288

Чужое — мое сокровище1).

1817.

Деревня — лѣтомъ.

Во множествѣ старѣйшинъ ставай, и аще кто премудръ тому прилѣпися: всяку повѣсть божественную восхощи слышати, и притчи разума да не убѣжатъ тебѣ! Аще узриши разумна, утренюй къ нему и степени дверей его да треть нога твоя. Іисуса сына Сирахова.

Es gibt im Menschenleben Augenblicke,
Wo er dem Weltgeist näher ist als sonst,
Und eine Frage frei hat an das Schicksal.
Solch ein Moment war’s, als ich in der Nacht,
Die vor der Lützner Action vorherging,
Gedankenvoll an einen Baum gelehnt,
Hinaus sah in die Ebene. Die Feuer

289

Des Lagers brannten düster durch den Nebel,
Der Waffen dumpfes Rauschen unterbrach,
Der Runden Ruf einförmig nur die Stille.
Mein ganzes Leben ging, vergangenes
Und künftiges, in diesem Augenblick
An meinem inneren Gesicht vorüber,
Und an des nächsten Morgens Schicksal knüpfte
Der ahnungsvolle Geist die fernste Zukunft.

Da sagt’ich also zu mir selbst: «So vielen

«Gebietest du! Sie folgen deinen Sternen
«Und setzen, wie auf eine grosse Nummer,
«Ihr alles auf dein einzig Haupt und sind
«In deines Glückes Schiff mit dir gestiegen.
«Doch kommen wird der Tag, wo diese alle
«Das Schicksal wieder auseinander streut,
«Nur wen’ge werden treu bei dir verharren.
«Den möcht’ich wissen, der der Treuste mir
«Von allen ist, die dieses Lager einschliesst.
«Gib mir ein Zeichen, Schicksal! Der soll’s sein,
«Der an dem nächsten Morgen mir zuerst
«Entgegenkommt mit einem Liebeszeichen».

Изъ Валенштейна Шиллера.

^*_*^*

Il est, pour les mortels, des jours mystérieux,
Où, des liens du corps, nolre ame dégagée,
Au sein de l’avenir est tout à coup plongée,
Et saisit, je ne sais par quel heureux effort,
Le droit inattendu d’interroger le sort.
La nuit qui précéda la sanglante journée
Qui du héros du nord trancha la destinée,
Je veillais au milieu des geurriers endormis.
Un trouble involontaire agitait mes esprits.
Je parcourus le camp. On voyait dans la plaine
Briller, des feux lointains, la lumière incertaine,
Les appels de la garde et les pas des chevaux
Troublaient seuls, d’un bruit sourd, l’universel repos.
Le vent, qui gémissait à travers les vallées,
Agitait lentement nos tentes ébranlées,
Les astres, à regret perçant l’obscurité,
Versaient sur nos drapeaux une pâle clarté.

290

Que de mortels, me dis-je, à ma voix obéissent!
Qu’ avec empressement sous mon ordre ils fléchissent!
Ils ont, sur mes succès, placé tout leur espoir.
Mais si le sort jaloux m’arrachait le pouvoir,
Que bientôt je verrais s’évanouir leur zèle!
En est-il un du moins qui me restât fidèle!
Ah! s’il en est un seul, je t’invoque, ô destin!
Daigne me l’indiquer par un signe certain!

Benjamin Constant de Rebecque

————

Къ Батюшкову.

Ты на пути возвратномъ!
Въ волненіи пріятномъ
Уже свиданья день
Сквозь трепетную тѣнь
Я вижу не вдали;
Ужъ ты передо мной:
Здорово, гость-герой,
Безвредный въ шумной сѣчѣ,
И неизмѣнный братъ
Во дни разлуки долгой:
Намъ отданъ ты назадъ!
Припомнишь ли надъ Волгой
Прощанья тяжкій часъ?
Тебя звалъ славы гласъ
На поприще героя.
Въ цѣпяхъ обременя,
Рокъ удержалъ меня
Въ бездѣйствіи покоя;
Но пламенной душой
Летѣлъ я за тобой
На трудный и завидный
Путь смерти и побѣдъ
И, праздностью постыдной
Гнушаясь, долгихъ лѣтъ
Рядъ темный и безгласный
За день, но день прекрасный
Отечества сыновъ,
Отдать я былъ готовъ.
Садись, мой гость желанный!

291

Тяжелый мечъ откинь,
Другъ, лавромъ увѣнчанный
И миртомъ отъ богинь
Крылатыхъ вдохновеній
И звучныхъ пѣснопѣній!
Скажи ты другу вѣсть
Про дальные походы;
Какъ праведная месть
Подвигнула народы
Въ слѣдъ вашимъ знаменамъ,
Несла перуны брани
Къ преступнымъ берегамъ;
Какъ мужественны длани
Вождя царей и царствъ
Сломили скиптръ свинцовый
Злодѣйства и коварствъ;
Какъ онъ сорвалъ оковы
Съ враждующихъ племенъ
И мести въ день счастливый
Внесъ мечъ миролюбивый
Въ среду мятежныхъ стѣнъ.
Ты зрѣлъ и храбрость ратныхъ,
И мужество вождей,
Ты зрѣлъ судебъ превратныхъ
Игру: урокъ людей.
Сегодня царь счастливый,
А завтра изъ дворца
Изгнанникъ торопливый.
Нѣтъ скиптра — нѣтъ льстеца!
Осмѣянный рабами,
Онъ крадется стезями,
По коимъ съ торжествомъ,
Какъ полубогъ вселенной,
Вчера онъ шелъ, надменный,
Съ ругательнымъ челомъ.
Ты былъ въ столицѣ шумной
Ума, искусствъ и модъ,
Ты зрѣлъ сей остроумный,
Привѣтливый народъ,
Презрительный и славный,
Средъ бурь злодѣйствъ, забавный,
Позоръ и образецъ

292

Для мыслящаго міра,
Теперь кумира жрецъ,
Чрезъ часъ палачъ кумира.
Рабъ низкой иль тиранъ,
Стократъ въ бояхъ счастливый,
Зрѣлъ вражеской онъ станъ
Въ столицѣ горделивой.
И Сены берега,
Подъ облакомъ печали,
Чудясь передавали
Въ окрестные луга,
Въ сосѣдственныя нивы
Веселые отзывы
Богатырей-пѣвцовъ
Придонскихъ береговъ.
Ты видѣлъ въ годъ единый
Событія вѣковъ,
Чудесныя картины
Превратныя судьбы.
Здѣсь изгнаны съ позоромъ,
Вѣнчанные раздоромъ,
Мятежные рабы;
Тамъ, родины изгнанникъ,
Порфироносный странникъ
Призыванъ на престолъ!
Рядъ перемѣнъ волшебныхъ,
Надежду благъ цѣлебныхъ,
Забвенье прежнихъ золъ
За бурею ужасной,
Ты зрѣлъ разсвѣтъ прекрасный
Сіяющей зари.
Оковано злодѣйство!
Спряглись въ одно семейство
Народы и цари.
Спѣши жъ, младой воитель,
Въ счастливую обитель,
Въ объятія къ друзьямъ!
Повѣсь свой шлемъ пернатый,
Окровавленны латы
И мечъ, грозу врагамъ:
Прими доспѣхи мира!
Тоскующая лира

293

Зоветъ любимца музъ.
Прибавь ей новы струны
Воспѣть побѣдъ перуны
И счастливый союзъ
Полунощи со славой!
Но тщетенъ мой совѣтъ!
Предвижу: богъ лукавый,
Твой богъ отъ юныхъ лѣтъ,
Всегда на месть готовый,
Услыша пѣсни новы
Не въ честь его побѣдъ,
Стрѣлой краснорѣчивой
Тебѣ напомнилъ живо,
Что ты — его поэтъ!

Вяземскій.

1816. Москва.

^*_*^*

Всякой на свой покрой.

Портныхъ у насъ въ столицѣ много
Всѣ модѣ слѣдуютъ одной:
Шьютъ ровной, кажется, иглой;
Но видишь, всматриваясь строго,
Что каждый шьетъ на свой покрой.

Портными насъ всѣхъ можно счислить,
Покрой у каждаго есть свой,
И тотъ, кто мастеръ самъ плохой,
Другихъ принудить хочетъ мыслить
И поступать на свой покрой.

Дай Богъ покойнику здоровье!
Вольтеръ чудесный былъ портной:
Въ стихахъ, въ записочкѣ простой,
Въ исторьи, сказкахъ, въ пустословьѣ,
Вездѣ найдешь его покрой.

Уча, насъ комикъ забавляетъ:
Хвастунъ тому примѣръ живой,
Но Гашпаръ самъ себѣ большой,
И на смѣхъ прочимъ одѣваетъ
Онъ Талію на свой покрой.

294

Старикъ Федулъ, мужъ правилъ строгихъ,
Быть хочетъ въ домѣ головой;
Жена молчитъ предъ нимъ рабой,
Но головѣ не хуже многихъ
Наряды шьетъ на свой покрой.

Языкъ нашъ былъ кафтанъ тяжелый
И слишкомъ пахнулъ стариной;
Далъ Карамзинъ покрой иной —
Пускай ворчатъ себѣ расколы!
Всѣ приняли его покрой.

Пускай поютъ въ балладахъ сказки,
И чортъ качаетъ въ нихъ горой,
Но въ нихъ я вижу слогъ живой!
Воображенье, чувство, краски —
Люблю Жуковскаго покрой!

Пусть мнѣ дурачество съ любовью
Дурацкой шьютъ кафтанъ порой,
Лишь Паркъ бы только причетъ злой
Не торопился по условью
Убрать меня на свой покрой!

Вяземскій.

^*_*^*

Столъ и Постеля.

Полюбилъ я сердцемъ Леля,
По̀ сердцу пришелъ Усладъ;
Былъ бы столъ, была бъ постеля —
Я доволенъ и богатъ.

Пустъ боецъ въ кровавомъ дѣлѣ
Пожинаетъ лавръ мечемъ;
Розы дышутъ на постелѣ,
Виноградникъ за столомъ.

Одами поетъ Фавелій
Всѣхъ плѣняетъ... сладкимъ сномъ:
Вѣкъ трудится для постели
Онъ за письменнымъ столомъ.

295

Бѣдствій меньше бы терпѣли,
Еслибъ люди, страстны къ злу,
Были вѣрны въ ночь постели,
Вѣрны днемъ, какъ я, столу.

За столомъ достигнувъ цѣли,
На постель я прямо шелъ;
Завтра, можетъ быть, съ постели
Понесутъ меня на столъ.

Вяземскій.

————

Іюля 20. 1817.

Сію минуту узнаю о смерти графа Павла Александровича Строгонова. Я съ нимъ провелъ десять мѣсяцевъ въ снѣгахъ финляндскихъ. Потомъ онъ не переставалъ меня любить: никогда не забуду его снисхожденій. Покойся съ миромъ, человѣкъ тихій и кроткій!

————

(Изъ С. де Сисмонди).

SIRVENTE DE GUILLAUME DE ST.-GRÉGORY, TROUBADOUR
PROVENÇAL.

«Combien j’aime ce temps si gai des fêtes de Pâques, qui revêt nos campagnes de feuilles et de fleurs! Combien j’aime ce doux murmure des oiseaux, qui font retentir leurs chants dans les bocages! Mais combien il est plus beau encore de voir sur ces prairies planter les tentes et les pavillons! Combien je sens rehausser mon courage, quand je vois sur leurs chevaux en longue ordonnance, les chevaliers armés!

«J’aime à voir les cavaliers mettre en fuite le peuple, qui emporte ses effets les plus précieux; j’aime à voir les épais bataillons de soldats, qui s’avancent après les fuyards, et mon allégresse redouble quand je vois mettre le siége devant des plus forts châteaux, et que j’entends abattre avec

296

fracas leurs murailles; l’armée entoure les fossés vainement soutenus par des murs et clos de fortes palissades.

«Surtout j’aime à voir le seigneur, quand il est le premier à l’attaque; il s’avance sur son cheval sans connaître la crainte; il communique sa hardiesse aux siens, à tout son vaillant vasselage; aussitôt que la mêlée commence, chacun ne sent plus que l’empressement de le suivre, et l’homme dès lors n’est estimé qu’en raison des coups qu’il reçoit et qu’il porte.

«Des masses d’airain, des glaives, des casques de diverses couleurs, des écus étincelans, qui se brisent en pièces, couvrent déjà le champ de bataille, et maint vaillant soldat frappe à l’envi. Cependant sur la prairie on voit errer les chevaux des morts et des blssés, et la fureur du combat redouble encore. Le chevalier de haut parage jonche, autour de lui, la terre de têtes et de bras; il préfère la mort à la honte d’une défaite.

«Oui, je vous le dis encore, les plaisirs de la table et de la mollesse n’égalent point pour moi ceux de l’ardente mêlée; lorsque j’entends hennir les chevaux sur la verte prairie, et que de toutes parts on répète le cri: A l’aide, à l’aide; que les grands et les petits jonchent la terre de leurs corps ou se roulent mourans dans les fossés, et que les larges blessures des coups de lance signalent les victimes de l’honneur».

Cette ode guerrière est dédiée à Béatrix de Savoie, femme de Raymond Bérenger V, dernier comte de Provence.

^*_*^*

«Le monde que je souhaite, est tout autre; c’est un autre lieu, un autre temps que je cherche; tout mon désir est de retourner jouir du repos dans ma maison. C’est là que ma vie s’écoulera sans passion, loin du mécontentement et du trouble; là, je ne servirai le roi que pour mon

297

plaisir. Si sa clémence s’étend jusqu’à moi, s’il me donne de quoi vivre dans la médiocrité, j’en jouirai, sinon je prendrai patience. Je me reposerai jusqu’à livrer à ma paresse; je mangerai sans soucis à mes heures, je dormirai d’un sommeil libre d’inquiétudes. Cependant j’apprendrai que les enseignes victorieuses de la flotte d’Hespérie parcourent le Levant. Les enfans, les jeunes filles, les matrones et les prêtres, toute cette troupe timide écoutera, pétrifiée d’étonnement. Un ambassadeur de haute naissance arrivera peut-être chez moi, fatigué du voyage, et contera ses longues courses; avec le vin qu’il répendra sur la table, il dessinera sa route, il voudra narrer tous ses hauts faits, tandis qu’il cachera le but de sa venue..&...»

(Изъ посланія дона Гуртадо де-Мендоза, генерала вѣка Карла V, одного изъ лучшихъ испанскихъ поэтовъ).

^*_*^*

SEICENTISTI.

Италіянцы называютъ седьмый-надесять вѣкъ mille seicento или seicento, а писателей онаго — seicentisti. Сей періодъ начинается отъ Тасса (1530) и до Метастазія (1730).

При Карлѣ V и Филиппѣ II начался упадокъ словесности италіянской. Строгость инквизиціи и другія политическія причины его продолжили. Названіе seicentisti и до сихъ поръ ненавистно Италіянцамъ: оно напоминаетъ имъ несчастную эпоху для Италіи.

Нѣкоторые изъ сихъ стихотворцевъ принадлежатъ двумъ вѣкамъ по жизни и по слогу. Первый — Гварини, который занималъ нѣкогда отличное мѣсто посреди классиковъ. Онъ родился въ Феррарѣ, 1537; служилъ Альфонсу вмѣстѣ съ Тассомъ. По смерти герцога перешелъ

298

ко двору флоренцскому и потомъ урбинскому. Умеръ въ Венеціи 1612. Pastor Fido Гваринія былъ представленъ въ 1585.

Кіабрера родился въ Савонѣ 1552; умеръ 1637. Жизнь его незначительна; большую часть оной проводилъ въ Римѣ и въ Савонѣ; тамъ сочинялъ многоплодно стихотворенія. Онъ написалъ пять поэмъ въ родѣ Аріоста, множество драматическихъ представленій въ родѣ оперъ, множество духовныхъ сочиненій. Но слава его основана на лирическихъ стихотвореніяхъ. Онъ первый въ Италіи подражалъ Анакреону и Пиндару и отбросилъ форму canzone. «Aucun mieux que Chiabrera, dit Tiraboschi, n’a su rendre en italien les grâces aimables d’Anacréon, ou le vol hardi de Pindare; aucun n’a plus possédé de cet élan divin, de cet estro qui fut le partage des Grecs, et sans lequel il n’y a point de poésie».

Марини, Giov.-Bapt., жилъ во времена Кіабреры. Первый истинный развратитель вкуса въ Италіи, который основалъ школу seicentisti. Онъ родился въ Неаполѣ, 1569; въ Римѣ нашелъ покровителей. Кардиналъ Чинціо, тотъ самый, который готовилъ Тассу вѣнчаніе, покровительствовалъ Марини. Первые стихи его, исполненные живости воображенія и дурнаго вкуса, плѣнили Италію. Одни вооружались противъ Марини, другіе за него, и вся Италія воевала перомъ. Муртола, соперникъ Марини, выстрѣлилъ въ него изъ ружья: столь была велика злоба — за сонеты. Марини самъ былъ посаженъ въ тюрьму по фальшивому доносу. Отсюда онъ поѣхалъ во Францію къ Маріи Медицисъ и получилъ пенсіонъ. Тамъ написалъ своего Адониса, и снова война чернильная загорѣлась въ Италіи. Марини возвратился въ Римъ и былъ принятъ какъ побѣдитель.

299

Адонисъ его длиннѣе Орланда Аріостова. Марини имѣлъ нѣкогда великую славу. Испанцы и Французы ему подражали. Много ума, остроты, воображенія, но еще болѣе затѣйливости, дурнаго вкуса, жеманства.

Акилини и Прети — первые подражатели Марини. Ихъ слава была безмѣрна; они теперь совершенно забыты. Скюдери, Вуатюръ, Бальзакъ подражали ихъ жеманному слогу, ихъ кончетти. Но слово concetti, имѣющее столь дурное значеніе на языкѣ французскомъ, по италіянски знаменуетъ conceptions, idées: Vero concetto toscano, и пр.

Въ это время Марккетти перевелъ Lucrezio Della natura delle cose, сохраня всю силу и красоту оригинала. Но переводъ его не дозволили напечатать. «Si l’on y regarde bien, il n’y a aucune des pensées de l’homme qui ne puisse avoir quelque liaison ou avec la religion, ou avec la politique; et lorsque sur ces deux objets tout est fixé, tout est arreté par un gouvernement jaloux; lorsque toute idée qui s’écarte du canon prescrit, est considérée comme un délit de majesté divine ou humaine, on ne peut plus espérer de l’esprit aucun ressor, du génie aucune vigueur (Sismondi).

Одинъ Филикаіа, сенаторъ флорентійскій, отличается патріотизмомъ посреди развалинъ. Родился 1642, умеръ 1707. Защита Вѣны Карломъ V, герцогомъ Лотаринскимъ, и освобожденіе оной Яномъ Собѣсскимъ внушили его музу. Онъ прославилъ побѣду христіанскаго оружія въ прекрасныхъ canzone. Въ первый разъ, въ этомъ столѣтіи, Италіянецъ заговорилъ языкомъ сердца. Война наслѣдственная и опустошеніе прекрасной Италіи исторгли этотъ сонетъ, который и теперь славится:

300

Italia! Italia! o tu cui feo la sorte
Dono infelice di bellezza, ond’hai
Funesta dote d’infiniti guai,
Che in fronte scritti per gran doglia porte.

Deh fossi tu men bella, o almen più forte!
Onde assai più ti paventasse, o assai
T’amasse men, chi del tuo bello ai rai
Par che si strugga, e pur ti sfida a morte.

Che or giù dall’Alpi non vedrei torrenti
Scender d’armati, ne di sangue tinta
Bever l’ onda del Pò Gallici armenti.

Né te vedrei del non tuo ferro cinta
Pugnar, col braccio di straniere genti,
Per servir sempre, o vincitrice o vinta!

Тассони родился въ Моденѣ 1565. Его Похищенное ведро (Secchia rapita) и теперь въ славѣ. Онъ началъ писать противъ Аристотеля и противъ Петрарки. По смерти кардинала Колонны, съ которымъ ѣздилъ въ Испанію, перешелъ къ Карлу Савойскому. Умеръ въ Тосканѣ 1635. Похищенное ведро напечатано въ 1622 году. Предметъ онаго — война Моденцевъ съ Болонцами третьягонадесять вѣка. Моденскіе воины похитили ведро посреди Болоніи и съ тріумфомъ внесли его въ свой городъ. Его и теперь еще показываютъ въ соборной церкви. Досада Болонцевъ и усилія ихъ возвратить столь славный трофей подали мысль Тассони сочинить комическую поэму. Но она довольно скучна, хоть есть умъ, есть и веселость.

Въ то же время (1566—1645) Брачіолини да Пистоіа обнародовалъ поэму Lo scherno degli Dei (Насмѣшка надъ богами). Боги миѳологическіе спускаются на горы Тосканскія и состязаются съ поселянами. Контрастъ боговъ съ мужиками, важнаго языка ихъ съ языкомъ простолюдиновъ забавенъ.

301

Въ седьмомъ-надесять вѣкѣ родилась опера въ Италіи. Живопись почти кончилась съ Микель-Анжело, современникомъ Аріоста. Его воспитанники процвѣтали еще во времена Тасса: съ ними конецъ музѣ и кисти! Музыка послѣдовала за сими искусствами, и геній, стѣсненный инквизиціею и другими обстоятельствами, сокрылся въ области неприступной, въ области гармоніи и мелодіи.

Еще въ 1594 году поэтъ Ринучини, Флорентинецъ, съ тремя музыкантами сочинилъ миѳологическую драму, гдѣ всѣ искусства должны были слиться во едино. Въ подражаніе декламаціи Грековъ изобрѣли речитативъ. Предметъ зрѣлища — Аполлонъ, побѣда его надъ зміемъ Пиѳономъ, любовь къ Дафнѣ и превращеніе ея въ лавръ. Апостоло Зено, чрезъ столѣтіе по Ринучини, усовершенствовать оперу.

Apostolo Zeno, Венеціанецъ, родомъ изъ Кандіи, родился въ 1669. Онъ зналъ хорошо исторію и первый ввелъ историческія лица въ оперу. Во многомъ подражалъ Французамъ. Всю Ифигенію списалъ съ Расиновой.

^*_*^*

ОСЬМОЙ-НАДЕСЯТЬ ВѢКЪ.

Метастазіо, Альфьери, Гольдони.

Фругони, лучшій изъ лириковъ, родился въ Генуѣ, при концѣ седьмаго-надесять столѣтія, 1692. Тогда Италія, говоритъ Симонди, — была раздѣлена на двѣ партіи: одна — за кавалера Марини, другая — противная. Первая совѣтовала идти за Мариніемъ, вторая — подражать слѣпо классикамъ. Фругони и тѣхъ, и другихъ отринулъ: умъ его былъ совершенно оригинальный. «Il étudia surtout les poètes nés dans les siècles qui sortaient

302

à peine de la barbarie; il ne les prit pas pour modèles; mais il reconnut chez eux des exemples de la vraie grandeur, et il trouva bientôt en luimême une âme digne de chanter les héros, comme il doivent être chantés. Il parla au coeur et à l’imagination, non à la mémoire; et il n’ambitionna pas le talent peu glorieux de reproduire ce que d’autres ont déjà fait». Умеръ 1768, въ Пармѣ, директоромъ театровъ.

Одинъ изъ первыхъ знаменитыхъ писателей сего вѣка — Сципіонъ Мафей, родомъ изъ Вероны, 1675. Писалъ много въ молодости своей по части словесности, древности, философіи. На тридцать-девятомъ году выдалъ Меропу. Умеръ въ старости 1775.

Гольдони родился въ Венеціи 1707; умеръ въ Парижѣ 1792.

Suite de la comédie: Гоцци, Альбергати, Авеллони, Федеричи, Герардо де Росси, Жиро, Пиндемонти.

Альфьери.

Другіе писатели:

Фортегверра (Fortinguerra) родился въ Римѣ 1674, подъ именемъ Картеромадо издалъ Риккардетто, поэму въ родѣ Аріостовой.

Фра Паоло Сарпи, Венеціанецъ, родился 1552, написалъ исторію du concile de Trente.

Давила, родомъ Кипреецъ, родился 1576; писалъ исторію междоусобій Франціи отъ 1559 до 1598, «avec une profonde connoissance des temps, des caractères et des intrigues», et avec un enthousiasme pour Henri IV, son héros, qui donne à son histoire le mouvement et l’intérêt d’un roman.

Гвидо Бентивольо писалъ исторію Фландріи и отчетъ своего нунціатства.

Нани — историкъ Венеціи; для періода 1613 до 1673 «est le dernier des écrivains de ce siècle, qui, par son talent

303

de narrer, et son mérite comme prosateur, ait obtenu quelque estime».

Въ философахъ XVIII вѣка считаютъ Амароти, Венеціанца (1712—1764).

Бетинелли, Мантуанецъ (1718—1808), іезуитъ, профессоръ, написалъ двадцать-четыре тома объ искусствахъ, философіи, легкой литературѣ и пр. Писалъ противъ Петрарка и Данте.

Беккаріа и Филажіери писали о законовѣдѣніи и правахъ (1735—1793).

^*_*^*

СОВРЕМЕННИКИ НАШИ.

«Les littérateurs actuels de l’ Italie s’éfforcent de suppléer, par un grands fonds de pensées, à ce qui leur manque du côté de l’imagination, quand on les compare aux poètes du seizième siècle; l’ étude de la philosophie a remplacé celle des classiques, l’ esprit a momentanément du moins secoué ses chaînes; beaucoup d’idées nouvelles se sont développées, la connaissance des langues et des littératures étrangères a affranchi de beaucoup de préjugés; et les Italiens, au lieu d’être isolés comme autrefois, font partie aujourd’ hui de la grande république littéraire européenne» (Sismondi).

Чезаротти; умеръ недавно, перевелъ Омира свободно, перевелъ Оссіана.

Пиньотти, Аретинъ; умеръ недавно; былъ профессоромъ въ Пизѣ, прославилъ себя баснями и другими стихотвореніями. Пиньотти зналъ словесность англійскую и написалъ поэму Тѣнь Попа.

Савіоли, Болонецъ, пѣвецъ любви, Анакреонъ Италіи, одинъ изъ лучшихъ, изъ оригинальныхъ поэтовъ своего времени.

304

Герардо де Росси, Римлянинъ, поэтъ комическій и анакреонтическій; ниже Савіоли, по увѣренію Сисмонди.

Фантони (Giovanni), Тосканецъ, болѣе извѣстный подъ названіемъ Лабиндо, данное ему академіей аркадовъ. Любовный писатель. Лабиндо написалъ оду къ Италіи 1791, исполненную патріотизма, поэзіи и духа свободы.

Пиндемонти изъ Вероны, Грей Италіи, сочинилъ поэму Четыре части дня, поэму о путешествіяхъ. Братъ его Пиндемонти написалъ трагедію Арминій.

Бертола де Римини, пріятель Пиндемонти, умеръ 1798. Выдалъ три части, множество басенъ.

Бонди, изъ Пармы, писалъ Villeggiatura, поэму на разговоры въ обществѣ, канцоны.

Парини, Миланецъ, умеръ во время революціи, не уступаетъ Анакреону-Савіоли. Подражалъ Локону волосъ изъ Попе; писалъ въ стихахъ противъ революціонеровъ.

Онуфріо Менцони, Феррарецъ, монахъ, писалъ духовныя оды; многія величественны.

Касти: я его знаю.

Монти, Феррарецъ. Италія признаетъ его первымъ поэтомъ «Mobile à l’excès, irritable, passionné, le sentiment présent le domine toujours; il sent avec fureur tout ce qu’ il sent, tout ce qu’ il croit; il voit les objets auxquels il pense; ils sont tous entiers devant lui, et un langage souple et harmonieux est toujours à ses ordres pour les peindre avec le plus riche coloris». Подражалъ Данте, безпрестанно то бранилъ, то хвалилъ Французовъ. Написалъ Басвильяну. «Hugue Basville était cet envoyé français qui fut massacré à Rome... lorsqu’il cherchait... à y exciter une sédition contre le gouvernement pontifical». Монти изображаетъ

305

путешествіе души Басвиля въ Парижѣ, гдѣ только что казненъ король. Много прекраснаго!

Импровизаторы: Жіанни, славная Корилла въ Капитоліѣ, Бандетини и проч.

^*_*^*

ОДА ВЕНЕРѢ

Савіоли.

O Figlia alma d’Egioco

Leggiadro onor dell’acque,
Per cui le grazie apparvero,
E’l riso al mondo nacque.

O molle Dea, di ruvido

Fabbro, gelosa cura,
O del figliuol di Cinira
Beata un di ventura.

Teco il garzon cui temono

Per la gran face eterna,
Ubbidienza e imperio
Soavamente alterna.

Accesse a te le tenere

Fanciulle alzan la mano,
Sol te ritrosa invocano
Le antiche madri invano.

Te sulle corde Eolie

Saffo invitar solea,
Quando a quiete i languidi
Begli occhi amor togliea.

E tu richiesta o Venere

Sovente a lei scendesti
Posta in obblio l’ambrosia
E i tetti aurei celesti.

Il gentil carro Idalio

Ch’or le colombe addoppia,

306

Lieve traea di passera
Nera amorosa coppia.

E mentre udir propizia

Solevi il flebil canto,
Tergean le dita rosee
Della fanciulla il pianto.

E a noi pur anco insolito

Ricerca il petto ardore,
E a noi l’esperta cetera
Dolce risuona amore.

Se tu m’assisti, io Pallade

Abbia se vuol nimica:
Teco ella innanzi a Paride
Perdè la lite antica.

A che valer può l’Egida

Se’l figlio tuo percote?
Quel chei suoi dardi possono
L’ asta immortal non puote.

Meco i mortali innalzino

Solo al tuo nome altari;
Citera tua divengano
Il ciel, la terra, i mari.

^*_*^*

ИЗЪ ВЕЧЕРА

Пиндемонти.

O cosi dolcemente della fossa

Nel tacito calar sen tenebroso
E a poco a poco ir terminand’io possa
Questo viaggio uman caro e affannoso;
Ma il dì ch’or parte, riederà; quest’ ossa
Io più non alzerò dal lor riposo;
Né il prato, e la gentil sua varia prole
Rivedró più, nè il dolce addio del sole.

Forse per questi ameni colli un giorno

Volgerà qualche amico spirto il passo,

307

E chiedendo di me, del mio soggiorno
So gli fia mostro senza nome un sasso
Sotto quell’elce, a cui sovente or torno
Per dar ristoro al fianco errante e lasso,
Or pensoso ed immobile qual pietra,
Ed or voci Febée vibrando all’etra.

Mi coprirà quella stess’ ombra morto,

L’ombra, mentr’io vivea, si dolce avuta,
E l’erba, de’miei lumi ora conforto,
Allor sul capo mi sarà cresciuta.
Felice tè dirà forse ei, che scorto
Per una strada è ver solinga e muta,
Ma d’onde in altro suol meglio si varca,
Giungesti quasi ad ingannar la Parca...

^*_*^*

ИЗЪ ПОЭМЫ ЕГО ПРОТИВЪ ПУТЕШЕСТВІЙ.

Oh felice chi mai non pose il piede

Fuori della natia sua dolce terra;
Egli il cor non lascio fitto in oggetti
Che di più riveder non ha speranza,
E ciò, che vive ancor, morto non piange...

Se l’importuna

Morte tè vuol rapir, brami tu dunque
Che nella stanza d’un ostier ti colga
Lunge dà tuoi, trà ignoti volti, e in braccio
D’un servo, che fedel prima, ma guasto
Anch’ei dal lungo viaggiar, tuoi bianchi
Lini, le sete e i preziosi arredi
Mangia con gli occhi, e nel suo cuor t’uccide?
Non pietà di congiunto, non d’amico
Vienti a chiuder le ciglia; debilmente
Stringer non puoi con la mano mancante
Una man cara, e un caro oggetto indarno
Da moribondi erranti occhi cercato,
Gli chini sul tuo sen con un sospiro.

^*_*^*

308

Изъ Бартола ди Римини басня:

КРОКОДИЛЪ И ЯЩЕРИЦА.

Una lucertoletta

Diceva al cocodrillo:
O quanto mi diletta
Di veder finalmente
Un della mia famiglia
Si grande e si potente!
Ho fatto mille miglia
Per venirvi a vedere:
Sire trà noi si serba
Di voi memoria viva,
Benche fuggiam tra l’erba
E il sassoso sentiere,
In sen però non langue
L’onor del prisco sangue.
L’anfibio rè dormiva
A questi complimenti;
Pur sugli ultimi accenti
Dal sonno si riscosse
Ed addimandò chi fosse;
La parentela antica
Il cammin, la fatica
Quella gli torna a dire:
Ed ei torna a dormire.

^*_*^*

Сонетъ Менцони.

Quando Gesù con l’ ultimo lamento

Schuise le tombe, e le montagne scosse,
Adamo rabuffato e sonnolento
Levò la testa, e sovra i piè rizzose.

Le torbide pupille intorno mosse

Piene di maraviglia e di spavento,
E palpitando addimandò chi fosse
Lui che pendeva insanguinato e spento.

309

Come lo seppe, alla rugosa fronte,

Al crin canuto, ed alle guance smorte
Colla pentita man fè danni ed onte.

Si volse lagrimando alla consorte

E gridò sì, che rimbombonne il monte:
Io per tè diedi al mio signor la morte.

————

Это очень забавно:

Pria,

Che a veder altro più vi meni avante,
Io vi dirò quel, che a me dir solia
Il bisavolo mio, quand’io era infante;
E quel, che similmente mi dicea
Che dal suo padre udito anch’esso avea:
E’l padre suo da un altro, o padre, o fosse
Avolo; e l’ un d’all’ altro, fino a quello
Che’a udirlo da quel proprio ritrovosse,
Che l’immagini fe’ senza penello,
Che qui vedete bianche, azzurre, e rosse, и пр.

            (Аріосто, XXXIII-я пѣснь).

————

Когда васъ нѣтъ (грацій), храпя музыка дремлетъ,
И живопись нахмуренъ видъ пріемлетъ,
А гордая архитектура грузъ.
Поэзія души не восхищаетъ,
И танцы всѣ — лишь шарканье ногой.

 Княжнинъ.

Надобно, чтобы въ душѣ моей никогда не погасла прекрасная страсть къ прекрасному, которое столь привлекательно въ искусствахъ и въ словесности, но не должно пресытиться имъ. Всему есть мѣра. Творенія Расина, Тасса, Виргилія, Аріоста плѣнительны для новой души: счастливъ — кто умѣетъ плакать, кто можетъ проливать слезы удивленія въ тридцать лѣтъ. Горацій просилъ, чтобы Зевесъ прекратилъ его жизнь, когда онъ

310

учинится безчувственъ ко звукамъ лиръ. Я очень его понимаю молитву....

————

Я нашелъ въ Россіядѣ мѣсто, которое мнѣ очень понравилось; не помню, было ли оно замѣчено Мерзляковымъ. Іоаннъ (пѣснь VIII-я) на походѣ, утомленный зноемъ и зрѣлищемъ гибнущихъ воиновъ, засыпаетъ. Правда, стихи иные вялы, все растянуто; но въ этихъ растянутыхъ членахъ узнаешь поэта:

И нощь кругомъ его простерла чорны тѣни;
На перси томную склоняетъ царь главу
И зритъ во смутномъ снѣ, какъ будто на яву:
Мечтается ему, что мракъ густой рѣдѣетъ,
Что облакъ огненный, сходя на землю, рдѣетъ,
Сокрылись звѣзды вдругъ, затмилася луна,
И всюду страшная простерлась тишина.
Багрово облако къ герою приближалось;
Упало передъ нимъ и вскорѣ разбѣжалось....
Видѣнье чудное исходитъ изъ него:
Серпомъ луна видна среди чела его,
Въ десницѣ держитъ мечъ, простертый къ оборонѣ;
Онъ видится сидящъ на пламенномъ драконѣ;
Великій свитокъ онъ въ другой рукѣ держалъ.....

За симъ нѣсколько стиховъ столь вялыхъ, столь плоскихъ, что я не имѣю духа переписать. Наконецъ, заговорилъ Магометъ или видѣніе. Рѣчь его вообще достойна эпопеи и напоминаетъ замашку самого Тасса:

«О царь!........
«Печали вкругъ тебя сливаются какъ море,
«И ты въ чужой землѣ погибнешь съ войскомъ вскорѣ
«Погаснетъ счастіе и слава здѣсь твоя.
«Тебя забылъ твой Богъ, могу избавить я!
«Могу, когда свой мракъ отъ сердца ты отгонишь,
«Забывъ отечество, ко мнѣ главу преклонишь.
«Такимъ ли Іоаннъ владѣньемъ дорожитъ,
«Гдѣ мракъ шесть мѣсяцевъ и снѣгъ въ поляхъ лежитъ,
«Гдѣ солнце косвенно лучами землю грѣетъ,

311

«Гдѣ сладкихъ нѣтъ плодовъ, гдѣ тернъ единый зрѣетъ,
«Гдѣ царствуетъ во всей свирѣпости Борей!
«Страна твоя — не тронъ, темница для царей.
«Отъ снѣжныхъ водъ и горъ, отъ сей всегдашней ночи
«На полдень обрати, къ зарѣ вечерней очи,
«Къ востоку устреми вниманіе и взоръ:
«Тамъ первый встрѣтится твоимъ очамъ Босфоръ,
«Тамъ гордые стоятъ моихъ любимцевъ троны,
«Дающихъ греческимъ невольникамъ законы;
«Тобою чтимые угасли алтари:
«Познай и мочь мою, и власть, и силу зри!
«Съ священнымъ трепетомъ тобой гробница чтима,
«Подъ стражею моей лежитъ въ стѣнахъ Салима;
«И Газа древняя, Азоръ, и Аскалонъ,
«Геѳана, Виѳлеемъ, Іорданъ и Ахаронъ
«Передъ лицемъ моимъ колѣна преклонили.
«Мои рабы твой крестъ, Давидовъ градъ плѣнили;
«Не страхомъ волю ихъ, я волей побѣдилъ:
«Ихъ мысли, ихъ сердца, ихъ чувства усладилъ.
«Я отдалъ веси имъ, исполнены прохлады,
«Гдѣ вкусные плоды, гдѣ сладки винограды,
«Гдѣ воздухъ и земля рождаютъ ѳиміамъ.
«Вода родитъ жемчугъ, пески златые тамъ;
«Тамъ чистое сребро, тамъ бисеры безцѣнны;
«Поля стадами тамъ и жатвой покровенны.
«Полсвѣта я моимъ любимцамъ отдѣлилъ:
«Богатый отдалъ Ормъ и многоводный Нилъ,
«И поднебесную вершину Арбарима,
«Отколѣ Ханаанъ и Палестина зрима,
«Божественный Сіонъ, израильтянскій градъ,
«И млекоточный Тигръ, и сладостный Евфратъ:
«Тѣ воды, что эдемъ цвѣтущій напояли,
«Гдѣ солнечны лучи впервые возсіяли.
«Въ вечерней жители и въ западной странѣ
«Меня пророкомъ чтутъ, приносятъ жертвы мнѣ!
«Склонись и ты, склонись! Я жизнь твою прославлю,
«Печали отжену и миръ съ тобой поставлю;
«Я вѣтры тихіе на полнощь обращу,
«Стихіи на тебя возставши укрощу,
«Украшу твой вѣнецъ, вручу тебѣ державы...
...................
«Послѣдуй, царь, за мной, дай руку мнѣ твою»....

312

Царь поднялъ мечъ, и видѣніе изчезло... Херасковъ прибавляетъ: «Безбожіе то было!» и потомъ: «Целена ввергнула въ подобный страхъ Енея!» Вотъ какъ онъ самъ все, что ни создастъ въ счастливую минуту, разрушитъ! Но рѣчь Магометова по истинѣ прекрасна, краснорѣчива! Власть, которую онъ предлагаетъ несчастному царю, имена южныхъ городовъ и областей, это все достойно эпопеи. Впрочемъ — замѣчу про себя — я не знаю скучнѣе и холоднѣе поэмы. Она вяла, утомительна, въ слогѣ виденъ и недостатокъ мыслей, чувствъ, и вездѣ какая-то дрожь. А планъ... стыдно и говорить о немъ!

————

Изъ комментарій на Энеиду, переводъ Делиля.

«On a souvent dit que depuis l’ invention de la poudre, depuis que les hommes ne se pressent plus corps à corps sur un champ de bataille, les tableaux de la guerre fournissent moins de descriptions à la poésie. Cette assertion restera sans réponse jusqu’à qu’un poète de génie se soit lui-même trouvé sur un champ de bataille, et qu’il ait entendu les coups redoublés de la mousqueterie et les éclatantes détonations du canon. Quoi de plus imposant, en effet, que ces lignes immenses, hérissées d’armes brillantes, qui se meuvent à la fois, que la fumée couvre tout à coup, et que des feux pareils à ceux de la foudre éclairent par intervalles? Ajoutez-y le sifflement des balles, celui du boulet meurtrier, qui frappe la terre et prend un nouvel essor; les éclats de l’obus, qui porte au loin ses ravages; la marche imposante de la bombe enflammée qui descend jusqu’aux entrailles de la terre, et dont les éclats, semblables à l’éruption d’un volcan, soulèvent les plus vastes édifices».

313

А я скажу рѣшительно, что (кромѣ нравовъ) сраженія новѣйшія живописнѣе древнихъ, и потому болѣе способны къ поэзіи. У насъ же есть казаки, которые могутъ играть великую ролю: у нихъ сабля и пика. У насъ Башкиры, Черкесы, Татары; у насъ Поляки, Нѣмцы. У насъ... у насъ... у насъ...

^*_*^*

«Evandre, ce bon roi, parent d’Enée, et bientôt son allié, habite, dans un coin d’Italie, un palais de chaume; sa musique est le chant des oiseaux perchés sur son toît; son trône est une chaise d’érable; son lit, quelques feuilles récouvertes d’un peau de lion; sa garde, deux chiens fidèles, qui l’accompagnent dans ses courses. Toute la campagne qui environne sa petite ville est encore inculte et sauvage; mais c’est là que doit être un jour l’emplacement de Rome. Des troupeaux bêlent ou mugissent encore dans ces lieux agrestes; mais là doit exister un jour le Forum Romanum, théâtre de la gloire de Ciceron, où se traiteront les plus grands intêrêts du peuple romain, là sera le magnifique quartier des Carêtres, couvert encore de paturages, de buissons et de ronces, qui doivent faire place aux palais des Crassus, des Lucullus, et devenir le rendez-vous du luxe et le siége de la magnificence de Rome. Evandre, en montrant ces lieux à Enée, n’oublie aucun de ceux qui seront un jour célèbres. Il lui montre le bois d’Argilète, la porte Carmentale, ainsi appelée du nom de la prêtresse qui avait prophétisé les grandeurs de Rome, cette roche Tarpeienne, destinée à une si terrible célebrité, et ce superbe Capitole, d’où devaient partir pour tous les royaumes du monde la paix ou la guerre, des couronnes ou des fers. Déjà les habitans du pays ne voyaient qu’avec respect cette roche fameuse et le bois qui l’environnait; déjà

314

ils étaient persuadés qu’ une divinité habitait dans ces lieux; déjà dans leur orgueilleux superstion ils avaient cru voir plus d’une fois Jupiter lui-même, assis sur un nuage, secouer sa redoutable égide et faire gronder son tonnerre qui semblait proclamer la puissance romaine... S’il s’agit de poésie, quoi de plus sublime que ces contrastes admirables entre l’état obscur et sauvage de ces lieux et la splendeur des pompes triomphales qui leur étaient réservées»...

————

Надобно писать: непоколебимый, а не неколебимый, такъ какъ пишутъ непотресаемый, а не нетресаемый.

————

Шуваловъ, меценатъ Ломоносова, назывался Иваномъ Ивановичемъ. Шуваловъ поэтъ — Андрей Петровичъ.

————

«Медъ обрѣтъ яждь умѣренно, да не како пресыщенъ изблюеши. Не учащай вносити ногу твою ко другу твоему, да не когда̀ насыщся тебѣ, возненавидитъ тя».

Притчи Соломоновы.

————

Добрая Лисица

Крылова.

Стрѣлокъ весной малиновку убилъ.

Ужъ пусть бы кончилось на ней несчастье злое!
Но нѣтъ, за ней должны еще погибнуть трое:
Онъ бѣдныхъ трехъ ея птенцовъ осиротилъ.
Едва изъ скорлупы, безъ смыслу и безъ силъ,

Малютки терпятъ голодъ

И холодъ

И пискомъ жалобнымъ зовутъ напрасно мать.

«Какъ можно не страдать

«Такое горе видя!»

Лисица птицамъ говоритъ,

На камушкѣ противъ гнѣзда сиротокъ сидя, —

«Не киньте, милые, безъ помощи дѣтей,

«Хотя по зернышку бѣдняжкамъ вы снесите,

315

«Хоть по соломенкѣ къ ихъ гнѣздышку приткните,

«Вы этимъ жизнь ихъ сохраните;

«Что дѣла добраго святѣй!

«Кукушка, посмотри, вѣдь ты и такъ линяешь;
«Не лучше ль дать себя немного ощипать
«И перьемъ бы твоимъ постельку ихъ устлать.

«Вѣдь попусту жь его ты растеряешь!
«Ты, жавронокъ, чѣмъ по верхамъ
«Тебѣ кувыркаться, кружиться,

«Ты бъ корму поискалъ по нивамъ, по лугамъ,

«Чтобъ съ сиротами подѣлиться.

«Ты, горленка, твои птенцы ужь подросли,
«Промыслить кормъ они и сами бы могли;
«Такъ ты бы съ своего гнѣзда слетѣла,
«Да вмѣсто матери къ малюткамъ сѣла,

«А дѣтокъ бы твоихъ пусть Богъ

«Берегъ.

«Ты бъ, ласточка, ловила мошекъ
«Полакомить безродныхъ крошекъ;

«А ты бы, милый соловей,

«Когда птеняточекъ ко сну потянетъ,
«Межь тѣмъ какъ съ гнѣздышкомъ зефиръ качать ихъ станетъ,
«Ты бъ прибаюкивалъ ихъ пѣсенкой своей.

«Такою нѣжностью, я твердо вѣрю,

«Вы бъ замѣнили имъ ихъ горькую потерю.
«Послушайте меня: докажемъ, что въ лѣсахъ
«Есть добрыя сердца, и что...» При сихъ словахъ,

Малютки бѣдныя всѣ трое,

Не могши съ голоду сидѣть въ покоѣ,

Попадали къ лисѣ на низъ.

Что жь кумушка? Тотчасъ ихъ съѣла

И поученья не допѣла.

Читатель, не дивись:

Кто добръ по истинѣ, не распложая слова,

Въ молчаньи тотъ добро творитъ;

А кто про доброту лишь въ уши всѣмъ жужжитъ,
Тотъ часто только добръ на счетъ другаго,
За тѣмъ, что въ этомъ нѣтъ убытку никакаго.

На дѣлѣ же почти такіе люди всѣ

Сродни моей лисѣ.

316

Безъ сомнѣнія, эта одна изъ лучшихъ басенъ Крылова. Изобрѣтеніе, разсказъ, слогъ, здѣсь все прелестно. Краснорѣчіе лисы убѣдительно, и послѣдняя черта — chef-d’oeuvre: «И поученья не допѣла!»

————

На смерть сына.

Какъ цвѣтъ, полуднемъ опаленный,
Цвѣтетъ и вянетъ въ тотъ же часъ, —
Ко смерти ранней обреченный,
Твой сынъ на утрѣ дней погасъ.
Надъ колыбелью и могилой
Одинъ весенній день всходилъ:
Почто ему родиться было,
Когда онъ жить не долженъ былъ!
Какъ облако благоуханья
Кадилъ, пылающихъ къ богамъ,
Его ты душу въ часъ прощанья
Ловилъ по трепетнымъ устамъ.
Тебѣ, на небо отлетая,
Онъ вздохъ послѣдній передалъ,
И, нѣжно на тебя взирая,
Онъ медленно свой взоръ смыкалъ.
Давно ль съ надеждою крылатой
Носилися твои мечты
Въ дали грядущаго богатой,
И въ сынѣ друга видѣлъ ты,
Опору жизни престарѣлой,
Воспоминанья прежнихъ дней,
И въ юности его веселой
Замѣну юности твоей?
Изчезнулъ счастья призракъ милый,
Какъ легкій сонъ слетаетъ съ вѣждъ...
И дремлетъ кипарисъ унылый
Надъ гробомъ всѣхъ твоихъ надеждъ.
На прахъ съ тобой несу я слезы:
Онъ горести ихъ не вкусилъ,
И съ ними утреннія розы,
Которымъ онъ ровесникъ былъ.

                Вяземскій.

————

317

Симонидъ.

Сокращено изъ Анахарсиса.

Симонидъ, сынъ Леопрепеса, родился въ Цеосѣ. Онъ заслужилъ уваженіе царей, мудрецовъ и великихъ людей своего времени. Изъ сего числа былъ Гиппархій Аѳинскій, Павзаній, царь Лакедемонскій, гордящійся побѣдами надъ Персами, Алевій, царь Ѳессаліи, Гіеронъ, въ началѣ тиранъ Сиракузы, потомъ отецъ подданныхъ своихъ, и наконецъ, Ѳемистоклъ, хотя не царь родомъ, но побѣдившій сильнѣйшаго изъ царей.

Греческіе владѣльцы любили окружать тронъ свой талантами во всѣхъ родахъ. Имъ нравились острыя слова: Симонидовы и до сихъ поръ славны.

За столомъ Павзанія находился Симонидъ. Царь требуетъ у него философическаго изреченія. «Помни, что ты человѣкъ», говоритъ ему Симонидъ. Павзаній не нашелъ ничего остраго въ семъ отвѣтѣ. Но въ злополучіи, его постигшемъ, онъ позналъ всю истину его, истину ужасную, о которой цари очень рѣдко памятуютъ.

Симонидъ былъ поэтъ-философъ. Счастливое сліяніе сихъ свойствъ сдѣлало полезными его дарованія и мудрость его любезною. Слогъ его, исполненный сладости, простъ, плавенъ и по мастерскому составленію словъ удивителенъ. Онъ воспѣвалъ похвалу богамъ, побѣды Грековъ надъ Персами, тріумфы бойцовъ на ристалищѣ. Стихами описывалъ царствованія Камбиза и Дарія, испыталъ силы свои во всѣхъ родахъ поэзіи и отличился особенно въ элегіаческой и въ жалобныхъ пѣсняхъ. Никто лучше его не владѣлъ искусствомъ, прелестнымъ и возвышеннымъ искусствомъ исторгать слезы; никто лучше его не описывалъ положенія несчастія, жалость пробуждающія. Не его слышимъ — слезы и

318

стенанія злополучія, семейство, оплакивающее потерю отца или сына. То видимъ Данаю, нѣжную мать, борющуюся съ младенцемъ противъ волнъ разъяренныхъ: бездны зіяютъ окрестъ несчастной, и ужасъ смерти въ сердцѣ ея. То видимъ Ахилла, исходящаго изъ пыльной гробницы: онъ предвѣщаетъ Грекамъ, оставляющимъ берега Илія, злополучія, небомъ и морями уготованныя.

«Ces tableaux, que Simonide a remplis de passion et de mouvement, sont autant de bienfaits pour les hommes; car c’est leur rendre un grand service, que d’ arracher de leurs yeux ces larmes précieuses qu’ils versent avec tant de plaisir, et de nourrir dans leur coeur ces sentiments de compassion destinés, par la nature à les rapprocher les uns des autres, et les seuls en effet qui puissent unir des malheureux».

Характеръ человѣка имѣетъ вліяніе на его мнѣнія, и потому философія Симонида была тихая и скромная. Система оной, судя по сочиненіямъ его и нѣкоторымъ правиламъ, заключалась въ слѣдующихъ изрѣченіяхъ: «Не станемъ измѣрять глубину верховнаго существа: довольствуемся знаніемъ, что все исполняется по его волѣ: онъ одинъ истинно добродѣтеленъ. Люди имѣютъ слабый лучъ добродѣтели, и то отъ благости его. Да не хвалятся совершенствомъ, котораго имъ не достигнуть. Добродѣтель витаетъ посреди скалъ неприступныхъ. Трудами, безперестанными усиліями человѣки приближаются къ оной, но вскорѣ тысячи случаевъ разнородныхъ увлекаютъ ихъ въ зіяющую бездну. И такъ, жизнь ихъ есть сліяніе зла съ добромъ. Трудно быть часто добродѣтельнымъ; не возможно быть таковымъ вѣчно. Станемъ съ радостію хвалить прекрасныя дѣянія; отклонимъ очи отъ дѣяній недостойныхъ, или потому, что преступный намъ дорогъ, или потому, что мы должны

319

быть снисходительны къ человѣку. Зачѣмъ порицать его? Вспомнимъ, что онъ весь слабость, что судьбы назначили ему явиться на землѣ на одну минуту, а въ лонѣ ея — вѣчно. Время летитъ: тысячи вѣковъ въ сравненіи съ вѣчностію малая точка, или малѣйшая часть малѣйшей точки. Употребимъ же сіи летящія минуты въ пользу; станемъ наслаждаться благами; первыя изъ нихъ суть здравіе, красота и богатства, честно стяжанныя. Изъ ихъ-то скромнаго употребленія пускай рождается сіе малое наслажденіе (voluptas), безъ коего и жизнь, и почести, и самая вѣчность не могутъ льстить нашимъ желаніямъ.

Симонидъ нерѣдко во зло употреблялъ свои правила и помрачилъ себя гнуснымъ корыстолюбіемъ. Умеръ въ глубокой старости. Греки хвалили его за блескъ, который онъ придалъ празднествамъ острова Цеоса, за то, что прибавилъ восьмую струну къ лирѣ, за то, что изобрѣлъ способъ искусственной памяти. Но слава его основана на томъ, что онъ давалъ полезные совѣты царямъ: онъ былъ орудіемъ благоденствія Сициліи, исторгнувъ Гіерона изъ заблужденій его; онъ заставилъ его жить въ покоѣ съ сосѣдями, съ подданными, съ самимъ собою.

————

Séneque.

«On se rassemble autour du riche, comme au bord d’un lac, pour y puiser et le troubler. N’allez donc pas juger un homme heureux pour avoir une cour nombreuse...

«Il faut une grande âme pour juger les grandes choses, sans quoi nous leur attribuerons un vice qui vient de nous. Les objets les plus droits, baissés vers la surface de l’ eau, renvoient à l’ oeil une image courbe et qui parait brisée...

320

....«Le malheur n’ écrase qu’un seul; et la crainte, les autres. L’ idée d’être exposé à de pareilsmalheurs produit le même effet que si on les eût éprouvés. Tous les esprits sont alarmés des maux soudains qui arrivent aux autres. Si les oiseaux sont effrayés par le son même d’une fronde vuide, nous tressaillons comme eux au seul bruit des événemens dont nous ne sentons pas les coups.

«Tant que la vertu vous restera, vous ne sentirez pas les pertes que vous aurez éprouvées».

Вообще стоики полагали, что нечувствительность, совершенное безстрастіе есть высочайшая степень добродѣтели. Епиктетъ говоритъ: «Еесли ты любишь глиняный горшокъ, такъ повторяй же себѣ: я люблю глиняный горшокъ. Онъ сломаться можетъ, а ты не долженъ сокрушаться. Ты любишь сына или жену, — такъ повторяй себѣ: я люблю существа смертныя. Они могутъ умереть, но ты не долженъ плакать о нихъ. Если ты видишь, что кто-нибудь плачетъ о потерѣ сына, не полагай его несчастливымъ. Не откажись, однако, плакать съ нимъ, если это необходимо нужно, но берегись, чтобы жалость твоя притворная не перешла въ душу твою и ея не возмутила». Маркъ Аврелій, сей вѣнчанный стоикъ, говоритъ и болѣе того: «Не плачь съ тѣми, которые плачутъ, и ничѣмъ не трогайся». Это совершенно противно словамъ нашего Божественнаго Учителя.

Стоики желали сосредоточить человѣка въ себѣ, отторгнуть его отъ общества: это разрушаетъ истинные законы добродѣтели, которые учатъ насъ помогать другъ другу, сострадать. Безстрастіе можетъ быть полезно человѣку частно: но оно есть родъ нѣкотораго преступленія въ обществѣ.

^*_*^*

321

ПЛАТОНОВА СИСТЕМА ПО СЕНЕКѢ.

«Je vais suivre le six classes d’êtres, suivant Platon. La première n’en contient qu’un, et cet être n’est perceptible, ni à la vue, ni au toucher, ni à aucun de nos sens; il n’est qu’intelligible, parce qu’il n’existe qu’en abstraction. Ainsi l’homme abstrait ne frappe point la vue; mais il la frappe s’il est individualisé, comme Cicéron et Caton. L’animal abstrait ne se voit pas non plus, mais se conçoit; les individus sont visibles, comme tel cheval, tel chien, etc.

Существо втораго разряда (classe) превосходитъ всѣ другія существа: оно есть лучшее существо, высшее. Названіе поэта, общее всѣмъ стихотворцамъ, означаетъ только одного: когда говорятъ поэтъ у Грековъ, то они понимаютъ подъ симъ названіемъ одного Гомера. Сіе лучшее, сіе верховное существо есть Богъ, величайшее, сильнѣйшее изъ всѣхъ существъ.

Третій классъ заключаетъ тѣ существа, которыя имѣютъ свойственное имъ только существованіе; они безчисленны, но незримы. Кто же они? Собственныя творенія Платона; онъ называетъ ихъ идеями безсмертными, незыблемыми, нетлѣнными; онѣ суть образы всѣхъ тѣлъ. И вотъ дефиниція имъ: Идея, слѣдуя Платону, есть архетипъ вѣчный всѣхъ твореній натуры. Примѣръ: я хочу писать съ тебя портретъ; ты — образецъ, модель; у тебя заимствую черты, которыя перейдутъ въ мое дѣло (ouvrage). И такъ, сіе лицо, которое я разсматриваю, созерцаю, которое управляетъ моею кистью, котораго я стараюсь схватить сходство, есть то, что Платонъ называетъ идеею. Натура переполнена подобныхъ образовъ, по коимъ она образуетъ всѣ свои творенія.

Въ четвертомъ классѣ эидосъ. Удвойте вниманіе

322

ваше, восклицаетъ Сенека; — если матерія слишкомъ отвлеченною вамъ покажется, то не вините меня, а Платона: тонкія мысли всегда трудны. Вы помните: я употребилъ сравненіе съ живописцемъ. Онъ смотрѣлъ на Виргилія, желая списать съ него портретъ; и такъ, Виргиліево лицо было идея, то-есть, модель, образецъ картины. Черты, переведенныя имъ или похищенныя отъ лица, суть эидосъ. Теперь, спрашиваю: какая разница между идеею и эидосомъ? Первая есть образецъ, второй — то, что переходитъ отъ образца въ копію. Артистъ подражаетъ первой и самъ творитъ другое. Статуя имѣетъ черты, ей свойственныя: вотъ эидосъ. Модель имѣетъ физіогномію, которая руководствовала рѣзцомъ ваятеля: вотъ идея. Другая отлика: эидосъ — въ твореніи, идея — внѣ творенія; она — даже предшественница онаго.

Въ пятомъ классѣ существа, имѣющія только обыкновенное (грубое) существованіе. Мы принадлежимъ къ оному и звѣри, и всѣ тѣла.

Шестый составленъ изъ существъ, имѣющихъ одну тѣнь существованія, какъ напримѣръ, время, пустота. Все, что мы видимъ, осязаемъ, не имѣетъ собственнаго существованія. Безпрестанныя истеченія, втеченія измѣняютъ, увеличиваютъ или уменьшаютъ оное. Кто подобенъ себѣ въ старости? На утро уже не тотъ, что былъ вчера. Тѣла наши суть рѣки протекающія. Время бѣжитъ, и съ нимъ всѣ тѣла, подлежащія нашимъ чувствамъ. Все измѣняется, ничто не постоянно. Я говорю: все измѣняется, и говоря это, самъ измѣняюсь. (NB. Не знаю, есть ли это въ Платонѣ, но этотъ оборотъ Сенеки очень живъ и живописенъ). И вотъ почему справедливо сказалъ Гераклитъ, что два раза не купаемся въ одной рѣкѣ: ей остается одно имя, вода

323

прежняя утекла. Это измѣненіе чувствительнѣе въ рѣкѣ, нежели въ человѣкѣ; но потокъ, насъ увлекающій, не менѣе сего быстръ, и я не могу понять глупости нашей, взирая, съ какимъ пристрастіемъ мы любимъ наше тѣло преходящее, когда каждая минута есть смерть нашего первобытнаго состоянія. Весь міръ измѣняется, перерождается, и пр. и пр. и пр.

Къ чему это, къ чему сіи тонкости? восклицаетъ Сенека. — Это увеселеніе практическаго философа. Но, продолжаетъ онъ, — изъ сего увеселенія можно извлечь пользу. Идеи Платоновы могутъ насъ утвердить въ добродѣтели, укротить страсти, ибо онѣ открываютъ намъ великую истину, что всѣ предметы, возбуждающіе, увеселяющіе наши страсти, не имѣютъ существованія. Это образы легкіе, не твердые, не постоянные, и мы желаемъ обладать оными! Слабыя, ломкія существа, мы дышимъ одну минуту; и такъ, употребимъ ее на возвышеніе къ вѣчности, къ предметамъ величественнымъ. Станемъ созерцать сіи формы всѣхъ вещей, сіи формы, летающія въ пространствѣ. (NB. Ничего опять не понимаю, а чувствую только, что это прекрасно). Посреди ихъ Богъ, существо благое, которое спасаетъ міръ отъ разрушенія, міръ — увы! — не вѣчный и пр. Богъ спасаетъ міръ отъ разрушенія; мы должны спасать отъ онаго наше тѣло. Какъ? Укрощеніемъ страстей и пр. Платонъ — примѣръ намъ: онъ достигъ до глубокой старости, побѣждая страсти, укрощая гнѣвъ, ненависть, любовь и пр.

^*_*^*

МОЕ.

Я замѣтилъ, что посреди великихъ чувствъ дружбы и любви имѣются какія-то искры эгоизма, которыя рано

324

или поздно разгораются и дружбу и любовь пожираютъ. Одна добродѣтель, но твердая и постоянная и дѣятельная, можетъ погасить ихъ.

Сенека, разъѣзжая въ дурной повозкѣ въ окрестностяхъ пышнаго Рима, краснѣлъ, когда встрѣчалъ богатыхъ людей. «Кто краснѣетъ отъ худой повозки», воскликнулъ онъ, — «будетъ гордиться богатою колесницею!» Avis au lecteur, à celui plutôt qui vient de transcrire le passage de Sénèque.

У Сенеки было несчетное множество костяныхъ столовъ: посудите о его богатствѣ; вѣрить ли похвалѣ его бѣдности? Лагарпъ на него жестоко нападаетъ, а изъ комментаторовъ Юстъ-Липсій. Справлюсь съ ними. Но Лагарпу нельзя во всемъ вѣрить: онъ человѣкъ пристрастный. Дидеротъ пожаловалъ Сенеку въ Сократы, — то какъ не бранить его Лагарпу?

Чѣмъ болѣе читаю Сенеку, тѣмъ болѣе нахожу, что онъ похожъ на Шатобріана: Шатобріанъ — Сенека въ христіанствѣ по слогу, по душѣ, не смѣю сказать по поведенію.

————

Петербургская жизнь.

Квартира Дрова, освѣщеніе и чай Трое людей Кушанье Платье Экипажъ въ разныя времена Издержки непредвидѣнныя	500 500 500 1000 1000 1000 1000
	5500

Если устрою дѣла мои, какъ желается, то могу имѣть до семи тысячь. О милая независимость! Но когда,

325

какъ? Всѣ силы употреблю. Будь мнѣ благопріятно, Провидѣніе!

————

Мая 3-го 1817.

Болѣзнь моя не миновала, а немного затихла. Кругомъ мрачное молчаніе, домъ пустъ, дождикъ накрапываетъ, въ саду слякоть. Что дѣлать? Все прочиталъ, что было, даже Вѣстникъ Европы. Давай вспоминать старину. Давай писать на бѣло impromptu безъ самолюбія, и посмотримъ что выльется; писать такъ скоро, какъ говоришь, безъ претензій, какъ мало авторовъ пишутъ, ибо самолюбіе всегда за полу дергаетъ и на мѣсто перваго слова заставляетъ ставить другое. Но Монтань писалъ, какъ на умъ приходило ему. Вѣрю. Но Монтань — человѣкъ истинно необыкновенный. Я сравниваю его умъ съ запруженнымъ источникомъ: поднимите шлюзу, и вода хлынетъ и течетъ безпрестанно, пѣнясь, кипя, течетъ всегда чистая, всегда здоровая — отъ чего? Отъ того, что резервуаръ былъ обиленъ. Съ маленькимъ умомъ, съ вялымъ и небыстрымъ, каковъ мой, писать прямо на бѣло очень трудно, но сегодня я въ духѣ и хочу сдѣлать tour de force. Перо немного разсѣетъ тоску мою. И такъ... Но вотъ ужь я и въ тупикъ сталъ. Съ чего начать? О чемъ писать? Отдавать себѣ отчетъ въ протекшемъ, описывать настоящее и планы будущаго. Но это — признаться — очень скучно. Говорить о протекшемъ хорошо на старости, и то великимъ людямъ или богатымъ передъ наслѣдниками, которые изъ снисхожденія слушаютъ:

On en vaut mieux quand on est écouté.

Что говорить о настоящемъ! Оно едва ли существуетъ. Будущее... о, будущее для меня очень тягостно съ нѣкотораго

326

времени! И такъ, пиши о чемъ-нибудь; разсуждай! Разсуждать нѣсколько разъ пробовалъ, но мнѣ что-то все не удается: для меня, говорятъ добрые люди, — разсуждать все равно, что иному умничать. Это больно. Отъ чего я не могу разсуждать?

Первый резонъ:	малъ ростомъ.
2-й        »	не довольно дороденъ.
3-й        »	разсѣянъ.
4-й        »	слишкомъ снисходителенъ.
5-й        »	ничего не знаю съ корня, а одни вершки, даже и вѣ поэзіи, хотя цѣлый вѣкъ блѣднѣю надъ рифмами.
6-й         »	не чиновенъ, не знатенъ, не богатъ.
7-й         »	не женатъ.
8-й         »	не умѣю играть въ бостонъ и въ вистъ.
9-й         »	ни въ шахъ и матъ.
10-й         »

      11-й        »              Послѣ придумаю остальные резоны, по которымъ разсудокъ заставляетъ меня смиряться. Но писать надобно. Мнѣ очень скучно безъ пера. Пробовалъ рисовать — не рисуется; писать вензеля — теперь ни въ кого не влюбленъ; что же дѣлать, научите добрые люди, а говорить не съ кѣмъ. Не знаю, какъ помочь горю. Давай подумаю. Кстати, вспоминаю чужія слова — Вольтера, помнится: et voilà comme on écrit l’histoire! Я вспомнилъ ихъ машинально, почему не знаю, а эти слова заставляютъ меня вспомнить о томъ, чему я бывалъ свидѣтелемъ въ жизни моей, и что видѣлъ послѣ въ описаніи. Какая разница, Боже мой, какая! Et voilà comme on écrit l’histoire!

Простой ратникъ, я видѣлъ паденіе Москвы, видѣлъ войну 1812, 13 и 14, видѣлъ и читалъ газеты и современныя

327

исторіи. Сколько лжи! И вотъ тому примѣръ въ Сѣверной Почтѣ.

Мы были въ Эльзасѣ. Раевскій командовалъ тогда гренадерами. Призываетъ меня вечеромъ кой о чемъ поболтать у камина. Войско было тогда въ совершенномъ бездѣйствіи, и время, какъ свинецъ, лежало у генерала на сердцѣ. Онъ курилъ очень много по обыкновенію, читалъ журналы, гладилъ свою американскую собачку — животное самое гнусное, не тѣмъ бы вспомянуть его, и которое мы, адъютанты, изподтишка били, и ласкали въ присутствіи генерала, что очень не похвально, скажете вы; но что же дѣлать? Примѣръ подавали свыше — другіе генералы, находившіеся подъ начальствомъ Раевскаго. Мало по малу всѣ разошлись, и я остался одинъ. «Садись!» Сѣлъ. «Хочешь курить?» «Очень благодаренъ». Я изъ гордости не позволялъ себѣ никакой вольности при его высокопревосходительствѣ. «Ну, такъ давай говорить!» «Извольте». Слово за слово, разговоръ сдѣлался любопытенъ. Раевскій очень уменъ и удивительно искрененъ, даже до ребячества, при всей хитрости своей. Онъ же меня любилъ (въ это время), и слова лились рѣкою. Всѣмъ доставалось: Silis a cela de bon, c’est que quand il frappe, il assomme. Онъ вовсе не ученъ, но что знаетъ, то знаетъ. Умъ его лѣнивъ, но въ минуты дѣятельности ясенъ, остеръ. Онъ засыпаетъ и просыпается. Но дѣло теперь о томъ, что онъ мнѣ говорилъ. Кампанія 1812 года была предметомъ нашего болтанья.

«Изъ меня сдѣлали Римлянина, милый Батюшковъ», сказалъ онъ мнѣ, — «изъ Милорадовича — великаго человѣка, изъ Витгенштейна — спасителя отечества, изъ Кутузова — Фабія. Я не Римлянинъ, но за то и эти господа — не великія птицы. Обстоятельства ими управляли,

328

теперь всѣмъ движетъ государь. Провидѣніе спасало отечество. Европу спасаетъ государь, или Провидѣніе его внушаетъ. Пріѣхалъ царь — всѣ великіе люди изчезли. Онъ былъ въ Петербургѣ — и карлы выросли. Сколько небылицъ напечатали эти карлы! Про меня сказали, что я подъ Дашковкой принесъ на жертву дѣтей моихъ. «Помню», отвѣчалъ я, — «въ Петербургѣ васъ до небесъ превозносили». «За то, чего я не сдѣлалъ, а за истинныя мои заслуги хвалили Милорадовича и Остермана. Вотъ слава, вотъ плоды трудовъ!» «Но помилуйте, ваше высокопревосходительство, не вы ли, взявъ за руку дѣтей вашихъ и знамя, пошли на мостъ, повторяя: впередъ, ребята; я и дѣти мои откроемъ вамъ путь ко славѣ, или что-то тому подобное». Раевскій засмѣялся. «Я такъ никогда не говорю витіевато, ты самъ знаешь. Правда, я былъ впереди. Солдаты пятились, я ободрялъ ихъ. Со мною были адъютанты, ординарцы. По лѣвую сторону всѣхъ перебило и переранило, на мнѣ остановилась картечь. Но дѣтей моихъ не было въ эту минуту. Младшій сынъ сбиралъ въ лѣсу ягоды (онъ былъ тогда сущій ребенокъ, и пуля ему прострѣлила панталоны); вотъ и все тутъ, весь анекдотъ сочиненъ въ Петербургѣ. Твой пріятель (Жуковскій) воспѣлъ въ стихахъ. Граверы, журналисты, нувеллисты воспользовались удобнымъ случаемъ, и я пожалованъ Римляниномъ. Et voilà comme on écrit l’histoire!»

Вотъ что мнѣ говорилъ Раевскій.

Но охотникамъ до анекдотовъ я могу разсказать другой, не менѣе любопытный, и который доказываетъ его присутствіе ума и обнажаетъ его душу. Онъ мнѣ не сдѣлалъ никакого добра, но хвалить его мнѣ пріятно, хвалить какъ истиннаго героя, и я съ удовольствіемъ теперь, въ тишинѣ сельскаго кабинета,

329

воспоминаю старину. Подъ Лейпцигомъ мы бились (4-го числа) у краснаго дома. Направо, налѣво все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевскій стоялъ въ цѣпи мраченъ, безмолвенъ. Дѣло шло не весьма хорошо. Я видѣлъ неудовольствіе на лицѣ его, безпокойства ни малаго. Въ опасности онъ истинный герой, онъ прелестенъ. Глаза его разгорятся, какъ угли, и благородная осанка его по истинѣ сдѣлается величественною. Писаревъ леталъ, какъ вихорь, на конѣ по грудамъ тѣлъ, точно по грудамъ, и Раевскій мнѣ говорилъ: «Онъ молодецъ». Французы усиливались, мы слабѣли, но ни шагу впередъ, ни шагу назадъ. Минута ужасная. Я замѣтилъ измѣненіе въ лицѣ генерала и подумалъ: «Видно дѣло идетъ дурно». Онъ, оборотясь ко мнѣ, сказалъ очень тихо, такъ что я едва услышалъ: «Батюшковъ, посмотри, что у меня», взялъ меня за руку (мы были верхами) и руку мою положилъ себѣ подъ плащъ, потомъ подъ мундиръ. Въ торопяхъ я не могъ догадаться, чего онъ хочетъ. Наконецъ, и свою руку освободя отъ поводовъ, положилъ за пазуху, вынялъ ее и очень хладнокровно поглядѣлъ на капли крови. Я ахнулъ, поблѣднѣлъ. Онъ сказалъ мнѣ довольно сухо: «Молчи!» Еще минута, еще другая, пули летали безпрестанно; наконецъ, Раевскій, наклонясь ко мнѣ, прошепталъ: «Отъѣдемъ нѣсколько шаговъ: я раненъ жестоко». Отъѣхали. «Скачи за лѣкаремъ!» Поскакалъ. Нашли двоихъ. Одинъ рѣшился ѣхать подъ пули, другой воротился. Но я не нашелъ генерала тамъ, гдѣ его оставилъ. Казакъ указалъ мнѣ на деревню пикою, проговоря: «Онъ тамъ ожидаетъ васъ». Мы прилетѣли. Раевскій сходилъ съ лошади, окруженный двумя или тремя офицерами — помнится — Давыдовымъ и Медемомъ, храбрѣйшими и лучшими изъ товарищей.

