348

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ

Письмо к редактору «Вестника Европы»

Пускай утверждают, что хотят, прихотливые люди и строгие умы, а я утверждаю, м. г., что Науки и Словесность у нас в самом блистательном состоянии. Укажу вам на книгопродавцев. Посмотрите, как они разживаются: «то домик выстроят, то купят деревеньку». Чем же? — Торговлею. Какою? Книжною. Следственно, у нас пишут, у нас читают, и из одного следствия к другому я могу вывести, что Словесность Русская в самом цветущем состоянии. Вот что хотел я доказать и что вы знаете без моих доказательств, ибо вы, м. г., наблюдаете постоянно ход наших успехов, как Астроном наблюдает течение любимой планеты. Вы заметили, конечно, что мы заняли все пути к славе и многие материи исчерпали до дна, так что нашим потомкам надобно будет умирать от жажды. Простите мне это выражение и сосчитайте со мною Эпические Поэмы, в честь Петра Великого написанные. Считайте от Ломоносова до Сладковского и далее, от кедра до иссопов, и заметьте, что все Поэмы исполнены красот, что в них всё было сказано, кроме того только, что Ломоносов намеревался сказать и не успел: но эта сущая безделка! Теперь прошу взглянуть на обширную область Талии и, наконец, Мельпомены, которая беспрестанно обогащается новыми приобретениями и скоро истощит всю священную древность от сотворения мира. У Французов одна «Аталия», у нас, благодаря усердию Писателей, не одна Трагедия переносит нас в землю Иудейскую.

349

Я ни слова не скажу о «Российском Феатре», на котором основана слава наших праотцев, о Журналах, Романах и пр., изданных назад тому двадцать лет и более. Их мало читают; но время доказало, что они бессмертны: они уцелели в пожаре Столицы. «Добро не горит, не тонет», говорит пословица. Сердце мое дрожит от радости, когда я начинаю исчислять на досуге все наши сокровища. Тогда я похожу на антиквария, который, не делая никакого употребления из своего золота, любуется им и говорит: «Вот червонец, вот рубль, вот старинная монета! такого-то года! при таком-то царе! Кто ее отливал? Из какого рудника это золото? Кто употреблял эту монету?» А я говорю: «Вот трагедия 1793 года. Кто ее писал? Кто читал ее?» Творца не мудрено отыскать по творению, но читателей найти не легко: мы еще не любим отечественного. Что нужды мне до других! Я день и ночь роюсь в моих книгах; расставляю их по порядку хронологическому и горжусь моим богатством. Чего у нас нет? Боже мой! Найдите хотя один предмет, одну отрасль ума человеческого, которую бы мы не обработали по-своему? Поэзии — море! и поле Красноречия необозримое! — Загляните только в журналы, но без предубеждения, и вы найдете — сокровища! Здесь похвальное слово такому-то, там надгробное слово такому-то; здесь приветствие, там благодарный глас общества: и всё то благо, всё добро! Все Герои, все Полководцы, все Писатели увенчаны пальмами красноречия и шагают торжественно в храм бессмертия. Мы не ограничили себя великими людьми; мы хвалили даже блох* и будем хвалить всё, что пресмыкается и ползает в царстве животных. И так мудрено ли, что какому-то чудаку вздумалось написать Похвальное слово Сну? Случай мне доставил исправный список и вовсе не похожий на тот, который напечатан в вашем «Вестнике». Если вы найдете, что читатели ваши не заснут над этим панегириком, то покорнейше прошу напечатать его в Журнале и сохранить для

350

потомства, которое, конечно, благодарнее современников, завистливых, строгих и вовсе неспособных ценить дарования. Это не мои слова, м. г., а моего приятеля Н. Н., который пишет стихи и прозу, но только не печатает их в вашем Журнале и потому вам неизвестен.

Имею честь быть и пр.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В 18.. году, лет несколько до нашествия просвещенных и ученых Вандалов на Москву, жил на Пресненских прудах некто NN., оригинал весьма отличный от других оригиналов Московских. Всю жизнь провел он лежа, в совершенном бездействии телесном и, сколько возможно было, душевном. Ум его, хотя и образованный воспитанием и прилежным чтением, не хотел или не в состоянии был победить упрямую натуру. Имея большой достаток при счастливых обстоятельствах (которые единственно могут сохранить в полноте характер человека), он не имел нужды покоряться условиям общества и требованиям должностей. Он делал, что хотел, а хотел одного спокойствия. Великий Конде говаривал: «Если бы я был царем моей постели, то никогда бы с нее не вставал». Наш оригинал был совершенный царь своей постели. Целый день он лежал то на одном боку, то на другом, и всю ночь лежал! Редко, очень редко мы видели его сидящего у окна с длинною Турецкою трубкою, в Татарском или Китайском шлафроке, и то когда он занимался домашними делами. Два чтеца попеременно читали ему книги, ибо лень не позволяла заниматься самому чтением, но лень не мешала делать добро. Он сыпал золото нищим и, под непроницаемою корою бесстрастного спокойствия, таил горячее сердце. В уединенном квартале города он воспитывал на свой счет двенадцать бедных девушек, кормил и одевал несколько заслуженных воинов и — странное дело! — не ленился посещать их по воскресным дням. «От этого лучше спится», говаривал он тем, которые выхваляли его благотворительность. Равнодушный ко всему, он слушал спокойно

351

самые важнейшие новости, но при рассказе о несчастном семействе, о страдании человечества вдруг оживлялся, как разбитый параличом — от прикосновения электрического прутика. Впрочем он был самый бесстрастный автомат: никого не обижал, ни с кем не заводил тяжбы; ни над кем не смеялся, никому не противоречил, не имел никаких страстей: страсть его была — лень. Скучал ли он? Утвердительно отрицать не могу, но заключаю, что скука ему была известна, и вот по какому обстоятельству. Однажды он послал за мною. «Садись или ложись на диван, — сказал он, указывая на Турецкую постелю — я намерен ехать в деревню и воспользоваться первым весенним воздухом. Снег растаял, и стук по мостовой карет и дрожек начинает меня беспокоить. Но в деревне нельзя быть без общества; соседи мои люди деятельные; с ними надобно говорить, ездить на охоту, заводить тяжбы, мирить, ссорить и пр. и пр... О! это меня расстроит совершенно! Двери на крюк соседям. С кем же я буду убивать время? С такими друзьями, как ты, например!» Я привстал и хотел благодарить за учтивость, но ленивец мой замахал обеими руками и продолжал: «Я знаю в Москве человек до шести, людей приятных в обществе и совершенно праздных. Двое из них могут назваться по справедливости добрыми людьми. Леность не позволяет другим пускаться на злые дела, и это хорошо! Мы пригласим их к себе. Но теперь надобны женщины; вот истинное затруднение! Без женщин общество мужчин скоро наскучит... А где найти женщин ленивых?» «Боже мой, как не найти!» вскричал я. «То-есть, ленивых по моему образу мыслей», — возразил NN, покачав головою и насупя брови: — «их язык вечно деятелен, в вечном движении; это ртуть, это белка на привязи у колеса, это маятник, который...» (леность или доброта сердца не дозволили кончить сравнений). «Но так и быть, — продолжал лентяй с глубоким вздохом, — я согласен пригласить вдову приятеля моего, генерала А., с двумя дочерьми, добрыми и любезными девушками. Дружба меня сделает снисходительным. Толстая жена откупщика

352

нашего Ж. с племянницею, ленивая Софья, ее дородная сестра, не будут лишние. Впрочем, мы не наскучим друг другу: свобода всё украсит. Общество мое пусть называют как хотят Московские насмешники, но оно будет приятно мне и гостям. Возьми же лист бумаги, милый друг, и пиши учреждение Общества ленивых». — Я взял перо и бумагу и написал под диктатурою нашего лентяя условия, под коими все члены согласились подписать свои имена, и мы накануне 1 мая отправились в подмосковную...

