266
CXXVIII.
——
Какъ вамъ угодно, но вы не должны удивляться этому письму. Десять мѣсяцевъ я къ вамъ не писалъ и десять мѣсяцевъ не имѣю отъ васъ никакого извѣстія: это не резонъ, чтобъ не писать болѣе. Вы согласны на это? Сто разъ прошу у васъ прощенія, совершеннаго прощенія за мое молчаніе, если оно могло хотя не много оскорбить ваше самолюбіе; я готовъ броситься въ воду, если мое молчаніе нанесло хотя малѣйшій вредъ вашей ко мнѣ дружбѣ, и вы, конечно, въ этомъ увѣрены. Но представьте себѣ Батюшкова, который оставляетъ Петербургъ вдругъ, скачетъ двѣ тысячи верстъ, сломя голову, какъ говорятъ у насъ въ Россіи, пріѣзжаетъ въ главную квартиру подъ Дрезденъ, разъѣзжаетъ въ ней десять дней взадъ и впередъ подъ пушечными выстрѣлами, единственно за тѣмъ, чтобъ сдать какія-то депеши; наконецъ, сдаетъ ихъ, остается у Раевскаго, дѣлаетъ съ нимъ всю кампанію — и какую кампанію! — умираетъ со скуки на бивакахъ, умираетъ со скуки на квартирахъ, вступаетъ съ арміей
267
въ Парижъ и въ Парижѣ, проведя два мѣсяца въ шумѣ и въ круженіи головы, дѣлясь между ресторатеровъ, спектаклей, парадовъ, встрѣчъ новыхъ королей и проч., беретъ перо, чтобъ напомнить вамъ, что онъ еще живъ, здоровъ и, не будучи вовсе избалованъ счастіемъ, долгомъ поставляетъ напомнить о себѣ друзьямъ своимъ. Вотъ часть моей Одиссеи. Остатокъ наполнитъ ваше богатое воображеніе, если захочетъ заняться мною. Теперь спрашиваю васъ, спрашиваю Алексѣя Михайловича, который вопреки нѣкоторымъ излучинамъ — пусть онъ помираетъ со смѣху — вопреки нѣкоторымъ излучинамъ, въ которыя вдается его умъ, имѣетъ много здраваго разсудка, спрашиваю у васъ обоихъ: не стою ли я совершеннаго извиненія? Итакъ, вы меня прощаете, и я снова имѣю право на дружество ваше, которое, конечно, во зло употреблять не буду. Впрочемъ, не спрашивайте, не требуйте у меня отчета въ моей жизни. Разсказы хороши только въ стихахъ, въ плачевныхъ трагедіяхъ или у камина. Еще болѣе: я вамъ ни слова не скажу о Парижѣ. Василій Львовичъ вамъ это все разсказалъ и лучше, и пространнѣе моего во время нашей эмиграціи или бѣгства. Газеты провозгласили вамъ наши побѣды, чудесныя по истинѣ, которымъ, разумѣется, супругъ вашъ на досугѣ далъ настоящій вѣсъ и цѣну. Я съ удовольствіемъ представляю себѣ счастливую минуту, когда мы будемъ смѣяться надъ прошедшими бѣдами. Сколько произшествій! Сколько чудесъ — начиная съ круглыхъ пироговъ у Анны Львовны до самаго вступленія нашего въ Парижъ! Къ чему и зачѣмъ всѣ людскіе расчеты? Признаюсь вамъ, у меня голова кружится, когда я начинаю расчитывать всю превратность этого года, который, конечно, возвратилъ на путь истинный многихъ и многихъ людей, а
268
Василья Львовича утвердилъ паче мѣры въ премудрыхъ его правилахъ. Что онъ дѣлаетъ? Гдѣ и какъ проводитъ время? Онъ вовсе забылъ насъ, бѣдныхъ странниковъ, или съ завистью считаетъ наши шаги у Бовилье, въ лицеѣ, въ Пале-рояль — прелестныя мѣста, которыя мы отдали бы всѣ за старый Кремль въ придачу со всею нашею славою, которая намъ становится немного въ тягость. Что дѣлаютъ его сестрицы? Признаюсь вамъ, часто, очень часто, возвратясь въ мою комнату, я забываю и шумъ Парижа, и Дюшенуа, и проказы Брюнета, и красавицъ Тиволи, все забываю и мысленно переношусь въ Нижній, то на площадь, гдѣ между телегъ и колязокъ толпились московскіе франты и красавицы, со слезами вспоминая о бульварѣ, то на патріотическій обѣдъ Архаровыхъ, гдѣ отъ псовой травли до подвиговъ Кутузова все дышало любовью къ отечеству, то на ужины Крюкова, гдѣ Василій Львовичъ, забывъ утрату книгъ, стиховъ и бѣлья, забывъ о Наполеонѣ, гордящемся на стѣнахъ древняго Кремля, отпускалъ каламбуры, достойные лучшихъ временъ Французской монархіи, и спорилъ до слезъ съ Муравьевымъ о преимуществѣ французской словесности, то на балы и маскерады, гдѣ наши красавицы, осыпавъ себя бриліантами и жемчугами, прыгали до перваго обморока въ кадриляхъ французскихъ, во французскихъ платьяхъ, болтая по французски Богъ знаетъ какъ, и проклинали враговъ нашихъ. Вотъ времена, признаюсь вамъ, о которыхъ я вспоминаю съ большимъ удовольствіемъ. Прибавьте къ этому Алексѣя Михайловича, который съ утра самаго искалъ кого-нибудь, чтобъ поспорить, и доказывалъ съ удивительнымъ краснорѣчіемъ, что бѣлое — черное, черное — бѣлое, который вздохнуть не давалъ Василью Львовичу и тѣснилъ
269
его неотразимой логикой, — и вы будете имѣть понятіе объ удовольствіи, которое я нахожу, переносясь мысленно въ стѣны Нижняго. Такихъ чудесныхъ обстоятельствъ два раза въ жизни не бываетъ. Довольно и одного, чтобъ на вѣки остаться въ памяти. «Боже мой, я помню это все! Скажите мнѣ что-нибудь о Парижѣ!» Еще разъ, и въ послѣдній: я не скажу ни слова. И съ чего начну мой разсказъ? Здѣсь что̀ день, то произшествія, что̀ день, то новыя проказы. Ни бумаги, ни терпѣнія у васъ и у меня на все сіе не достанетъ, но достанетъ, конечно, на то, чтобъ перечитать Монитеръ, Gazette de France, въ которыхъ, въ одномъ отношеніи, всѣ новости парижскія.
