356
CLXIII.
——
(Средина декабря 1815 г.). Каменецъ.
Благодарю тебя, милый другъ, за письмо твое, унизанное столь мелкими буквами, что я съ трудомъ его перечитываю. Вѣрь мнѣ, что по чувствамъ ты мнѣ родной, если не по таланту, что я достоинъ сего сердечнаго изліянія, сей откровенности, которая дышетъ въ твоемъ письмѣ. Во всемъ согласенъ съ тобою на счетъ поэзіи. Мы смотримъ на нее съ надлежащей точки, о которой толпа и понятія не имѣетъ. Большая часть людей принимаютъ за поэзію риѳмы, а не чувство, слова, а не образы. Богъ съ нею! Но, милый другъ, если ты имѣешь дарованіе небесное, то дорого заплатишь за него, и дороже еще, если не сдѣлаешь того,
357
что Карамзинъ; онъ избралъ себѣ одно занятіе, одно поприще, куда уходитъ отъ страстей и огорченій: тайная земля для профановъ, истинное убѣжище для души чувствительной. Послѣдуй его примѣру. Ты имѣешь талантъ рѣдкій; избери же землю, достойную его, и приготовь для будущаго новую пищу сердцу и уму, новую славу и новое сладострастіе любимцамъ прекраснаго. Что до меня касается, милый другъ, то я готовъ бы отказаться вовсе отъ музъ, если бы въ нихъ не находилъ еще нѣкотораго утѣшенія отъ душевной тоски. Четыре года шатаюсь по свѣту, живу одинъ съ собою, ибо съ кѣмъ мнѣ мѣняться чувствами? Ничего не желаю, кромѣ довольствія и спокойствія, но послѣдняго не найду, конечно. Испыталъ множество огорченій и износилъ душу до времени. Что же тутъ остается для поэзіи, милый другъ? Весьма мало! Слабый лучъ того огня, который ты называешь въ письмѣ своемъ огнемъ весталокъ; но мы его не потушимъ! Я подалъ просьбу въ отставку: ѣду въ Москву и пробуду тамъ — долго ль, коротко ль, не знаю. Желаю съ тобой увидѣться на старыхъ пепелищахъ, которыя я люблю, какъ святыню. Кончи свои дѣла и пріѣзжай туда. Гранитные берега Невы не должны удерживать тебя. Что же касается до твоихъ плановъ въ Тавриду черезъ Кіевъ, если это не мечтаніе, а твердое намѣреніе, то я желаю тебѣ успѣха, но тебѣ сопутствовать не могу. Судьба велитъ иначе. «Какъ можно лгать?» ты пишешь. Вѣрю тебѣ и радуюсь, что Муравьева сочиненія не затеряны. Нахожу твое намѣреніе прекраснымъ и порядокъ матерій; не полѣнись, милый другъ, сдѣлай маленькое предисловіе, а мое письмо, если находишь его достойнымъ, въ конецъ книги. Совѣтовалъ бы тебѣ посвятить все изданіе государю или испросить позволеніе его напечатать; но
358
это сдѣлай отъ своего имени, переговоря съ Катериной Ѳедоровной. Для стиховъ я могъ бы быть полезенъ: я поправляю или, лучше сказать, угадываю мысли Михаила Никитича довольно удачно. А въ рукописи надобно многое перемѣнить и лучше печатать одно хорошее, достойное его и тебя, нежели все безъ разбору. Нѣсколько писемъ, неподражаемыхъ памятниковъ лучшаго сердца и прекраснѣйшей души, которая когда-либо посѣщала эту грязь, которую мы называемъ землею, нѣсколько писемъ не будутъ лишними. Все это для людей истинно образованныхъ, не для черни читателей. Сочиненія, Муравьева, конечно, бы могли сіять и во французской словесности: мы слишкомъ молоды для такого рода чтенія. Но со временемъ будетъ иначе. Пересмотри и мое маранье въ жертву дружеству. Оно у Блудова переписано. Пересмотри съ нимъ наединѣ и замѣть, что надобно выбросить. Когда-нибудь (въ лучшіе дни) я это напечатаю. Переправлять не буду, кромѣ глупостей, если найдутся. Я слишкомъ много переправляю. Это мой порокъ или добродѣтель? Говорятъ, что дарованіе изобрѣтаетъ, умъ поправляетъ: если это правда, то у меня болѣе ума, нежели дарованія, слѣдственно, и писать не надобно. Кстати объ умѣ. Что у васъ за шумъ? До твоего письма я ничего не зналъ обстоятельно. Пушкинъ и Асмодей писали ко мнѣ, что Аристофанъ написалъ Липецкія воды и тебя преобразилъ въ Фіялкина. Пушкинъ говоритъ мнѣ, что онъ вооружается эпиграммами. Прежде сего читалъ въ Сынѣ Отечества Письмо къ Аристофану и тотчасъ по слогу отгадалъ сочинителя. Вотъ все, что я зналъ. Теперь узнаю, что Аристофанъ вывелъ на сцену тебя и друзей, что у васъ есть общество, и я пожалованъ въ Ахиллесы. Горжусь названіемъ, но Ахиллъ пребудетъ
359
бездѣйственъ на чермныхъ и черныхъ корабляхъ:
Въ печали бо погибъ и духъ его, и крѣпость.
