181
———
I.
Еслибъ достатокъ позволялъ мнѣ исполнять по волѣ всѣ мои прихоти, то я побѣжалъ бы къ художнику N. съ полнымъ кошелькомъ и предложилъ ему двѣ мысли для двухъ картинъ. Вообще аллегоріи холодны, особливо тѣ, которыми живописцы хотятъ изобразить историческія произшествія; но мои будутъ говорить разсудку, потому что онѣ ясны и точны; онѣ будутъ говорить воображенію и сердцу, если художникъ выразитъ то, что я теперь мыслю и чувствую.
— Напишите, сказалъ бы я живописцу (который до сихъ поръ не написалъ ничего оригинальнаго, а только рабски подражалъ Рафаелю, но который можетъ изобрѣтать, ибо имѣетъ умъ, сердце и воображеніе), — напишите мнѣ генія и фортуну, обрѣзывающую у него крылья.
Х. А, я васъ понимаю! (немного подумавъ) Вы хотите изобразить жестокую побѣду несчастія надъ талантомъ, генія живописи...
Я. Я не назначаю именно какого генія; отъ васъ зависитъ выборъ — генія поэзіи, генія войны, генія философіи, науки или художества, какого вамъ угодно; только генія пламеннаго, пылкаго, наполненнаго гордости и себяпознанія, котораго крылья неутомимы, котораго
182
взоръ орлиный проницаетъ, объемлетъ природу, ему подчиненную, котораго сердце утопаетъ въ сладострастіи чистѣйшемъ и не изъяснимомъ для простаго смертнаго, при одномъ помышленіи о добродѣтели, при одномъ именованіи славы и безсмертія.
Х. (Съ радостію взявъ мѣлъ, подбѣгаетъ къ грунтованному холсту). Я васъ понимаю, очень понимаю...
Я. Я увѣренъ, что художникъ N. меня пойметъ, когда дѣло идетъ о славѣ.
Х. (Взявъ меня за руку и краснѣя при каждомъ словѣ). Вы не повѣрите, какъ я люблю славу: стыдно признаться; но вы хотите (чертитъ мѣломъ абрисъ фигуры), вы хотите...
Я. Генія. Чтобъ изобразить живо, какъ я его чувствую, прочитайте жизнь Ломоносова, этого рыбака, который, по словамъ другаго поэта, изъ простой хижины шагнулъ въ академію; прочитайте жизнь Петра Великаго, который самъ себя создалъ и потомъ Россію; прочитайте жизнь чудеснаго Суворова, котораго душу, сердце и умъ природа отлила въ особенной формѣ и потомъ изломала ее въ дребезги. Взгляните, если угодно, на творенія вашего Рафаеля, въ памяти котораго помѣщалась вся природа! Напитавши воображеніе идеаломъ величія во всѣхъ родахъ, пишите смѣло: вашъ геній будетъ геній, а не фигура академическая. Теперь вообразите себѣ, что онъ борется съ враждебнымъ рокомъ; запутайте его ноги въ сѣтяхъ несчастія, брошенныхъ коварною рукою фортуны; пусть слѣпая и жестокая богиня обрѣзываетъ у него крылья съ такимъ же хладнокровіемъ, какъ Лахезиса прерываетъ нить жизни героя или лучшаго изъ смертныхъ — Сократа или Моро, Ласъ-Казаса или Еропкина, благодѣтеля Москвы.
183
Х. Я разумѣю. Фортуну изображу, какъ обыкновенно, съ повязкою на глазахъ, съ колесомъ подъ ногами.
Я. Это ваше дѣло! Теперь замѣтьте, что побѣжденный геній потушаетъ свой пламенникъ. Нѣтъ крыльевъ, нѣтъ и пламенника!
Я. Но за то, нѣтъ слезъ въ очахъ, ни малѣйшихъ упрековъ въ устахъ божественнаго. Чувство негодованія, и — если можно слить другое чувство, совершенно тому противное — сожалѣніе объ утраченной славѣ, которая съ ужасомъ направляетъ полетъ свой, куда перстъ фортуны ей указываетъ.
Х. Геній мой будетъ походить на Аполлона Дельфійскаго...
Я. Если бы Аполлонъ промахнулся, мѣтя въ чудовище, то выраженіе лица его могло бы имѣть нѣкоторое сходство съ лицомъ несчастнаго генія, у котораго фортуна обрѣзала крылья.
Х. (Задумавшись и потомъ съ глубокимъ вздохомъ). Я васъ понялъ совершенно: художникъ не всегда былъ баловнемъ фортуны. Мы всѣ, дѣти Аполлоновы, менѣе или болѣе боролись съ несчастіемъ. Многіе побѣдили его, многіе утратили свои крылья въ жестокой борьбѣ, и пламенникъ таланта потухъ самъ собою. Вы будете довольны картиною. Теперь же стану ее компоновать. Простите.
II.
Я. Картина ваша прелестна! Для васъ геній не потушилъ своего пламенника, когда вы изображали его божественное лицо.
Х. Я доволенъ. Но спросите у меня, какъ я страдалъ! Сколько печальныхъ мыслей бродило въ головѣ
184
моей, когда я изображалъ генія, потушившаго пламенникъ свой, и лицо этой неумолимой, безразсудной фортуны, которая, исполняя долгъ свой, такъ спокойна, ибо не вѣдаетъ, что творитъ: она съ повязкою на глазахъ. Вѣрите ли, что сердце мое обливалось кровью при одной мысли объ участи художниковъ, которые въ отечествѣ своемъ не находятъ пропитанія...
Я. (Разсматривая картину). Прекрасно! Но знаете ли, что можно воскресить вашего генія?
Я. Выслушайте меня: я шелъ однажды въ дикомъ лѣсу и потерялъ дорогу. Выхожу на свѣтъ, вижу пещеру, осѣненную густыми вѣтвями, и въ этой пещерѣ... вашего генія.
Я. Онъ сидѣлъ въ глубокой задумчивости, опершись на одну руку. Потухшій свѣтильникъ лежалъ у ногъ, а кругомъ — обрѣзанныя крылья, которыя развѣвалъ пустынный вѣтеръ, съ шумомъ пролетающій въ пещерѣ. Я ужаснулся.
Я. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди страдальца; онъ взглянулъ на потухшій пламенникъ, и мнѣ показалось, что слезы его падали на холодный помостъ пещеры.
Х. Слезы, одному дарованію извѣстныя! Такъ плакалъ умирающій Рафаель! Далѣе...
Я. Вдругъ вся пещера освѣтилась необыкновеннымъ сіяніемъ. Вступаютъ два божества — любовь и слава; за ними влечется окованная фортуна.
Я. Вы ошибаетесь. Любовь оковала ее, сдернула повязку съ очей и привела въ пещеру, гдѣ страдалъ бѣдный геній.
185
Х. Я воображаю удивленіе фортуны, которая въ первый разъ въ жизни разглядѣла глупость, сдѣланную въ слѣпотѣ.
Я. Слава отдаетъ свои крылья генію; любовь зажигаетъ его пламенникъ; геній прощаетъ изумленной фортунѣ и въ лучахъ торжественнаго сіянія воспаряетъ медленно къ небу.
Я. Вы угадали. Берите животворную кисть вашу.
Х. Я напишу эту картину. Эта работа облегчитъ мое сердце... Такъ! Надобно, непремѣнно надобно воскресить бѣднаго генія!
————