевает. Так, например, Никифор Прохоров сопровождал события, описываемые им в былине о Михаиле Потыке, такими замечаниями: «Каково, братцы, три месяца прожить в земле»; или: «вишь, поганая змея, выдумала еще хитрить»; или: «вот, подумаешь, бабьи уловки каковы» и т. д. Когда со стороны какого-нибудь из грамотеев заявляется сомнение, действительно ли все было так, как поется в былине, рапсод объясняет дело весьма просто: «в старину-де люди были тоже не такие, как теперь». Только от двух сказителей я слышал выражение некоторого неверия; и тот и другой не только грамотные, но и начетчики: один — перешедший из раскола в единоверие, другой — недавно «остароверившийся». И тот и другой говорили мне, что им трудно верится, будто богатыри действительно имели такую силу, какая им приписывается в былинах; будто, например, Илья Муромец мог побить сразу сорок тысяч разбойников, но что они поют так, потому что так слышали от отца. Но эти скептики составляют самые редкие исключения. Огромное большинство живет еще вполне под господством эпического миросозерцания. Поэтому не удивительно, что в некоторых местах этого края эпическая поэзия и теперь ключом бьет».1

Об огромном интересе населения к былинам свидетельствуют А. В. Марков,2 А. Д. Григорьев,3 М. Пришвин, В. Харузина и другие собиратели фольклора и бытописатели Севера.

Былина в северной крестьянской среде живет богатой жизнью, пользуется вниманием и любовью. Поют былины, например, на рыбных промыслах, в перерывах между работой (отмечены случаи дополнительного вознаграждения членов рыбацких артелей, знающих былины); поют их и при подготовительных работах к рыболовству, при плетении сетей и т. п.; поют на мельницах и в других местах, где собирается много народа.

Многие собиратели XIX и начала XX в. говорили о том, что былины умирают. Это умирание, по их наблюдениям, проявляется в уменьшении числа хороших знатоков былин, в сокращении числа

популярных сюжетов, в уменьшении объема былин, в разложении былинного ритма и напева (былина иногда переходит в прозаическую «бывальщину»).

Однако об «умирании» былин говорить нельзя: в самом былинном материале мы видим факты его богатой и творческой жизни не только в ранние века, но и в последующее время. В изложение старинных сюжетов вносились живые подробности позднейших эпох, происходила модернизация изложения; вносились изменения в психологические характеристики, в пейзажные и бытовые картины, в словесную ткань изложения. Происходил отбор материала, некоторые былины почти исчезали из употребления (например, былина об Алеше и Тугарине), другие становились особенно популярными (например, былина о смерти Чурилы). Происходило формирование новых былин на основе старого материала (например, былина о бое Ильи Муромца с Добрыней Никитичем, повидимому, является переработкой старой былины о бое Ильи Муромца с сыном); возникали новые комбинаций отдельных сюжетов (например, среди архангельских былин, записанных Григорьевым, есть былины, в которых объединяются сюжеты в самых неожиданных и, повидимому, индивидуальных сочетаниях). Не прекращалось и возникновение новых былин (хотя оно и не являлось особенно широким): мы уже отмечали выше такие былины, как о Рахте Рагнозерском или о Бутмане и Петре I; сюда же можно присоединить былину о Пересмякином племяннике, возникшую, как можно думать, на основе повести о Василии Кориотском, а также былины сказочного содержания, известные лишь в единичных записях: они, надо полагать, являются самостоятельной творческой переработкой известных певцу сказочных сюжетов. Под влияние былин подпадали иногда и произведения других жанров, в том числе и весьма стойкие; так, например, в былинном стиле оформлена у А. М. Крюковой песня о смерти Степана Разина; характер былины приобрела также историческая песня о Скопине в записях Ончукова; известны и другие подобные факты, доказывающие большую творческую силу былин.

Как же понять наблюдения собирателей, свидетельствующие о падении былинной традиции? Это не умирание былин, а лишь результат чрезвычайно неблагоприятных условий жизни народа в прежнее время: народная поэзия не получала ни малейшей поддержки, народные мастера находились в полном пренебрежении, и если народное искусство все же не эаглохло, то этот факт уже сам по себе говорит о великих творческих силах народа. При благоприятных же условиях эти творческие силы расцветают пышным цветом.

