309

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЗАМОК СИРЕЙ

Письмо из Франции к г. Дашкову

Из деревни Болонь, лежащей близь города Шомона, я поскакал верхом в Сонкур, где ожидали меня барон де-Дамас и г. Писарев, с которыми накануне уговорился я посетить замок Сирей и поклониться теням Вольтера и его приятельницы. В окрестностях Сирея назначены были квартиры нашему отряду; полки тянулись по дороге, и мы их опередили в ближнем селении. Сначала погода нам вовсе не благоприятствовала:

310

холодный и резкий ветер наносил снег и дождь; наконец, небо прояснилось, и солнце осветило прекрасные долины, рощи и горы. Мы проехали чрез местечко Виньори, где заметили развалины весьма древнего замка на высоком утесе, который господствует над селением и близьлежащими долинами:

Ein  bethürmtes  Schloss, voll  Majestät,
Auf  des  Berges  Felsenstirn erhöht!*

«Кому принадлежит этот замок?» — спросил я у старика, сидящего на пороге сельского домика, тесно примыкающего к развалинам. «Какой-то старой дворянке», — отвечал он, приподняв красный колпак, старый, изношенный, и который, конечно, играл большую роль в бурные годы революции. Это замечание я сделал мимоходом и продолжал вопросы. «Когда построен замок?» — «Во время Шампанских графов, сказывал мне покойный дед.** Храбрые рыцари искали здесь убежища от народных возмущений и укрепили замок башнями,

311

рвами, палисадами. Время и революция всё разрушили. Здесь не одна была революция, господин офицер, не одна революция! Я на веку моем пережил одну; тяжелые времена... не лучше нынешних! Посадили дерево вольности... я сам имел честь садить его вот там, на зеленом лугу... Разорили храмы божии... У меня рука не поднималась на злое!.. Но чем же это всё кончилось? Дерево срубили, а надписи на паперти церковной: вольность, братство или смерть мелом забелили. Чего я не насмотрелся в жизни? И неприятелей на родине моей увидел, и с офицером козачьим теперь разговариваю! Чудеса! по совести чудеса!» — «Ты разорился от войны, добрый старичок?» — «Много пострадал, а бедные соседи еще более. Мы все желаем мира». — «О! мы знаем это, но император ваш не желает». — «Прямой Корсиканец! Знаете ли, что он объявил нам?» Здесь старик покачал головой, посмотрел на меня пристально и, конечно, от робости, заикнулся. «Говори, говори!» — «Охотно, если прикажете. Император, — это было сказано важным и торжественным голосом, — император объявил нам, что он не хочет трактовать о мире с пленными, ибо он почитает вас в плену. Он нарочно завел вас сюда, чтобы истребить до последнего человека: это была военная хитрость, понимаете ли?.. военная хитрость, не что иное... Но вы смеетесь... И нам это смешно показалось, так смешно, что мы префекта, приехавшего сюда с этим объявлением, камнями и грязью закидали. Il s’en souviendra!* Но вам пора догонять товарищей. Добрый путь, господин офицер!»

Размышляя о странном характере французов, которые смеются и плачут, режут ближних, как разбойники, и дают себя резать, как агнцы, я догнал моих товарищей.

Час от часу дорога становилась приятнее: холмы, одетые виноградником и плодоносными деревьями, между коими мелькали приятные сельские домики, напоминали нам Саксонию, благословенные долины Дрездена, места очаровательные!

312

Разговаривая с товарищами и любуясь красотою видов, мы неприметно проехали несколько миль; каждый замок, каждое местечко мы принимали за Сирей и смеялись своей ошибке. Наконец, поворотя вправо с большой дороги, вдоль по речке Блез, мы увидели жилище славной Нимфы Сирейской, которой одно имя рождает столько приятных воспоминаний...

В ста шагах от селения возвышается замок на высоком уступе; кругом — рощи и кустарники. Всё просто, но природа всё украсила.

К замку примыкает Английский сад и несколько тенистых аллей, к которым никогда не прикасались ножницы, даже в те времена, когда безжалостный Ленотр остригал боскеты Версальские, когда последний провинциальный дворянин рассаживал по шнуру смиренные акации и овощи в своем огороде. Вольтер, говоря о замке Сирейском, описывая красоты его окрестностей, — кажется, в письме к королю Прусскому, — прибавляет:

Trop d’art  me révolte et  m’ennuie:
J’aime  mieux ces vastes  forêts!*

Эти леса и поныне украшают Сирей своею дикостию. Замок сохранил древнюю наружность; можно отличить новые пристройки и балконы. Они принадлежат к Вольтерову времени. На крутой кровле (àla mansarde) я заметил некоторые украшения и высокие продолговатые трубы, обложенные лепными изображениями, похожие на трубы замка Pont sur Seine, принадлежащего Летиции, матери Наполеона. Мы вошли в Сирей и удивились обширным залам, убранным в новейшем вкусе. Наружность того не обещала.

Замок принадлежит г-же де-Семиан, женщине весьма умной, некогда прекрасной. Он был разграблен в революцию, и после того времени всё строение возобновлено.** К сожалению,

313

мы нашли мало следов прежней обладательницы и ее славного друга, который, как говорит Лебрюн, «утомил стогласную Славу».

В столовой несколько картин, изображающих зверей и охоту. Эта живопись, довольно приятная, существовала уже при маркизе, и мы смотрели на нее с большим удовольствием. Пройдя несколько покоев, в правом флигеле замка нам отворили дверь в залу Вольтерову.

Здесь мы нашли большой мраморный камин, тот самый, который согревал Вольтера; несколько новых мебелей: клавесин, маленький орган и два комода. Окны до полу. Две круглые стеклянные двери в сад; одна из них украшена надписями, на камне высеченными. На фронтоне мы прочитали Виргилиев стих: Deus nobis haec otia fecit,* из первой эклоги; на косяке несколько стихов из Попе, которого Вольтер всегда любил, и, наконец:

Asile des  beaux  arts, solitude où  mon coeur
Est  toujours occupé  dans une paix  profonde,
C’est  vous qui  donnez  le  bonheur,
Que  promettait  en vain  le  monde.**

— стихи, написанные Вольтером в счастливую минуту наслаждения душевного, в глазах божественной Эмилии, единственной женщины, которую он любил наравне со Славою, которой он был обязан всем и которая достойно гордилась дружбою творца Заиры*** Из окон сей залы видны ближние деревни

314

и два ряда холмов, заключающих прелестную долину по которой извивается речка Блез. В глубоком молчании и я, и товарищи долго любовались приятным видом отдаленных гор, на которых потухали лучи вечернего солнца. Может быть, совершенная тишина, царствующая вокруг замка, печальное спокойствие зимнего вечера, зелень, кое-где одетая снегом, высокие сосны и древние кедры, осеняющие балкон густыми, наклоненными ветвями и едва колеблемые дыханием вечернего ветра, наконец, сладкие воспоминания о жителях Сирея, которых имена принадлежат истории, которых имена от детства нам были драгоценны, погрузили нас в тихую задумчивость.

«Здесь Фернейский мудрец, — так воскликнул г. Р—н, житель Сирея, прервав наше молчание, — здесь славнейший муж своего века, чудесный, единственный, который, как говорят, вырезывал на меди для потомства,* который всё знал, всё сказал,** который имел доброе, редкое сердце, ум гибкий, обширный, блестящий, способный на всё, и, наконец, характер вовсе несообразный ни с умом его, ни с сердцем, — здесь он жил, сей Протей ума человеческого; здесь во цвете лет своих наслаждался он уединением и свободой, которым знал цену, и долго не покидал их для коронованной Сирены, для рукоплесканий и для прихожей г-жи Помпадур. Странный человек! Он многое предвидел, многое предсказал в политике; но мог ли он предвидеть, что несколько десятков лет спустя вы придете в замок Эмилии с оружием в руках, с толпою жителей берегов Волги и людей, пиющих воды Сибирские, и что там, где маркиза прекрасною рукою поливала мак, розы и лилеи, кормила голубей ячменем, вот у этой самой голубятни; что там, где она любила отдыхать под тенью древних кедров, у входа в Заирину аллею,***

315

где Вольтер у ног ее в восторге читал первые стихи бессмертной трагедии и искал похвал и одобрения в голубых глазах своей Урании, в божественной ее улыбке, — там милостивые государи, там вы расставите часовых с ужасными усами, гренадер и козаков, которые приводят в трепет всю Францию...?»