Мое письмо могло быть еще длиннѣе, но я далъ слово Сѣверину, котораго сію минуту ожидаю къ себѣ. Мы сговорились — прошу покорнѣйше прочитать это любителю Парижа Василью Львовичу — мы сговорились идти по бульвару до Сены, осмотрѣть всѣхъ фигляровъ и пр., не пропустить ни одной площадной панорамы, заходить во всѣ лубочные театры, начиная съ кабинета блохъ, такъ-называемаго les puces travailleuses, и кончая кабинетомъ des illusions parfaites, и все за нѣсколько копѣекъ! Потомъ, переправясь черезъ Аустерлицкій мостъ, мы обойдемъ Ботаническій садъ, бросимъ взглядъ на львовъ, тигровъ и пр., отдохнемъ подъ тѣми самыми липами, на той самой скамьѣ, гдѣ Бюффонъ нѣкогда любилъ покоиться. Простившись съ тѣнью великаго и вооружась изобильнымъ завтракомъ въ ближней рестораціи, мы сядемъ въ кабріолетъ, который, какъ говорятъ здѣсь, жжетъ мостовую, и полетимъ въ музеумъ мимо великолѣпной набережной, мимо новой статуи Генриха IV, мимо Palais des arts. Мы пробѣжимъ музеумъ, мы не станемъ терять времени
270
въ разсматриваніи картинъ и статуй: мы знаемъ, что передъ Аполлономъ, Венерою и Лаокономъ надобно сказать: ахъ! повторить это восклицаніе передъ картинами Рафаеля, съ описаніемъ ихъ въ рукахъ, разумѣется, и оставя чудеса искусствъ, явимся въ 3-мъ часу на террасѣ Тюльерійскаго сада, гдѣ остроумнѣйшій народъ въ мірѣ стоитъ нѣсколько битыхъ часовъ передъ окнами замка, стоитъ разиня ротъ и изрѣдка, безъ всякаго энтузіазма, а такъ, отъ скуки кричитъ: «Vive le roi!» Въ 4 часа Бовилье или артистъ Вери ожидаютъ насъ съ лакомымъ обѣдомъ. Часъ позже всѣ мѣста заняты. При шумѣ разговорномъ мы проглотимъ нѣсколько дюжинъ устрицъ, осушимъ бутылку шампанскаго и пойдемъ пить кофе въ кофейный домъ, котораго всѣ углы знакомы нашему любителю Парижа; изъ café de Foy мы забѣжимъ во Французскій театръ, гдѣ Тальма, Дюшенуа, Жоржъ и пр. удивляютъ искусствомъ неподражаемымъ; не дослушая трагедіи, мы явимся у Брюнета въ Variétés, будемъ хохотать во все горло надъ остроумными его каламбурами, которые всякаго русскаго охотника могутъ привести въ отчаяніе, зайдемъ — это одинъ шагъ оттуда — къ Тортони, гдѣ всѣ красавицы парижскія кушаютъ мороженое и пуншъ, и.... Но я не хочу огорчать Пушкина: такого рода воспоминанія раздираютъ его сердце. Притомъ же я знаю: ses yeux sont ingrats et jaloux. Простите! Будьте счастливы и не забывайте Батюшкова, который если не потонетъ на возвратномъ пути своемъ черезъ Лондонъ, то пріѣдетъ вамъ разсказывать о чудесахъ парижскихъ, а болѣе всего о преданности своей къ особѣ вашей.
Адресъ: Ея превосходительству милостивой государынѣ Еленѣ Григорьевнѣ Пушкиной. Въ Москвѣ.