Вот почему в наше время, в эпоху Великой социалистической революции, мы видим совершенно неожиданный для прежних наблюдателей расцвет народного творчества и, в частности, подъем героического эпоса. Былины сейчас привлекают всеобщее внимание и становятся известны там, где их не знали раньше, Героическая борьба нашей эпохи и радостная, счастливая жизнь, завоеванная этой борьбой, усиливают творческие импульсы, вызывают стремление рассказать о новой героике. И вот, возникают новые былины, с новой, советской тематикой.

Певец П. И. Рябинин-Андреев создает, например, былину о Чапаеве, изображая Чапаева в духе былинных героев-богатырей; ему же принадлежат былины о Ленине и Сталине. Певец Конышков создал былины о Ленине, Сталине, Ворошилове; дочь А. М. Крюковой М. С. Крюкова — былину о челюскинцах, былину об экспедиции на Северный полюс, былину о Чапаеве, сказание о Ленине, былину о Сталине. Та же М. С. Крюкова частично в былинном стиле оформила свое замечательное произведение о смерти Ленина (в целом примыкающее скорее к жанру «плачей»):

Как у нас было в каменной Москве
Велико у нас несчастие случилося,
Тут река Москва сколыбалася
Да как морской волной разбегалася... и т. д.1

Так старинный народный эпос начинает жить новой жизнью.

Из народной среды вышли подлинные мастера, прекрасные знатоки былинного эпоса. Несомненно, мы знаем лишь немногих из этих мастеров: огромное большинство их остались совершенно безвестными, тан как возможности проявления народных талантов в старой России почти совершенно отсутствовали. Даже собиратели произведений народного творчества долгое время не обращали внимания на живых носителей его: былины записывали (как и другие произведения народной поэзии), не называя даже имен исполнителей. Только со времени Рыбникова и в особенности Гильфердинга собиратели стали уделять внимание самим певцам, но, конечно, в поле их зрения попадал лишь очень ограниченный круг этих певцов.

Мы знаем по именам целый ряд замечательных сказителей, о которых сохранили память их потомки. Таковы, например, старик Илья Елустафьев, у которого выучились былинам Т. Г. Рябинин, К. Романов и многие другие; Конон с Зяблых нив — учитель многих других певцов, с которыми встречался Гильфердинг; калика Мещанинов, учитель певца Фепонова; слепой калика Мина Ефимов из Андомы, у которого перенял былины дед певца П. Т. Антонова. Таковы отец По́ромского, мать Тимофея Антонова, отец Никифора Прохорова, дед и дядя В. П. Щеголенка, отец Чукова, отец Лядкова, дед Швецова, дядя Т. Г. Рябинина — Игнатий Иванович Андреев, и многие, многие другие. Об этих замечательных певцах рассказывали Гильфердингу те сказители, от которых Он записывал былины; благодаря этому обстоятельству мы знаем их имена, но репертуар их остается нам частью совершенно неизвестным (а Мещанинов, например, по словам Фепонова, знал семьдесят былин), частью известен лишь в передаче их учеников, то есть уже в дальнейшей творческой переработке.

Лишь о немногих исполнителях второй половины XIX в. и начала XX в. мы имеем более полные сведения, сообщенные собирателями, и можем судить по их репертуару. Но и среди этих немногих есть подлинные первоклассные таланты.

Знаменитая «вопленица», блестящая исполнительница похоронных и рекрутских причитаний Ирина Андреевна Федосова1 знала и исполняла также и былины. Именно ее исполнение былин изображает А. М. Горький в «Жизни Клима Самгина». Значительно раньше Горький писал о Федосовой в газетах. Так, в фельетоне «Вопленица» («Одесские Новости», № 3660, 14 июня 1896 г.) находим следующие строки:2 «Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые, грубые башмаки. Лицо — все в морщинах, коричневое... Но глаза — удивительные! Серые, ясные, живые — они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом...

Вы послушайте-тко, люди добрые,
Да былину мою — правду-истину!

Раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит... Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески-красивая и благородная, и еще более облагороженная вдохновением, та повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми, маленькими руками.

— Уж ты гой еси, родна матушка!

тоскливо молвит Добрыня:

Надоело мне пить да бражничать!
Отпусти меня во чисто поле
Попытать мою силу крепкую
Да поискать себе доли-счастия!

По зале носится веяние древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле...»

Былины не являлись для Ирины Федосовой основным жанром; в сборнике Агреневой-Славянской помещены две ее былины, обе — семейно-бытового характера (о неудавшейся женитьбе Алеши и о Чуриле); повидимому, собственно героические былины не привлекали ее внимания. Как и в причитаниях, Федосова выступает в былинах мастером бытовых зарисовок; так, после угощения Чурилы, Катерина заботится, не остался ли он голодным.

Бермята, упрекая служанку, перечисляет ее работы (коров доить, телят поить, порядок и чистоту водить).

Чурила обещает девушке-служанке подарки (полтину — на белилушко, другую — на румянчишко, третью — на сарафан). В числе этих подарков есть шапочка в пятьсот рублей:

Что ушиста и пушиста и завесиста,
Чтобы спереди не видно лицо черное,
А чтоб сзади-то не видно пушка вшивого!

Тонко проведено различие между Чурилой и служанкой; Чурила надевает эту же самую шапку:

Надевает он шапку в пятьсот рублев,
Во пятьсот рублей, в пятьдесят этажей:
Чтобы спереди не видать было лица белого,
А чтоб сзади не видны-то кудри желтые...

Былинные тексты Федосовой немногочисленны, и говорить о чисто индивидуальных особенностях этих текстов чрезвычайно трудно: многое здесь принадлежит общей эпической традиции заонежских певцов, и, может быть, своеобразие И. А. Федосовой больше всего проявлялось в самом исполнении. Другие мастера поражают нас уже богатством своего материала. Таков, например, один из самых знаменитых исполнителей былин — Трофим Григорьевич Рябинин, от которого записывали былины Рыбников и Гильфердинг.

Т. Г. Рябинин — крестьянин дер. Середки, бывш. Кижской вол., Олонецкой губ. Родился он в дер. Гарницах в начале 90-х годов XVIII в. (Гильфердинг в 1871 г. определял его возраст в 78 лет), умер в 1885 г. Отец Рябинина был взят на военную службу и убит на войне, мать умерла через год после ухода мужа на службу; «православный мир» воспитал сироту-мальчика. Подростком Рябинин чинил сети и прочие снасти для рыболовства, причем подолгу работал с Ильей Елустафьевым, бедняком с Волкострова. Этот Илья Елустафьев, умерший примерно в 30-х годах XIX в. девяноста лет отроду, был замечательным знатоком былин, и от него Рябинин учился былинам. Затем он жил в работниках у своего дяди Игнатия Ивановича Андреева (в дер. Гарницы), который, по словам Рябинина, в знании былин превосходил даже Елустафьева. От дяди Рябинин также перенимал былины; пополнял он свой репертуар и от других знатоков. Общий его запас определяется в 26 текстов; возможно, однако, что Рябинин знал и еще некоторые былины, ускользнувшие от записи.

Т. Г. Рябинин является одним из типичных хранителей хорошей эпической традиции. Былины его очень складны и стройны. Он не гонится за усложнением сюжета, за нагромождением эпизодов; только былина о Добрыне и Василии Казимирове представляет собой соединение двух сюжетов (Добрыня с Василием Казимировым едут к Ботияну и Алеша женится на жене Добрыни), и былина эта имеет наибольший объем (926 стихов в записи Рыбникова). Строго выдерживая песенный размер и эпический склад изложения, Рябинин неторопливо, плавно и спокойно ведет повествование, с многочисленными повторениями и параллельными оборотами.

