Въ 10-мъ N Телескопа 1831 года помѣщенъ разборъ Наложницы, на который, хотя поздно, мы позволимъ себѣ нѣсколько замѣчаній.
Критикъ, порицая, во-первыхъ, самое имя поэмы, старается доказать, что, хотя не въ названіи дѣло, названіе много значитъ. „Имя не бездѣлица“ — говоритъ онъ: по имени встрѣчаютъ, а по уму провожаютъ; но для того, чтобы проводить, безъ сомнѣнія надобно прежде встрѣтить.“
Авторъ назвалъ поэму свою Наложницей, потому что не нашелъ названія точнѣе. Онъ не полагалъ его неблагопристойнымъ, ибо его употребляютъ даже въ учебныхъ книгахъ. Въ любой изъ нихъ прочтете: Турецкій Султанъ имѣетъ столько-то женъ и столько-то наложницъ. Онъ не почиталъ его низкимъ, ибо оно употребляется поэтами. Въ Борисѣ Годуновѣ Марина говоритъ Самозванцу: „ввѣряюся тебѣ“
Не какъ раба желаній легкихъ мужа
Наложница безмолвная твоя. —
Ежели не слово, то самый полный его смыслъ вь ежедневномъ разговорномъ обращеніи. Всѣ говорятъ не краснѣя о любовницахъ Людвига XIV. Должно замѣтить, что замѣняютъ словомъ: любовница, другое, порицаемое критикомъ, болѣе въ избѣжаніе педантизма, нежели неблагопристойности. Конечно, изъ двухъ однозначительныхъ словъ одно почитается пристойнымъ, другое непристойнымъ. Но кто немного подумаетъ, тотъ увидитъ, что либо общество, которому они принадлежатъ преимущественно, либо нравы людей, у которыхъ они чаще на языкѣ, пріобщаютъ ихъ къ словамъ, не оскорбляющимъ стыдливости, или кладутъ на нихъ печать отверженія; но слово
214
наложница, непринадлежащее языку разговорному, неупотребительное нигдѣ, слово книжное, можетъ быть пристойнымъ или непристойнымъ только по существенному своему значенію. Мы уже доказали, что свѣтская утонченность не оскорбляется смысломъ слова наложница; слѣдовательно, авторъ поэмы подъ симъ именемъ могъ употребить его, не заслуживая порицанія.
По имени встрѣчаютъ, говоритъ критикъ: это справедливо; но кому вредитъ авторъ, назвавъ поэму свою Наложницей, ежели въ самомъ дѣлѣ это названіе такъ ужасно? Одному себѣ. Многіе, испугавшись имени, не прочтутъ сочиненія и, что еще хуже, не купятъ его; но въ такомъ случаѣ авторъ не подвергается осужденію моралиста, а только литературный дѣлецъ можетъ сердечно пожалѣть о неловкости писателя, не умѣющаго сбывать съ рукъ свои сочиненія.
„Самъ сочинитель“, говоритъ далѣе критикъ (стр. 223), „кажется чувствовалъ, что впечатлѣніе, имъ производимое, не совсѣмъ можетъ быть выгоднымъ; ибо поспѣшилъ вооружиться предисловіемъ, въ которомъ, разсуждая о нравственности литературныхъ произведеній, старается укрѣпить ее за новымъ своимъ произведеніемъ и тѣмъ обнаруживаетъ желаніе предупредить соблазнъ, котораго, очевидно, страшится.“ На страницѣ же 238, изрекая окончательный судъ поэмѣ, критикъ объявляетъ ее совершенно невинной.
Слѣдственно, критикъ въ отношеніи къ нравственности порицаетъ въ Наложницѣ одно названіе; но авторъ не защищаетъ его въ своемъ предисловіи, онъ даже о немъ не упоминаетъ; слѣдственно, это предисловіе писано не съ тою цѣлью, которую предполагаетъ критикъ. Настоящая цѣль его очевидна: желаніе рѣшить вопросъ: въ чемъ состоитъ нравственность литературныхъ произведеній?