Мы засмеялись словам г. Р—на, и он продолжал, понизив немного свой голос:

«Здесь долгое время был счастлив Вольтер в объятиях Муз и попечительной дружбы. Там, где я обитаю, земной рай, — писал он к приятелю своему Терио. — Не мудрено! Представьте себе лучшее общество, ученейших людей во Франции, придворных остроумных Поэтов, таких, например, как Сен-Ламбер, который умел соединять любезность с глубокими сведениями, философию с людкостию, и в кругу таких людей — маркизу, которая умела все одушевить своим присутствием, всему давала неизъяснимую прелесть, — и вы будете иметь понятие о земном рае Вольтера. «Она — чудо во Франции», говорил Вольтер.* Ум необыкновенный, лицо прекрасное, душа ангела, откровенность ребенка и ученость глубокая, — всё было очаровательно в этой волшебнице! Она, вопреки г-же Жанлис, вопреки журналисту Жоффруа и всем врагам философии, была достойна и пламенной любви Сен-Ламбера, и дружбы Вольтера, и славы века своего. Здесь маркиза кончила жизнь свою, на лоне дружества. Все жители плакали о ней, как о нежной, попечительной матери. У бедных память в сердце: они еще благословляли прах ее, когда Литераторы наши начали возмущать его спокойствие клеветами и постыдным ругательством. Но Вольтер был неутешен. Вы помните его письмо, в котором он из Бар-Сюр-Оба уведомляет о болезни и потом о смерти маркизы.

316

Беспорядок этого письма доказывал его глубокую горесть. И мог ли он не сожалеть об утрате единственной женщины, о которой и вы, иностранцы, неприятели, говорите с любовию, с уважением?»

Наш учтивый путеводитель продолжал бы более речь свою, если бы не позвали к обеду.

Столовая была украшена Русскими знаменами... Но мы утешили пугливые тени Сирейской Нимфы и ее друга, прочитав несколько стихов из «Альзиры».

Таким образом примирились мы с Пенатами замка, и с некоторою гордостию, простительною воинам, в тех покоях, где Вольтер написал лучшие свои стихи, мы читали с восхищением оды Певца Фелицы и бессмертного Ломоносова, в которых вдохновенные Лирики славят чудесное величие России, любовь к отечеству сынов ее и славу меча Русского.

C’est  du  Nord  à  présent  que  nous  vient  la  lumière.
От  Севера  теперь сияет  свет  наук.

Обед продолжался долго. Вечер застал нас, как героев древнего Омера, с чашею в руках и в сладких разговорах, основанных на откровенности сердечной, известных более добродушным воинам, нежели вам, жителям столицы и блестящего большого света.

Но мы еще воспользовались сумерками: обошли нижнее жилье замка, где живет г-жа де-Семиан; осмотрели ее библиотеку, — прекрасный и строгий выбор лучших Писателей, составляющих любимое чтение сей умной женщины, достойной племянницы г-жи дю Шатле: любезность, ум и красота наследственны в этом семействе. Есть другая библиотека в нижнем этаже; она, кажется, предоставлена гостям. Древнее собрание книг, важное по многим отношениям, совершенно расхищено в революцию. Вольтеровых книг и не было в замке со времени его отъезда: по смерти маркизы он увез с собою книги, ему принадлежавшие, и некоторые рукописи. «Надобно ехать в Ферней, — говорил г. Р—н, — там, может быть, находятся сии драгоценности». «Надобно ехать

317

в Петербург, — заметил справедливо г. Писарев, — в Эрмитаже и рукописи, и библиотека Фернейские».

Стужа увеличилась с наступлением ночи. В Вольтеровой галлерее мы развели большой огонь, который не мог нас согреть совершенно. Перед нами на столе лежали все Вольтеровы сочинения, и мы читали с большим удовольствием некоторые места его переписки, в которых он говорит о г-же дю Шатле. В шуме военном приятно отдохнуть мыслями на предмете, столь любви достойном. Глубокая ночь застала нас в разговорах о протекшем веке, о великой Екатерине, лучшем его украшении, о ссоре короля Прусского со своим камергером и пр., у того самого камина, на том самом месте, где Вольтер сочинял свои послания к славным современникам и те бессмертные стихи, для которых единственно простит его памяти справедливо раздраженное потомство. Г. Писарев был в восхищении. Наконец, надобно было расстаться и думать о постели. Мне отвели комнату в верхнем жилье, весьма покойную, но где с трудом можно было развести огонь. Старый ключник объявил мне, что в этом покое обыкновенно живет г. Монтескьу, родственник хозяйки, весьма умный и благосклонный человек, и что он, ключник, радуется тому, что мне досталась его спальня. «Vous avez l’air d’un bon enfant, mon officier»,* продолжал он, дружелюбно ударив меня по плечу. Прекрасно, но от его учтивостей комната мне не показалась теплее. Во всю ночь я раскладывал огонь, проклинал Французские камины и только на рассвете заснул железным сном, позабыв и Вольтера, и маркизу, и войну, и всю Францию.

