422
23-го июля [1817 г. Деревня]
Спешу отвечать на письмо твое, которое меня истинно опечалило, милый друг. Но радуюсь, что ты в Москве, и, следственно, княгиня спокойна, ибо чего ей бояться, когда ты с ней? И досадно, и скучно слушать всё одну же историю и по горло купаться в глупости. Но мой совет — усмирить гнев твой и руководствоваться осторожностию и в самой досаде и негодовании сохранить благопристойность. Из твоего письма вижу твое нетерпение. Это не похоже на ум, милый друг. С кем не бывает горе? Ни честь твоя, ни имя не могут оградить от безумца. Неприятность большая, согласен; но зато и тебе провидение дало рассудок; а ты, исполнив долг свой, продолжаешь горячиться и смотришь в увеличительное стекло — на безумца! Терпение. Это всё пройдет мимо: а ты всё останешься князь Вяземский, владелец Астафьева и честный человек. Сожалею крайне, что я не с тобою и не могу разделить твоего беспокойства. Иногда одно слово, сказанное впору, полезно. Может быть, я ошибаюсь, подавая тебе советы, и ты в самом деле осторожнее и спокойнее, нежели на письме, но и ты ошибешься, если подумаешь, что я не трепещу за тебя. Дорого бы дал за твое спокойствие и еще раз повторяю: благоразумие всё исправляет. Я более сожалею о княгине, нежели о тебе, ибо уверен, что в отсутствии твоем ей было невесело иметь в виду нечаянное свидание с растрепанным пугалищем. Но и она, когда всё пройдет —
423
а что не проходит? — конечно, первая будет смеяться над этим бешеным и над своими страхами. Напомни ей лучше обо мне; скажи ей мое усердное почтение; о любви моей ни слова. Ей, конечно, тошнится от одного слова люблю, с тех пор как оно прошло через уста бледного и унылого, безмолвного человека. Благодарю за известия твои о Петербурге и радуюсь, что ты украл у Фортуны несколько приятных минут и отдохнул с людьми, ибо это, право, люди: Блудов, столь острый и образованный; Тургенев, у которого доброты достанет на двух и какого-то аттицизма, весьма приятного и оригинального, человек на десять; Северин, деятельный и дельный в такие нежные лета; Орлов, у которого — редкий случай! — ум забрался в тело, достойное Фидиаса, и Жуковский, исполненный счастливейших качеств ума и сердца, ходячий талант! Это люди! И Карамзин, право, человек необыкновенный, и каких не встречаем в обоих клубах Москвы и Петербурга, и который явился к нам из лучшего века, из лучшей земли. Откуда — не знаю.
Плана не получал. Трудиться буду, если могу быть полезен, и время, и здоровье, и обстоятельства позволят. Но... но... но... Ты видел первую часть моих Опытов. Жаль, что много ошибок: чего доброго, припишут их мне! Но их оговорим в последней части. Скажи мне, каков «Тасс» мой! Он у меня на сердце. Я им доволен; доволен ли ты? Мне нравится план и ход более, нежели стихи: ты увидишь, что я говорю правду, когда прочитаешь его в печати. C’est une pièce à effet.* Прочитай ее Тончи. Сделай одолжение. Если он похвалит, он, знаток в итальянской литературе, то я буду вне себя от радости — он и Дмитриев. А уранги могут говорить, что угодно. Скажи по совести, какова моя проза: можно ли читать ее? Если просвещенные люди скажут: это приятная книга, и слог красив, то я запрыгаю от радости. Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом, но
424
знаю и то, что если меня немного окуражит одобрение знатоков, то я со временем сделаю лучше. Пускай говорят, что хотят, строгие судьи и кумы славенофиловы! Не для них пишу, и они не для меня. Но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь. Скоро я отправлюсь в Петербург — против желания моего: приходит осень, я болен, лекарей здесь нет. Притом же и хлопоты меня выживают. Что пишешь ты? Не пора ли и тебе в клетку? Право, пора! Василий Львович пусть один порхает по воле: от «Аглаи» в «Вестник» и из «Вестника» в «Труды любителей». Я посылаю к Каченовскому кучу переводов. Увидишь их в «Вестнике». C’est le chant du cygne.* Хочу, если моя книга будет иметь какой-нибудь успех, приняться за поэму: «Русалку» и за словесность русскую. Хочется написать в письмах маленький курс для людей светских и познакомить их с собственным богатством. В деревне не могу приняться за этот труд, требующий книг, советов и здоровья и одобрительной улыбки дружества. Спасибо! Ты правду говоришь, что меня надобно немного полелеять. Я, как птица в сетях у хлопот, и боюсь оставить в них мои перья и талант мой. Провидение! будь ко мне помилостивее! Друзья! не переставайте любить меня. Прости, будь мудр, аки мравий, аки змия, и добр, аки пес!