БЫЛИНЫ И ИХ ПЕРЕСКАЗЫ В РУКОПИСЯХ И ИЗДАНИЯХ
XVII—XVIII ВЕКОВ

1

В старинных рукописях, начиная с XVII века, в сборниках и отдельных списках встречаются особого типа тексты, содержащие былинные сюжеты и именуемые «Повестями», «Сказаниями» и «Историями» (или «Гисториями»). В них донесено до нас десять былинных сюжетов, некоторые в единичных текстах («Михаил Данилович», отрывок — «Алеша Попович и Тугарин», «Иван Годинович»), другие — в нескольких («Ставр Годинович», «Михаил Поток», «Сухан») и даже во многих списках («Илья Муромец и Соловей-разбойник»). Три сюжета, входящие в эпос об Илье Муромце («Илья и разбойники», «Илья и Идолище», «Исцеление Ильи-сидня»), встречающиеся в устной традиции и как самостоятельные былины и в контаминации с другими сюжетами, в записях XVII — начала XIX века известны только в объединении с сюжетом «Илья Муромец и Соловей-разбойник».

Одним из главных вопросов в изучении этих текстов является вопрос о самой природе и происхождении их, о том, что же это такое: запись ли это устных народных произведений с голоса или по памяти, и какова в этом случае степень точности записи, прозаический ли пересказ когда-либо услышанной былины, подобный тем пересказам-побывальщинам, которые встречаются в сборниках былин XIX—XX веков, и кому тогда принадлежит подобный пересказ — исполнителю или писцу, автору записи, или это своеобразные обработки былинных сюжетов в виде повестей, быть может и сказок, созданных на основе былин? Вопрос этот до сих пор не разрешен, хотя ряд ученых в той или иной мере касался его, главным образом в применении к тем текстам, которые входили в поле их зрения.

Слабо освещен в науке и вопрос о литературной жизни повествований о богатырях. Правда, об отличиях текстов друг от друга, о группировке их на редакции говорилось при каждой новой публикации, но вопрос о том, какова специфика жизни текстов, имеем ли мы дело со случайными, механическими изменениями или с какими-то закономерными результатами работы книжника, не разрешался.

Многие тексты носят явные следы редакторской работы. Каков же смысл этой работы, похожа ли она на работу редакторов других древнерусских произведений, как и с какими целями изменялся текст, что оставалось

8

от первоначальной записи и как писцы-редакторы относились к былинным особенностям своего оригинала? Наконец, какими литературными явлениями вызваны записи былин в рукописных сборниках, какие процессы развития литературы дали им возможность жить в этих сборниках, где ближайшие соседи повествований о богатырях? Вот те вопросы, которые неизбежно возникают при изучении рукописных повествований на былинные сюжеты.

Л. Н. Майков, один из первых публикаторов рукописных записей былинных сюжетов, высказал свои предположения об известных ему шести текстах XVIII века, излагающих былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, и о списке XVII века — «Повести» о Михаиле Потоке, которую он впервые опубликовал.

Группу текстов об Илье Муромце он считал воспроизведением былины прозой, без соблюдения размера стихов, отчего эти тексты «и писаны сплошными строками». Кроме того, он отметил, что «писавшие принуждены были подправлять свое изложение оборотами речи и спайками в книжном стиле».1 Майков видел в этих текстах именно пересказ, а не литературную обработку. Это ясно из той аналогии, которую он проводил между данными рукописными записями и былинами с разрушенным стихом в записях XIX века. Напомнив замечания А. Ф. Гильфердинга о том, что олонецкие сказители затруднялись передавать былины «пословесно», без напева, и потому, если собиратель прерывал их и просил повторить то или иное место, они переходили на прозаический пересказ, Майков сопоставил с этим процесс занесения былин в рукописи в XVII—XVIII веках: «Полуграмотные записыватели их, следя только за их содержанием, а не за напевом и не за размером, не умели уловить все тонкости последнего, и, понятно, их записи сами собою облеклись в прозаическую форму». Иной, более совершенный, характер записи он видел в сборнике Кирши Данилова, где хотя былины тоже записаны без разделения на стихи, но сохранен песенный склад былин. Сборник этот, по словам Майкова, «обличает руку более искусного собирателя», сумевшего «приблизиться к тем приемам, которые употребляются современными собирателями».2

Среди всех известных ему текстов об Илье Муромце Майков выделяет список № 82 собрания И. Е. Забелина как изобилующий чисто книжными выражениями и даже вставками, которые, по его словам, «напоминают обработку русских сказок в известном старинном сборнике М. Д. Чулкова».3 Майков отмечает также, что разрушение стиха и вставки книжных выражений преимущественно появляются в местах, которые, по терминологии А. Ф. Гильфердинга, могут быть названы «переходными» и которые при записывании «представляют наибольшую трудность».4

В дальнейшем, при копировании с более старых оригиналов, тексты еще более отходили от устного источника и вследствие пропусков и искажений, и потому, что писцы могли независимо от оригинала «знать и держать в памяти нить всего сказания», а следовательно, и вносить кое-какие изменения от себя. Все тексты об Илье Муромце Майков считал определенно такими копиями.

9

Чтобы выбрать наиболее правильные чтения для восстанавливаемого им прототипа, Майков сравнивает отдельные выражения текстов об Илье Муромце с воинскими и историческими повестями XVII века, с повестью о Еруслане Лазаревиче. Но эти сопоставления, как и сравнение текстов об Илье между собою, нужны ему только для того, чтобы отделить искажения, внесенные переписчиками, восстановить механические пропуски, избрать наиболее близкий прототипу текст, который он и находит в списке ГПБ. Q. XVII. 194 (№ 1). Вопрос же о том, как изменялись тексты повествований об Илье Муромце, насколько далеко ушли дошедшие до нас от первоначальной записи, остался неосвещенным.

Что касается «Повести» о Михаиле Потоке, то Майков готов был допустить, что она записана «либо по памяти, либо с „пословесной“ передачи былины», поскольку в тексте «еще уцелели в изобилии такие слова — союзы, местоимения: что, как, сам, которые в устных пересказах встречаются в значении частиц, прибавляемых не для смысла речи, а для более стройного течения стиха».5 Остальные два известные ему по публикации Н. С. Тихонравова списка с изложением той же былины Майков считал копиями, но вопроса о возможной генетической их связи с «Повестью» XVII века не ставил.

Если Майков довольно отчетливо рисовал процесс занесения в рукописи текстов с былинными сюжетами, то другой ранний публикатор таких текстов, Н. С. Тихонравов, по существу обошел этот вопрос, ограничившись определением, представляет ли данный текст копию или оригинал. Вопроса же о происхождении оригинала он совершенно не касался.

Не затронут этот вопрос и В. Ф. Миллером, посвятившим специальный этюд анализу текстов на сюжет былины «Илья Муромец и Соловей-разбойник».6 Его точку зрения нельзя определить и по употребляемой им терминологии. Она неустойчива и, по-видимому, не имеет под собой принципиального обоснования. Он то говорит о «древнейших старинных записях былин», то называет эти записи «сказками старинной записи», употребляет также и термин «пересказ», не разъясняя нигде эти наименования.

А. Н. Веселовский и А. И. Станкевич коснулись вопроса о происхождении лишь тех текстов, которые они публиковали. Веселовский говорил, что «Гистория» о Михаиле Даниловиче «не что иное, как прозаический пересказ былины, стих которой иногда легко восстановить, удалив ненужные повторения».7 Станкевич об отрывке былины об Алеше Поповиче и Тугарине сказал, что этот текст, отразивший черты живого местного говора и сохранивший явные следы стихотворной речи, «по-видимому, записан прямо со слов какого-либо певца былин, и записан притом чрезвычайно точно».8

М. Протопопов в своей заметке «Новая „повесть“ об Илье Муромце»9 повторяет концепцию Майкова, на которого и ссылается.

Не внесли ничего нового и более определенного вплоть до последнего времени и публикаторы старинных текстов в советское время, поскольку они интересовались главным образом вопросом, является ли данный текст копией или оригиналом. И только П. Г. Ширяева, сравнив публикуемый ею текст об Иване Годиновиче с изустными вариантами XIX—XX веков,

10

ставит вопрос, представляет ли текст (или, вернее, его прототип, так как данный текст П. Г. Ширяева считает копией) «записанную по памяти или на слух былину, или сжатое изложение ее», и отвечает: «Мы имеем в данном случае пример именно сжатого пересказа».10 Такое утверждение, очевидно, основано на ошибочном предположении автора, что если в XIX—XX веках нам известны в устной передаче варианты более развернутые, то сжатое повествование есть уже результат пересказа писца, а не принадлежит устной традиции.

Филологический анализ четырех текстов о Потоке, произведенный Б. М. Соколовым,11 преследует только задачу установления редакций и выяснения, являются ли все эти тексты копиями.

Терминология у всех исследователей, несмотря на наличие к этому времени ряда вновь открытых текстов, представляющих вместе с прежними разные типы воспроизведения былинных сюжетов, остается такой же неопределенной, не раскрывающей точки зрения исследователя на данное явление, а иногда и становящейся с ней в противоречие. Говорится о «старинных фольклорных текстах» (П. Г. Ширяева и В. А. Кравчинская), «старинных записях русских былин» (они же и И. Ф. Голубев), «старинных рукописных былинных текстах», «старых былинных текстах» (Б. М. Соколов), иногда даже просто былинах (П. Г. Ширяева и В. А. Кравчинская, последняя употребляет, между прочим, по отношению некоторых текстов термин «контаминированные былины»). Все это только условные обозначения явления, которое со стороны своего происхождения, своей природы еще не определено.

То же, в сущности говоря, мы находим и в обобщающих трудах по фольклору. В «Истории русской литературы» употребляются выражения: «записи народных старин», «записи былин». При этом говорится, что «перестановки слов, введение дополнительных выражений или отдельных слов превращают иногда стиховой текст в прозаический, но есть и сохранные записи».12 Здесь как будто бы отражено представление о том, что все тексты являются (в оригиналах и копиях) действительно записями устных произведений, только в разной степени точными. Однако в IV томе того же издания эти записи трактуются как «своеобразные обработки былинных сюжетов в форме сказок о богатырских подвигах, написанных порой ритмической речью». При этом указывается, что традиция такой обработки сюжетов народных эпических песен «идет еще из XVII в., когда аналогичным методом была сделана, например, „Повесть о семи богатырях“».13 Здесь уже иное представление о рукописных текстах, излагающих былинные сюжеты, и даже полное их отождествление по их природе со «Сказанием о семи богатырях», составляющим иное и особое явление.

Такой же беглый характер (поскольку задача исследовать данный вопрос и не ставится) имеют замечания в двухтомнике «Русское народное поэтическое творчество», но они более осторожны, не столь категоричны, как в «Истории русской литературы». В томе I признается возможность видеть в рукописях XVII века, содержащих былинные сюжеты, записи устно-поэтических произведений непосредственно с «голоса». Вместе с тем отмечается и известное вторжение в текст руки книжника: «У нас

11

нет основания признавать совершенную точность воспроизведения былинных текстов в списках XVII века; рука книжника могла в них сказаться, даже если он записывал по слуху, „пословесно“».14 В томе II о текстах XVIII века говорится как о прозаических, в большинстве своем, пересказах некоторых былинных сюжетов с сохранением в иных случаях и следов стихотворного размера.15

Более основательно останавливались на вопросе о природе рукописных текстов, передающих былины, и процессе их возникновения М. Н. Сперанский и А. М. Лобода. М. Н. Сперанский несомненно идет вслед за Майковым (несколько развивая его мысль), когда рисует процесс занесения в рукопись былинного сюжета в следующих чертах: «Интересуясь исключительно самым содержанием песни, приравнивая его к широко распространенным книжным повестям своего времени, записывавший не соединял с этим представления о былине, как о песне, отливающейся в определенную ритмическую форму; поэтому-то он пишет знакомую ему по памяти или услышанную им песню сплошь в строке прозой, не заботясь о сохранении ее типичной ритмической формы: стиль его интересует мало; если он и сохраняет по местам — а иногда и на протяжении всей своей записи — ритмическую форму песни, то происходит это у него бессознательно: стремления сохранить песню, как песню, у него не замечаем».16 И далее он указывает, что писец, смотря на былину «только как на материал для любопытного, увлекательного рассказа», свободно обращался с текстом, «дополняя и сокращая его по своим соображениям». Нередко это — композиция «из отдельных, часто идущих из разных былин эпизодов, составляющих в результате „повесть“, или „сказание“».17

Последнее положение М. Н. Сперанского выходит уже за пределы концепции Л. Н. Майкова, который не мыслил, по крайней мере в отношении разбираемых им текстов, такой степени «вольного» обращения с материалом, собственно уже литературной работы. Сперанский же не видел принципиального различия между тремя публикуемыми в своем сборнике текстами: «Сказанием о киевских богатырях», «Отрывком былины об Алеше Поповиче» и «Повестью о князе Владимире киевском» (сюжет о Михайле Потоке). Определив «Сказание» как композицию из отдельных эпизодов, «идущих из разных былин», в которой кое-где сохранена ритмическая форма, но в большинстве случаев нарушена, Сперанский «такую же компиляцию» видит в тексте об Алеше и Тугарине и называет даже текст «повестью».18

М. Н. Сперанским впервые поставлен и вопрос о том, с какими литературными произведениями связано появление записей былин в рукописных сборниках, какие изменения в литературе обусловили их существование. Он связывает появление и бытование повествований о богатырях с изменением читательских вкусов и запросов в XVII веке. Изменение это происходит, по мнению М. Н. Сперанского, в связи с усилившимся западноевропейским культурным влиянием на русскую литературу и общественную жизнь. Переводные повести и романы, проникающие в XVII веке в русскую литературу, изменяют читательские вкусы и вызывают подражания, появляется литература светская, «занимательное» чтение. В этот круг повестей

12

и романов переводных и оригинальных включались и повествования о богатырях.

Мысль о литературном окружении повестей о богатырях необходимо признать совершенно правильной, но объяснение возможности их появления усилением западноевропейского культурного влияния неверно.

А. М. Лобода уделяет старинным записям былинных сюжетов в своей книге «Русский богатырский эпос» довольно значительное внимание. Он примыкает к тем ученым, которые в этих записях видели в той или иной мере книжные переработки былин — тексты, всецело стоящие «на почве книжной словесности допетровской Руси».19 При этом, по его словам, книжная обработка «сказывалась не столько в привнесении постороннего, чуждого нашему былевому эпосу элемента, сколько в общем обезличивании, обесцвечивании живого народного творчества». «Под пером различных переписчиков, — говорит Лобода, — прежде всего стал исчезать стих, а с ним и вся колоритность, живость и образность народной передачи». Однако «до общего искажения содержания дело еще не дошло, и посторонние примеси можно наблюдать лишь в частностях, да и то в незначительной степени».20

Наибольшее обесцвечивание, по словам Лободы, наблюдается в текстах, касающихся Ильи Муромца: они «однообразны и не вносят ничего нового сравнительно с позднейшими записями с голоса».21

О чуждых эпосу элементах в рукописных пересказах былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике говорит также, но в ином плане, В. Я. Пропп. По его мнению, это именно «повести», имеющие глубокие идейные отличия от былин, игнорирование этих отличий «нужно считать грубой методологической ошибкой», ибо они часто обусловлены принадлежностью памятников к разной социальной среде. «Так, например, — пишет В. Я. Пропп, — в повести Илья Муромец выспрашивает Соловья о его золотой казне, находящейся в его селе, названном селом Кутузовым. Никакого села Кутузова в былинах мы не знаем. В былинах Илья никогда не выспрашивает и не может выспрашивать Соловья о его богатстве. Наоборот, он всегда отказывается от богатого выкупа, который ему предлагает за мужа жена Соловья». Здесь, по мнению В. Я. Проппа, «отличие народной идеологии былины от идеологии „повести“».22

Таким образом, в научной литературе отложились некоторые, далеко не всегда совпадающие друг с другом представления о природе и происхождении рукописных текстов, повествующих о былинных богатырях, представления, которые возникли скорее как общее впечатление от текстов, чем в результате специального изучения вопроса. Как мы увидим в дальнейшем, некоторые из этих представлений, общего или частного порядка, довольно близки к правильному освещению явления, как например изложенные выше предположения Л. Н. Майкова. Другие отмечены однобокостью, преувеличением в ту или другую сторону, что понятно при отсутствии надлежащего исследования и в какой-то мере обусловилось недостаточным количеством самого материала.

До самого последнего времени единственной попыткой подойти к решению вопроса о природе и происхождении какой-то части текстов с помощью строго объективных научных методов оставалась кандидатская диссертация

13

А. П. Евгеньевой «Язык былин в записях XVII века». Одна из задач работы — «установить, являются ли тексты XVII века записью устных произведений или книжной обработкой их».23 Путь к решению этого вопроса — тщательное исследование особенностей языка как рукописных текстов XVII века, так и позднейших былинных записей XVIII—XIX веков и сопоставление этих особенностей с данными определенных диалектов, а также сравнительные наблюдения над композицией и ритмическим складом речи в текстах XVII века и в последующих записях.

В результате исследования А. П. Евгеньева пришла к выводу, что все рассмотренные ею тексты XVII века «являются записями устных произведений, а не письменными пересказами „грамотеев“, „созданными на основе былин“, как утверждают некоторые исследователи». «Об этом говорит, во-первых, диалектная окраска большинства текстов, иногда очень резкая и поэтому дающая возможность локализовать записи; во-вторых, сохранение специфических синтаксических конструкций, твердых сочетаний, характерных для былин; в-третьих, сохранение большей части стихов, сохранение общей композиции, приемов и т. д.».24 Если же в ряде случаев наблюдается прозаизированная передача, то она, по словам А. П. Евгеньевой, может быть объяснена «трудностью воспроизведения на бумаге большого по объему произведения».

Как увидим ниже, не в отношении всех разобранных А. П. Евгеньевой текстов XVII века можно принять ее выводы. Но путь исследования несомненно очень плодотворен, и ряд характерных черт этих текстов раскрыт убедительно.

К сожалению, начатое А. П. Евгеньевой изучение языковых и поэтических особенностей рукописных текстов о богатырях не было продолжено ни ею, ни другими учеными на материале записей XVIII века. Без такой предварительной и тщательной разработки всех известных нам записей определение характера текстов о богатырях в рукописной литературе XVII—XVIII веков будет оставаться гипотетическим.

В 1956 году опубликована монография В. И. Малышева о рукописном тексте повести о богатыре Сухане («Повесть о Сухане. Из истории русской повести XVII века»). Это первое и пока единственное углубленное исследование одного из былинных сюжетов, отраженных в рукописной литературе XVII века. Методика исследования — тщательное сопоставление рукописного текста с устной былинной традицией и с близкими явлениями в литературе — и вывод о тексте как литературном произведении на основе былин представляют интерес и для изучения других аналогичных повествований о богатырях.

В последние годы найден ряд новых, не известных в науке текстов. Наличие в настоящее время довольно значительного количества списков позволяет высказать некоторые соображения, вносящие коррективы в изложенные выше представления.

2

При ближайшем знакомстве со всем известным составом рукописных записей былинных сюжетов, при внимательном их прочтении и сопоставлении с изустными записями XVIII—XX веков былин на те же сюжеты становится совершенно очевидной неоднородность этих текстов. Эта неоднородность

14

не могла быть так ясно воспринята раньше, когда перед тем или иным ученым было всего несколько текстов, иногда, действительно, мало отличающихся друг от друга по своему характеру. Поэтому мы обычно находим лишь беглые замечания о большей или меньшей сохранности стиха или отдельных былинных фразеологических элементов, о большем или меньшем налете «книжности».

С несомненной определенностью выделяется группа текстов, о которых можно говорить как о записях былин, быть может даже непосредственно от исполнителя, быть может по памяти, или, по крайней мере, как о точной копии с оригинала, представляющего такую именно запись с голоса или по памяти. Это — тексты с записями былин о Михайле Даниловиче, Михайле Потоке (текст XVII века), Алеше Поповиче, Иване Годиновиче и один из текстов о Ставре Годиновиче (из собрания Ф. И. Буслаева; наст. изд., № 44).

Далее идут тексты, восходящие к таким оригиналам, но со значительным уже разрушением стихотворного склада при переписке. Затем имеются тексты, которые оказываются не былинами с несколько разрушенным стихом, а прозаическими пересказами былинных сюжетов, хотя некоторые из этих текстов сохраняют то в большей, то в меньшей степени былинную фразеологию и устойчивые былинные формулы.

И, наконец, встречаются такие тексты, в которых ясно ощущаются следы сознательной литературной обработки. В некоторых текстах она настолько значительна, что их можно рассматривать как повести в подлинном смысле этого наименования.

Критерием для отнесения тех или иных текстов к записям былины с голоса или по памяти, с одной стороны, и к прозаическим пересказам, с другой, является сохранность или, наоборот, разрушенность ритмического склада и поэтического облика былины, что выясняется сопоставлением с вариантами, бесспорно записанными с устного исполнения. Если этот облик в значительной части текста сохранен, то не может быть никакого сомнения в том, что писец записал текст непосредственно от исполнителя или в том виде, в каком он сам усвоил былину из устной традиции. Но здесь может стать вопрос: первичная ли эта запись, или уже копия? В этом случае на помощь приходят лингвистические наблюдения и палеографический анализ рукописи.

Вопрос о соотношении с устной традицией — важнейший в изучении старинных текстов, представляющих записи былинных сюжетов. Поскольку нам известны былины в изустных записях XVIII века (сборник Кирши Данилова и публикации XVIII века) и первой половины XIX века («Песни, собранные П. В. Киреевским»), мы вправе судить о сохранении или потере традиционных особенностей былины в рукописных текстах XVII—XVIII веков: в течение одного столетия или даже меньше, при общей устойчивости эпических форм в период, когда былинный эпос в основном уже был сложен, не могло произойти коренного перелома в поэтической его системе. Сопоставление может не только помочь в определении характера того или иного текста, но и выявить наиболее устойчивые традиции в построении сюжета, в обрисовке персонажей, в поэтике. Оно может помочь выделить привнесения, сделанные рукою книжника, вскрыть элементы литературной обработки. Отдельные смутные следы в изустных записях XVIII—XX веков некоторых мотивов, заключающихся в рукописных текстах, но не донесенных в ясном виде до нашего времени, будут свидетельствовать о действительной принадлежности этих мотивов к устному эпическому творчеству. Могут быть вскрыты и такие подробности,

15

которые, возможно, принадлежали устной традиции в более раннее время, но потом забылись.

Вопросы эти, однако, должны каждый раз решаться с большою осторожностью. Нужно учесть то, что рукописные тексты имели широкое распространение, особенно попавшие в лубок, а следовательно, могли в свою очередь воздействовать на устную традицию. Поэтому в некоторых случаях возможно лишь констатировать близость, совпадение, строить на этой основе некоторые догадки, но не утверждать. Отнесенные к первой группе тексты отмечены прежде всего настолько значительной сохранностью ритма былинного изложения, что легко могут быть представлены, целиком или в большей своей части, с разделением на стихи (см. «Приложение I», 1—5). Правда, в каждом из этих текстов находим несколько разрушенных стихов, строки, представляющие переход стиха в прозу. Нарушение стихотворного ритма происходит в этих случаях обычно вследствие внесения писцом, а быть может, и исполнителем (если он переходил на «пословесную» передачу былины) каких-нибудь лишних слов (см., например, 2-й стих в былине о Михайле Потоке, «Приложение I», 2): «У великава князя Владимера киевскава Всеславьевича», где последнее слово ощущается как ненужное и нарушающее ритм добавление. Чаще всего лишними словами оказываются такие, которые в прозаической речи употребляются для связывания фраз: «тогда», «с того», «потому что», «после того» и т. д. Так, например, в отрывке былины об Алеше Поповиче (наст. изд., № 27), превосходно в целом сохранившем былинную форму, врывается в мерное ритмическое повествование следующая строка: «После того подносили ту же чару меду слатково» (курсивом выделены разрушающие стих слова). Иногда нарушает ритм перестановка слов, особенно, когда вследствие нее теряется традиционное дактилическое окончание. В том же отрывке былины об Алеше Поповиче эпитет «млад» дважды вынесен вопреки традиционному его употреблению после имени богатыря, наблюдаемому во всех устных вариантах, начиная с текста сборника Кирши Данилова, перед именем («Что взговорит млад Алеша Попович», вместо «Что взговорит Алеша Попович млад»).

Таких разрушенных стихов в одних текстах больше, в других меньше. Появление их объяснил в свое время, как мы видели, Л. Н. Майков:25 при сосредоточенности внимания писца главным образом на содержании, а не на ритмическом строе естественно могли произойти указанные изменения в словесной ткани произведения. К этому можно добавить следующее: сам сказитель, если запись происходила с голоса, мог переходить с напевного исполнения на «пословесную» передачу, вследствие чего и возникали прозаизмы. То же явление наблюдается и в случаях несомненной записи с голоса, например в текстах сборника Кирши Данилова и в последующих записях XIX—XX веков.

Исключительная сохранность былинной формы в выделенных текстах была уже отмечена некоторыми исследователями. Это было признано и в отношении отрывка былины об Алеше Поповиче. Спор шел лишь о том, первичная ли это запись или копия (см. комментарий к тексту № 27) — вопрос, который трудно решить на основе небольшого фрагмента. Впрочем, с нашей точки зрения, если и признать в отрывке копию, существо дела не меняется: текст, хотя бы и в копии, отражает непосредственную запись устной былины.

Сопоставление отрывка с соответствующими местами былин об Алеше Поповиче и Тугарине, записанных от народных исполнителей, показывает,

16

с одной стороны, ряд общих мотивов, с другой — и некоторые подробности, которые в изустных записях отсутствуют.

К устойчивым мотивам относится обращение-укор Алеши к князю Владимиру, допустившему наглое поведение Тугарина: «Государь ты, ласков князь Владимер киевско[и], али ты, государь, с княгинею не в любви живеш, что промеж вас болван сидит нетесоно[и]?». В варианте сборника Кирши Данилова Алеша Попович говорит князю:

«Гой еси ты, ласковой сударь Владимер-князь!
Что у тебя за болван пришел,
Что за дурак неотесоной?
Нечестно у князя за столом сидит».

(Кирша Данилов, стр. 131).

И далее изображаются бесчинства Тугарина.

В другом варианте имеет место еще более близкая формула обращения:

«Ты ой есь, Владымир стольнокиевской!
Али ты с княгиней не в любе живешь?
Промежу вами чудо сидит  поганое».

             (Ончуков,  стр. 334).

Вся сцена на пиру традиционна. Тугарин выпивает огромную чару «единым духом». Алеша Попович вспоминает «обжерчивую» корову своего отца попа Федора, которая на поварне опилась бардою. На этом фрагмент обрывается. В былинах следует дальнейшее развитие образа прожорливого Тугарина и новые насмешки Алеши.

В устных вариантах находим очень близкие к данному фрагменту места, например:

Подносили Тугарину полведра  вина,
Подносили Олешеньке полведра  вина,
Олешенька-та  да потихоньку пьет,
А Тугарин-от  да на один душок,
А Тугарин-от  на один  дух  выпиват.

(Тихонравов — Миллер,
                          отд. II,  стр. 98).

Ах Яким, ты Яким, слуга-паробок!
Ты помнишь ли, Аким, памятуешь,
Как у нашего попа-батюшки,
Как у Семена света Ростовскаго,
Была корова обжорчивая,
Она кашей-бардой охлебалася,
От того-то и смерть ей случилася.

        (Миллер, стр. 98).26

Именно потому, что отрывок представляет бесспорно часть устно-поэтического произведения, при этом самую раннюю по времени запись данного сюжета, особый интерес получают подробности, которых нет в более поздних записях: участие чашника фрязина Матвея Петровича, уговаривающего Алешу не смеяться над Тугарином, так как тот не любит «шутки тяжелыя»; более детальная картина пира; наименование слуги Алеши Поповича Торопом. А. П. Евгеньева, обратившая на это внимание, дала убедительное объяснение потери первых двух черт позднейшей традицией: «Не

17

только в XIX—XX вв., но уже в XVIII в. не было того материала, из которого черпала свои краски былина; в XVII же веке его было достаточно, и былина расцвечивалась яркими красками действительности. Детали пира в масловском отрывке (отсутствующие в записях XIX—XX вв. не только былины об Алеше и Тугарине, но и в других, где изображаются пиры) конкретны и живы для XVI—XVII вв. («Чашник-фрязин Матвей Петрович», наливающий «чару меду сладкого», «девятая ества — лебедь белая», передача поднесенной чары младшему товарищу) — отсутствуют в современных записях, так как не поддерживаются реальной жизнью».27 Эти подробности органичны в изображенной сцене. Отрывок свидетельствует о наличии в XVII веке редакции эпизода на пиру, которая в более поздних былинах не сохранилась.

Интересно также имя слуги-паробка Алеши Поповича — Тороп, упоминающееся в летописных сводах как имя слуги богатыря Александра Поповича. В XVIII веке это имя, видимо, получает в эпосе более широкое применение для обозначения слуги богатыря. В приведенном Левшиным былинном отрывке28 Тороп оказывается слугой Добрыни Никитича. В рукописных текстах XVIII века об Илье Муромце (наст. изд., №№ 10—12) говорится, что князь Владимир подарил Илье Муромцу «слугу вернова» Торопа, с которым Илья и выезжает в поле. Имя Торопа как слуги Ильи Муромца находим и в варианте былины о Калине-царе, записанном от М. Д. Кривополеновой.29 В других записях XIX—XX веков это имя уже не встречается. Слуга Алеши — обычно Еким, Аким.

Значительной сохранностью былинного речевого склада и ритма отличается и текст с записью былины об Иване Годиновиче. Стихотворный вид былины легко восстанавливается, строки с разрушенным стихом встречаются редко.

Происхождение записи неизвестно, но скорее всего можно предположить, что это не копия более раннего списка (так как отсутствуют обычные в этих случаях описки и искажения), а довольно точная запись устного источника. При записи, возможно, внесены были некоторые изменения и сокращения, но если таковые и есть, то они явно незначительны: повествование развивается стройно, логично, все эпизоды находят параллели в позднейших изустных вариантах, совпадая порой и в деталях, и словесно (особенно сближаются в этом отношении данный текст и вариант сборника Кирши Данилова). Некоторое сокращение можно скорее всего предполагать в эпизоде насильственного увоза Настасьи с предшествующим ему упоминанием о пире у Дмитрия, так как здесь отсутствует обычная для данного эпизода сцена борьбы. Но, может быть, уже в таком виде была известна писцу сама былина. Если же это и копия, то не сокращенного изложения былины, как определила данный текст П. Г. Ширяева, а очень хорошо сделанной записи подлинной былины.

Вместе с традиционным характером ряда эпизодов в тексте наблюдается и своеобразная передача некоторых из них. Так, отсылка дружины на лов происходит уже после того, как Ивану Годиновичу удалось увезти Настасью. И он посылает дружинников привезти ему дичины для брачного стола (во многих других вариантах он посылает дружину по звериным следам за подарком для князя, иногда, как например у Кирши Данилова,

18

и до посещения дома Дмитрия). Возвращение дружины с «питерами и едерами», с «ествой сахарною» после расправы с Настасьей дает возможность подчеркнуть печальное завершение предпринятого Иваном Годиновичем сватовства. Таким образом, оба эпизода искусно связаны с повествованием, художественно оправданы, а по своему характеру явно принадлежат к устной традиции.

Своеобразен и конец былины: Иван Годинович уходит в монастырь. Традиционен в изустных вариантах другой конец. Герой, возвратясь в Киев, иронизирует по поводу своей неудачи: «Всяк-то на сем свете женится, да не всякому женитьба издавается!» (Рыбников, II, № 195). Эта насмешка дается иногда и от автора или присутствующих (например, Гильфердинг, № 179). Однако аналогичный рукописному тексту конец имеется еще в одном варианте с Печоры (Ончуков, № 80): Иван Годинович уходит в «пещеры». Очевидно, следовательно, эта концовка не придумана писцом, а возникла в самой устной традиции, но не была популярной.

Большой интерес для истории былинного эпоса представляет «Гистория о киевском богатыре Михаиле сыне Даниловиче двенатцати лет» (наст. изд., № 28). Она тоже превосходно сохранила стиль и в значительной части и ритм былинного изложения. Правда, на протяжении всего этого большого текста встречается ряд строк и целых фрагментов с разрушенным ритмом, которые препятствуют легкому членению на стихи всего произведения. Но и сквозь такие строки видна подлинная былина во всем ее характерном художественном облике. Примечательно, что строк с разрушенным стихом становится все больше по мере удаления от начала, что объясняется естественным утомлением писца.

Стиль текста — в полной мере былинный. Случаи вторжения отдельных книжных лексических и фразеологических элементов редки. По некоторым особенностям рукописи большинство исследователей склонны признать ее копией. Но исключительную близость к народному складу былин отмечали все, кто касался этого текста.

Текст интересен как образец особой редакции, по отдельным деталям содержания и по построению отличной от традиционных устных вариантов. Из записей XIX—XX веков к нему единственно близким оказался только текст сборника Б. и Ю. Соколовых «Сказки и песни Белозерского края» — запись 1909 года. Варианты сходны и в общем своем построении, и в подробностях.30 В обоих текстах отсутствуют эпизоды, обычные для всех вариантов: 1) уход в монастырь старого богатыря Данилы, оставляющего вместо себя малолетнего сына Михайлу (сохраняется лишь поездка сына перед боем в монастырь за благословением); 2) вмешательство отца в бой. Вместе с тем в оба текста включены эпизоды, отсутствующие в других вариантах: 1) приход на пир вестника с поля, который сообщает о нашествии вражеской рати (в «Гистории» вестником является «добрый молодец», у Соколовых — Илья Муромец); 2) перемирие, во время которого враги роют подкопы для захвата в плен Михайлы (в «Гистории» о перемирии просят враги — это подчеркивает их коварство, в новгородском варианте — сам Михайла, уставший от боя); 3) заключение Михайлы Даниловича после боя в темницу (в «Гистории» его оговаривают,

19

в записи Соколовых ему не верит князь Владимир, потому что Михайла не привез, как обещал, «человека из-под знаменья») и сознание князем Владимиром своей вины после получения фактических доказательств подвига Михайлы (в «Гистории» Илья Муромец производит по поручению князя проверку на поле боя, как Добрыня в былине о Сухане; в новгородской записи — через три дня прибывают захваченные в плен и изувеченные князья Бахмет и Старуришшо).

Единство редакции подтверждается почти полным тождеством имен и названий: в «Гистории» враг — Бахмет Тавруевич, у Соколовых — Бахмет с сыном своим Тавлетом; шелому баканову «Гистории» соответствуют в варианте Соколовых горы Балкановы, в другом месте — Баклановы; в «Гистории» фигурируют «три брата братовича», у Соколовых — «четыре братцы Збородовичи».

В. Ф. Миллер на основе сличения обоих текстов сделал вывод о том, что «новгородский вариант, несмотря на некоторые незначительные изменения, подтверждает точность старинной записи былины».31 Конечно, в данном случае возможен и факт непосредственной зависимости новгородского варианта, в каком-либо поколении сказителей, от старинной записи (о чем особенно заставляет думать совпадение имен и названий),32 но это не снимает утверждения о том, что сам текст «Гистории» идет от устной традиции. Единственная часть, которая с этой стороны может вызвать сомнение, — это самая концовка, в которой говорится, что Михайла Данилович едет к отцу в монастырь, постригается и живет в монастыре «в великой славе и чести и до смерти своей». Вероятнее всего это прибавлено самим писцом для придания завершенности конфликту между князем и богатырем, причем концовка эта в известной мере снижает остроту изображаемого конфликта: князь «отпускает» Михайлу, и тот прощается с князем. Включение же в данную редакцию самого конфликта, сближающее текст с былиной о Сухане, представляет исключительный интерес как наслоение на более древнюю былину отражений позднейшей эпохи. Отказ оскорбленного Михайлы от награды и его решение уехать из Киева являются таким же выражением социального протеста, как и самоубийство Сухана. Вся эта часть с «лихими оговорщиками», с заточением богатыря, совершившего подвиг, с запоздалым признанием его заслуг — вполне в духе эпической традиции XVI—XVII веков.

Хорошей сохранностью стихотворной структуры отличается в первой своей части (до рассказа о приходе купчины с заморскими товарами) текст «Повести» о Михайле Потоке, относящийся к XVII веку (ГПБ. O. XVII. 44). В последующей части наблюдается уже разрушение стиха, однако с прозой все время перемежаются стихотворные фрагменты. Текст сохранил также полностью былинную фразеологию и поэтический стиль былины. Это побудило еще Л. Н. Майкова предположить, как мы отмечали, что это — первичная запись былины непосредственно с голоса или по памяти. Категоричность этого утверждения оспаривали А. М. Лобода и Б. М. Соколов. С другой стороны, мнение Л. Н. Майкова поддерживает и обосновывает в своих работах А. П. Евгеньева (см. комментарий, № 37). Во всяком случае, если это и копия, то чрезвычайно точно следующая за оригиналом (за исключением чисто механических отклонений) — записью былины с устного исполнения или по памяти.

20

Наиболее близкими к Библиотечному списку XVII века являются список собрания Овчинникова первой половины XVIII века (наст. изд., № 36) и список собрания Забелина конца XVIII века (наст. изд., № 38), особенно первый. В Забелинском уже больше изменений, что, по словам А. П. Евгеньевой, «находится в полном соответствии с тенденциями конца XVIII в. в отношении к произведениям устной поэзии».33 Все три принадлежат к той версии сюжета, которая в изустных записях XIX—XX веков представлена преимущественно прионежскими вариантами и характеризуется наличием следующих эпизодов: 1) князь Владимир посылает трех богатырей за данями; выполнив это поручение, Поток на обратном пути, у моря, встречает девушку-лебедь, которая и становится его женой, но не на охоте, на которую послан князем, как в некоторых других вариантах (Кирша Данилов, № 23; Марков, № 8 и др.); 2) богатыри, отправляясь по поручению князя Владимира за данями, называют себя братьями и уговариваются выручать друг друга из беды (эта деталь композиционно важна, она используется в дальнейшем развертывании действия); смерть жены Потока случается в отсутствии Михайлы, когда он совершает воинские подвиги, выполняя новое поручение князя или просто «тешась» в чистом поле; 3) во исполнение уговора с женой — в случае смерти одного из супругов живому идти в могилу, Михайла дает похоронить себя; в могиле сражается со змеей и оживляет жену принесенной змеею живой водой (но не бьет железными прутьями саму жену, превратившуюся в змею, чтобы погубить Михайлу, как в одном из беломорских вариантов, — Марков, № 8); 4) слава о красоте Марьи или Авдотьи Лебеди Белой навлекает нашествие вражеского короля (или королей, царей, царевичей), требующего выдачи жены Потока; 5) после своего бегства с вражеским королем Лебедь Белая несколько раз пытается погубить Михайлу: опаивает его сонным зельем, связывает сонного, наконец превращает его в камень; характерная деталь этого эпизода: вражеский король отказывается убить Михайлу в сонном состоянии, как того требует Лебедь Белая; 6) богатыри, товарищи Потока, идут его отыскивать и с помощью старика-калики раскалывают камень и освобождают Потока от чар; 7) Поток приходит к королю, соблазнившему его жену, последняя снова опаивает его и пригвождает к стене; 8) дочь или сестра спасает Потока, заменяя его мертвым татарином; Поток расправляется с изменницей и ее любовником и женится на спасшей его девушке.

Остальные списки, содержащие изложение былины о Михайле Потоке, восходят в конечном счете к тому же тексту XVII века (о чем говорят многие буквальные совпадения), но через посредство какой-то копии или копий, сильно сокративших передачу содержания. Они представляют как бы краткую редакцию той же версии. В них вся заключительная часть после «отворота» Михайлы Потока (эпизода с разбиванием камня) передана сжато, всего в нескольких строках, причем выпущен весь эпизод с пригвождением Потока к стене и спасением его дочерью Кащея, хотя какие-то смутные следы этого эпизода можно видеть в упоминании о новой женитьбе Потока на дочери Кащея. Более кратко изложен и эпизод погони Михайлы за женой и ее любовником, более сжато говорится о выдаче Лебеди Белой Кащею. При отдельных текстуальных совпадениях с тремя первыми списками в данных списках одни и те же эпизоды в большинстве случаев переданы несколько иначе; таким образом, они не скопированы,

21

а пересказаны. Заметно изменены лексика и фразеология в сторону усиления книжных слов и небылинных оборотов.

Таким образом, 6 имеющихся текстов на сюжет о Михайле Потоке, родственные между собою, образуют две редакции — полную и сокращенную.34 Наличие довольно большого числа текстов о Потоке позволяет уяснить некоторые черты жизни этого сюжета в рукописной традиции. В ряде текстов заметно вмешательство писцов-книжников. Оно сказывается в ослаблении былинной фразеологии, усилении прозаичных речевых оборотов, например в замене прямой речи косвенной, в иной передаче отдельных эпизодов. Но это — главным образом редакторская работа. Ни один из текстов не подвергся более глубокой переработке, меняющей идейный смысл произведения, характер образов. В своей композиции и в разработке деталей все тексты сохраняют соответствие с живой устной традицией, зафиксированной записями XIX—XX веков.

Но имеются в них и своеобразные черты, которые отличают их от наиболее близких прионежских. 1) В действие вводится «купчина Золотой Орды» с заморскими товарами, который и рассказывает царю Кащею о красоте Михайловой жены. Ни в одном из устных вариантов XIX—XX веков былины о Потыке этого персонажа нет, но его роль напоминает роль Таракашки — гостя купца-заморенина в былине о Соломане и Василии Окульевиче и не противоречит общему стилю былины. 2) Замечательна деталь — князь Владимир, узнав о невесте Потока, просит «переступить» ее ему, князю. 3) С каждым новым приходом Кащея повторяются обращения князя Владимира к киевлянам за советом и требование киевлян отдать жену Потока Кащею; из позднейших вариантов только единичные содержат этот мотив:

Собирает тут Владимир стольне-киевской
Своих господ, своих бояр,
Стал он тут Владимир совет советовать
Со своима господамы, со своима бо́ярам:
«Ежли нам не отдать этой Марьи лебедь белой королевичной,
Приведут наш стольной Киев-град во розорение».

            (Гильфердинг,  I,  стр. 352).

4) В некоторых прионежских вариантах возникает мотив пристрастия Потока к вину; именно тем, что он пьянствует, мотивируется его частое отсутствие, весть о смерти жены приходит в кабак (например: Рыбников, I, № 12; II, № 196 и др.). В рукописных текстах отсутствие Михайлы каждый раз обусловлено его отъездом в чистое поле для ратных забав и подвигов. 5) Нет в данных текстах и появления Михайлы перед вражеским королем в женском платье (см.: Гильфердинг, №№ 39, 40 и др.). Героический образ Потока более выдержан в данных записях, и это — замечательная черта рукописных текстов, говорящая о том, что в них запечатлен более древний вид сюжета.

Оба текста, содержащие сюжет о Ставре Годиновиче, тоже обнаруживают тесную связь с устной традицией и по содержанию и, в основном, по языку, лексике, фразеологии, в особенности список первой четверти XVIII века из собрания Буслаева (наст. изд., № 44). Эпический стиль настолько хорошо отражен в данном тексте, что вызывает предположение о записи с голоса или по памяти устной былины. Однако несколько отдельных случаев искажений — явный результат описки — не позволяет

22

рассматривать данный текст как непосредственную первоначальную запись со слов, а побуждают видеть в нем копию, очевидно очень точную, с оригинала, который и мог быть такой живой записью.

Другая запись половины XVII века (наст. изд., № 45, столбец Пазухина) принадлежит к копиям, в которых уже в процессе переписывания разрушался стих и появлялись слова и обороты, не соответствующие народно-эпической речи. Текстуальные совпадения отдельных частей повествования с № 44 заставляют предполагать генетическую связь между этими двумя текстами, вопреки утверждению А. П. Евгеньевой, которая оспаривала мнение А. И. Соболевского о единой их основе и говорила, наоборот, о совершенной их самостоятельности и независимости друг от друга.35

Тексты различаются главным образом степенью детализации. Текст XVII века более пространен. Так, в записи XVIII века (сопоставляется только вторая часть, сохранившаяся в ранней записи) отсутствует перечисление Апраксией примет, по которым она заподозривает в «грозном после» жену Ставра. В эпизоде испытания сохраняется только кулачная борьба; нет состязания в стрельбе из лука; выпущено обращение князя Владимира к послу с предложением награды за молодецкую потеху; самый конец передан более сокращенно. В остальном оба текста очень близки.

Генетическая связь между обоими текстами нам рисуется в таком возможном виде. Когда-то со слов была очень точно записана былина о Ставре. Один из копиистов добросовестно и внимательно списал текст, сохранив стихотворный склад и былинную фразеологию, но сделал несколько незначительных сокращений во второй части (о чем свидетельствует сличение обоих текстов), однако без ущерба для смысла повествования. Вместе с тем на каком-то этапе распространения первоначального списка другой копиист, сохранив, наоборот, полноту эпизодов, сделал словесную ткань былины более прозаической, разрушив в ряде мест стих и внедрив книжные обороты речи и отдельные слова. Был ли это автор пазухинского списка или еще предшествующий ему писец, сказать, конечно, нельзя.

Оба текста принадлежат к той группе обработок данного сюжета, которая представлена тремя сибирскими вариантами (Кирша Данилов, № 15; Гуляев, № 24; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 57) и одним вариантом из Владимирской губернии (Миллер, № 88). Основное отличие вариантов этой группы от всех других текстов, представленных почти исключительно прионежскими записями, в том, что жена Ставра выступает здесь в роли грозного посла от вражеского короля, требует дани и угрожает захватом Киева. В прионежских же записях она является в качестве жениха, претендующего на руку племянницы князя Владимира.36

В. Ф. Миллер, первым установивший наличие этих двух основных групп вариантов, полагал обработки с мотивами военной угрозы более древними, былины же с мотивом сватовства позднейшими переделками, носящими печать скоморошьего искусства. А. Н. Веселовский, который не знал всех вариантов «сибирской группы», кроме текста сборника Кирши Данилова, тоже считал, что этот текст из всех наиболее близок к древнейшему типу данной былины. В свете этих предположений немаловажное значение имеет то обстоятельство, что обе самые ранние записи относятся к группе, считающейся

23

более древней. Непонятно даже, почему В. Ф. Миллер не привлек к рассмотрению в своем исследовании былин о Ставре текст из сборника Буслаева, который должен был быть ему известным по публикации Н. С. Тихонравова 1891 года (запись середины XVII века ему еще не была известна).

3

Наиболее сложным и трудным является вопрос о природе и происхождении текстов на сюжет об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Он труден и оттого, что эти тексты не сохраняют так ощутимо, как все рассмотренные (одни в большей, другие в меньшей степени), поэтический облик устной былины, и вследствие того, что тексты разнородны, представляют не один тип, а несколько. Поэтому прежде, чем решать поставленный вопрос о природе этих текстов, следует разобраться в самом их составе.

Еще Л. Н. Майков и В. Ф. Миллер, которым было известно 6 рукописных пересказов былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике (наст. изд. №№ 1, 2, 4, 5, 8, 26) обратили внимание на значительное отличие одного текста — Забелина 82 (наст. изд., № 26) — от всех прочих, представляющих единую редакцию и восходящих к общему источнику.37 На основе этих близких друг к другу списков Л. Н. Майков даже попробовал «по возможности восстановить „Повесть“ в том виде, в каком она была впервые положена на бумагу в XVII веке, и этот реконструированный текст напечатал в конце своего исследования.38 Забелинский же текст, по словам Майкова, представляет «схему более широкую», не только распространяет повествование «многими особенными подробностями», но и дополняет рассказом о том, как Илья Муромец спас Киев-град от Идолища Поганого. Этот текст Майков объединял с лубочными сказками об Илье Муромце, которые он знал по «Песням, собранным П. В. Киреевским» (вып. I, стр. XVII) и по «Русским народным картинкам» Д. А. Ровинского (кн. I, стр. 2—7). Кроме того, по упоминанию А. И. Кирпичникова в «Поэмах Ломбардского цикла» еще об одном тексте (Барсова 8; наст. изд., № 15), Майков и этот текст относил к той же группе.

Таким образом, уже Л. Н. Майковым (и позднее В. Ф. Миллером) были намечены две основные группы рукописных текстов с сюжетом «Илья Муромец и Соловей-разбойник», представляющие различные версии пересказа этой былины.

В настоящее время мы знаем значительно большее число списков «повестей», «сказаний» и «историй» об Илье Муромце, чем было известно Л. Н. Майкову и Вс. Миллеру. К тем шести, которые они знали, прибавилось еще 20. Это позволяет проверить сделанные в 1890-е годы наблюдения и внести ряд поправок в вопрос о редакциях рукописных пересказов былины.

Прежде всего подтверждается положение о том, что все списки с сюжетом этой былины (за исключением двух) образуют две основные группы, имеющие каждая очень определенные отличительные черты, устойчивые во всех текстах.

Одной из таких черт является на первый взгляд, казалось бы, чисто внешний, формальный признак — разница в наименовании того города, который освобождает Илья Муромец на пути в Киев. В одной группе текстов — это Себеж, в другой — Чернигов. Известно, что в устной традиции

24

наименования городов, рек и гор легко заменяются одни другими. В данном же случае все тексты с городом Себежем имеют в своей основной части — пересказе былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике — ряд общих устойчивых черт, которые отличают их от текстов с упоминанием города Чернигова, в свою очередь объединяющихся общими чертами в особую группу. Поэтому первую группу условно можно назвать «себежской», вторую — «черниговской». К «себежской» группе относятся 11 текстов + краткий отрывок из собрания Ундольского, (наст. изд., № 1—12), к «черниговской» — 5 текстов из рукописных сборников и все известные варианты текста к лубочным картинкам (наст. изд., №№ 15—26).