330

На лицѣ его видна блѣдность и страданіе, но безпокойство не о себѣ, о гренадерахъ. Онъ все поглядывалъ за вороты на огни непріятельскіе и наши. Мы раздѣли его; сняли плащъ, мундиръ, фуфайку, рубашку. Пуля раздробила кость грудную, но выпала сама собою. Мы суетились, какъ обыкновенно водится при такихъ случаяхъ. Кровь меня пугала, ибо мѣсто было весьма важно; я сказалъ это на ухо хирургу. «Ничего, ничего», отвѣчалъ Раевскій, который, не смотря на свою глухоту, вслушался въ разговоръ нашъ, и потомъ, оборотясь ко мнѣ, — «чего бояться, господинъ поэтъ» (онъ такъ называлъ меня въ шутку, когда былъ веселъ):

«Je n’ai plus rien du sang qui m’a donné la vie,
«Il a dans les combats coulé pour la patrie».

И это онъ сказалъ съ необыкновенною живостью. Издранная его рубашка, ручьи крови, лѣкарь, перевязывающій рану, офицеры, которые суетились вокругъ тяжко раненаго генерала, лучшаго, можетъ быть, изъ всей арміи, безпрестанная пальба и дымъ орудій, важность минуты, однимъ словомъ — всѣ обстоятельства придавали интересъ этимъ стихамъ.

Вотъ анекдотъ. Онъ стоитъ тяжелой прозы Северной Почты: «Ребята, впередъ» и проч. За истину его я ручаюсь. Я былъ свидѣтелемъ, Давыдовъ, Медемъ и лѣкарь Витгенштейновой главной квартиры. Онъ тѣмъ болѣе важенъ, сей анекдотъ, что про Раевскаго набрать немного. Онъ молчаливъ, скроменъ отчасти, скрытъ, недовѣрчивъ, знаетъ людей, не уважаемъ ими. Онъ, однимъ словомъ, во всемъ контрастъ Милорадовичу и, кажется, находитъ удовольствіе не походить на него ни въ чемъ. У него есть большія

331

слабости и великія военныя качества. Слишкомъ одиннадцать мѣсяцевъ я былъ при немъ не отлученъ, спалъ и ѣлъ при немъ; я его знаю совершенно, болѣе нежели онъ меня, и здѣсь, про себя, съ удовольствіемъ отдаю ему справедливость, не угожденіемъ, не признательностію исторгнутую. Раевскій славный воинъ и иногда хорошій человѣкъ, иногда очень странный.

Вотъ что я намаралъ не хѣря. Слава Богу! Часокъ пролетѣлъ, такъ что я его и не примѣтилъ. Я могу писать скоро, безъ поправокъ, и буду писать все, что придетъ на умъ, пока лѣнь не выдернетъ пера изъ руки.

————

8-го мая.

Я предполагалъ — случилось иначе — что нынѣшнею весною могу предпринять путешествіе для моего здоровья по Россіи: въ половинѣ апрѣля быть въ Москвѣ, закупить все нужное, книги, вещи, экипажъ, провести три недѣли посреди шума городскаго, посовѣтоваться съ лѣкарями и въ первыхъ числахъ мая отправиться на Кавказъ, пробыть тамъ два курса, а на осень въ Тавриду, конецъ сентября, октябрь и ноябрь весь пробыть на берегахъ Чернаго моря, въ счастливѣйшей странѣ, и потомъ черезъ Кіевъ, къ Новому году, воротиться въ Москву. Но вѣтры унесли мои желанія!

Въ молодости мы полагаемъ, что люди или добры, или злы: они бѣлы или черны. Вступая въ среднія лѣта открываемъ людей ни совершенно черныхъ, ни совершенно бѣлыхъ; Монтань бы сказалъ: сѣрыхъ. Но за то истинная опытность должна научить снисхожденію, безъ котораго нѣтъ ни одной общественной добродѣтели: надобно жить съ сѣрыми или жить въ Діогеновой бочкѣ.

Для того чтобы писать хорошо въ стихахъ — въ

332

какомъ бы то ни было родѣ, писать разнообразно, слогомъ сильнымъ и пріятнымъ, съ мыслями незаемными, съ чувствами, надобно много писать прозою, но не для публики, а записывать просто для себя. Я часто испыталъ на себѣ, что этотъ способъ мнѣ удавался; рано или поздно писанное въ прозѣ пригодится: «Она питательница стиха», сказалъ Альфьери — если память мнѣ не измѣнила. Кстати о памяти, моя такъ упряма, своенравна, что я прихожу часто въ отчаяніе. Учу стихи наизусть и ничего затвердить не могъ: одни италіянскіе врѣзываются въ моей памяти. Отъ чего? Не отъ того ли, что они угождаютъ слуху болѣе другихъ.

Я прежде мало писалъ отъ лѣни, теперь отъ болѣзни, и миръ ушамъ! Сенъ-Ламберъ совѣтуетъ экзаменовать себя по истеченіи нѣкотораго времени: прекрасный способъ, лучшее средство уничтожить нѣкоторую часть своего самолюбія! Самый ученѣйшій человѣкъ безъ книгъ, безъ пособій знаетъ мало и не твердо. Знаніе профессоровъ науки есть знаніе или искусство пользоваться чужими свѣдѣніями.

Въ прекрасныхъ садахъ Швенцина, и потомъ въ трактирѣ мѣстномъ, я видѣлъ въ первый разъ Ланского и Ушакова. Генералы оба, и оба убиты въ 1814 году подъ Лаономъ, если не ошибаюсь. Блюхера видѣлъ въ первый разъ во Франкфуртѣ на Майнѣ, потомъ въ сраженіи подъ Бріенномъ, Клейста — въ Богеміи и подъ Лейпцигомъ часто, Цитена — въ Ноллендорфѣ часто, Шварценберга — вездѣ. Славнаго Воронцова я видѣлъ въ окрестностяхъ Парижа.

«Быть весьма умнымъ, весьма свѣдущимъ, не въ нашей состоитъ волѣ; быть же героемъ въ дѣлѣ зависитъ отъ каждаго. Кто же не захочетъ быть героемъ?» Такъ говоритъ Воронцовъ въ приказѣ 12-й дивизіи

333

1815. Но я здѣсь въ тишинѣ думаю, и конечно, не ошибаюсь, что эти слова можно приложить и къ дарованію — вотъ какъ: не въ нашей волѣ имѣть дарованія, часто не въ нашей волѣ развить и тѣ, которыя намъ дала природа, но быть честными въ нашей волѣ: ergo! Но быть добрымъ въ нашей волѣ: ergo! Но быть снисходительнымъ, великодушнымъ, постояннымъ въ нашей волѣ: ergo!

Карамзинъ мнѣ говорилъ однажды: «Человѣкъ созданъ трудиться, работать и наслаждаться. Онъ всѣхъ тварей живущѣе, онъ все перенести можетъ. Для него нѣтъ совершеннаго лишенія, совершеннаго бѣдствія: я по крайней мѣрѣ не знаю... кромѣ безславія», прибавилъ онъ, подумавъ немного.

Можетъ быть, лучшій призракъ мудрости есть кротость, «тихій нравъ въ крови», какъ говоритъ Державинъ.

Слава Богу, еще можно жить и наслаждаться жизнію: прогулка въ полѣ не скучна; это я сегодня съ радостію испыталъ.

Съ какой стороны ни разсматривай человѣка и себя въ обществѣ, найдешь, что снисхожденіе должно быть первою добродѣтелію. Снисхожденіе въ рѣчахъ, въ поступкахъ, въ мысляхъ, оно-то даетъ эту прелесть доброты, которая едва ли не любезнѣе всего на свѣтѣ. Наморщить лобъ и взять Ювеналову дубину не такъ-то трудно, но шутить съ жизнію, какъ Горацій, вотъ истинный камень философіи. Снисхожденіе должно имѣть границы: брань пороку, прощеніе слабости! Разсудокъ отличитъ порокъ отъ слабости. Надобно быть снисходительнымъ и къ себѣ: сдѣлалъ дурно сегодня, не унывай — теперь упалъ, завтра встанешь. Не валяйся только въ грязи. Мемнонъ хотѣлъ быть совершенно добродѣтельнымъ

334

и очутился безъ глаза. Александръ убилъ Клита и загладилъ преступленіе свое великими дѣлами. Несчастія, болѣзни, часто лишаютъ насъ снисхожденія или благоволѣнія, но должно стараться вырвать ихъ изъ рукъ несчастія и вѣчно таить въ сердцѣ.

————

Paul et Virginie.

«Paul lui disait: «Lorsque je suis fatigué, ta vue me délasse. Quand, du haut de la montagne, je t’aperçois au fond de ce vallon, tu me parais au milieu de nos vergers, comme un bouton de rose... Quoique je te perde de vue à travers les arbres, je n’ai pas besoin de te voir pour te retrouver: quelque chose de toi que je ne puis dire, reste pour moi dans l’air où tu passes, sur l’ herbe ou tu t’assieds... Dis-moi par quel charme tu as pu m’enchanter? Estce par ton esprit? Mais nos mères en ont plus que nous deux. Est-ce par tes caresses? Mais elles m’embrassent plus souvent que toi. Je crois que c’est par ta bonté!... Tiens, ma bien-aimée, prends cette branche fleurie de citronnier que j’ai cueillie dans la forêt; tu la mettras la nuit près de ton lit. Mange ce rayon de miel, je l’ai pris pour toi au haut d’un rocher. Mais auparavant repose-toi sur mon sein, et je serai délassé»...

«Virginie lui répondait: «O mon frère, les rayons du soleil au matin, au haut de ces rochers, me donnent moins de joie que ta présence... Tu me demandes pourquoi tu m’aimes; mais tout ce qui a été élevé ensemble, s’aime. Vois nos oiseaux: élevés dans les mêmes nids, ils s’aiment comme nous: ils sont toujours ensemble comme nous. Ecoute comme ils s’appellent et se répondent d’un arbre à un autre; de même, quand l’écho me fait entendre les airs que tu joues sur ta flûte,... j’en répète les paroles

335

au fond de. ce vallon... Je prie Dieu tous les jours pour ma mère, pour la tienne, pour toi, pour nos pauvres serviteurs; mais quand je prononce ton nom, il me semble que ma dévotion augmente. Je demande si instamment à Dieu qu’il ne t’arrive pas de mal! Pourquoi vas-tu si loin et si haut me chercher des fruits et des fleurs? N’en avons nous pas assez dans le jardin! Comme te voila fatigué! Tu es tout en nage». Et avec son petit mouchoir blanc, elle lui essuyait le front et les joues, et elle lui donnait plusieurs baisers»...

^*_*^*

«Il est certain», говоритъ Шатобріанъ, — «que le charme de Paul et Virginie consiste en une certaine morale mélancolique, qui brille dans l’ouvrage, et qu’on pourrait comparer à cet éclat uniforme que la lune répand sur une solitude parée de fleurs... Cette églogue n’est si touchante, que parce qu’elle représente deux familles chrétiennes exilées, vivant sous les yeux du Seigneur, entre sa parole dans la Bible, et ses ouvrages dans le désert. Joignez-y l’indigence, et ces infortunes de l’âme dont la religion est le seul remède, et vous aurez tout le sujet du poëme. Les personnages sont aussi simples que l’intrigue: ce sont deux beaux enfants, dont on aperçoit le berceau et la tombe, deux fidèles esclaves et deux pieuses maîtresses. Ces honnêtes gens ont un historien digne de leur vie: un vieillard demeuré seul dans la montagne, et qui survit à ce qu’il aima, raconte à un voyageur les malheurs de ses amis, sur les débris de leurs cabanes...

^*_*^*

Въ 1814 г., въ бытность мою въ Парижѣ, я жилъ у Д. и сдѣлался болѣнъ. Послалъ въ ближайшую библіотеку за книгами. Приносятъ Paul et Virginie, которую я читалъ уже нѣсколько разъ, читалъ и заливался

336

слезами, и какія слезы! Самыя пріятнѣйшія, чистѣйшія! Послѣ шума военнаго, послѣ ядеръ и грома, послѣ страшнаго зрѣлища разрушенія и, наконецъ, послѣ всей роскоши и прелести новаго Вавилона, которыя я успѣлъ уже вкусить до пресыщенія, чтеніе этой книги облегчило мое сердце и примирило съ міромъ. Авторъ оной, Bernardin de St.-Pierre, умеръ не задолго передъ нами. Онъ много странствовалъ, служилъ въ Россіи офицеромъ и, видно, былъ несчастливъ. Мечтатель, подобный Руссо. Его философія — бредъ, въ которомъ сіяетъ воображеніе и всегда видно доброе и чувствительное сердце.

————

Выслушайте меня, Бога ради! Я намекну вамъ только, какимъ образомъ можно составить книгу пріятную и полезную. Удивляюсь, что ни одинъ изъ нашихъ литераторовъ не принялся за подобный трудъ. Вотъ планъ en grand:

Говорить объ одной русской словесности, не начиная съ Лединыхъ яицъ, не излагая новыхъ теорій, но говорить просто, какъ можно пріятнѣе и яснѣе для людей свѣтскихъ, и предполагая, что читатели имѣютъ обширныя свѣдѣнія въ иностранной литературѣ, но своей собственной не знаютъ; показать имъ ея рожденіе, ходъ, сходство и разницу ея отъ другихъ литературъ, всѣ эпохи ея и, наконецъ, довести до временъ нашихъ. Дайте форму, какую вздумаете, но вотъ изложеніе матерій:

1) О славенскомъ языкѣ. Опять не начинать отъ Сима, Хама и Іафета, а съ Библіи, которую мы, по привычкѣ, зовемъ славенскою. О русскомъ языкѣ.

2) О языкѣ во времена нѣкоторыхъ князей и царей. Вліяніе (пагубное) Татаръ.

337

3) О языкѣ во времена Петра I. Проповѣдники. Переводы иностранныхъ книгъ по именному указу.

4) Тредьяковской и его товарищи. Путешественники и ученые.

5) и 6). Кантемиръ — статья интересная. Академія наукъ. Ученые иностранцы. Борьба старыхъ нравовъ съ новыми, стараго языка съ новымъ. Вліяніе искусствъ, наукъ, роскоши, двора и женщинъ на языкъ и литературу.

7) Ломоносовъ.

8) Сумароковъ.

9) Современные имъ писатели.

10) Фонъ-Визинъ. Образованіе прозы.

11) Болтинъ, Елагинъ, историки, переводчики.

12) Обозрѣніе журналовъ. Вліяніе ихъ. Участіе Екатерины въ изданіи Собесѣдника. Придворный театръ. Господствованіе французской словесности и вольтеріанизмъ. Желаніе воскресить старинный языкъ русскій. Несообразности.

13) Петровъ. Майковъ.

14) Державинъ:

Онъ памятникъ себѣ воздвигъ чудесный, вѣчный.

15) Подражатели его. Взглядъ на словесность вообще. Успѣхи. Недостатки.

16) Богдановичъ. Вліяніе его.

17) Херасковъ. Проза его и стихи.

18) Карамзинъ. Ходъ его. Вліяніе на языкъ вообще.

19) Дмитріевъ. Характеръ его дарованія, красивость и точность. Онъ то же дѣлаетъ у насъ, что Буало или Попе у себя.

20) Подражатели ихъ.

338

21) Княжнинъ. Взглядъ на театръ вообще. Княжнина комедія и трагедія. Можетъ быть, климатъ и конституція не позволяютъ намъ имѣть своего національнаго театра.

22) Озеровъ.

23) Хемницеръ. Крыловъ. Жуковскій.

24) Муравьевъ. Книги его изданы недавно; онъ первый говорилъ о морали. Онъ выше своего времени и духомъ, и свѣдѣніями.

25) Бобровъ. Мерзляковъ. Востоковъ. Воейковъ Переводы Кострова и Гнѣдича. Пушкинъ. Вяземскій. Сумароковъ, Панкратій. Нелединскій. Взглядъ на изданіе Жуковскаго и потомъ Кавелина. Замѣчаніе на письма И. М. изъ Нижняго.

26) Шишковъ. Его мнѣнія. Онъ правъ, онъ виноватъ. Его противники: Макаровъ, Дашковъ, Никольской.

27) Обозрѣніе словесности съ тѣхъ поръ, какъ Карамзинъ оставилъ Вѣстникъ. Труды Каченовскаго.

28) Статьи интересныя о нѣкоторыхъ писателяхъ, какъ-то: Радищевъ, Пнинъ, Беницкій, Колычевъ.

Словесность надлежитъ раздѣлить на эпохи: I) Ломоносова; II) Фонъ-Визина; III) Державина; IV) Карамзина; V) до временъ нашихъ. Сіи эпохи должны быть ясными точками. Потомъ, не должно изъ виду упускать дѣйствіе иностранныхъ языковъ на нашъ языкъ. Переводы ученыхъ съ греческаго и латинскаго. Что заняли мы у Французовъ, и какое дѣйствіе имѣли переводы романовъ Вольтера и проч.