В шестидесяти верстах от города, на конце густого соснового леса, которого спокойствие ничто не может нарушить, стоит большой господский дом, архитектуры изрядной. К нему примыкает озеро, усеянное островами. Вдали синеет колокольня уездного городка и несколько деревень. Кажется, что всё было пожертвовано тишине в сей мирной обители: все службы, начиная с кухни до конюшни, расположены в некотором расстоянии одна от другой и закрыты рощицами. Перед окнами большие плакущие ивы, березы и цветники, засеянные Китайским маком. Здесь всё посвящено лени, всё питает ее, всё приглашает ко сну: под каждым старинным деревом дерновая скамья, в каждой беседке канапе или постель с большими занавесами и со всеми предосторожностями от комаров и мошек, а на дверях надпись из нашего Пиндара-Анакреона:

Сядь, милый  гость, здесь на  пуховом
Диване мягком, отдохни;
В сем тонком  пологу, перловом,
И в зеркалах  вокруг, усни;
Вздремли  после стола  немножко:
Приятно часик похрапеть;
Златой  кузнечик, сера  мошка
Сюда  не  могут  залететь!

Ни крик петухов, ни стук топора, ни топот, ни конское ржание, ничто не нарушает глубокого молчания. Кроме ручья, журчащего под навесом берега, кроме озера, которое

353

ласкает тихим плесканием пологие берега свои, вы ничего не слышите. Сия тишина бывает прервана или очарована роговою музыкою, которая при закате солнца провожает умирающий день и нежными, сладостными и протяженными звуками приготовляет сладкое усыпление и веселые мечты хозяину поместья. Но это редко случается, ибо он боится беспокоить своих музыкантов. У него нет ни одного деятельного или суетливого человека: всё подчинено каким-то правилам особенного порядка; один повар имеет право разнообразить наслаждения эпикурейца. Я не стану описывать его дома. Каждый угадает, что он покоен, тепел и не слишком светел, ибо Архитектором располагал по своей воле прихотливый хозяин. Но одна зала достойна вашего замечания. Ее большие полуовальные окна осенены со всех сторон густыми ветвями вязов и лип, которые в июне наполняют бальзамическим испарением своих цветов окрестный воздух. Все стены обширной залы украшены картинами. Две — изображают идиллии из золотого века, другие — рождение Морфея, его пещеру и владычество его над небом и землею. Здесь видите Смерть в виде усыпленного Гения, там — Эрминию, отдыхающую у пастухов, спящего Эндимиона, который, кажется, весь осребрен сиянием влюбленной Дианы и во сне вкушает сладости, неизъяснимые языком смертного. Здесь вы видите мальчика, уснувшего на краю колодца; Фортуна поддерживает его рукою, но так осторожно, что, кажется, боится разбудить беспечного: прелестное изображение счастливцев и баловней слепой богини, которые забываются на краю своей гибели! Наконец, на колоннаде, украшающей преддверие залы, вы читаете имена знаменитых ленивцев — Лукулла, Сарданапала, Анакреона, Лафонтена, Шолио, Лафара; тут же имена Русских Стихотворцев и имя того, который пишет прелестные басни и комедии, и необоримую леность свою умеет украшать прочнейшими цветами Поэзии и Философии.

В этой зале открыто первое заседание Общества ленивых; несколько слов было сказано хозяином, подан им знак,

354

и один из членов, Оратор ленивых, произнес похвальное слово Сну.

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО СНУ

Пока еще сладостный сон не сомкнул ресниц ваших, и полуоткрытые глаза могут взирать на Оратора, лежащего на мягком пуховике посреди храмины, посвященной лености, почтенные слушатели и прекрасные слушательницы! преклоните ухо ваше к словам моим. Не грозные битвы, не шум воинский, не гибельные подвиги героев, обрызганных кровию, подвиги, клонящиеся к отнятию сна у бедных человеков, нет! я хочу выхвалять способность спать, — и ежели душа есть источник прекрасных мыслей, то поверьте, что речь моя, истекающая из оной, должна вам нравиться, ибо душа моя исполнена любовию к благодарному богу лесов Киммеринских.

(Громкие рукоплескания раздались в зале. Оратор покраснел от радости. Женщины шептали между собою и поглядывали на него с усмешкою. Хозяин закричал: «внимание! внимание!» как член парламента, требующий внимания посреди шумного народа, когда Фокс и Питт рассуждали о войне или мире. Все умолкло, и Оратор продолжал).