Главные отличительные черты первой группы от второй: 1) нет рассказа о встрече с разбойниками до освобождения города, эта встреча изображена во всех текстах «черниговской» группы; 2) Илья побеждает под городом трех заморских царевичей, которые похваляются город «за щитом» взять, — в текстах «черниговской» версии город обложило несметное басурманское войско «что ему и сметы нет»; 3) после победы над Соловьем-разбойником Илья Муромец допрашивает его, где хранится его казна, и едет в села Кутузовы, где живут сыновья Соловья, — в текстах «черниговской» группы нет упоминаний о казне и селах Кутузовых, и фигурируют не сыновья, а дочери, причем одна из них покушается убить Илью Муромца подворотней; 4) в сцене свиста Соловья в палатах князя не указан злой умысел разбойника погубить окружающих, нет поэтому и казни Соловья, — в «черниговской» группе Соловей нарушает приказ Ильи свистеть вполсвиста, свистит в полный свист, за что Илья Муромец и убивает Соловья; 5) в случае контаминации былины о Соловье-разбойнике с другим героическим сюжетом в «себежских» текстах присоединяется рассказ о победе Ильи Муромца над Тухманом-царем, в «черниговских» — над Идолищем; 6) в «себежских» вариантах князь Владимир всюду именуется Всеславьевич (Сеславьевич).

Поскольку указанные отличия выражаются в существенно ином изложении событий, считаем более правильным применить к отмеченным группам термин «версия», а не «редакция» как это делал В. Ф. Миллер.

К тому же тексты и той и другой группы не представляют единых редакций. Напротив, внутри каждой из групп можно наметить несколько редакций.

Среди вновь обнаруженных в советское время текстов пять оказались с рассказом об исцелении. При этом три из них — Лихачева 74, Забелина 548 (244/1) и Титова 3315 (наст. изд., №№ 10—12) — являются почти тождественными (с некоторыми лишь мелкими, незначительными разночтениями). Их отличительные особенности: совершенно житийный характер рассказа об исцелении (причем исцелителем является чудотворец Николай), отсутствие какого бы то ни было упоминания о крестьянском происхождении Ильи (отец, Иван Елефериевич — в одном варианте даже Иоан, — просто «стар матер человек» в городе Муроме), эпизод выкармливания Ильей шелудивого жеребенка от отцовской кобылы и присоединение к основному сюжету рассказа о победе Ильи Муромца над Тухманом-царем. В своей же центральной части эти тексты примыкают к «себежской» версии.

Два других текста, включающих рассказ об Илье-сидне и его исцелении, — архангельский, найденный М. Протопоповым (наст. изд., № 13), и текст Калининского музея, опубликованный И. Ф. Голубевым (наст. изд., № 14), — представляют уже иные редакции. Их объединяет ряд общих черт. В обоих текстах иначе построен рассказ об исцелении: исцелителями

25

являются двое прохожих накануне праздника Ильи-пророка; Илья — сын крестьянина Ивана из деревни Лаптевой или сельца Каптяева; в конюшне отца Илья отыскивает бурого жеребца. Нет в обоих текстах присоединения рассказа о Тухмане-царе. Но текст Архангельский значительно более краткий. Он заканчивается сценой свиста Соловья-разбойника и пожалованием Ильи князем Владимиром «выше своих богатырей киевских». Калининский же вариант включает ряд дополнений, нигде более не встречающихся: приказ Ильи Муромца сыновьям Соловья-разбойника везти в Киев казну, что они и выполняют, вследствие чего князь Владимир их и самого Соловья-разбойника принимает к себе на службу в качестве богатырей; посещение Ильей церкви сразу же по приезде в Киев (у церкви происходит встреча его с князем Владимиром) и ряд отдельных деталей. С другой стороны, архангельский вариант включает своеобразный, только данному варианту присущий эпизод поединка на конях Ильи Муромца и Соловья-разбойника.

Все это побуждает нас оба текста при несомненной близости в первой части (исцеление) рассматривать все же не как варианты единой редакции, а как две разных редакции. При этом архангельский текст в передаче сюжета о Соловье-разбойнике отчасти примыкает к «себежской» версии, калининский же стоит особняком.

Все «себежские» тексты без рассказа об исцелении следует рассматривать как варианты одной редакции, отличающиеся некоторыми иногда существенными, но чаще незначительными разночтениями.

Тексты «черниговской» версии, за исключением одного — Забелина 82 (наст. изд., № 26), — несомненно восходят к единому источнику и представляют одну редакцию. Забелинский же текст является образцом другой редакции. Его отличие не только в большей полноте, но и в иной разработке отдельных эпизодов. Так, эпизод пребывания Ильи Муромца в Чернигове дополняется рассказом о том, что оно совпало с праздником пасхи, и что Илья получил от князя киберского и воеводы черниговского по яичку, на которых было написано, в какой день Илья поспел из Мурома в Чернигов и сколько под Черниговом было басурманской силы. В дальнейшем этими яичками Илья Муромец христосуется с князем Владимиром и с княгиней Апраксией, но последняя, прочитав надпись, не верит тому, что в ней сказано. В текст включены также эпизоды: проверка сперва Алешей Поповичем, затем князем Владимиром силы и хватки коня Ильи Муромца; изведывание силы самого Ильи Муромца путем указания ему места среди сильнейших богатырей; гнев князя на Илью за кажущийся обман и угрозы князя; сопоставление богатырей Алеши Поповича и Добрыни Никитича в их обращениях к Соловью; привоз выкупа в Киев зятьями Соловья. Последний эпизод роднит данный текст с Калининским вариантом. Вообще же вся заключительная часть пересказа — Илья Муромец в Киеве — разработана оригинально и сильно отличается от соответствующей части текстов первой редакции.

Таким образом, мы насчитываем во всем составе текстов, повествующих об Илье Муромце, шесть типов обработки сюжета: 1) краткая редакция «себежской» версии, представленная целым рядом вариантов (наст. изд., №№ 1—9); 2) редакция «себежская» распространенная — контаминация с сюжетом об исцелении и рассказом о Тухмане-царе, представленная тремя, почти тождественными вариантами; 3) «черниговская» краткая, вошедшая в лубок; 4) «черниговская» распространенная — Забелинского списка № 82; 5) особая редакция, представленная Калининским списком; 6) редакция Архангельского списка.

26

Анализ текстов краткой редакции «себежской» версии и сопоставление их друг с другом устанавливает, во-первых, что все они являются копиями, во-вторых, что они не только отражают единую редакцию, но и восходят к единому оригиналу, который когда-то явился первичной записью сюжета об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Копиями той же редакции явились и излагающие сюжет о Соловье-разбойнике центральные части текстов №№ 10—12 с рассказом об исцелении.

Каково же соотношение всех текстов друг к другу, и можно ли всех их вытянуть в единый ряд, установив генетическую связь их друг с другом? Это не представляется возможным. Несомненно, были еще не известные нам промежуточные звенья, и каждый из текстов являлся копией с копии. Можно лишь наметить большую или меньшую близость отдельных текстов друг другу в некоторых эпизодах или в целом, и примерно представить отдельные этапы литературной истории той редакции, которая однажды была занесена на бумагу и затем распространилась во многих копиях.

Ни один из текстов «себежской» редакции не сохранил стихотворного склада в той мере, в какой мы это видели в текстах, содержащих другие сюжеты. Стихи или не выделяются совсем, или ощущаются лишь в отдельных частях, в одних текстах чаще, в других реже. Речь, правда, ритмична, но так, как бывает ритмична в устных сказках и побывальщинах. Нет никакого сомнения, что здесь мы имеем прозаический пересказ содержания определенной былины.

В полной мере прозаическими произведениями являются тексты «черниговской» версии. Если «себежские» варианты, хотя и излагают сюжет прозой, сохраняют все же некоторые следы стихотворного склада, таковые совершенно отсутствуют в «черниговских», за исключением Забелинского списка. В нем можно выделить и отдельные стихи и небольшие стихотворные фрагменты, хотя в целом это — прозаическое повествование, к тому же со значительным числом чисто книжных выражений.

Прозаическая природа всех «себежских» и «черниговских» текстов легко устанавливается при внимательном их чтении. Но следует определить еще самый характер прозаического пересказа. Есть ли это прозаическая передача былины с точным сохранением всего хода повествования, всей композиции, образов, фразеологии былины, или это уже литературная обработка былинного сюжета, «повесть» на былинные мотивы?

Вопрос может быть решен только на основе изучения соотношения рукописных текстов с устной традицией, отраженной в записях XVIII—XX веков от народных исполнителей былины.

4

Все «себежские» варианты, не включающие рассказ об исцелении Ильи-сидня (наст. изд., №№ 1—9), начинают повествование с указания, что из Мурома в Киев, к князю Владимиру, едет, отстояв воскресную заутреню, богатырь Илья Муромец. Выезжая, он кладет завет — в продолжение всего пути не вынимать из ножен сабли и на лук тетивы не натягивать. Князь Владимир при этом обычно именуется Всеславьевичем или Сеславьевичем. Так же начинают рассказ о первой поездке Ильи и те варианты «себежской» версии, которые этому рассказу предпосылают историю исцеления Ильи (наст. изд., №№ 10—12). Упоминание о заутрене используется в дальнейшем для подчеркивания исключительной быстроты поездки Ильи Муромца: князь Владимир не верит словам

27

Ильи, что он выехал из Мурома в тот же день после заутрени (см., например, наст. изд., № 1, строки 65—67).

Большинство устных вариантов XVIII—XX веков начинают былину об Илье Муромце и Соловье-разбойнике так же, как и «себежские» варианты, сразу с выезда Ильи из Мурома, но обычно прибавляя упоминание о селе Корочаеве:

Как из славнова города из Мурома,
Из тово села Корочаева,
Как была-де поездка богатырская:
Нарежался Илья Муромец Иванович
Ко стольному городу ко Киеву.

        (Кирша Данилов, стр. 239).

С той-то земли, с богатой орды,
Со славнаго города со Мурома,
Со того ли села с Карачаева,
Как снаряжается да собирается
Удаленькой-упаленькой дородный добрый молодец,
Старый казак Илья Муромец,
Не в дальную дороженьку, не в ближную,
Ко славному ко городу ко Киеву,
Ко солнышку князю Владимеру.

    (Рыбников, II, стр. 146—147).

Старый казак Илья Муромец,
Илья Муромец, сын Иванович,
Держал поездку со Му́ромля.

(Гильфердинг, II, стр. 273).

Наименование князя Владимира Сеславьевичем встречается только в одном варианте (Гуляев, № 1).

Изображение выезда Ильи Муромца после заутрени очень устойчиво в устных вариантах. При этом указывается и срок поездки, и, следовательно, уже в самом начале отмечена ее неимоверная быстрота:

Во городе было во Муроме,
Во том селе во Карачарове,
Жил молодой Илья Муромец,
Илья Муромец, сын Иванович.
И ходил-то он к заутрины воскресныя,
И стоял-то он заутрину воскресную,
И завечал-то заветы крепкие:
Поспеть к обедни воскресныя во Киев-град.

                  (Рыбников, II, стр. 475).

Из того ли-то из города из Муромля,
Из того села да с Карачирова,
Выезжал удаленькой дородний добрый молодец,
Он стоял заутрену во Муромли,
А й к обеденке поспеть хотел он в стольнёй Киев-град.

                                 (Гильфердинг, II, стр. 10).

Так же устойчив и мотив завета Ильи не пользоваться в пути оружием. По нашему подсчету, примерно одна треть, если не больше, всех вариантов в различных словесных вариациях повторяет этот мотив:

И кладет Илья заповедь велику:
Что проехать дорогу прямоезжую,
Котора залегла равно тридцать лет,

28

Не вымать из налушна тугой лук,
Из колчана не вымать калену стрелу.

  (Кирша Данилов, стр. 239).

Клал обет на палицу боевую
И на саблю острую,
На копье мурзалецкое,
Чтобы не увязывать до города до Киева,
До солнышка до Сеславьева.

  (Гуляев, стр. 55).

А не вымать из налучишша туга луку,
Не вымать из кольцюжын каленой стрелы.

                (Григорьев, III, стр. 42).

И стал тогда залог закладывать:
«Не слезовать чтобы мне с добра коня».
И другой залог стал закладывать:
«Не кровавить чтобы сабля вострая».
Третьей залог стал закладывать:
«Не вымать из на́лучья тугой лучок».

                  (Ончуков, стр. 82).

Таким образом, начальная часть «себежских» вариантов находит частое соответствие в изустных записях.

После вступительной части о выезде Ильи из Мурома следует в «себежских» текстах эпизод освобождения города Себежа от осадивших его с несметной силой-армией трех заморских царевичей. Илья Муромец побивает вражеское войско, берет в плен царевичей и дарит их себежскому царю. Последний уговаривает Илью остаться у него на службе, суля ему полцарства своего. Илья не соглашается и спрашивает прямую дорогу на Киев. Себежский царь говорит, что дорогу эту сделал непроезжей Соловей-разбойник. Илья едет этой дорогой. Вместо себежского царя в некоторых текстах значится «сибирский» царь — явная описка копииста.

Преобладающее число устных вариантов знают Чернигов, а не Себеж. В ряде вариантов называются и другие города (Смолягин, Смолягинец, Смоленский, Тигов, Тиговский, Чижинец, Чижен, Бежегов, Бекешев, Бекешовец, Бекетовец, Кидош, Кидиш, Кряков, деревня Обалковщина). Город Себеж не упоминается. Но в наименованиях «Бежегов» и «Бекешев» и близких к ним несомненно следует видеть искажение первоначального — «Себеж». Очевидно, также по созвучию Себеж был заменен легендарным городом Китеж в формах «Кидиш» и «Кидош».39 Итак, хотя и в немногих вариантах (См.: Рыбников, I, № 139; Гильфердинг, I, № 56; Гуляев, № 1; Киреевский, I, стр. 77 и Соколов — Чичеров, № 126), но следы наименования освобожденного города Себежем в устных вариантах имеются.40

О том, почему и когда белорусский город Себеж, древний пригород Пскова, вошел в былинный эпос об Илье Муромце, писал В. Ф. Миллер, указавший характерную черту истории Себежа — упорную борьбу за него Русского государства с Польшей в XVI—XVII веках, — очевидно и послужившую основанием для приурочения подвига освобождения города Ильей по пути в Киев к Себежу.41 Это приурочение могло произойти, по

29

мнению В. Ф. Миллера, уже в XVI веке, когда имя Ильи Муромца было широко известно белорусскому населению, о чем свидетельствует известная отписка 1574 года оршанского старосты Филона Кмиты Чернобыльского Остафию Воловичу, кастеляну Троцкому. Жалуясь на свое положение в Орше «на стороже», где он терпел голод и холод, Кмита припоминает эпические рассказы об Илье Муромце, который также стоял на стороже и испытывал пренебрежение со стороны князя.42

В устной традиции распространено изображение врага в суммарном образе несметного войска. Упоминание о трех «царевичах заморских» встречается всего в нескольких вариантах, причем царевичей Илья не берет в плен, а отпускает с тем, чтобы они разнесли по другим странам славу о силе Русской земли:

Под Черниговым стоит сила — сметы нет,
Под Черниговым стоят три царевича,
С кажним сила сорок тысячей.

Илья, избивая их войско, «добиваетца до трих царе́вичов» и говорит им:

«Ох вы гой естя, мое три царевича!
Во полон ли мне вас взять
Ай с вас буйны головы снять?
.............43
Вы поедьте по свым местам,
Вы чините везде такову славу,
Што святая Русь не пуста́ стоит,
На святой Руси есть сильны́ могу́чи богатыри!»

                (Киреевский,  I,  стр. 35—36).

Три царевича упоминаются также в одной из былин II тома «Былин Севера» (№ 122) и в III томе Григорьева (№ 56).

В изображении встречи Ильи-победителя в освобожденном городе устные варианты несколько отходят от большинства рукописных текстов: встречают и просят остаться у них в городе «мужички черниговцы», «мужики бежеговцы», «мужики бекетовцы» и т. д. Лишь в нескольких записях появляются воевода или князь черниговские, купцы и черниговские вельможи богатые, бояре. Себежский или сибирский царь не упоминается нигде. В этом отношении наибольшее соответствие в устных записях имеет Архангельский текст (наст. изд., № 13), в котором говорится, что Илью встречает в воротах Себежа «с хлебом и солью весь народ оть мала и до велика».

С другой стороны, в описании поездки Ильи и боя под городом рукописные тексты «себежской» версии содержат ряд эпических мотивов, которые донесены до нас и устной традицией.

В тождественных текстах №№ 10—12 следующими эпическими чертами рисуется поездка богатыря: «И подымаетца ево доброи конь, аки дым столбом, и скачет через лесы дремучия, горы и долы меж ног пускает» (наст. изд., № 10). В тексте № 14 дается такой образ: «Первои скок у него был чрез городовую стену на три версты, другои скок на девять верст». В текстах №№ 6 и 13 богатырская скачка Ильи изображена на пути от подворья Соловья-разбойника в Киев: «И скачет он с горы на

30

гору и через быстрые реки з берегу на берех, и перевозу не спрашивают» (наст. изд., № 6).

В устной традиции известны многочисленные вариации приведенных формул, например:

Пошел его добрый конь богатырскиий,
С горы на гору перескакивать,
С холмы на холму перемахивать,
Мелки реченьки, озерка межу ног спущать.

                     (Рыбников, I, стр. 16).

Конь-то ведь мелкии-то речки перешагивал,
Глубоки озера́ перескакивал.

(Гильфердинг, II, стр. 316).

Как стегнет он коня по тучным бедрам,
А и конь под Ильею рассержается,
Он перву скок ступил за пять верст,
А другова ускока не могли найти.

            (Кирша Данилов, стр. 240).44

Те же образы и близкие им находим и в былинах на другие сюжеты. Так, например, в былинах о встрече с разбойниками Илья похваляется своим конем:

А высокие горушки перескакиват,
А мелкие речки промеж ног берет.

    (Астахова, I, стр. 112).

Как уж езжу на кони́ ровно тридцать лет,
За рекой на коне́ не сиживал,
Перевоз на кони́ я не ва́пливал.

      (Астахова, I, стр. 181—182).

Подъезжая под Себеж, Илья Муромец, как рассказывается в «себежских» текстах, «услышал крик, и стук, и конское ржание» (наст. изд., №№ 1, 6), «велики крик, и стук, и конное ржание» (наст. изд., № 7), «услышал тут стук, топот и конское ржание, крик и шум великои» (наст. изд., № 10; см. также №№ 11 и 12).

Впечатление многочисленности вражеских войск в былинах нередко создается указанием на смешение разнохарактерных резких звуков, производимых этими войсками. Чаще всего этот изобразительный прием встречаем в былинах о татарском нашествии. Например:

Нагнано-то силы много-множество,
Как от покрику от человечьяго,
Как от ржанья лошадинаго
Унывает сердце человеческо.

  (Гильфердинг, II, стр. 23).

В варианте былины о Соловье-разбойнике, записанном от заонежского сказителя А. Сорокина, находим аналогичное изображение, близкое по формуле приведенным строкам рукописных текстов:

Сам услышал как в той сторонке полуденныя, —
Шум и гам идут-то великие.

31

И далее:

Как поехал на тот на шум и гам на великиий,
Во ту сторонку полуденную,
Приехал как под город Смо́лягин:
Как тут стоит-то силушка поганая.

(Рыбников, II, стр. 149).

То же в других пудожских вариантах — в записи Н. Шайжина в тексте, явно восходящем к Сорокинскому (Миллер, стр. 1), в одной записи советского времени (Парилова — Соймонов, стр. 407).

В следующей формуле передана в «себежских» вариантах похвальба врага. В них говорится, что неверные царевичи «хотят Себе[ж] град за щитом взять и самого царя в полон взять» (наст. изд., № 2; см. также №№ 1, 7, 8). При этом в одном из вариантов (№ 7) эта похвальба передается прямой речью: «И тако те три чаревича между собою похваляются: „Возмем мы за щитом Себеж грат, а самого царя сибирскаго в полон возмем“».

Похвальба врага обычна в былинах о татарском нашествии и встречается в близких формулах, например:

Что возьмет Калин-царь
Стольной Киев-град,
А Владимера-князя в полон полонит,
Божьи церквы на дым пустит.

     (Кирша Данилов, стр. 166).

В одном из «себежских» вариантов (наст. изд., № 7) и примыкающем к ним Архангельском (наст. изд., № 13) дается эпическая картина самого боя:

«И так тут услышал Илья Муромец ту их похвалу великою. И богатырское серце неуимчиво, и распалилса Илья Муромец на тех трех царевичев и на [и]х силу великую. И в то число отвязал свою саблю острую о[т] своего седла черкаскаго и напущает на ту силу великую... И потом Илья Муромец стал побивать полки великия; и тако побивает, яко лес клонит к сырои земле: не столько Илья Муромец бьет, сколько ев[о] доброи конь топчет» (наст. изд., № 7).

«...вынимает свою палицу булатную, напущается на рать силу великую. Сколько бьет, а вдвое конем топчет; куда он не поедеть — улицы, куда не поворотится — слободы, и побил всю силу татарскую» (наст. изд., № 13).

В устных вариантах:

Берет он в руки саблю боёвую,
Учал по силушке погуливать,
Где повернется — делал улицы,
Поворотится — часты плошшади.

            (Киреевский,  I,  стр. 35).

Припустил он коня богатырскаго
На эту силушку великую,
Стал конем топтать и копьем колоть,
Потоптал и поколол силу в скором времени.

                     (Рыбников,  I,  стр. 15).

Как разгорелось его сердце богатырское,
Как почал он бить поганыих татаровей,
Конем-то топтать и копьем колоть,
Прибил-то он поганыих в единый час,
Не оставил  поганых  и на се́мяна.

(Рыбников,  II,  стр. 82).

Куды махнет Илья — да падет улица,
Перемахне Илья — да падут да переулоцьки.

                         (Конашков,  стр. 72).

32

Следовательно, в эпизоде освобождения города «себежские» варианты, так же как и в начальной своей части, во многом находят соответствия в изустных записях XVIII—XX веков.

Полное соответствие с устными вариантами имеет изображение в «себежских» текстах прямоезжей дороги в Киев. На вопрос Ильи Муромца о прямом пути в Киев себежский царь отвечает:

«Прямая у нас дорога ка граду Киеву на леса на Брын[с]кие, на грази топучие, на мост калинов, на реку Смородыню, толко тут тебе дорога залегла ровно тридцать лет. Ни единои год по тои дороге никаков человек конскои не проеживал, ни человек не прохаживал, ни птица не пролетьвала, ни зверь не прорыскивал от Соловя разбоника» (наст. изд., № 1; см. также №№ 2, 5, 7—12).

В текстах №№ 13 и 14 грязи названы «черными», а в № 13 к описанию дороги еще прибавлено: «От ево разбоинича соловьиного посвиста никакои богатырь не может устоять». В текстах №№ 10—12 имеется другое добавление: «...дорогу завладел Соловей разбойник и поныне там живет и з детми своими».

В устных вариантах те же образы; даются они или от автора, или в ответе жителей освобожденного города на вопрос Ильи о прямой дороге на Киев:

Нарежался Илья Муромец Иванович
Ко стольному городу ко Киеву,
Он тою дорогою прамоезжую,
Котора залегла равно тридцать лет,
Через те леса Брынския,
Через черны грязи Смоленския;
И залег ее, дорогу, Соловей-разбойник.

    (Кирша Данилов,  стр. 239).

Засадил дорожку прямоезжую
Соловей вор Рахматович,
У той ли грязи у Смородинской
Сидит-то вор на трех дубах,
На трех дубах да на семи суках,
Не пропустит ни коннаго, ни пешаго,
Затонули все мостики калиновы.

             (Рыбников,  I,  стр. 349).

Прямоезжая дороженька заколодела,
Заколодела дорожка, замуравела;
Серый зверь тут не прорыскиват,
Черный ворон не пролетыват.

  (Рыбников,  I,  стр. 15—16).

А й по той ли по дорожке прямоезжою
Да й пехотою никто да не прохаживал,
На добром кони никто да не проезживал:
Как у той ли-то у Грязи-то у Черноей,
Да у той ли у березы у покляпыя,
Да у той ли речки у Смородины,
У тою креста у Левонидова,
Си́ди Со́ловей-разбойник во сыро́м дубу.

      (Гильфердинг,  II,  стр. 11).

Как ведь той дорожкою
Тридцать лет было не езжено,
Как на той на дорожки прямоезженой,
Есть три заставы великия;
Первая застава — болота зыбучия,
Болота зыбучия, корбы дремучия,
Друга застава — река-матушка Смородина

33

..................
Третья застава великая:
Сидит Соловей-разбойник, птица рохманная,
..................
Мимо этого проклятаго да Соловья
Нету пешему проходу, конному проезду,
Нету конному проезду, зверю прорыску,
..................
От свисту его змеинаго, от крыку зверинаго
Помирают все удалы-добры молодцы.

              (Рыбников,  II,  стр. 152—153).

Запала тут дорожка тридцать лет:
Никто по той дорожке не прохаживал,
И никто по той дорожке не проеждивал.

         (Рыбников,  II,  стр. 477).

Далее говорится о трех заставах, при этом первая застава — «грязь топуча, корба зыбуча», вторая застава — у реки у Смородиной Соловей-разбойник, «не пропустит он ни коннаго, ни пешаго» (Рыбников, II, стр. 477—478; см. еще: Киреевский, I, стр. 26, 36 и др.).

Неизменно повторяются болота «зыбучие», «топучие», грязи «черные» или «топучие», леса «темные», «дремучие», река Смородинка, иногда упоминается у речки «калиновый мост»; говорится, что «конному, пешому проезду нет», «пешому тут нет проходища» и «птицы нету тут пролетища», «серому волку прорыску нет», «ясному соколу пролету нет», что Соловей «убивал своим свистом за двенадцать верст», «бьет он свистом соловьиныим, покрыком своим звериныим» и т. д.

Таким образом, в рукописных и устных вариантах не только рисуется одинаковый по существу образ «прямоезжей дороги», которую «залег» Соловей-разбойник, но детали этого образа близки и в словесном своем выражении. В устных записях образ дороги только обычно более развернут и расцвечен. Так, в изображении Соловья на дороге входит обычно указание на «гнездо» Соловья «на сорока дубах», «на семи дубах», «на восьми паддубках», «на двенадцати дубах да сорочинских», «на семи дубах... в восьмыи березищи покляпыи» и т. д. (в рукописных текстах дубы — два, семь, девять, двенадцать — упоминаются только при поражении Соловья); с большой художественной силой в лучших вариантах (см, например, Гильфердинг, №№ 56, 74) изображено губительное действие свиста Соловья. То же видим и в передаче самой стычки богатыря с Соловьем-разбойником: она более красочна в устных вариантах, но построен эпизод одинаково. В «себежских» текстах Соловей свистит «своим разбоиническим посвистом», так что конь под Ильею спотыкается, Илья укоряет коня: «Что ты, волчья сыть, рано подо мною вподтыкнуся? Нету веть силнее меня на всеи святорускои земле!» (наст. изд., № 1). Он вынимает лук, стреляет Соловью в правый глаз. Соловей валится с дубов, «что овсяной сноп». В вариантах №№ 10—12 укор коню звучит так: «Что ты, волчья сыть, травенои мешок, спотыкаешся от такои леснои пугалицы чучелы!» (наст. изд., № 10).

Основные детали эпизода в устных вариантах те же: Соловей свистит, конь под Ильею спотыкается, падает на карачки, а богатырь укоряет коня, стреляет Соловью в правый глаз, сшибает с гнезда, привязывает к стремени или в торока. Укор коню обычно дается в форме, близкой рукописным текстам, но часто более развернутой и с усилением пренебрежения к Соловью и его свисту:

34

Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
И по лесу ли ты не лесывал,
И по вою ты не во́ивал,
И не видал ты птички-синички?
Как запищала птичка-синичка в лесе,
Так же засвистал Соловей-разбойник вор Рахманович.

                                     (Рыбников,  II,  стр. 584).

Ай волчья сыть да травяной мешок!
А по́ лесу ты, конь да мой, не хаживал,
Ай ворониного ты крику ты не слыхивал?

   (Гильфердинг,  I,  стр. 519).45

Сравнение падающего с дубов Соловья с овсяным снопом тоже устойчиво повторяется в устных вариантах:

И сшиб его, как овсянаго снопа.

         (Киреевский,  I,  стр. 33).

Покатился он оттуда, что овсяный сноп.

    (Гильфердинг,  I,  стр. 519).

Уж повалился Соловей да тут разбойничок,
Уж он с трех дубов, как овсяной сноп.

(Гильфердинг,  III,  стр. 96).

Он слетел Соловеюшко, как овсяной сноп.

             (Григорьев,  III,  стр. 45).

В одной былине Илья Муромец, подхватывая Соловья и привязывая его к стремени, говорит:

«Ох он легок, как овсяной сноп!».

(Астахова,  II,  стр. 130).

Другие сравнения, примененные к падающему Соловью, в устных записях редки, например:

Покатился Соловеюшка со гнездышком,
Будто сенная  куча неподъемная.

            (Рыбников,  II,  стр. 154).

В развязке данного эпизода, как он дан в «себежских» вариантах, имеется несколько деталей, следы которых в устных записях или совсем не обнаруживаются, или они имеются в единичных вариантах.

Когда Соловей свалился с дубов, Илья Муромец садится к нему «на белые груди» и «хочет у нево вынуть сердце». Соловей-разбойник молит Илью оставить «душу в теле хоть на покаяние». Тогда Илья Муромец спрашивает разбойника, где его «золота казна лежит». И Соловей отвечает: «Моя, государь, золота казна лежит [в] моих селах Кутузовых; а гонцу гонять ровно по два месеца, а скоро наскоро — во един месец» (наст. изд., № 1). И Илья едет в села Кутузовы.

Только в одном устном варианте (Рыбников, II, № 170) нам удалось обнаружить просьбу Соловья о помиловании. Илья подъезжает к упавшему Соловью, тот спрашивает богатыря об имени-отчестве и молит: «Ай же

35

ты, удалый добрый молодец, Илья Муромец, сын Иванович! Не предай-ко смерти скорыя».

Ситуация — богатырь садится на груди поверженного врага, с целью заколоть его («вынуть сердце») — обычна в русском былинном эпосе, являясь общеэпическим местом. Возможно, что в указанном варианте сказителя А. Савинова — смутный след особой редакции эпизода поражения Соловья, бывшей в живой устной традиции, тем более, что в самом вопросе Соловья об имени-отчестве чувствуется припоминание аналогичных обращений, связанных с указанной ситуацией, — богатырь на груди врага.

Сел Кутузовых, где лежит «золота казна» Соловья-разбойника, устная традиция не знает, так же как и вопроса Ильи Муромца о казне. В. Я. Пропп, как мы видели,46 совсем снимает возможность наличия этого мотива по соображениям идеологического порядка. С последним можно не согласиться. Вопрос богатыря о том, где награбленное разбойником добро, вовсе не обличает чуждую народу идеологию произведения. В списках нигде не говорится, что эту казну Илья хочет присвоить. Цель вопроса Ильи в «себежских» текстах не раскрыта, и мотив остался незавершенным. Но в двух вариантах — Калининском (наст. изд., № 14) и Забелинском 82 (наст. изд., № 26) Илья Муромец приказывает сыновьям или зятьям Соловья привезти награбленную казну в Киев для выкупа Соловья. Этот мотив известен и устной традиции, встречается в ряде записей (Рыбников, II, № 127; Тихонравов — Миллер, отд. II, № 5; Миллер, № 1; Григорьев, II, № 73; Парилова — Соймонов, № 3; Астахова, II, № 157 и некоторые другие). Казна эта — для князя Владимира, для государства, а не для Ильи лично. Такой смысл мог иметь и вопрос Ильи Муромца в «себежских» вариантах, правда не получивший дальнейшего разрешения. Образ же Ильи Муромца в этих вариантах остается незапятнанным: он отказывается от угощения в доме Соловья и продолжает неуклонно свой путь в Киев.

Мог ли автор пересказа сам выдумать и внести при записи «села Кутузовы?» Текст «себежских» списков обнаруживает такую ориентацию на точную передачу сюжета в его построении, что вряд ли можно предполагать в данном случае личное привнесение пересказчика. Возникновение же мотива «сел Кутузовых» именно в «себежской» версии, при отсутствии его в «черниговских» текстах достаточно убедительно разъяснено В. А. Кравчинской, указавшей на связь фамилии Кутузовых с Псковской областью, с которой были связаны и сами «себежские» тексты.47

Слова Соловья-разбойника о гонцах, скачущих в села Кутузовы в течение двух месяцев, а «скоро наскоро — во един месяц», являются эпическим мотивом, иносказательно рисующим дальность расстояния. В одном былинном фрагменте о выезде Ильи из Мурома родители, благословляющие его в дальний путь, говорят:

«Эта дороженька не малая:
Скоры гонцы гоняют через двенадцать дней,
Воловым шагом — два месяца».

 (Тихонравов — Миллер,
                                 отд. II,  стр. 7).

В «себежских» текстах это иносказание использовано в речи князя Владимира, не верящего Илье Муромцу, что он мог поспеть из Мурома

36

в Киев между заутреней и обедней: «Не твои у меня гонцы, гоняют по два месяца, а скоро наскоро — во един месец» (№ 1). Здесь эти слова особенно уместны как выражение недоверия к сообщению Ильи.

Повторение одной и той же формулы в разном применении в одной и той же былине — нередкое явление. Пересказчик мог уловить это в устной традиции, мог, конечно, и от себя включить данные слова в речь Соловья.

Следующий эпизод в рукописных пересказах былины о Соловье-разбойнике — сцена в подворье Соловья.

В девяти «себежских» вариантах, сохранивших эту сцену, она передана так. Под селами Кутузовыми увидели Илью сыновья Соловья-разбойника. Их двенадцать, в одном тексте — два. Им кажется сперва, что отец везет у стремени мужика, но старший сын («большой») говорит, что, наоборот, мужик везет у стремени их отца. В двух вариантах спор идет между «большим» сыном и «меньшим», и последний говорит правильно. Сыновья бросаются за оружием, но Соловей останавливает их, говоря, чтобы они не дразнили доброго молодца, а звали его угоститься. Однако Илья Муромец проезжает мимо.

В устной традиции больше вариантов, в которых фигурируют дочери, но и варианты с сыновьями нередки. Есть тексты, где указано число сыновей (девять), но чаще оно не указано. Сыновья хотят биться с Ильей, бросаются на него с рогатинами, хватаются за шалыги (т. е. плети); они изображены богатырями:

Во яростях да во великиих
В пятьсот пуд палку под облак мечут.

           (Киреевский,  I,  стр. 80).

Их останавливает Соловей, иногда его жена. Часто встречается та формула обращения к сыновьям или зятьям, которая повторяется в рукописных текстах: «Не дразните (или «не сердите») удала добра молодца» (например: Рыбников, II, № 139; Григорьев, III, № 89). Предлагается так же, как и в рукописных вариантах, позвать его «хлеба-соли покушати» (Григорьев, III, № 89; Конашков, № 1, и др.).

Сцена эта разрабатывается в устных записях в полном соответствии с тем, что мы находим в рукописных пересказах, и народно-поэтическая основа этого эпизода в рукописных текстах не вызывает никаких сомнений.

Приезд богатыря в Киев и сцена в палатах князя Владимира изображены в «себежских» вариантах так. Вначале подчеркивается спешка богатыря: подъехав к Киеву, он перескакивает каменную стену и едет на двор князя, «не обсылаючи и шапки не снимаючи»; оставив коня с привязанным Соловьем во дворе, богатырь входит в палаты, здесь он бьет челом князю и княгине и кланяется на все четыре стороны, затем отвечает на вопрос князя, кто он и откуда приехал. Слова его о том, что он выехал из Мурома, отслушав воскресную заутреню, вызывают недоверие князя, и он говорит о своих гонцах, которые в самом лучшем случае проделывают путь из Киева в Муром не менее чем в месяц. Илья Муромец сообщает еще о двух задержках («помешках», «при́тчинах»), которые случились в пути: под Себежем и на реке Смородине. Князь Владимир «в оконце», «в оконечку хрустальную», «в оконичко стекольчатое» велит Соловью-разбойнику засвистать. Соловей отказывается: «Не твои, сударь, я холоп и не слушаю тебя, а слушаю я своего государя, силнаго богатыря Илью Муромца». Илья велит свистать. От свиста ломаются скамьи, в некоторых вариантах «кресла», потрясаются своды палат, богатыри или «князи и бояре» падают на землю. В одном варианте (наст. изд., № 13)

37

говорится, что насилу устоял только сам Владимир. Князь Владимир радуется победе Ильи над Соловьем, принимает богатыря к себе на службу, обещая щедрые награды: «Тебе у меня, Илья Муромец, будет казна не запечатана, и кони не заперты, и погребы не замкнуты».

Такова композиция этой заключительной части, общая для всех «себежских» текстов. Характерная их черта — о судьбе Соловья-разбойника не говорится ничего.

Применение к Илье Муромцу в разработке сюжета о Соловье-разбойнике широко распространенного эпического мотива — поспешного проезда или прохода богатыря — имеется и в некоторых устных вариантах:

Не воротам ехал, приворотнями,
Прямо чрез стены городовыя.

       (Рыбников,  II,  стр. 297).

У дверей не спрашиват приверетников,
У ворот приворотников,
Едет прямо через стену городовую,
Через ту башню наугольную.

               (Ончуков,  стр. 86).

Сам у ворот не спрашивал  приворотников,
У дверей  не спрашивал  придверников.

  (Парилова — Соймонов,  стр. 385).

Как и в рукописных текстах, Илья Муромец оставляет Соловья на дворе, обычно привязанным у стремени. Но иногда Соловей оставлен стеречь коня:

И поставил он добра коня
Середи двора княженецкаго,
Не привязана и не приказана,
А велел стеречь Соловью вору Рахматову.

               (Рыбников,  I,  стр. 351).

Повторение в рассказе Ильи Муромца того, что случилось с ним по дороге (как это мы видим в «себежских» вариантах), тоже обычно в устных записях. Встречается и само выражение Ильи: случились с ним «помешки великия»:

А было путем-дорогою,
Было три помешки великия.
Первая помешка: приехал во город во Бекетовец,
И наехала проклята погана литва
......................
Вторая помешка: приехал к расстаночкам.

          (Рыбников,  II,  стр. 87—89;
 см.  еще: Рыбников,  I,  стр. 348).

Следует рассказ о Соловье-разбойнике.

Недоверие князя Владимира к рассказу Ильи Муромца и обвинение во лжи проходит через всю устную традицию, являясь, очевидно, исконным мотивом былины, так как на нем основан эффект заключительной сцены. Вспомним замечательное выражение этого мотива в варианте Трофима Рябинина:

Говорил ёму Владымир таковы слова:
«Ай же мужичищо-деревенщина,
Во глазах мужик да подлыгаешься,
Во глазах мужик да насмехаешься!»

            (Гильфердинг,  II,  стр. 15).

38

Встречается также и изображение князя Владимира, высматривающего Соловья через «оконенку». Например:

Скрыл оконенку стеклянную,
Посмотрел на улицу на широку.

        (Гуляев,  стр. 59).

Отказ Соловья-разбойника свистеть по приказу князя Владимира очень известен в устной традиции, где обычно он встречается в формулах: «Не твое сегодня ем да кушаю, Не хочу тебя теперь я слушаться», «Не ты меня полонил, Не тебя хочу я слушати». Или:

«Я сегодня не у вас ведь обедаю,
Не вас я хочу и слушати,
А обедаю у стараго казака Ильи Муромца,
И его хочу я  слушати».

(Рыбников,  I,  стр. 21).

Изображение пагубных последствий свиста Соловья имеет в устной традиции многообразную разработку, некоторые из картин содержат детали, близкие к тем, которые находятся в «себежских» текстах:

Сняло у палат верх по оконички,
Разломало все связи железныя,
Попадали все сильны могу́чи бога́тыри,
Упали все знатны князи-бо́яря,
Один устоял Илья Муромец.

(Киреевский,  I,  стр. 38—39).

Князи и бо́яра
И сильные могучие богатыри
С ног попадали,
Круты крыши со хором окаталися.

             (Киреевский,  IV,  стр. 6).

Задрожали полаты белокаменные,
Посыпались стекла хрустальние.

     (Гильфердинг, III, стр. 424).

Стары терема повалялися,
Новы терема пошаталися,
Околенки с окошечек посыпались.

(Рыбников,  II,  стр. 167).

Ср. в «себежских» текстах: «...у полаты небо провалилась, князи и бояры на землю попадали» (наст. изд., № 6); «...у князя Владимера кресла подломилис, и у полаты своды потреслиса, и все богатыри на землю попадали, а ветхие хоромы и совсем повалилис» (наст. изд., № 8) и т. п.

Большинство устных вариантов былины о Соловье-разбойнике заканчиваются казнью Соловья: он нарушает приказ Ильи Муромца свистеть в полсвиста и производит разрушения и другие беды. Илья Муромец убивает Соловья. Только в отдельных и очень редких случаях Соловей остается в живых с обязательством больше не разбойничать (Тихонравов — Миллер, отд. II, № 5 — здесь дети Соловья привозят выкуп; Григорьев, I, № 38). В двух вариантах Соловья заключают в погреб (Рыбников, II, № 127; Соколов — Чичеров, № 55). В «себежских» текстах, как мы видели, судьба Соловья не досказана.

Некоторые былины включают еще концовку о награждении Ильи князем и оставлении у себя на службе, как и в рукописных текстах. Правда,

39

приведенная выше формула награждения, носящая эпический характер («казна не замкнута» и т. д.), в былинах о Соловье не встречается. Но суть награждения та же:

Чем же я теперь буду жаловать?
Бери у меня золотой казны,
Золотой казны несметныя,
Столько бери, сколько надобно,
.............
Бери в награду чин великиий.

 (Рыбников,  II,  стр. 47—48).

В одном из вариантов князь Владимир, после расправы Ильи с Соловьем, сажает богатыря за стол —

За ества за сахарныя,
За напитки за медвеные,
И кормил и поил досыта,
И дарил его подаркамы  великима
За услугу за великую.

(Рыбников,
  II,   стр.   484).

5

К каким же выводам можно прийти в результате проведенного сопоставления?

Мы видим, что построение почти всех эпизодов «себежской» краткой редакции находит соответствия, иногда чрезвычайно близкие, в устных вариантах былины об Илье Муромце и Соловье-разбойнике. Многие мотивы и сцены рукописных текстов оказываются достаточно широко известными устной традиции. Компоненты, следы которых в устной традиции отыскать нельзя, единичны. Это прежде всего «Кутузовы села» и вопрос Ильи о казне. О том, что это могло быть в устной традиции, мы уже говорили; не сохранилось же в XIX—XX веках по той причине, по которой не сохранилось и наименование Себежа в его чистом виде: местное приурочение было для среднерусского и северного крестьянства слишком далеким. Судьба же «воровской казны», видимо, вообще мало интересовала народных сказителей, и данный мотив (вопрос Ильи о казне), отраженный в «себежской» редакции, легко мог быть забыт. Конечно, это только предположение, более, как нам кажется, вероятное, чем мысль о личном привнесении автора первоначального текста.

В трех «себежских» текстах победа Ильи Муромца над царевичами изображена «у морской пристани» (наст. изд., №№ 7—9), чего ни в одном из устных вариантов нет. Думаем, что следует согласиться с Л. Н. Майковым, что этот мотив «не принадлежит коренному сказанию, а составляет пример наращения» в процессе жизни текста в рукописной традиции, причем поводом к такому наращению явилось наименование царевичей «заморскими».48

Отсутствие казни Соловья, необычное для позднейших вариантов, оправдано тем, что нет и коварного умысла Соловья своим свистом убить Илью Муромца и окружающих. Такой конец мог вполне быть и в том устном варианте, который лег в основу записи. В остальном «себежские» варианты и по общей своей композиции, и по построению отдельных эпизодов очень близко соприкасаются с известной нам по устным записям

40

традицией в разработке былины о Соловье-разбойнике. Основной идейный смысл сюжета — изображение могучего богатыря, совершающего важные для родины и народа подвиги, — полностью сохранен. Илья Муромец, как и в былинах, едет служить князю, не хочет оставаться в Себеже, преодолевает все препятствия на пути. Его не прельщает богатство, предложенное ему в Себеже. Приезд Ильи в Киев и его отношение к князю переданы по-былинному. Он не спрашивает разрешения у привратников, скачет прямо через стену. Он едет «не обсылаючи», шапку не снимает, никому не поручает своего коня. В его приезде чувствуется достоинство, сознание своего права войти к князю незваным. Сразу же назревает конфликт. Князь не верит Илье и довольно резко проявляет свое недовольство: «Что ты, Илья, бредишь?» Ответы Ильи полны достоинства и сознания своей правоты. Правда, конфликт несколько сглажен дальнейшим повествованием — князь с достоинством выдерживает свист Соловья. Таким образом, социальный мотив — противопоставление богатыря князю, так ярко разработанный в ряде устных вариантов XIX—XX веков, выражен здесь слабее, хотя и присутствует традиционный мотив недоверия.

Близки эти тексты к устной традиции и по фразеологии. Она явно былинная: «Гой (ой) еси ты, добрый молодец», «возговорит», «ответ держит», «говорит таково слово», «напущает на силу», «побил всю рать-силу великую», «как именем зовут», «как величают по отечеству», «вынуть ретиво сердце», «едет на двор — не обсылаючи и шапки не снимаючи», «и как будет», «и как едучи» и т. д. В ряде мест, как показало сопоставление, тексты сохранили характерные типические места, повторяющиеся былинные формулы и т. п. В текстах — обилие постоянных эпитетов: «вострая сабля», «крепкий лук», «седло черкасское», «калена стрела», «сильный могучий богатырь», «стремя булатное», «конь добрый», «оконенка хрустальная», «дорога широкая», «ретиво сердце», «ясны очи», «белы груди», «столы дубовые», «ествы сахарные» и т. д.; встречается традиционная былинная синонимия: «рать-сила», «скоро-наскоро». Язык текстов в большинстве случаев народный (правда, с известным налетом книжности в разной степени).

Все это говорит о том, что в основе «себежских» текстов краткой редакции лежит не литературная обработка былинного сюжета, не повесть на былинные мотивы, а прозаический пересказ былины, отразивший стремление точно следовать за композицией, стилем и складом былины в той обработке, которую автор первоначального текста слышал или знал.

Этот прозаический пересказ получил в рукописной традиции своеобразную литературную жизнь.

Наиболее близки к прототипу тексты №№ 1—3, которые имеют заглавие «Повесть». Но ни один из них нельзя считать точно повторяющим прототип, так как в каждом есть особенности, которые в других текстах данной редакции не повторяются. Разночтения, впрочем, не вносят существенных различий. Все эти тексты настолько близки к устной традиции, а вмешательство книжника в них настолько незначительно, что их можно считать пересказами былины, довольно хорошо ее сохраняющими.

Если тексты «Повестей» различаются друг от друга незначительными деталями, то в других текстах краткой редакции обнаруживается уже активное вмешательство книжника. Об этом свидетельствует текст «Сказания» (ГПБ, Титова 1994; наст. изд., № 6). Сопоставление его с другими текстами показывает, что автор-редактор опирался на текст «Повести», близкий тем, что дошли до нас. Совпадая в основном со всеми краткими текстами, в начале «Сказание» ближе к «Повести» ГПБ, Q. XVII. 194

41

(№ 1), но потом начинает обнаруживать сходство с текстом ГПБ, O. XVII. 57, Буслаева 92 (наст. изд., № 2). В «Сказании» находим фразу — «Много, государь, твоего жалованья», кланяется Илья в Киеве не только князю, но и княгине и т. д., что свойственно только тексту № 2. Оригинал «Сказания» был близок, но не тождествен тексту № 2. Взяв за основу текст, близкий «Повести» № 2, сохранив сюжет, композицию, близость народному творчеству, свойственные «Повестям», автор «Сказания» распространил текст, добавил некоторые детали, например, речь Ильи перед тем, как он вынул саблю. Но самое существенное изменение сделано в описании пребывания Ильи в Киеве. Кроме обычных вопросов князя Соловью и ответа Соловья, тут добавлено: «Ои еси ты, Соловеи разбоиник Будиморович! Ты ли еси дороги широкое держал, реку Смородину засви[с]тывал мне своим разбоиническим посвистом?» Ответ держит Соловеи-разбоиник: «Свет государь князь Владимер! Я де славен разбоиник, мужика сын нар[о]читова, я держал реку Смородину, а запер дороги широкия; свистывал я своим разбоиническим посвистом, и от моего посвиста никаков молодец на коне не усеживал и конем не владел. А ныне де я, государь, не твои холоп». Можно предположить, что автор «Сказания» знал какие-то рассказы или былины, в которых Соловей представлялся как человек, богатырь, сын мужика. Под влиянием этих рассказов он и решил уточнить образ Соловья. В «Повестях» Соловей — и человек, и чудовище, в «Сказании» он — человек. И это не случайное изменение, не случайная вставка. Автор «Сказания» и в заглавии поставил Соловья на первое место: «Сказание о Соловье разбоинике...» Обычно в заглавии на первом месте — Илья. Возможно, чтобы отличить свой текст от оригинала, автор назвал его не «Повесть», а «Сказание».