В сущности, былины Т. Г. Рябинина являются тем образцом, по которому обычно давалась характеристика былинной поэтики. Он дорожит былинным материалом, поет былины твердо и уверенно, с сознанием собственного достоинства. Это чувство собственного достоинства вообще характерно для Рябинина. Рыбников сообщает о том, как однажды бросился на Рябинина с поднятыми

кулаками полицейский чиновник, которому Рябинин не дал взятки; Рябинин спокойно отстранил его прочь от себя и сказал суровым голосом: «Ты, ваше благородие, это оставь: я по этим делам никому еще должо́н не оставался». Понятно, что ему особенно близки и дороги образы богатыря-крестьянина Микулы Селяниновича или «старого казака», «мужичища-деревенщины» Ильи Муромца: Рябинин видит в них родственную себе силу и гордится этой силой.

Иной тип творческого исполнения мы видим в былинах Аграфены Матвеевны Крюковой.

А. М. Крюкова — крестьянка села Нижней Зимней Золотицы на Зимнем (восточном) берегу Белого моря, родом с Терского берега. В 1899 г., когда А. В. Марков записывал от нее былины, ей было 45 лет. Еще девочкой она переняла много былин от матери и дяди, от соседей и подруг; после выхода замуж она расширила свой репертуар былинами своего свекра и новых соседей. Память ее, по словам собирателя, «феноменальна»: она запоминала на всю жизнь былины, которые слушала один раз, помнила те былины, которые слышала от стариков и старух, умерших уже за тридцать лет до времени записи, на следующий день исправляла мелкие ошибки, проникавшие в ее былины, пропетые накануне (т. е. до мелочей запоминала, как она пропела ту или иную былину). К содержанию былин она относилась с большим доверием, лишь отдельные частности называя «вракой»; перед пением она обдумывала былины, боясь что-либо убавить или прибавить.

И все же былины ее уже не являются такими же традиционными, как былины Т. Г. Рябинина. Репертуар ее огромен: она сообщила Маркову 60 текстов былин, исторических и балладных песен: свыше 10 000 стихов текста. Некоторые сюжеты она знала из разных источников и воспроизводила их по-разному. Совершенно естественно, что такой обширный материал не мог сохраняться в неизменном виде, тем более, что А. М. Крюкова нередко придавала былинам довольно сложный характер.

В ее былинах значительно сильнее, чем у Рябинина, чувствуется известная модернизация. Вместо Киева она нередко переносит действие в «каменну Москву», Добрыня добывает воду из Почай-реки для «аньператора» Петра Первого и его жены Катерины, под Киев подходят король французский и король шведский и т. д. Охотно вводит Крюкова детали пояснительно-бытового характера, оживляющие изложение. Так, например, когда Каин-царь приказывает трем татарам написать «русскую грамотку» в Киев, татары отказываются:

Не умем-то мы писать всё грамотки всё русскою.

И Каин заявляет тогда:

Вы пишите скоро грамоту татарскую,
А-й татарскую вы грамоту немецкую.

Охотно также А. М. Крюкова разрабатывает картины бытового, в частности, семейного содержания.

Реалистически живо изображает она знакомые ей картины; такова, например, картина морской поездки в былине «Князь Роман

и Марья Юрьевна». Подобные картины придают былинам Крюковой живой характер, связывают их с бытовой житейской обстановкой. В связи с этим, может быть, находится и большое количество былин (и балладных песен) новеллистического, бытового характера в ее репертуаре и наличие в нем таких редких романических былин, как «Ждан-царевич» и «Купеческая дочь и царь».

Крупным мастером была также Марья Дмитриевна Кривополенова — лучшая сказительница былин на Пинеге, по словам записывавшего ее былины А. Д. Григорьева (позднее былины Кривополеновой записала и издала также О. Э. Озаровская).

М. Д. Кривополенова — крестьянка дер. Шотогорки на Пинеге; в 1900 г., когда записывал ее тексты Григорьев, ей было 57 лет. Жила она очень бедно, муж ее был пьяница, и она ездила по чужим деревням, собирая милостыню. Еще в детстве, оставшись сиротой после смерти отца, она научилась былинам от дедушки, который воспитывал ее и других детей.

