49

История записи и публикаций мезенских былин

Первые свидетельства широкого бытования на Мезени традиционных фольклорных жанров относятся к середине XIX в. и связаны с деятельностью писателя-этнографа С. В. Максимова. Записки литератора «Год на Севере»,1 удостоенные малой золотой медали Русского географического общества, квалифицировались как сочинение, хотя и не представляющее «систематической связи этнографии и истории (что, впрочем, и не было целью автора)», но являющееся «для того, кто в истории ищет народной жизни», одним из важнейших пособий.2 Заметки С. В. Максимова о путешествии по реке Мезени (с. Юрома, Ущелье, Койнас, Березники, Чучепала) содержали информацию, которая не могла не учитываться впоследствии собирателями уже при профессиональном обследовании этого региона,3 начавшемся почти 50 лет спустя.

Вплоть до начала XX в. фольклористика располагала лишь случайными записями любителей фольклора. То были 122 свадебные и лирические песни, зафиксированные в 1842 г. корреспондентом В. И. Даля и П. В. Киреевского Г. Портов<ов>ым;4 четыре былины и 167 песен, записанных в мезенском крае, вероятно, в 1860-е гг. другом И. А. Худякова политическим ссыльным Л. М. Никольским.5 Последний эпизод, возможно, играл какую-то роль при выборе А. Д. Григорьевым маршрута по Архангельской губернии спустя приблизительно сорок лет.

Подлинное научное обследование традиционного фольклора в бассейне Мезени связано с экспедиционной деятельностью А. Д. Григорьева — диалектолога, фольклориста, исследователя древнерусской письменности, а в дальнейшем и выдающегося историка-славяноведа.6 Летом 1901 г. состоялась его третья этнографическая поездка по Северу, на этот раз — по Мезенскому уезду

50

Архангельской губернии.7 Первоочередность сбора и изучения на Русском Севере именно эпической традиции выразилась в четко поставленной цели экспедиции: «собирание старин (былин) и напевов, коими они поются».8 Хорошее состояние традиции и высокий уровень профессионализма собирателя позволили ему блестяще справиться с поставленной задачей. Достоверность сделанных им записей не вызывает сомнений, что подтвердили последующие экспедиции и исследования.

Работа проводилась А. Д. Григорьевым в нижнем и среднем течении Мезени (от г. Мезени до д. Большие Нисогоры). Изучение эпического репертуара («старин» — по народному именованию) естественным образом предполагало внимание к таким жанрам, как старшие баллады и исторические песни, духовные стихи, небылицы, исполнявшимся вместе с былинами на одни и те же напевы. В 13 населенных пунктах собирателем было зафиксировано 120 эпических текстов (из них 98 былинных произведений, включая ряд сказительских преобразований; 10 баллад, 5 духовных стихов, 1 историческая песня, 6 скоморошин). Разумеется, А. Д. Григорьев далеко не исчерпал и не старался исчерпать всего репертуара сказителей, учитывая и развитость традиции, и ограниченные возможности одного собирателя. Тем не менее он тщательно отмечал все факты знания (или возможного знания) исполнителями тех или иных текстов, по каким-либо причинам оставшихся незаписанными,9 направляя внимание будущих ближайших своих последователей на вероятные научно-фольклористические контакты с носителями мезенской эпической традиции.

А. Д. Григорьев должен был прежде всего выявить сюжетный состав русского эпоса, прописанного историей народа на Мезени. Он хорошо осознавал значение и необходимость записи как можно большего числа вариантов уже единожды зарегистрированных сюжетов: «некоторые старины, записанные в большом числе вариантов, представляют несколько редакций и типов в зависимости от места их происхождения и учителей их певцов».10 Это позволило ученому сделать первичный обзор редакций мезенских старин, не утративший научного значения до настоящего времени.11

Экспедиция А. Д. Григорьева захватила период активного бытования эпоса. Тексты, записанные им на Мезени, отличаются достаточной сохранностью сюжетики и стиля, развернутостью композиции (как правило, содержат несколько сотен стихов). Большинство исполнителей (всего — 37, из них — 11 женщин) могли пропеть по нескольку старин (а то и более десятка). Высокое качество исполнения былин, хорошее владение сказителями традицией эпосотворчества помогли собирателю выполнить одну из труднейших — в силу технических возможностей звукозаписи начала века — задач: «иметь напев каждой старины, а, если можно было, то и несколько напевов одной и той же старины, или несомненно разных или существующих в разных местах».12

51

В семи случаях А. Д. Григорьеву удалось зафиксировать групповое исполнение былин как традиционное для Мезени. Такое исполнение он связывал с распространением былин преимущественно в мужской среде, с характером и условиями местной промысловой деятельности.

Отмечая особую роль эпического жанра на Мезени и на Кулое, А. Д. Григорьев приводит следующее высказывание со слов исполнителя: «В деревне в избах не позволяют петь песни, а только старины; поэтому они с братом» — Андрей и Василий Тяросовы из Дорогой Горы — «поют старины, а другие подтягивают».13 Показательно также, что один из первых признаков начинающегося упадка эпической традиции исследователь видел в нарушении обычая «воздержания от песен» в «путях» (во время промысловой охоты).14

На основании своих наблюдений над состоянием мезенского эпоса он делал вывод о том, что «старины здесь продолжатся еще долго».15

При подготовке к изданию 3-го тома «Архангельских былин и исторических песен» (выпущен в 1901 г.), построенного на мезенских полевых записях, собиратель опирался на черновики — полевые тетради, которые являлись для него оригиналом при публикации собрания. Однако черновые тетради погибли во время Первой мировой войны в Варшаве, поэтому все современные антологии былинного эпоса, включающие текст записей А. Д. Григорьева, первое переиздание собрания, осуществленное в 2002—2003 гг., и публикация григорьевских мезенских текстов в Своде русского фольклора базируются исключительно на редакциях былин, однократно подготовленных к печати и опубликованных собирателем.

Обширная часть «Предисловия» А. Д. Григорьева к 1-му тому собрания (1904) содержит сведения об обстоятельствах записи, о принципах работы собирателя, детально излагает правила эдиционного порядка, которым следовал филолог-фольклорист. Кроме «Предисловия» немало данных содержат собирательские подстрочные и специальные «Примечания», вводящие читателя в «техническую» часть работы. Тщательнейший и добросовестнейший А. Д. Григорьев откровенно, подчас самокритично, повествует о неизбежных сложностях контакта собирателя с его собственными рукописями, подвергает аналитическому сомнению и оценке многочисленные спорные случаи понимания текста, навсегда осложненные невозможностью объективной проверки регистрации фольклора в условиях домагнитофонного века.

А. Д. Григорьев, записывавший произведения «обыкновенно с пения, а не с рассказа»16 (рассказ в его практике был лишь подсобным, чаще — вводным, способом записи), констатировал: «Большинство певцов при каждом новом пении изменяют текст, так что исправлять пропетое в первый раз по поющемуся во второй раз нельзя».17

Собиратель столкнулся с постоянной заменой слов синонимами из фольклорного и речевого арсенала певцов. Звукозамещения были столь же часты, и в качестве примеров А. Д. Григорьев упомянул, что «ранее певец» мог петь «переходный звук между ц и ч (не то ц, не то ч) или не совсем ясное я», а «при повторении» пропевать «вполне ясное ц или ч, е или я».18 Фольклорист после каждой записи произведения с проверочной целью «прочитывал» запись певцу, «прося его

52

повторить стихи с сомнительными местами»: по его словам, то был способ гарантировать себя от ошибок. «Если певец по невнимательности пропускал в старине несколько стихов, присутствие которых требовалось по смыслу», иногда вопрос собирателя помогал восстановить утраченное. Если же певец пропуска не ощущал, А. Д. Григорьев «не заставлял его петь пропущенное, чтобы не внести своего личного влияния».19 Наблюдая живые творческие колебания при исполнении поющихся произведений поэзии, собиратель сделал оговорку о зависимости текстовых несовершенств записанного от исполнительского фактора: «Правильный стихотворный размер выдерживается не всегда: иногда сократят стих, выпустив несколько слогов, которые можно бы восполнить разными частицами; иногда опустят первую половину стиха, а вторую присоединят к предыдущему стиху, отчего тот кажется странным; а иногда прибавят в стихе несколько лишних слогов и, чтобы подогнать текст к напеву, несколько слогов поют короче остальных». Одновременно было констатировано, что в практике пения «нет строгой выдержанности в звуках, формах и словах: рядом с и вместо е является е», например «во чисто́м поли <...> во чисто́м поле; видели <...> видили; в одном стихе в известном слове стоит е, а в другом стихе в том же слове — ё или о». Отсюда — колебания: «нашем — нашом»; «оттого рядом с глухими согласными вместо звонких перед глухими или в конце слов и стихов стоят звонкие; рядом с древней формой является новая; рядом с обычными в старинах словами и выражениями ставятся странные для старин слова и выражения».

А. Д. Григорьев предостерегал от того, чтобы «невыдержанность произношения, языка и пения певцов <...> ставилась в вину записывающим».20

Акценты собирателя на характеристике былинных текстовых реальностей с точки зрения самооценки работы внимательнейшего и ответственнейшего филолога пронизывают и значительную часть «Предисловия», и подстрочные примечания, и специальный финальный раздел «Примечания» его книг «Архангельские былины и исторические песни».

Ученый выступил как собиратель и публикатор собранных им памятников эпического песенного народного творчества, устремленный к тому, чтобы зафиксировать и передать в печати особенный диалектный их облик. Он уходил от принципов «избирательной» фонетической фиксации особенностей регионального фольклора, которые отмечались еще П. В. Киреевским, А. Ф. Гильфердингом, П. Н. Рыбниковым, Н. Е. Ончуковым и проступали в текстах собирателей-предшественников как бо́льшая или меньшая «светотеневая» характеристика областного своеобразия словесных песенных текстов. Имевшимися в его распоряжениями ресурсами — и прежде всего методическими приемами, почерпнутыми из диалектологической университетской, академической школы конца XIX — начала XX в., развитыми его собственным даром недюжинного диалектолога, — он стремился преодолеть некую притупленность, огрубляющую неполноту в отслушивании обертонов эпического напевного слова, в «отлавливании» реальных нюансов народного певческого искусства. Практически равного ему в этом фольклориста тогда не было.

Тем не менее запечатление А. Д. Григорьевым в собрании «Архангельские былины и исторические песни» картин живой жизни севернорусских диалектов не явилось исчерпывающе полным и лишенным недосмотров и противоречий.

Записи Григорьева отразили драматизм фонологических исканий русской фольклористики, столкнувшейся с обескураживающей технической безоружностью перед лицом назревшей работы

53

— бесстрастно-«аппаратного» запечатления невозвратимо уходящего из истории культуры древнего типа песнопений.

Опыт полевой работы А. Д. Григорьева доказал со всей отчетливостью, что фокус внимания собирателей при встрече с былевой поэзией как поющимся искусством то и дело смещался. Даже при наличии в общем единых диалектологических установок приоритетно схватывались и фиксировались вначале одни из оказавшихся в поле зрения моментов говора, живой речи, одни качественные характеристики процесса исполнения, затем другие, третьи... Собиратель время от времени стихийно то расширял свои задачи, то сужал их, увлекался некими нюансами звучания рождающегося напевного текста, спешил уловить их, но затем остывал к ним или не имел возможности их отследить. Ему не всегда удавалось зарегистрировать в равной мере все явления фонетической динамики, отловить все паузы, словообрывы, остановки, отметить все ускорения темпа речевого движения, далеко не эпизодические стиховые слогорастяжения и слогосжатия — все особенности естественного течения былин, подчас даже при осознанном стремлении достичь конкретных целей записи на пространстве одного произведения. Оттого живое звучание былин выявлялось и отражалось неравноценно. Внимание смещалось с общего смысла исполняемого произведения на его микроструктуру, что не могло не отражаться на результатах записи, где проявлялись эпизодичность, непоследовательность фиксации элементов текста, которые в завершенных григорьевских публикациях то рисуются с известной отчетливостью, то стушевываются. Звукообраз некоторых повторяющихся стихов, формул иногда нарушают вкрапления рефлекторной книжной нормативности (от этого не избавлены ничьи самые лучшие записи, произведенные от руки). То, что наблюдается при экспедиционной работе и в новый «магнитофонный» век, что требует всякий раз оглядки, проверки достоверности графической карандашной записи показаниями магнитофонной пленки, — в начале XX в. оставалось вне возможностей контрольных прослушиваний.

Как уже сказано, вторичное пропевание текстов обновляло облик и окраску текста, что особенно остро почувствует позже А. М. Астахова. Нелегко было выработать надлежащую скорость письма. Колебания сопровождали выбор знаков передачи того или иного фонетического явления, поиски выгоднейших способов использования пунктуации.

Собрание оставило последующим его аналитикам немало загадок, которые отнюдь не сняли ни искренние многократные оговорки А. Д. Григорьева-публикатора типа: «так в черновике», — ни признания в трудностях чтения личной полевой скорописи: «не ясно, как читать слово», «едва ли описка», «не описка ли?».21

Время добавило неизбежные расхождения републикаторов с А. Д. Григорьевым: при передаче текстов он следовал орфографическим и пунктуационным навыкам своего времени, хотя и был сторонником академической реформы старого правописания.22

В свете внушительных результатов экспедиционной работы А. Д. Григорьева, а затем экспедиций конца 1920-х гг., тускнеют наблюдения, сделанные всего три года спустя во время пребывания на Мезени членом Общества любителей российской словесности, литературоведом и этнографом Е. А. Ляцким: «Искали мы в селах (в числе всякой прочей этнографической самобытности)

54

и былины, но довольно безуспешно. О былинах (по местному — старинах) знали решительно все, но настоящих сказителей не нашли. Девяностолетний старик Евдоким Кычин спел, впрочем, несколько сильно испорченных былин об Илье, наиболее популярном здесь герое, перенеся на него решительно все подвиги других героев былинного эпоса».23 Правда, Е. А. Ляцкий и его спутник С. В. Мартынов пытались производить обследование деревень, до которых Григорьев не добрался (выше по течению Мезени: с. Пылема, Палащелье, Койнас, Березники и др.). Тем не менее, учитывая опыт последующих экспедиций в эти места, результаты поездки 1904 г. можно считать достаточно скромными, хотя и заслуживающими внимания в качестве дополнительного материала. Это 2 былинных текста с явными следами разрушения эпической традиции, 2 духовных стиха (из них 1 непаспортизированный) и несколько песен.

После выхода в свет в 1910 г. 3-го тома собрания А. Д. Григорьева в изучении мезенской культуры наступил длительный перерыв. Возобновление исследования традиции связано с деятельностью секции крестьянского искусства Государственного института истории искусств, объединившей в 20-е гг. специалистов разного профиля. В 1926—1929 гг. секцией, возглавляемой проф. К. К. Романовым, специалистом по деревянному и каменному зодчеству Древней Руси, осуществлялись систематические экспедиции в районы Русского Севера по плану комплексного изучения крестьянской культуры.24

В 1927 г. состоялась вторая по счету экспедиция (первая годом раньше была направлена в Заонежье). Ее маршрут охватил районы Пинеги и Мезени. Мезенской группой руководил В. Н. Всеволодский-Гернгросс.25 Записей эпоса сотрудниками не производилось, но за месяц был собран богатый материал по обрядовому фольклору,26 снят фильм по народной хореографии. В шести населенных пунктах (Мезень, Малые Нисогоры, Пылема, Верхний Березник, Кузьмин Городок) осуществлялись фонографические записи (всего около 100 фрагментов, представляющих различные жанры песенного фольклора).27 Некоторые научные результаты экспедиции нашли отражение в работах В. Н. Всеволодского-Гернгросса.28

Через год секция крестьянского искусства продолжила работу на Мезени. В группу по обследованию фольклорной традиции были включены А. М. Астахова, Н. П. Колпакова, И. В. Карнаухова, А. И. Никифоров, И. М. Левина, З. В. Эвальд и Е. В. Гиппиус. Задача изучения

55

мезенского эпоса возлагалась на А. М. Астахову, тогда еще начинающего ученого. Часть собранных ею материалов впоследствии была опубликована в собрании «Былины Севера».29

Работа велась в районах Лешуконья — в верхнем и среднем течении Мезени (от Вожгор до Больших Нисогор). Таким образом, оказывались охваченными те места, где А. Д. Григорьевым и экспедицией 1927 г. записи не производились. Повторная фиксация материала осуществлялась лишь в двух (из 11 обследованных) населенных пунктах — Большие и Малые Нисогоры. И только в одном случае — от ученика сказителя, записанного в свое время А. Д. Григорьевым (от И. И. Поздякова — зятя А. М. Мартынова Большого). Поэтому вопрос об изменениях в репертуаре сказителей и об эволюции мужской эпической традиции в целом мог решаться лишь косвенным путем. Зато столь значительное расширение района обследования позволяло установить границы ее ареала и выявить (разумеется, с учетом григорьевских текстов) основной корпус мезенского эпоса.

