225

<Гофман М. Л.>

ПРИМѢЧАНІЯ.

Воспоминанія. Отрывки изъ поэмы (стр. 1). Напечатано въ „Невскомъ Зрителѣ“ 1820 года, часть первая, Генварь, стр. 85—94, подъ заглавіемъ „Отрывки изъ поэмы: Воспоминанія“ и съ подписью Е. Баратынскій, и при жизни поэта не перепечатывалось. „Воспоминанія“ вошли во всѣ посмертныя собранія сочиненій Боратынскаго со слѣдующими незначительными измѣненіями (опечатками?):

68    И къ играмъ, и трудамъ обычнымъ мы спѣшимъ.

85    Кавказа дивныя, волшебныя картины

Въ изданіи „Сѣвера“, 1894, стихи 58 и 86 помѣщены съ опечатками.

Время написанія отрывковъ точно опредѣляется 1819 годомъ: въ январѣ 1820 года отрывки уже были напечатаны, раньше же 1819 года поэма не могла быть написана, такъ какъ до того времени поэтъ весьма несвободно владѣлъ стихомъ. Какъ можно думать, поэма „Воспоминанія“, имѣющая несомнѣнный автобіографическій характеръ, была задумана очень широко, но осталась неоконченной, вслѣдствіе того, что поэтъ охладѣлъ къ своему замыслу. Можно считать почти несомнѣннымъ, что первая поэма Боратынскаго создавалась подъ сильнымъ вліяніемъ разсказовъ его дядьки Боргезе, слышанныхъ поэтомъ въ дѣтствѣ. Любопытно, что почти тѣ же самые образы Италіи повторяются и въ дальнѣйшихъ моментахъ творчества Боратынскаго.

Отрывки изъ „Воспоминаній“ прошли мало замѣченными въ печати, и только въ 1827 году отозвался на нихъ Ѳ. Булгаринъ при разборѣ собранія стихотвореній Боратынскаго: Булгаринъ сѣтовалъ на то, что поэтъ не включилъ въ свой сборникъ „прекрасныхъ Поэмъ Пиры и Воспоминанія“, и писалъ: „Не знаемъ, кончена-ли Поэма Воспоминанія; но отрывки изъ нея были прекрасны“ („Сѣверная Пчела“, 1827, 8 декабря, № 147).

Пиры (стр. 7). Издается по „Соревнователю Просвѣщенія и Благотворенія“ 1821 года (ч. XIII, стр. 385—394, подпись Е. Баратынскій). Въ значительно измѣненномъ видѣ „Пиры“ (съ подзаголовкомъ „Описательная поэма“) были напечатаны въ 1826 году отдѣльной книжкой вмѣстѣ съ „Эдой“. Въ изданіи 1826 года къ „Пирамъ“ прибавленъ эпиграфъ: „Воображеніе раскрасило тусклыя окна тюрьмы Серванта. Стернъ“, и поэмѣ предпослано слѣдующее предисловіе:

„Сія небольшая поэма писана въ Финляндіи. Это своенравная шутка, которая, подобно музыкальнымъ фантазіямъ, не подлежитъ строгому критическому

226

разбору. Сочинитель писалъ ее въ веселомъ расположеніи духа: мы надѣемся, что не будутъ судить его сердито“.

Такъ какъ хлопоты по изданію „Эды и Пировъ“ лежали на баронѣ А. А. Дельвигѣ, то вполнѣ возможно, что это предисловіе принадлежитъ его перу; вѣроятнѣе, впрочемъ, что оно было написано Боратынскимъ (за авторство Боратынскаго говорятъ не только мысли, но и самый стиль предисловія).

Въ изданіи 1826 года находятся слѣдующія разночтенія сравнительно съ первоначальнымъ текстомъ:

5—14	Досталось много мнѣ на часть
	Душѣ любезныхъ заблужденій;
	Прошла ихъ временная власть:
	Утихла жажда наслажденій
	И охладѣла къ славѣ страсть.
	Мнѣ что-то взоры прояснило;
	Но, какъ премудрый Соломонъ,
	Я не скажу: все въ мірѣ сонъ!
18	Но никогда еще, друзья,
37—46	Трудясь надъ смѣсью риѳмъ и словъ,
	Поэты наши чуть не плачутъ;
	Своихъ почтительныхъ рабовъ
	Порой красавицы дурачутъ;
	Иной храбрецъ, въ отцовскій домъ
	Пришедъ уродомъ съ поля славы,
	Подозрѣвалъ себя глупцомъ:
	О богъ стола, о добрый Комъ,
48—51	Прекрасно, други, риѳмы плесть,
	Служить любви еще прекраснѣй,
	Пріятно драться: слаще есть (sic)
	И право, право безопаснѣй!
54	Не золоченыя главы,
79	Но такъ весной ряды кургановъ
81	Сіяютъ въ пурпурныхъ лучахъ
83—86	Садятся гости. Графъ и князь,
	Въ застольномъ дѣлѣ всѣ удалы
	И осушаютъ не лѣнясь
	Свои широкіе бокалы:
120—130	Въ немного пламенныхъ часовъ.
	Столъ покрывала ткань простая;
	Не восхищалися на немъ
	Мы ни фарфорами Китая,
	Ни драгоцѣннымъ хрусталемъ:
	И между тѣмъ сынамъ веселья
	Въ стекло простое богъ похмѣлья
	Лилъ черезъ край, друзья мои,
134—136	Недаромъ взоры веселитъ:

227

	Она отрадою кипитъ;
	Какъ дикій конь, не терпитъ плѣна,
149—152	выпущены вовсе.
165—171	Я испытать желалъ бы вновь
	Ея знакомое страданье!
	И гдѣ жь вы, рѣзвые друзья,
	Вы, кѣмъ жила душа моя!
	Разлучены судьбою строгой:
181	Обезоруживъ гнѣвъ судьбины,
196—204	Мы, тѣже сердцемъ въ вѣкъ иной,
209—221	Ты, П....нъ нашъ, кому дано
	Пѣть и героевъ и вино
	И страсти дикія и шалость,
	Дано съ проказливымъ умомъ
	Быть сердца чуднымъ знатокомъ *)
	И, что помоему не малость,
	Быть прелюбезнымъ за столомъ!
	Друзья камень и пированья,
225—229	На сладкій пиръ, на пиръ свиданья!
235—268	Не будетъ лакомый, но сытый.
	Веселый будетъ ли друзья?
	Со дня разлуки, знаю я,
	И дни и годы пролетѣли,
	И разгадать у бытія
	Мы много тайнаго успѣли:
	Что ни ласкало встарину,
	Что прежде сердцемъ ни владѣло,
	Подобно утреннему сну,
	Все измѣнило, улетѣло!
270	Пирамъ! Въ безжизненныя лѣта

Необходимо прибавить, что стихи 135—136 въ изданіи 1826 года измѣнены (барономъ А. А. Дельвигомъ?) въ силу цензурныхъ требованій; объ этомъ говоритъ письмо барона Дельвига къ Боратынскому: „...Монахъ и смерть Андре Шенье перебѣсили нашу цензуру, она совсѣмъ готовую книжку остановила и принудила насъ перепечатать по ея волѣ Листокъ пировъ. Напрасно мы хотѣли поставить точки или сказать: оно и блещетъ и кипитъ, какъ дерзкой умъ не терпитъ плѣна. Нѣтъ. На всѣ наши просьбы суровый отказъ былъ отвѣтомъ! взгляни на сей экземпляръ, потряси его, листокъ этотъ выпадетъ“... (Письмо это хранится въ Казанскомъ архивѣ Боратынскихъ и неточно напечатано въ собраніяхъ сочиненій Дельвига и

228

Боратынскаго; листокъ съ указанными стихами въ изданіи „Эды и Пировъ“ дѣйствительно вырѣзанъ, и на мѣсто его вклеенъ новый листокъ).

Въ Татевскомъ архивѣ Рачинскихъ хранится альбомъ, въ которомъ списанъ рукою Боратынскаго отрывокъ изъ „Пировъ“ (52—101 стихи). Боратынскій записалъ этотъ отрывокъ между 1821 и 1825 гг., и онъ занимаетъ среднее положеніе между чтеніемъ „Соревнователя Просвѣщенія и Благотворенія“ и изданіемъ 1826 года:

54	по изданію 1826 года.
57	Плѣнили умъ мой своевольный.
67	Ужъ онъ накрытъ; ужъ рядами (sic!).
90	Тамъ рѣчи вздорны — но не колки.
91	И вотъ начлися чудеса:

Работая надъ изданіемъ своихъ сочиненій, вышедшимъ въ 1835 году, Боратынскій значительно измѣнилъ „Пиры“; чтеніе 1835 года помѣщается нами въ окончательныхъ редакціяхъ поэмъ.

Поэма „Пиры“ носитъ несомнѣнно автобіографическій характеръ; упоминаніе о Пушкинѣ говоритъ за то, что Боратынскій былъ знакомъ съ Пушкинымъ до ссылки послѣдняго на югъ.

Образцами для „Пировъ“ Боратынскому могли послужить многочисленныя французскія и русскія стихотворенія, изъ которыхъ наибольшей близостью къ „Пирамъ“ отличается стихотвореніе Мильвуа „Le dejeuner“ и поэма Пушкина „Русланъ и Людмила“. Нѣкоторые отдѣлы и фактура стиховъ послѣдней поэмы почти совпадаютъ съ „Пирами“, какъ напр.:

Съ кипящимъ пивомъ и виномъ
Они веселье въ сердце лили...
Шипѣла пѣна по краямъ,
Слилися рѣчи въ шумъ невнятный,
Жужжитъ гостей веселый кругъ...
Вотъ конченъ онъ; встаютъ рядами... и пр. и пр,

Время написанія „Пировъ“ (1820 годъ) опредѣляется свидѣтельствомъ Боратынскаго, что его поэма писана въ Финляндіи, а между тѣмъ уже 28 февраля 1821 года „Пиры“ были читаны Н. И. Гнѣдичемъ (почетнымъ членомъ) въ Вольномъ Обществѣ Любителей Россійской Словесности, членомъ-корреспондентомъ котораго въ то время состоялъ поэтъ („Благонамѣренный“ 1821, февраль, № 4, стр. 251—252). Въ „Благонамѣренномъ“, послѣ чтенія „Пировъ“, отмѣтили въ Боратынскомъ „истинныя піитическія красоты“ и „прекрасную версификацію“. М. Н. Лонгиновъ писалъ объ этомъ чтеніи: „Въ засѣданіи „Пиры“ были читаны Гнѣдичемъ, пользовавшимся репутаціей отличнаго декламатора. Онъ былъ, какъ извѣстно, кривъ, и произнеся первые два стиха:

„Друзья мои, я видѣлъ свѣтъ,
На все взглянулъ я вѣрнымъ окомъ“, (глазомъ? — М. Г.).

Гнѣдичъ остановился и посмотрѣлъ вокругъ себя. При такомъ контрастѣ слушатели не могли не разсмѣяться“. („Русскій Архивъ“ 1867, „Баратынскій и его сочиненія“, стр. 248—264).

229

При первомъ своемъ появленіи (въ 1821 году) „Пиры“ мало обратили на себя вниманіе критики, и только А. Бестужевъ писалъ въ „Полярной Звѣздѣ“ на 1823 годъ: „Баратынскій, по гармоніи стиховъ и мѣткому употребленію языка, можетъ стать на ряду съ Пушкинымъ. Онъ нравится новостью оборотовъ; его мысли не величественны, но очень милы.

Пиры Боратынскаго игривы и забавны. Во многихъ бездѣлкахъ видѣнъ развивающійся даръ; нѣкоторыя изъ нихъ похищены, кажется, изъ Альбома Грацій“... („Взглядъ на старую и новую Словесность въ Россіи“, стр. 1—44).

Гораздо болѣе радушный пріемъ встрѣтили „Пиры“, когда вышли отдѣльнымъ изданіемъ (вмѣстѣ съ „Эдой“) въ 1826 году. Въ „Московскомъ Телеграфѣ“ 1826 года (ч. VIII) писали о „Пирахъ“: „Поэтъ называетъ Пиры описательною Поэмою, но съ этимъ едва ли можно согласиться, если Поэму принять въ собственномъ значеніи сего слова. Пиры болѣе похожи на эпистолу. Поэтъ въ шутливомъ тонѣ описываетъ друзьямъ своимъ утѣхи пировъ. Разсказъ блеститъ остротою мыслей, живостью чувствъ... Описаніе Московскихъ пировъ прелестно; но признаемся, что намъ всего лучше кажется окончаніе стиховъ, гдѣ любимое чувство Поэта преодолѣваетъ шутливость, и веселость смѣшивается съ уныніемъ...“

Въ „Краткомъ обозрѣніи 1826 года“, помѣщенномъ въ „Литературномъ Музеумѣ“ на 1827 г. (стр. 3—46, подпись В. И.), Влад. Измайловъ писалъ: „Баратынскій украсилъ нашу поэзію финляндскою повѣстью: Эда, и описательною поэмою: Пиры. Въ обѣихъ видны черты легкой и пріятной кисти; но послѣдняя плѣняетъ особенно роскошью живописи, блескомъ остроумія и духомъ веселости, смѣшанной съ какою-то безпечностію философа или... Гастронома“.

Одобрительно отозвался о „Пирахъ“ и Ѳ. В. Булгаринъ въ „Сѣверной Пчелѣ“ (1826 г., 16 февраля, № 20, отдѣлъ „Новыя книги“, подпись Ѳ. Б.): „Пиры — пріятная литературная игрушка, въ которой Авторъ иронически прославляетъ гастрономію, и приглашаетъ любимцевъ Комуса наслаждаться невинными удовольствіями жизни. Остротъ и хорошихъ стиховъ множество... Описаніе Москвы, въ гастрономическомъ отношеніи, также весьма забавно... Вся поэма написана въ такомъ шутливомъ тонѣ и гладкими, хорошими стихами“.

Вспомнилъ о „прекрасной Поэмѣ“ Булгаринъ и въ 1827 году, когда писалъ по поводу сборника стихотвореній Боратынскаго („Сѣверная Пчела“ 1827, № 147, 8 декабря), и не переставалъ до конца жизни поэта называть его пѣвцомъ Пировъ, считая, что всѣ послѣдующія произведенія Боратынскаго далеко уступаютъ его „Пирамъ“ и „Финляндіи“.

Несомнѣнно, однако, что успѣхъ „Пировъ“ Боратынскаго въ публикѣ далеко не опредѣляется журнальными замѣтками того времени: общество прислушалось къ голосу пѣвца „Пировъ“ и поставило его имя рядомъ съ именемъ Пушкина; Пушкинъ принялъ это соперничество съ Боратынскимъ и болѣе всѣхъ оцѣнилъ значительность описательной поэмы-шутки, какъ серьезнаго литературнаго событія. Впервые упомянулъ Пушкинъ о „Пирахъ“ въ 1822 году, въ „Первомъ посланіи цензору“:

Докучнымъ евнухомъ ты бродишь между музъ:
Ни чувства пылкія, ни блескъ ума, ни вкусъ,

230

Ни слогъ пѣвца „Пировъ“, столь чистый, благородный, —
Ничто не трогаетъ души твоей холодной!

Болѣе всего свидѣтельствуетъ о томъ, насколько любилъ и цѣнилъ Пушкинъ Боратынскаго — „Евгеній Онѣгинъ“, написанный даже подъ нѣкоторымъ вліяніемъ „Пировъ“ (хлопаніе бутылки, освобожденной отъ пробки влажной, волшебная струя Аи и другія „гастрономическія“ мѣста, а главное — привнесеніе этого элемента въ лирическій романъ). Съ робостью приступая къ письму свой „милой Тани“, Пушкинъ обращается къ Боратынскому:

Пѣвецъ „Пировъ“ и грусти томной!
Когда бъ еще ты былъ со мной,
Я сталъ бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой,
Чтобъ на волшебные напѣвы
Переложилъ ты страстной дѣвы
Иноплеменныя слова.
Гдѣ ты? Приди — свои права
Передаю тебѣ съ поклономъ...
Но посреди печальныхъ скалъ,
Отвыкнувъ сердцемъ отъ похвалъ,
Одинъ подъ Финскимъ небосклономъ
Онъ бродитъ, и душа его
Не слышитъ горя моего. (XXX строфа 3-ей главы)

Въ числѣ эпиграфовъ къ седьмой главѣ Пушкинъ взялъ 52-й стихъ изъ „Пировъ“ и предполагалъ включить въ „Арапа Петра Великаго“ также эпиграфъ изъ „Пировъ“ (стихи 67—68).

Въ 1842 году Бѣлинскій писалъ: „Пиры“ собственно не поэма, а такъ — шутка въ началѣ и элегія въ концѣ. Поэтъ, какъ-будто только принявшись воспѣвать пиры, замѣтилъ, что уже прошла пора и для пировъ и для воспѣванія пировъ... У времени есть своя логика, противъ которой никому не устоять... Въ „Пирахъ“ г. Баратынскаго много прекрасныхъ стиховъ. Какъ мила, напр., эта характеристика нашей доброй Москвы:... (выписаны стихи 52—66) и прочее. Г. Баратынскаго, за эту поэму, нѣкогда величали „пѣвцомъ пировъ“: мы думаемъ, что за этотъ отрывокъ, его слѣдовало бы называть „пѣвцомъ Москвы“....

Какъ хороши эти стихи въ „Пирахъ“:.... (выписаны стихи 144—162, причемъ послѣдніе 4 набраны курсивомъ. Соч. т. VII, стр. 492—493).

Во второй половинѣ вѣка „Пиры“ были настолько забыты, что до послѣдняго времени эпиграфъ къ „Арапу Петра Великаго“ былъ загадкой, и даже многимъ неизвѣстенъ былъ авторъ, изъ котораго Пушкинъ взялъ стихи:

Ужъ онъ накрытъ; ужъ онъ рядами
Несчетныхъ блюдъ отягощенъ.

Эда. Финляндская повѣсть (стр. 15). Печатается по изданію 1826 года „Эда и Пиры. Стихотворенія Евгенія Баратынскаго“. По другимъ изданіямъ

231

исправлены опечатки въ двухъ стихахъ: въ 640-мъ (напечатано: „Сидитъ недвижимо у окна“) и въ 646-мъ (напечатано: „Когда сметешь ты, вьюга“).

Прежде, чѣмъ выпустить въ свѣтъ полностью свою поэму, Боратынскій помѣстилъ нѣсколько отрывковъ въ „Мнемозинѣ“, въ „Полярной Звѣздѣ“ и въ „Московскомъ Телеграфѣ“.