Новикова труды. Вліяніе новорожденной нѣмецкой словесности и отчасти англійской. Въ чемъ мы успѣли? Почему лирическій родъ процвѣталъ и долженъ погаснуть? Что всего свойственнѣе Русскимъ? Богатство и

339

бѣдность языка. Можетъ ли процвѣтать языкъ безъ философіи и почему можетъ, но не долго? Вліяніе церковнаго языка на гражданскій и гражданскаго на духовное краснорѣчіе. Всѣ сіи вопросы требуютъ яснаго разрѣшенія и должны быть размѣщены по приличнымъ мѣстамъ.

Должно представить картину нравовъ при Петрѣ, Елисаветѣ и Екатеринѣ: до Ломоносова, при немъ, при Державинѣ, при Карамзинѣ. Пустословить на каѳедрѣ по слѣдамъ Баттё и Буттервека легко, но какая польза? Здѣсь надобно говорить дѣло просто, свободно, пріятно.

————

Мысли о литературѣ.

«Tout vouloir est d’un fou», сказалъ Вольтеръ, который самъ погрѣшилъ, желая успѣть во всѣхъ родахъ словесности: границы есть уму, и даже величайшему. Можетъ ли одинъ человѣкъ написать басни Лафонтеновы, Шекспирова Отелло, Мольерова Мизантропа и д’Аламбертово предисловіе къ Энциклопедіи? Нѣтъ, конечно. Зачѣмъ же Вольтеръ... но Богъ съ нимъ!

Не надобно любителю изящнаго отставать отъ словесности. Тѣ, которые не читали Виланда, Гёте, Шиллера, Миллера и даже Канта, похожи на деревенскихъ старухъ, которыя не знаютъ, что мы взяли Парижъ, и что Москва сожжена — до сихъ поръ сомнѣваются. Не надобно вдаваться въ другую крайность. Не надобно безпрестанно слоняться изъ одной литературы въ другую или заниматься одною древностію. И тѣ, и другіе шалѣютъ, какъ говоритъ мой чистосердечный Кантемиръ о сытомъ и мотѣ. Есть середина.

Какая пучина! Англичане, Нѣмцы, Италіянцы, Португальцы, Гишпанцы, Французы, восточные полуденные

340

народы и вѣчные древніе! Кто обниметъ все твореніе ума человѣческаго и зачѣмъ? Крыловъ ничего не читаетъ, кромѣ Всемірнаго путешественника, расходной книги и календаря, а его будутъ читать и внуки наши. Талантъ не любопытенъ; умъ жаденъ къ новости, но что въ умѣ безъ таланта, скажите, Бога ради! И талантъ есть умъ, правда, но умъ сосредоточенный.

Каждый языкъ имѣетъ свое словотеченіе, свою гармонію, и странно бы было Русскому или Италіянцу, или Англичанину писать для французскаго уха, и на оборотъ. Гармонія, мужественная гармонія не всегда прибѣгаетъ къ плавности. Я не знаю плавнѣе этихъ стиховъ:

На свѣтлоголубомъ эѳирѣ
Златая плавала луна и пр.

и оды Соловей Державина. Но какая гармонія въ Водопадѣ и въ одѣ на смерть Мещерскаго:

Глаголъ временъ, металла звонъ!

Данте — великій поэтъ: онъ говоритъ памяти, уху, глазамъ, разсудку, воображенію, сердцу. Есть писатели, у которыхъ слогъ теменъ; у иныхъ мутенъ: мутенъ, когда слова не на мѣстѣ; теменъ, когда слова не выражаютъ мысли, или мысли не ясны отъ недостатка точности и натуральной логики. Можно быть глубокомысленнымъ и не темнымъ, и должно быть яснымъ, всегда яснымъ для людей образованныхъ и для великихъ душъ.

Ученость сушитъ умъ, разсѣяніе — сердце.

Театральныя издержки въ Греціи были столь велики, что представленіе одной трагедіи Софокла и Эврипида стоило государству болѣе, нежели война съ Персами,

341

говоритъ Плутархъ. Мы платимъ актерамъ по двѣсти, по триста рублей, лучшему тысячи двѣ въ годъ. Наши декораціи не стоятъ ничего. За то... у насъ и трагики, и комики, и зрители!

————

Какъ надлежитъ писать исторію?

Изъ Лукіана сокращено.

Александръ кинулъ въ Гидаспъ исторію Аристовула, который приписывалъ ему чудесныя дѣянія. «Я изъ милости», прибавилъ завоеватель, — «не велю его самого бросить въ воду!»

Нѣкоторые историки думаютъ понравиться государю униженіемъ его непріятелей: но Ахиллесъ не былъ бы столь великъ безъ Гектора. Другіе нападаютъ на народоправителя непріятельскаго, какъ будто его хотятъ низложить перомъ своимъ. Иный наполняетъ свою исторію маленькими подробностями и словами военнаго искусства, какъ воинъ или работникъ, который нѣкогда трудился въ лагерѣ; иный истощаетъ свое краснорѣчіе на описаніе одѣянія или оружія генерала или какого-нибудь лѣса. Но если надлежитъ описывать великіе подвиги, то мы не находимъ словъ: ищемъ чудеснаго, неслыханныхъ ранъ, смертей и проч. Иный употребляетъ прекрасныя и величественныя фразы, на подобіе поэтовъ, и вдругъ падаетъ, начиная употреблять низкія выраженія. Это человѣкъ, у котораго на правой ногѣ богатый полусапогъ, а на лѣвой сандаліе. Другой описываетъ тщательно и пространно малыя вещи и слегка великія.

Вотъ главные пороки, и вотъ главныя его хорошія свойства: Два главнѣйшія суть: здравый смыслъ въ дѣлахъ свѣтскихъ и пріятное выраженіе. Первое есть

342

даръ неба, другое пріобрѣсть можно безперестаннымъ чтеніемъ древнихъ и безперестанными трудами.

Надобно историку видѣть армію, воиновъ въ боевомъ порядкѣ, знать, что есть крыло, фронтъ, баталіоны, воинскія орудія и пр., и чтобы онъ не во всемъ на чужіе глаза полагался. Но болѣе всего онъ долженъ быть свободенъ: ни страшиться, ни надѣяться; неприступенъ къ подаркамъ и наградамъ, никому не снисходителенъ; судія справедливый и равнодушный, безъ отечества и безъ властелина. Пусть повѣствуетъ онъ о вещахъ, какъ онѣ были безъ прикрасъ и нарядовъ, ибо онъ не поэтъ, а разсказчикъ, и потому..... за свое повѣствованіе, нравится ли оно или не нравится. Однимъ словомъ — онъ долженъ жертвовать одной истинѣ и не имѣть передъ глазами надежды въ жизни сей, но желать пріобрѣсть уваженіе всего потомства. Да подражаетъ онъ сему зодчему египетскаго Фара, который начерталъ на алебастрѣ имя царя, поручившаго ему дѣло, а ниже, на камнѣ, свое имя. Онъ зналъ, что алебастръ не устоитъ отъ времени, а имя его будетъ вѣчно существовать на камнѣ.

Александръ повторялъ: «О, почто не могу я возвратиться на землю черезъ триста или четыреста лѣтъ, чтобы услышать, что обо мнѣ говорятъ!»

Не должно бѣгать за пышнымъ слогомъ. Пускай смыслъ будетъ тѣсно замкнутъ въ словахъ, чтобы смыслъ и дѣльность были повсюду, но чтобы выраженіе было ясно и подобно разговору людей образованныхъ. Историкъ долженъ имѣть въ умѣ своемъ одну свободу и истину: въ слогѣ его ясность и точность должны быть главною цѣлью. Короче, его должны всѣ понимать, et que les savans le louent. Онъ заслужитъ сіи похвалы, если будетъ употреблять выраженія ни слишкомъ

343

изысканныя, ни черезъ чуръ обыкновенныя.

Онъ долженъ имѣть въ мысляхъ нѣчто свойственное поэту, особенно, когда случится ему описывать битвы, войска, другъ на друга устремленныя, корабли, готовые къ бою. Тогда-то нужно ему сіе дыханіе поэтическое, дабы вздуть паруса и заволновать море... Но все-таки его выраженіе не должно возноситься отъ земли, не бѣгать за гармоніей и не драть ушей!...

Надобно осторожно избирать матеріалы, заимствовать ихъ у писателей чуждыхъ ненависти или раболѣпствія. Сдѣлавъ обильный запасъ матеріаловъ хорошихъ, надобно все сшить и составить курсъ историческій, но сухой и строгій, сначала одну основу, потомъ мало по малу наводить тѣло и краски. Надобно, чтобы историкъ, подобно Юпитеру Гомерову, обращалъ взоры повсюду и зналъ, что дѣлается и въ своей сторонѣ, и въ непріятельской. Онъ долженъ быть подобенъ зеркалу чистому и безъ пятенъ, которое принимаетъ предметы, какъ они суть, которое только что искренно изображаетъ присутственное, sans se mettre en peine de quelle nature est ce qu’il dit, mais de quelle manière il le doit dire.

Повѣствованіе его не должно быть разшито. Вещи должны не только что слѣдовать одна за другою, но тѣсно быть сплочены между собой. Надобно имѣть искусство не растягивать описанія; примѣръ тому Гомеръ: онъ могъ бы намъ представить прекрасныя, и великодушно прошелъ мимо ихъ. Но не думай, чтобы Ѳукидидъ былъ растянутъ въ описаніи язвы: подумай о важности того, что онъ описываетъ! Онъ убѣгаетъ вещей, но вещи сами ложатся подъ перо.

————

344

Ломоносовъ.

Вотъ прекрасное мѣсто изъ Слова его о химіи. Онъ говоритъ, что «математики по нѣкоторымъ извѣстнымъ количествамъ неизвѣстныхъ дознаются» и проч. Подобно и химики, по нѣкоторымъ признакамъ угадываютъ другіе и проч. «Когда отъ любви безпокоящійся женихъ желаетъ познать прямо склонность своей къ себѣ невѣсты, тогда, разговаривая съ нею, примѣчаетъ въ лицѣ перемѣны цвѣту, очей обращеніе и рѣчей порядокъ. Наблюдаетъ ея дружества, обходительства и увеселенія; выспрашиваетъ рабынь, которыя ей при возбужденіи, при нарядахъ, при выѣздахъ и при домашнихъ упражненіяхъ служатъ; и такъ по всему тому точно увѣряется о подлинномъ сердца ея состояніи. Равнымъ образомъ прекрасныя натуры рачительный любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояніе первоначальныхъ частицъ, тѣла составляющихъ, долженъ высматривать всѣ оныхъ свойства и перемѣны, а особливо тѣ, которыя показываетъ ближайшая ея служительница и наперсница и въ самые внутренніе чертоги входъ имѣющая — химія: и когда она раздѣленныя и разсѣянныя частицы изъ растворовъ въ твердыя части соединяетъ и показываетъ разныя въ нихъ фигуры, выспрашиваетъ у осторожной и догадливой геометріи; когда твердыя тѣла на жидкія, жидкія на твердыя перемѣняетъ, и разныхъ родовъ матеріи раздѣляетъ и соединяетъ; совѣтовать съ точною и замысловатою механикою: и когда чрезъ слитіе жидкихъ матерій разные цвѣты производитъ, вывѣдывать чрезъ проницательную оптику».

Здѣсь удивляюсь, первое, красотѣ и точности

345

сравненія, второе — порядку всѣхъ мыслей и потому всѣхъ членовъ періода, третіе — точности и приличію эпитетовъ: все показываетъ, что Ломоносовъ писалъ отъ избытка познаній. Въ самомъ изобиліи словъ онъ сохраняетъ какую-то особенную строгую точность, въ языкѣ совершенно новомъ. Каждый эпитетъ есть плодъ размышленій или отголосокъ мыслей: догадливая геометрія, точная и замысловатая механика, проницательная оптика. Но вотъ другое мѣсто: здѣсь надобно удивляться изобилію языка. Какая рѣка обширная краснорѣчія!

«Изслѣдованію первоначальныхъ частицъ, тѣла́ составляющихъ, слѣдуетъ изысканіе причинъ взаимнаго союза, которымъ онѣ въ составленіи тѣлъ сопрягаются, и отъ котораго вся разность твердости и жидкости, жестокости и мягкости, гибкости и ломкости происходитъ. Все сіе чрезъ что способнѣе испытать можно, какъ чрезъ химію? Она только едина, то въ огнѣ ихъ умягчаетъ и паки скрѣпляетъ; то, раздѣливъ, на воздухъ поднимаетъ, и обратно изъ него собираетъ; то водою разводитъ и, въ ней же сгустивъ, крѣпко соединяетъ; то, въ ѣдкихъ водкахъ растворяя, твердую матерію въ жидкую, жидкую въ пыль и пыль въ каменную твердость обращаетъ».

Подражатели Ломоносова полагаютъ, что его краснорѣчіе заключается въ долготѣ періодовъ, въ изобиліи словъ и въ знаніи языка славенскаго. Нѣтъ, оно проистекаетъ изъ души, напитанной чтеніемъ древнихъ, безпрестаннымъ размышленіемъ о наукахъ и созерцаніемъ чудесъ природы, его первой наставницы. Да здраствуетъ нашъ Михайло, рыбакъ холмогорскій! Es lebe hoch!

Слово о химіи, по моему мнѣнію, есть лучшее его

346

произведеніе во всѣхъ отношеніяхъ. Онъ кончилъ его прекрасно живымъ, ораторскимъ движеніемъ обращаясь къ Петру:

«Блаженны тѣ очи, которыя божественнаго сего мужа на земли видѣли! Блаженны и треблаженны тѣ, которые потъ и кровь свою съ нимъ, за него и за отечество проливали, и которыхъ онъ за вѣрную службу въ главу и въ очи цѣловалъ помазанными своими устами!»

Описаніе землетрясеній удивительно въ Словѣ о рожденіи металловъ:

«Страшное и насильственное оное въ натурѣ явленіе показывается четырьми образы. Первое, когда дрожитъ земля частыми и мелкими ударами и трещатъ стѣны зданій, но безъ великой опасности. Второе, когда надувшись встаетъ къ верху и обратно перпендикулярнымъ движеніемъ опускается. Зданія для одинакаго положенія нарочито безопасны. Третіе, поверхности земной на подобіе волнъ колебаніе бываетъ весьма бѣдственно; ибо отворенныя хляби на зыблющіяся зданія и на блѣднѣющихъ людей зіяютъ и часто пожираютъ. Наконецъ, четвертое, когда по горизонтальной плоскости вся трясенія сила устремляется; тогда земля изъ подстроеній якобы похищается, и оныя подобно какъ на воздухѣ висящія оставляетъ и, разрушивъ союзъ оплотовъ, опровергаетъ. Разныя сіи земли трясенія не всегда по одному раздѣльно бываютъ; но дрожаніе съ сильными стрѣляніями часто соединяется. Между тѣмъ предваряютъ и въ то жъ время бываютъ подземныя стенанія, урчанія, иногда человѣческому крику и оружному треску подобныя звучанія. Протекаютъ изъ нѣдра земли источники и новыя воды рѣкамъ подобныя; дымъ, пепелъ, пламень, совокупно слѣдуя, умножаютъ ужасъ смертныхъ».

347

Ораторъ заключаетъ Слово похвалою Россіи и Елисаветы: здѣсь истощаетъ всю сладость языка и можетъ по истинѣ назваться льстецомъ слуха. Онъ нарочно собираетъ всѣ пріятные образы и звуки: «И по славныхъ надъ сопостатами твоими побѣдахъ, разлившій по земной поверхности воды и тѣми ужасный внутрь ея огонь обуздавшій строитель міра укротитъ пламень войны дождемъ благодати и міръ свой умиритъ твоимъ мироискательнымъ воинствомъ».

Онъ съ намѣреніемъ, описавъ бури природы, кончилъ рѣчь свою тихо, плавно и торжественно, какъ искусный музыкантъ великолѣпную сонату.

————

René.

«Je recherchai surtout dans mes voyages les artistes et ces hommes divins qui chantent les dieux sur la lyre et la félicité des peuples qui honorent les loix, la religion et les tombeaux... Leur vie est à la fois naïve et sublime: ils célèbrent les dieux avec une bouche d’or, et sont les plus simples des hommes; ils causent comme des immortels ou comme de petits enfants; ils expliquent les lois de l’univers et ne peuvent comprendre les affaires les plus innocentes de la vie; ils ont des idées merveilleuses de la mort, et meurent sans s’en apercevoir, comme des nouveau-nés».

Это все можно приложить къ Державину, къ сему великому генію, все отъ слова до слова.

————

Недавно я имѣлъ случай познакомиться съ страннымъ человѣкомъ, какихъ много! Вотъ нѣкоторыя черты его характера и жизни.