В самой же методике собирательской работы А. М. Астахова во многом следовала за А. Д. Григорьевым. Она стремилась к фиксации былин в комплексе с другими эпическими жанрами: балладами, духовными стихами, историческими песнями. Всего в 1928 г. было записано 47 былин (одна — в групповом исполнении) от 17 сказителей, из них — 2 женщины.30

Тщательно регистрировавшиеся А. М. Астаховой сведения о преемственности в сказительском искусстве подтверждали мысль А. Д. Григорьева о процессе распространения былин преимущественно в совместной деятельности промысловиков-охотников.

При всем стремлении исчерпать эпический репертуар (что стало возможным вследствие его заметного сужения) А. М. Астаховой осуществить этого в полной мере не удалось главным образом «по причине своей связанности общим планом большой комплексной искусствоведческой экспедиции».31 Тем не менее сама установка на фиксацию абсолютно всех былинных текстов позволяла ей по-новому осветить проблему вариантности в эпосе. В целом, сравнивая итоги экспедиции 1928 г. с результатами собирательской работы А. Д. Григорьева, А. М. Астахова отмечала, что «в 1928 г. на Мезени <...> можно было говорить о настоящем бытовании былин», «хотя такого», как в начале века, «процветания в полной мере мы уже не застали».32

Интересы исследователей не исчерпывались лишь эпическим жанром. Экспедицией был собран обширный материал, охватывающий практически все жанры местного фольклора.33 Участие в работе двух специально подготовленных музыковедов — З. В. Эвальд и Е. В. Гиппиуса обусловило высокое качество собранных музыковедческих материалов, и мезенская музыкально-эпическая культура получила разностороннее отражение в архивных фондах отечественной фольклористики.34 В отличие от фонографических записей В. Н. Всеволодского-Гернгросса, носивших чисто иллюстративный характер, З. В. Эвальд и Е. В. Гиппиус работали по специальной научной

56

программе, направленной на изучение музыкальной стилистики мезенского фольклора. К числу их важных экспедиционных достижений следует отнести успешное обследование фольклорных традиций мезенских коми (д. Латьюга), проведенное без участия филологов. Усилиями сотрудников Государственного института истории искусств была решена важная задача по формированию первичного фонда, на основе которого появлялась возможность дальнейшего планомерного изучения мезенской фольклорной традиции.

Возобновление работы по изучению эпической традиции в бассейне Мезени произошло лишь через 30 лет. В июле — августе 1958 г. состоялась археографо-фольклорная экспедиция Института русской литературы АН СССР в районы нижнего и среднего течения Мезени, т. е. «по следам» А. Д. Григорьева, но с охватом населенных пунктов на р. Вашке. В состав экспедиции кроме фольклористов Н. П. Колпаковой, В. В. Митрофановой, З. И. Власовой, музыковедов Ф. В. Соколова и В. В. Коргузалова вошли также филолог-лингвист А. П. Евгеньева и исследователь древнерусской литературы Н. Ф. Дробленкова.

В июне — июле 1961 г. сотрудники ИРЛИ АН СССР В. В. Митрофанова, В. В. Коргузалов, С. Н. Азбелев продолжили работу в Мезенском крае, повторно (после А. М. Астаховой) обследовав Лешуконский район выше с. Лешуконского по течению реки.

В результате стало возможным реальное освещение судьбы эпического жанра на протяжении более чем полувека. В целом выводы оказались неутешительными. «В 1958 г. старожилы сообщали, что слыхали „старины” в молодости и в свои зрелые годы, но не запомнили их, а то, что и запомнили, затем забыли. Потомки певцов, исполнявших былины в 1901 г. А. Д. Григорьеву и в 1928 г. А. М. Астаховой, вымерли или переняли только незначительную часть богатого наследия отцов и дедов. Некоторые пожилые мужчины помнили тексты, но по слабости голоса не могли их спеть для записи на магнитофон. Другие, наоборот, помнили напевы и зачины былины, но после 15—20 стихов заявляли, что дальнейших слов не припомнят».35

Всего в 1958 и 1961 гг. в 24 населенных пунктах почти от 40 человек было записано около 80 текстов. Даже эти сухие цифры свидетельствуют о резком ограничении репертуаров сказителей. Как правило, от одного исполнителя удавалось зафиксировать одну-две былины и лишь в редких случаях — 5 и более. Угасание традиции проявилось и в «переходе» эпического репертуара из преимущественно мужской среды в преимущественно женскую (27 человек из 40 указанных — женщины). Однако мастерство исполнения еще не было утрачено окончательно, о чем свидетельствуют записи от Т. Г. Немнюгиной (Кимжа), А. Е. Паюсовой (Мезень), С. Ф. Поздякова и Н. Ф. Поздякова (Малые Нисогоры). В трех селах (Азаполье, Дорогорское, Юрома) собирателям удалось зафиксировать групповое исполнение былин.