Критикъ, разбирая предисловіе, укоряетъ автора въ томъ, что онъ почитаетъ литературу наукою, а не искусствомъ, что онъ предлагаетъ искать въ ней истины, а не изящнаго (стр. 229—230). „Въ изящномъ зрѣлищѣ дѣйствительности,“ говоритъ критикъ, — „эстетическая нравственность литературныхъ произведеній. Онѣ должны быть изящны, и довольно“ (стр. 232).
Автору принадлежитъ вопросъ, въ чемъ состоитъ нравственность литературныхъ произведеній? Онъ говоритъ о литературѣ только въ отношеніи ея къ нравственности: онъ моралистъ, а не эстетикъ, и долженъ разсматривать литературу не какъ искусство,
215
но какъ стихію, въ одномъ случаѣ вредоносную, въ другомъ — благодѣтельную. Онъ не называетъ ее наукой, а уподобляетъ наукѣ. Таковыя подобія весьма позволены, и мы увидимъ ниже, что самъ критикъ на нихъ не скупится. Сравненіе это довольно точно, ибо литература весьма немногихъ занимаетъ, какъ искусство, какъ способъ творить изящное; всѣхъ же остальныхъ занимаетъ она, какъ представленіе жизни, какъ самая жизнь, ибо философія сознала тождество бытія и мысли. Жизнь есть наука въ обширномъ ея смыслѣ, смыслѣ, въ которомъ принимаетъ ее авторъ предисловія.
Сочинитель, говоря о нравственности литературныхъ произведеній, не ищетъ ее въ ихъ изяществѣ, потому что ищетъ условій нравственности для всѣхъ произведеній словесности, а не для однихъ изящныхъ. Изящное произведеніе всегда нравственно, положимъ; но оно можетъ быть нравственнымъ и не будучи изящнымъ; что же въ такомъ случаѣ составляетъ его нравственность? Нельзя ли найти закона, обнимающаго какъ изящныя, такъ и неизящныя творенія? Авторъ видитъ его въ истинѣ показаній. Съ симъ положеніемъ критикъ согласенъ, ежели оно относится къ литературѣ вообще (стр. 232). Приходится ли оно къ изящной? Посмотримъ.
Что истинно, то нравственно, говоритъ авторъ предисловія. Нѣтъ, отвѣчаетъ критикъ: что изящно, то нравственно; а въ чемъ дѣло? Въ томъ, что въ отношеніи къ нравственности, обѣ формулы однозначительны, съ тою разницей, что одна объемлетъ всю литературу, а другая весьма немногія изъ ея произведеній, съ тою разницей, что первая идетъ прямо къ дѣлу, а другая требуетъ объясненій. Критикъ и приводитъ оныя, и, чтобы растолковать читателю, какимъ образомъ изящное всегда нравственно, онъ открываетъ ему — что бы вы думали? — что изящное всегда истинно. Вотъ слова его (стр. 232).
„Объяснимся подробнѣе. Какое существенное назначеніе всякаго изящнаго творенія? Воспроизведеніе дѣйствительной жизни по образцу изящества или, что то же, представленіе ея въ совершенномъ равенствѣ съ собою. Мысль и дѣйствіе разлагаютъ элементы, изъ коихъ она слагается, порабощая ихъ взаимно другъ другу, но изящное произведеніе должно сдружать ихъ въ совершенную гармонію, точно такъ, какъ сдружены они рукою всехудожною въ великомъ зданіи вселенной, которая есть образецъ высочайшаго изящества“.
Что говоритъ критикъ? — Что онъ признаетъ міръ дѣйствительный образцомъ высочайшаго изящества; но, сказавъ выше, что нравственность литературныхъ произведеній въ ихъ изяществѣ, онъ признаетъ
216
его въ то же время образцомъ высочайшей нравственности: изъ чего слѣдуетъ, что твореніе не можетъ быть ни изящнымъ, ни нравственнымъ иначе, какъ вѣрно отражая дѣйствительность, иначе, какъ будучи истиннымъ.