Въ IV части „Мнемозины“, вышедшей въ 1825 году (цензурное одобреніе отъ 13 октября 1824 года), помѣщены три отрывка, подъ заглавіемъ „Отрывки изъ поэмы: Эда“ и съ подписью **** (стр. 216—220).

Въ первомъ отрывкѣ, заключающемъ въ себѣ 201—255 стихи „Эды“, имѣются слѣдующія различія сравнительно съ принятымъ нами текстомъ:

219	Горячихъ слезъ на нихъ замѣтны!
221	Съ красоткой хитрый постоялецъ,
224	Когда жъ ей серьги подаритъ
228	Потомъ его благодаритъ
230	На соннаго его порой
233	И долго слышенъ дѣтскій смѣхъ.
252	Сама бѣдняжка припадаетъ
255	Къ лобзаньямъ страстнымъ обращаетъ!

Кромѣ того, стихи 234—240 (включительно) замѣнены въ „Мнемозинѣ“ многоточіемъ со слѣдующей выноской: „Точки поставлены самимъ сочинителемъ“.

Второй отрывокъ заключаетъ въ себѣ 479—537 стихи и имѣетъ слѣдующія разночтенія:

486	То пріютитъ безмолвный боръ,
489—492	Но чаще въ ближній долъ они
	Нисходятъ разными путями.
	Тамъ надъ прозрачными струями
	Ручья веселаго, въ тѣни
	Густыхъ березъ, рябинъ узорныхъ,
	Обросшихъ, вѣсти нѣтъ когда,
	Два камня, — падшіе туда
	Съ высотъ сосѣдственныхъ нагорныхъ;
496—503	Кладетъ усталую главу,
	Безпечнымъ сномъ глаза смыкаетъ.
	Она отъ друга своего
	Докучныхъ мошекъ отгоняетъ;
	Власами мягкими его
	Рукой младенческой играетъ!
504	Когда-жъ подымется луна
507	Къ себѣ — — его пріемлетъ,
512	Они возсѣли молчаливо.
513—514	Глазами въ тихомъ забытьи
	Шалунъ слѣдилъ его струи,
523—525	У добродушный (sic!) красоты
	Уста въ то время улыбнулись;

232

	Но тутъ же скорбь взяла свое
531	„Нѣтъ, нѣтъ, не кстати мнѣ тоска!

Въ третьемъ отрывкѣ (623—651 стихи) мы находимъ слѣдующіе варіанты:

627	Изъ подъ сугробовъ снѣговыхъ
	Скалы чернѣютъ: снѣгъ буграми
629—631	Лежитъ на соснахъ вѣковыхъ.
	Кругомъ все пусто. Зашумѣли,
644—645	Давно увянулъ щастья цвѣтъ:
	Чтожъ для меня кончины нѣтъ?
648—651	На сонъ желанной, сонъ глубокой,
	О, скоро ль гробъ меня возметъ;
	И на него сугробъ высокой
	Дыханье бури нанесетъ!“

Въ „Полярной Звѣздѣ“ на 1825 годъ (цензурное одобреніе отъ 20 марта 1825) помѣщенъ тотъ же отрывокъ (послѣдній) подъ заглавіемъ „Зима. (Отрывокъ изъ Повѣсти: Эда)“ и съ подписью Б., стр. 372—373. Чтеніе „Полярной Звѣзды“ отличается отъ чтенія „Мнемозины“ только 645 стихомъ (въ „Полярной Звѣздѣ“ 645-й стихъ читается такъ же, какъ и въ изданіи 1826 года).

Небольшой отрывокъ (стихи 41—57) былъ помѣщенъ въ „Московскомъ Телеграфѣ“ 1825 г., № 22, ноябрь, подъ заглавіемъ „Финляндія (примѣчаніе: изъ повѣсти Эды)“ и съ подписью Баратынскій, съ разночтеніемъ 41 стиха:

Чудесный край! его красамъ

Въ Казанскомъ архивѣ Боратынскихъ хранится автографъ — начало поэмы „Эда“ (первые 95 стиховъ) со слѣдующими разночтеніями:

24	Дѣлить съ тобою жажду я:
26—28	Оставь красавица моя;
	Къ чему пустая боязливость,
	Къ чему?.....
	Питая чувства жаръ,
30	Финляндкѣ Эдѣ. Взоровъ живость,
34—40	Одѣвшій ловко ловкой станъ
	Щеголеватый доламанъ
	И безъ рѣчей краснорѣчиво
	Все было въ немъ. Но кто-бы мнилъ,
	Любуясь на его ланиты
	Легчайшимъ пухомъ чуть покрыты
	Что-бы умѣлъ... Онъ Руской былъ
	И завела въ отчизну фина
	Его походная судьбина.
59—62	Красой лица, красой души
	Уединенно разцвѣтая
	Отца простова дочь простая

233

	Являлась Эда въ сей глуши
	Очей отрадою нежданной.
	Такъ на нагихъ ея скалахъ
	Растетъ цвѣтокъ благоуханный.
65	Въ раскошныхъ кольцахъ по щекамъ
71	Сидѣла невзначай она.
	Сходилъ на землю вечеръ томной.
	Какъ мигъ такой не подстеречь?
74—76	Увы! красотка молодая
	Прервать не думала ее
	И сердце нѣжное свое
	Ей съ вѣрой дѣтской открывая
	Въ сѣтяхъ, не видѣла сѣтей!
80—86	Его лобзаньямъ открываетъ
	Благоуханный свой листокъ
	И не предвидитъ хладъ суровый
	Отъ сѣвѣра дохнуть готовый
	Въ рукѣ гусара моего
	Давно рука ее лежала
	Стыдомъ красавица пылала
	Межъ тѣмъ, забывшись, у него
91—92	Любовь, одна любовь дышала
	Въ ея неопытныхъ очахъ.

Еще одинъ отрывокъ первоначальной редакціи „Эды“ сохранился въ письмѣ А. И. Тургенева князю П. А. Вяземскому отъ 26-го февраля 1825 года (Остафьевскій архивъ, т. III, стр. 100—101); въ этомъ письмѣ Тургеневъ сообщаетъ князю Вяземскому: „Баратынскій прислалъ мнѣ свою „Эду“. Прекрасная повѣсть! Я выписалъ нѣсколько стиховъ въ письмѣ къ Жихареву, которые можешь прочесть. Вотъ еще. Когда гусаръ-обольститель оставилъ бѣдную финку въ добычу грусти и отчаянія, она:

Очнувшись, долго грустный взоръ
Кругомъ себя она водила:
Не утѣшительный позоръ!
За лѣтомъ осень наступила;
Тяжелая, сѣдая мгла
Нагія скалы обвила.
Все мертво было; листъ дубравный
Крутилъ ужъ вихорь своенравный.
Съ природой вмѣстѣ расцвѣла
Ты для любви, младая дѣва!
Жила въ ея восторгахъ ты:
Вся отлетѣла, какъ со древа
Летятъ поблеклые листы!
Жестоко сердце обманула
Любви коварная мечта!
Какъ дней весеннихъ красота,

234

Тебѣ на мигъ она блеснула:
Исчезло все — земля пуста!
Силъ на роптанье не имѣя,
Вошла бѣдняжка въ уголъ свой
И зритъ письмо передъ собой,
Письмо отъ милаго злодѣя.
„Прости,“ несчастный пишетъ ей,
„Прости! Быть можетъ, сонъ мятежный,
„Что ты была въ любви своей,
„А не казалась прямо нѣжной;
„Что съ Эдой счастливъ былъ бы я,
„Когда бъ умѣлъ я въ счастье вѣрить...
„Богъ намъ обоимъ судія!
„Вашъ полъ умѣетъ лицемѣрить!
„Меня зоветъ кровавый бой;
„Не знаю самъ, куда судьбой
„Я увлеченъ отселѣ буду;
„Но ты была любима мной,
„Но ввѣкъ тебя я не забуду.
„Забудь меня; въ душѣ своей
„Любовь другую возлелѣй.
„Всякъ будетъ плѣнникомъ послушнымъ
„Твоей цвѣтущей красоты.
„Легко воспользуешься ты
„Моимъ совѣтомъ добродушнымъ.
„Легко... но если изъ очей
„Слезу уронишь въ самомъ дѣлѣ
„Ты на листокъ завѣтный сей,
„Утѣшься: жребій мой тяжелѣ
„Судьбины бѣдственной твоей“.

Кто изъ насъ, тяжеле или легче, не вздохнетъ съ грустнымъ воспоминаніемъ и съ укоромъ совѣсти при этомъ окончаніи! Оно мнѣ нравится, ибо я нахожу въ немъ быль, а не сказку....“

28 января 1829 года Боратынскій вписалъ въ альбомъ Н. Д. Иванчина-Писарева („Старина и Новизна“ 1905, кн. X, стр. 510—511) отрывокъ изъ 3-ей части (стихи 479—507); въ этомъ отрывкѣ 504-й стихъ читается по „Мнемозинѣ“ и измѣнены два стиха:

498     Духъ притаивъ, она внимаетъ
502     Его волнистыми власами

Работая надъ изданіемъ своихъ сочиненій, вышедшимъ въ 1835 году, Боратынскій существенно измѣнилъ Эду (см. окончательную редакцію).

Подобно тому, какъ цензурному измѣненію подверглись „Пиры“, цензура коснулась и „Эды“, какъ о томъ свидѣтельствуетъ цитированное уже нами письмо барона А. А. Дельвига къ Боратынскому: „Во всей Эдѣ одна значительная ошибка: когда сметешь ты вьюга. Четыре стиха, которые тебѣ

235

кажутся очень нужными для смысла, выкинула Цензура. Мы совѣтовались съ Жуковскимъ и прочими братьями и намъ до сихъ поръ кажется, что безъ нихъ смыслъ не теряетъ, но напротивъ видно намѣреніе автора дать читателю самому вообразить соблазнительную сцену всей Поэмы. Ты пишешь, что Эда хорошо разходится въ Москвѣ. Мы этаго не видимъ. Съ самаго начала послано туда сто экземпляровъ и до сихъ поръ болѣе не требуютъ. Въ Петербургѣ она живѣе идетъ, но появленіе полныхъ сочиненій дастъ ей настоящій ходъ“...

Время написанія „Эды“ опредѣляется 1824 и 1825 годами. 31 октября 1824 года Боратынскій писалъ А. И. Тургеневу: „Хотя Ваше Превосходительство сами удостоиваете освѣдомляться о поэтическихъ моихъ занятіяхъ, можетъ быть, я поступлю нескромно, ежели скажу вамъ, что я написалъ небольшую поэму и ежели попрошу у васъ позволенія доставить вамъ съ нея списокъ“... (Подлинникъ письма хранится въ Императорской Публичной Библіотекѣ).

Объ окончаніи „Эды“ въ 1824 году говоритъ также и слѣдующее письмо Боратынскаго къ И. И. Козлову: „Je rougis de parler d'Eda après le Чернецъ; mais tant bien que mal j'ai fini mon griffonnage. Je crois qu'un peu trop de vanité m'a égaré: je ne voulais pas suivre le chemin battu, je ne voulais imiter ni Byron, ni Pouchkin; c'est pourquoi je me suis jetté dans des détails prosaïques, m'efforçant de les mettre en vers; aussi je n'ai fait que de la prose rimée. En voulant être original, je n'ai été que bizarre.“ („Русскій Архивъ“ 1886, кн. I, стр. 186—187; и въ этомъ письмѣ, какъ и въ Предисловіи къ „Эдѣ“, Боратынскій особенно подчеркиваетъ свою независимость отъ Пушкина и отъ принятаго русской литературой новаго типа байронической поэмы).

Такимъ образомъ несомнѣнно, что „Эда“ была уже вполнѣ окончена въ 1824 году, и тѣмъ не менѣе ее нельзя датировать однимъ 1824 годомъ: этому году принадлежитъ первоначальная редакція „Эды“, дошедшая до насъ только въ незначительныхъ (сравнительно) отрывкахъ. Что Боратынскій писалъ А. И. Тургеневу и И. И. Козлову именно о первоначальной „Эдѣ“, за это говоритъ письмо А. И. Тургенева князю П. А. Вяземскому (отъ 26-го февраля 1825 г.), въ которомъ первый сообщаетъ: „Баратынскій прислалъ мнѣ свою „Эду“. Прекрасная повѣсть! Я выписалъ нѣсколько стиховъ въ письмѣ къ Жихареву, которое можешь прочесть. Вотъ еще...“ (и А. И. Тургеневъ выписываетъ приведенный нами въ варіантахъ отрывокъ. Остафьевскій Архивъ, т. III, стр. 100).

Дошедшая до насъ полностью первая окончательная редакція „Эды“ (принятая нами и напечатанная въ 1826 году) относится къ 1825 году, главнымъ образомъ (повидимому) ко второй половинѣ 1825 года, какъ о томъ свидѣтельствуетъ слѣдующее мѣсто въ письмѣ Боратынскаго къ Н. В. Путятѣ (отъ 18 января 1826 года): „Не мудрено, что отъ тебя ускользнуло описаніе Финляндіи, которое ты нашелъ въ Телеграфѣ. Оно писано не въ Гельзингфорсѣ, а въ Москвѣ...“ (курсивъ нашъ; письмо неточно напечатано въ посмертныхъ собраніяхъ сочиненій Боратынскаго. Подлинникъ хранится въ архивѣ сельца Муранова Тютчевыхъ).

Боратынскій придавалъ большое значеніе своей независимой, оригинальной поэмѣ; такъ же смотрѣли на „Эду“ и его друзья-поэты, съ нетерпѣніемъ

236

ожидавшіе выхода поэмы Боратынскаго. Лучшимъ выразителемъ такого отношенія къ поэмѣ „пѣвца „Пировъ“ и грусти томной“ явился и въ данномъ случаѣ Пушкинъ, безпрестанно справлявшійся объ „Эдѣ“.

„Чтожъ чухонка Баратынскаго? Я жду“ — писалъ Пушкинъ брату въ въ концѣ октября 1824 года (Переписка, т. I, стр. 141). „Торопи Дельвига, присылай мнѣ чухонку Баратынскаго, не то прокляну тебя“ (къ нему же въ половинѣ ноября; idem, стр. 149). „Пришли же мнѣ Эду Баратынскую, — торопитъ опять своего брата поэтъ 4-го декабря. Ахъ, онъ чухонецъ! Да если она милѣе моей черкешенки, такъ я повѣшусь у двухъ сосенъ и съ нимъ никогда знаться не буду“ (idem, стр. 156). „Къ стати — сообщаетъ Пушкинъ А. Г. Родзянкѣ 8 декабря: Баратынскій написалъ поэму (не прогнѣвайся про Чухонку), и эта чухонка говорятъ чудо какъ мила“ (idem, стр. 157). „Пришли мнѣ Цвѣтовъ да Эду“ — повторяетъ Пушкинъ брату во второй половинѣ декабря (idem, стр. 165) „Плетневъ не осторожнымъ усердіемъ повредилъ Баратынскому; но Эда все исправитъ“ — пишетъ поэтъ въ половинѣ февраля 1825 года (idem, стр. 179).

Писалъ Пушкинъ и къ Боратынскому и просилъ его прислать списокъ съ „Эды“, но не получилъ его (т. к. Боратынскій ожидалъ скораго выхода въ свѣтъ поэмы); только въ февралѣ 1826 года удалось Пушкину прочесть „Эду“, и онъ съ восторгомъ писалъ 22 февраля барону А. А. Дельвигу: „Что за прелесть эта Эда! Оригинальности разсказа наши критики не поймутъ. Но какое разнообразіе! Гусаръ, Эда и самъ поэтъ — всякой говоритъ по-своему. А описанія Лифляндской природы! а утро послѣ первой ночи! а сцена съ отцомъ! — чудо!“ (стр. 328). Въ этотъ же день Пушкинъ отправилъ экземпляръ П. А. Осиповой вмѣстѣ со слѣдующими сопроводительно-рекомендательными строками: „Madame, Voici le nouveau poëme de Baratinsky, que Delvig vient de m'envoyer; c'est un chef-d'œuvre de grâce, d'élégance et de sentiment. Vous en serez enchantée“ (стр. 328). Вступился за Боратынскаго Пушкинъ и тогда, когда критика нападала на „Эду“, и отвѣтилъ маленькимъ посланіемъ „Къ Баратынскому“ (невѣрно датируемымъ 1825 годомъ: Эда вышла въ свѣтъ только въ 1826 году, и тогда стали раздаваться голоса „зоиловъ“):

Стихъ каждый повѣсти твоей
Звучитъ и блещетъ, какъ червонецъ.
Твоя чухоночка, ей-ей,
Гречанокъ Байрона милѣй,
А твой зоилъ — прямой чухонецъ.

Въ началѣ пятой главы „Евгенія Онѣгина“ Пушкинъ также упоминаетъ о „пѣвцѣ финляндки молодой“, съ которымъ (равно какъ и съ княземъ П. А. Вяземскимъ) поэтъ не намѣренъ бороться въ описаніи картинъ зимней природы.

Вотъ окончательное сужденіе Пушкина объ „Эдѣ“ (въ статьѣ, законченной въ 1831 году „Баратынскій“): „...замѣтимъ, что появленіе „Эды“, произведенія столь замѣчательнаго оригинальной своей простотою, прелестью разсказа, живостью красокъ и очеркомъ характеровъ, слегка, но мастерски означенныхъ, — появленіе „Эды“ подало только поводъ къ неприличной

237

статейкѣ въ „Сѣверной Пчелѣ“ и слабому возраженію на нее въ „Московскомъ Телеграфѣ“... Перечтите его Эду (которую критики наши назвали ничтожной, ибо, какъ дѣти, отъ поэмы требуютъ они происшествій), — перечтите сію простую, восхитительную повѣсть: вы увидите, съ какою глубиною чувства развита въ ней женская любовь. Посмотрите на Эду послѣ перваго поцѣлуя предпріимчиваго обольстителя: ...(выписаны стихи 89—93). Она любитъ, какъ дитя, радуется его подаркамъ, рѣзвится съ нимъ, безпечно привыкаетъ къ его ласкамъ... Но время идетъ, Эда уже не ребенокъ: ...(выписаны стихи 169—187). Какая роскошная черта! какъ весь отрывокъ исполненъ нѣги!“

„Эда“ встрѣтила въ критикѣ далеко не единодушный пріемъ: отношеніе Пушкина къ новой поэмѣ Боратынскаго было исключительнымъ, и то, что Пушкинъ особенно цѣнилъ въ „Эдѣ“ — оригинальная простота — многимъ показалось „отпечаткомъ ничтожности“. Еще до выхода въ свѣтъ „Эды“ А. А. Бестужевъ писалъ Пушкину (9 марта 1825 года): „Что же касается до Бар — го — я пересталъ вѣровать въ его талантъ. Онъ изфранцузился вовсе. Его Едда есть отпечатокъ ничтожности, и по предмету и по исполненію“ (Переписка Пушкина, т. I, стр. 188).

Въ томъ же родѣ писалъ и „зоилъ“ „Сѣверной Пчелы“ — Ѳ. В. Булгаринъ: „Въ повѣсти Эда, описанія зимы, весны, горъ и лѣсовъ Финляндіи прекрасны. Но въ цѣломъ повѣствованіи нѣтъ той піитической, возвышенной плѣнительной простоты, которой мы удивляемся въ Кавказскомъ Плѣнникѣ, Цыганахъ и Бахчисарайскомъ фонтанѣ А. С. Пушкина... Гусаръ обманулъ несчастную дѣвушку, и она умерла съ отчаянія безъ всякихъ особенныхъ приключеній. Нѣтъ ни одной сцены занимательной, ни одного положенія поразительнаго. Скудость предмета имѣла дѣйствіе и на образъ изложенія: стихи, языкъ — въ этой поэмѣ не отличные“. („Сѣверная Пчела“ 1826, 16 февраля, № 20, отд. Новыя книги). Эта „неприличная статейка“, по отзыву Пушкина, вызвала отпоръ въ „Московскомъ Телеграфѣ“, который выступилъ на защиту поэта и писалъ: „Эда есть первая поэма, изданная Баратынскимъ. Но это не первый опытъ. Читатели найдутъ въ ней мастерское произведеніе опытнаго Поэта. Эда есть новое блестящее доказательство таланта Баратынскаго. Если должно согласиться, что Романтическая Поэма введена въ нашу Поэзію Пушкинымъ, то надобно прибавить, что Поэма Баратынскаго есть твореніе, написанное не въ подражаніе Пушкину. Два сіи Поэта совершенно различны между собою. Характеръ Баратынскаго, о которомъ мы говорили выше (элегія), самобытно отразился въ новой его Поэмѣ“. Разсказавъ вкратцѣ содержаніе „Эды“ съ многочисленными цитатами изъ поэмы, критикъ продолжаетъ: „Отрывки, помѣщенные нами, доказываютъ, что Поэтъ умѣлъ облечь свою повѣсть въ прелестный поэтическій разсказъ. Героиня поэмы возбуждаетъ живое участіе. Поэтическая плѣнительная простота видна въ ея поступкахъ, въ ея словахъ. Ея добродушіе, любовь, довѣренность, раскаяніе, смерть трогаютъ сердце, заставляютъ невольно сожалѣть о погибели Эды... Искусство Баратынскаго въ отношеніи стихосложенія превосходно. Разсказъ въ самыхъ обыкновенныхъ подробностяхъ у него не только не прозаическій и не вялый, но совершенно піитическій. Описанія Финляндіи картинны и сняты съ природы — видите, что

238

въ душѣ Поэта осталось сильное впечатлѣніе дикихъ, угрюмыхъ красотъ ея...“

Но, распространившись о стилистическихъ достоинствахъ „Эды“, „Московскій Телеграфъ“ отмѣтилъ и нѣкоторые недочеты, къ числу которыхъ отнесъ употребленіе усѣченныхъ словъ и шероховатости въ языкѣ и въ стихѣ. („Московскій Телеграфъ“ 1826, ч. VIII, отдѣлъ Библіографіи). Отмѣтимъ въ томъ же „Московскомъ Телеграфѣ“ (X часть, № 16) любопытное и мало извѣстное обращеніе барона Розена „Къ пѣвцу Эды“. Это сентиментальное стихотвореніе, въ которомъ авторъ „цѣлуетъ дернъ“ передъ Эдой, очень показательно въ смыслѣ впечатлѣнія, произведеннаго „Эдой“ на современниковъ, и говоритъ о томъ моральномъ порядкѣ чувствъ, какой вызывала поэма Боратынскаго (сравн. съ цитированнымъ выше письмомъ А. И. Тургенева къ князю П. А. Вяземскому).

„Эда“ запала въ душу современниковъ, съ Боратынскимъ въ представленіи читателей связалась его поэма, и критики поэта, при разборѣ его произведеній, часто попутно касались и „Эды“. Въ 1830 году „Литературная Газета“ называла „Эду“ „однимъ изъ самыхъ оригинальныхъ произведеній элегической поэзіи“ и ставила ее выше „Бала“ — „поэмы болѣе блестящей, но менѣе изящной, менѣе трогательной, менѣе вольно и глубоко вдохновенной“ (т. I, № 8, 5 февраля, стр. 64).

Высоко ставилъ „Эду“ и И. В. Кирѣевскій, находившій въ поэмѣ Боратынскаго силу и увлекательность въ развитіи главнаго чувства; но въ „Эдѣ“, по мнѣнію Кирѣевскаго, на ряду съ прекрасными отдѣльными описаніями, „недостаетъ пластической опредѣленности и симметріи“ („Европеецъ“ 1832, часть первая, № 2, Обозрѣніе русской литературы за 1831 годъ).

Плетневъ, въ своей статьѣ (1840 года) „Финляндія въ русской поэзіи“, называлъ „Эду“ самымъ замѣчательнымъ изъ всѣхъ русскихъ стихотвореній, въ которыхъ описывается Финляндія, и отмѣчалъ классическую точность каждаго слова, сжатость фразъ и разнообразіе оборотовъ“. („Альманахъ въ память двухсотлѣтняго юбилея Александровскаго Университета“, изд. Я. Гротомъ, Гельсингфорсъ, 1842; перепечатано въ сочиненіяхъ П. А. Плетнева, т. I, стр. 450—456).

Въ другой статьѣ своей (помѣщенной въ XXXV томѣ „Современника“ 1844) Плетневъ подчеркивалъ, что для поэмъ („Эды“, „Бала“ и „Цыганки“) передъ Боратынскимъ не было образцовъ. Пренебрежительно писалъ (въ 1840 году) объ „Эдѣ“ Бѣлинскій: „Русскій молодой офицеръ, на постоѣ въ Финляндіи, обольщаетъ дочь своего хозяина, чухоночку Эду — добродушное, любящее, кроткое, но ничѣмъ особеннымъ не отличное отъ природы созданіе. Покинутая своимъ обольстителемъ, Эда умираетъ съ тоски. Вотъ содержаніе „Эды“ — поэмы, написанной прекрасными стихами, исполненной души и чувства, и этихъ немногихъ строкъ, которыя сказали мы объ этой поэмѣ, уже достаточно, чтобъ показать ея безотносительную неважность въ сферѣ искусства. Такого рода поэмы, подобно драмамъ, требуютъ для своего содержанія трагической коллизіи, — а что трагическаго (т. е. поэтически-трагическаго) въ томъ, что шалунъ обольстилъ дѣвушку и бросилъ ее? Ни характеръ такого человѣка, ни его положеніе, не могутъ возбудить къ нему участія въ читателѣ. Почти такое же содержаніе, напр., въ повѣсти

239

Лермонтова „Бэла“, но какая разница!“... (Соч. т. VII, стр. 488—489). Прямо противоположнымъ характеромъ отличается оцѣнка М. Н. Лонгинова, по мнѣнію котораго „Эда“ играетъ такую же роль въ творчествѣ Боратынскаго, какую у Байрона — Чайльдъ-Гарольдъ, у Гете — Фаустъ и т. д. („Русскій Архивъ“ 1867, „Баратынскій и его сочиненія“ стр. 248—264).

Эпилогъ къ стихотворной повѣсти „Эда“ (стр. 36). Издается по матеріалу „Звѣздочки“, напечатанному въ „Русской Старинѣ“ 1883, кн. III, стр. 43—100, Епилогъ къ стихотворной повѣсти „Эда“, подпись — Е. Б.; въ оглавленіи указано имя автора полностью — Е. А. Баратынскаго.

Альманахъ на 1826 годъ „Звѣздочка“ — изданіе А. А. Бестужева и К. Ѳ. Рылѣева — былъ взятъ при арестѣ ихъ послѣ событій 14 декабря 1825 г. и пролежалъ въ кладовыхъ типографіи Главнаго Штаба до 1861 года.

Такимъ образомъ „Эпилогъ Эды“ при жизни поэта не печатался и не вошелъ ни въ одно изъ посмертныхъ собраній сочиненій.

Въ бумагахъ И. Ѳ. Тютчева, хранящихся въ сельцѣ Мурановѣ, находится списокъ „Эпилога“ со слѣдующими варіантами:

4	Хоть къ ней горишь враждою скрытной,
23	Ихъ подъ слаанскими (?) брегами!
26	Орелъ двуглавый возлетѣлъ!
33	Вѣнцомъ пѣвца, вѣнцомъ героя

Къ этой писарской копіи „Эпилога“ прибавлено слѣдующее замѣчаніе: „Приведенный эпилогъ въ рукописи пріобщенъ къ печатному экземпляру „Эды“, хранящемуся въ Мурановской библіотекѣ племянницы поэта, О. Н. Тютчевой (рожд. Путята), и снабженъ слѣдующей замѣткой Н. В. Путяты:

„Эпилогъ этотъ написанъ въ 1824-мъ году въ Гельсинфорсѣ, въ то время когда была кончена вся повѣсть Эды; но Баратынскій не хотѣлъ напечатать его въ томъ видѣ, какъ онъ вылился изъ подъ пера въ первую минуту вдохновенія. Онъ находилъ, что нѣкоторыя выраженія могутъ показаться обидными и невѣрными для покореннаго народа. По безпечности, или по другимъ причинамъ онъ не исправилъ его и Эда вышла въ свѣтъ безъ эпилога“.

О томъ, что Боратынскій „не желалъ напечатать“ Эпилогъ, говоритъ Н. В. Путята и въ своихъ примѣчаніяхъ къ письмамъ поэта (Мурановскій архивъ); между тѣмъ это свидѣтельство Н. В. Путяты разбивается какъ тѣмъ фактомъ, что „Эпилогъ“ былъ отданъ для напечатанія въ „Звѣздочку“, такъ и современнымъ письмомъ Н. В. Путяты къ А. А. Муханову (отъ 9 марта 1825 года): „Буря его имѣла туже участь, что́ Эпилогъ: цензура не пропустила ее за слѣдующіе стихи:

Не тотъ ли злобный духъ, геенны властелинъ,
Что по вселенной розлилъ горе? и проч.

Не думаю, чтобъ ваши евнухи Музъ (т. е. петербургскіе) были снисходительнѣе и чувствительнѣе здѣшнихъ (т. е. московскихъ) къ красотамъ ихъ; на всякій случай посылаю тебѣ. Попробуй, авось либо пропустятъ. Прочіе же стихи изъ Эды уже печатаются въ Мнемозинѣ, а потому къ сожалѣнію не могу прислать ихъ въ Полярную“... („Русскій

240

Архивъ“ 1905, № 3, стр. 524) „Эпилогъ“ датируется 1824-мъ годомъ на основаніи свидѣтельства Н. В. Путяты, а также этого письма, изъ котораго слѣдуетъ, что Путята привезъ изъ Гельсингфорса „Эпилогъ“ вмѣстѣ съ „Бурей“, „Ледой“, отрывками изъ „Эды“ и проч., т. е. въ началѣ февраля 1825 года.

Телема и Макаръ (стр. 38). Издается по автографу, хранящемуся въ Казанскомъ архивѣ Боратынскихъ. Рукопись поэта имѣетъ нѣсколько измѣненій, сдѣланныхъ какъ взыскательнымъ художникомъ, такъ вызванныхъ и цензурными соображеніями (въ скобкахъ помѣщаемъ слова, зачеркнутыя поэтомъ):

29	Надежды (сладостной) дѣтскою полна
30	Приходитъ въ Царское. Въ Эскуріалъ пришла она.
41	(Разуменъ онъ,) Благоразуменъ, (добросердеченъ,) доброхотенъ
42	Веселонравенъ (и безпеченъ) беззаботенъ,
56	Но (на бѣду) признаюсь, по пустякамъ:
57	(Посты, раздоръ, обѣдни) Пріютъ отъ бурь житейскихъ намъ
59	Болтливой маленькой Одинъ не ласковый чернецъ
61	„(Охота по міру шататся,) О чемъ вы слѣпо возмечтали?
63	На томъ онъ свѣтѣ (можетъ статся) мы слыхали.
64	Телему стриженый наглецъ набожный мудрецъ
83	(О немъ) Его поемъ мы пишемъ кое какъ

Сказка Боратынскаго была впервые напечатана въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1827 г. (цензурное одобреніе отъ 18 января 1827 г.) подъ заглавіемъ „Телема и Макаръ“ и съ подписью Е. Баратынскій (стр. 297—302), въ измѣненномъ видѣ (отчасти въ силу цензурныхъ условій). Приводимъ варіанты по „Сѣвернымъ Цвѣтамъ:“

1	Телема ласкова, игрива
3—5	Всегда душа ея полна
	Младенческаго безпокойства.
29	Надежды вѣтреной полна
30	Приходитъ ко двору она.
41	Онъ добродушенъ, доброхотенъ,
44	Не ненавидитъ никого,
45	И самъ никѣмъ не ненавидимъ.“
51	Зашла въ обитель по пути,
54	Игуменъ ей: сказать ли вамъ?
59	Одинъ задумчивый чернецъ
85—88	Вотъ Магистратъ. Она предъ нимъ
	Глаза зажмурила и далѣ;
	О нѣтъ, съ возлюбленнымъ моимъ
	Не встрѣчусь я въ судейской залѣ!
110—111	Тѣмъ отъ прямаго сходства съ нимъ
	Они замѣтнѣй удалялись!

Въ томъ же 1827 году „Телема и Макаръ“ была напечатана въ „Славянинѣ“ (№ VIII, отд. II, стр. 123—127, подпись Баратынскій) подъ заглавіемъ

241

„Телема и Макаръ. (Съ Французскаго)“ и съ выноской къ заглавію: „Телема значитъ Желаніе, Макаръ — счастіе. Оба сіи слова Греческія.“ Въ „Славянинѣ“ находятся слѣдующія разночтенія, сравнительно съ текстомъ автографа и „Сѣверныхъ Цвѣтовъ:“

1—7	Непостоянна, своевольна
	Ничѣмъ Телема не довольна,
	Поперемѣнно прельщена
	То тѣмъ, то этимъ, безпокойства
	Всегда душа ея полна. —
	Любила толстяка она
	Со всѣмъ другаго съ нею свойства;
	Открытый радостный лицомъ,
25	Безъ друга въ горести и скукѣ
28	Жить не умѣя съ нимъ въ разлукѣ.
29—31	Приходитъ въ Княжескій чертогъ:
39	пропущенъ
41—42	Разуменъ онъ, добросердеченъ,
	Всегда шутливъ, всегда безпеченъ
44—45	по автографу
50	Моя бѣдняжка молодая,
51	по „Сѣвернымъ Цвѣтамъ“
54—61	Игуменъ ей: „признаться вамъ,
	Мы съ нимъ увидѣться желали,
	Но, на бѣду, по пустякамъ;
	Посты, раздоръ и скуку намъ
	Въ замѣну стѣны наши дали!“
	Но блѣдный и сухой чернецъ,
	Сказалъ вертушкѣ наконецъ:
	„Охота по міру шататься!“
63	На томъ онъ свѣтѣ можетъ статься!“
64	Телему сей живой — мертвецъ
79	Одинъ изъ нихъ сказалъ ей такъ:
83	О немъ мы пишемъ кое какъ
85—87	по „Сѣвернымъ Цвѣтамъ“
88	Не встрѣчусь я въ судебной залѣ.
110—111	по „Сѣвернымъ Цвѣтамъ“
120	„Со мною въ радостной любви, —

Сличеніе автографа, „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ и „Славянина“ даетъ возможность точно установить послѣдовательность въ измѣненіи текста сказки „Телема и Макаръ“. Всѣ три чтенія относятся несомнѣнно къ 1825—1826 гг., и первоначальнымъ является текстъ „Славянина“, за которымъ слѣдуетъ автографъ поэта. Въ виду того, что всѣ измѣненія „Телемы и Макара“ происходили на протяженіи одного — двухъ лѣтъ, слѣдовало бы принять въ основной текстъ чтеніе „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“, если бы нѣкоторыя измѣненія не объяснялись бы цензурными соображеніями.

242

Издавая въ 1827 году собраніе своихъ стихотвореній, Боратынскій снова измѣнилъ начало своей сказки. Приводимъ варіанты сравнительно съ чтеніемъ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“:

l—5	Непостоянна, своевольна,
	Ни чѣмъ Телема не довольна:
	Всегда душа ея полна
	Младенческаго безпокойства;

Такъ же читается „Телема и Макаръ“ въ изданіи 1835 года и во всѣхъ посмертныхъ собраніяхъ сочиненій Боратынскаго.

„Телема и Макаръ“ представляетъ близкій по духу и по формѣ переводъ сказки Вольтера „Thélème et Macare“ съ тою разницей, что Боратынскій откинулъ заключительное нравоученіе:

Les gens de grec enfarinés
Connaîtront Macare et Thélème
Et vous diront sous cet emblème
A quoi nous sommes destinés.
Macare, c'est toi qu'on désire;
On t'aime, on te perd; et je crois
Que je t'ai rencontré chez moi;
Mais je me garde de le dire
Quand on se vante de t'avoir,
On est privé par l'envie;
Pour te garder il faut savoir
Te cacher et cacher sa vie.

Съ похвалой отнесся къ „Телемѣ и Макару“ „Сынъ Отечества“ (1827 г., ч. 116, № XXI, стр. 78—80), который назвалъ переводную сказку Боратынскаго „прекраснымъ подражаніемъ аллегорической Вольтеровой сказкѣ“.

Бѣлинскій „откровенно признавался“ въ томъ, что не понимаетъ „Телемы и Макара“ „ни со стороны содержанія, ни со стороны поэтической отдѣлки“ (Соч. т. VII, стр. 492).

Балъ. Повѣсть (стр. 42). Печатается по изданію „Бала“, вышедшему вмѣстѣ съ „Графомъ Нулинымъ“ Пушкина, первые 14 стиховъ, поставленные въ прямыя скобки, — по автографу, храиящемуся въ Щукинскомъ Музеѣ. Впервые отрывки изъ поэмы появились въ „Московскомъ Телеграфѣ“ 1827 года и въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1828 годъ. Отрывокъ, напечатанный въ „Моск. Телеграфѣ“ (1827 г., ч. XIII, № 1, стр. 3, подъ заглавіемъ „Отрывокъ изъ Поэмы“ и съ подписью Е. Баратынскій), представляетъ начало поэмы — 15—69 стихи — и имѣетъ слѣдующія отличія отъ принятаго нами чтенія.