Вы улыбаетесь, слушатели, вы отделяете медленно головы свои от мягких подушек, чтобы не пропустить ни одного слова красноречивого Витии, — и я, ободренный сим геройским подвигом, смело вступаю в обширное море красноречия, бурное море, в котором погибала слава многих новейших и древних говорунов.

Кто не спит, слушатели, кто не вкушает сладости сна? Злодей, преступник! ибо и невинный, приговоренный к смерти, и несчастный страдалец под бременем бедности и зла, — и они смыкают вежды свои, омоченные слезами, и они усыпляют свои горести. Сладостное усыпление, истинный дар небес, оставшийся на дне сосуда неосторожной Пандоры! ты вместе с надеждою, твоею сестрою, украшаешь жизнь волшебными мечтами!.. Ах! сон есть свидетель и порука совести

355

нашей! Сон, надежда и добрая совесть, как три Хариты, неразлучны: они суть братья и сестры одного семейства. Бросьте взор свой на сего спящего младенца (здесь Оратор указал на картину). Это ангел, который покоится на лоне невинности; розы горят на ланитах малютки, уста его улыбаются... Они ищут, кажется, поцалуев матери; дыхание их легко и сладостно, как дыхание утреннего ветерка, посетившего благоуханную розу.

Спи же, малютка! пока страсти и люди, ненавистники сна, не лишили тебя способности спать и пока Фортуна поддерживает тебя благодетельною рукою на краю зияющей бездны!

Взгляните на сон благотворительного смертного: он тих и спокоен, как ночь весенняя (Оратор взглянул на хозяина, который с трудом мог сокрыть сладкие слезы на глазах). Душа его, которой ничто не препятствует излиться наружу, дышет на его устах, на ясном челе его, даже на опущенных ресницах. Сердце его утопает в веселии, пульс его ударяет тихо и ровно: он счастлив, он совершенно благополучен, ибо он учинил доброе дело, ибо сон напоминает ему несчастного, которого он извлек из пропасти, с которым плакал наедине. Кажется, ангел-хранитель присутствует у ложа праведника и отгоняет благовонными крилами мечты и призраки. Кажется, сама надежда сыплет на него цветы свои обильною рукою, и он — сказать ли горькую истину? — он просыпается едва ли столько счастлив, ибо первый взор его часто, очень часто встречает неблагодарного! Что нужды? Он уже наслаждался во сне!

(Мы заметим, что хозяин, вздохнув очень горестно, прошептал между прочим: «Друзья мои, я жалею от искреннего сердца о том, кто не заснул после доброго дела»).

Взгляните теперь на оратая, который засыпает на жестком ложе, взгляните на поденщика, который, окончив труд свой, бросается на голый камень и с ношею плеч своих слагает всё бремя душевное; взгляните на ратника, утружденного походом, дождем, холодом: он несколько дней сражался

356

со стихиями и со смертию; кровь и пот лились ручьями, голод изнурял его; но он заснул — и всё забыто, и он счастливее сатрапа, засыпающего тонким сном на персях восточной одалиски. Скажите мне теперь, что награждает страдальцев сих за труды, пот и раны? Конечно, не скупые награды царей и вельмож, но сон, благодетель человеков!

Кто из нас не любил и кто не спал вопреки любви своей?

(После этого вопроса краткое молчание. Одна из молодых девушек потупила черные глаза, другая покраснела. Старая вдова А. открыла табакерку и поднесла ее с ласковою улыбкою хозяину, устремив на него страстные взоры, которые, казалось, делали следующий вопрос: «И ты любил меня в молодости, друг мой, но любовь не лишала тебя сна; не правда то?» — Оратор продолжал).

Сладостен сон любовника: он видит бархатные луга, орошенные ручьями, сады Армидины, царство Луны и Сильфов; все предметы и все места украшены присутствием его возлюбленной. Везде она с ним, ходит рука с рукою, везде неразлучна — и в хижине, и в палатах, и в обществе, и в пустыне. Сон и самые печали услаждает. Любовница тебе изменила или новая Галатея невнимательна к твоим песням; целомудренна, как Цинтия или как Зиновия, едва-едва склоняет к тебе суровые взоры?.. Утешься, печальный страдалец! Я не стану тебе советовать вооружаться терпением стоика или потоплять любовь свою в чаше вина,* или забыть вероломную. Но никто не отнимал у тебя сна. Никто не лишал тебя способности усыплять сердце твое посредством сладостных мечтаний? Спи же, любовник, спи от вечера до утра, от утра до вечера, и — к наказанию твоей каменной Лауры — ты, верно, когда-нибудь проснешься с прежним спокойствием, с прежним равнодушием; ибо сон, успокоивая страсти, истребляет даже их вредное начало. Что есть сердце наше? Море. Удержи дыхание ветров, — и оно спокойно.