„Неоспоримо, продолжаетъ критикъ, что гармонія, составляющая изящество великой вселенной, для нашего человѣческаго уха, постигающаго ее только въ отдѣльныхъ частяхъ и дробныхъ отрывкахъ, звучитъ нерѣдко яркими диссонансами: но сіи диссонансы спасаются въ всеобщей симфоніи безчисленныхъ аккордовъ бытія, открывающейся иногда и намъ въ минуты превыше-земного одушевленія.“
Что это значитъ, ежели не то, что, творя изящное, мы угадываемъ истинное, и что чѣмъ изящнѣе твореніе, тѣмъ оно истиннѣе? ибо самъ критикъ говоритъ, что въ минуты превыше-земного одушевленія, т. е. художественнаго творчества, намъ открывается симфонія безчисленныхъ аккордовъ бытія, т. е., что въ эти минуты мы видимъ яснѣе настоящее устройство вселенной, слѣдственно, глядимъ на нее съ точки зрѣнія самой истинной?
Зачѣмъ же критикъ требуетъ отъ сочинителя предисловія, чтобы онъ сказалъ: что изящно, то нравственно, а не что истинно, то нравственно, когда онъ самъ первое положеніе доказываетъ послѣднимъ? когда изъ собственныхъ словъ его явствуетъ, что одно положеніе заключено въ другомъ; когда одна формула частная, а другая всеобъемлющая, что именно было нужно для его разсужденія?
Изъ собственныхъ доводовъ критика слѣдуетъ, что твореніе не можетъ быть изящнымъ иначе, какъ будучи истиннымъ; но онъ объявилъ уже, что ежели оно изящно, оно нравственно; слѣдовательно, ежели оно истинно, то тоже нравственно. Это разсужденіе имѣетъ всю ясность и всю силу математическаго доказательства и забавно напоминаетъ аксіому: два количества, равныя одному третьему, равны между собою. Это не вредитъ автору предисловія и доказываетъ ясно, что формула, имъ употребляемая, приходится литературѣ вообще и литературѣ изящной въ особенности; слѣдовательно, онъ употребилъ ту самую формулу, которую надлежало, ибо опредѣлено ею, въ чемъ состоитъ нравственность литературныхъ произведеній, какъ изящныхъ, такъ и неизящныхъ.
„Авторъ“, говоритъ далѣе критикъ (стр. 234), „горько жалуется на журналистовъ, которые требуютъ отъ поэтовъ, чтобы они воспѣвали добродѣтели, а не пороки, изображали лица, достойныя подражанія. Не можемъ не подивиться добродушію автора предисловія,
217
который считаетъ достойными опроверженія такія нелѣпыя требованія. Не болѣе слѣдовало удѣлить вниманія людямъ, называющимъ нравственными произведеніями только тѣ, въ которыхъ наказывается порокъ и награждается добродѣтель, ежели еще таковые люди существуютъ въ наше время.“
Предоставляемъ судить публикѣ, существуютъ или нѣтъ предразсудки, которые опровергаетъ авторъ предисловія; а ежели существуютъ, — чѣмъ предразсудокъ нелѣпѣе, тѣмъ онъ достойнѣе опроверженія. Но когда бы сіи предразсудки принадлежали даже и немногимъ, можно ли оставлять ихъ безъ вниманія въ сочиненіи умозрительномъ? Что бы сказалъ критикъ о сочинителѣ курса математики, который пропустилъ бы въ немъ начальныя теоремы, оправдываясь тѣмъ, что рѣшеніе ихъ довольно извѣстно?
„Напрасно авторъ предисловія увѣряетъ, что не всѣ пороки имѣютъ видъ рѣшительно гнусный. Шуточные стихи Панара, которыми онъ старается подкрѣпить мысль свою, ничего не доказываютъ. Ежели нѣкоторые пороки кажутся намъ иногда привлекательными, то это не почему иному, какъ по тому, что представляются намъ не въ истинномъ видѣ. Сократъ говаривалъ, что если бы добродѣтель могла явиться въ человѣческомъ образѣ, то нельзя бы было не полюбить ее всѣмъ сердцемъ; противное должно сказать о порокѣ: это положительное безобразіе!“
Авторъ доказываетъ свое положеніе не одними стихами Панара, которые онъ выписываетъ не въ доводъ, а въ объясненіе своей мысли. Наши добрыя и злыя качества такъ смежны, говоритъ онъ, что нельзя провести раздѣляющей линіи между ними. Въ этомъ случаѣ отмѣнно истинны стихи Панара:
Trop de froideur est indolénce,
Trop d'activité turbulence,
Trop de rigueur est dureté etc.