19	Блистаетъ тысячью огней
32	Блестятъ уборы головные;
45—46	Герой крутитъ свои усы,
	Политикъ чопорно острится,
56	Подъ гулъ порывистыхъ смычковъ.
58	Вся зала ропотомъ полна:

243

66—68	Мигрень... Не знаю... Въ сюрахъ шесть. —
	„Съ Княгиней рядомъ вы стояли,
	Графиня, знать желалъ бы я....

Отрывокъ изъ начала повѣсти (стихи 19—46) Боратынскій послалъ въ письмѣ къ Н. В. Путятѣ еще въ концѣ февраля 1825 года; въ этой первоначальной редакціи находятся слѣдующіе варіанты (сравнительно съ „Московскимъ Телеграфомъ“):

23	Въ чепцахъ узорныхъ распашныхъ
30—36	Пылаютъ нѣгой взоры ихъ,
	Огнемъ каменьевъ дорогихъ
42	Изъ нихъ волшебницы творятъ.
45—46	Кавалеристъ крутитъ усы,
	Франтъ штатскій чопорно острится.

Такъ же читается этотъ отрывокъ и въ матеріалѣ альманаха на 1826 г. „Звѣздочка“ (Русская Старина“ 1883, кн. III, стр. 43—100), съ опечатками въ двухъ стихахъ (въ 24 пестрыхъ, въ 46 — штатный) и съ продолженіемъ (стихи 47—56), которое отличается отъ чтенія „Московскаго Телеграфа“ 53 стихомъ:

Выходятъ тучные бояры,

Въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1828 годъ былъ помѣщенъ „Отрывокъ изъ поэмы Бальный вечеръ“ (стр. 84—86, подпись Е. Баратынскій). Въ этомъ отрывкѣ, заключающемъ въ себѣ стихи 484—531, имѣются слѣдующіе варіанты сравнительно съ принятымъ нами текстомъ:

497    Ея чело жемчугъ облегъ,
502    И въ томной прихоти своей,

Въ 1832—1833 гг., работая надъ собраніемъ своихъ стихотвореній, Боратынскій измѣнилъ слѣдующіе стихи (въ такомъ видѣ поэма была напечатана въ изданіи 1835 года):

21—27	Ревутъ смычки: толпа гостей;
	Гулъ танца съ гуломъ разговоровъ.
	Въ роскошныхъ перьяхъ и цвѣтахъ,
	Съ улыбкой мертвой на устахъ,
	Обыкновенной рамой бала,
	Старушки свѣтскія сидятъ
	И на блестящій вихорь зала
285	Молчи же! не нуждаюсь я
299	Моей печали не вини“.
307	Межъ тѣмъ по карточкѣ визитной
341—346	Я къ ней способна! Встарину,
	Межь многихъ рѣдкостей востока,
	Себѣ я выбрала одну....
	Вотъ перстень.... съ нимъ я выше рока!

244

	Арсеній! мнѣ въ защиту данъ
	Могучій этотъ талисманъ;
350	Дивишься ты! Онъ ядъ таитъ“.
541	Или двусмысленно взглянуть
553	Кругомъ глубокій, мертвый сонъ!
565	Сухая, дряхлая рука
592	Ты роду-званія большаго;
606	Прости, дай ручку мнѣ.“ Вздыхая,
612	Глаза стоятъ и въ пѣнѣ ротъ....
629	Узаконенными словами

Въ этой редакціи „Балъ“ вошелъ во всѣ посмертныя собранія сочиненій Боратынскаго.

Въ автографѣ „Бала“, хранящемся въ Щукинскомъ Музеѣ, изъ котораго мы заимствовали въ основномъ текстѣ первые 14 стиховъ, поэма озаглавлена „Бальный вечеръ“ и разбита на строфы. Этотъ автографъ заключаетъ въ себѣ начало поэмы (первые 167 стиховъ) и имѣетъ слѣдующія разночтенія сравнительно съ принятымъ нами текстомъ:

41—42	Изъ нихъ нещастныхъ и щастливыхъ
	Шутя волшебницы творятъ.
67—68	„ — Графиня вы тогда стояли
	„Съ княгиней рядомъ, что виной?
70	„Она страдаетъ тошнотой?“
87	Чьи пурпуровые уста
89—94	Кто между скромницъ городскихъ,
	Между Людмилъ самолюбивыхъ,
	Сіянья взоровъ голубыхъ
	И даже розъ ланитъ стыдливыхъ,
	Ей не отдалъ бы сей же часъ
	За глянецъ яркой черныхъ глазъ
101	Какъ остроумна и нѣжна!
116—117	Вокругъ нее заразы страстной
	Исполненъ воздухъ! Бѣденъ тотъ
122	Страшися пламенныхъ рѣчей
127	Нѣтъ, не сочувствія прямова
136	Мертвѣла вдругъ мечта ее:
157	Когда Цирцея такъ легко

Сверхъ того, въ автографѣ выпущены вовсе стихи 47—50, 75—78 и 159—162; стихи 19 и 58 — читаются по „Московскому Телеграфу“, 23, 30—31 и 45—46 — по письму поэта къ Н. В. Путятѣ и 53 по „Звѣздочкѣ“.

Поэтъ началъ писать „Балъ“ въ февралѣ 1825 года, какъ о томъ свидѣтельствуетъ его письмо къ Н. В. Путятѣ въ концѣ февраля (въ началѣ февраля Путята уѣхалъ изъ Гельсингфорса въ Москву): „Пишу новую поэму. Вотъ тебѣ отрывокъ описанія бала въ Москвѣ“ (см. выше).

Поэма была задумана сейчасъ же по возвращеніи поэта изъ Гельсингфорса въ Кюмень и подъ непосредственными Гельсингфорсскими впечатлѣніями.

245

Объ этомъ говоритъ поэтъ въ письмѣ къ тому же Н. В. Путятѣ (письмо отъ 29 марта 1825 года): „Благодарю тебя за похвалы моему отрывку. Въ самой поэмѣ ты узнаешь Гельсингфорскія впечатлѣнія. Она моя Героиня. Стиховъ 200 уже у меня написано. Пріѣзжай, посмотришь и посудишь, и мнѣ не найти лучшаго и законнѣйшаго критика“. Не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что подъ мѣстоимѣніемъ „Она“ подразумѣвается графиня Аграфена Ѳеодоровна Закревская, которою увлекались друзья — поэтъ и Н. В. Путята.

Это указаніе Боратынскаго представляется намъ исключительной важности въ виду того, что въ немъ мы имѣемъ единственное указаніе на прототипы въ творчествѣ Боратынскаго.

Время работы надъ „Баломъ“ — февраль 1825 — октябрь 1828 — опредѣляется письмами поэта къ Н. В. Путятѣ (см. выше) и къ А. А. Муханову (16—17 октября 1826), письмомъ князя П. А. Вяземскаго къ А. И. Тургеневу (15 октября 1828), дневникомъ А. Н. Вульфа и извѣстіемъ въ „Московскомъ Телеграфѣ“.

Въ письмѣ къ А. А. Муханову Боратынскій говоритъ: „Принялся опять за стихи, привожу къ концу Дамскій Вечеръ“ (напечатано въ „Русскомъ Архивѣ 1895 г., вып. 9, стр. 125, подлинникъ хранится въ Музеѣ П. И. Щукина).

Повидимому, вскорѣ послѣ того Боратынскій окончилъ свою поэму, и въ первой январьской книжкѣ „Московскаго Телеграфа“ 1828 года въ отдѣлѣ „Смѣси“ было объявлено, что „Е. А. Баратынскій, живущій теперь въ Москвѣ, располагается печатать новую поэму свою: Бальный вечеръ“. Однако окончательный видъ „Балъ“ принялъ только осенью 1828 года, какъ о томъ свидѣтельствуетъ запись въ дневникѣ А. Н. Вульфа подъ 8 октября. А. Н. Вульфъ отмѣчаетъ, что наканунѣ (т. е. 7 октября) баронъ А. А. Дельвигъ привезъ изъ Москвы „Бальный вечеръ и Сказку Баратын[скаго], которыя онъ скоро тиснетъ“ („Пушкинъ и его современники“, вып. XXIII, стр. 14).

Князь П. А. Вяземскій (15 октября 1828) пишетъ, что въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ будетъ помѣщено много стихотвореній его, Пушкина и „прекрасно разсказанная сказка Баратынскаго („Переселеніе душъ“ — М. Г.), который кончилъ также и свой „Бальный вечеръ“ (Остафьевскій Архивъ, т. III, стр. 179).

Изъ литературныхъ воздѣйствій „Балъ“ болѣе всего испыталъ на себѣ воздѣйствіе „Евгенія Онѣгина“. Вліяніе „Онѣгина“ сказалось и въ отдѣльныхъ сценахъ (напр., сцена съ мамушкой), и — отчасти — въ выборѣ героевъ (Арсеній). Любопытно, что „Балъ“ и „Графъ Нулинъ“ появились вмѣстѣ въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1828 годъ, вышли отдѣльнымъ изданіемъ вмѣстѣ и вошли въ собранія сочиненій поэтовъ въ 1835 году. Уже самый фактъ выхода въ свѣтъ „Бала“ въ одной обложкѣ съ поэмой Пушкина говоритъ о томъ, что Пушкинъ былъ высокаго мнѣнія о поэмѣ Боратынскаго. Дѣйствительно, мы читаемъ въ статьѣ Пушкина о Боратынскомъ: „Послѣднія его произведенія являются плодами зрѣлаго таланта. Послѣдняя поэма „Балъ“ (напечатанная въ Сѣв. Цвѣтахъ) подтверждаетъ наше мнѣніе. Сіе блестящее произведеніе исполнено оригинальныхъ красотъ прелести необыкновенной.

246

Поэтъ съ удивительнымъ искусствомъ соединилъ въ своемъ разсказѣ тонъ шутливый и страстный, метафизику и поэзію (два лица являются передъ нами, одно исключительно занимаетъ интересъ).

Характеръ героини совершенно новый, развитый con amore, широко и съ удивительнымъ искусствомъ; для него поэтъ нашъ создалъ совершенно новый языкъ и выразилъ на немъ всѣ оттѣнки своей метафизики, для него расточилъ онъ всю элегическую нѣгу, всю прелесть своей поэзіи“ и т. д. (см. Соч. Пушкина, изд. Просвѣщенія, т. VI, стр. 306). Ранѣе всѣхъ отозвалась на появленіе „Бала“ „Сѣверная Пчела“, привѣтствовавшая новую „прекрасную анекдотическую Поэму Баратынскаго“. Критикъ „Сѣверной Пчелы“ болѣе всего останавливается на характеристикѣ героевъ и считаетъ, что, напримѣръ, „характеръ княгини Нины, свѣтской дамы весьма нестрогихъ правилъ, обрисованъ превосходно“... Заканчивается статья „Пчелы“ такъ: „Многія черты мѣстныя и современныя: описаніе бала, туалетъ Княгини, похороны ея и пр., списаны вѣрною мастерскою кистью Поэта-наблюдателя. Стихосложеніе свободное и звучное; множество прекрасныхъ, западающихъ въ память стиховъ, движеніе и живость разсказа, и счастливая способность Поэта рисовать воображенію читателя, часто однимъ словомъ, предметъ въ настоящемъ и полномъ его видѣ. Вотъ въ чемъ должны согласиться самые строгіе критики, прочитавъ сіе новое произведеніе Баратынскаго“. („Сѣверная Пчела“ 1828, № 150, 15 декабря, отд. Новыя книги).

Привѣтствовали „Балъ“ и въ „Московскомъ Телеграфѣ“: „Новая поэма его (Боратынскаго) доказываетъ, что съ той степени, на которой онъ былъ донынѣ въ современной Русской Литературѣ, сдѣланъ имъ шагъ, и весьма значительный. Смерть послѣдняго человѣка и Балъ суть творенія, показывающія талантъ Баратынскаго въ полной силѣ, совершенной оригинальности и зрѣлости.

Бѣшенство страстей, которыя тревожатъ отъ времени до времени стоячія воды тихаго и огромнаго озера, называемаго большимъ свѣтомъ, дало поэту нашему основаніе его творенія, а пестрота подробностей, однообразіе главныхъ формъ, противорѣчія свѣтской жизни съ природою, дали ему краски блестящія, поразительныя“... Любопытно, что въ „Московскомъ Телеграфѣ“ (вслѣдствіе освѣдомленности конечно) увидѣли въ образѣ Нинѣ тотъ же образъ, что и въ стихотвореніи „Какъ много ты въ немного дней“, обращенномъ къ графинѣ А. Ѳ. Закревской, съ которой была списана Нина („Московскій Телеграфъ“ 1828, декабрь, № 24, стр. 475).

Въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1829 годъ Орестъ Сомовъ писалъ: „.... Заманчивый ходъ поэмы, движеніе, быстрота разсказа, вѣрность описаній, свѣжесть красокъ и неожиданная, поразительная развязка — вотъ неотвергаемыя достоинства сей поэтической повѣсти, написанной живыми прелестными стихами“. (P. S. къ „Обзору россійской словесности за 1828 годъ“, стр. 106—107).

Дневникъ Новостей „Бабочка“ въ своемъ 2 №-рѣ считалъ „особеннымъ для себя удовольствіемъ“ начинать „критическія сужденія наши такимъ прелестнымъ произведеніемъ Г. Баратынскаго, которое дѣлаетъ честь словесности Руской и во всякой словесности народовъ Европейскихъ могло бы занять мѣсто почетное“. Критикъ „Бабочки“ („ъ. ъ.“ — Раичъ?) едва нашелъ

247

на солнцѣ пятна, и во всей поэмѣ, по его мнѣнію, оказалось только „три стиха дурныхъ; а гдѣ четвертый? — нѣтъ“; все остальное привело „Бабочку“ въ восторгъ („Бабочка“ 1829, №№ 2 и 3, 5 и 9 января, отд. Новыя книги).

Но не было недостатка также и въ порицаніяхъ, и неблагожелательная къ Боратынскому критика, исходившая главнымъ образомъ изъ моральныхъ принциповъ, открылась „Атенеемъ“. „Атеней“ полагалъ, что поэма имѣетъ своимъ содержаніемъ фабулу, чуждую поэзіи, такъ какъ поэтъ избралъ въ Героини женщину „утратившую невозвратно стыдъ и добродѣтель“. „Безъ шутокъ, — говоритъ критикъ „Атенея“, — надобно имѣть отличный талантъ Баратынскаго, чтобъ изъ подобныхъ невѣроятностей сдѣлать что нибудь годное для чтенія. Надобно имѣть имя Автору въ литературѣ, чтобы скликать читателей на подобныя сказанія („Атеней“ 1829, январь, № 1, стр. 79—85)“.

Еще сильнѣе напалъ на Боратынскаго (а также и на Пушкина) Н. И. Надеждинъ. Иронически восторгаясь „самобытностью и самозаконностью генія“, преклоняясь передъ „тайнами волшебнаго могущества Поезіи“, Надеждинъ ставитъ высоко „пластику“ поэмы, заключающуюся въ мало привлекательной группѣ героевъ „Бала“ и въ произвольномъ „самозаконномъ“ веденіи хода поэмы, и цѣнитъ музыкальность поэмы, выражающуюся въ обильныхъ пиррихіяхъ, несоотвѣтствіи протазисовъ апотазисамъ, въ нарушеніи правилъ стихосложенія и пр. и пр. Въ заключеніе Надеждинъ производитъ общій судъ надъ Пушкинымъ и Боратынскимъ: „Кончимъ разсмотрѣніе наше общимъ замѣчаніемъ объ обѣихъ повѣстяхъ, насъ занимавшихъ. Ето суть прыщики на лицѣ вдовствующей нашей Литтературы! Они и красны, и пухлы, и зрѣлы: но...

Che chi a duo' occhi il veda!..“ („Вѣстникъ Европы“ 1829, №№ 2 и 3, „Двѣ повѣсти въ стихахъ: Балъ и Графъ Нулинъ“).

Не замедлилъ своимъ отвѣтомъ и „Дамскій Журналъ“, задѣтый Боратынскимъ (двумя послѣдними стихами „Бала“), и въ 4 № (ч. XXV, стр. 56) 1829 года была помѣщена слѣдующая эпиграмма:

                               Авторы.
Два друга, сообщась, двѣ повѣсти издали,
Точили балы въ нихъ и все нули писали;
Но слава добрая объ авторахъ прошла,
И книжка вдругъ раскуплена была.
Ахъ, часто вздоръ плетутъ извѣстныя намъ лицы,
И часто къ ихъ нулямъ мы ставимъ единицы.

Въ этой же части „Дамскаго Журнала“ былъ помѣщенъ и критическій разборъ „Бала“. Вѣрный своему направленію, „Дамскій Журналъ“, вступился за честь своихъ прекрасныхъ читательницъ и напалъ на автора за безнравственность. „Съ какимъ же намѣреніемъ и для какой цѣли вымышленъ характеръ, самый безнравственный, самый безстыдный, подъ именемъ Княгини... Между тѣмъ сколько еще другихъ несообразностей!“ И князь Шаликовъ старательно выискиваетъ всѣ несообразности: несообразнымъ кажется ему разговоръ Нины съ Арсеніемъ, несообразна мамушка, объясняемая

248

только тѣмъ, „что уже нельзя обойтись безъ няни, когда есть няня у Тани...“ и т. д. Въ окончаніи, помѣщенномъ въ 5 №-рѣ, „Дамскій Журналъ“ оказался благосклоннѣе къ поэту и указалъ на мѣста, напоминающія „Пѣвца Финляндіи, Эдды и Бури“ и „достойныя Грацій“. Къ числу такихъ мѣстъ князь Шаликовъ относитъ описаніе туалета:

Ужь газъ надъ ней, струясь, блистаетъ... и т. д....

Критикъ „Сына Отечества“ вступилъ въ полемику съ „Атенеемъ“ и писалъ, что „талантъ истинный, каковъ талантъ Г. Баратынскаго, умѣетъ найти и находитъ Поэзію тамъ, гдѣ для близорукихъ его критиковъ она остается невидимкою“. „Сынъ Отечества“ слѣдующимъ образомъ подводилъ итоги своего пространнаго разбора „Бала“: „характеры въ небольшой сей Поэмѣ начертаны мастерскою кистью, описанія живы, подробности занимательны, стихи прелестны и многіе изъ нихъ сами собою останутся въ памяти: чего-жъ еще можетъ отъ Поэта требовать самый взыскательный критикъ?“ („Сынъ Отечества и Сѣверный Архивъ“ 1829, т. I, № V, стр. 270—284).

Такъ же, какъ „Сынъ Отечества“, отнеслась и „Галатея“ къ критикѣ „Атенея“, которая была названа „неосновательной, мѣлочной и пристрастной“. („Галатея“ 1829. ч. 1, № 4, стр. 211).