Идейный смысл «Сказания», осмысление образа Ильи не изменилось от того, что Соловей стал человеком, Не изменился он и от иного конца повествования. Автор «Сказания» кончает так: «И тут по упрошению князь Владимер отпустит Илью Муромца постихся, а сам жити станет в Киеве до старости, и преставися ему жизнь». Подобный конец мог быть связан с встречающимся в народной среде отождествлением Ильи-богатыря и Ильи-святого. Но всем ходом повествования такой конец не подготовлен и никакого влияния на образ Ильи не оказывает.

Таким образом, «Сказание» следует признать переработкой текста, близкого «Повести» ГПБ, O. XVII. 57, Буслаева 92 (наст. изд., № 2), каким-то книжником, который был склонен распространить текст и изменить его идейный смысл. Первое ему удалось лучше, чем второе.

В краткой редакции есть еще один отрывочный текст, который называется «Сказанием» — Тихонравова 222 (наст. изд., № 5). Сохранившаяся часть не дает материала для ответа на вопрос, почему текст назван «Сказанием», а не «Повестью». То, что сохранилось, очень близко «Повестям». Но изменения могли быть во второй части, так как текстологическое сопоставление повествований об Илье Муромце показывает, что изменение заглавия обычно совпадает с изменением текста.49

42

Следы иной работы писца-редактора видим в текстах, получивших название «История», или «Гистория» (наст. изд., №№ 7—9). Тексты №№ 8 и 9 более краткие. В них добавлены слова, которые должны связать части повествования и делают текст более прозаическим: «отнють», «и тако», «и тут», «потом» и т. п. Былинные выражения («возговорит таково слово», «ответ держит») заменены обычными в литературе («спрашивает», «отвещает», «потом рече»). Нет здесь и устойчивых былинных формул: описания скачки коня, укора споткнувшемуся коню. От описания дороги «прямоезжей», обычного для всех текстов «себежской» группы и очень близкого былинам, остались только «мосты калиновы». Снят непочтительный ответ Соловья-разбойника князю, т. е. сделана попытка несколько изменить идейный смысл. Но существенных изменений в идее и описании образа Ильи не произошло, он остался близким былинному. Сопоставление с текстами №№ 1 и 2 показывает, что текст «Истории» ближе к № 1 (совпадения отмечены курсивом). Но так как некоторые мелочи совпадают и с текстом № 2, то можно сделать заключение, что переработка велась с текста, промежуточного между №№ 1 и 2, но ближе стоящего к № 1.

В приведенных ниже примерах видно, и как сокращался текст, и как заменял автор характерные былинные выражения (выделено разрядкой):

№ 2 (ГПБ, O. XVII. 57, Буслаева 92)		№ 8 (ГБЛ, 5914, Забелина 71)		№ 1 (ГПБ, Q. XVII. 194)
И сибирски царь говорит: «Как тебя зовут по имени и по отчеству, и которого ты града?». Ответ держит Илья Муромец: «Зовут меня, государь, Илюшкою, а по отчесътву Иванов сын, а уроженец града Мурома». И сибирски царь зговорит таково слово: «Ои еси, доброи молодец Илья Муромец! Живи ты у меня...»		А сам говорит: «Гои еси ты, доброи молодец! Как твое имя и коего ты граду?» Отвещает Илья Муромец: «Зовут меня Ильею, по отчеству Иванов сын, урожденец града Мурома». Потом рече себежскои царь: «Откуда твоя дорога лучилас?» Отвещает Илья Муромец: «Еду я на мосты колиновы...»		Сибир[с]кои царь взговорит: «О еси ты, доброи молодец! Как тебя зовут по имени и по отечеству, и котораго ты города?» Ответ держал Илъя Муровец: «Зовут меня, государь, Илюшкою, а по отечеству Иванов сын, урожденец града Морова». И сибирскои царь взговорит: «Откуды твоя дорога излучилась?»
«И как буду на лесы Бранския, на мосту калиновом, на реке Смородине, ажно напущает».		«Вторая притчина: как я будучи на мосту колиновом, и там увидел Соловеи и засвистал»		«И другая, государь, на меня притчина была: как едучи на мосту калиновом, на реке Смородыне; и наехал и напустил на меня Соловеи-разбонник».

Третий текст, носящий заглавие «История» (№ 7), тоже близкий к «Повести» № 1 (ГПБ, Q. XVII. 194), имеет все особенности первых двух текстов, и книжные и былинные, но несколько отличается от разобранных выше «Историй». Он более распространенный, в нем больше народно-поэтических элементов и есть только ему присущие детали прозаического характера. Некоторые народно-поэтические особенности и словосочетания этого текста встречаются в «Повестях», но их нет в двух рассмотренных выше текстах «Историй». Распространение книжником текста «Истории» № 7 наблюдается главным образом в начале, в конце и в рассказе о приезде Ильи в Киев.

Из сопоставления, приведенного ниже, видно, что некоторые слова и словосочетания совпадают во всех трех текстах (выделены курсивом); некоторые

43

совпадения есть только в текстах №№ 7 и 8, т. е. свойственны «Историям» (выделены разрядкой); другие совпадения есть только в текстах №№ 7 и 1, т. е. роднят эти тексты (выделены жирным); большие куски текста № 7 не совпадают ни с одним из приведенных текстов, но краткий текст укладывается в пространный целиком.

44

ты, доброи молодец, как твое имя и коего ты города?» Отвещаеть Илья Муромец: «Зовут меня, Ильею, по отечеству Иванов сын, урожденец города Мурома». Потом рече сибирскои царь: «Откуда твоя дорога случилас?»

Каково же происхождение текста № 7? Распространялся ли он на основе краткого текста «Истории» или наоборот — краткий текст является результатом сокращения текста, подобного тексту № 7? Скорее всего последнее, так как в тексте № 7 есть слова и словосочетания, близкие к «Повести» № 1 и отсутствующие в кратких «Историях». Невозможно допустить, что писец, создававший текст № 7 (Лихачева 287), переработал краткую «Историю», добавив в нее не только целые картины из текста «Повести», но и отдельные слова, словосочетания, причем выбирал то, что преимущественно характеризует текст «Повести» № 1 (ГПБ, Q. XVII. 194). Гораздо естественнее предположить, что на основе текста «Повести», близкого рукописи ГПБ, Q. XVII. 194, какой-то писец решил создать более пышное и подробное повествование об Илье Муромце. Он развил картину боя Ильи под Себежем, распространил разговоры Ильи с Соловьем и князем, присочинил бегство царевичей к морской пристани (ведь они заморские, значит бежать должны к морской пристани, чтобы уехать за море). Сочинительство это происходило, очевидно, не без влияния «Повестей» и «Сказаний» о Бове королевиче, где Салтан Салтанович останавливается на «морском пристанище» и туда же отправляет своих пленников (тексты по рукописям ГПБ, Q. XV. 85 и Q. XVII. 77). Но могло оно быть навеяно и другой какой-либо повестью; так, например, «морское пристанище» упоминается в «Повести» о Василии Кириацком.

Автор не стремился освободиться от былинных особенностей своего оригинала: оставил постоянные эпитеты и характерные былинные выражения, сохранил описание дороги прямоезжей, не только в первый раз, но и повторно в рассказе Ильи. Сохранено приказание Соловья детям приглашать Илью «за столы дубовыя, за скатерти браныя, за ествы сахарные». Есть и непочтительное обращение Соловья к князю. В тексте № 7 есть и такие былинные особенности, которых нет в других текстах, например выражение «за скатерти браные». Но, используя былинные детали для распространения текста, автор не делает больших включений из былин, он рассказывает сам, развивает отдельные эпизоды, придумывает подробности. Так как он многое пересказывал, то стиль его повествования ближе к прозаическому, чем былинному. В отличие от оригинала, свое произведение он назвал «История». На основе этого текста и возникли краткие «Истории» (наст. изд., №№ 8 и 9). Автор их стремился к более сокращенному изложению, освобождая текст от былинных устойчивых формул, смягчил непочтительное поведение Соловья-разбойника по отношению к князю. Текст № 7, как и 8 и 9, является результатом работы книжника.

Все рассмотренные группы текстов отличаются друг от друга, но не настолько, чтобы можно было говорить о редакциях. Новая редакция образовалась в результате присоединения к основному тексту эпизода об исцелении в начале и эпизода о бое с царем Тухманом в конце. Эта редакция хранится текстами №№ 10—12. Они совершенно тождественны. Отдельные небольшие разночтения обусловлены ошибками копиистов, неверным

45

прочтением непонятых слов, а иногда и их переосмыслением. Наблюдаются также в том или ином тексте механические пропуски, которые легко восстанавливаются путем сопоставления.

Тексты в центральных своих частях (отъезд Ильи Муромца из дому, освобождение Себежа, победа над Соловьем-разбойником) вполне совпадают по содержанию, композиции и во многих случаях текстуально с краткой «себежской» редакцией. Автор новой редакции опирался на текст «Повести», близкий к тексту № 1. Но к своему оригиналу он приписал начальную часть — рассказ об исцелении. По языку и стилю, носящим книжный житийный отпечаток, он резко отличается от рассказа о самих подвигах, простого по стилю и изобилующего былинными выражениями. По своему содержанию новая редакция — жизнеописание с чертами архаического стиля в начале: «Стар матер человек» Иван Елефериевич с женою дают обещание, «ежели господь бог дарует мужеск пол», каждый год «отправлять молебное пение» Николаю-чудотворцу. «По их умолению» бог дарует им сына, но он оказывается сиднем. Но как-то «в день святителя христова Николая-чудотворца» Илье явился святитель Николай и сказал: «Илия! Имаши ли, что пити?» На просьбу чудотворца дать ему напиться Илья отвечает: «Не могу, отче мои, востати на ноги». «Он же даде ему пити и рече ему: „Востани и ходи!“ А сам невидим бысть».

Приведенные фрагменты дают представление о стиле, в каком выдержан весь рассказ. Он воспринимается как явно присоединенный к традиционной в рукописной литературе «себежской» редакции. Откуда же он мог быть заимствован? В известных по сборникам былин стихотворных текстах и прозаических пересказах нет соответствующей версии сюжета об исцелении. Николай-чудотворец в качестве целителя упоминается только в одном варианте (Ончуков, № 19), но совершенно в другой ситуации: к Илье, слепому сидню, приходит «сиротинушка убогая» просить милостыню. Ковригой хлеба сиротина мажет Илье «очи ясные» и «ноги резвые», и Илья стал «на ноги резвые» и увидел «вольной белой свет». Илья не понимает, что с ним случилось: «Але во сне мне-ка это привиделось? Приходил, видно, Микола мне светитель». В одном из вариантов сборника Киреевского (I, стр. 77), в котором совершенно ничего не говорится об исцелении, Илья Муромец, задумав ехать в Киев, идет прежде всего за Дунай-реку, «к тому к Миколе Заруце́вскому» и служит «обедни запрестольныи». Не есть ли это смутный отголосок легенды об исцелении Ильи именно святителем Николаем? Нет никакого сомнения, что среди ходивших в народе легенд о чудесном получении Ильей Муромцем здоровья и силы, легенд, которые были кое-где распеты в виде былин, существовала и версия об исцелении Николаем-чудотворцем, — этот святой был особенно популярен в крестьянстве (вспомним, например, известную легенду о святых Николае и Касьяне).50 Из такой устной легенды и мог быть взят каким-либо книжником рассказ об исцелении и передан им в стиле жития.

К этому рассказу в рассматриваемых текстах присоединены еще два эпизода: 1) о богатырских «шутках» молодого силача («которого возьмет за руку — руку оторвет») и 2) о выхаживании Ильей шелудивого жеребенка, который становится затем богатырским конем. Первый эпизод является распространенным эпическим мотивом. В русских былинах он известен в применении к Василию Буслаевичу и к вражескому богатырю Сокольнику. Нигде в устной традиции он не связан с Ильей Муромцем и

46

не может быть связан, так как противоречит установившемуся облику этого богатыря. В рукописный текст он привнесен писцом, по-видимому, под воздействием повести или сказки о Еруслане Лазаревиче, где данный эпизод органически входит в повествование, мотивируя изгнание Еруслана из царства Картауса. Второй эпизод встречается в устной традиции в несколько ином виде: по совету калик, от которых Илья получает силу, он приобретает первого попавшегося ему на дороге жеребенка и выхаживает его (Рыбников, I, № 51; Григорьев, III, № 50; Марков, № 42, 67; Соколов — Чичеров, № 77 и др.; эпизод часто встречается в сказках об Илье Муромце).

Присочинив в начале рассказ об исцелении Ильи, автор «Истории» проводит и некоторую работу над рукописным текстом. Он изменяет начало, в котором ритм слышался ярко, а теперь сгладился благодаря введению деепричастного оборота:

Близкое народному творчеству выражение «дорога излучилась» или «случилася» (в вопросе, обращенном к Илье в Себеже), свойственное кратким текстам, в «Гистории» заменено словом «имеется». Эта замена переводит фразу в книжный стиль. В книжном стиле обработан и весь рассказ Ильи о двух причинах, задержавших его в пути: «...и изволите выслушать. Я скажу вашему величеству: отслушал я в Муроме заутреню воскресную, а дорогою завет я положил»; «...прострелил Соловья в правои глас и привес ево с собою для подлинного известия. И ныне он у вашего величества дворца обретается». Такова же и заключительная фраза центрального эпизода: «...указал учинить великои банкет и одарил Илью Муромца великими дарами и весма благодарил ево». Некоторой обработке подверглись даже устойчивые формулы. Например, описание дороги прямоезжей автор как бы уточнил: «...на мосты калиновыя, через реку Смородину». Это не значит, что в тексте центрального эпизода уничтожаются былинные особенности. Автор не стремился к изъятию их, но книжный элемент усилил. Былинный элемент смешивается с книжным и в последней части повествования — описании боя с царем Тухманом.

Сюжет о встрече Ильи Муромца с Тухманом не известен в устном эпосе. Можно было бы, конечно, предположить, что это один из тех сюжетов, которые не дошли до нашего времени. Несомненно, что ряд ранних героических сюжетов русских былин не сохранен устной традицией. Однако тексты, включающие этот сюжет, принадлежат XVIII веку. Как показал А. С. Орлов, сама редакция, представленная этими текстами, могла возникнуть не ранее начала XVIII века. Об этом свидетельствует соединение в них таких слов, как «банкет», «церемония», «музыка», «миткалинный», и имя царя «сибирского» «Веспасиан», которое могло появиться по ознакомлении с изданным в 1713 году трудом Иосифа Флавия «Иудейская война».51 Вряд ли, если писец, автор данной редакции, заимствовал сюжет о Тухмане из устной традиции в XVIII веке, в последующих

47

записях XVIII—XIX веков могло не сохраниться никаких следов этого сюжета.

Но основа, на которой протекало сочинительство автора, была былинной. Рассказ о Тухмане построен на разных мотивах героического эпоса (раскидывание шатров в поле, седлание коней, единоборство) и несколько напоминает первое столкновение Алеши Поповича с Тугарином Змеевичем в известном варианте Кирши Данилова (чудовищный образ Тухмана, ошибка Торопа). Сохранились здесь и устойчивые формулы: седлание коня, описание вражеской силы, много постоянных эпитетов. Но начало и конец этого эпизода чисто книжные, особенно конец: «И тут Илья Муромец сын Ивановичь стал жить во всяком благости и честности лета доволно, и жаловал слугу своего великою честию». Прозаические предложения есть и в середине текста: «И не познал слуга Тороп своего господина, Илью Муромца, и збил с коня долои, отчего и пал на землю».

Все это приводит к мысли, что писец, взяв за основу известную ему «себежскую» редакцию в варианте, близком тексту № 1, превратил ее в повесть о жизни и подвигах Ильи, предпослав первому подвигу рассказ о детстве и молодости Ильи, причем использовал для этого разные источники, и заключив повествование рассказом о новом приключении — подвиге богатыря. Он написал повесть — жизнеописание, усилив книжные, прозаические особенности в стиле повествования, но сохранив и былинную поэтику оригиналов. Работа его коснулась и осмысления образа Ильи, который приближен к придворному воину. Но о коренном переосмыслении говорить нельзя.

6

Среди текстов об Илье Муромце особняком стоят списки Архангельский и Калининский (наст. изд., №№ 13 и 14), лишь отчасти соприкасающиеся с текстами «себежской» группы. Между собой они объединяются общностью начальной части — об исцелении Ильи Муромца, которая сильно отличается от рассказа об исцелении в текстах №№ 10—12. В списках №№ 13 и 14 Илья оказывается сыном крестьянина Ивана, созвучны наименования родной деревни Ильи (Каптяево, Лаптева), исцеление в обоих текстах одинаково происходит накануне праздника Ильи-пророка, которому молятся родители, прося даровать их сыну исцеление, — исцеление это приносят двое прохожих. Вместе с тем есть и довольно значительные отличия. В Калининском варианте начальная часть пространнее и заключает ряд черт, которых в Архангельском нет (сон Ильи о том, что отец купил ему у старика на погосте бурого жеребенка, эпическое изображение силы молодого богатыря, вопрос прохожих, хочет ли Илья богатства или силы богатырской). Но отмеченные общие черты говорят о едином источнике этой начальной части.

В дальнейшем оба текста сильно расходятся. Текст архангельский в рассказе об освобождении города и поражении Соловья-разбойника близок к «себежским» вариантам, за исключением эпизода победы Ильи над Соловьем-разбойником, который дан необычно: когда Илья хочет убить Соловья, тот вскакивает и предлагает Илье единоборство. Он вооружается, садится на коня, но Илья Муромец вышибает его из седла.

Поединок Ильи Муромца и Соловья-разбойника на конях встречается, кроме Архангельского списка, в двух вариантах от сказителя Щеголенка (Гильфердинг, II, № 120 и Тихонравов — Миллер, отд. II, № 7). Обнаружение этого мотива только у Щеголенка могло бы быть объяснено личным

48

привнесением этого сказителя-импровизатора, неоднократно включавшего в свои былины необычные ситуации и детали.52 Наличие данного мотива еще и в Архангельском списке заставляет все же предполагать существование его в устной традиции, где он мог возникнуть под воздействием лубочной картинки XVIII века, на которой Илья Муромец и Соловей-разбойник изображены на конях.53

Калининский вариант имеет много своеобразных особенностей. Он пространно описывает встречу в освобожденном городе, называемом, между прочим, не Себежем, а Кинешмою; по приезде в Киев Илья идет в церковь. Выходя из нее, видит князя, кланяется ему в землю. Князь Владимир, узнав, кто он и откуда, зовет его на пир. Далее повествование развивается примерно в плане «себежских» вариантов, причем недоверие князь Владимир высказывает дважды: после сообщения о том, что Илья приехал из Мурома после заутрени, и после рассказа о победе над Соловьем-разбойником. Соловей на дворе князя не привязан к стремени, а стоит возле коня и держит его по приказу Ильи Муромца. Соловей именуется Будимеровым (также и в предшествующем эпизоде). Князь зовет его в терем, Соловей отказывается: «...не тебе я служу, тебя я и не слушаю». Идет в терем по приказу Ильи, грубо держит себя с князем, свистит только после третьей чары вина. Падают бояре, князь Владимир «со страху набегался». Таким образом, сцена в палатах у князя Владимира разрабатывается в социальном плане противопоставления богатыря и князя, образ которого получает сатирическое освещение; заканчивается Калининский вариант тоже пространным рассказом о привозе сыновьями Соловья златой казны и о пожаловании их князем Владимиром вместе с самим Соловьем-разбойником в богатыри.

Значительные отличия текстов друг от друга, оригинальные черты каждого из них не позволяют, несмотря на бесспорную общность начальной части, возводить их к единому оригиналу. В Архангельском варианте скорее всего можно видеть сжатое переложение «себежской» редакции с некоторыми существенными изменениями и с включением в качестве начальной части одного из вариантов легенды об исцелении, получивших, очевидно, в это время хождение. В своей центральной части текст Архангельский, как и «себежские» варианты, сохранил характерные былинные выражения и явные следы стихотворного ритма.

Калининский вариант по языку и стилю стоит дальше от былинного строя, чем многие другие старинные записи. Былинные обороты встречаются реже, но и специфический книжный налет в речи незначителен, даже в начальной части — об исцелении, которая в отличие от текстов №№ 10—13, где эта часть насыщена церковнославянской лексикой, имеет характер сказа.

Некоторые особые эпизоды и детали находят соответствие в устных вариантах, как например привоз сыновьями Соловья «воровской казны». Усиление социального мотива — противопоставление Ильи Муромца князю Владимиру — вообще в духе устной эпической традиции, но выражено своеобразно и могло быть личным привнесением писца.

Происхождение текста неясно. В нем несомненные следы литературной, редакторской работы, но она, вероятно, была произведена на каком-то

49

этапе переписки записи-пересказа устного произведения в ином варианте, чем тот, который был исходным для «себежских» текстов. Возможно, что в таком первоначальном пересказе уже был рассказ об исцелении, поскольку в тексте нет того стилевого разрыва между двумя частями, который наблюдается в текстах №№ 10—13.

7

Вопрос о природе и происхождении текстов «черниговской» группы осложнен тем, что, кроме сюжета о Соловье-разбойнике, в них имеется отражение темы Ильи-сидня, включен как первый подвиг Ильи Муромца рассказ о встрече его с разбойниками и присоединено изложение сюжета об Илье Муромце и Идолище Поганом. Перед нами сложная композиция, объединяющая несколько сюжетов об Илье Муромце, известных в устной традиции. Сопоставление с былинами устанавливает, с одной стороны, многие прямые соответствия, с другой — раскрывает и значительную долю работы книжника, протекавшей в определенном направлении.

Как было указано выше, «черниговская» версия представлена двумя редакциями, краткой и распространенной; последняя известна лишь в одном списке Забелина 82 (наст. изд., № 26).

Тексты краткой «черниговской» редакции, именуемой нередко «лубочной», поскольку она получила широкое распространение в лубке на протяжении всего XVIII и XIX веков,54 почти тождественны, разночтения в них незначительны, чаще всего это пропуск или искажение отдельных слов и фраз. Они имеются в каждом из текстов и легко заполняются и корректируются путем сопоставления этих текстов друг с другом. Из этого ясно, что данные тексты являются копиями, восходящими к какому-то не известному нам тексту, возможно и через некоторые промежуточные звенья.

В Забелинском пространном тексте утеряно начало. Сохранившаяся часть открывается сценой в Чернигове после победы Ильи Муромца над басурманской ратью.

Рассказ о выезде Ильи Муромца в текстах «черниговской» версии строится иначе, чем в краткой «себежской» редакции: сперва упоминается о том, что Илья Муромец, сын крестьянина Ивана Тимофеевича из села Карачарова, сидевший 30 лет сиднем, вдруг стал на ноги и ощутил в себе силу, затем говорится, что, облачившись в воинские доспехи и оседлав коня, Илья просит у родителей благословения ехать в Киев, и родители дают наставление не чинить в пути никому обиды и не проливать напрасно христианской крови.

В таком виде — внезапное и необъяснимое выздоровление — тема Ильи-сидня встречается только в одном устном варианте (Рыбников, I, № 82):

У того было Ивана  у  Иванова
Родился сын  Илья  у  него  Муромец.
Тридцать  лет он сиднем сидел,
Сидел он  на  печке на  муравленой.
Отец его и  мать на  луга ушли.
Он слезает со печки  муравленой,
Берет  ли своего добра  коня.

Во всех остальных случаях, когда былина об Илье Муромце начинается с упоминания о параличном состоянии его в течение 30 лет, имеется более

50

или менее развернутый рассказ о его чудесном исцелении проходящими странниками. И в приведенном случае мы можем видеть не отголосок какой-то традиции, а явное ее обеднение, тем более, что весь текст, излагающий сюжет о Соловье-разбойнике в 81 стихе, дает и в других своих частях пример такого обеднения.

Основной эпизод начальной части «черниговских» текстов — испрашивание у родителей благословения и наказ родителей — в устных вариантах встречается. В большинстве случаев он имеется там, где вариант начинается с рассказа об исцелении и лишь в редких случаях при его отсутствии, как например в широко известном по хрестоматиям и изданиям для народа варианте сборника Киреевского из Нижегородской губернии, где дается замечательное изображение прощания Ильи Муромца с отцом:

Не сырой дуб к земле клонится,
Ни бумажныи листочки расстилаются,
Расстилается сын перед батюшком,
Он и просит сее благословеньица:
«Ох ты гой еси, родимой, милой батюшка!
Дай ты мне свое благословеньицо,
Я поеду в славной, стольной Киев-град»
....................
Отвечат старо́й хресьянин Иван Тимофеевич:
«Я на добрыя дела тее благословленье дам,
А на худыя дела благословленья нет.
Поедешь ты путем и дорогою,
Ни помысли злом на татарина,
Ни убей в чисты́м поле хресьянина».