Вотъ естественная причина той привлекательности, которую имѣютъ иные пороки: мы обмануты сходствомъ ихъ со смежными имъ добродѣтелями; но должно замѣтить, что въ самомъ увлеченіи нашемъ мы поклоняемся доброму началу, а не злому.
Авторъ показываетъ ясно, о какихъ порокахъ онъ говоритъ: о порокахъ, смежныхъ съ добродѣтелями, о порокахъ, могущихъ насъ обмануть сходствомъ своимъ съ нею. Сколько есть людей, готовыхъ принять въ себѣ и въ другихъ расточительность за щедрость, упрямство
218
за твердость, гордость за самочувствіе и т. д. Кто сомнѣвается въ томъ, что пороки всегда остаются пороками и чѣмъ-нибудь да отличаются отъ добродѣтелей? Но ежели въ дѣйствительномъ ихъ присутствіи мы можемъ обмануться, насъ по необходимости можетъ подвергнуть тому же заблужденію и ихъ искусственное изображеніе. Отчего? — Оттого, что они не имѣютъ вида рѣшительно гнуснаго; оттого (поневолѣ повторяемъ фразу автора), что они сходствуютъ съ добродѣтелями, къ которымъ примыкаютъ.
Желаніе Сократа не опровергаетъ, а подтверждаетъ замѣчанія автора. Онъ говоритъ: добродѣтель прекрасна; но, желая, чтобы она приняла видимый образъ и тѣмъ покорила сердца людскія, онъ яснѣй показываетъ, что въ дѣйствительности она, по его мнѣнію, никогда не предстаетъ намъ въ полной своей красотѣ, изъ чего (слѣдуя примѣру критика) мы можемъ заключить, что, по мнѣнію Сократа, и порокъ никогда не предстаетъ намъ въ полномъ своемъ безобразіи. Одно изъ двухъ: либо Сократъ сѣтуетъ, что ни добродѣтель, ни порокъ не являются намъ безъ примѣси, либо онъ находитъ, что любовь къ добродѣтели, отвращеніе отъ порока, т. е. законы нравственности не довольно ясно истекаютъ изъ воззрѣнія на дѣйствительность; сіи оба смысла въ пользу автора предисловія и доказываютъ только, что во многихъ случаяхъ не отъ сочинителя такого-то и такого-то произведенія должно требовать больше осмотрительности, а отъ судей его больше справедливости или вниманія.
„Хладнокровный отчетъ, передающій офиціальныя извлеченія изъ архивовъ соблазна и преступленій, сколько бы ни былъ справедливъ и полонъ, есть произведеніе безобразное и безнравственное, или лучше: тѣмъ безобразнѣе и безнравственнѣе, чѣмъ справедливѣе и полнѣе“.
Въ государствахъ, гдѣ судопроизводство публично, печатаютъ уголовные процессы со всѣми ихъ подробностями; кажется, это въ точномъ смыслѣ извлеченія изъ архивовъ соблазна и преступленія. Никто однакожъ не подозрѣвалъ до сихъ поръ, что собраніе уголовныхъ процессовъ можетъ имѣть безнравственное вліяніе. Одни любострастныя повѣсти могутъ вредить нравственности; но авторъ сказалъ въ своемъ предисловіи, почему показанія ихъ неполны. Мы отвѣчали на всѣ замѣчанія критика касательно предисловія; доказали, что критикъ или не понялъ, или не хотѣлъ понять его, ибо онъ безпрестанно отклоняется отъ настоящаго вопроса и говоритъ о законахъ изящнаго, когда дѣло идетъ о законахъ нравственности.