„Нужно ли разсыпать, спрашиваетъ „Славянинъ“, общія похвалы („Графу Нулину“ и „Балу“) и изношенныя фразы... (приведены фразы изъ отзыва „Сѣверной Пчелы“)... Но, боясь колкихъ, справедливыхъ въ семъ случаѣ насмѣшекъ Г.г. Издателей Сѣв. Пчелы за такую сентиментальную нелѣпицу, говорю просто: это стихотворенія А. С. Пушкина и Баратынскаго (ч. 8, стр. 503)“.

Въ „Обозрѣніи русской словесности 1829 года“, помѣщенномъ въ „Денницѣ“ на 1830 годъ (стр. IX — LXXXIV), И. В. Кирѣевскій посвятилъ нѣсколько значительныхъ строкъ характеристикѣ музы Боратынскаго и писалъ о „Балѣ“: „Въ Бальномъ вечерѣ Баратынскаго нѣтъ средоточія для чувства и (если можно о поэзіи говорить языкомъ механики) въ немъ нѣтъ одной составной силы, въ которой бы соединились и уравновѣсились всѣ душевныя движенія. Не смотря на то однакожь, эта поэма превосходитъ всѣ прежнія сочиненія Баратынскаго изящностью частей, наружною связью цѣлаго и совершенствомъ отдѣлки. Въ самомъ дѣлѣ, кто, прочтя ее, не скажетъ, что Поэтъ сдѣлалъ успѣхи; что самые недостатки его доказываютъ, что онъ требовалъ отъ себя больше, чѣмъ прежде; что смѣшеніе тѣни и свѣта здѣсь не сумерки, а разсвѣтъ, заря новой эпохи для его таланта“... (Соч. подъ редакціей М. Гершензона, т. II, стр. 30).

Писалъ о „Балѣ“ Кирѣевскій и при разборѣ „Наложницы“, при чемъ отличительными чертами „Бала“ считалъ „стройность и гармонію частей“, но упрекалъ въ недостаткѣ „лирическаго единства и увлекательности“ („Европеецъ“ 1832, ч. первая, № 2, стр. 261; соч., т. II, стр. 48).

Въ дружественной поэту „Литературной Газетѣ“ обошли молчаніемъ „Балъ“, согласившись съ невѣрно понятой мыслью Кирѣевскаго, что „Эда“ выше „Бала“ — „поэмы болѣе блестящей, но менѣе изящной, менѣе трогательной, менѣе вольно и глубоко вдохновенной“ (1830, т. I, № 8, 5 февраля, стр. 64).

249

Бѣлинскій отнесся къ „Балу“ болѣе благожелательно, чѣмъ къ „Эдѣ“, и писалъ въ 1842 году: „Гораздо глубже, по характеру героини, другая поэма г. Баратынскаго — „Балъ“... Этотъ демоническій характеръ въ женскомъ образѣ, эта страшная жрица страстей, наконецъ должна расплатиться за всѣ грѣхи свои:

Посланникъ рока ей предсталъ...

Въ этомъ „посланникѣ рока“ должно предполагать могучую натуру, сильный характеръ, — и въ самомъ дѣлѣ портретъ его, слегка, но рѣзко очерченный поэтомъ, возбуждаетъ въ читателѣ большой интересъ... Несмотря на трагическую смерть Нины, которая отравилась ядомъ, такая развязка такой завязки похожа на водевиль, вмѣсто пятаго акта придѣланный къ четыремъ актамъ трагедіи... Поэтъ очевидно не смогъ овладѣть своимъ предметомъ... А сколько поэзіи въ его поэмѣ, какими чудными стихами наполнена она, сколько въ ней превосходныхъ частностей!..“ (Соч. т. VII, стр. 489—492).

Въ своей статьѣ „Евгеній Абрамовичъ Баратынскій“ (1844) П. А. Плетневъ сопоставляетъ сцену съ мамушкой въ „Балѣ“ со сценой Татьяны съ няней въ „Евгеніи Онѣгинѣ“ и говоритъ о „подобной сценѣ“ Боратынскаго, что „въ ней и тѣни нѣтъ подражанія“. — „Это живыя два существа, повидимому самой природой вызванныя передъ зрителями, чтобы вразумить ихъ, какъ неистощимы, и въ то же время какъ самобытны явленія высокаго искусства въ одинаковыхъ обстоятельствахъ. Въ этихъ только случаяхъ и можно убѣдиться, въ чемъ могущество талантовъ“... (Соч. т. I, стр. 547—572).

Переселеніе душъ. (Сказка). (стр. 60). Печатается по „Сѣвернымъ Цвѣтамъ“ на 1829 г., пропущенные два стиха — 132 и 351 — по изданію 1835 года. Издавая въ 1835 году собраніе своихъ стихотвореній, Боратынскій измѣнилъ нѣкоторые стихи въ „Переселеніи душъ“:

7—10	Глядите! нынѣ родъ людской
	Размножась, облилъ шаръ земной:
15—18	Не все. Задача есть другая.
	Шатаясь по свѣту, порой
	Столкнешься съ родственной душой
20	Душа родная — носъ чужой
25—26	Но онъ потерянъ между насъ,
	О немъ живетъ одинъ разсказъ.
29	Въ Египтѣ, жилъ-былъ славный Царь,
40—47	И женихами привела
	Къ ней полкъ царей иноплеменныхъ.
	И Мемфисъ градъ заликовалъ!
	Въ немъ пиръ за пиромъ возставалъ:
	Свѣтла, прелестна, возсѣдая
	Въ кругу любовниковъ своихъ,
90—100	Самъ Царь досадою вскипѣлъ;
	Онъ не охотникъ былъ до шутокъ

250

	И жениха, чрезъ трое сутокъ,
	Избрать Царевнѣ повелѣлъ.
	Была какъ громомъ рѣчью гнѣвной
	Младая дочь поражена.
101	На чтожъ, въ судьбѣ своей плачевной,
175—176	И вотъ что боги ей судили!
	Ужъ ей колѣна измѣнили,
229	Дальноземельныхъ, чудныхъ птицъ;
233	Порфирой свѣтлою блистая,
287	И быстрымъ чудомъ бытіе

Въ этой редакціи (изданія 1835 года) „Переселеніе душъ“ вошло во всѣ посмертныя собранія сочиненій Боратынскаго.

Въ эпилогѣ сказки поэтъ обращается къ своей женѣ: послѣ женитьбы первымъ большимъ произведеніемъ Боратынскаго было „Переселеніе душъ“. Въ автографѣ эпилога (Казанскій архивъ) Боратынскій указываетъ также и литературный источникъ его — La Harpe.

Время написанія „Переселенія душъ“ — 1828 годъ — опредѣляется (приблизительно) замѣткой А. Н. Вульфа въ дневникѣ отъ 8 октября 1828 года; въ этой замѣткѣ А. Н. Вульфъ говоритъ, что пріѣхавшій наканунѣ изъ Москвы баронъ Дельвигъ „привезъ Бальный вечеръ и Сказку Баратын[скаго], которыя онъ скоро тиснетъ“. („Пушкинъ и его современники“, вып. XXIII, стр. 14).

Князь П. А. Вяземскій, въ письмѣ къ А. И. Тургеневу (15 октября 1828), называетъ „Переселеніе душъ“ „прекрасно разсказанной сказкой“.

Въ „Московскомъ Телеграфѣ“ назвали „Переселеніе душъ“ украшеніемъ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ и „веселой остроумной сказкой“ (1829, № 1, январь, стр. 109).

И. В. Кирѣевскій говорилъ о сказкѣ Боратынскаго, какъ о „миломъ, остроумно-мечтательномъ капризѣ поэтическаго воображенія“ („Денница“ на 1830 г., стр. LII — LVI; соч. т. II, стр. 30).

Болѣе всѣхъ остановилась на разборѣ „Переселенія душъ“ „Галатея“: „Переселеніе душъ, сказка Баратынскаго, есть одно изъ примѣчательнѣйшихъ стихотвореній сего Альманаха („Сѣверныхъ Цвѣтовъ“). Достоинство его заключается не столько въ содержаніи, сколько въ плѣнительной, поэтической формѣ разсказа, которая, впрочемъ, всегда есть отличительное, главное преимущество сказки. Описаніе пирамидъ и великолѣпія пира свадебнаго прекрасно; но самое описаніе превращенія намъ не совсѣмъ показалось ясно. Замѣтили мы также два, три стиха, противорѣчащихъ благородному (хотя шутливому) тону разсказа“. („Галатея“, 1830, № 6, отд. IV, стр. 337—338).

Бѣлинскій писалъ о „Переселеніи душъ“, что не понимаетъ этой поэмы „ни со стороны содержанія, ни со стороны поэтической отдѣлки“ (Соч. т. VII, стр. 492).

Вѣра и невѣріе. Сцена изъ поэмы (стр. 70). Впервые напечатано въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1830 г., стр. 88—94, подъ указаннымъ заглавіемъ и съ подписью Баратынскій, и вошло безъ измѣненія въ

251

изданіе 1835 года (вмѣсто заглавія: Отрывокъ) и во всѣ послѣдующія посмертныя изданія, ошибочно датирующія „Отрывокъ“ 1830 годомъ; въ изданіи „Дешевой Библіотеки“ А. С. Суворина „Отрывокъ“ напечатанъ неисправно.

Послѣдніе два стиха неоконченной поэмы Боратынскаго высѣчены на надгробномъ памятникѣ поэта.

Поэма „Вѣра и невѣріе“ несомнѣнно отразила въ себѣ религіозныя исканія и сомнѣнія Боратынскаго и въ этомъ смыслѣ представляетъ большой автобіографическій интересъ. Въ самое послѣднее время (въ 143 № „Варшавскаго Дневника“, 25 мая 1914 года) проф. Е. А. Бобровъ, весьма неосновательно, по нашему мнѣнію, интерпретировалъ поэму иначе, увидя въ лицахъ діалога, „не носящихъ опредѣленныхъ именъ“ и обозначенныхъ поэтомъ просто „Онъ“ и „Она“, — самого поэта и его жену.

Проф. Е. А. Бобровъ основывается въ своей интерпретаціи на „личномъ объясненіи покойнаго сына поэта, Льва Евгеньевича“ и, безусловно довѣрившись этому свидѣтельству, извлекаетъ изъ „Отрывка“ слѣдующую характеристику жены поэта, Анастасіи Львовны Боратынской: „Оправданіе Бога, Теодицея, пугаетъ жену поэта: его размышленія кажутся ей дерзкими. Для убѣжденныхъ не нужны убѣжденія, аргументируетъ жена. Стало быть, если поэтъ ищетъ убѣжденія, онъ какъ будто еще не убѣдился окончательно и въ Богѣ, и въ безсмертіи.

Премудрость Вышняго Творца
Не намъ изслѣдовать и мѣрить!

Тутъ-то жена поэта и произноситъ свою hausbackene Moral:

Въ смиреньи сердца надо вѣрить
И терпѣливо ждать конца!

Подробнымъ анализомъ мы старались выяснить отличительныя черты, рѣзко противополагающія другъ другу обоихъ собесѣдниковъ: мятежнаго мыслителя-поэта и его супругу, преданную, но совершенно лишенную и поэзіи, и философіи, и вообще какого бы то ни было подъема и порыва — даже въ религіи! Своего мужа — „недоноска изъ племени духовъ, но не жителя Эмпирея“ (какъ онъ самъ себя характеризуетъ) жена хочетъ заставить довольствоваться тѣсными рамками чувствованій и мыслей рядовыхъ обывателей земли... Ему жена наказывала, оставивъ „мятежные погромы“, смириться, вѣрить, не разсуждая, терпѣливо ждать конца — забывъ порывъ свой къ Эмпирею... Мы отчетливо видимъ, что не самъ поэтъ видитъ въ смиреніи свое profession de foi, а это жена его, недовольная и напуганная его дерзкими чувствами и думами, читаетъ ему мораль. Смиреніе — ея добродѣтель, и того же она требуетъ и отъ мужа. И когда этотъ „недоносокъ изъ племени духовъ“ рановременно сгорѣлъ, не достигши Эмпирея, она, какъ бы въ укоръ ему и въ посмертное поученіе, велѣла на надгробіе его написать тѣ же слова, которыми она еще заживо стремилась подсѣчь его крылья:

Въ смиреньи сердца надо вѣрить
И терпѣливо ждать конца!

252

... Пусть не смѣшиваютъ поэта и философа съ его женой!...“

Нельзя не согласиться, что портретъ Ан. Л. Боратынской, нарисованный проф. Бобровымъ, достаточно ярокъ и непривлекателенъ.

„Подробный анализъ“ поэмы вносилъ бы дѣйствительно много новаго и въ біографію поэта и въ толкованіе его неоконченной поэмы, смыслъ которой суженъ проф. Бобровымъ, если бы изслѣдованія проф. Боброва имѣли хотя бы тѣнь правдоподобія.

Что проф. Бобровъ сузилъ задачи поэта — не можетъ быть никакого сомнѣнія: неопредѣленныя имена дѣйствующихъ лицъ — Онъ и Она — имѣютъ въ виду не опредѣленныхъ двухъ лицъ, а являются представителями многихъ: кто не подойдетъ подъ мѣстоимѣнія „Онъ“ и „Она“, — между тѣмъ какъ всякое вымышленное имя предполагаетъ извѣстную личность, хотя бы и носящую въ себѣ типическое для многихъ. Противополагая „Его“ „Ей“, Боратынскій въ своей поэмѣ занимается не домашними спорами со своей женой, а рисуетъ борьбу двухъ началъ — мужского и женскаго.

Проф. Е. А. Бобровъ основывается въ своихъ выводахъ на „личномъ объясненіи“ Л. Е. Боратынскаго; но отъ кого другого, кромѣ своей матери, могъ знать сынъ поэта, что Боратынскій изобразилъ въ поэмѣ „Вѣра и Невѣріе“ себя и свою жену? Между тѣмъ „убѣжденная“ жена со своей „hausbackene Moral“ писала вскорѣ послѣ смерти поэта къ графинѣ де-Фонтанъ: „Его религіозныя вѣрованія отличались такой силой глубокаго убѣжденія, что смерть представлялась ему лишенной своего зловѣщаго образа. Въ особенности послѣдніе годы онъ стремился къ тому, чтобы я такъ же вѣровала, какъ онъ, и когда я его просила не затрагивать этого вопроса, онъ весело отвѣчалъ, что надѣется разсѣять мое непріязненное отношеніе и убѣдить меня въ невозможности разлуки двухъ любящихъ существъ; и, повѣрите-ли Вы, въ то страшное мгновеніе, когда я не могла сомнѣваться въ его смерти, я почувствовала откровеніе, какъ бы охватившее меня, и то, что до тѣхъ поръ казалось мнѣ сомнительнымъ, превратилось въ увѣренность“. (Т. I настоящаго изданія, стр. LXXX). — То, что для героини „Отрывка“ является несомнѣннымъ, какъ разъ для жены поэта до самой его смерти являлось сомнительнымъ, и, слѣдовательно, вся концепція проф. Боброва оказывается не только сомнительной, но и несомнѣнно ложной.

Наложница (стр. 76). Напечатано отдѣльной книжкой въ 1831 году („Наложница. Сочиненіе Е. Баратынскаго. Москва. Въ Типографіи Августа Семена при Императорской Медик. Хирургич. Академіи. 1831“. Цензурное разрѣшеніе отъ 20 марта 1831 года). Впервые отрывки изъ „Наложницы“ были напечатаны въ Альманахахъ: „Денница“ на 1830 г., „Альціона“ и „Сѣверные Цвѣты“ — на 1831 годъ. Въ альманахѣ „Денница“ (подъ заглавіемъ „Отрывокъ изъ поэмы“ и съ подписью Е. Баратынскій, стр. 136—138) былъ напечатанъ отрывокъ (стихи 15—64), представляющій слѣдующія отличія отъ принятаго нами текста:

15	— — — — — Поздно, господа,
42	Спѣшитъ онъ дверь свою замкнуть.
43	Одинъ оставшійся Елецкой

253

44	Суровымъ окомъ обозрѣлъ
45—47	Покой, гдѣ только что гремѣлъ
	Пиръ разливной и молодецкой.
	Двояко взоръ онъ поражалъ,
	Двойное чувство возбуждалъ.
50—52	Межъ оконъ зеркало большое,
	Но съ середины все въ лучахъ.
	Въ пыли богатые завѣсы,
54—58	Ночного пированья слѣдъ
	Къ тому-жъ оставили повѣсы,
	Зола изъ трубокъ здѣсь и тамъ,
	Стекло по окнамъ, по столамъ
60—62	И вотъ докучливый глазамъ
	Полкъ догорѣлыхъ до бумаги

Въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ (стр. 4 и 40, подпись Е. Баратынскій) были помѣщены 2 отрывка: „Новинское“ (Отрывокъ изъ 2 главы романа „Наложница“) и „Сара“ (Отрывокъ изъ романа Наложница). Глава V“.

Въ первомъ отрывкѣ (стихи 191—219) нѣтъ никакихъ отличій отъ нашего текста, во второмъ — иначе читаются слѣдующіе стихи:

640	День новый окна золотилъ,
658	Она ихъ не смыкала сномъ.
659—660	Рукой сердитою чесала
	Цыганка черные власы,
687	Любимыхъ пѣсней пѣть не просишь
730—731	Забавить племена чужія
	Изъ пропитанья мы должны;
794—795	И хладнымъ ядомъ проникала
	Грусть роковая въ сердце ей

Безъ измѣненія читается отрывокъ (стихи 94—124), напечатанный въ „Альціонѣ“ на 1831 годъ (стр. 85—86, подъ заглавіемъ „Отрывокъ изъ поэмы „Наложница“ и съ подписью Е. Баратынскій).

Незначительно измѣнена „Наложница“ и въ изданіи 1835 года („Стихотворенія Евгенія Баратынскаго. Часть II. Москва. Въ типографіи Августа Семена. 1835“). Въ этомъ изданіи поэма была озаглавлена „Цыганкой“, исключено предисловіе и измѣнены слѣдующіе стихи:

58	Стекло по окнамъ, по столамъ
67	Но вдругъ, огнувшись (sic), поднялъ взоръ;
70—71	Туманъ, который покрывалъ
	Лице Елецкаго, пропалъ.
73—74	Знакомъ мнѣ въ домѣ старъ и малъ.
75	„Вотъ, мой красавецъ, это славно;
80—93	„Прекрасно! Что-же говорили?“
	Что говорили! Всякій вздоръ;
	А молвить правду, не хвалили.