Ему около тридцати лѣтъ. Онъ то здоровъ, очень здоровъ, то боленъ, при смерти боленъ. Сегодня безпеченъ,

348

вѣтренъ какъ дитя; посмотришь завтра — ударился въ мысли, въ религію и сталъ мрачнѣе инока. Лице у него точно доброе, какъ сердце, но столь же непостоянно. Онъ тонокъ, сухъ, блѣденъ, какъ полотно. Онъ перенесъ три войны и на бивакахъ былъ здоровъ, въ покоѣ — умиралъ! Въ походѣ онъ никогда не унывалъ и всегда готовъ былъ жертвовать жизнію съ чудесною безпечностію, которой самъ удивлялся; въ мирѣ для него все тягостно, и малѣйшая обязанность, какого бы рода ни было, есть свинцовое бремя. Когда долгъ призываетъ къ чему-нибудь, онъ исполняетъ великодушно, точно такъ, какъ въ болѣзни принимаетъ ревень, не поморщившись. Но что въ этомъ хорошаго? Къ чему служитъ это? Онъ мало вещей или обязанностей считаетъ за долгъ, ибо его маленькая голова любитъ философствовать, но такъ криво, такъ косо, что это вредитъ ему безпрестанно. Онъ служилъ въ военной службѣ и въ гражданской: въ первой очень усердно и очень неудачно; во второй удачно и очень не усердно. Обѣ службы ему надоѣли, ибо, по истинѣ, онъ не охотникъ до чиновъ и крестовъ. А плакалъ, когда его обошли чиномъ и не дали креста. Какъ растолкуютъ это? Онъ вспыльчивъ какъ собака и кротокъ какъ овечка. Въ немъ два человѣка: одинъ — добръ, простъ, веселъ, услужливъ, богобоязливъ, откровененъ до излишества, щедръ, трезвъ, милъ; другой человѣкъ — не думайте, чтобы я увеличивалъ его дурныя качества, право нѣтъ, и вы увидите сами почему, — другой человѣкъ — злой, коварный, завистливый, жадный, иногда корыстолюбивый, но рѣдко, мрачный, угрюмый, прихотливый, недовольный, мстительный, лукавый, сластолюбивый до излишества, непостоянный въ любви и честолюбивый во всѣхъ родахъ честолюбія. Этотъ человѣкъ, то-есть, черный, прямой

349

уродъ. Оба человѣка живутъ въ одномъ тѣлѣ. Какъ это? Не знаю; знаю только, что у нашего чудака профиль дурнаго человѣка, а посмотришь въ глаза, такъ найдешь добраго: надобно только смотрѣть пристально и долго. За это единственно я люблю его! Горе, кто знаетъ его съ профили! Послушайте далѣе: Онъ имѣетъ нѣкоторые таланты и не имѣетъ никакого. Ни въ чемъ не успѣлъ, а пишетъ очень часто. Умъ его очень длиненъ и очень узокъ. Терпѣніе его, отъ болѣзни ли, или отъ другой причины, очень слабо; вниманіе разсѣянно, память вялая и притуплена чтеніемъ: посудите сами, какъ успѣть ему въ чемъ-нибудь? Въ обществѣ онъ иногда очень милъ, иногда очень нравился какимъ-то особеннымъ манеромъ, тогда, какъ приносили въ него доброту сердечную, безпечность и снисходительность къ людямъ; но какъ стали приносить самолюбіе, уваженіе къ себѣ, упрямство и душу усталую, то всѣ увидѣли въ немъ человѣка моего съ профили. Онъ иногда удивительно краснорѣчивъ: умѣетъ войти, сказать; иногда тупъ, косноязыченъ, застѣнчивъ. Онъ жилъ въ адѣ; онъ былъ на Олимпѣ. Это примѣтно въ немъ. Онъ благословенъ, онъ проклятъ какимъ-то геніемъ. Три дни думаетъ о добрѣ, желаетъ сдѣлать доброе дѣло — вдругъ недостанетъ терпѣнія, на четвертый онъ сдѣлается золъ, неблагодаренъ: тогда не смотрите на профиль его! Онъ умѣетъ говорить очень колко; пишетъ иногда очень остро на счетъ ближняго. но тотъ человѣкъ, то-есть, добрый, любитъ людей и горестно плачетъ надъ эпиграммами чернаго человѣка. Бѣлый человѣкъ спасаетъ чернаго слезами передъ Творцомъ, слезами живаго раскаянія и добрыми поступками передъ людьми. Дурной человѣкъ все портитъ и всему мѣшаетъ: онъ надменнѣе сатаны, а бѣлый

350

не уступаетъ въ добротѣ ангелу-хранителю. Какимъ страннымъ образомъ здѣсь два составляютъ одно, зло такъ тѣсно связано съ добромъ и отличено столь рѣзкими чертами? Откуда этотъ человѣкъ, или эти человѣки, бѣлый и черный, составляющій нашего знакомца? Но продолжимъ его изображеніе.

Онъ — который изъ нихъ, бѣлый или черный? — онъ или они оба любятъ славу. Черный все любитъ, даже готовъ стать на колѣни и Христа ради просить, чтобы его похвалили: такъ онъ суетенъ; другой, напротивъ того, любитъ славу, какъ любилъ ее Ломоносовъ, и удивляется чорному нахалу. У бѣлаго совѣсть чувствительна, у другаго мѣдный лобъ. Бѣлый обожаетъ друзей и готовъ для нихъ въ огонь; черный не дастъ и ногтей обстричь для дружества, такъ онъ любитъ себя пламенно. Но въ дружествѣ, когда дѣло идетъ о дружествѣ, черному нѣтъ мѣста: бѣлый на стражѣ! Въ любви... но не кончимъ изображеніе, оно и гнусно, и прелестно! Все, что ни скажешь хорошаго на счетъ бѣлаго, черный припишетъ себѣ. Заключимъ: эти два человѣка, или сей одинъ человѣкъ, живетъ теперь въ деревнѣ и пишетъ свой портретъ перомъ по бумагѣ. Пожелаемъ ему добраго аппетита, онъ идетъ обѣдать.

Это я! Догадались ли теперь?

————

Что есть интереснаго въ Tito Lucrezio Caro.

Libro primo.

Niuna cosa generarsi del Nulla; ma tutte esser fatte da principi certi. — Niuna cosa annientarsi; ma esservi alcuni corpi eterni, ne’ quali tutte si dissolvono. — Perciò non doversi negare i primi corpi, per non poterli vedere; essendovi nelle cose molti altri corpi, li quali parimente vedersi

351

non possono. — Oltre i corpi esser nelle cose il Vacuo. — Niente altro esser nella Natura delle cose, che il vacuo, ed i corpi; tutt’ altro esser congiunto a loro, o pur loro evento. — Que’ corpi, che sono principi delle cose, esser solidi, ed e-terni. — Aver errato Eraclito, e quelli, che pensarono il foco essere il solo principio di tutte le cose: come pur quelli, che stimarono qualunque degli Elementi esser la materia del tutto. — Non meno ingannarsi coloro, che credono, come Empedocle, generarsi tutte le cose di più elementi, o di tutti. — Non poter consistere le cose di parti consimili secondo l’opinione d’Anassagora. — Essere in tutte le parti spazio infinito; e moversi sempre in esso corpi infiniti. — Non darsi mezzo del tutto, al quale inclinino tutte le cose, come alcuni credettero.

Libro 1. 2. 3. 4. 5. 6.

2.... I primi corpi moversi con grandissima celerità. — Tutti i corpi per sua natura discendere... — I primi corpi esser privi d’ogni colore. — I primi corpi esser privi di tutte l’altre qualità sensibili. — Questo Mondo, e simili altri, nello spazio infinito essere stati generati, non dagli Dei, ma dal concorso casuale de’ primi corpi, e dover perire: e quindi essere già vecchio questo. Mondo.

3. L’Animo esser parte certa dell’ uomo. — L’Animo, e l’Anima formare di se medesimi una natura. L’Animo però essere il dominante. — L’Animo, e l’Anima esser di natura corporea... — La natura dell’Animo non essere semplice, ma costare di quattro diverse nature... — Il Corpo, e l’ Animo esser talmente congiunti, che uno non possa sussistere, nè sentire senza l’ altro... — E nativo, e mortale esser l’Animo. — La morte non appartener punto a noi, e non doversi temere.

4. Fisica, &&&... In che modo e d’onde sia causato il sonno: e de’ sogni.

5. Quelli, che credono, che la Terra, il Mare, il Cielo, la

352

Luna, il Sole, e le altre parti del Mondo siano mortali, non credere, che gli Dei siano mortali; poichè tali cose non son Dei... — Il Mondo non essere stato dagli Dei creato per gli Uomini. — Che il Mondo sia nato, e che sia per morire... — Il Sole, la Luna e le altre Stelle esser di quella grandezza, che ci pajono... — Essere stati creati dalla Terra recente molti mostri, li quali non poterono crescere: Ed essere periti molti generi d’Animali... — La vita de’ primi Uomini essere stata a primo asprissima, ed ingrata di tutte le cose; ma poi esser divenuta a poco a poco più molle...

6. Del Tuono. — Del Folgore, &&&... De i Fuochi d’Etna. — Della Peste degli Ateniesi.

Интересно сравнить Лукреція съ Сенекою, тамъ гдѣ онъ объясняетъ понятія его вѣка о физикѣ и морали, сходство и несходство обѣихъ системъ, и заключить чтеніе Цицерономъ, который пользовался всѣми свѣдѣніями и жилъ въ обѣихъ школахъ.

————

Изображеніе добродѣтельной жены.

Притчи Соломоновы, конецъ.

Жену доблю кто обрящетъ, дражайши есть каменіа многоцѣннаго таковая. Дерзаетъ на ню сердце мужа ея. Таковая добрыхъ корыстей не лишится. Дѣлаетъ бо мужу своему благая во все житіе. Обрѣтши волну и ленъ, сотвори благопотребное рукама своима. Бысть яко корабль куплю дѣющій издалеча: собираетъ себѣ богатство. И возстаетъ изъ нощи и даде брашна дому и дѣла рабынямъ. Узрѣвши сѣло купí. Отъ плодовъ же рукъ своихъ насади стяжаніе. Препоясавши крѣпко чресла своя, утвердитъ мышцы своя на дѣло. И вкуси, яко добро есть дѣлати и не угасаетъ свѣтильникъ ея всю нощь. Лакти своя простираетъ на полезная, руцѣ же

353

свои утверждаетъ на вретено, и руцѣ свои отверзаетъ убогому, длань же простре нищу. Не печется о сущихъ въ дому мужъ ея, егда гдѣ замедлитъ, вси бо у нея одѣяни суть. Сугуба одѣянія сотвори мужу своему, отъ виссона же и порфиры себѣ одѣянія. Славенъ бываетъ во вратѣхъ мужъ ея, внегда аще сядетъ въ сонмищи со старѣйшины жительми земли. Плащаницы сотвори и продаде Финикіаномъ, опоясанія же Хананеомъ. Уста своя отверзе внимательно и законно, и чинъ заповѣда языку своему. Крѣпостію и лѣпотою облечеся и возвеселися во дни послѣднія. Тѣсны стези дому ея; брашна же лѣностнаго не ядѣ. Милостыня же ея возстави чада ея и обогатишася: и мужъ ея похвали ю. Многи дщери стяжаша богатство, многи сотвориша силу; ты же предуспѣла и превознеслася еси надъ всѣми. Ложнаго угожденія и суетныя доброты женскія нѣсть въ тебѣ; жена бо разумная благословена есть: страхъ же Господень сія да хвалитъ. Дадите ей отъ плодовъ устенъ ея и да хвалимъ будетъ во вратѣхъ мужъ ея!

————

Grandeur et décadence des Romains

Монтескье.

«Ce qui gâte presque toutes les affaires, c’est qu’ordinairement ceux qui les entreprennent, outre la réuissite principale, cherchent encore de certains petits succès particuliers, qui flattent leur amour-propre, et les rendent contens d’eux».

Важная истина, которую можно приложить къ дѣламъ государя и послѣдняго человѣка въ имперіи. Тѣ, которые любятъ жаловаться на свои неудачи, должны затвердить сіи строки. Но кто бы подумалъ, что Цицеронъ грѣшилъ противъ сего правила! Цицеронъ!

354

«Je crois que si Caton s’était réservé pour la république, il aurait donné aux choses tout un autre tour. Cicéron, avec des parties admirables pour un second rôle, était incapable du premier: il avait un beau génie, mais une ame souvent commune. L’accessoire, chez Cicéron, c’était la vertu; chez Caton, c’était la gloire. Cicéron se voyait toujours le premier; Caton s’oubliait toujours: celui-ci voulait sauver la république pour elle-même, celui-là pour s’en venter. Je pourrais continuer le paralèlle, en disant que, quand Caton prévoyait, Cicéron craignait: que là où Caton espérait, Cicèron se confiait; que le premier voyait toujours les choses de sang-froid, l’autre à travers cent petites passions».

Вотъ интересная статья:

«Voici, en un mot, l’histoire des Romains» qui eurent une suite continuelle de prospérités &...

«Ils vainquirent tous les peuples par leurs maximes: mais lorsqu’ ils y furent parvenus, leur république ne put subsister; il fallut changer de gouvernement: et des maximes contraires aux premières, employées dans ce gouvernement nouveau, firent tomber leur grandeur.

«Ce n’est pas la fortune qui domine le monde: on peut le demander aux Romains, qui eurent une suite continuelle de prospérités quand ils se gouvernèrent sur un certain plan, et une suite non interrompue de revers lorsqu’ils se conduisirent sur un autre. Il y a des causes générales, soit morales, soit physiques, qui agissent dans chaque monarchie, l’élèvent, la maintiennent, ou la précipitent; tous les accidens sont soumis à ces causes; et, si le hasard d’une bataille, c’est-à-dire, une cause particulière, a ruiné un état, il y avait une cause générale qui faisait que cet état devait périr par une seule bataille: en un mot, l’allure principale entraîne avec elle tous les accidens particuliers».

355

Вотъ что Монтескье пишетъ о своихъ соотечественникахъ. Здѣсь надобно замѣтить двѣ вещи. Первое — чистосердечіе, съ какимъ онъ говоритъ о нихъ, второе — точность, которую онъ сохраняетъ, выписывая слова Никиты (Nicétas), историка греческаго. Эта грубость слога очень оригинальна посреди слога высокаго:

«Au travers des invectives d’Andronic Comnène contre nous, on voit dans le fond que, chez une nation étrangère, nous ne nous contraignons point, et que nous avions pour lors les défauts qù on nous reproche aujourd’hui. Un comte français alla se mettre sur le trône de l’empereur: le comte Baudouin le tira par le bras, et lui dit: «Vous devez savoir que quand on est dans un pays, il en faut suivre les usages». «Vraiment, voilà un beau paysan, répondit-il, de s’asseoir ici, tandis que tant de capitaines sont debout!»

————

Сенъ-Ламберъ (или Ларошефуко) рѣшительно сказалъ, что мы вылѣчиваемся отъ всѣхъ недостатковъ, если имѣемъ на то добрую волю, но слабость характера не излѣчима. Полно, вѣрить ли этому? Вниманіе есть удивительный рычагъ въ морали. Оно дѣлаетъ чудеса. Вниманіе можетъ даровать нѣкоторое послѣдованіе, нѣкоторый порядокъ въ поступкахъ нашихъ, нѣкоторое равновѣсіе мыслямъ и дѣламъ, и мы уже вылѣчены отъ половины слабости. Часто лучшія свойства сердца называются слабостію людьми непрозорливыми. Съ перваго взгляду Сократъ казался слабымъ человѣкомъ; его Ксантиппа дѣлала изъ него что хотѣла и проливала на его священную голову помои изъ окна своего. «Послѣ бури бываетъ дождь», повторялъ мудрецъ, отряхая съ себя воду. Но какую надобно имѣть твердость души, чтобы сказать сіи слова безъ гнѣва, съ кротостію и съ

356

этою ироніею, исполненною человѣколюбія, съ этою усмѣшкою, которой Сократъ далъ имя свое! Отъ слабаго человѣка требуется вдвое добродѣтели. Ибо, какъ говоритъ сѣдой Державинъ, —

Какъ бѣдной часовый, тотъ жалокъ,
Который вѣчно на часахъ!

Слабому человѣку необходимо надобно держать въ уздѣ не только порочныя страсти, но даже самыя благороднѣйшія. Одинъ поступокъ твердости даетъ силу учинить другой подобный. Ничто не даетъ такой силы уму, сердцу, душѣ, какъ безперестанная честность. Честность есть прямая линія: она ближе къ истинѣ, нежели кривыя. Какъ легко развратиться въ обществѣ, но за то какая честь выдержать всѣ его отравы и прелести, не покидая копья! Великая душа находитъ, отверзаетъ себѣ повсюду славное и въ безвѣстности поприще: нѣтъ такого мѣста, гдѣ бы не можно было воевать съ собою и одерживать побѣды надъ самимъ собою. Повинуемся судьбѣ не слѣпой, а зрячей, ибо она есть не что иное, какъ воля Творца нашего. Онъ проститъ слабость нашу: въ Немъ сила наша, а не въ самомъ человѣкѣ, какъ говорятъ стоики.

————

Въ арміи встрѣчаешь много карикатуръ, но подобной Кроссару не всякому удастся встрѣтить.

Мы дрались подъ Гайерсбергомъ, въ горахъ у Теплица. Раевскій стоялъ въ дефилеѣ; пули свистали. Является къ намъ офицеръ въ свитскомъ мундирѣ, весь въ крестахъ, и въ петлицѣ Марія-Терезія. Конь его въ поту, у него самого пѣна у рта, и потъ съ него градомъ сыплется, глаза горятъ, какъ угли, и толстая нагайка гуляетъ безперестанно съ праваго плеча на лѣвое. «Bonjour, mon géneral!» «Ah, bonjour, Crossard!» И слово за

357

слово, вижу — мой Кроссаръ вынимаетъ толстую тетрадь. Отгадайте, что? Планъ будущей кампаніи, проектъ, бредъ, однимъ словомъ. Онъ хочетъ читать ее, толковать — гдѣ? Подъ пулями, въ горячемъ дѣлѣ. Раевскій оттолкнулъ его и отворотился. Но Кроссаръ любилъ Раевскаго, какъ любовникъ. Гдѣ генералъ дерется, тамъ и Кроссаръ съ нагайкой и совѣтами. Подъ Лейпцигомъ онъ насъ не покидалъ. Дѣло было ужасное, и Кроссаръ утопалъ въ удовольствии. Онъ вертѣлся, какъ бѣлка на колесѣ, около генерала. Лошадь его упрямилась. Подъѣзжаетъ ко мнѣ: «Camarade, rendez-moi un service éclatant». «Что вамъ угодно?» «Rossez mon cheval, je vous prie. Là! Bon! Encore un coup, mais frappez fort». Я и товарищи сѣкли его лошадь безъ жалости подъ пулями и картечью; всадникъ на ней прыгалъ безперестанно, въ пыли, въ поту, въ треугольной шляпѣ оборванной, и красный, какъ ракъ. Онъ, Австріецъ, въ 1812 году перебѣжалъ къ намъ. Онъ бросилъ перчатку Наполеону. Онъ дышетъ только въ войнѣ, любовникъ пламенный пуль и выстрѣловъ.

————

Сенека.

Слава есть тѣнь добродѣтели. Она слѣдуетъ за нею, даже противъ воли ея; но подобно какъ тѣнь то предшествуетъ тѣламъ, то за ними слѣдуетъ, такъ и слава иногда идетъ передъ нами открыто, иногда по стопамъ нашимъ, и если зависть принуждаетъ ее скрыться, то она является въ свое время и болѣе, и величественнѣе...

Сколько людей, получившихъ извѣстность по смерти своей, и которыхъ слава выросла, такъ сказать, изъ могилы! Вы видите, съ какимъ уваженіемъ говорятъ объ Эпикурѣ и ученые, и невѣжды, и что же? Онъ былъ

358

неизвѣстенъ въ Аѳинахъ и жилъ въ окрестностяхъ столицы аттической, какъ простой гражданинъ. Переживъ Метродора, онъ говоритъ въ письмѣ, воспоминая о дружбѣ, соединявшей его съ симъ мудрецомъ, что между наслажденій жизни долженъ считать и то, что Эпикуръ и Метродоръ жили въ неизвѣстности, что даже имена ихъ не были знакомы Греціи.

«C’est être né pour peu de monde, que de regarder, comme tout son siecle, le peuple qui vit en même temps que nous. Il surviendra des milliers d’années et de peuples; c’est vers eux qu’il faut étendre vos regards...

«L’hypocrisie sert peu; la teinte légère d’un enduit extérieur n’en impose qu’à peu de gens. La vérité, de quelque côté qu’on la regarde, est toujours la même. La fausseté n’a pas de consistance; le mensonge est transparent; avec de l’attention on peut voir au travers».

^*_*^*

МОИ.

Читаю Сенеку. Онъ очень остроумно называетъ Эпикура, проповѣдующаго науку сладострастія, мужчиною въ женскомъ платьѣ. Не можно ли сказать то же о Сенекѣ, угодникѣ Нерона, но на оборотъ? Впрочемъ, читая его письма, можно съ нимъ примириться; можно рѣшительно сказать, что онъ имѣлъ великую, прекрасную душу и умъ необыкновенно проницательный. Онъ обнималъ всѣ свѣдѣнія современниковъ, и книга его, какъ исторія ума человѣческаго во времена Нерона, весьма интересна. Онъ удивительный мастеръ завострить мысль самую обыкновенную и въ этомъ похожъ болѣе на новѣйшаго писателя, нежели на древняго. Я и въ переводахъ вижу, что Цицеронъ никогда не прибѣгалъ къ симъ побочнымъ средствамъ. Какъ

359

же разница межъ нимъ и Сенекою должна быть чувствительна для тѣхъ, которые имѣютъ счастіе читать въ подлинникѣ обоихъ авторовъ!

«Apprenez ici un mot de Mecène, une vérité que la torture des grandeurs arracha de sa bouche. La hauteur même nous expose à la foudre. Ce passage est tiré du livre intitulé Prométhée, il veut dire: attonita habet summa. Y-a-t’il grandeur au monde qui autorise une telle ivresse de style! Sans doute, Mecène avait du génie: il eut servi de modèle à nos orateurs, si la prospérité ne lui eût ôté sa force, et, pour ainsi dire, sa virilité. Tel sera votre sort, si vous ne pliez dès-à-présent les voiles, pour regagner le rivage moins tard que lui... Dans le monde, vous aurez des convives choisis par un nomenclateur dans la foule qui vous fait la cour. Quelle folie de chercher des amis dans un vestibule, de les éprouver dans un festin! Le plus grand malheur du riche, est de se croire aimé des gens qu’il n’aime pas: assiégé de ses biens, préoccupé de leur excéllence, il regarde les bienfaits comme un moyen sûr d’acquérir des amis. Souvent on haït à proportion qu’on reçoit: prêtez une petite somme, vous aurez un débiteur; une plus grande vous fait un ennemi. Quoi, les bienfaits n’engendrent pas l’amitié? Ils le peuvent, si le discernement les dirige, si on les place au lieu de semer» (Traduction de Lagrange).

Но вотъ мѣсто прелестное изъ главы: объ истинной славѣ философа: «Vous voulez de la célébrité! L’étude ne vous en laissera pas manquer. Ecoutez Epicure; il écrivait à Idoménée: il voulait rappeler d’une vie de parade, à la gloire solide et vraie, ce ministre d’un despote inflexible, alors occupé des plus grandes affaires: «Si la gloire vous touche, lui dit-il, mes lettres vous feront plus connaître que tous ces biens que vous recherchez, et qu’on recherche en vous».

360

N’a-t-il pas dit la vérité? Qui connaîtrait maintenant cet Idoménée, si Epicure n’eût conservé son nom dans ces lettres? Ces grands, ces satrapes, ce roi même dont l’éclat rejaillissait sur Idoménée, nous sont tous inconnus, un oubli profond a effacé jusqu’à leurs moindres traces. Les Epîtres de Cicéron ne laisseront point périr la mémoire d’Atticus: en vaint il aurait eu pour gendre Agrippa, pour descendans Tibère et Brutus. Parmi ces noms illustres le sien ne serait pas cité, si le prince des orateurs ne l’eût mis en évidence. Ainsi le torrent des siècles viendra fondre sur nos têtes: quelques génies surnageront, sans doute, mais l’oubli finira par les engloutir tôt ou tard; au moins auparavant ils auront sa se débattre et se soutenir quelque tems». Что̀ Сенека прибавляетъ потомъ, прекрасно: это вырвалось изъ сердца. Пророчество своей собственной славы въ устахъ великаго человѣка не оскорбительно; напротивъ того, оно есть новое свидѣтельство, новое доказательство любви его къ славѣ, то-есть, къ тому, что ни есть лучшаго, чистѣйшаго, изящнѣйшаго, величественнаго, божественнаго, на земномъ шарѣ. «La promesse d’Epicure à Idoménée, j’ose la faire à mon cher Lucilius. J’ai aussi quelques droits sur les races futures, je puis sauver quelques noms avec le mien, et partager avec un ami mon immortalité. Virgile a promis et assuré une gloire immortelle à deux heros. «Heureux, dit-il, tous deux, si mes vers ont quelque pouvoir, jamais le temps n’effacera votre mémoire, tant que les descendans d’Enée occuperont l’inébranlable rocher du Capitole; tant que Rome conservera son empire» &&&:

Fortunati ambo....

Тассъ подражалъ этому движенію.

————

361

У Гнѣдича есть прекрасное и самое рѣдкое качество: онъ съ ребяческимъ простодушіемъ любитъ искать красоты въ томъ, что читаетъ; это самый лучшій способъ съ пользою читать, обогащать себя, наслаждаться. Онъ мало читаетъ, но хорошо. И горе тому, кто раскрываетъ книгу съ тѣмъ, чтобы хватать погрѣшности, прятать ихъ и при случаѣ закричать: «Поймалъ! Смотрите! Какова глупость!» Простодушіе и снисхожденіе есть признакъ головы, образованной для искусствъ. И впрямъ, мало такихъ произведеній пера, живописи, искусствъ вообще, въ которыхъ бы ничего занять было не возможно; иногда погрѣшности самыя наставительны. Съ одной стороны, и ученикъ опрокинетъ однимъ махомъ руки всѣ зданія Шекспира и Державина; съ другой стороны, основанія ихъ вѣчны. Станемъ наслаждаться прекраснымъ, болѣе хвалить и менѣе осуждать! Слова Спасителя о нищихъ духомъ, наслѣдующихъ царствомъ небеснымъ, можно примѣнить и къ области словесности.

Вспоминаю: Дмитріевъ разсказывалъ мнѣ слѣдующій анекдотъ о Державинѣ, который очень любопытенъ для наблюдателя. Когда вышелъ Анахарсисъ Бартелеми, то Державинъ просилъ неотступно Дмитріева и Петрова («Агатонъ» Карамзина) достать ему эту книгу. Промыслили нѣмецкій переводъ. Державинъ его продержалъ день, два, три, недѣлю и болѣе. «Прочитали ли вы?» «Нѣтъ еще». Приходятъ черезъ мѣсяцъ, требуютъ книгу. «Возьмите, вотъ она!» И впрямъ, она лежала на столѣ, но вся въ пыли, въ пудрѣ. «Какъ понравился вамъ Анахарсисъ? Я чаю, вы въ восхищеніи», спрашивали Дмитріевъ и Петровъ. «Я, виноватъ, не прочиталъ ея. Началъ и не могъ кончить... отъ скуки». У друзей опустились руки. Они поглядывали

362

другъ на друга и не знали, вѣрить ли ушамъ своимъ. Но вотъ что всего удивительнѣе: Державина зовутъ на обѣдъ — не ѣдетъ; на ужинъ, на балъ — не поспѣлъ и отговорился болѣзнію. Дмитріевъ, приглашенный въ тѣ же самые дома, узнаетъ о болѣзни Г. Р. и спѣшитъ навѣстить его и застаетъ растрепаннаго, въ шлафрокѣ, съ книгою въ рукахъ. «Вы не здоровы?» «Нѣтъ», отвѣчалъ стихотворецъ, разсмѣявшись, — «я залѣнился, и эта книжка меня удержала дома; не могъ разстаться съ нею!» Отгадайте, какая это была книга? Ну, Пиндаръ, Анакреонъ, или проповѣдь Платонова, или что-нибудь новое о политикѣ? Совсѣмъ не то. Сокольничій уставъ, при царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ изданный!

Послѣ того позволено сказать: что можетъ быть страннѣе и упрямѣе головы великаго человѣка! Этотъ анекдотъ меня поразилъ и плѣнилъ, разсказанный Дмитріевымъ, который говоритъ, какъ пишетъ, и пишетъ, также сладостно, остро и краснорѣчиво, какъ говоритъ.

————

Въ мирѣ надобно стряхнуть съ себя прахъ воинскій у алтаря музъ и пожертвовать граціямъ.

Всѣ почти безъ исключенія всѣ гишпанскіе стихотворцы были воины, и что всего удивительнѣе, посреди варварской войны Карла V, посреди опустошеній, пожаровъ Европы и костровъ инквизиціи они воспѣвали... эклоги. Нѣжныя мысли, страстныя мечтанія и любовь какъ-то сливаются очень натурально съ шумною, мятежною, дѣятельною жизнію воина. Горацій бросилъ щитъ свой при Филиппахъ. Тибуллъ былъ воинъ. Парни служилъ адъютантомъ. Сервантесъ потерялъ руку при Лепантѣ.

————

363

Время все разрушаетъ, и опустошенія его быстры, но коснуться человѣка, освѣщеннаго мудростію, не дерзаетъ. Ничто ему вредить не можетъ. Годы не изгладятъ, не ослабятъ его славы, и вѣкъ будущій, и всѣ грядущіе вѣки умножатъ, утвердятъ уваженіе къ мудрому (Сенека).

«C’est une chose immense que la sagesse; il lui faut un grand emplacement: le ciel et la terre, le passé, l’avenir, le périssable et l’éternel, le temps en un mot, sont les objets dont elle s’occupe» (Séneque).

————

Изъ Лонгина.

ЧТО ЛУЧШЕ, СОВЕРШЕННАЯ ЛИ ПОСРЕДСТВЕННОСТЬ БЕЗЪ ВЫСОКАГО, ИЛИ ВЫСОКОЕ СЪ НѢКОТОРЫМИ НЕСОВЕРШЕНСТВАМИ? СРАВНЕНІЕ ДИМОСѲЕНА СЪ ГИПЕРИДОМЪ.

«Если судить о достоинствѣ писателей по числу, а не по качеству ихъ красотъ, то Гиперидъ, безъ сомнѣнія, долженъ быть предпочтенъ Димосѳену. Ибо онъ больше его какъ гармоніи, такъ и другихъ ораторскихъ совершенствъ имѣетъ, и потомъ въ превосходномъ степени, подобно атлету, называемому Пентатломъ, который хотя на всѣхъ сраженіяхъ другими атлетами побѣждается, однако превосходитъ всѣхъ тѣхъ, кои подобно ему занимаются всѣми пятью подвигами. Ибо Гиперидъ подражалъ всѣмъ Димосѳеновымъ красотамъ, кромѣ сочиненія словъ; сверхъ того, онъ присвоилъ себѣ совершенства и пріятности Лизіевы, смягчается, гдѣ потребна простота и откровенность, и не говоритъ вездѣ, какъ Димосѳенъ, съ единогласіемъ, живописуетъ нравы съ какою-то умѣренною и пріятною сладостію; его вѣжливость безподобна, насмѣшки — самыя тонкія и благородныя; удивительное искусство въ употребленіи

364

ироніи; шутки его благопристойны и не вынуждены, какъ то бываетъ у худыхъ подражателей аттическому слогу, но изъ самаго предмета родятся. Съ какимъ искусствомъ отражаетъ онъ дѣлаемыя ему возраженія! Сколько въ немъ забавнаго и комическаго! И все сіе растворено такимъ скромнымъ острословіемъ, все приправлено такою непринужденною пріятностью! Сверхъ того, онъ рожденъ къ возбужденію жалости, обиленъ въ баснословныхъ повѣствованіяхъ, гибокъ въ отступленіяхъ и переходахъ къ своему предмету, когда ему вздумается, — что видѣть можно изъ его отступленія о Латонѣ, преисполненнаго красотъ стихотворческихъ. Его надгробное слово съ такою пышностію написано, что я не знаю, можетъ ли кто другой такъ написать.

«Что жь касается до Димосѳена, онъ не умѣетъ такъ хорошо изображать нравы; не обиленъ, не гибокъ, не способенъ къ пышности и лишенъ всѣхъ почти вышесказанныхъ совершенствъ. Притомъ, когда усиливается быть забавнымъ и шутливымъ, то, не возбуждая въ другихъ смѣха, самъ лишь смѣшнымъ дѣлается, и чѣмъ больше старается приближиться къ пріятности, тѣмъ далѣе отъ нея отходитъ. Однако какъ, по мнѣнію моему, Гиперидовы красоты, коихъ въ немъ весьма великое множество, не имѣютъ въ себѣ ничего величественнаго и родились изъ сердца, не согрѣтаго жаромъ вдохновенія, — то посему онѣ вялы и оставляютъ въ слушателѣ какую-то пустоту; ибо кто при чтеніи Гиперида приходитъ въ восторгъ? Напротивъ, Димосѳенъ, совокупивъ въ себѣ всѣ качества оратора, по истинѣ рожденнаго къ высокому, и усоверша наукою сей тонъ величія, сіи одушевленныя страсти, сію плодовитость, ловкость, оборотливость, быстроту и, что всего важнѣе, жаръ и силу, къ коимъ никто еще не

365

могъ приближиться, всѣми сими качествами, сими отъ Бога полученными дарами, коихъ никакъ нельзя назвать человѣческими, побѣждаетъ всѣхъ вѣковъ ораторовъ и, къ униженію тѣхъ совершенствъ, которыхъ онъ не имѣетъ, ослѣпляетъ ихъ своими молніями и оглушаетъ громами. И подлинно, легче смотрѣть открытыми глазами на ниспадающіе съ неба перуны, нежели не быть тронуту и поражену сильными, повсюду пылающими въ его твореніяхъ страстями».

^*_*^*

О ПЛАТОНѢ И ЛИЗІѢ.

«Что жь касается до Платона и Лизія, между ними есть еще, какъ сказано мною, другая разность. Ибо Платонъ превосходитъ Лизія не только величествомъ, но и множествомъ красотъ своихъ. Сверхъ сего, Лизій больше изобилуетъ пороками, нежели сколько, въ сравненіи съ Платономъ, лишенъ красотъ. Зачѣмъ же сіи божественные писатели старались только о высокомъ въ своихъ сочиненіяхъ, а точность и во всемъ исправность презирали? Кромѣ многаго, причиною сему и то, что природа — (слушайте со вниманіемъ, писатели, это мѣсто очень интересно во всѣхъ отношеніяхъ!) — не сочла человѣка за низко еи презрѣнное животное, но, даровавъ ему жизнь, вывела его въ свѣтъ, какъ бы на великое позорище, дабы онъ былъ зрителемъ всего на немъ происходящаго и подвижникомъ, жаждущимъ славы, и для того при самомъ рожденіи вліяла въ душу его неодолимую страсть ко всему великому и божественному. Отсюда происходитъ, что для обширности ума человѣческаго не довольно цѣлаго міра; мысли наши часто прелетаютъ предѣлы, все сотворенное оканчивающіе.

366

Почему, если кто со всѣхъ сторонъ обозритъ жизнь нашу и примѣтитъ, сколько величественное и превосходное во всѣхъ вещахъ имѣетъ преимущества предъ блистательнымъ и прекраснымъ, тотъ вдругъ увидитъ, къ чему человѣкъ рожденъ. По такому врожденному побужденію мы не маленькимъ рѣчкамъ удивляемся, хотя бы онѣ были чисты, прозрачны и годны къ нашему употребленію, но Нилу, Дунаю, Рейну, а еще гораздо болѣе — Океану. Равнымъ образомъ не удивляемся огоньку, нами зажженному, какъ бы онъ ни былъ ясенъ, но изумляемся свѣтилами небесными, не смотря на то, что они часто помрачаются, и ничего не находимъ удивительнѣе оныхъ жерлъ Этны, которая часто изъ нѣдръ своихъ извергаетъ камни, скалы, иногда изливаетъ сѣрныя рѣки и огненные потоки. Изъ всего сего слѣдуетъ, что полезное людямъ и даже нужное мы легко пріобрѣтаемъ, а величественному и чрезвычайному только удивляемся».

^*_*^*

Переводъ Мартынова, который вообще ясенъ, чистъ, точенъ и довольно красивъ. Онъ обогатилъ имъ нашу словесность, столь бѣдную переводами классиковъ. Я благодаренъ ему: онъ доставилъ мнѣ нѣсколько пріятныхъ минутъ въ единообразной скукѣ деревенской.

————

Еще одна странность Державина. Когда появились его оды, то появились и критики. Чѣмъ болѣе хвалителей, тѣмъ болѣе и враговъ; это дѣло обыкновенное. Между прочими г. Неплюевъ отзывался о Державинѣ съ презрѣніемъ, не только отрицалъ ему въ талантѣ, но утверждалъ рѣшительно, что Державинъ, котораго онъ

367

лично не зналъ, долженъ быть величайшій невѣжда, человѣкъ тупой и тому подобное. Пересказываютъ Державину: онъ вспыхнулъ. На другой день поэтъ отправляется къ г. Неплюеву. «Не удивляйтесь, что меня видите. Вы меня бранили, какъ поэта; прощу васъ, познакомьтесь со мною, можетъ быть, найдете во мнѣ хорошую сторону, найдете, что я не такъ глупъ, не такой невѣжда, какъ полагаете; можетъ быть, смѣю ласкать себя надеждою, и полюбите меня». Представьте себѣ удивленіе хозяина! Онъ и жена приглашаютъ Гавріила Романовича обѣдать, подчиваютъ, угощаютъ, не знаютъ, что сказать ему, гдѣ посадить его. Державинъ продолжаетъ ѣздить въ домъ и остается навсегда знакомымъ, даже пріятелемъ1).

————