331
CXLIX.
——
10-го іюля (1815 г.). Каменецъ-Подольскій.
Языкъ до Кіева доведетъ, а изъ Кіева не такъ далеко до Волыни, а съ Волыни на Подоль и наконецъ въ Каменецъ, откуда я пишу къ тебѣ, мой милый другъ,
Съ усталой отъ заботъ и праздности душою,
которую ни труды, ни перемѣна мѣста, ни перемѣна заботъ не могутъ вылѣчить отъ скуки, весьма извинительной, ибо я проѣхалъ черезъ Москву около трехъ тысячъ верстъ, если не болѣе, зачѣмъ? Чтобъ отдалиться отъ друзей. Наконецъ я здѣсь, къ удивленію моего генерала, который принялъ меня весьма ласково, меня и другаго адъютанта, Давыдова, котораго полиція московская выгнала изъ Москвы, какъ меня — петербургская. Но Каменецъ и безъ насъ существовалъ. Я это предвидѣлъ, предчувствовалъ. Теперь я не имѣю скорой или близкой надежды увидѣться съ тобою и выцарапать тебѣ послѣдній твой глазъ, который дальновиднѣе моихъ обоихъ, за то, что ты меня вовсе забылъ: ни слова не писалъ въ деревню, гдѣ я находился между страха и надежды, но въ совершенной неизвѣстности, куда ѣхать, зачѣмъ и какъ, гдѣ былъ очень боленъ, откуда я поѣхалъ съ лихорадкою, которая меня и здѣсь не покидаетъ, и здѣсь, въ отчизнѣ зефировъ и цвѣтовъ, Жидовъ и старыхъ польскихъ усовъ. Итакъ, до случая удаляю надежду, до времени покоряюсь святому Провидѣнію, которое бросаетъ меня изъ края въ край, меня, маленькаго Улисса или Телемака, который умоляетъ тебя, божественнаго Демодока, писать
332
къ нему почаще, ибо, право, жизнь не жизнь безъ друзей. Ужь я ни слова не говорю о томъ, что ты ко мнѣ не писалъ о моихъ дѣлахъ. Право, не хорошо меня мучить, меня, измученнаго. И что у тебя за лѣность? Пишешь къ каждому пономарю въ Малороссіи, а не пишешь къ другу, который тебя любитъ, конечно, болѣе, нежели кто-нибудь на свѣтѣ: и ты это знаешь. Пиши ко мнѣ хотя для того, что я въ отчизнѣ голушекъ, варениковъ, воловъ, мазанокъ, усовъ и чуповъ. Вотъ мое право, если другія всѣ утрачены для твоего сердца, которое, отъ постоянно спокойной жизни и отъ разсчетовъ твоего ума, превратится въ камень, чего не дай Богъ и для меня, и для словесности, которая на тебя считаетъ, ибо тогда музы отвратятъ лицо свое отъ твоего лица, и ты будешь засѣдать въ Бесѣдѣ и скука съ тобою одесную, а Славяне — ошую. Но этого не будетъ. Пиши, люби меня и люби посильнѣе; право, я нужду имѣю въ твоей дружбѣ; или друзья намъ только милы бываютъ вблизи и въ счастіи? Прости!
Если вы меня всѣ забыли, то-есть, Гнѣдичъ и Николай Ивановичъ, то я умру новымъ родомъ смерти: тридцать верстъ отъ насъ карантинъ; выпрошу позволеніе отправиться туда, зачумѣю, и поминай какъ звали! Но я думаю, что обыкновенная чума не дѣйствуетъ на тѣхъ, къ которымъ привита чума стихотворная. Вотъ новая бѣда!
Сдѣлай одолженіе, милый другъ, пиши ко мнѣ, проси Катерину Ѳедоровну, чтобы и она писала. Почта отходитъ точно: мнѣ болѣе писать не можно.