254

	Покой оставилъ Черноморъ;
132	Летѣлъ на въѣздъ (sic) городской.
340	Встревоженной, но долгой взоръ.
505—524	И помогла ему судьбина.
	Не хуже чѣмъ Герой Расина
526	Любимецъ ложъ, восторгъ партера,
529—539	Вздрогнулъ душой Елецкой нашъ:
	Разъѣздъ безумный, торопливый;
	Немного сходный экипажъ...
	Чего и думать? планъ счастливый!
	Людей, не медля, онъ зоветъ
	И приказанья отдаетъ.
544—545	выпущены вовсе
584	Была впередъ сочинена).
796—797	И тщетно Сара призывала
	Покой и радость прежнихъ дней!
804—807	выпущены вовсе
808—809	Елецкой вовсе непривѣтно
	Былъ встрѣченъ строгимъ старикомъ:
812—817	Да мало нужды было въ томъ.
853	Съ ней языкомъ безумной страсти.
1048	А мнѣнье общее Москвы!...
1124	Его докучное внушенье
1171—1172	И заживешь ты госпожой;
	А тамъ старухи не обидишь.
1246	Надѣюсь, ты довольна мною?
1377	Изъ дома скрылась. Лекарь Частной
1384	Домъ полицейскими оставленъ,
1474—1476	Кругомъ пріѣзжихъ, въ то же время,
	Съ веселымъ шумомъ собралось,
	И свѣчь сіянье разлилось.

Къ числу варіантовъ изданія 1835 года можно отнести, пожалуй, и пунктуацію въ стихахъ 1055—1056, мѣняющую нѣсколько смыслъ:

Я ждать васъ буду. Все готово.
Бѣжать со мною дайте слово!

Существенно была измѣнена „Цыганка“ поэтомъ въ 1842 году, (но въ исправленномъ видѣ при жизни его не печаталась) и была принята въ основной текстъ всѣми посмертными изданіями (см. окончательныя редакціи поэмъ). Въ посмертныхъ изданіяхъ было исключено посвященіе и предисловіе перепечатано съ изданія 1831 года, но со слѣдующими незначительными неточностями:

стран. 74 строка 20 Изобразить какую-нибудь добродѣтель

стран. 75 строка 25 Trop de vigeur est dureté

стран. 77 строка 3 чѣмъ болѣе ее прольетъ

стран. 77 строка 15 негодяй и порядоченъ

255

стран. 78 строка 18 можетъ быть, вамъ не случится увидѣть (перестановка словъ)

стран. 79 строка 27 обладаніе которой можетъ быть безпорядочнымъ

стран. 80 строка 8 и если дѣйствіе не вредитъ

стран. 80 строка 37 Благоразумные наставники не даютъ (пропущено — своимъ) воспитанникамъ книги, несообразной съ ихъ лѣтами.

Предисловіе къ „Наложницѣ“ было вызвано отчасти тѣми нападками на Боратынскаго и обвиненіями въ безнравственности, которыми была встрѣчена во многихъ журналахъ другая поэма Боратынскаго — „Балъ“ (см. примѣчанія, стр. 246 и слѣд.).

стран. 76

„Федра, оплакивающая незаконную страсть свою“... рѣчь идетъ, очевидно, о „Федрѣ“ Расина, а не Еврипида.

стран. 77

„Иванъ Выжигинъ“ — нравственно-сатирическій романъ Ѳ. В. Булгарина „Иванъ Выжигинъ“ вышелъ въ 1829 году.

стран. 79

„Киприду иногда являлъ безъ покрывала“ — стихъ изъ „Перваго посланія цензору“ Пушкина. Пушкинъ говоритъ, что „Наперсникъ Душеньки двусмысленно шутилъ, Киприду иногда являлъ безъ покрывала...“

стран. 79

„Подражатель Анакреона въ то же время пѣвецъ Фелицы, пѣвецъ Бога“ — Г. Р. Державинъ (1743—1816). Державинъ съ 1791 года пристрастился къ анакреонтической поэзіи и сталъ особенно много писать подражаній Анакреону (вѣрнѣе — анакреонтическимъ сборникамъ) послѣ того, какъ онъ разочаровался въ своей „богоподобной царицѣ“ — Екатеринѣ, и послѣ того, какъ Н. А. Львовъ издалъ (въ 1794 году) переводы Анакреонта въ стихахъ.

„Богъ“ — религіозная ода Державина (1784), пользовавшаяся міровой извѣстностью (однихъ французскихъ переводовъ „Бога“ насчитываютъ до 15-ти).

Стран. 79

„авторъ стихотворенія Счетъ поцѣлуевъ въ то же время творецъ Ермака и переложитель высокихъ пѣсней Давида“ — И. И. Дмитріевъ (1760—1837). Эротическое стихотвореніе „Счетъ поцѣлуевъ“ вошло въ изданіе 1823 года; „Лиро-эпическая“ поэма Дмитріева „Ермакъ“ пользовалась большимъ успѣхомъ у современниковъ (на „Ермакѣ“ значительно сказалось вліяніе Оссіана).

Стран. 80

„Душенька“ — извѣстная шутливо-эротическая поэма И. Ѳ. Богдановича (1743—1802).

Имя слуги Елецкаго „Черноморъ“ — взято изъ „Руслана и Людмилы“ Пушкина.

Стихи 143—148 нѣсколько напоминаютъ удаленіе изъ свѣта Онѣгина.

Стихъ 181 — „Своимъ пенатамъ возвращенный“ — безсознательное повтореніе стиха Пушкина: „Своимъ пенатамъ возвращенный“ (XXXVII строфа второй главы „Евгенія Онѣгина“).

Стихъ 873 — „Примите исповѣдь мою“ — также взятъ изъ Пушкина (XII строфа четвертой главы „Евгенія Онѣгина“).

256

Въ стихѣ 1034 — „Постигнувъ опытную ролю“ — вин. падежъ ролю нельзя разсматривать какъ поэтическую вольность, ибо такая форма была распространена и въ живой рѣчи.

Стихъ 1162-й въ изданіи 1831 года читается: Мятель такая закутила! (опечатка?).

Стихъ 1248 — „Поговоримъ по старинѣ“ — напоминаемъ стихъ Пушкина: „Поговоримъ о старинѣ“ (XVII строфа третьей главы „Евгенія Онѣгина“).

Стихъ 1333 въ изданіи 1831 года читается: „Но грозной бури тишина (опечатка?).

Стихи 1411—1415 по фактурѣ живо напоминаютъ излюбленный Пушкинымъ пріемъ свободныхъ цензуръ.

Время написанія „Наложницы“ — 1829—1830 гг. — опредѣляется письмами Боратынскаго, а также и тѣмъ, что отрывки изъ поэмы, помѣщенные въ альманахахъ на 1831 годъ, остались безъ измѣненія въ отдѣльномъ изданіи (измѣненія во второмъ отрывкѣ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ слишкомъ незначительны: обычно Боратынскій послѣ окончанія поэмы измѣнялъ многіе стихи).

29 ноября 1829 года поэтъ писалъ изъ Мары И. В. Кирѣевскому: „По приложеннымъ стихамъ ты увидишь, что у меня новая поэма въ пяльцахъ, и поэма ультра-романтическая. Пишу ее, очертя голову“. Что подъ „ультра-романтической поэмой“ Боратынскій разумѣлъ „Наложницу“, ясно изъ слѣдующаго его письма къ князю П. А. Вяземскому отъ 20 декабря 1829: „Проза мнѣ не дается, и суетное мое сердце все влечетъ меня къ риѳмамъ. Я пишу поэму. Въ альманахѣ Максимовича вы найдете одинъ изъ нея отрывокъ. Боюсь, не черезчуръ ли онъ романтическій“ („Старина и Новизна“, V, стр. 47—48; отрывокъ изъ „Наложницы“ былъ помѣщенъ въ альманахѣ Максимовича „Денница“).

Повидимому, поэтъ писалъ свою поэму дѣйствительно „очертя голову“ и къ осени 1830 года уже окончилъ ее. Должно замѣтить, что Боратынскій относился особенно горячо къ судьбѣ „Наложницы“ и прислушивался внимательно къ мнѣніямъ, принимая къ сердцу отзывы и вступаясь за свою поэму. Въ началѣ іюля 1831 года (т. е. вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ „Наложницы“) Боратынскій отвѣчалъ на замѣчанія Н. В. Путяты: „Не спорю, что въ Наложницѣ есть нѣсколько стиховъ небрежныхъ, даже дурныхъ; но повѣрь мнѣ, что вообще авторъ Эды сдѣлалъ большіе успѣхи слога въ своей послѣдней поэмѣ, не говоря уже о побѣжденныхъ трудностяхъ, о самомъ родѣ поэмы, исполненной движенія, какъ романъ въ прозѣ; сравни безпристрастно драматическую часть и описательную: ты увидишь, что разговоръ въ Наложницѣ непринужденнѣе, естественнѣе, описанія — точнѣе, проще. Собственно же дурныхъ мѣстъ въ Эдѣ гораздо больше, нежели въ Сарѣ. Въ послѣдней можно критиковать стихъ, выраженіе, — а въ Эдѣ цѣлыя тирады, наприм., весь разговоръ гусара съ Эдой въ первой части. Обыкновенно мнѣ мое послѣднее сочиненіе кажется хуже прежнихъ, но, перечитывая Наложницу, меня всегда поражаетъ легкость и вѣрность ея слога въ сравненіи съ прежними моими поэмами. Ежели въ Наложницѣ видна нѣкоторая небрежность, за то уже совсѣмъ не замѣтенъ трудъ; а это-то и нужно

257

было въ поэмѣ, исполненной затруднительныхъ подробностей, изъ которыхъ должно было выдти совершеннымъ побѣдителемъ или не браться за дѣло. Я заболтался, мой милый. Извини, что съ тобою спорю. Ты знаешь, что я охотно соглашаюсь съ критиками, когда нахожу ихъ справедливыми, но на твою не согласенъ“.

Для того, чтобы защитить свою „ультра-романтическую“ или вѣрнѣе (какъ называетъ ее Брюсовъ) реалистическую поэму, Боратынскій предпослалъ ей большое предисловіе, въ которомъ отстаивалъ ее и доказывалъ, что „Наложница“ не является безнравственнымъ сочиненіемъ, и впередъ готовъ былъ защищаться и отвѣчать на предвидѣнныя имъ нападки („Я прочелъ въ Литературной газетѣ — писалъ поэтъ Кирѣевскому — разборъ „Наложницы“ весьма лестный и весьма неподробный. Это — дружескій отзывъ. Что-то говорятъ недруги? Ежели у тебя что-нибудь есть, пришли, сдѣлай милость. Я намѣренъ отвѣчать на критики“).

21-го сентября 1831 года Боратынскій писалъ Кирѣевскому, что онъ „какъ-то остылъ къ участи „Наложницы“, и что „успѣхъ и неуспѣхъ ея для меня теперь равнодушенъ“, но въ этомъ же письмѣ онъ говорилъ: „Ежели бъ ты могъ мнѣ прислать № Телескопа, въ которомъ напечатано возраженіе на мое предисловіе, я бы непремѣнно отвѣчалъ, и отвѣчалъ дѣльно и обширно. Я еще болѣе обдумалъ мой предметъ со времени выхода въ свѣтъ „Наложницы“, обдумалъ со всѣми вопросами, къ нему прикосновенными, и надѣюсь разрѣшить ихъ, ни въ чемъ не противорѣча первымъ моимъ положеніямъ“.

„Ультра-романтическая“ поэма Боратынскаго, вслѣдствіе новости рискованнаго сюжета и реалистической трактовки, не имѣла успѣха; рѣзкія нападки на поэта настолько раздражали его, что онъ готовъ былъ вовсе перестать печатать.

Въ концѣ 1831 года поэтъ писалъ И. В. Кирѣевскому: „я не отказываюсь писать; но хочется на время, и даже долгое время, перестать печатать. Поэзія для меня не самолюбивое наслажденіе. Я не имѣю нужды въ похвалахъ (разумѣется, черни), но не вижу, почему обязанъ подвергаться ея ругательствамъ. Я прочелъ критику Надеждина“...

Друзья поэта отзывались также очень сдержанно, Жуковскій порицалъ названіе поэмы (Боратынскій защищалъ его и устно, и письменно, и печатно, но въ изданіи 1835 года сдался передъ мнѣніемъ „большинства“ и далъ своей поэмѣ скромное имя „Цыганки“), — тѣмъ дороже было Боратынскому всякое проявленіе доброжелательнаго отношенія, и, прочтя во 2-ой книжкѣ „Европейца“ критику Кирѣевскаго, поэтъ писалъ ему (22-го февраля 1832): „Разборъ „Наложницы“ для меня — истинная услуга... Ты меня понялъ совершенно, вошелъ въ душу поэта, схватилъ поэзію, которая мнѣ мечтается, когда я пишу. Твоя фраза: переноситъ насъ въ атмосферу музыкальную и мечтательно просторную заставила меня встрепенуться отъ радости, ибо это-то самое достоинство я подозрѣвалъ въ себѣ въ минуты авторскаго самолюбія, но выражалъ его хуже. Не могу не вѣрить твоей искренности: нѣтъ поэзіи безъ убѣжденія, а твоя фраза принадлежитъ поэту. Ни мало не сержусь за то, что ты порицаешь родъ, мною избранный. Я самъ о немъ то же думаю и хочу его оставить“ (Татевскій сборникъ, стр. 37—38).

258

Точно такъ же благодарилъ Боратынскій П. А. Плетнева за его похвалы „Наложницѣ“, которыя утѣшили поэта „въ неблагорасположеніи другихъ его критиковъ“.

Пушкинъ писалъ П. А. Плетневу, что „поэма Баратынскаго — чудо“ (Переписка Пушкина, т. II, стр. 211), но „Наложница“ рѣшительно не имѣла успѣха въ публикѣ, и ее принимали либо холодно, либо враждебно даже болѣе интеллигентные круги читателей.

20 ноября 1830 года М. П. Погодинъ писалъ С. П. Шевыреву: „Баратынскій написалъ повѣсть въ 8 пѣсняхъ „Цыганку“. Нѣтъ, это не поэзія, и далеко кулику до Петрова дни“ („Русскій Архивъ“ 1882, кн. 3, стр. 177).

Такое же впечатлѣніе произвела поэма и на Е. М. Хитрово, писавшую князю П. А. Вяземскому (21 мая 1831): „нѣтъ, я не могу восхищаться „Наложницей“, и я въ томъ покаялась Пушкину. Впрочемъ я прочла ее въ два часа утра и съ головой наполненной Эсмеральдой — милѣйшей, прелестнѣйшей и очаровательнѣйшей изо всѣхъ Цыганокъ... Я даже вовсе не нашла въ ней автора „Бала“. Все это безцвѣтно, холодно, безъ энергіи и особенно безъ всякаго воображенія. Герой — дуракъ, никогда не покидавшій Москвы. Я не могу его себѣ иначе представить, какъ въ дрянномъ экипажѣ или въ грязной передней“... („Русскій Архивъ“ 1884 г., кн. 2, стр. 418).

Не понравилась „Наложница“ и Н. М. Рожалину („Р. Арх“. 1909, № 7, стр. 498) и многимъ другимъ.

Отношеніе современной критики къ поэмѣ Боратынскаго (также приблизительно отнеслись и къ „Борису Годунову“, вышедшему одновременно съ „Наложницей“) въ высшей степени значительно, какъ указаніе на положеніе Боратынскаго съ его „новой“ и „ультра-романтической“ поэмой въ современной литературѣ. Любопытны споры о „Наложницѣ“ и въ томъ отношеніи, что здѣсь яснѣе всего сказались позиціи противниковъ, а также и въ томъ, что Боратынскій своей „Антикритикой“ принялъ участіе въ журнальной полемикѣ (вслѣдствіе чего для пониманія его „Антикритики“ нужно имѣть представленіе объ отношеніи къ нему современной критики). Замѣтимъ также, что при передѣлкахъ „Наложницы“ Боратынскій принималъ во вниманіе указанія критиковъ и, какъ будто не соглашаясь съ ними (см. напр. „Антикритику“ и письма поэта), многое измѣнялъ согласно этимъ указаніямъ.

Отрывки „Наложницы“, помѣщенные въ альманахахъ, уже дали поводъ къ критикѣ, и „Порфирій Душегрѣйкинъ“ въ „Сѣверной Пчелѣ“, возражая И. Кирѣевскому, высмѣивалъ „благородство, щеголеватость и изящность“ стиховъ (зола, кабакъ и т. п. — „Сѣверная Пчела“ 1830, 25 января, № 11).

„Литературная новость“, помѣщенная въ „Литературной Газетѣ“ (1830, т. II, № 69, стр. 270), явилась исходнымъ пунктомъ для нападокъ на поэму. Литературная новость заключалась въ томъ, что „Е. А. Баратынскій окончилъ и скоро напечатаетъ новый свой поэтическій романъ: Наложница. Романъ сей состоитъ въ 9-ти главахъ. Судя по отрывкамъ, мы полагаемъ, что онъ будетъ весьма знаменателенъ новостью предмета, характерами и картинными положеніями дѣйствующихъ лицъ. О поэтическомъ и музыкальномъ достоинствѣ стиховъ Боратынскаго говорить было бы лишнее, или должнобъ было повторить то, что Пушкинъ сказалъ о другой его повѣсти“ (объ „Эдѣ“).

259

Открылъ компанію противъ „Наложницы“ Н. И. Надеждинъ въ „Телескопѣ“.

Въ январьской книжкѣ 1831 года (ч. I, № 2, стр. 232—233) Надеждинъ писалъ: „Объ отрывкахъ изъ новаго романа Баратынскаго — коего имя страшно произнести передъ читательницами — говорить нѣчего. Увѣряютъ, что романъ сей особенно отличается новостію положеній дѣйствующихъ лицъ (!!!), это весьма вѣроятно!.. Только въ отрывкахъ, помѣщенныхъ въ Сѣверныхъ Цвѣтахъ, благодаря Бога, до этого еще не доходило. Правда — описаніе героини романа уже озадачиваетъ довольно на первый случай... Изряденъ также и языкъ героя... Это однако выдается за цвѣты?“..

Въ „Дамскомъ Журналѣ“ были настолько шокированы поэмой Боратынской, что не рѣшились даже назвать ее („Новое сочиненіе Баратынскаго, въ стихахъ“), и „со всею искренностію“ говорили, что „не читали сего новаго сочиненія, новаго даже и по самому заглавію своему, и слѣдовательно не знаемъ, возлагаетъ ли оно на главу сочинителя новый вѣнокъ — конечно не вѣнокъ Грацій, но по крайней мѣрѣ... свитый изъ рокового платка, столь важнаго для героинь одного имени съ героинею сочиненія Баратынскаго въ стихахъ“ („Дамскій Журналъ“, 1831, ч. XXXIV, № 20, стр. 111).