Репертуар ее не особенно велик, от нее записано 14 былин и исторических песен. Но среди этих былин есть одна, известная только в ее исполнении (о Вавиле и скоморохах). В особенности же замечательно было исполнение былин Кривополеновой. Она пела былины быстрым распевом, энергично, отрывисто, с резкими ударениями. Это была подлинная артистка: в 1915 г. она с большим успехом выступала в Москве и в Петрограде, куда приехала вместе с О. Э. Озаровской, в 1916 г. опять была в Москве, затем на Украине и на Кавказе, получила медаль и диплом от Географического общества. После Великой социалистической революции, в 1920 г., Кривополенова, по предложению А. В. Луначарского, еще раз приехала в Москву, затем выступала в Петрограде и ряде других городов. Выступала она, несмотря на свои 77 лет, твердо и уверенно, постоянно с большим успехом.

Эта артистка-нищенка — один из ярких показателей того, как много необыкновенных талантов таилось в народных массах и как трудно было этим талантам найти возможности для своего подлинного развития. Отношение Кривополеновой к своему материалу чрезвычайно живое, непосредственное. Она верила в правдивость былин и исторических песен и сопровождала пение их своими замечаниями: «Этакой богатырище! сохрани его бог! его и судить никто не может», или: «Ишь какой враль!.. Врать пошел!», «Не худой видно сам был», «Эх разгорячился как!», или: «Эка громогласна старина!», «Как нам с тобой эти старины дороги, так им слово доброе», «Пир срядили, пировать стали. Не осудите бабушку» и т. п.

Эти мастера-артисты и поэты не только сохраняли старое наследство, но и обогащали его. Не только в старые былины вводились новые подробности, новые детали, новые эпизоды, но возникали, повидимому, и новые тексты. В частности, например, еще Гильфердинг указывал, что певец Сорокин пробовал передавать былинным складом известные ему сказки (правда, по словам Гильфердинга, неудачно, но не проявилось ли в этой оценке известное пристрастие собирателя?); возможно, что лично Чукову принадлежат обработки сказок «Нерассказанный сон» и «Подсолнечное царство», ни от кого больше не записывавшиеся; так и в ряде других случаев мы можем

предполагать самостоятельное творчество позднейших сказителей.

Свое искусство мастера-художники передают иногда по наследству. Если Сивцев-Поромской, Никифор Прохоров, Чуков, Лядков, Тимофей Антонов, Щеголенок, Швецов научились былинам от своих родителей и дедов, то в свою очередь Т. Г. Рябинин передал свои былины сыну Ивану Трофимовичу, А. М. Крюкова — дочерям Марфе и Павле и т. д.

Потомки Т. Г. Рябинина до сих пор хранят его наследие; таков современный сказитель П. И. Рябинин-Андреев. До сих пор жива также дочь А. М. Крюковой — Марфа Семеновна. И опять-таки они не только хранят полученное ими наследие, хранят как мертвый капитал, — они создают совершенно новые произведения, связанные с нашей живой действительностью, но построенные по типу прежних героических песен: героическая эпоха вызывает к жизни героический эпос.

Былины — художественное отражение исторических судеб русского народа, отражение его героической мощи в борьбе с врагами, его великой любви к родине. Талантливые народные певцы создавали эти произведения в глубине веков и придавали им высокую художественную отделку. Несмотря на самые тяжелые условия жизни, народ сохранил и донес до нашего времени эти прекрасные произведения, сохранил живую любовь и живой интерес к их героям и к богатырским подвигам этих героев.

Но былины — не мертвый памятник прошлого, не музейный экспонат, не архивный документ. Они жили и продолжают жить живой жизнью, они волновали и продолжают волновать слушателей и читателей «подлинной историей правды добра и правды зла», любовным и мудрым рассказом «о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо всем, что есть жизнь» (А. М. Горький). Из народной среды выходили все новые и новые мастера, не только сохранявшие и поддерживавшие старую поэтическую традицию, но и обогащавшие полученное наследство, создававшие новые произведения и придававшие новый блеск произведениям прошлых времен.

