558
CCLXXXIII.
——
Начну письмо мое, по обыкновенію, упреками за то, что ты меня забылъ совершенно, милый другъ. Я пишу безпрестанно къ Тургеневу, пишу ко всѣмъ, иногда получаю (очень рѣдко) отвѣты, но къ досадѣ моей, отъ тебя не имѣю ни строки. Думаешь ли, милый другъ, легко быть забытымъ тобою? Самъ Тургеневъ пишетъ такъ мало и несвязно, что изъ іероглифовъ его я вижу одно желаніе сказать: я живъ, то-есть, будь здоровъ, какъ я, и потомъ Богъ съ тобою! Иногда онъ забываетъ примолвить что-нибудь-о тебѣ, а пишетъ ко мнѣ въ Неаполь о дѣлахъ, для меня совершенно нелюбопытныхъ. Но сердце мое невольно радуется, когда имѣю отъ него извѣстіе, и день, въ который получу письмо изъ Россіи, есть лучшій изъ моихъ дней. Суди послѣ этого, хорошо ли тебѣ забывать меня? Увѣдомь меня о твоихъ занятіяхъ: что началъ новаго, что кончилъ? И отсюда я слѣдую за тобою, желая счастливаго пути твоему таланту; иди! Одна мольба: не упреди! Но ты иногда шагаешь исполиномъ и всѣхъ опереждаешь, между тѣмъ какъ я здѣсь, милый другъ, въ страхѣ забыть языкъ отечественный, совершенно безъ книгъ русскихъ, и по нынѣшнему образу занятій моихъ не часто заглядываю въ двѣ или три книги русскія, которыя ненарокомъ взялъ съ собою. Вижу по всему, что могу умереть скорѣе членомъ англійскаго клуба, нежели русской Академіи, и что не заслужу мѣста въ статьѣ біографіи Вѣстника Европы
559
или Русскаго Вѣстника, ибо ничего не написалъ похвальнаго и достодолжнаго, и преподобнаго.
Надобно тебѣ сказать нѣсколько словъ о себѣ. Я не въ Неаполѣ, а на островѣ Искіи, въ виду Неаполя; купаюсь въ минеральныхъ водахъ, которыя сильнѣе Липецкихъ; пью минеральныя воды, дышу волканическимъ воздухомъ, питаюсь смоквами, пекусь на солнцѣ, прогуливаюсь подъ виноградными аллеями (или омеками) при вѣяніи африканскаго вѣтра, и что всего лучше, наслаждаюсь великолѣпнѣйшимъ зрѣлищемъ въ мірѣ: предо мною въ отдаленіи Сорренто — колыбель того человѣка, которому я обязанъ лучшими наслажденіями въ жизни; потомъ Везувій, который ночью извергаетъ тихое пламя, подобное факелу; высоты Неаполя, увѣнчанныя за̀мками; потомъ Кумы, гдѣ странствовалъ Эней, или Виргилій; Баія, теперь печальная, нѣкогда роскошная; Мизена, Пуццоли и въ концѣ горизонта — гряды горъ, отдѣляющихъ Кампанію отъ Абруцо и Апуліи. Этимъ не ограниченъ видъ съ моей террасы: если обращу взоры къ сторонѣ сѣверной, то увижу Гаэту, вершины Террачины и весь берегъ, протягивающійся къ Риму и изчезающій въ синевѣ Тирренскаго моря. Съ горъ сего острова предо мною, какъ на ладони, островъ Прочида; къ югу — Капрея, гдѣ жилъ злой Тиверій (злой Тиверій: эпитетъ Шаликова); острова Вентонскіе къ сѣверу и островъ Понца, гдѣ, по словамъ антикваріевъ (не сказывай этого Капнисту), обитала Цирцея. Ночью небо покрывается удивительнымъ сіяніемъ; Млечный Путь здѣсь въ иномъ видѣ, несравненно яснѣе. Въ сторонѣ Рима изъ моря выходитъ страшная комета, о которой мы мало заботимся. Такія картины пристыдили бы твое воображеніе. Природа — великій поэтъ, и я радуюсь, что нахожу въ сердцѣ моемъ чувство
560
для сихъ великихъ зрѣлищъ; къ несчастію, никогда не найду силъ выразить то, что чувствую: для этого нуженъ вашъ талантъ. Но воспоминанія всякихъ родовъ даютъ несказанную прелесть сему краю и приносятъ даже болѣе удовольствія сердцу, нежели красоты видовъ.