Дружественная поэту „Литературная Газета“ заступилась за „Наложницу“, раздѣливъ съ Боратынскимъ „основательныя мысли о томъ, какъ должно смотрѣть на произведенія словесности“. Увидя въ поэмѣ Боратынскаго „мастерское изображеніе“ главныхъ дѣйствующихъ лицъ (Елецкаго, Сары и Вѣры Волховской) и „истинно драматическихъ положеній“, критикъ Д. (Деларю?) заключаетъ свой разборъ: „...красоты въ цѣломъ и въ частяхъ романа даютъ ему полное право на одно изъ лучшихъ мѣстъ въ ряду произведеній словесности отечественной, и на весьма почетное въ числѣ произведеній Литературы Европейской“ („Литературная Газета“ 1831, т. III, № 27, стр. 220).

Не такъ писали въ другихъ журналахъ.

Обширную статью посвятилъ „Наложницѣ“ „Московскій Телеграфъ“. Соглашаясь со взглядомъ поэта на нравственность поэтическихъ произведеній, „М. Телеграфъ“ нападаетъ на способъ защиты мнимой безнравственности „стишками Панара“, „позволеніемъ Цензуры“, „указаніемъ на Квинта Курція и Ивана Выжигина“ и пр.: „опроверженіе заключается въ законахъ Изящнаго, извлеченныхъ изъ Природы и Ума человѣческаго, и изложивъ Эстетическую теорію Изящныхъ Искусствъ, мы рѣшительно опровергнемъ привязки слишкомъ стыдливыхъ критиковъ, покажемъ ихъ, столь легко соблазняющимся глазамъ различіе между Фоблазомъ и Новою Элоизой, между Петроніемъ и Байрономъ“. Вмѣсто „слабаго опроверженія“, поэтъ, по мнѣнію „Телеграфа“, долженъ былъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ сказать нашимъ Тартюфамъ: „Подите прочь“.

Недостатки поэмы „М. Телеграфъ“ видитъ не въ безнравственности поэта, а въ томъ, что „никогда не являлся онъ съ созданіемъ столь холоднымъ и несовершеннымъ“: послѣ „Эды“, „Бала“, „Послѣдней смерти“ поэтъ „даритъ насъ Наложницею, въ которой ни основная мысль, ни подробности, ни даже стихи, не удовлетворяютъ самаго снисходительнаго критика“.

260

„М. Телеграфъ“ сближаетъ „Наложницу“ съ „Баломъ“: „Арсеній и Елецкій, Княгиня и Цыганка, Вѣра Волховская и Ольга — одни и тѣ-же лица; поэтъ могъ сдѣлать ихъ разнообразными различіемъ положеній. Но для сего онъ долженъ былъ развить страсти иначе“, „изъ противорѣчій сердца съ общественными условіями извлечь новые очерки“. Этого не находитъ критикъ въ „Наложницѣ“ и, отдавая предпочтеніе „Балу“, говоритъ, что въ „Наложницѣ“ поэтъ „занимается только отдѣлкою нѣкоторыхъ внѣшнихъ картинъ; характеры не развиты; страсти молчатъ; душа поэта не говоритъ съ душою читателя: поэтъ только рисовальщикъ портретовъ, а не живописецъ Человѣка“. Указавъ на несообразности въ развитіи характеровъ героевъ и положеній, критикъ переходитъ къ художественной сторонѣ произведенія и не только не находитъ „ни одной поэтической подробности“, но говоритъ, что „стихи въ Наложницѣ тяжелы, неуклюжи, писаны такъ небрежно, что погрѣшности ихъ непростительны едва начинающему писать“. Находить критикъ ошибки въ „Наложницѣ“ и противъ языка и грамматики и приводитъ рядъ примѣровъ (нѣкоторые изъ нихъ вызываютъ сейчасъ недоумѣніе):

Къ дядямъ и теткамъ съ поздравленьемъ...
Скакалъ съ прихода на приходъ...
Я не исполню вашъ приказъ...
Душа въ немъ весело вздрогнула:
„Прекрасно!“ шепчетъ — „я рѣшонъ!“
Въ театръ они, сомнѣнья нѣту...
Давно, прохожихъ окликая,
Раздался будочниковъ вой...
Предъ ней віющіясь четы...
Я равнодушенъ вамъ иль нѣтъ?
Оставленъ вамъ исходъ единой...
А я... что слезъ я источила!
Какихъ обидъ не проглотила...
Я только, только, что не сдохла...

Въ итогѣ „М. Телеграфъ“ находитъ, что „Наложница“ была создана въ тѣ несчастныя минуты душевнаго бытія, когда „не требуетъ поэта къ священной жертвѣ Аполлонъ“..... („Московскій Телеграфъ“ 1831, № 6, мартъ, стр. 235 и слѣд.).

Подобно „Московскому Телеграфу“ Полевого, Н. И. Надеждинъ въ „Телескопѣ“ подробно останавливается на разборѣ предисловія „Наложницы.“

Надеждинъ упрекаетъ поэта, „занимающаго почетное мѣсто въ литературѣ“, въ томъ, что онъ не понимаетъ слова „Литература“, такъ какъ опредѣляетъ ее, какъ „науку, подобную другимъ наукамъ“.

Смѣшивая далѣе литературу въ общемъ значеніи съ изящной литературой, Боратынскій, по мнѣнію Надеждина, ошибается и въ томъ, что „нравственная критика Литературнаго произведенія ограничивается простымъ изслѣдованіемъ: справедливы, или несправедливы его показанія“; между тѣмъ отличительное достоинство и назначеніе поэтическаго произведенія есть изящество: „изящество есть гармонія истины и блага!...“ „Произведеніе изящное, по словамъ Надеждина, есть не что иное, какъ малый міръ, образъ

261

великой вселенной въ миніатюрѣ“. „Неоспоримо, пишетъ Надеждинъ, что гармонія, составляющая изящество великой вселенной, для нашего человѣческаго уха, постигающаго ее только въ отдѣльныхъ частяхъ и дробныхъ отрывкахъ, звучитъ нерѣдко яркими диссонансами: но сіи диссонансы спасаются во всеобщей симфоніи безчисленныхъ аккордовъ бытія, открывающейся иногда и намъ, въ минуты превышеземнаго одушевленія.

Африканскія пустыни и Лапландскія тундры столькожъ мало вредятъ внѣшнему великолѣпію физической природы, сколько буйныя страсти и гнусныя преступленія — внутреннему достоинству міра нравственнаго. Это тѣни, коихъ мрачность подчинена свѣту, по законамъ высочайшей мудрости „вселенная — не смотря на нихъ, или лучше, благодаря имъ — представляетъ собой торжество высочайшей гармоніи, поучительное и назидательное. Таковы должны быть и изящныя произведенія собственнаго нашего искусства! Для нихъ тѣни также необходимы; но не иначе, какъ въ подобномъ подчиненіи свѣту... Эта эстетическая свѣто-тѣнь есть основаніе и изящества и нравственности и даже истины искусственныхъ произведеній“....

„Чтожъ будетъ составлять нравственность Литературныхъ произведеній? — спрашиваетъ Н. И. Надеждинъ и отвѣчаетъ длинными разсужденіями, суть которыхъ сводится къ слѣдующему: „Разоблачать безжалостно до нага нашу природу, въ злополучныя минуты ея униженія, не значитъ ли осрамлять человѣческое наше достоинство и тѣмъ разрушать единственный оплотъ, коимъ ограждается нравственное бытіе наше?...“

„Безуменъ художникъ, восклицаетъ Надеждинъ, оживляющій образъ улитки на полотнѣ или перелагающій на музыкальныя ноты лягушечье кваканье: еще безумнѣе поэтъ, истощающій свою творческую дѣятельность на представленія пороковъ и преступленій, коихъ гнусность гораздо отвратительнѣе. Только тогда подобное представленіе можетъ получить эстетитическую занимательность и вмѣстѣ нравственное достоинство, когда, волшебнымъ жезломъ искусства, будетъ возвышено до ужасающаго величія, приводящаго въ назидательный трепетъ, или умягчено до трогательной слабости, возбуждающей умилительное соболѣзнованіе. Но хладнокровный разсказъ, передающій оффиціальныя извлеченія изъ архивовъ соблазна и преступленія... сколь бы ни былъ справедливъ и полонъ — есть произведеніе безобразное и безнравственное, или лучше — тѣмъ безобразнѣе и безнравственнѣе, чѣмъ справедливѣе и полнѣе“....

Переходя къ разбору „Наложницы“, Надеждинъ указываетъ, что поэма не удовлетворяетъ „страшнымъ условіямъ нравственности“, изложеннымъ самимъ поэтомъ, т. к. не обладаетъ ни справедливостью, ни полнотой показаній: „Что показанія его не справедливы, это доказываетъ вся ткань его, составленная кое какъ изъ произвольнаго сцѣпленія случаевъ, коихъ чрезмѣрная обыкновенность простирается до необыкновенности...... Еще ничтожнѣе оно въ отношеніи къ полнотѣ показаній! Что въ немъ показывается? Ровно ничего! Дѣйствующія лица скользятъ, какъ тѣни: въ нихъ не уловишь ни одной индивидуальной черты, которая бы могла представить любопытный фактъ для изученія нравственной нашей природы. Елецкаго одинъ только темный силуэтъ, очерченный по тѣни Онѣгина; Вѣрѣ не дано ничего, кромѣ имени и языка; у ней и лица не знать. Только

262

черты Сары набросаны довольно рѣзко. Но вся картина подернута какою-то зыбкою мглой неопредѣленности, изъ-подъ которой не пробивается ни одной ясной, полной, доконченной идеи“. Произведеніе Боратынскаго объявляется Надеждинымъ „совершенно невиннымъ,“ т. к. „развратъ представленъ въ немъ такъ, что на него можно только зазѣваться: и не живо и не ярко и не полно. Да и сверхъ того, — иронически добавляетъ критикъ — поэтическое правосудіе, противъ коего поэтъ вооружается въ предисловіи, въ самомъ стихотвореніи соблюдено довольно строго“.... („Телескопъ“ 1831, ч. III, № 10, отд. VII, стр. 228—239).

„Я прочелъ критику Надеждина“, писалъ Боратынскій Кирѣевскому въ ноябрѣ 1831 года. — „Незнаю, буду ли отвѣчать на нее, и что отвѣчать? Онъ во всемъ со мной согласенъ, только укоряетъ меня въ томъ, что я будто полагаю, что изящество не нужно изящной литературѣ: между тѣмъ какъ я очень ясно сказалъ, что не говорю о прекрасномъ, потому что буду понятъ немногими. Критика эта меня порадовала; она мнѣ показала, что я вполнѣ достигнулъ своей цѣли: опровергъ убѣдительно для всѣхъ общій предразсудокъ, и что всякій нѣсколько мыслящій читатель, видя, что нельзя искать нравственности литературныхъ произведеній ни въ выборѣ предмета, ни въ поученіяхъ, ни въ томъ, ни въ этомъ, заключитъ вмѣстѣ со мною, что должно искать ее только въ истинѣ или прекрасномъ, которое не что иное, какъ высочайшая истина. Хорошъ бы я былъ, ежели бъ я говорилъ языкомъ Надеждина. Изъ тысячи его подписчиковъ врядъ ли найдется одинъ, который что-нибудь бы понялъ изъ этой страницы, въ которой онъ хочетъ объяснить прекрасное. А что всего забавнѣе, это то, что переводъ ея находится именно въ предисловіи, которое онъ критикуетъ. Ежели буду отвѣчать, то потому только, что мнѣ совѣстно передъ тобою, заставивъ тебя понапрасну отыскивать и посылать журналъ“. (Татевскій сборникъ, стр. 26—27).

Задѣли Боратынскаго въ „Телескопѣ“ и въ 1832 году въ „Лѣтописи отечественной литературы“ при отчетѣ за 1831 годъ: „Наложница (Баратынскаго), отлитая по предпослѣдней модѣ, въ лирикоэпическую форму, могла бъ вовсе не вставать съ типографическаго ложа“ („Телескопъ“ 1832, ч. VII, стр. 156).

Въ „Сынѣ Отечества и Сѣверномъ Архивѣ“ были помѣщены двѣ статьи. Характеръ первой изъ нихъ опредѣляется фразой о предисловіи: „вся эта выходка — парадоксъ, защищаемый съ рѣдкою запальчивостью“. Критикъ (юр.) нападаетъ на содержаніе „Наложницы“, но самымъ „неблагопристойнымъ“ считаетъ заглавіе и высказываетъ пожеланіе, чтобы дарованіе Боратынскаго приняло „другое, лучшее направленіе“. „И въ Наложницѣ — говоритъ критикъ — есть мѣста, имѣющія рѣшительное достоинство.... но, къ несчастію, эти отдѣльныя красоты не искупляютъ недостатковъ всего романа, строго разсматриваемаго въ цѣломъ. — Мы не говоримъ о превосходномъ языкѣ — онъ всѣмъ извѣстенъ. Изъ всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ нашихъ, Боратынскій одинъ, если не ошибаемся, сохранилъ юношескую упругость.... жаль, что иногда онъ попадаетъ въ другую крайность: сбивается въ прозаизмъ“. Другая статья (Рюмина), хотя и имѣетъ также моральные наклоны, отличается болѣе благожелательнымъ характеромъ. Критикъ указываетъ на слабыя мѣста, на несообразности, на уклоненія отъ „Высшей поэзіи“ („сестры Истины и Религіи“),

263

но говоритъ, что „Наложница“ представляетъ новый моментъ развитія Боратынскаго. „Большой объемъ, богатство и живость описаній, занимательность положеній и вообще счастливая смѣлость вполнѣ познавшаго себя генія — ставятъ Наложницу выше прочихъ произведеній Баратынскаго“.... („Сынъ Отечества и Сѣверный Архивъ“ 1831, т. XX, отд. IV, стр. 53—63).

Благожелательнымъ характеромъ отличается и большая статья Сенсерскаго съ подробнымъ пересказомъ содержанія и блѣднымъ разборомъ дѣйствующихъ лицъ и нравственной цѣли поэмы (критикъ не могъ найти „ни одной нравственной мысли“ въ поэмѣ). Сенсерскій повторяетъ пожеланіе, ставшее общимъ мѣстомъ, чтобы поэтъ избиралъ „предметы, болѣе изящные, болѣе возвышенные и, слѣдовательно, болѣе соотвѣтственные съ блестящимъ его дарованіемъ.“ („Гирлянда“ 1831, №№ 13 и 15).

Большую статью „Наложницѣ“ посвятилъ Кирѣевскій въ „Европейцѣ“. По мнѣнію Кирѣевскаго, „Наложница отличается отъ другихъ поэмъ Баратынскаго большею зрѣлостью въ художественномъ исполненіи“, и эту мысль онъ подробно развиваетъ, сопоставляя „Наложницу“ съ „Эдой“ и „Баломъ“: „Наложница“ совмѣщаетъ въ себѣ лирическое единство и увлекательность „Эды“ съ пластической опредѣленностью и симметріей „Бала“.

Въ „Наложницѣ“ Кирѣевскій видитъ лучшее выраженіе поэзіи Боратынскаго и потому предпосылаетъ своему разбору сжатую, но очень глубокую и содержательную характеристику творчества поэта, заставившую послѣдняго „встрепенуться отъ радости“.

Приведемъ небольшую выдержку изъ отзыва Кирѣевскаго о поэмѣ: „Въ этой поэмѣ нѣтъ ни одной сцены, которая бы не привела къ чувству поэтическому, и нѣтъ ни одного чувства, которое бы не сливалось неразрывно съ картиною изъ жизни дѣйствительной, и эти картины говорятъ гораздо яснѣе всѣхъ возможныхъ толкованій. Вмѣсто того, чтобы описывать словами то тяжелое чувство смутной грусти, которое угнетало душу Елецкаго посреди безпорядочной, развратной его жизни; вмѣсто того, чтобы разсказывать, какъ эта грязная жизнь не могла наполнить его благороднаго сердца и должна была возбудить въ немъ необходимость любви чистой и возвышенной; какъ эта новая любовь, освѣжая его душу, должна была противорѣчить его быту; — вмѣсто всѣхъ этихъ психологическихъ объясненій, поэтъ рисуетъ намъ сцены живыя, которыя говорятъ воображенію и взяты изъ вѣрнаго описанія дѣйствительности: картину ночного пированья; его безобразные слѣды въ комнатѣ Елецкаго; окно, открытое на златоглавый Кремль, поутру, при восхожденіи солнца; гулянье подъ Новинскимъ и встрѣчу съ Вѣрою, маскарадъ, разговоръ съ Сарою и пр. и пр. Иногда одинъ стихъ вмѣщаетъ цѣлую исторію внутренней жизни. Такъ, чтобы выразить любовь Елецкаго, поэтъ описываетъ наружность Вѣры, и прибавляетъ только:

Своими чистыми очами,
Своей спокойной красотой,
Столь благороднымъ выраженьемъ
Сей драгоцѣнной тишины, —
Она сходна была съ видѣньемъ
Его разборчивой весны“...

264

(„Европеецъ“, часть первая, № 2, стр. 259—269; см. соч. подъ редакціей М. Гершензона, т. II, стр. 47—54).

Бѣлинскій писалъ въ 1842 году: „Цыганка“, — самая большая поэма г. Баратынскаго, была издана имъ, въ 1831 году, подъ названіемъ: „Наложница“, съ предисловіемъ, весьма умно и дѣльно написаннымъ. „Цыганка“ исполнена удивительныхъ красотъ поэзіи, — но опять-таки въ частностяхъ; въ цѣломъ же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бѣдной Сарѣ, ничѣмъ не объясняется и очень похоже на deus ex machina для трагической развязки во что́ бы то ни стало. Чрезъ это ослабляется эффектъ цѣлаго поэмы, которая, кромѣ хорошихъ стиховъ и прекраснаго разсказа, отличается еще и выдержанностію характеровъ. Очевидно, что причиною недостатка въ цѣломъ всѣхъ поэмъ г. Баратынскаго есть отсутствіе опрелѣленно-выработавшагося взгляда на жизнь, отсутствіе мысли крѣпкой и жизненной“. (Соч. т. VII, стр. 492).

Окончательныя редакціи поэмъ.

Пиры (стр. 127). Печатается по изданію 1835 года (стр. 35—44), кромѣ стиховъ 118—119, исправленныхъ поэтомъ по цензурнымъ требованіямъ:

Какъ страсть, какъ мысль она кипитъ;
Въ игрѣ своей не терпитъ плѣна,

Такъ же читаются „Пиры“ и во всѣхъ посмертныхъ изданіяхъ, допустившихъ опечатку (?) въ 125-мъ стихѣ —

Пѣвцы, пируя, восклицали —

что значительно измѣнило смыслъ.