357

(Море — сердце — дыхание ветров — спокойно! — повторяли слушатели, и громкие рукоплескания раздались в зале).

Природа, благая мать смертных! Ты начинаешь наказывать преступника, оскорбителя прав твоих, прежде законов человеческих. Взгляните на юношу, который в первый раз нарушил священные законы нравственности: взор его пасмурен, нетерпелив; он ищет чего-то, ибо убегает самого себя, сего внутреннего полубога, которого мы носим в груди своей; он ищет рассеяния в шумном свете, в опасных удовольствиях, и горе ему, если новые преступления изгладят следы первых! Но если, ведомый рукою совести, он скроется на минуту от взоров человеческих и там, в безмолвном уединении, предается размышлению, то слезы — вестники доброго сердца — слезы раскаяния омочат его ланиты, душа его успокоится, прояснеет, подобно мутной воде, яснеющей от времени в чистом сосуде; душа его придет в лучшее состояние, и сон, — награда великого, доброго дела, — сон заключит его в мягкие объятия; ибо сон, вопреки всем наблюдателям страстей человеческих, идет непосредственно за первым раскаянием: явная премудрость попечительного промысла, который врачует язвы сердца нашего посредством благотворного усыпления.

Но теперь, какие ужасные картины представляются взорам нашим? Преступник, преступник закоренелый в злодеяниях! Глас оскорбленной природы, подобно грому, раздался в его сердце и глас сей был ужасен: Злодей! ты не будешь спать! Вот приговор тиранам, сластолюбцам, рушителям спокойствия общественного! Повторим сильные слова Латинского Стихотворца: «Ужели страшен рев быка Фаларидова, ужели меч, прицепленный к златому крову и висящий над главою венчанного тирана, страшнее, ужаснее грызений совести того несчастного, который, бледнея, говорит — и столь тихо, что жена, лежащая с ним на одном ложе, слышать не может: «я бегу, бегу к погибели»? Знали ли сон Дионисий Сиракузский и те изверги природы, те ряды венчанных злодеев Рима, которых, как говорит Расин, одно имя есть ужасная обида ужасному

358

тирану? Вкушал ли сон и тот счастливый злодей Британии (Кромвель), которого жизнь была загадка, который, подобно древнему тирану, укрывался каждый день в новом убежище? Между тем как герой Севера, сей великий муж, которого жизнь достойна пера Плутархова, ибо малейшее его деяние есть подвиг ума, — между тем, говорю я, как Суворов спал на плаще под открытым небом, в виду огней неприятельских и накануне решительного сражения!

И так, почтенные слушатели! способность спать во всякое время есть признак великой души (Надобно заметить, что это весьма понравилось собранию ленивых). Древность, неисчерпаемый источник истины и басен, древность, хранилище опытности, развертывает перед нами свои хартии. Примеры обильны и убедительны. Александр накануне ужасной битвы с Дарием засыпает ввечеру; Парменион принужден его будить, ибо знамена Перские блистали уже вблизи стана Греческого. Катон имел привычку засыпать при наступлении опасности, ибо ничто не могло поколебать великого духа героя стоиков: Mediis tempestatibus placidus.* Август спит мертвым сном во время упорного морского сражения, происходившего у берегов цветущей Сицилии. Марий — и что всего чудеснее — Марий засыпает под деревом во время последней битвы с Силлою, и тогда только сон покидает неустрашимого вождя, когда сонмы неприятелей обратили в бегство его воинство. Гибельный сон, но не менее того славный! Мудрый Эпименид, если верить историкам (когда не верить им, то верить ли кому?) проспал 57 лет сряду; и я вам клянусь Геродотом, отцом летописцев, что есть народы на Севере, которые спят в течение шести зимних месяцев, подобно суркам, не просыпаясь. Ученые отыскали, что сии народы обитали в России, и это не подлежит теперь никакому сомнению, по крайней мере, в обществе нашем.