219
Онъ не опровергаетъ ни въ чемъ автора предисловія и повторяетъ другими словами его мысли. Чтобы опровергнуть предисловіе, слѣдовало опровергнуть основную мысль его: что̀ истинно, то нравственно. Не только онъ не опровергаетъ оную, но и самъ на нее опирается, какъ на неоспоримую аксіому. Онъ упрекаетъ автора въ смѣшеніи понятій, въ томъ, что онъ не умѣетъ отличить литературы изящной отъ литературы вообще. Этотъ упрекъ принадлежитъ ему съ большею справедливостью, и мы произносимъ его не самопроизвольно, но основываясь на неоспоримыхъ доказательствахъ. Читатель чувствуетъ, что критика, заключающая въ себѣ столько противорѣчій, такое отсутствіе всякой послѣдовательности въ мысляхъ и доводахъ, съ одной стороны подвергаясь нещаднымъ уликамъ анализа, съ другой можетъ повеселить охотника до шутокъ; но орудіе шутки сдѣлалось въ наше время слишкомъ обыкновеннымъ. Кто не смѣется? Взгляните на нашихъ полемиковъ! У всѣхъ на устахъ ядовитая улыбка Вольтера, у всѣхъ подъ перомъ его иронія. Мы приводили одни доказательства; намъ это показалось убѣдительнѣе и новѣе.
Далѣе, въ нѣсколькихъ словахъ, критикъ отдаетъ отчетъ въ самой поэмѣ и, пользуясь тѣмъ, что авторъ въ своемъ предисловіи полагаетъ, что нравственность литературныхъ произведеній состоитъ въ истинѣ и полнотѣ показаній, онъ не находитъ въ поэмѣ ни полноты, ни истины, изъ чего заключаетъ, что поэма безнравственна, однако безвредна, потому что ничтожна. Зачѣмъ было автору видѣть нравственность въ истинѣ? Критикъ поражаетъ его собственнымъ его орудіемъ. — Не легче ли было бы ему, ежелибъ онъ находилъ ее въ изяществѣ, какъ то требуетъ его критика? Поэма, сказалъ бы онъ, весьма неизящна, слѣдственно, по собственному сознанію автора, весьма безнравственна; но утѣшимъ его: она безвредна, потому что ничтожна.
Выписываемъ то, что можетъ почесться положительнымъ обвиненіемъ и просимъ читателя заглянуть въ № 10 Телескопа, дабы увѣриться, что мы нисколько не ослабляемъ замѣчаній критика и, когда можно, пользуемся собственными его словами.
Вся поэма кажется ему самопроизвольнымъ сцѣпленіемъ случаевъ, слѣдственно неестественною, потому что:
1-е. Елецкой, оледенѣвшій въ распутствѣ до хвастовства развратомъ, не могъ воспламениться къ Вѣрѣ идеальною любовію.
2-е. Елецкой не могъ обратить на себя вниманія Вѣры только тѣмъ, что подалъ ей на бульварѣ уроненную перчатку.
220
3-е. Дядя Вѣры не могъ сѣсть ошибкою въ карету, подосланную Елецкимъ, ибо зналъ въ лице своего лакея.
4-е. Вѣра не могла согласиться такъ скоро на побѣгъ съ Елецкимъ, оглашеннымъ развратникомъ, котораго смуглая однодомка была ея знакомкой.
5-е. Приворотное питье обратилось въ ядъ невѣдомо какимъ образомъ.
Поэма ничтожна, потому что, кромѣ Сары, всѣ лица безъ физіогноміи; а Елецкой не что иное, какъ темный силуетъ Онѣгина.
1-е. Хвастовство развратомъ нисколько не показываетъ оледенѣльности въ распутствѣ. Хвастливость эта въ особенности свойственна самой пылкой, самой неопытной молодости. Желаніе первенствовать между повѣсами не есть еще любовь къ разврату: это не что иное, какъ дурно направленное славолюбіе. Сей послѣдній недостатокъ и выставленъ въ Елецкомъ. Изъ него не слѣдуетъ сердечнаго охлажденія; напротивъ, онъ свидѣтельствуетъ особенную способность къ увлеченію. Слѣдственно, Елецкой весьма могъ возгорѣться къ Вѣрѣ любовью, свойственною пылкому молодому человѣку.