     (Киреевский, I, стр. 34).

Иногда завет-наставление родителей передается в близких рукописным текстам формулах: «Не проливай ты напрасно крови человеческой» (Ончуков, № 19); «Поезжай-ка ты, Ильюша, в Киев-град, Не проливай ты напрасно крови христианской» (Астахова, II, № 157). В некоторых из этих случаев можно предполагать закрепление данной формулы через лубок, как в последнем из указанных вариантов, который несомненно восходит к какому-то книжному пересказу.55

Далее в «черниговских» вариантах идет рассказ о встрече Ильи Муромца с разбойниками, а затем уже следует эпизод спасения осажденного города — Чернигова.

В устной традиции сюжет «Илья Муромец и разбойники» встречается и в виде отдельной самостоятельной былины, и как одна из частей былины о трех поездках, и, наконец, в контаминации с другими былинами, чаще всего с былиной о Соловье-разбойнике. Поэтому можно предполагать, что объединение было уже в устном источнике и воспроизведено в исходном тексте, а не явилось самостоятельной композицией кого-либо из писцов. Но всегда, во всех полноценных вариантах, записанных от народных исполнителей, рассказ более развернут и красочен, чем в рукописных текстах. Следовательно, и здесь, очевидно, имело место сокращенное и опрозаиченное изложение. Совершенно, например, отсутствует постоянное в устных вариантах поддразнивание Ильей разбойников перечислением своего «имения»: быстрого и сильного коня, которому нет цены, дорогой куньей шубы, золотой казны; говорится только, что сердца разбойников «разгорелись» на богатырского коня, подобного которому никто еще не видал.

51

Устная традиция сюжета о встрече с разбойниками знает развязку двух типов: Илья Муромец или всех убивает, или только устрашает и оставляет в живых, наказывая разбойникам бросить свои темные, злые дела. Эта вторая развязка и использована «черниговскими» текстами. Но способ устрашения здесь менее традиционен. В устных вариантах чаще Илья Муромец стреляет в дуб, разбивая его на «мелкие черенья», щепки. Устрашенные разбойники падают ниц. В рукописных текстах и лубке Илья пускает стрелу в землю, и стрела начинает рвать ее «в косую сажень». Но и эта деталь известна устной традиции, хотя встречается реже:

Да натягивал Илеюшка ту́гой лук,
Накладывал стрелочку каленую,
Да стрелял он ведь стрелку в сыру землю,
Рва́ла стрела землю в косу́ сажень,
Тому они весьма испугалисе,
Со дубов они на землю попадали.

      (Гильфердинг, III, стр. 551).56

Наступление станичников по пяти человек, по десяти, двадцати и т. д. — тоже в духе устной традиции.

Хотя в устной традиции и сохранились следы эпизода освобождения Себежа, версия с Черниговым, более близкая и понятная среднерусскому населению, прочнее утвердилась в устной традиции, чему способствовало также и то, что именно эта версия вошла в лубок.

В качестве врага называются не «три царевича заморских», как в «себежских» текстах, а «войско басурманское», которому «сметы нет». Это вполне соответствует устной традиции. В былинах называются «силушка великая», от которой «черным черно», «войско басурманское», «много-множество поганыих татаровей»; говорится, что заступила «сила поганая», «стоит как силы много тысячей» и т. д. Формула похвальбы несколько иная, чем в «себежской» редакции, встречается в былинах о татарском нашествии. Ср.:

«И Чернигов град осадили, и хотят ево вырубить, и божии церкви на дым пустить, а самово князя киберскаго и воеводу черниговскаго в полон взять» (наст изд., № 16; см. также №№ 15, 19—22).

И хоти́т ён ро́зорить да стольний Киев-град,
Чернедь-мужичков он всех повырубить,
Божьи церквы все на дым спустить,
Князю-то Владымиру да голова срубить
Да со той Опраксой королевичной.

           (Гильфердинг,  II,  стр. 19).

Князь киберский (по-видимому, искажение — сибирский, сибежский) и воевода черниговский устраивают пир. О прямом пути на Киев и о Соловье-разбойнике говорится только в Забелинском списке. В текстах же краткой редакции о прямоезжей дороге в данном эпизоде не упоминается. Описанием дороги начинается эпизод встречи Ильи с Соловьем-разбойником. Оно одинаково с описанием в «себежских» текстах и в былинах:

«Илья Муромец поехал ко граду Киеву прямою дорогою от Чернигова, которую заложил Соловеи разбоиник ровно 30 лет, не пропущал ни коннова, ни пешева, а убивал не оружием, но своим разбоиничьим свистом. И выехал в чистое поле, и увидел попрыски богатырския, и по них поехал на те леса Брынския, на те грязи топучия, на мосты калиновы, к тои реке Смородине» (наст. изд., № 16, см. также №№ 15, 19—24).

52

Несколько иначе, чем в «себежской» редакции, передан эпизод самого столкновения с Соловьем-разбойником. В кратких текстах говорится, что Соловей трижды свистит, сперва не допуская Илью за 20 верст, но «богатырское сердце не устрашил». Затем свистит на расстоянии 10 верст громче, и тогда конь под Ильею спотыкается. Укора коню нет. Илья подъезжает под самое гнездо, Соловей свистит во весь разбойничий свист, но Илья стреляет, попадает в правый глаз, вышибает его, и Соловей валится, «что овсянои сноп».

Более подробно рассказан эпизод в Забелинском списке. Как и в краткой редакции, Соловей свистит три раза: за 30 верст, за 15 и когда Илья подъезжает под самое гнездо. Оба первые раза конь Ильи Муромца спотыкается, и богатырь бранит его: «Что ты, волчья мяса, травеной мешок? Или ты в темных лесах не гуливала, соловьинаго свисту не слыхивала?» От третьего свиста конь падает «на карачки со всех четырех ног». Илья стреляет «в правыи глаз и в левое крыло и вышеб левои глаз». Соловей падает с гнезда, «что овсянои сноп».

Троекратное повторение свиста по мере приближения Ильи встречается и в былинах, хотя чаще Соловей свистит только один раз. В варианте № 104 у Гильфердинга (II, стр. 237) Соловей свистит сперва «в треть свисту», затем свистит сильнее — оба раза конь «подтыкается», во второй раз «гораже», в третий раз Соловей свистит «во весь свист», и «конь на коленка пал». О троекратном свисте Соловья говорится в одной записи Н. Шайжина (Миллер, стр. 11) — два раза конь «ошарашился», в третий раз «на колена пал».

Укор коню в устных вариантах чаще всего встречается в форме, близкой именно Забелинскому списку, например:

А ты, волчья сыть, травяной мешок!
Не бывал ты в пещерах белокаменных,
Не бывал ты, конь, во темных лесах,
Не слыхал ты свисту соловьинова.
Не слыхал ты шипу змеинова,
А тово ли ты крику зверинова,
А зверинова крику, туринова?

    (Кирша Данилов,  стр. 240).

Ай же ты, медвежья сыть, травяной мешок!
Неужоль не слыхал крыку зверинаго,
Свисту змеинаго и щектанья соловьинаго?

                (Рыбников,  I,  стр. 350).

Ах ты, волчья выть, травяной мешок!
Разве ты в лесах не бывал...

   (Рыбников,  II,  стр. 295).

В развязке эпизода столкновения с Соловьем «черниговские» тексты ближе к устным вариантам, чем «себежские»: Илья, ранив Соловья и сбив его с дубов, привязывает его к стремени или в торока и продолжает свой путь.

Иначе, чем «себежские» тексты, рисуют «черниговские» варианты сцену в подворье Соловья. В них, как уж было указано, села Кутузовы не упоминаются. Вместо сыновей Соловья-разбойника выступают дочери. Илья едет мимо палат Соловья, в раскрытые окна смотрят три дочери разбойника. Меньшой кажется, что это отец едет с добычею. Но большая дочь, посмотрев, заплакала и сказала, что едет какой-то незнаемый человек и везет их отца. Дочери просят своих мужей отбить Соловья. Мужья их, сильные богатыри, едут против Ильи, но Соловей останавливает их. По

53

просьбе зятей Илья поворачивает ко двору, но замечает большую дочь, которая собирается спустить на него железную подворотню. Илья убивает ее копьем.

В Забелинском списке эта сцена развернута. Илья видит три терема «златоверхие» и думает, что это уже Киев, но Соловей говорит, что это его палаты, в которых живут три его дочери. Дальше происходит все так же, как в краткой «черниговской» редакции, но введен ряд подробностей: зятья падают Илье в ноги и просят «выкушать по чаре зелена вина», Илья ударяет коварную дочь Соловья, сидящую на верее, шелепугой, и дочь отлетает от вереи на двенадцать сажен. Илья приказывает «Соловьятам» везти пожитки разбойника в Киев, угрожая всем в случае неповиновения смертью.

Устные записи знают обе версии эпизода — с сыновьями и с дочерьми, в последнем случае обычно изображается покушение на Илью одной из дочерей или всех трех с помощью подворотни. Некоторые варианты передают сцену очень близко к «черниговским» текстам. Когда дочери удостоверяются, что у стремени их отец, они обращаются к своим мужьям. Те хотят биться с Ильей. Они вооружены, выезжают на конях. Соловей останавливает их, говорит, чтобы они задобрили богатыря казной и угощением. Бо́льшая распространенность «черниговской» версии эпизода, по-видимому, обусловлена влиянием лубочных картинок, на которых неизменно изображена сцена у ворот: на верее сидит дочь Соловья, спускающая подворотню, Илья пронзает ее копьем, из окон смотрят две другие дочери Соловья.

Выше уже указывалось, что и требование Ильи Муромца везти казну в Киев, которое встречается в Забелинском списке (как и в Калининском), тоже находит место в устных записях.

Приезд Ильи в Киев, его поведение в палатах князя, рассказ о своих подвигах в пути переданы в «черниговских» текстах более сжато и «прозаично», чем в «себежских». Недоверие князя и обвинение в обмане вызывает не сообщение о времени, потраченном на путь, а рассказ о победе над Соловьем. Богатыри Добрыня Никитич и Алеша Попович удостоверяют правильность сообщения Ильи. Когда князь изъявляет желание послушать свист разбойника, Илья обертывает князя и княгиню в собольи шубы, ставит их к себе под мышки и, призвав Соловья, велит свистеть вполсвиста. Соловей свистит во весь свист и оглушает богатырей. Илья тогда убивает Соловья, сказав: «Не люблю я таких неверных слуг».

Укрывание князя Владимира и княгини Апраксии собольими или куньими шубками, вообще оберегание их Ильей во время свиста Соловья хорошо известно устной традиции:

А что есть-то людюшок, так вси мертвы́ лежат;
А Владымир-князь-от стольнё-киевской
Куньей шубонькой он укрывается.

           (Гильфердинг,  II,  стр. 17).

Захватил князя Илья Муромець по праву руку к себе под пазуху,
А кнегину захватил под руку-ту всё под левую,
А как дёржит-то их в охапочки.

   (Марков,  стр. 351).

Казнь Соловья за ослушание, за злой умысел погубить собравшихся является традиционной развязкой былины о Соловье-разбойнике. Опять-таки в Забелинском списке имеются своеобразные дополнительные детали. Вся эта часть повествования развернута в пространный рассказ: Илью

54

зовут в палаты сперва Алеша Попович — «неочестливо», затем Добрыня — вежливо, «очесливо»; Илья христосуется с князем и княгиней яичками, полученными от князя киберского и воеводы черниговского; конь Ильи на дворе князя отбивает от кормушки других коней и убивает коня Алеши Поповича; Илья на пиру теснит других богатырей; Соловья зовут в палаты тоже сперва Алеша — «неочестливо», затем Добрыня — «с честию»; но Соловей не слушается ни Добрыни, ни самого князя Владимира; сыновья привозят казну уже после казни их отца и, узнав об этом, обрезают гужи на лошадях и скачут из Киева.

Эпизод с конями в устных записях былины о Соловье не встречается, но находит соответствие в эпизодах других былин («Иван Гостиный сын», «Добрыня и Дунай»). Утеснение на скамье богатырей Ильей Муромцем находит себе место в былинах о бунте Ильи против князя Владимира (варианты былины о Никите Залешанине), встречается и в двух вариантах былины о Соловье-разбойнике из сборника Киреевского:

Зашол Илья Муромец с ко́нничка,
Пожал он всех князей и бо́ярей
И сильных могучих богатырей:
Учутился он супроти́ князя Володимира.

          (Киреевский,  I,  стр. 39).

Поприжал Илья Муромець да сын Ивановиць
Поприжал он их до во большой угол.

  (Киреевский,  I,  стр. 85).

Но здесь опять тот случай, когда мы не может утверждать, что данные мотивы внесены в рукописный текст именно из былины о Соловье-разбойнике, а не возникли у писца под воздействием известной ему традиции эпоса об Илье Муромце в целом.

С другой стороны, в тексте имеется эпизод, которого совсем нет в устной традиции. Это — рассказ о пасхальных яичках, явно придуманный книжником.

Заключительная часть «черниговских» текстов — сюжет «Илья Муромец и Идолище» — повторяет в основном, с небольшими лишь отклонениями, обычную схему устных вариантов. Находившийся некоторое время в отлучке из Киева Илья Муромец встречает в поле калику. Калика сообщает, что в Киеве «великая безгодушка учинилась», приехал нечестивый Идолище и засел в палатах князя Владимира. Илья Муромец переодевается в каличье платье и, придя к князю во двор, просит милостыню. Князь пускает его к себе в терем. Видя чудовищную прожорливость Идолища (проглатывает по быку, по лебеди, по барану, пьет по котлу и т. п.), Илья смеется над ним, сравнивая его с обжорливой коровой, собакой, кобылой, которые от обжорства лопнули. Далее рассказ «черниговских» текстов несколько расходится с рассказом устных вариантов. В последних Идолище обычно бросает в Илью нож, не попадает, Илья убивает Идолище «шляпой земли греческой». В «черниговских» же текстах Идолище лишь угрожает Илье: «Что ты меня замаешь? Не то, что ты, каков у вас был Илья Муромец, я бы и с тем стычку дал!» Тогда со словами «да вот он каков!» Илья убивает Идолище шляпой калики. Слова Идолища, а затем Ильи — след известного в устной традиции эпизода: Идолище расспрашивает мнимого калику, каков Илья Муромец и много ли он ест и пьет, а Илья отвечает, что богатырь таков же, как он, калика. Идолище издевается над Ильей Муромцем, хвалится своей силой, грозит пришибить Илью одной ладонью.

55

Несоответствие с традицией наблюдается, кроме того, в самом начале рассказа об Идолище и в деталях встречи с каликой. Ни в одной из устных записей былины об Идолище не говорится о том, что Илья встречается с каликой именно тогда, когда они ездят вместе с Добрынею, назвавшись братьями. Таково начало некоторых вариантов о встрече с сыном (Кирша Данилов, № 50; Гильфердинг, III, № 219, 226, 246 и др.). Также нигде не говорится, чтобы Илья принял калику за врага и был готов вступить с ним в бой, как об этом рассказывается в «черниговских» текстах. Обычно Илья спрашивает калику, откуда он и куда держит путь. И тогда калика укоряет Илью, что тот не узнал его, а они когда-то вместе учились (например, Гильфердинг, III, стр. 12). Но основное развитие сюжета то же, те же и образы: калика — богатырь, у Идолища голова с пивной котел, в плечах сажень, промеж бровями пядь и т. д., он съедает быка со всеми его костями.

При этом мы наблюдаем опять сильно сокращенную передачу сюжета и обеднение традиционных образов, так художественно ярко обрисованных во многих устных вариантах. Сопоставление кратких текстов с соответствующей частью Забелинского списка показывает и здесь ряд точных текстуальных совпадений. В то же время Забелинский вариант и в этой части содержит в большей полноте характерные черты устной былины: развитой диалог, речевые былинные элементы, такие детали содержания, как традиционное изображение бесчинств Идолища в отношении князя и княгини, укор Ильи калике, у которого при всей его силе не хватило смелости самому расправиться с Идолищем.

Неясен вопрос о происхождении в рукописных текстах контаминации сюжетов о Соловье-разбойнике и об Идолище. В устной традиции нет соответствия такой контаминации. Но, как уже было указано Л. Н. Майковым, «это не исключает возможности, чтобы существовал и такой сводный пересказ».57 Во всяком случае, присоединение сделано довольно искусно, отнюдь не механически, на что тоже обратил внимание Майков: по смыслу текста Илья окончательно приобретает милость князя Владимира лишь после победы над Идолищем, тогда как по «себежским» текстам это происходит в результате укрощения Соловья-разбойника.58 Но возможно, конечно, предполагать в этой контаминации и литературную работу одного из писцов, может быть и автора исходного текста, поскольку пространная редакция Забелинского списка как раз обнаруживает следы такой работы. Вопрос пока остается открытым.

Таким образом, выясняется, что и «черниговские» редакции сохранили значительную близость к устной традиции. Краткие варианты во многих своих частях носят характер довольно точного пересказа содержания былины, как и «себежская» редакция, но в иной версии, которая, без сомнения, жила в устной традиции параллельно былинам, легшим в основу «себежских» текстов. Но «черниговский» пересказ более прозаичен, в значительно меньшей степени удержал эпический былинный склад и передал отдельные эпизоды в сильно сокращенном виде.

Это связано, очевидно, с особым назначением пересказа. Наличие краткой редакции в лубке, весь характер текстов — сокращенное изложение эпизодов, выключение распространяющих рассказ традиционных эпических описаний, равномерность частей текста под картинками — заставляют предполагать, что текст краткой редакции «черниговской» версии был

56

специально и приготовлен для лубка. Копия с этого текста попала в рукопись, и от этой копии уже пошли другие рукописные варианты. Что это было именно так, убеждает нас текстологическое сравнение вариантов (см. комментарий к № 20).

В каком же отношении к этой редакции стоит Забелинский текст? В ряде мест его есть буквальные совпадения с соответствующими частями текстов краткой редакции. Композиция в целом та же. Но в Забелинский список вошел, как уже отмечалось, целый ряд добавочных эпизодов. Стилевая манера писцов, отразившаяся в этих двух редакциях, — разная. Текстуальные совпадения говорят о несомненном генетическом родстве. Л. Н. Майков, который знал лубочные тексты, напечатанные у Киреевского и Ровинского, полагал, что они «могут быть рассматриваемы, как сильно сокращенное и попорченное воспроизведение Забелинского текста из рукописи № 82».59 Однако если сопоставление ряда мест действительно поддерживает мысль о сокращении более развернутого текста (так, развернутому диалогу часто соответствует сокращающая повествование косвенная речь), то о «порче» не может быть и речи: все краткие — и рукописные, и лубочные — варианты характеризуются стройной, ясной, логичной композицией; после исключения побочных эпизодов повествование стало более сконцентрированным на героическом подвиге богатыря.

Лег ли именно Забелинский список в основу лубочного текста? В Забелинском списке находим былинные детали, органически связанные со всем ходом повествования, которые, казалось бы, должны были найти какое-либо отражение в лубочном тексте (особенно в последнем эпизоде), но этого отражения нет. Поэтому более естественно предположить неизвестный оригинал, от которого пошли два разных пересказа.

8

В «черниговской» группе, подобно «себежской», наблюдается своеобразная литературная жизнь. Сравнение кратких текстов с Забелинским привело к предположению о едином их прототипе. Особенности Забелинского списка, сохранившего многие былинные черты, заставляют думать, что этот прототип представлял собою запись пересказа былины, подобного по своему характеру пересказу, отраженному в «Повестях» «себежской» группы, т. е. близко передал композицию и общий склад устного оригинала. Работа по созданию текста для лубка на основе этого пересказа проходила главным образом в плане сокращения и исключения некоторых подробностей. Так, начало текста, подготовленного для лубка, очень сжато. Об исцелении Ильи просто упоминается, но не рассказывается. Зато о благословении родителей рассказано подробно. Это соответствует картинке, под которой подписан текст. На картинке нарисован эпизод благословения, и текст явно готовился для того, чтобы пояснить картинку. Весь текст очень свободно делится на восемь частей в соответствии с восемью картинками, иллюстрирующими его.

Характер сокращений хорошо виден из сопоставления отдельных частей лубочного и Забелинского текстов. В приведенных ниже примерах видно, что подробному описанию Забелинского текста в лубочном соответствуют одна-две фразы, а некоторые части текста совпадают дословно (выделены курсивом):

57

№ 20 (текст лубка)		№ 26 (ГБЛ, 5915, Забелина 82)
Илья Муромец берет Соловья разбоиника и привезал ево крепко к стремени булатному и поехал к славному граду Киеву. И на пути стоят палаты Салавья разбоиника. И как поровнялса Илья Муромец против палат разбоиничьих...		Илья Муромец берет Соловья разбоиника и привязал ево крепко к стременю булатному и стал скакать во всю пору конскую, и выскакал те леса Брянския, те грязи топучия, те мосты калиновы, и перескакал реку Смородину, и выскочил в чистыя поля. Стоят три терема златоверховатыя. Илья Муромец спрашивает Соловья разбоиника: «Скажи, Соловеи разбоиник, не тот ли славнои Киев град?» Ответ держит Соловеи разбоиник: «Государь, удалои доброи молодец, силнои могучеи богатырь Илья Муромец! Это не славнои Киев град, это мои Соловьиныя палаты, а живут в них три мои дочери». И как поровнялса Илья Муромец против полат разбоиничьих...
«А ест он по быку, а пъет по котлу. И князь киевски велми об тебе соболезнует, что ты ево в едакои печали оставил». И нарядяс Илья Муромец в колечищина платья и идет прямо на княженецки двор.		«А ест он по быку, а пьет по пивному котлу. И князь Володимер вельми об тебе соболезнует, что ты ево вь едакои печали оставил». И говорит Илья Муромец: «Ои еси ты, колечища прохожеи! Что у тебя силы нет, или смелости?» И рече прохожеи: «Во мне силы много, да смелости нет». И говорит Илья Муромец: «Ои еси ты, колечища прохожеи! Даи мне свою гуню в пятьсот пуд, шляпу в тритцать пуд, костыль сорока сажен; поиду в славнои Киев град. Вот тебе мои доброи конь богатырскои, и вот тебе мое платье цветное и тугои лук». И пошел Илья Муромец в Киев град и пришел прямо на княженетскои двор.

Сравнение текстов лубочных листов и сходных с ними рукописных показывает, что часть рукописных текстов списана с рукописи, приготовленной для лубка (наст. изд., №№ 15—19), а часть — с отпечатанных лубочных листов (наст. изд., №№ 21—24). Сами лубочные листы печатались несколько раз с небольшими разночтениями. Рукописные тексты краткой редакции говорят об активном переписывании и с лубочных изданий и, возможно, с рукописи, приготовленной для лубка, а также о попытке переработать текст в сказку (наст. изд., № 25).

Иной характер, чем работа автора текста для лубка, носила работа автора Забелинского списка. Она шла по пути создания повествования подробного и иногда многословного.

Подробности, которые отличают текст Забелина от лубочного, не однородны: одни былинного, народно-поэтического характера, а другие книжного, прозаического. Былинный характер носит описание дороги прямоезжей, обращение Ильи к спотыкнувшемуся коню, обращение Ильи к Соловью после попытки дочери убить его, разговор с каликой в поле и переодевание. Книжный, прозаический характер имеет описание почестей, которые воздают Илье в Чернигове, и описание его встречи в Киеве. Это наиболее обширные сцены книжного характера.

В Чернигове Илью берут под руки «князь киберскои и воевода черниговскои», приглашают на пир, оставляют ночевать — «а все эта делалос в великую суботу». На другой день Илья «с князем киберским и воеводаи черниговским похристосывалса; и они ему дали по яичку и на них подписали подпись: в которои день поспел из Мурома в Чернигов град и сколко

58

под Черниговым побил силы босурманския» (наст. изд., № 26). Сцена эта несомненно принадлежит творчеству автора. Она несколько изменяет и смысл повествования, ведь в былинах богатырь ни в каких свидетельствах и доказательствах, кроме своих поступков, не нуждается. Кроме того, в былинах богатыри обычно не выражают большого почтения князьям и воеводам, здесь же Илья держит себя как подданный и даже холоп. Так, он говорит: «...не подлежит вам меня, нижаишева раба, брать под руки и весть в полаты белокаменныя!»