Из всего мною сказанного ясно извлекается следующее заключение: сон есть признак великого духа и доброй Души.

359

Доброй души — ибо сонливый человек не способен делать зла, которое требует великих усилий, беспокойства и беспрестанной деятельности. Посмотрите, как говорит о беспечном сне Лафонтен, жертвовавший ему половиною жизни своей, и которого добродушие вошло в пословицу:

Je ne dormirai point sous de riches lambris:
Mais voit on que le somme en perde de son prix?
En est-il moins profond, et moins plein de délices?
Je lui voue au désert de nouveaux sacrifices.*

Но почему сон есть стихия лучших Поэтов? Отчего они предаются ему до излишества, забывают всё — и славу, и потомство, и золотое правило древности, которое говорит именно, что праздность без науки — смерть: otium sine litteris mors est? Вопрос важный, достойный внимания мудрецов, и которого я решить не смею, боясь вооружить против себя неусыпных, но усыпительных Писателей, которые — о, святотатство! — и самое божество Ночи** оскорбляют кропанием стихов. Знаю только, что Поэты всегда прославляли сладость сна; подобно нежным детям, ласкающим доброго родителя, они давали ему множество приятных названий: сон — утешитель смертных! отрадный! тихий! сладостный! и пр. Начиная от Омера, все они, все до одного описывали менее или более, хуже или лучше сие успокоение души и тела. Тибулл, которого вся жизнь была одно сладостное мечтание без пробуждений (простите мне это выражение), Тибулл не в одном месте выхваляет сон. Я всегда с живым удовольствием привожу на память стихи его:

... под тению древесной отдыхаю,
Которая меня прохладою дарит.
Сквозь солнце иногда дождь мелкой чуть шумит:

360

Я, слушая его, по малу погружаюсь
В забвение и сном  приятным  наслаждаюсь.

Дмитриев

Какая истинная любовь к наслаждениям тихим! какая любовь ко сну!.. Далее:

Иль в  мрачну,  бурну ночь в объятиях  драгой
Не слышу и  грозы, шумящей  надо мной!
Вот сердца  моего  желанья  и  утехи!

Дмитриев

Первые два стиха показывают мастера наслаждаться; последний принадлежит к малому числу стихов, написанных от души.

Ах! почтенное сословие сонных! Если бы я не боялся траты времени, которое можно посвятить с такою пользою на сон...

(И в самом деле оратор начал замечать некоторую наклонность ко сну в своих благосклонных слушателях. Лучшие, красноречивые слова имеют странное действие на ленивых духом, действие, подобное журчанию ручейка: сперва нравятся, а потом клонят ко сну).

... Если б томные глаза ваши не показывали, что он вам становится нужнее красноречивейшего панегирика... (этот вторый член длинного периода был прерван сперва зеванием слушателей, а потом и самого Оратора, который, однакож, сделал геройское усилие и продолжал), — то верно б я предложил вам убедительное сравнение двух народов: одного воинственного, другого мирного; одного, провождающего дни и ночи на страже с копьем в руках, другого, изгнавшего из пределов своих всё, что клонится к нарушению сна: и петухов, вестников утра, и шумные Художества, и снаряды воинственные; я сделал бы сравнение Спартанцев со счастливыми Сибаритами и сравнение мое клонилось бы в пользу последних; я доказал бы, что нет счастия в деятельности народной,

361

и чрез то открыл бы неисповедимые истины и новое поле Политикам, поле вовсе неизвестное.

(При слове Политика хозяин начал зевать так сильно, что Оратор с трудом кончил).

Но я вижу, что Морфей сыплет на вас зернистый мак свой! Я ощущаю и сам тайное присутствие бога Киммеринского. Криле его сотрясают благовонную росу на любимцев... Перст его смыкает уста мои... язык коснеет... и я....... засыпаю.

Любитель сна Дормидон Тихин

[1809—1816 г.]