2-е. На это не нужно отвѣчать. Кто пересмотритъ поэму, тотъ увидитъ, что не одна поданная перчатка обращаетъ вниманіе Вѣры на Елецкаго, и что половины случаевъ, дѣйствующихъ на ея воображеніе, достаточно, чтобы вскружить голову даже и неромантической дѣвушкѣ.
3-е. Сѣсть въ чужую карету, въ чужія сани, заѣхать къ незнакомымъ, вмѣсто знакомыхъ, обманувшись легкимъ сходствомъ домовъ, — случаи весьма обыкновенные. Въ обществѣ ежедневно разсказываютъ анекдоты этого рода, и это случается безъ приготовленія, среди бѣлаго дня, на всевозможномъ просторѣ: удивительно ли, что дядя Вѣры вдался въ обманъ, когда все было придумано для удобности этого обмана; въ тѣснотѣ театральнаго разъѣзда, въ торопливости, съ которою обыкновенно садятся въ поданную карету, боясь, чтобы ее не отогнали? До того ли тутъ, чтобы подозрительно разглядывать физіогномію своего лакея? И зачѣмъ ее разглядывать? Изъ боязни романическаго происшествія? Но въ это время повѣсть Елецкаго еще не была обнародована. Нынѣ, когда она напечатана, можно въ подобномъ случаѣ винить почтенныхъ родственниковъ въ преступной неосмотрительности; но дядя Вѣры очень простителенъ.
4-е. Вѣра совсѣмъ не скоро соглашается на побѣгъ съ Елецкимъ: это согласіе приготовлено всею повѣстью. Всякій безпристрастный
221
читатель видитъ, что Вѣрѣ не мудрено было влюбиться въ Елецкаго, а ежели она могла влюбиться, она могла и дѣйствовать, какъ влюбленная. Елецкой не развратникъ въ глазахъ Вѣры; онъ въ одномъ изъ разговоровъ съ нею внушаетъ ей понятіе довольно выгодное о своемъ характерѣ: онъ ей истолковываетъ, что его отступленія происходили болѣе отъ незрѣлости ума, нежели отъ испорченнаго сердца. Вѣра, уже къ нему привязанная (ибо знакомство съ Сарой не могло хладить любви ея къ Елецкому, напротивъ подстрекнуть ее, возбудивъ въ ней ревность), — Вѣра охотно слушаетъ его извиненія, охотно вѣритъ въ совершенную его перемѣну, ибо приписываетъ ее любви, любви къ ней, что довольно пріятно женскому самолюбію. Елецкой оправданъ ея сердцемъ, но для свѣта, но для дяди онъ остается оглашеннымъ развратникомъ, и это самое заставляетъ Вѣру бѣжать съ Елецкимъ, ибо она чувствуетъ, что никогда не вымолитъ у своего дяди согласія на ихъ соединеніе. Какъ ей не довершить начатое? Какъ не дать ему счастіе, которое она уже безмолвно обѣщала, слушая влюбленныя его признанія? И когда Елецкой при первомъ ея отказѣ, вынужденномъ стыдливостью, а не сердечнымъ убѣжденіемъ, укоряетъ ее въ кокетствѣ, она должна показать любовь свою на дѣлѣ. Не одно краснорѣчіе Елецкаго въ разговорѣ 7-ой главы убѣждаетъ ее къ побѣгу, но всѣ прежнія, собственныя ея неосторожности; эта общая исторія всѣхъ увлеченій и нужно объяснить ее!
5-е. Правда, что авторъ поэмы не истолковываетъ, какимъ образомъ приворотное питье обратилось въ ядъ. Ему показалось это ненужнымъ. Столько разсказовъ о несчастныхъ слѣдствіяхъ невѣжества, прибѣгающаго къ этимъ колдовскимъ настоямъ, часто составленнымъ изъ самыхъ вредныхъ растеній! Самому автору внушена развязка его поэмы подобнымъ разсказомъ. Онъ не хотѣлъ обременять своей повѣсти лишними подробностями, полагаясь на проницательность читателя. Ежели это недостатокъ, его легко исправить. При второмъ изданіи авторъ сдѣлаетъ выноску, въ которой разрѣшитъ это недоумѣніе.