Сила народного творчества — в его глубокой внутренней правдивости, в неподдельной искренности чувств и настроений. Рядом с этим могучим и прекрасным творчеством жалкими и бледными кажутся многие попытки «литературной обработки» былин, когда от подлинных былин почти ничего не остается. Так, еще в XVIII в. Чулков в своих «Русских сказках» воспользовался былинным материалом, но, не оценив суровой и мужественной красоты подлинных былин, превратил богатырей в «рыцарей» и наполнил «сказки» эпизодами из западных рыцарских романов. Карамзин в неоконченной поэме «Илья Муромец» изобразил Илью в совершенно неподходящем для этого «старого казака» облике сентиментально вздыхающего юноши. Державин резко отзывался о былинах: «В них нет почти поэзии, ни разнообразия в картинах, ни в стопосложении, кроме весьма немногих. Они одноцветны и однотонны. В них только

господствует гигантеск, или богатырское хвастовство, как в хлебосольстве, так и в сражениях, без всякого вкуса. Выпивают одним духом по ушату вина, побивают тысячи бусурманов трупом одного схваченного за ноги, и тому подобная нелепица, варварство и грубое неуважение женскому полу изъявляющее» («Рассуждение о лирической поэзии»). Однако в 1804 г. он написал «театральное Представление с музыкою» «Добрыня», где действуют и князь Владимир, и Добрыня, и Тугарин Тугариныч, и Змей Горынич. Использованы вдесь и некоторые былинные эпизоды и даже былинные обороты речи, но в целом пьеса далека от настоящих былин и их героического духа.

Так и позднее А. К. Толстой в былине «Михайло Поток», воспользовавшись лишь некоторыми былинными именами и эпизодами, дал в целом тенденциозное произведение, направленное против демократических идей 60-х годов и совершенно чуждое подлинному народному былинному творчеству. Наконец, фальшивое произведение дал Демьян Бедный в своей пьесе «Богатыри», представив героев былевого эпоса в карикатурном виде.

Однако были и другие литературные попытки обралцения к былинному материалу. Пушкин в 1822 г. задумал произведение «Мстислав» и в плане этого произведения называет Илью Муромца (и его сына) и Добрыню; этот замысел его остался неосуществленным. В 1833 г. Пушкин начал писать былину об Илье:

В славной Муромской земле,
В Карачарове селе...

Но за этими двумя строками продолжения не последовало.

В духе исторических песен, близких к былинам, написал Лермонтов свою замечательную «Песню о купце Калашникове». Великий поэт сумел проникнуть в самый дух народной героики, и вот почему его «Песня», не являющаяся переложением или «обработкой») какого-либо отдельного народного текста, по существу своему оказывается глубоко народной. В ней та же неподдельная, захватывающая читателя искренность чувства, в ней та же глубокая правда жизни, та же изумительная простота и вместе с тем сила и яркость художественного изложения, как и в подлинных народных произведениях, благодаря чему «Песня о купце Калашникове» является одной из вершин творчества Лермонтова.

Алексею Толстому, испортившему фальшивой тенденцией «Потока», значительно лучше удались такие былины, как «Илья Муромец», «Садко» и «Алеша Попович».

Былинным образом богатыря воспользовался Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо», говоря словами Савелия-богатыря святорусского о крестьянстве:

Ты думаешь, Матренушка,
Мужик — не богатырь?
И жизнь его не ратная,
И смерть ему не писана
В бою — а богатырь!
..............
Покамест тягу страшную
Поднять-то поднял он,

Да в землю сам ушел по грудь
С натуги. По лицу его
Не слезы — кровь течет...

Глеб Успенский в очерках «Власть земли» (глава IV) излагает былину о Святогоре и Микуле Селяниновиче и противопоставляет степняка-воина Святогора подлинному богатырю — пахарю Микуле (в некоторых вариантах былины о Святогоре и тяге земной рассказывается, что сумочку с тягой земной, которую не в силах оказался поднять Святогор, нес на плечах своих и бросил на дороге Микула Селянинович); образ Микулы является для него воплощением народной силы.

Неоднократно обращался к народному творчеству и «лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи» — Маяковский. Создавая агитационные произведения, рассчитанные на широкие массы, Маяковский, естественно, брал оружие из арсенала народного творчества. В частности, дух и стиль героического эпоса отразились в поэме Маяковского «150 000 000» с ее гиперболическими образами.

Так различные художники подходили к богатству былевой поэзии (мы назвали здесь поэтов и писателей; к ним следовало бы присоединить еще имена музыкантов — Римского-Корсакова с его оперой «Садко», Бородина и др., а также имена художников-живописцев — в особенности Васнецова). Они черпали крупицы этого богатства, и в меру того, насколько удавалось им приблизиться к подлинному народному творчеству, их попытки приобретали большее или меньшее значение, бо́льшую или меньшую жизнеспособность. Вершинами достижений в этой области остаются пока «Песня о купце Калашникове» Лермонтова и «Садко» Римского-Корсакова. Перед нашими художниками стоит увлекательная и благодарная задача — создать подлинно народное героическое произведение, опирающееся на опыт и материал народного героического эпоса.

Народные певцы, хранители искусства прежних веков, уже разрешают эту задачу: новые былины возникают на наших глазах одна за другой.

На первый взгляд эти новые былины могут показаться явлением совершенно другого рода, чем «классические» традиционные былины. Мы привыкли видеть в былинах старинные тексты, неизвестно кем и когда сложенные и передающиеся из уст в уста в качестве общего достояния; они подвергаются длительной коллективной шлифовке и, изменяясь в деталях, приобретая различную художественную окраску, сохраняют, однако, основное содержание, идущее от глубокой древности. Советские былины представляют совершенно иную картину, они ломают эти сложившиеся, привычные представления. Таких былин, конечно не было и не могло быть всего лишь двадцать лет тому назад; это не традиционные, а совершенно заново созданные тексты. Авторы их известны и являются не исполнителями только, а в буквальном смысле

этого слова творцами новых былин. Самые былины не перешли еще в общее владение, не сделались еще таким же коллективным достоянием всех певцов, как былины прежних веков.

При таких условиях можно ли включать эти новые советские былины в число произведений «народного творчества» в обычном понимании этого слова (т. е. в смысле коллективного творчества народных масс в его отличии от творчества литературного)? Не правильнее ли считать, например, былины М. С. Крюковой о Чапаеве или о Ленине таким же литературным фактом, как «Дума про Опанаса» Багрицкого или «Ленин» Маяковского, и т. п.?

Такая постановка вопроса правильна, однако, только на первый взгляд и только формально. По существу же мы имеем полное право говорить именно о народном творчестве и по отношению к новым былинам. Несомненно, указанные выше различия между старыми и новыми произведениями героического эпоса существуют и не могут не существовать. Но все дело в том, что перед нами происходят живые творческие процессы, на наших глазах происходит процесс диалектического развития, приводящий к созданию совершенно новых форм, к взаимопроникновению фольклора и литературы. Мы своими глазами наблюдаем те процессы генезиса героической поэзии, которые для старых былин отодвинуты в глубь веков. Ведь нельзя же сомневаться в том, что и традиционные «классические» былины когда-то были новинкой, создавались неизвестными нам отдельными певцами и не сразу стали коллективным достоянием. Но эти отдельные певцы сумели выразить общие народные чувства и настроения, и их произведения сделались поистине народными.

По существу то же самое мы видим и в новых былинах. Авторы их не являются писателями-профессионалами; они связаны с народными массами всеми условиями своей жизни; те чувства и настроения, которые выражаются в их произведениях, являются чувствами и настроениями народа, и если сегодня эти произведения не успели еще сделаться традиционными (для чего требуется время), то завтра уже могут стать таковыми.1

Новые былины четко связаны с традиционным былинным материалом и в стилистическом отношении. Певцы-создатели новых былин часто и охотно пользуются установившимися приемами, традиционными образами и формами. Так, например, в былине о Чапаеве, сложенной П. И. Андреевым-Рябининым, певец говорит о Чапаеве такими же словами, как в старых былинах о Волхе Всеславьевиче:

Он возрос до полного до возраста,
Захотелося Чапаю много мудростей —
Рыбой-щукой нырять да во синих морях,
Серым волком рыскать во чистых полях,
Птицей-соколом летать под синим облачком...