Но вот Илья услышал о Соловье — «богатырское сердце разгорелоса» — и, переночевав в Чернигове, Илья «выехал в чистыя поля». И далее повествование и образ богатыря близки былине, хотя некоторый налет прозаического, книжного повествования и есть. Но вот Илья приехал в Киев. И опять идет обширное описание придворной сцены. Илья идет в церковь, христосуется с князем теми яичками, что получил в Чернигове. Он приглашен к князю на пир, и здесь князь испытывает, действительно ли Илья сильный богатырь. Активную деятельность проявляют «министры» Алеша Попович и Добрыня Никитич. А Илья опять становится очень «галантным», речь его ничего общего с былинной не имеет. Он называет князя Владимира «ваша светлость»; рассказав о бое под Черниговом, Илья прибавляет: «А ежели сему не изволите веры понять, то изволите послать справитца чрез почту». Когда князь Владимир сердится, Илья говорит: «За что такои гнев изволиш на меня держать, и чем я вас оболгал и какими словами?» Все эти сцены и речи очень напоминают описания придворных приемов и церемоний в повестях XVIII века, таких, как «Гистория о российском матросе Василии Кириацком» или «Повесть о гишпанском дворянине Карле и сестре его Софии». Там действуют камергеры, которые извещают царя о прибытии того или иного героя, они же узнают об имени прибывших. А герои говорят очень похоже на речи Ильи Муромца, которыми наделил его автор Забелинского текста. Например, Василий говорит цесарю, который стал его сажать за стол: «Пожалуй, государь великий царь, меня недостойнаго остави, понеже я ваш раб, и недостойно мне с вашею персоною сидеть».60 Карл говорит французскому королю: «Доношу вашему величеству, что я гишпанскаго государства дворянин». «Я особно могу вашему величеству донесть о сей картине сущую правду, ежели угодно».61

Очевидно, автору XVIII века не понравилось свободное поведение Ильи Муромца в Киеве и слишком простое, обыденное описание придворных сцен. Он изменил их, описал применительно своему пониманию и тем литературным образцам, с которыми он был знаком. Этими образцами были повести XVIII века, так как в XVII веке ни в оригинальных, ни в переводных повестях подобных описаний не находим. Сцена приема Ильи в Киеве не является целиком измышлением автора, там есть и эпизоды устной традиции (наст. изд., № 26, строки 206—216), но в целом эта часть очень сильно переработана книжником. Заключительный эпизод Забелинского текста (столкновение Ильи Муромца с Идолищем) не подвергся такой значительной переработке книжника.

Весь текст представляет собою повесть, созданную на основе пересказа былины. В повести этой смешались книжные и былинные элементы. Образ Ильи Муромца близок былине в воинских эпизодах, а в эпизодах посещения

59

Чернигова и Киева перекликается с образами придворных кавалеров в повестях XVIII века.

Рассмотрение текстов «себежской» и «черниговской» групп показывает, что пересказ былины, попав в рукописный сборник, живет в нем как любое произведение древнерусской рукописной литературы. Читатели и переписчики воспринимают текст пересказа былины как повесть, увлекательно рассказывающую о приключениях и подвигах богатыря — защитника родной земли. Подходя к тексту как к повести, некоторые переписчики дополняли или сокращали текст по своему усмотрению. Некоторые переписчики были уже авторами новых произведений, созданных на основе пересказа былины. Сочинительство их опиралось как на книжные, так и на былинные источники.

Тексты обращались в среде крестьян и демократических слоев посада. Об этом свидетельствуют записи владельцев и читателей сборников. Сборник ГИМ, Барсова 1592 (210) читался в семье крестьян Зекиных, принадлежавших графу Дмитриеву-Мамонову (см. комментарий к № 9). В этом же сборнике есть записи лавочника Сивохина. Тетрадь с текстом «Истории» об Илье (наст. изд., № 19) была собственностью «пасацкого человека Ивана Иванова сына Вьюшкова». Отдельные части сборника ЛОИИ, Лихачева 74 писал «чюлошный ткачь». В этих кругах, конечно, хорошо знали былину и, переписывая повесть, сохранившую былинный сюжет и поэтику, добавляли в нее некоторые детали из устной традиции. Включались отдельные слова и словосочетания или целые эпизоды.

Большое количество переписываний и переработок говорит о популярности текстов. Это подтверждается и записью одного из читателей в сборнике ГИМ, Забелина 536 (82), в который входил текст № 26: «Ах, братцы, что в то в книги нашел... 1799 году апреля 22». О том, что запись относится именно к богатырским повестям, свидетельствует продолжение ее: «...в славном городе Муроме, в стеле» (так ошибочно в рукописи вместо «селе»). Эти слова напоминают начало некоторых повествований об Илье Муромце. Очевидно, текст «Истории» об Илье Муромце произвел сильное впечатление на читателя.

Вместе с тем некоторым читателям хотелось приблизить эти тексты к книжному повествованию (см. наст. изд., № 8 и 9) или создать повесть с развернутыми придворными сценами (наст. изд., № 26). Но и в том и в другом случае былинные особенности оригиналов дают себя чувствовать. Создается пестрое смешение былинных и книжных черт.

9

Особое место среди рукописных повествований о былинных богатырях занимают «Повесть о Сухане» и «Сказание о семи богатырях, ходивших в Царьград».

До нас дошло два текста, повествующих о былинном богатыре Сухане: один в списке XVII века (найден и изучен В. И. Малышевым),62 другой в рукописи П. О. Морозова второй половины XIX века63 и, как сообщает Морозов, относится по времени записи к XVIII веку. Оба текста тождественны друг другу, мелкие разночтения в отдельных словах объясняются ошибками и описками копииста XVIII века, а может быть, и неправильным прочтением самим П. О. Морозовым.

60

Как показало исследование В. И. Малышева, в повествовании о Сухане наблюдаются не отдельные привнесения книжника в пересказ былинного сюжета (как это видим в тексте № 26) и даже не присочинение новых развернутых эпизодов (каким, например, в текстах №№ 10—12 является рассказ о победе Ильи над Тухманом). Здесь видна такая переработка сюжета, которая вносит изменения в идейный смысл былины и новые существенные оттенки в изображение героя. Даже если принять предположение В. И. Малышева, что в основу своей работы над «Повестью о Сухане» автор положил не ту версию сюжета, которая отражена в северных редакциях былины и характеризуется острым конфликтом между богатырем и князем, а другую, развивавшую только воинскую тему борьбы с неверной силой (следы этой версии, как предполагает В. И. Малышев, сохранились в единственном варианте, записанном в середине XIX века на Алтае),64 то и тогда степень литературной обработки должна быть признана очень значительной. Тем более она возрастает, если автор знал только былину типа северной версии, что тоже вполне возможно. Тогда оказалось бы, что автор не только развил воинскую тему в должном ему направлении, но и устранил сам все, связанное с социальным конфликтом.

В книге В. И. Малышева на конкретном материале сопоставлений рукописного текста о Сухане с устной традицией этой былины, с мотивами других былин о борьбе с «неверной силой», а также с образами и приемами описания в литературных памятниках убедительно раскрыты пути, которыми шел автор, создавая новый тип воинской повести на основе былинного материала.

Сохранив основные очертания сюжета в его воинской части, в известной степени былинную фразеологию и ритмический склад, автор ввел новые подробности: и в характеристику богатыря, наделив его чертами военно-служилого человека XVI—XVII веков, с его пониманием воинского долга как «дела государева», «службы государевой», и в изображение подвига богатыря, расцвечивая рассказ реалистическими деталями (фигура пограничника — человека с прапором на копье, стрельба в Сухана из пороков, уточнение разрядной терминологии в описании численности вражеского войска и т. п.). Автор перерабатывает начало повествования, более тесно связывая его с самим событием боя (скопление птиц в необычном месте как признак совершающегося вблизи передвижения войск), и развязку (включение в описание смерти Сухана плача его матери и похорон богатыря в каменной пещере). Автор черпает новые краски для описания военных сцен и действий богатыря, с одной стороны, из общеэпического запаса изобразительных средств, с другой — из исторической действительности или из литературной традиции воинских повестей — «Сказания о Мамаевом побоище» и др. Эти повести дали материал и для ряда дополнительных эпизодов (молитва богатыря перед сражением в привычной для воинских повестей форме, плач матери и др.).

Таким образом, перед нами уже в полном смысле слова «повесть», литературный памятник, созданный на основе определенного былинного сюжета.

«Сказание о семи богатырях» выделяется другой своей особенностью. Если все остальные повествования сложились в результате записи, пересказа или переработки целостного былинного сюжета, то «Сказание о семи богатырях» представляет, по-видимому, сюжет, лишь похожий на былину, но не живший в устной традиции, сюжет, сложенный каким-то автором, который

61

использовал отдельные былинные эпизоды и мотивы, отчасти былинную фразеологию и ритм.

«Сказанию», в противоположность другим рукописным текстам, основанным на былинном материале, посвящена довольно обширная научная литература, в которой ставились и решались вопросы о природе этого произведения, его соотношения с устной традицией и генезисе. Однако все эти вопросы еще не могут считаться окончательно разрешенными; мнения ученых сильно разошлись, и некоторые оказались диаметрально противоположными.

Это обстоятельство связано с особой трудностью, какую представляет собой изучение данного памятника. В отличие от других текстов, «Сказание» не имеет аналога в устной традиции: ни точно такой былины, ни близкой к ней. Следовательно, предстояло решить вопрос о том, возможно ли предполагать само существование подобного былинного сюжета. Отдельные близкие мотивы и даже эпизоды имеются в былинах об Илье Муромце и Идолище, особенно в их «царьградской» версии (Илья освобождает от насильника Идолища не Киев, а Царьград); имя Тугарина как врага русских встречается в былинах об Алеше Поповиче. Связь между «Сказанием» и этими былинами, таким образом, несомненна. Но как ее понять? В какой генетической преемственности стоят эти произведения друг к другу?

Противоположные точки зрения на памятник — одну, что это занесенная в рукописный сборник былина (Е. В. Барсов, П. А. Бессонов, А. Н. Веселовский, Н. С. Тихонравов, А. М. Лобода, А. П. Евгеньева), другую, что это литературное произведение, созданное на основе былин (Орест Миллер, В. Ф. Миллер, М. Г. Халанский, М. Н. Сперанский, А. В. Позднеев, Н. К. Гудзий, В. Я. Пропп), — наиболее четко сформулировали и развили: первую — А. Н. Веселовский, вторую — В. Ф. Миллер.

А. Н. Веселовский считал, что за «Сказанием» «необходимо предположить существование древней песенной былины, случайно не сохранившейся в современных пересказах».65 Его убеждали в этом некоторые мотивы других былин в позднейшей изустной записи, которые он рассматривал как реминисценции данной древней песни: упоминания в былине об Иване Гостином сыне (вариант Кирши Данилова), о жеребце Тугарина Змеевича, захваченном Ильей Муромцем в Большой Орде; рассказ о наступлении Тугарина на Киев (былина, записанная С. И. Гуляевым на Алтае); приказ князя остающимся в Киеве богатырям «берегчи князя со княгинею» (та же былина); изображение битвы с неверной силой Ильи Муромца, Добрыни и Алеши Поповича совместно с неким Каликой-богатырем (былина «Калика-богатырь» — Гильфердинг, III, № 207). Некоторые из приведенных мотивов являются, по мнению А. Н. Веселовского, как бы дальнейшим развитием темы «Сказания» — в них указано приведение в исполнение угрозы Идола и Тугарина «обнасильничать» Киев. Отсюда, по мысли Веселовского, естественный шаг к изображению Идола и Тугарина как насильников уже за столом и князя Владимира, и царя Константина. Поездка киевских богатырей в Царьград «обращалась в спасительную». «Таким образом, Сказание разлагалось — на былины об Идолище с протагонистом Ильей и двояким приурочением в Киеве или Царьграде, и на песнь о Тугарине, в которой роль Алеши была отчасти предуставлена его появлением в Сказании». При этом бой с вражьим богатырем в той и

62

другой былине был развит в обычной былинной манере: образ Идола распространен «новыми, вульгарными чертами», Тугарин «обратился в нечто фантастическое».66

Время сложения первоначальной песни о столкновении русских богатырей с Идолом и Тугарином А. Н. Веселовский относил к периоду русско-половецких и византийско-половецких отношений, т. е. к концу XI—XII веку.67

В. Ф. Миллеру рисовался обратный процесс: былины об Илье и Идолище и об Алеше и Тугарине — не следствие распада содержания «Сказания» на два сюжета, а основа, материал для его сложения.68 В. Ф. Миллер совершенно справедливо указывал на неубедительность и притянутость приведенных А. Н. Веселовским мотивов из других былин в качестве якобы реминисценций былины о походе богатырей в Царьград. В своей концепции В. Ф. Миллер исходил, во-первых, из правильного представления о несвойственности русскому эпосу того сложного процесса разложения большой былины на отдельные новые образования, который рисовал А. Н. Веселовский; во-вторых, из характера самого памятника, на котором лежит яркий отпечаток московского великокняжеского или царского времени. Князь Владимир киевский, писал Миллер, представлен «князем вотчинником московским, привыкшим дома отсиживаться от татарских набегов и держащим крепких сторожей в своих государевых вотчинах»,69 положение богатырей и отношения их к князю напоминают положение и настроения служилых людей XVI—XVII веков, речи их восходят к деловому языку того времени.70

Самый замысел произведения — изобразить наступательные действия богатырей для предотвращения набега татар, поход через степи в татарский город, — по мысли В. Ф. Миллера, скорее всего мог возникнуть в период наступательных действий русских против татар, т. е. во второй половине XVI века, а изображенное в «Сказании» состязание русских богатырей с царьградскими и победа первых могли явиться наивным отголоском политических идей о Москве, как преемнице Царьграда.

Отмеченные В. Ф. Миллером действительно яркие признаки позднейшего времени пронизывают все произведение, что не дает возможности считать их лишь привнесениями последующих писцов. Отражение исторической действительности XVI века в «Сказании», общий поздний облик произведения отмечали многие ученые, начиная с Ореста Миллера. Но, конечно, попытку А. В. Позднеева связать памятник с конкретными событиями эпохи (именно с походом Ермака в Сибирь)71 следует считать совершенно неудачной и его выводы неубедительными.

Не опровергает положения о позднем возникновении «Сказания» и А. П. Евгеньева, утверждающая в своем исследовании о языке и стиле памятника устное его происхождение.72 Но если это произведение — поздней эпохи, конца XVI или начала XVII века, то тем убедительнее опровергает концепцию об устной природе «Сказания» полное отсутствие в записях XVIII—XIX веков каких бы то ни было, хотя бы искаженных, обломков этой былины.

63

В настоящее время известно пять текстов «Сказания» — три, относящиеся к XVII веку, и два — к XVIII. Самый ранний список (наст. изд., № 35), открытый Е. В. Барсовым и названный им по заключительным словам списка «Богатырским словом», относится к 1642 году, два других текста XVII века (наст. изд., №№ 32, 33) — к последней трети этого столетия. Три текста (наст. изд., № 32—34) обнаружены были только в 40—50-е годы нашего столетия, но это увеличение количества вариантов памятника не прибавило чего-либо существенного к его характеристике, а лишь свидетельствует, что и он получил довольно интенсивную жизнь в рукописной литературной традиции.

Преемственную связь между текстами установить пока не удалось: все они при одинаковой композиции имеют некоторые различия в подробностях построения отдельных эпизодов; все они и похожи и близки друг к другу, совпадая каждый, порой текстуально, то с одним, то с другим вариантом, и в то же время каждый имеет своеобразные черты, отличается по особенностям фразировки от других. Одно ясно, что все пять восходят к единому источнику, который пересказывался каждый раз очень свободно при сохранении, однако, всей композиции в целом.

Наиболее значительные отличия от прочих четырех текстов имеет самый ранний, Барсовский вариант. Все эпизоды и описания переданы в нем с бо́льшими подробностями, он в большей степени, чем остальные, использует традиционные былинные приемы и формулы (в изображении сборов богатырей, стычки с врагами и т. д.). Остальные четыре в этом отношении сдержаннее, суше. Однако книжных формул и элементов стиля московских приказов и в Барсовском варианте не менее, чем в других.

Вообще же сопоставление стиля «Сказания» во всех пяти текстах со стилем других рукописных пересказов былин показывает сравнительно более слабую связь с устной традицией. В текстах «Сказания» значительно меньше устойчивых традиционных былинных формул, мало даже постоянных эпитетов. Наиболее близки к былинам те части, которые непосредственно опираются на былину об Илье Муромце и Идолище: эпизод встречи с каликами, идущими из Царьграда, сцена в палатах царя Константина (диалог с Идолом, его насмешки над физической якобы слабостью Ильи Муромца). Что касается Барсовского текста, бо́льшая близость которого к былинной фразеологии подчеркивалась всеми исследователями, писавшими о нем, то расцвечивание отдельных описаний эпическим стилем воспринимается в нем как нарочитая стилизация. Так, если описание седлания коней («учали на них класти седла черкасские, подтягивают подпруги шелку белово, у всех пряжи булатные, красному булату перепускнаго» и т. д.) действительно вполне соответствует традиционным формулам седлания в былинах, то изображение первой стычки богатырей с татарами явно сделано под былину с помощью некоторых сказочных формул и напоминает аналогичные стилизации в литературе XVIII века: «Не птички-соловьи рано в дуброве просвистали, свиснули, гаркнули багатыри багатырским голосом, да свиснули палицы булатные у Ильи Муромца с товарищи: полетели головы татарския!»

Необычность для былинного стиля данного параллелизма признает А. П. Евгеньева.73 Выражение же «свиснули, гаркнули» и т. д. свойственно сказочному стилю, но отнюдь не былинному. Между тем это выражение повторяется в тексте еще три раза, а «птички-соловьи в дуброве» снова

64

фигурируют в описании вторичной стычки богатырей с татарами. Все это описание (строки 160—165) тоже явно стилизовано.

Язык «Сказания» хотя в ряде мест и ритмичен, но опять-таки более далек от ритмического строя былины, чем многие пересказы былин об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, хотя некоторые ученые и пытались приводимые ими цитаты давать как стихотворные фрагменты. В этом отношении очень показательна цитация П. А. Бессонова. В IV выпуске «Песен, собранных П. В. Киреевским», он приводит в сносках, параллельно архангельскому варианту былины об Илье Муромце и Идолище в Царьграде, весь текст «Сказания» по Барсовскому списку полностью. Считая его «народной былиной», но «с разрушенным складом и стихом», Бессонов пытается реконструировать стих: вставляет в квадратные скобки дополнительные слова, создает искусственно повторения. С нашей точки зрения, ритмичность языка «Сказания», которую нельзя, конечно, отрицать, — явление вторичного порядка, обусловленное несомненно хорошим знанием былинного материала слагателем «Сказания» и его стремлением создать на основе этого материала повесть о подвигах русских богатырей.

Таким образом, нам представляется наиболее правильным мнение о том, что «Сказание» — литературная композиция позднего времени (XVI или самого начала XVII века), сложенная на основе более ранних былин.

———

Изучение рукописных текстов в их соотношении с устной эпической традицией раскрывает различный по природе и происхождению характер текстов с былинными сюжетами, занесенных в списки XVII — начала XIX века. Одни из них представляют записи подлинных былин, сделанные вслед за исполнением, а также по памяти, или сравнительно точные копии с таких записей. Другие являются пересказами содержания былин, сохраняющими, однако, всю композицию устной былины, ее идейные и многие художественные особенности. Все эти тексты, хотя их точность и относительная, имеют в изучении эпоса большое значение как свидетельство живой традиции XVII—XVIII и даже XVI веков, так как некоторые копии XVII века восходят к более древним оригиналам.

Сопоставление этих текстов с записями былин от народных сказителей в более позднее время показывает, с одной стороны, устойчивые черты эпической традиции на протяжении веков, с другой стороны, вскрывает некоторые черты, когда-то принадлежавшие фольклорной традиции, но затем из нее исчезнувшие, — следы иных редакций, отражение старинного быта, оттенки в обрисовке персонажей и т. п.

Некоторые из пересказов включают то в большей, то в меньшей степени элементы сознательной литературной обработки, переводящие эти пересказы в план литературных произведений, основанных на былинном материале. Наконец, имеются и произведения с вымышленным сюжетом, однако крепко все же связанные с устной былинной традицией.

При всем многообразии типов воспроизведения былинного материала все эти произведения о богатырях, будучи положены на бумагу, воспринимаются и переписчиками, и читателями именно как повествования — «повести», «сказания», «истории». Включенные в поток рукописной литературы, они получали в условиях рукописной уже традиции новую, своеобразную жизнь. Тексты переписывались иногда без изменений, иногда с большими или меньшими изменениями, они сокращались или распространялись, приближались то к литературной, то к устной традиции. Наиболее отчетливо это видно в повествованиях об Илье Муромце.

65

10

Когда же могли возникнуть подобные повести: занимательные, фантастические, прочно хранящие былинные художественные и идеологические особенности? Какими литературными явлениями привлечены они, когда и в связи с какими читательскими запросами могли появиться и жить в рукописных сборниках повествования о богатырях?

Большинство дошедших до нас текстов относится к XVIII веку, но все они являются копиями. Кроме того, имеющиеся тексты XVIII века говорят о наличии повествований на все сюжеты уже в XVII веке. Так, старший текст об Илье Муромце (наст. изд., № 2) писан в первой четверти XVIII века и носит следы значительных изменений при переписывании. Его оригиналы несомненно относятся к XVII веку. То же следует сказать и о тексте первой четверти XVIII века на сюжет о Ставре (наст. изд., № 44). Тексты о Михаиле Потоке (наст. изд., № 37) и о Ставре (наст. изд., № 45), текст об Алеше Поповиче (наст. изд., № 27), повесть о Сухане (наст. изд., № 29) относятся к XVII веку. Следовательно, по датировке рукописей появление и бытование повествований о богатырях можно отнести к XVII веку. Изучение общественной и литературной жизни XVII века подтверждает этот вывод, показывает, что именно в XVII веке создались условия для включения в литературу повествований о богатырях.

Крестьянская война начала столетия и борьба с польско-шведскими интервентами, выступления крестьянства и демократических слоев посада за свои права в последующие десятилетия сильно сказались на всем общественном и культурном развитии страны. Назревает необходимость изменений в государственном и административном устройстве. Церковь постепенно утрачивает свое нерушимое влияние на жизнь и умы русских людей, да и сама переживает изменения, «раскол». Все более «обмирщается» русская литература, все меньше в ней нравоучительных повествований. Они становятся достоянием религиозной, церковной литературы. Для XVII века характерна социальная дифференциация литературы, а также более четкое разграничение ее на светскую и церковную.74 Демократическая литература посада начинает играть все бо́льшую и бо́льшую роль. Демократическая интеллигенция, боровшаяся в XVII веке за свои права в общественной жизни и ставшая активным читателем и писателем, принесла с собою в литературу живой разговорный язык, сохранила навыки близкой ей устно-поэтической речи. Мировоззрение этой интеллигенции было близко взглядам народных певцов. Язык повествовательной и сатирической литературы насыщается образами устной поэзии, сказочными и эпическими мотивами. Роль фольклора в развитии литературы возрастает, и это связано с освобождением «человеческой мысли от власти господствующей религиозной идеологии».75

В XVII веке народный склад проникает в старые, давно сложившиеся, имеющие богатую литературную историю произведения. Усиливаются сказочные, народно-поэтические мотивы в «Александрии». Сложившийся уже к XVII веку цикл повестей о Николе Заразском в середине XVII века испытывает влияние фольклора: «Воинские эпизоды повести подвергаются некоторой переработке, сближающей их с былинной традицией,

66

а в плаче Ингоря Ингоревича ощущается воздействие народных причетей».76 Элементы народной поэзии обновляют и такое, уже начавшее утрачивать свою популярность к XVII веку, произведение, как повесть о Дракуле.77 Народное творчество в XVII веке не только окрашивает старые литературные произведения, оно вторгается в рукописные сборники в виде записей пословиц, песен, включается в повести, как например песня о Скопине в повесть о нем.

С этим бурным вторжением в литературу народного творчества, очевидно, можно связать и появление на страницах рукописных сборников и записей пересказов былин. Интерес к ним со стороны писателей того времени поддерживался и поисками новых повествовательных форм. В создании этих новых форм народное творчество занимает значительное место. Оно помогает авторам создавать новые жанры и жанровые разновидности, которые тем более необходимы, что изменяется и расширяется круг вопросов, вставших перед литературой. Писатели ищут ответа на волнующие общество вопросы политики и морали. Они говорят о стремлении к знанию, о взаимоотношениях старшего и младшего поколений, о семье, положении женщины, о значении в жизни ума и способностей и т. д. Они ставят большие патриотические проблемы. Предметом внимания писателя становится и жизнь обыкновенных, ничем не знаменитых людей, и фантастические приключения, и описания путешествий, и забавные случаи обыденной жизни. Люди ярких и сильных характеров проходят перед нами в повестях XVII века. Теперь большие и важные вопросы современной политической и семейной жизни находят выражение не в назидательных повествованиях, а в занимательных, сюжетных повестях, в интересных, захватывающих рассказах о приключениях и путешествиях.