На общія сужденія поэмы отвѣчать нельзя: у всякаго свой вкусъ, свое чувство, свое мнѣніе; только сходство Елецкаго съ Онѣгинымъ кажется довольно страннымъ. Онѣгинъ человѣкъ разочарованный, пресыщенный; Елецкой страстный, романтическій. Онѣгинъ отжилъ, Елецкой только начинаетъ жить. Онѣгинъ скучаетъ отъ пустоты сердца; онъ думаетъ, что ничто уже не можетъ занять его;
222
Елецкой скучаетъ отъ недостатка сердечной пищи, а не отъ невозможности чувствовать: онъ еще исполненъ надеждъ, онъ еще вѣритъ въ счастье и его домогается. Онѣгинъ неподвиженъ, Елецкой дѣйствуетъ. Какое же между ними сходство? И вотъ какъ у насъ критикуютъ! Вся поэма кажется критику произвольнымъ сцѣпленіемъ случаевъ, а во всей поэмѣ только одна случайность: смерть Елецкаго; но она, во-первыхъ, оправдана множествомъ истинныхъ примѣровъ, отнимающихъ у нея особенную необычайность; во-вторыхъ, она есть нѣкоторымъ образомъ слѣдствіе главной ошибки Елецкаго, уповавшаго найти счастіе въ неровномъ союзѣ. Унизившись до товарищества съ невѣжествомъ, онъ, такъ или иначе, все былъ бы его жертвою. Но просимъ критика найти романъ, указать драму, гдѣ не было бы ничего случайнаго! И дѣльно ли требовать отъ сочинителя такого насилія? Случай въ природѣ, какъ и характеръ. Поэма, вся основанная на случайностяхъ, и поэма вовсе безъ случайностей, — произведенія равно неестественныя, равно подлежащія осужденію. Перчатка, уроненная Вѣрой, обстоятельство такое же обыкновенное, какъ обѣдъ, какъ ужинъ, и въ немъ мудрено видѣть особенную игру судьбы. Все же остальное въ поэмѣ: разговоръ въ маскерадѣ, подосланная карета, свиданіе на балахъ, все слѣдствіе любви и характера Елецкаго: онъ дѣйствуетъ и создаетъ обстоятельства. Просимъ читателя замѣтить, что каждое изъ сихъ обстоятельствъ довольно обыкновенно, и что только въ своей совокупности они составляютъ повѣсть, поражающую воображеніе. Спрашивается: въ чемъ искусство романиста, ежели не въ этомъ? И есть ли другой способъ быть вмѣстѣ естественнымъ и занимательнымъ?
Критикъ оканчиваетъ свои замѣчанія слѣдующими словами: „Считаемъ не нужнымъ заниматься наружною отдѣлкою сочиненія. Дозорчивая наблюдательность Московскаго Телеграфа выклевала уже по зернышку всѣ типографическія опечатки и другіе буквальные недосмотры, слѣдственно поживиться уже нечѣмъ.... Желаемъ, чтобы муза поэта, уважаемаго нами болѣе многихъ другихъ, послѣ прошедшихъ неудачныхъ опытовъ, измѣнивъ ложныя понятія объ изящномъ, захотѣла быть не тѣмъ, что нынѣ, а... невѣстою истинно прекраснаго!“
Первыя строки, мы охотно принимаемъ за иронію, за небрежную, слѣдовательно, тонкую шутку надъ неблагонамѣренною привязчивостію Московскаго Телеграфа. Не будемъ оспаривать чувства собственнаго преимущества, которое ихъ внушило; замѣтимъ только,
223
что онѣ не на своемъ мѣстѣ, и что ихъ могутъ принять за неосторожное признаніе. Отдадимъ справедливость критику: въ пристрастномъ разборѣ его видно желаніе быть учтивымъ, и ежели встрѣчаются выраженія неприличныя, въ этомъ должно винить не критика, а неопытность его въ слогѣ этого рода. Забавно только, что въ единственномъ похвальномъ отзывѣ, которымъ онъ удостоилъ разбираемаго имъ автора, виденъ тотъ же недостатокъ обдуманности, какъ и въ его осужденіяхъ: ежели всѣ опыты сочинителя Наложницы были неудачны, за что же онъ его уважаетъ?
_______