134
LXXII.
——
Болѣе двухъ мѣсяцевъ, любезный другъ, какъ не получаю отъ тебя ни строки. Что значитъ твое молчаніе? Ты боленъ? Но Полозовъ не дремлетъ: онъ иногда за тебя пишетъ. Что съ тобою сдѣлалось? Я бы долженъ начать съ упрековъ, но ихъ въ сторону. Конечно, забыть друга своего въ деревнѣ, не писать къ нему ни строчки, тогда какъ онъ всего болѣе имѣетъ нужду въ письмахъ — что̀ я говорю? — въ одной строчкѣ отъ своего Гомера, есть дѣло безсовѣстное. Но еще разъ, Богъ съ тобою!
Я теперь сижу одинъ въ моемъ домикѣ, скученъ и грустенъ, и буду сидѣть до осени, можетъ быть, до зимы, то-есть, пока не соберу тысячи четыре денегъ, pour faire tête à la fortune, и тогда полечу къ тебѣ на крыльяхъ надежды, которыя теперь немного полиняли.
Что ни говори, любезный другъ, а я имѣю маленькую философію, маленькую опытность, маленькій умъ, маленькое сердчишко и весьма маленькій кошелекъ. Я покоряюсь обстоятельствамъ, плыву противъ воды, но до сихъ поръ, съ помощію моего добраго генія, ни
135
весла, ни руля не покинулъ. Я часто унываю духомъ, но не совсѣмъ, а это оправдываетъ мое маленькое.... mon infiniment petit (вспомни Декарта), которое сто̀итъ уваженія честныхъ людей. Я заврался, но ты меня понимаешь, что̀ тебѣ дѣлаетъ большую честь. Я заврался, но знаешь ли отчего? Оттого, что пустился въ философію. Это со мной обыкновенно бываетъ по осени.
Я читаю теперь Сенъ-Ламберта и бываю доволенъ, какъ ребенокъ. Сенъ-Ламбертъ — добрый человѣкъ, съ нимъ весело бесѣдовать, по крайней мѣрѣ лучше, нежели съ Шатобріаномъ, который — признаюсь тебѣ — прошлаго года зачернилъ мнѣ воображеніе духами, Мильтоновыми бѣсами, адомъ и Богъ вѣсть чѣмъ. Онъ къ моей лихорадкѣ прибавилъ своей ипохондріи и, можетъ быть, испортилъ и голову, и слогъ мой: я уже готовъ былъ писать поэму въ прозѣ, трагедію въ прозѣ, мадригалы въ прозѣ, эпиграммы въ прозѣ, въ прозѣ поэтической. Не читай Шатобріана!
Но что дѣлаютъ ваши Славяне? Бываешь ли ты во пиру во Бесѣдѣ? Нынѣ осень на дворѣ, и пчелы сбираются въ улей, и въ вашемъ ульѣ дымъ коромысломъ. Одинъ читаетъ; другой говоритъ: изрядно; третій хвастаетъ; четвертый хвалитъ себя и Шишкова, ибо Шишковъ воплотился. Что дѣлаетъ Орфей Орфеичъ? Что дѣлаетъ Шаховской? Что дѣлаютъ всѣ, и въ этомъ числѣ Бунина, съ которой я помирился? Она написала О счастіи. Предметъ обильный и важный, слишкомъ важный для дамы. Въ ея поэмѣ нѣтъ философіи (а предметъ философическій), нѣтъ связи въ планѣ, много чего нѣтъ, но за то есть прекрасные стихи. Прочитай конецъ третьей пѣсни, описаніе сельскаго жителя. Это все прелестно. Стихи текутъ сами собою, картина въ цѣломъ выдержана, и краски живы и нѣжны.
136
Позвольте мнѣ, милостивая государыня, имѣть счастье поцѣловать вашу ручку! Клянусь Фебомъ и Шишковымъ, что вы имѣете дарованіе!
Я ничего не пишу, все бросилъ. Стихи къ чорту! Это не бѣда; но вотъ что бѣда, мой другъ: вмѣстѣ съ способностью писать я потерялъ способность наслаждаться, становлюсь скученъ и лѣнивъ, даже немного мизантропъ. Часто, сложа руки, гляжу передъ собою и не вижу ничего, а смотрю, а на что смотрю? На муху, которая летаетъ туда и сюда. Я — мечтатель? О, совсѣмъ нѣтъ! Я скучаю и, подобно тебѣ, часто, очень часто говорю: люди всѣ большіе скоты, и азъ есмь человѣкъ.... окончи самъ фразу. Гдѣ счастье? Гдѣ наслажденіе? Гдѣ покой? Гдѣ чистое сердечное сладострастіе, въ которомъ сердце мое любило погружаться? Все, все улетѣло, изчезло вмѣстѣ съ пѣснями Шоліо, съ сладостными мечтаніями Тибулла и милаго Грессета, съ воздушными гуріями Анакреона. Все изчезло! И вотъ передо мной лежитъ на столѣ третій томъ Esprit de l’histoire, par Ferrand, который доказываетъ, что люди рѣжутъ другъ друга за тѣмъ, чтобъ основывать государства, а государства сами собою разрушаются отъ времени, и люди опять должны себя рѣзать и будутъ рѣзать, и изъ народнаго правленія всегда родится монархическое, и монархій нѣтъ вѣчныхъ, и республики несчастнѣе монархій, и вездѣ зло, а наука политики есть наука утѣшительная, поучительная, назидательная, и исторіи должно учиться и размышлять.... и еще Богъ знаетъ что такое! Я закрываю книгу. Пусть читаютъ сіи кровавые экстракты тѣ, у которыхъ нѣтъ ни сердца, ни души.
Теперь берусь за Локка. Онъ говоритъ мнѣ: для счастія своего ищи, ищи истины. Но гдѣ она? Былъ
137
ли онъ самъ меня счастливѣе? Гоббесъ боялся чертей, а самъ писалъ противъ безтѣлесныхъ тварей. Такъ, мой Николай, науки не могутъ питать сердца. Онѣ развлекаютъ его на время, какъ игрушки голодныхъ дѣтей, а сердце все проситъ любви: она — его пища, его блаженство; и мое блаженство — ты знаешь это — улетѣло на крыльяхъ мечты. Есть ли у меня желанія? Есть ли надежда? Я часто себя спрашиваю, и отвѣчаю: нѣтъ!
Вотъ длинная казанья. Но о чемъ говорить? Здѣсь новостей нѣтъ и не бывало. Новости у васъ; итакъ, пришли мнѣ ихъ поболѣе, но самыхъ пріятныхъ, самыхъ веселыхъ: иначе я тебѣ разшевелю всю мою ипохондрію. Прочитай мое письмо за чаемъ, прочитай наединѣ, вздохни, улыбнись и скажи: я люблю его по прежнему. Прости, мой любезный Николай, пиши почаще и пришли мнѣ что-нибудь почитать. Нѣтъ ли Крылова? Я и бездѣлкѣ буду радъ, а за Крылова скажу спасибо. Константинъ Батюшковъ. Въ Череповецъ.