Как Илья Муромец или Добрыня Никитич, Чапаев седлает коня:

Выходил Василий на широкий двор,
Заходил в конюшню во стоялую,
Выбирает жеребчика неезжена,
Выводил коня он на широкий двор,
Становил коня он посреди двора,
Скоро из скоро седлал да закольчуживал,
На коня покладывает войлучек,
А на войлучек покладывал подпотничек,
На подпотничек седелышко черкасское...1

Подобных примеров можно подобрать немало. Однако было бы грубой ошибкой считать новые былины простой мозаикой из прежних былин или перелицовкой старых былин на новый лад. Это подлинно новые произведения не только с новой тематикой, но и с новым отношением к действительности и с новыми стилистическими данными (в частности, с более реалистическим характером всего изложения). Так, в той же былине о Чапаеве новое настроение проявляется в основной идее, выраженной в словах Чапаева:

А не может быть, чтоб трудовой народ
Чтобы сдался в руки неприятелям,
Чтоб они над ним издевалися,
Издевалися да насмехалися...

Так на основе усвоения старого художественного мастерства возникает поистине новый, советский героический эпос, выражающий мысли и чувства советского народа. И в этом особенный интерес советских былин и для ученого-фольклориста, и для писателя, и для широких кругов читателей.

Н. Андреев

Сноски

Сноски к стр. 5

¹ М. Горький, Жизнь Клима Самгина, Гослитиздат, М., 1937, т. I, стр. 441—442.

Сноски к стр. 9

¹ Ряд этих древнейших и других рукописных текстов см. в сборнике Тихонравова — Миллера; обзор ранних записей и публикацию еще ряда текстов дал Б. М. Соколов (Журнал «Этнография», 1926, № 1—2, стр. 97—123; 1927, № 1, стр. 107—122, и № 2, стр. 301—314).

² См. предисловие П. Н. Шеффера в издании Публичной Библиотеки.

Сноски к стр. 17

¹ Это обстоятельство подчеркивал, между прочим, еще Добролюбов в своей замечательной статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (см. также статью М. К. Азадовского «Н. А. Добролюбов и русская фольклористика» — «Советский фольклор», 1936, № 4—5, стр. 8—15).

Сноски к стр. 18

¹ Я подчеркиваю это обстоятельство, так как в этом пункте вижу свою основную ошибку в прежних работах: отмечая большую роль профессионалов в сложении былин, я связывал этих профессионалов с господствовавшим классом; между тем для такой связи нет достаточных оснований.

Сноски к стр. 22

¹ О музыкальной стороне былин см. Н. Янчук, О музыке былин в связи с историей их изучения («Былины», изд. Сабашниковых в серии Памятники мировой литературы», т. II, М., 1919, стр. 527—550).

Сноски к стр. 24

¹ Рыбников, I, стр. LXXXV. Пение этого же Никифора Прохорова («Утки») и состязание его с другим исполнителем, рассказывавшим (а не певшим) былины, изображает В. Харузина в своей книге «На Севере», М., 1890, стр. 67—71.

Сноски к стр. 25

¹ Гильфердинг, стр. XII.

² Марков, стр. 10—11.

³ Григорьев, I, стр. 335.

Сноски к стр. 27

¹ «Правда», 9 сентября 1937 г.

Сноски к стр. 28

¹ См. о ней «Русские плачи», изд. «Библиотека поэта», Л., 1937, стр. XIX—XXVI.

² Цитируем по книге Н. К. Пиксанова, «Горький и фольклор». Л., 1935, стр. 44—45.

Сноски к стр. 35

¹ Подобные факты уже имеют место; например, замечательный сказ «По твоим заветам все исполнилось», записанный в январе 1937 г. со слов Т. А. Долгушевой в колхозе «Красная звездочка», Шурминского района, Кировской области (см. «Творчество народов СССР», издание редакции «Правды», стр. 65—67), в начале 1938 г. был записан в Карелии и притом записан с некоторыми изменениями (пользуюсь сообщением одного из собирателей).

Сноски к стр. 36

¹ Былина П. И. Андреева-Рябинина опубликована в журнале «Знамя», 1937, № 5, стр. 190—195.