Предположение А. Д. Григорьева относительно «долгой жизни» эпоса на Мезени не оправдалось, да и не могло оправдаться в силу резкого изменения социально-бытовых условий деревни, которые способствовали быстрому разрушению традиционного народного искусства. Тем не менее даже «скудные остатки прежнего былинного богатства»36 представляли собой не только научную, но в целом ряде случаев — и чисто художественную ценность.

57

В последующие 1970—1980 гг. интерес собирателей к изучению мезенской культуры не ослабевает. По-прежнему активно работают сотрудники ИРЛИ АН СССР по традиционным направлениям — с охватом новых районов в бассейне р. Кулой.

В августе 1971 г. С. И. Дмитриева в составе архангельского отряда восточнославянской экспедиции Института этнографии АН СССР проводила обследование фольклорных жанров в селах, расположенных в нижнем течении Мезени.37 Ею были осуществлены повторные записи от А. В. Шишовой (Кильчем-Гора) и Т. Г. Немнюгиной (Кимжа): всего 8 текстов. При этом оказалось, что репертуар последней несколько шире зафиксированного экспедицией ИРЛИ АН СССР в 1958 г.

В 1975—1976 гг. большую собирательскую работу в Мезенском и Лешуконском районах Архангельской области проводили студенты Московского государственного университета под руководством сотрудников кафедры народного творчества.38 Подводя предварительные итоги, участники экспедиции отмечали хорошую сохранность таких жанров, как лирические песни, частушки, былички, предания и др., но былинная традиция почти полностью исчезла. Большинство записей МГУ (всего их привезено около 80) — пересказы, стихотворные отрывки и просто припоминания былинных сюжетов. Исполнить былину или ее фрагмент оказались в состоянии очень немногие (с пения записано лишь 9 текстов у 6 исполнительниц).

Вместе с тем необходимо отметить, что в 1975 г. впервые за всю историю собирательской работы на Мезени объектом полевых исследований был ее приток — р. Пёза (за несколько лет до появления там экспедиций ИРЛИ АН СССР и Государственного музыкально-педагогического института им. Гнесиных). Последнее очень существенно. Учитывая процент ненецкого населения в отдаленных селах Мосеевского и Сафоновского с/с, а также непосредственную близость к Печорскому бассейну (Сафоновский с/с), можно было предположить резкую смену фольклорной традиции. Однако обследование показало обратный результат. Экспедиции в бассейн р. Мезени выявили принципиальную целостность местной песенной культуры на всей территории.

Собирательская деятельность 1970—1980 гг. с позиций изучения эпического жанра имела уже второстепенное значение. В основном удалось лишь продублировать (где это оказалось возможным) материалы, записанные ранее экспедициями ИРЛИ, но с той лишь разницей, что состояние сказительской культуры за истекшие два десятилетия сильно ухудшилось. Многие исполнители, владевшие традицией напева, были уже не способны исполнить былину, хотя и пересказывали сохранявшиеся в памяти былинные тексты.

Важным дополнением оказались образцы эпического жанра, записанные на р. Пёзе. Будучи немногочисленными, они частично вносили уточнения, частично подтверждали некоторые выводы, вытекавшие из опубликованных материалов.

Результаты обследования фольклорной традиции на р. Пёзе показали, что распространение былины охватывало главным образом деревни Быченского с/с (Бычье, Лобан), расположенные

58

на сравнительно небольшом расстоянии от Мезени и имевшие постоянный контакт с селами, известными мощной эпической традицией — Дорогорским, Кимжей, Кильцей. Напевы же записанных в деревнях Быченского с/с былин по своим музыкально-стилевым особенностям полностью согласуются с напевами мезенского классического эпоса. Это позволяет установить северо-восточную границу ареала.39

Как оказалось, наиболее устойчивое бытование эпического жанра наблюдалось в нижнем и среднем течении Мезени. При движении вверх традиция заметно ослабевала, а в районах вероятных контактов русских и коми (на Мезени — Латьюга) и ненецким населением (на Пёзе — Сафоново) былины либо вовсе не фиксировались, либо были представлены единичными и малоубедительными образцами.