Посреди сихъ чудесъ, удивись перемѣнѣ, которая во мнѣ сдѣлалась: я вовсе не могу писать стиховъ. Графъ Хвостовъ сказывалъ мнѣ однажды, что три года былъ въ такомъ положеніи; но за то могу сказать съ покойнымъ княземъ Борисомъ, что пишу на прозахъ довольно часто. Я никогда не былъ такъ прилеженъ. Къ несчастію, и я не могу говорить объ этомъ безъ внутренняго негодованія, здоровье мое ветшаетъ безпрестанно: ни солнце, ни воды минеральныя, ни самая строгая діэта, ничто его не можетъ исправить: оно, кажется, для меня погибло невозвратно. И грудь моя, которая меня до сихъ поръ очень рѣдко мучила, совершенно отказывается. Италія мнѣ не помогаетъ: здѣсь умираю отъ холоду, что же со мною будетъ на сѣверѣ? Не смѣю и думать о возвращеніи. По пріѣздѣ моемъ жарко принялся за языкъ италіянскій, на которомъ очень трудно говорить съ нѣкоторою пріятностію и правильностію намъ, иностранцамъ. Но это для меня было бы не безполезно, почти необходимо во всѣхъ отношеніяхъ; я хочу короче познакомиться съ этою землею, которая для меня во всѣхъ отношеніяхъ становится часъ отъ часу любопытнѣе. Для самой пользы службы надобно узнать языкъ земли, въ которой живешь. Вотъ почему все вниманіе устремилъ на языкъ италіянскій и вѣрно добьюсь если не говорить, то по крайней мѣрѣ писать на немъ. Между тѣмъ, чтобы не вовсе забыть своего (ибо по русски возможно сочинять
561
исправно, какъ говоритъ Хвостовъ), я пишу мои записки о древностяхъ окрестностей Неаполя, которыя прочитаемъ когда-нибудь вмѣстѣ. Я ограничилъ себя, сколько могъ, одними древностями и первыми впечатлѣніями предметовъ; все, что критика, изысканіе, оставляю, но не безъ чтенія. Иногда для одной строки надобно пробѣжать книгу, часто скучную и пустую. Впрочемъ, это все маранье; когда-нибудь послужитъ этотъ трудъ, ибо трудъ, я увѣренъ въ этомъ, никогда не потерянъ.
Итакъ, всѣ дни мои заняты совершенно. Въ обществѣ живу мало, даже мало въ него заглядываю, кромѣ того, которое обязанъ видѣть. Театръ для меня не существуетъ, и я въ Неаполѣ не сдѣлался Неаполитанцемъ. Вотъ моя исторія, милый другъ. Если прибавить, что я совершенно доволенъ моею участью — безъ роскоши, но выше нужды, ничего не желаю въ мірѣ, имѣю или питаю, по крайней мѣрѣ, надежду возвратиться въ отечество, обнять васъ и быть еще полезнымъ гражданиномъ: это меня поддерживаетъ въ часы унынія. Здѣсь, на чужбинѣ, надобно имѣть нѣкоторую силу душевную, чтобы не унывать въ совершенномъ одиночествѣ. Друзей даетъ случай, ихъ даетъ время. Такихъ, какіе у меня на сѣверѣ, не найду, не наживу здѣсь. Впрочемъ, это и лучше. Какое удовольствіе, вставая по утру, сказать въ сердцѣ своемъ: я здѣсь всѣхъ люблю равно, то-есть, ни къ кому не привязанъ и ни за кого не страдаю. Я за то ближе къ моимъ книгамъ, которыхъ число увеличиваю часто по неволѣ. Прости, милый другъ, сіи подробности, которыя я стараюсь извинить передъ собою чувствомъ моей къ тебѣ дружбы и разлукою. Скажи Карамзинымъ (и себѣ), что я часто объ нихъ думаю и отдалъ бы все прекрасное за одинъ вечеръ, проведенный съ ними. Это письмо я поручаю М. Е. Храповицкому,
562
почтенному и доброму человѣку, нѣкогда моему начальнику, котораго супруга беретъ на себя трудъ доставить изъ Флоренціи шляпу Катеринѣ Андреевнѣ. Она можетъ мнѣ заплатить за нее, если угодно, чаемъ и Сыномъ Отечества, или русскими книгами, изъ числа коихъ не исключаю Трудовъ Русской Академіи. Ты вѣрно пишешь къ Дмитріеву; напомни ему обо мнѣ. Это дѣло еще поручаю твоей дружбѣ вмѣстѣ съ другими, а именно — увѣдомить меня о Сѣверинѣ, который не отвѣчалъ на мои многія письма. Я по совѣсти о немъ безпокоюсь: или онъ забылъ меня, разлюбилъ, или нездоровъ. Надѣюсь, что время если не вылѣчило (ибо время не лѣкарь великихъ несчастій), то по крайней мѣрѣ облегчило его грусть, и онъ вспомнилъ, что есть въ мірѣ сердца ему преданныя. Скажи Н. И. Тургеневу, что я его душевно уважаю, и чтобъ онъ не думалъ, что я варваръ; скажи ему, что я купался въ Тибрѣ и ходилъ по форуму Рима, ни мало не краснѣя, что здѣсь я читаю Тацита и Жіакони. Александра Ивановича обнимаю отъ всей моей великой души: я знаю, что онъ любитъ во мнѣ все, даже и мое варварство, ибо онъ угадываетъ, что я не варваръ. Вяземскому скажи, что я не забуду его, какъ счастье моей жизни: онъ будетъ вѣчно въ моемъ сердцѣ, вмѣстѣ съ тобою, мой жукъ. Прошу тебя писать ко мнѣ: чего тебѣ стоитъ, когда ты имѣешь время писать ко всѣмъ фрейлинамъ, и еще время переводить какого-то базельскаго Пиндара на какіе-то пятистопные стихи, и со всѣмъ этимъ — писать еще, какъ Жуковскій! Будь здоровъ, мое сокровище! Не забывай меня въ землѣ льдовъ и снѣговъ, и добрыхъ людей; я помню тебя въ землѣ землетрясеній и въ свидѣтельство беру М. Е. Храповицкаго, которому завидую: онъ увидитъ отечество и тебя. Прости.