Демократические писатели XVII века ищут путей создания новых, повествовательных форм, удовлетворяющих читательские запросы, а также способных внушить читателю определенные мысли. Они свободно относятся к традиционным жанрам, изменяют «старые сюжеты, пародируют устойчивые литературные формы, нарушают прочно установившиеся поэтические каноны».78 Они свободно обращаются и с историческим материалом, с сообщениями хронографов и летописей. По-своему переосмысляя исторические данные, особенно интересуясь занимательными, любопытными сюжетами, авторы соединяют их со сказочными мотивами, народными преданиями, легендами, перерабатывают старые исторические повествования в сказочно-новеллистическом духе. В новеллы сказочного характера переделываются рассказы хроники Амартола о дворцовом перевороте в Византии IX века — повести о царе Михаиле. Факты русской истории, соединенные с элементами сказки и легенды, дают материал для создания повестей о начале Москвы. Во всех подобных произведениях элемент народно-поэтический занимает значительное, иногда даже преобладающее место. Наконец, встречаем и повести, представляющие собою литературную обработку подлинных народных русских сказок. Примером такой обработки может служить «Повесть о купце, купившем мертвое тело».79

67

Этот же литературный процесс ведет за собою и переводные повести. Попадая в рукописную литературу XVII века, переводные повести так же, как и оригинальные, сближаются с народным творчеством. В этом отношении показательны повести о Бове-королевиче, Еруслане Лазаревиче и Соломоне. Судьба этих повестей в русской литературе свидетельствует не только о наполнении литературного произведения народно-поэтическими особенностями, не только о стремлении писателей к созданию сюжетных, занимательных повествований, отвечающих на волновавшие читателя вопросы времени, но и еще об одном характерном для литературы XVII века явлении. Явление это — переход литературного произведения в устную традицию, а иногда и возвращение его из уст народа обратно в рукописный сборник.

«Подлинно рыцарский западноевропейский роман — сказание о Бове» был переведен на Руси в начале XVII века.80 Роман заслужил у русских читателей большую популярность. Он привлекал не рыцарским идеалом, а обилием приключений, богатырскими подвигами, сражениями верных и честных людей с недругами. Кроме того, роман заключал в себе множество сказочных мотивов, а сами подвиги рыцарей перекликались с подвигами богатырей русского героического эпоса. Это еще более должно было нравиться читателям повести, круг которых в XVII веке «быстро расширился и демократизовался».81 Попадая в круги читателей, где помнили и хорошо знали русское народное творчество, где слушали, а возможно, и сами сказывали былины и сказки, повесть о подвигах рыцаря Бовы, уже в западных оригиналах имевшая черты сказочные, теряет западноевропейские черты, все более русифицируется, приобретает черты сказки, а к концу XVII века слагается вторая редакция («Сказание»), очень близкая народной сказке.82 Судьба переводного романа о Бове-королевиче в русской литературе XVII века ярко свидетельствует о возросшей близости литературы и народного творчества. Переводная повесть оказалась настолько близкой вкусам и интересам демократического читателя XVII и XVIII веков, так сблизилась с фольклором, что перешла в лубочные издания и в устную традицию.83

Подобно повествованию о Бове, очень полюбился русскому читателю рассказ о приключениях Еруслана Лазаревича, также нерусского происхождения, но вошедший в лубочную литературу и в устную традицию. История повести о Еруслане Лазаревиче интересна вообще, и для нашей темы в частности. Вопросом о происхождении и литературной истории повести занимались многие ученые.84 И большинство из них высказывали мнение о происхождении повести на основе свода народно-поэтических материалов. А. С. Орлов высказал предположение, что свод этот был составлен в устной

68

традиции и пришел к нам с Востока через казачью среду и устную передачу.85

То, что повесть перешла к нам устным путем и была записана книжником, имеет огромное значение. Это говорит о новом отношении к народному творчеству, о той тесной близости между литературой и народным творчеством, которая возникает в XVII веке благодаря тому, что в литературе появляется новый демократический писатель и читатель, что литература XVII века терпит значительные изменения. К какому времени относится переход повести о Еруслане на Русь? Этот вопрос нельзя считать достаточно определенно решенным. Все списки повести относятся к XVII веку, если не принимать во внимание сообщение в «Московском телеграфе» о каком-то списке XVI века,86 о котором, кроме этого сообщения, сведений никаких нет. А. С. Орлов считает, что повесть пришла к нам в XVI—XVII веках и пришла она через казачью среду. Если согласиться с этим, то скорее всего можно отнести время ее появления не к XVI, а к XVII веку, так как только к концу XVI века казачество укрепляется на Дону и становится самостоятельной силой. Начинаются активные сношения казаков с Москвой, особенно активизировавшиеся в XVII веке, когда казачья среда приобщается к литературному движению и вносит в фонд общерусской литературы такое произведение, как повесть об Азове.87

Но когда бы ни пришла повесть о Еруслане Лазаревиче в русскую литературу, в XVII веке она была очень популярна и наполнялась все более и более чертами, свойственными народной сказке и былине. Она нравилась читателям своей фантастикой, обилием занимательных приключений. Сильный и смелый герой привлекал благородством, бескорыстием. Повесть напоминала близкое читателю народное творчество и впоследствии перешла в устную традицию.

Примечательна также судьба повестей о царе Соломоне в русской литературе. Повести эти, известные у нас уже с XIV века и зачисленные в отреченную, запрещенную церковью литературу, к XVII веку переживают весьма интересную судьбу. Они дают материал для былинных переделок, переходят в устное бытование. Переделкой сказаний о Соломоне ученые считают былину о Василии Окульевиче, в сборниках сказок встречаются сказки о царе Соломоне. В рукописных сборниках тексты сказаний о Соломоне очень разнообразны. По словам А. Н. Пыпина, одни из них, «вероятно, были только поучительным и занимательным чтением, другие, напротив, ближе проникли в народное сознание и, изменившись под его влиянием, вошли в состав народной литературы».88 Рассмотрение текста XVII века, в котором рассказывается о детстве Соломона, привело А. Н. Пыпина к мысли о том, что этот текст представляет собою повесть, образовавшуюся в результате записи народного рассказа.89 К XVII веку в цикле повестей о царе Соломоне происходит расслоение: одни так и остаются в сборниках как поучительное, назидательное чтение, другие уходят в народное творчество, бытуют в устной традиции, а потом опять записываются в рукописные сборники.

69

Таким образом, в XVII веке народная поэзия активно вторгалась в литературу. Сказка, былина, песня дают мотивы и сюжеты, которые обрабатываются или частично включаются в повесть даже без изменения. В литературные произведения входят народно-поэтические приемы описания, даже традиционные устойчивые формулы сказок и былин. Мы их находим и в оригинальных, и в переводных повестях. Видимо, теперь возникает мысль о возможности и необходимости записи народных устных произведений, появляются записи пословиц, песен.

Очевидно, что именно в это время тесного и непосредственого общения фольклора с рукописной повествовательной литературой и могли появиться и получить широкое распространение в сборниках записи былин и их пересказов. Они появились не случайно и не потому, что их «содержание представлялось до некоторой степени аналогичным тем западного образца произведениям, которые теперь начинают входить в обиход читателя», как об этом говорил М. Н. Сперанский.90 Возникновение повествований о богатырях было обусловлено тем же литературным процессом, той же тенденцией развития литературы, что и переводные рыцарские романы, той же тенденцией, которая привела к созданию занимательных сюжетных повестей. Если возможны теперь записи устных рассказов (о Фроле Скобееве), если повесть о Соломоне переходит в устную традицию, а потом обратно в рукописную книгу, если повествование о Еруслане Лазаревиче пришло к нам устным путем и, следовательно, потом тоже было записано из уст рассказчика, то ничего удивительного нет в том, что в этот же период развития русской литературы стали записывать и рассказы о русских богатырях. Их записывали разные люди и по-разному. Может быть, одни записывали по памяти, другие с пословесной передачи прозаического рассказа и даже «с голоса», т. е. при песенном исполнении былины, но все они связаны с одним литературным процессом — с развитием сюжетных повестей в разных формах и необычайной близостью этих новых, а также старых повествований с народным творчеством.

Какие-то сюжеты могли попасть в рукописные сборники и ранее, но развитие, литературную жизнь они получили в XVII веке и связаны с тем вторжением в литературу фольклора в самых разнообразных его проявлениях, которое мы наблюдаем в XVII веке, главным образом в его второй половине, и которое продолжается в начале XVIII века. Все это было органически связано с изменениями в общественно-исторической жизни страны. Занявший свое место в первых рядах литературного движения демократический писатель принес с собою живой разговорный язык и хорошее знание устного народного творчества. Он, конечно, знал былины, а порой, возможно, был и их исполнителем.

Устойчивость существования тексты записей былинных сюжетов приобрели потому, что своими особенностями, идейным смыслом отвечали запросам времени. Попадая в рукописные сборники, записи былин или их пересказов включались в круг повествовательных литературных произведений. Они переписывались, воспринимались читателем как повести и должны были удовлетворять определенные читательские запросы. Повествования, возникшие на основе героических былин об Илье Муромце, Алеше Поповиче, Михаиле Даниловиче, Сухане, отвечали патриотическим настроениям читателей. В XVII веке, когда еще живы были воспоминания о борьбе с интервентами, об освобождении Москвы, когда московское правительство боролось за воссоединение исконно русских земель, когда казаки

70

активно защищали русские рубежи на юге государства от татар и турок, рассказы о подвигах богатырей были близки читателю. Сражения богатырей с врагами, «войском басурманским», перекликались с событиями современности. Когда Сухан или Михаил Данилович побивали рать татарскую, это не могло не вызывать воспоминаний о борьбе с крымскими татарами. Когда Михаил Данилович отвечает царю Бахмету: «Рад тебе служить верою и правдою, своею саблею вострою над твоею шеею толстою», — это очень напоминало события недавних лет на южных границах, самоотверженную борьбу казаков с турками и татарами, их дерзкие письма и ответы послам хана и султана. Борьба Ильи Муромца с царевичами заморскими под Себежем могла восприниматься в связи с борьбой Русского государства за Смоленск и западные земли.91 Описания боев, всегда кончающихся торжеством богатыря, говорящие о его физическом и моральном превосходстве, вызывали подъем патриотического чувства читателей. И это следует отнести не только к XVII веку. В начале XVIII века повести были, очевидно, не менее живым материалом в связи с военными походами Петра I. Они не противоречили и процессу литературного развития повестей XVIII века. В XVIII веке, особенно в первой его четверти, народное творчество занимало значительное место в формировании новых повестей. Тесно связана с народным творчеством «Повесть о гишпанском дворянине Карле и сестре его Софии».92 Очень велика роль фольклора в создании стиля повести о Ярополе-царевиче.93 Вся вторая часть «Гистории о российском матросе Василии Кириацком» построена по типу сказок о приключениях.94 В XVIII веке появляются целые рукописные сборники, где все, даже легенды и повести духовного содержания, изложено «эпическим языком и стилем народных сказок, с примесью, конечно, по местам слов и оборотов книжных, славянских».95 Очевидно, в подобной литературной среде повести, составленные на основе былин, не были чем-то чуждым, тем более, что патриотическим, героическим смыслом своим были созвучны эпохе. Возможно, что именно к началу XVIII века следует отнести и наиболее интенсивные переработки пересказов былин об Илье Муромце в повести.

В то же русло патриотических интересов читателей включалось и «Сказание о семи русских богатырях». Вопрос о происхождении, времени создания и литературной жизни этого произведения, как мы видели, очень сложен и до конца не разрешен. Но независимо от того, когда и как было создано «Сказание», по сохранности былинных особенностей оно примыкает к группе богатырских повестей, а по идейному смыслу перекликается с героическими рассказами о победах русских богатырей над «басурманами». Поход отважных богатырей в Царьград, их победа над Тугарином Змиевичем и Идолищем, исконными врагами в изображении русского народного творчества, благородство и скромность богатырей привлекали читателей и создавали «Сказанию» популярность в XVII веке.

71

Рассказы о боевых подвигах богатырей, о их борьбе с врагами рассматривались как повести об историческом прошлом, но тем, что в них было много фантастического (чудовища, необыкновенная сила и т. д.), они отдалялись от исторических, воинских повестей с их достоверностью. Фантастикой и обилием приключений героические богатырские повести сближались с переводными рыцарскими романами, такими, как повести о Бове и Еруслане. Но патриотизмом, высокой идеей борьбы с врагами, картинами сражений с войсками татар они напоминали воинские исторические повести. И этот идейный смысл ставил их выше переводных рыцарских романов. Ведь Илья совершает подвиги ради славы и свободы своей родины, а не просто ищет, кто сильнее, как Еруслан, или переживает личные невзгоды, как Бова.

К другому кругу читательских интересов, идей и образов принадлежат повествования о Потоке, Ставре, Иване Годиновиче. В связи с социальной борьбой XVII века, с изменениями в общественной жизни, а также в связи с некоторым изменением во взаимоотношениях в семье, в литературе все чаще появляются герои незнатного происхождения, но умные и предприимчивые. Читателя привлекали рассказы о смелых людях, побеждающих жизненные невзгоды не столько силой, сколько хитростью и смекалкой. Нравятся и рассказы об умных, находчивых женщинах. Образ такой женщины давал и богатырский эпос. Жена Ставра Годиновича — энергичная, умная и хитрая женщина. Жена Ставра — богатырша, но в рассказе о ней на первое место выдвигается не сила, а хитрость и смелость. Чтобы выручить из беды мужа, она едет в Киев и, ловко обманывая князя, не только заставляет его освободить Ставра, но и «жаловать лутче старова». Занесенный в рукописную книгу сюжет о Ставре попал в русло повестей об умных и хитрых женщинах, в круг городских новелл.

С другими темами, другими образами можно сопоставить содержание повествований об Иване Годиновиче и о Михайле Потоке. Богатыри в этих былинах, а особенно во второй, ничем не выделяются. Михаил Поток легковерен, медлителен, его бой в гробнице со змеей производит впечатление заранее предопределенного колдовством его жены. Женские образы гораздо более значительны, они резче, четче обрисованы, лучше запоминаются. Жена Михаила Потока, Авдотья Лиховидовна, Лебедь Белая, злая, коварная колдунья, красивая и жестокая, напоминает княгиню Улиту из повести о начале Москвы. Похожа она по ее поведению и на жену Соломона. Сюжеты о Михайле Потоке и Иване Годиновиче привлечены кругом популярных повестей о злых и коварных женщинах, «злых женах». Интерес к человеку сильного, пусть отрицательного, но яркого, характера поддерживал жизнь этих записей в рукописных сборниках. Кроме того, торжество богатыря над злом должно было также привлекать читателей к этим текстам.

Окружение, в котором находим тексты о богатырях в рукописных сборниках, также подтверждает выводы о том, что повести эти были привлечены в литературу развитием сюжетных повествовательных жанров, тесно связанных с народным творчеством. В сборниках находим сатирические произведения, как повести о Ерше, о куре и лисице; переводные повести о Бове и Еруслане; повести о царе Соломоне; «Историю» о Фроле Скобееве и т. д. Попадают повести о богатырях и в соседство с историческими произведениями. В сборнике ГБЛ, 6147, Шибанова 186, где помещен отрывок «Истории» об Илье Муромце, находим повести о нашествии Батыя на Рязань, о Мамаевом побоище, о разорении Иерусалима, о пленении Царьграда. Это также подтверждает мысль о том, что повествования о богатырях

72

воспринимались как повести об историческом прошлом. Так, «особое развитие в XVII веке разнообразных видов повести, возможно, послужило стимулом для записи, в первую очередь старин, которые напоминали своим содержанием историческую и авантюрную повесть».96

11

Очерченный в предшествующем изложении процесс — своеобразная литературная жизнь занесенных в рукописные сборники текстов с былинными сюжетами — продолжается в XVIII веке. Но в записывании былин наблюдается в это время и новое явление. В XVII веке, как мы видели, были случаи записи былин почти в том виде, как они жили в устной традиции, с сохранением всего их поэтического облика, стихотворного склада и фразеологии. Однако и в этих случаях запись воспринималась и писцами, и читателями как повествование, рассказ, но не песенное произведение. Отсюда и свободное обращение с текстом при переходе его из одного сборника в другой. В XVIII веке мы встречаемся уже с записями былин именно как стихотворных и песенных произведений.

Таков сборник Кирши Данилова, известный нам по копии 80-х годов XVIII века, но составленный, по-видимому, в середине века, а быть может, и ранее.97 Хотя в этом сборнике тексты былин тоже написаны без разделения на стихи, однако составитель несомненно имел в виду песенный склад записываемых им произведений, о чем свидетельствует стремление показать напев в предпосланных каждому тексту нотных строчках. В сборнике Кирши Данилова былины помещены среди других песен — исторических и бытовых, а не включены в круг произведений повествовательной литературы, как это мы видим в рукописных сборниках, содержащих «Повести», «Сказания» и «Гистории» о русских богатырях.

По некоторым данным можно предполагать наличие в XVIII веке и еще подобных сборников, до нас не дошедших. Так, писатель В. А. Левшин в примечании к одной из своих сказок упоминает о бывшем у него «собрании древних богатырских песен», которое погибло во время пожара.98 Приведенные им по памяти фрагменты одной из былин99 не совпадают ни с одним из текстов сборника Кирши Данилова. Это дает право утверждать, вслед за А. М. Лободой,100 что в руках В. А. Левшина был какой-то другой (но не Кирши Данилова, как думал К. Ф. Калайдович) сборник былин.

От первых годов XIX века дошел до нас еще один рукописный сборник, в котором помещены былины тоже как стихотворные песенные произведения. Это сборник из Вологодской губернии, хранящийся в Государственной Публичной библиотеке, — копия оригинала 1803 года. Он содержит преимущественно канты духовного содержания, следовательно, также является песенным сборником. Кроме кантов, в него включены еще две былины (Илья Муромец с Добрыней на Соколе-корабле, Добрыня и Маринка) и одна историческая песня (о Михаиле Скопине). Первая былина и историческая песня написаны с разделением на стихи. «Таким образом, —

73

делает заключение А. М. Лобода, — песни Вологодского сборника, как по составу сборника, в который они вошли, так и по способу записи, не похожи на выше отмеченные тексты (т. е. «Повести», «Сказания» и «Гистории» о богатырях, — Ред.); они уже стоят в близкой родственной связи с теми песнями, которые... проникли в литературные издания прошлого века и завершились сборником Кирши Данилова».101

Из такого рода сборников, а иногда, может быть, и непосредственно из устной традиции некоторые былины попадали в печатные песенники. В «Собрании разных песен» М. Чулкова находим былины о Суровце-суздальце и об Илье Муромце на Соколе-корабле и несколько баллад эпического склада, которые в XIX—XX веках включаются обычно в сборники былин и именуются «былинами-балладами» — «Князь Роман жену терял», «Молодец и королевна» (сюжет былины «Дунай и королевна», но без имени героя), «Братья-разбойники и сестра», «Птицы», а также и пародийные былины. Все эти песни вошли затем и в новиковское издание песен 1780—1781 годов. В «Карманном песеннике» И. И. Дмитриева в разделе «Былевые песни» имеется сильно подправленная былина «Илья Муромец на Соколе-корабле».

Как видим, публикации былин в XVIII веке носят еще эпизодический, случайный характер. В самих изданиях тексты былин и близких к ним баллад особо не выделяются, а помещаются рядом с другими песенными текстами самого различного содержания. По этим публикациям не видно еще, таким образом, специального интереса к былинам как особому жанру, но они свидетельствуют о восприятии былин как песенных произведений.

Довольно значительны отражения русского былинного эпоса в литературных произведениях XVIII и первых лет XIX века. Хорошо известны постоянные обращения писателей этого времени к фольклору вообще с целью придать своим произведениям национальный колорит, зарисовать картины русского быта и т. д. К былинам же писатели обращаются главным образом при создании волшебно-героических произведений, столь характерных для литературы этого периода. Державин писал, что «из славянского баснословия, сказок и песен древних и народных... много заимствовать можно чудесных происхождений».102 Из былин писатели заимствуют героев, их подвиги, краски для изображения персонажей и военных эпизодов, фантастику и т. д. Таковы «Сказки богатырские» В. А. Левшина («Повесть о славном князе Владимире киевском солнушке Всеславьевиче и о сильном его могучем богатыре Добрыне Никитиче», «Повесть о сильном богатыре Чуриле Пленковиче», «Повесть об Алеше Поповиче, богатыре, служившем князю Владимиру»), драматические произведения — Державина («Добрыня. Театральное представление с музыкою»), Крылова («Илья-богатырь. Волшебная опера в четырех действиях») и других, поэмы — Хераскова («Бахарьяна»), Н. Львова («Добрыня»), Николая Радищева, назвавшего свои поэмы «Алеша Попович» и «Чурила Пленкович» «богатырскими песнотворениями», Н. М. Карамзина («Илья Муромец. Богатырская сказка»).

Одни из этих произведений (Карамзина, Львова) связаны с былинами лишь именами героев, в других (Державина, Левшина) в несколько большей мере использованы в композиции отдельные былинные ситуации и в стиле — традиционные былинные выражения и приемы. Однако связь

74

с народным эпосом остается чисто внешней. Былинный материал разукрашивается в духе популярных волшебно-рыцарских романов и повестей, заимствованные из эпоса эпизоды перемежаются с вымышленными во вкусе этой литературы положениями, русские богатыри превращаются в галантных рыцарей.

Вместе с тем в некоторых произведениях можно все же найти кое-какие отголоски живой эпической традиции.

В литературе XVIII века наблюдаются и иные формы обращения к былинам. В сборнике «Повествователь русских сказок» (М., 1787) встречаем опыт пересказа нескольких былин об Илье Муромце в их объединении, следовательно — обращение при создании произведения уже не к отдельным элементам былин, а к целостным сюжетам. Но автор опирается в данном случае не на устную традицию, а на лубок, повторяя всю композицию распространенного лубочного текста. Стилистически же оформляет свой рассказ в манере тех же модных в XVIII веке авантюрных волшебно-рыцарских повестей.

Среди «богатырских сказок» В. А. Левшина выделяется наибольшей близостью к былинному эпосу «Повесть о сильном богатыре и старословенском князе Василии Богуслаевиче». В то время как другие «сказки» Левшина представляют собою вымышленные авантюрные повести типа волшебно-рыцарских романов и связаны с русским эпосом только именами своих героев (князь Владимир, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Чурила Пленкович, Тугарин Змеевич) и отдельными былинными мотивами, сказка о Василии Богуслаевиче сохраняет общий ход повествования былины и все основные ее эпизоды. В этом отношении «Повесть» на первый взгляд кажется близкой к типу тех пересказов былин, которые встречаются в рукописях XVII — начала XIX века. Это и побудило, очевидно, П. А. Бессонова включить ее в «Приложения» к «Песням, собранным П. В. Киреевским» в качестве сказки о Василии Буслаеве. Однако — и в этом существенное отличие «Повести» от указанных пересказов — само содержание былины и образ героя решительно переосмыслены, получили особую трактовку. Это заставляет нас видеть в «Повести» не простой пересказ былины, хотя бы и литературно обработанной, но литературное произведение, опирающееся на былинный материал.

В. А. Левшин коренным образом изменил характер и смысл конфликта, изображенного в былине. Василий, сын покойного новгородского князя Богуслая, ведет борьбу за княжескую власть с новгородскими посадниками, которые хотят лишить его этой власти. Одержав победу, Василий Богуслаевич княжит в Новгороде «с мудростью и милостью», «никто не смел на него поднятися».

Этот характер «Повести», очевидно, и привлек внимание Екатерины II, которая сочла полезным для пропаганды идеи «просвещенного абсолютизма» инсценировать произведение Левшина.103 Так возникла комическая опера в 5 действиях «Новогородский богатырь Боеслаевич» (отдельное издание 1786 года), в которой использовано не только содержание «Повести» Левшина, но и весь текст, словесная ткань, действующие лица, с дополнительным внесением романического элемента, обязательного в опере XVIII века (в конце образуются две счастливые пары: Василий

75

и дочь одного из посадников, Фома Ременников и дочь приспешника).

Несмотря на изменение идеологического содержания былины Левшиным, его «Повесть» представляет известный интерес для истории русского былинного эпоса как отражение одного из устных вариантов XVIII века былины о Василии Буслаеве. Непосредственный источник «Повести» нам не известен, но несомненно, что это был иной вариант былины, чем тот, который вошел в сборник Кирши Данилова: «Повесть» включает отдельные детали, которые известны в последующей устной традиции и которые отличны от варианта Кирши Данилова (см. комментарий к «Приложениям», II, 3).

———

Весь многообразный материал отражений русского былинного эпоса в рукописях XVII — начала XIX века, в первых фольклорных публикациях, в литературных произведениях этого времени — все это предыстория письменного закрепления устной былинной традиции.

При всех неточностях записи, изменениях и привнесениях, элементах литературной обработки и даже полной переработки в этом материале сохранены ценные (в разной, конечно, степени) свидетельства о бытовании и характере русского эпоса до начала его научного собирания.