Нѣтъ! Ахиллъ пришлетъ вамъ свои маранья въ прозѣ, для изданія, изъ Москвы. Вотъ имъ реестръ: 1) Нѣчто о морали и религіи. 2) Италіянскіе стихотворцы: Аріостъ, Тассъ и Петрарка. 3) Путешествіе въ Сире. 4) Воспоминанія словесности и отрывокъ о Ломоносовѣ. 5) Двѣ аллегоріи. 6) Искательный — характеръ. 7) О лучшихъ качествахъ сердца. Это все было намарано мною здѣсь отъ скуки, безъ книгъ и пособій; но можетъ быть, отъ того и мысли покажутся вамъ свѣжѣе. Пришлю все съ удовольствіемъ, но только марайте что не понравится. Костогоровъ показывалъ мнѣ реестръ книгамъ образцовымъ; въ нихъ помѣстилъ ты, опустошитель, мою Финляндію и Похвальное слово сну: не печатай ихъ, покуда я не вышлю исправленныя: у меня есть списокъ, но я хочу перечитать это въ Москвѣ. Имени подъ прозою не подписывай: довольно съ меня грѣховъ стихословныхъ.
Графъ Сенъ-При, здѣшній губернаторъ, просилъ меня сдѣлать надпись къ портрету его брата, убитаго во Франціи. Вотъ она. Напечатай ее въ стихахъ, если понравится. Этотъ герой достоинъ лучшей эпитафіи. Истинный герой, христіанинъ, котораго я зналъ и любилъ издавна!
НАДПИСЬ КЪ ПОРТРЕТУ ГРАФА СЕНЪ-ПРІЕСТА.
(Русскій генералъ-лейтенантъ).
Отъ родины его отторгнула судьбина,
Но лиліямъ царей онъ всюду вѣренъ былъ
И въ нашемъ станѣ воскресилъ
Баярда древній духъ и славу (доблесть) Дюгесклина.
360
Отъ родины его отторгнула судьбина,
Но древнимъ лиліямъ онъ всюду вѣренъ былъ
И въ нашемъ станѣ воскресилъ
Баярда подвиги и доблесть Дюгесклина.
Какъ лучше? Спроси у Кассандры и у другихъ имрековъ. Поклонъ Арзамасцамъ отъ стараго гуся. Союзникъ намъ — время: оно сгложетъ Аристофана съ его драматургіей. Не видалъ его Водъ, не знаю его Абуфара; но если они похожи на нѣкоторыя другія штучки родителя, то не о чемъ много хлопотать. До сихъ поръ, кромѣ водевиля Казака, я ничего хорошаго не знаю, а написано много. Ожидаю еще поэму Гаральдъ Храбрый и новаго облегченія комедіями, операми, оперетами, драмами, водевилями; все вмѣстѣ прочитаю однимъ духомъ. Что дѣлаетъ Бесѣда? Я люблю ее какъ душу, аки бы самъ себя. Прости, милый другъ, обнимаю тебя отъ всей души, отъ всего сердца и до свиданья въ Москвѣ. К. Б.
Вяземскій-Асмодей увѣрилъ меня, что сказка моя никуда не годится. Кто правъ, кто виноватъ? Хочу написать другую и пришлю вамъ, если обстоятельства будутъ повеселѣе. Я здѣсь чуть не умеръ съ тоски и отъ лихорадки весьма продолжительной; хочу отправиться на Липецкія воды за безсмертіемъ. Не думайте, чтобъ это была шутка. Мой характеръ очень перемѣнился: я сдѣлался задумчивъ, безмолвенъ, тихъ до глупости и даже безпеченъ, чего со мною никогда не бывало: надобно лѣчиться.
Познакомься покороче съ Муравьевымъ, съ рѣдкимъ человѣкомъ: онъ живой портретъ отца своего во многихъ отношеніяхъ, по сердцу и уму. Жаль, если его страсть къ наукѣ погаснетъ въ службѣ: мы еще потеряемъ человѣка! Но это между нами.