116
LXI.
——
(Первая половина апрѣля 1811 г. Москва).
Боже мой, что за письмо! Ни конца, ни начала, а о серединѣ не скажу ни слова! Что дѣлать! Пожмемъ плечами и станемъ отвѣчать... Самарина уѣхала и, говорятъ, не на радости будетъ домой: у ней скончалась мать. Это и меня за нее огорчаетъ. Признаюсь тебѣ, любезный другъ, люблю ее всей душой. Нилова въ половину не столь любезна; она, кажется мнѣ, немного не въ своей тарелкѣ. Анна Петровна вездѣ и всегда спокойна и одинакова. Но онѣ уѣхали! Жаль, очень жаль! Слухъ о смерти матери Анны Петровны оказался неоснователенъ.
Какъ отвѣчать тебѣ на твою диссертацію? Молчаніемъ? Ахъ, нѣтъ! Учеными фразами? И того не надо. Ситаціями изъ древнихъ и новѣйшихъ? Храни насъ Богъ! Чѣмъ же, злодѣй? А вотъ чѣмъ: пожать у тебя руку, ибо я вижу, что дружба заставляетъ тебя бредить. Одиножды положивъ на судѣ, что я родился для отличныхъ дѣлъ, для стихотвореній эпическихъ, важныхъ, для исправленія государственныхъ должностей,
117
для безсмертія, наконецъ, ты, любезный другъ, рѣшилъ и подписалъ, что я враль, ибо перевожу Парни.
Конечно, влага водъ — глупость; но поэтому ты заключаешь, что и вся піеса — вранье. Этотъ судъ тебѣ дѣлаетъ великую честь! Теперь замѣть другое, третье, четвертое, наконецъ, десятое фальшивое, темное, глупое, надутое выраженіе и будешь правъ; но нѣтъ! Ты будешь виноватъ, потому что ихъ не найдешь, потому что эти стихи написаны очень хорошо, сильно, наконецъ, потому что они меня достойны.
Пора кончить, любезный Николай, этотъ словесный споръ, который ни тебя, ни меня не убѣдилъ. Поговоримъ лучше о пѣвцѣ Фелицы: ты съ нимъ поступилъ весьма благоразумно. Я, будучи на твоемъ мѣстѣ, сдѣлалъ конечно бы то же.
Прости мнѣ, если я тебя судилъ сначала слишкомъ строго. Но и теперь я думаю, что ты напрасно выписался, а не ускользнулъ. Послѣднее было бы еще лучше и перваго. Но это дѣло меня безпокоило. Слава Богу, что ты его кончилъ. Сегодня вбѣгаетъ ко мнѣ Ивановъ, котораго ты, конечно, помнишь, вбѣгаетъ и кричитъ: «Виватъ Гнѣдичъ!» Я удивился, спрашиваю его о причинѣ восклицанія, и онъ мнѣ разсказываетъ твою исторію съ Державинымъ. Онъ въ восхищеніи отъ твоего поступка, говоритъ, что ты достоинъ алтарей и проч.; но я не Ивановъ и думаю иначе, ибо я люблю болѣе твой собственный интересъ, нежели ты самъ — въ иныхъ случаяхъ, разумѣется. Я читалъ объявленіе о Бесѣдѣ въ газетахъ, читалъ ея регламентъ и теперь еще боленъ отъ этого чтенія. Боже, что за люди! Какое время! О Велхи! О Варяги-Славяне! О скоты! Ни писать, ни мыслить не умѣютъ! А ты еще хвалишься петербургскимъ рвеніемъ къ словесности!
118
Мода, любезный другъ, минутный вкусъ! И тѣмъ хуже, что принимаются такъ горячо. Тѣмъ скорѣе изчезнетъ жаръ, повѣрь мнѣ: мы еще всѣ такіе невѣжды, такіе варвары! Я вотъ чего страшусь: женщины, у которыхъ вкусъ нѣжнѣе и вѣрнѣе, соскучатся прежде, а послѣ нихъ тотчасъ и мужчины. Тогда это ремесло будетъ смѣшно, предосудительно.
В. Л. Пушкинъ сочинилъ сатиру, сюжетъ весьма благороденъ: б......; но стихи истинно прекрасны, много силы, живости, выраженія. Впрочемъ, и у насъ добра мало. Все тотъ же вкусъ, та же привязанность къ Галламъ, та же самая охота къ увеселеніямъ публичнымъ и вездѣ та же скука.
Пушкинъ въ своей сатирѣ удивительно смѣшно отдѣлалъ Шихматова, Шаховскаго и Шишкова. Ты удивишься, мой другъ, какимъ образомъ эти цѣломудренные герои нашли мѣсто въ подобномъ домѣ. Но вотъ какимъ образомъ: Пушкинъ, описывая лихихъ коней, вопрошаетъ или взываетъ къ Шихматову и проситъ позволенія назвать пару двоицею, а пѣвецъ Петріады отвѣчаетъ: