370
CLXXI.
——
Ты уѣхалъ, милый другъ, и я остался одинъ совершенно въ этой обширной Москвѣ, гдѣ, кромѣ знакомыхъ, не имѣю ни друга, ни родственника. А ты пенялъ мнѣ, что скучаю! Въ одной рукѣ держу Монтаня, въ другой Сенеку, укрѣпляюсь духомъ, и все напрасно! Не вижу конца и начинаю проклинать гадательное искусство Гиппократа моего, который, со всею доброю волею ничего изъ меня сдѣлать не можетъ, то-есть, ни совершенно больнаго, ни здороваго. Нарывъ все въ томъ же видѣ, и я сожалѣю, что не уговорилъ Скюдери припустить пьявицы. Теперь это средство поздно. Нога болитъ иногда по старому. Кашель проходитъ.
371
Я пью и ѣмъ, и сплю, а впрочемъ ... очень нездоровъ. Здѣсь все по старому. Пушкины у меня бываютъ ежедневно, Толстой, Меншиковъ и Окуневъ. Соковнинъ дня три пропадалъ; вчера пріѣхалъ ко мнѣ пьяный, занялъ у меня сто рублей и отправился на болото, а потомъ на имянины къ Апраксину, который ему будетъ очень радъ. А я радъ, что онъ будетъ далѣе отъ насъ и ближе къ Алексѣю Михайловичу, который также у Апраксина. Вотъ все, что я знаю въ моей кельѣ про здѣшній свѣтъ. О книжномъ свѣтѣ знаю также мало. Вчера по утру, читая La Gaule Poétique, я вздумалъ идти въ аттаку на Гаральда Смѣлаго, то-есть, перевелъ стиховъ съ двадцать, но такъ разгорячился, что нога заболѣла. Паръ поэтическій изчезъ, и я въ моемъ героѣ нашелъ маленькую перемѣну. Когда читалъ подвиги Скандинава,
То думалъ видѣть въ немъ героя
Въ великолѣпномъ шишакѣ,
Съ булатной саблею въ рукѣ
И въ латахъ древняго покроя.
Я думалъ: въ пламенныхъ очахъ
Сіять должно души спокойство,
Въ высокой поступи — геройство
И убѣжденье на устахъ.
Но, закрывъ книгу, я увидѣлъ совершенно противное. Прекрасный идеалъ изчезъ,
и предо мной
Явился вдругъ....
Чухна простой:
До плечъ висящій волосъ
И грубый голосъ,
И весь герой — Чухна Чухной.
Этого мало преображенія. Герой началъ дѣйствовать: ходить и ѣсть, и пить. Кушалъ необыкновенно поэтическимъ образомъ:
372
Онъ началъ драть ногтями
Кусокъ баранины сырой,
Глоталъ ее, какъ звѣрь лѣсной,
И утирался волосами.
Я не говорилъ ни слова. У всякаго свой обычай. Гомеровы герои и наши Калмыки тоже дѣлали на бивакахъ. Но вотъ что меня вывело изъ терпѣнія: передъ Чухонцемъ стоялъ черепъ убитаго врага, окованный серебромъ, и бадья съ виномъ. Представь себѣ, что онъ сдѣлалъ!
Онъ черепъ ухватилъ кровавыми перстами,
Налилъ въ него вина
И все хлестнулъ до дна....
Не шевельнувъ устами.
Я проснулся и далъ себѣ честное слово никогда не воспѣвать такихъ уродовъ и тебѣ не совѣтую.
Но что ты дѣлаешь, милый другъ? Занимаешься счетами и дѣлами? Желаю тебѣ успѣха. Пріѣзжай скорѣе ко мнѣ, пока я живъ и не умеръ съ тоски. Будь здоровъ, ѣшь стерляди доморощенныя и не забывай твоего друга, который тебя любитъ и жизнь любитъ для тебя единственно.
Я пишу мало. Рука устала. Надобно еще писать и между прочимъ къ княгинѣ, которой угодно было вспомнить о больномъ на Басманной. Спѣшу отвѣчать на ея плоды риторическими цвѣтами, которые во сто разъ покажутся ей блѣднѣе моего лица.