Окончательная редакція „Пировъ“ относится, повидимому, къ 1833 году, какъ о томъ говоритъ письмо Боратынскаго къ И. В. Кирѣевскому (въ іюнѣ-іюлѣ 1833 года): „На всякій случай посылаю тебѣ давно мною исправленные „Эды“ и „Пиры“, но теперь только приготовленные къ отсылкѣ“. (Татевскій сборн., стр. 55).

См. примѣчаніе къ первой редакціи поэмы (стр. 225).

Эда. (Стр. 134). Печатается по изданію 1835 года (стр. 3—32), принятому всѣми послѣдующими изданіями, въ которыя вкралась опечатка:

516     Глядѣть старалася на друга:

Окончательная редакція „Эды“ относится, повидимому, къ 1833 г. (см. выше). Замѣтимъ, что всѣ три редакціи Эды: первая, фрагментарная, 1824 года, вторая — 1825 года (см. стр. 15 настоящаго изданія) и окончательная — 1833 года — значительно отличаются не только отдѣлкой стиха и стилистическими измѣненіями, но и въ содержаніи и въ развитіи характеровъ (послѣднее замѣчаніе относится главнымъ образомъ къ гусару).

См. примѣчаніе къ первой редакціи „Эды“ (стр. 230).

265

Цыганка (стр. 151). Издается по копіямъ Н. Л. Боратынской, хранящимся въ Казанскомъ архивѣ Боратынскихъ. Эта редакція была принята всѣми послѣдующими изданіями; въ нѣкоторыхъ копіяхъ иначе читаются слѣдующіе стихи:

155	Тамъ клеперъ знаетъ чётъ и не́четъ;
179	Одушевленной выраженьемъ
844	Такъ мыслилъ онъ. Но въ этотъ мигъ...
1076	выпущенъ
1127	Ктожъ эту скромность даетъ?
1172—1173	Кругомъ пріѣзжихъ собралось,
1177	Платками плечи покрываютъ,

Валерій Брюсовъ, на нашъ взгладъ неосновательно, указалъ на ошибку всѣхъ изданій въ 18 стихѣ VI главы (704), который, по его мнѣнію, должно читать:

Нѣтъ, мыслитъ онъ, до разлученья;

для риѳмы съ „мгновенья“, а не „до разставанья“. („Русскій Архивъ“ 1900, № 4, стр. 545). Между тѣмъ со стихомъ —

Онъ ждетъ удобнаго мгновенья

риѳмуетъ слѣдующій (708) — И Вѣра, время разлученья (какъ и напечатано во всѣхъ изданіяхъ), стихъ же 704 —

Нѣтъ! мыслитъ онъ, до разставанья,

риѳмовалъ раньше со стихомъ —

Въ сіи недѣли покаянья

Послѣдній стихъ (равно какъ и другіе два сосѣдніе стиха) былъ зачеркнутъ авторомъ, вслѣдствіе чего, по недосмотру поэта, 704 стихъ остался безъ риѳмующаго съ нимъ. Въ виду того, что къ стиху „мгновенья“ уже имѣется риѳма „разлученья“ нельзя даже предлагать никакой коньюнктуры. Время окончательной редакціи „Цыганки“, по свидѣтельству жены поэта, относится къ 1842 году (въ альбомѣ Н. Л. Боратынской поэма имѣетъ заглавіе: „Цыганка передѣланная въ 1842. Написана въ 1830“).

Въ окончательной редакціи „Цыганка“ при жизни поэта не печаталась, но, судя по большому числу копій, сдѣланнымъ Н. Л. Боратынской, была совсѣмъ приготовлена къ печати.

См. примѣчаніе къ „Наложницѣ“ (стр. 252).

ПРОЗА.

Перстень (стр. 187). Напечатано въ „Европейцѣ“ 1832 г., ч. первая, № 2, стр. 165—187, подъ указаннымъ заглавіемъ и съ подписью Е. Баратынскій, и при жизни поэта не перепечатывалось.

„Перстень“ вошелъ въ посмертныя изданія со слѣдующими незначительными неточностями:

Стран. 188

Строка 2

...не заглянулъ въ (пропущено свой) богатый домъ, не прошелъ по (проп. своему) прекрасному саду...

266

Стран. 188	Строка 33	Дубровинъ принужденъ былъ (перестановка) отпрягать лошадей.
Стран. 189	Строка 14	...хотѣлъ подхватить его (вставлено) на лету...
Стран. 190	Строка 36	...въ невольной тревогѣ, исполнившей его душу...
Стран. 194	Строка 6	...кумъ и кума и отрекались за неофита...
Стран. 194	Строка 23	...впослѣдствіи ему послужившій (перестановка)...
Стран. 194	Строка 27	„Отнынѣ нахожусь я совершенно въ твоемъ подданствѣ...
Стран. 196	Строка 1	...хотя ты въ семидесяти верстахъ...
Стран. 196	Строка 16	...я потеряла его назадъ тому (перестановка) лѣтъ восемь...
Стран. 198	Строка 23	...ежегодно по немъ совершаютъ (перестановка) панихиду...
Стран. 198	Строка 3	...я вѣдаю, что (я пропущено) дѣлаю...

Кромѣ того имя „Антоніо“ въ изданіяхъ не измѣняется по падежамъ.

„Перстень“ датируется 1831 годомъ на основаніи писемъ Боратынскаго къ Кирѣевскому отъ 29 ноября и начала декабря 1831 года. Въ первомъ письмѣ поэтъ говоритъ: „Теперь сижу за повѣстью, кототую ты помнишь: „Перстень“. Все это ты получишь по будущей тяжелой почтѣ. Все это посредственно; но для журнала годится“. Въ началѣ декабря поэтъ послалъ Кирѣевскому „Перстень“ и просилъ поставить „подъ сказкой имя сочинителя“. (Татевскій сборникъ, стр. 28).

„Перстень“, сколько намъ извѣстно, является единственнымъ образцомъ художественной прозы Боратынскаго, и, мало выдѣляясь въ современной беллетристикѣ, эта повѣсть прошла мало замѣченной современниками.

Боратынскій, повидимому, придавалъ значеніе своей „сказкѣ“, такъ какъ просилъ Кирѣевскаго поставить подъ ней „имя сочинителя“.

О Заблужденіяхъ и Истинѣ (стр. 199). Напечатано въ „Соревнователѣ Просвѣщенія и Благотворенія“ 1821 года, ч. XIII, стр. 25—36, подъ указаннымъ заглавіемъ и съ подписью Баратынскій, и при жизни автора не перепечатывалось; вошло въ посмертныя изданія сочиненій Боратынскаго.

Датируется 1820 годомъ на томъ основаніи, что было напечатано въ первой книжкѣ 1821 года „Соревнователя“.

Это разсужденіе о субъективности всѣхъ нашихъ чувствъ представляетъ большой интересъ, раскрывая внутренній міръ юноши поэта, у котораго съ дѣтства была развита „страсть къ умствованію“.

Исторія кокетства (стр. 204). Напечатано въ „Сѣверныхъ Цвѣтахъ“ на 1825 г. (стр. 109—118, подъ заглавіемъ „Исторія кокетства“ и съ подписью Е. Баратынскій) и при жизни поэта не перепечатывалось; вошло съ опечатками въ посмертныя изданія.

Датируется (предположительно) 1824 годомъ. (Цензурное разрѣшеніе „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ на 1825 годъ дано 9 августа 1824 года).

Объ „Исторіи кокетства“ въ „Московскомъ Телеграфѣ“ писали: „Исторія кокетства (Е. А. Баратынскаго) остроумно вымышлена, но слогъ ея нѣсколько тяжелъ“ (1825, февраль, № 4, стр. 333).

Таврида. А. Муравьева. М. 1827 г. in 12, 148 стр. (стр. 208). Напечатано въ „Московскомъ Телеграфѣ“ 1827 года, ч. XIII, № 4, отд. „Критики“

267

стр. 325, подъ указаннымъ заглавіемъ и съ подписью Е. Баратынскій, и при жизни поэта не перепечатывалось; вошло въ посмертныя изданія.

Андрей Николаевичъ Муравьевъ (1806—1874) началъ свою поэтическую дѣятельность подъ руководствомъ Боратынскаго и, какъ говорятъ, былъ его ученикомъ. „Таврида“ Муравьева не обратила на себя особеннаго вниманія современной критики; недостатокъ поэтическаго вдохновенія и поэтическаго мастерства заставилъ обратиться А. Н. Муравьева къ прозѣ (онъ писалъ, между прочимъ, въ Пушкинскомъ „Современникѣ“). Впослѣдствіи А. Н. Муравьевъ сталъ извѣстенъ, какъ церковный писатель, авторъ „Путешествія къ св. мѣстамъ“, „Исторіи россійской церкви“, „Житія святыхъ“ и пр.

Въ посмертныхъ изданіяхъ Боратынскаго извѣстное стихотвореніе: „Не бойся ѣдкихъ осужденій“ озаглавлено А. Н. М. (т. е. А. Н. Муравьеву — см. I томъ, стр. 267).

Извѣстно, что Боратынскій не долюбливалъ журналистики и потому никогда не выступалъ въ печати со своими критическими сужденіями, хотя и высказывалъ ихъ часто въ личныхъ бесѣдахъ и въ письмахъ. Современники поэта, знавшіе его лично, высоко ставили критическое дарованіе Боратынскаго, и многіе поэты обращались къ его суду (князь П. А. Вяземскій, баронъ А. А. Дельвигъ, Д. В. Давыдовъ и другіе).

Кс. А. Полевой въ своихъ „Запискахъ“, между прочимъ, такъ отзывается о Боратынскомъ: „Я увѣренъ, что если бы онъ не почиталъ себя поэтомъ и занялся теоріею и критикою литературы, онъ написалъ бы въ этомъ родѣ много умнаго, прекраснаго, пояснилъ бы много идей для своихъ современниковъ. Его ясный умъ, строгій вкусъ, сильная и глубокая душа давали ему всѣ средства быть отличнымъ критикомъ. Это показывали сужденія его о многихъ тогдашнихъ литературныхъ явленіяхъ, сужденія, которыя развивалъ онъ въ нашемъ кругу. Когда пріѣхалъ въ Москву Пушкинъ и начали появляться одно за другимъ сочиненія его (Цыгане, 2-я глава Онѣгина и много лирическихъ стихотвореній), поговорить было о чемъ, и Баратынскій судилъ объ этихъ явленіяхъ съ удивительною вѣрностью, съ любовью, но строго и основательно. Въ поэмахъ слѣпца Козлова не находилъ онъ никакихъ достоинствъ и почти сердился, когда хвалили ихъ, хотя отдавалъ справедливость нѣкоторымъ его стихотворнымъ переводамъ. Кажется, и потомство подтверждаетъ эти сужденія. Онъ не былъ фанатикомъ ни чьимъ, ни даже самого Пушкина, несмотря на дружбу свою съ нимъ и на похвалы, какими тотъ всегда осыпалъ его“ („Записки Ксенофонта Алексѣевича Полеваго“, СПБ. 1888, стр. 179).

Возможно, что Боратынскій, печатая свой благожелательный разборъ „Тавриды“, измѣнилъ своему обыкновенію, желая ободрить начинающаго поэта, въ которомъ онъ увидѣлъ искру дарованія.

Говоря о критикѣ Боратынскомъ, необходимо было бы собрать его отзывы о литературныхъ явленіяхъ, но такъ какъ это выходило бы за предѣлы примѣчанія, мы ограничимся тѣмъ, что приведемъ замѣчанія и исправленія Боратынскаго въ копіи идилліи барона Дельвига „Отставной Солдатъ“, хранящейся въ архивѣ Мары.

Надъ стихомъ: „Я въ вечеръ сдѣлалъ“ надписано: Ушелъ я въ вечеръ

268

Стихъ: Какъ въ свѣтлый праздникъ ручка Генеральши — подчеркнутъ и надписано: „Нельзя ли другое сравненіе. Обыкновенья нѣтъ цѣловать ручки Г. въ свѣтлый праздникъ“. Боратынскій предлагалъ было сравненіе — „Какъ офицеръ гвардейскій на парадѣ“, — но не удовлетворился имъ и зачеркнулъ этотъ стихъ.

Въ стихѣ: „Простой, но сладкій, теплый воздухъ, словомъ“ — подчеркнуто слово „простой“ и надписано: Не просто.

Подчеркнуто „Тепломъ и запахомъ цѣлебнымъ“ и на поляхъ написано: „Цѣлебнымъ для солдата слишкомъ важно, да и сравненіе какъ рыбка въ студеной водѣ сбиваетъ съ толку воображеніе, слѣдуя за тепломъ, которымъ служивой надышался.“

„Стада-жъ покинуть безъ присмотра, положившись на вѣрныхъ псовъ опасно“ — подчеркнуто и надписано: тонъ не руской, а греческой.

Подчеркнутъ стихъ — И маленькихъ людей, живущихъ тамъ — и надписано: „Опять греческой тонъ. Надобно этому помочь какими нибудь рускими вставками и совершенно избегнуть этого оборота“.

Послѣ стиха — Крючекъ иль гвоздь и свой кафтанъ повѣсить — „Прекрасно“.

Въ стихѣ „Вздоръ мелишъ малый“..... подчеркнуто „малый“ и надписано: „братъ малой à la Gneditsch“.

Подчеркнуто „Зима съ морозами“ и замѣчено: „Надобно сказать что эта зима стала въ октябрѣ а безъ того нѣтъ ничего удивительнаго“.

Сожженаго ихъ буйствомъ!.... — подчеркнуто „буйствомъ“: „Слишкомъ возвышенно“.

Когда бъ не лица ихъ и не молчанье — подчеркнуто и надписано: „оборотъ слишкомъ просвѣщенной“.

Послѣ разсказа солдата — „весь разсказъ прекрасенъ“.

Ухъ страшно, страшно — подчеркнуто страшно: „довольно одинъ разъ“.

Стихъ — А между тѣмъ курьерскій колокольчикъ — подчеркнутъ, и на поляхъ написано: „Нѣсколько стиховъ передъ этимъ нужно бы прибавить вообще о побѣдахъ а колокольчикъ будетъ служить довершеніемъ описанія.“

Мнѣ встать, я вытянусь предъ офицеромъ — подчеркнуто и замѣчено: „вмѣсто я лучше: надо вытѣнутся.“

Подчеркнутъ и послѣдній стихъ: Не совершаются ль предъ нами явно! — и приписано: „Эти стихи нѣмного вяло оканчиваютъ пьесу, покрайнѣй мѣрѣ сдѣлай послѣдній стихъ съ цезурой, потѣшь мое класическое ухо.“

Антикритика. (стр. 213) Напечатано въ „Европейцѣ“ 1832, ч. I, № 2, безъ подписи, при жизни поэта не перепечатывалось и не вошло въ посмертныя изданія. Съ разъяснительными примѣчаніями „Антикритика“ была напечатана Валеріемъ Брюсовымъ въ „Русскомъ Архивѣ“ 1900, № 4, стр. 555—566.

Въ „Европейцѣ“ Антикритика была помѣщена съ нѣсколькими опечатками, на которыя указалъ В. Брюсовъ, и которыя исправлены въ настоящемъ изданіи:

Стран. 214 Строка 24 „авторъ не запрещаетъ.....

Стран. 218 Строка 20 ...или оба смысла въ пользу автора предисловія...

Стран. 222 Строка   1 ...а не отъ возможности чувствовать....

Стран. 223 Строка   6 ...котораго онъ удостоилъ......

269

Мы не исправили слѣдующихъ мѣстъ, укаэанныхъ Валеріемъ Брюсовымъ, вслѣдствіе того, что признаніе ихъ опечатками представляется намъ весьма спорнымъ.

Стран. 219 Строка 25 Не (Б. — Но) легче ли было бы ему......

Стран. 221 Строка 8 ...знакомство съ Сарой не могло хладить (Б. — охладить) любви ея...

Нами приняты также исправленія Брюсова, не оговоренныя имъ:

Стран. 216 Строка 29 ...два количества, равны одному третьему...

Стран. 217 Строка 26 Нельзя привести раздѣляющей линіи между ними.

Но Валерій Брюсовъ, исправляя опечатки „Европейца“, самъ допустилъ нѣсколько опечатокъ:

Стран. 213 Строка   1 Въ 10-мъ № Телескопа, 1831, (пропушено — года).

Стран. 213 Строка 19 Людовика XIV-го...

Стран. 215 Строка 22 обѣ формы однозначительны...

Стран. 215 Строка 33 изящное произведеніе должно сдружить ихъ...

Стран. 217 Строка 17 Если же нѣкоторые пороки кажутся намъ...

Стран. 219 Строка 12 ...съ одной стороны подвергается...

Стран. 220 Строка 10 ...не показываетъ оледенѣлости въ распутствѣ...

Стран. 222 Строка 30 ...всѣ типографскія ошибки...

Стран. 222 Строка 32 ...лира поэта, уважаемаго нами...

Стран. 223 Строка   8 ...какъ и въ его сужденіяхъ...

Кромѣ того, первоначально заключеніе „Антикритики“ было пространнѣе, и только передъ самымъ печатаніемъ Боратынскій просилъ И. В. Кирѣевскаго сократить: „Въ концѣ моего отвѣта Надеждину — писалъ поэтъ — я очень некстати разговорился. Вотъ тебѣ переправка: „Первыя строки мы охотно принимаемъ за иронію...... Отдадимъ справедливость критику: въ пристрастномъ разборѣ его видно“ etc. „Недостатокъ логики“ замѣни „недостаткомъ обдуманности“, и ежели еще какое-нибудь выраженіе покажется тебѣ жесткимъ, препоручаю тебѣ его смягчить“ („Татевскій сборникъ“, стр. 32).

Объ этомъ просилъ поэтъ Кирѣевскаго и раньше (въ первыхъ числахъ декабря 1831): „Пересмотри мою антикритику, и что тебѣ въ ней покажется лишнимъ, выбрось. Боюсь очень, что я въ ней не держусь нѣмецкаго правовѣрія, и что въ нее прокрались кой-какія ереси“.

На основаніи этого письма, „Антикритика“ датируется концомъ 1831 года (Боратынскій писалъ ее въ ноябрѣ).

„Антикритика“ представляетъ отвѣтъ на критику Н. И. Надеждина, помѣщенную въ „Телескопѣ“ (1831, ч. III, № 10, отд. VII, стр. 228—239). См. примѣчаніе къ „Наложницѣ“ (стр. 252).

_______