Проснувшись довольно поздно, подхожу к окну и с горестью смотрю на окрестность, покрытую снегом.

Я не могу изъяснить того чувства, с которым, стоя у окна, высчитывал я все перемены, случившиеся в замке. Сердце мое сжалось. Всё, что было приятно моим взорам накануне — и луга, и рощи, и речка, близь текущая по долине, между

318

веселых холмов, украшенных садами, виноградником и сельскими хижинами, — всё нахмурилось, всё уныло. Ветер шумит в кедровой роще, в темной аллее Заириной и клубит сухие листья вокруг цветников, истоптанных лошадьми и обезображенных снегом и грязью. В замке, напротив того, тишина глубокая. В камине пылают два дубовые корня и приглашают меня к огню. На столе лежат письма Вольтеровы, из сего замка писанные. В них всё напоминает о временах прошедших, о людях, которые все исчезли с лица земного с своими страстями, с предрассудками, с надеждами и с печалями, неразлучными спутницами бедного человечества. К чему столько шуму, столько беспокойства? К чему эта жажда славы и почестей? — спрашиваю себя и страшусь найти ответ в собственном моем сердце.

На другой день

Ввечеру я простился с товарищами, как будто предчувствуя, что их долго, долго не увижу. Печален

Come  navigante
Ch’a  detto a  dolci  amici  addio.*

На дворе ожидал меня Козак с верховою лошадью. Поздно мы пустились в путь! сказал он, как мертвец в балладе. «Что нужды? — отвечал я, — дорога известна». Притом же...

Вот  и  месяц  величавой
Встал  над  тихою  дубравой. —

Топот конских ног раздался по мостовой обширного двора. Мы удалились от замка... Между тем ночь становилась темнее и темнее. С трудом находили мы дорогу, пробирались по высоким горам дремучим лесом, в виду древнего замка Виньори, где Австрийцы расположились биваками посреди лошадей и высоких фур, в различных положениях, достойных кисти Орловского. Одни спокойно спали на соломе,

319

которая начинала загораться; другие распевали Тирольские и Богемские песни вокруг пылающего пня, который осыпал их искрами при малейшем дуновении ветра; другие оборачивали вертел с большою частью барана, в ожидании товарищей, которые толпились вокруг маркитанта, разливающего им вино и водку. Одеяние и лица их еще страшнее казались, освещенные пламенем бивака, и напоминали мне Валленштейнов лагерь, описанный Шиллером, или сбиров Сальватора Розы. Из Виньори мы поворотили вправо по дороге, проложенной по лесу. Поднялась страшная буря: конь мой от страху останавливался, ибо вдали раздавался вой волков, на который собаки в ближних селениях отвечали протяжным лаем...

Вот, скажете вы, — прекрасное предисловие к рыцарскому похождению! Бога ради, сбейся с пути своего, избавь какую-нибудь красавицу от разбойников или заезжай в древний замок. Хозяин его, старый дворянин, роялист, если тебе угодно, примет тебя, как странника, угостит в зале Трубадуров, украшенной фамильными гербами, ржавыми панцырями, мечами и шлемами; хозяйка осыплет тебя ласками, станет расспрашивать о родине твоей, будет выхвалять дочь свою, прелестную, томную Агнесу, которая, потупя глаза, покраснеет как роза, а за десертом, в угождение родителям, запоет древний романс о древнем рыцаре, который в бурную ночь нашел пристанище у неверных... и пр. и пр. и пр. Напрасно, милый друг! Со мной ничего подобного не случилось. Не стану следовать похвальной привычке путешественников, не стану украшать истину вымыслами, а скажу просто, что, не желая ночевать на дороге с волками, я пришпорил моего коня и благополучно возвратился в деревню Болонь, откуда пишу эти строки в сладостной надежде, что они напомнят вам о странствующем приятеле. — Сказан поход — вдали слышны выстрелы. — Простите! —

26 февраля 1814.