227

Батюшковъ, Константинъ Николаевичъ, поэтъ†) происходитъ изъ стариннаго

228

дворянскаго рода, имѣвшаго помѣстья въ новгородскомъ и вологодскомъ краю. Важныхъ должностей, впрочемъ, Батюшковы никогда не занимали и богатыми ихъ тоже нельзя назвать. Лично Константинъ Николаевичъ всю жизнь нуждался въ деньгахъ, не смотря на то, что жилъ скромно и семьи не имѣлъ.

Во второй половинѣ прошлаго столѣтія Батюшковы подверглись большой немилости. Бывшій офицеръ конной гвардіи Илья Батюшковъ былъ уличенъ

229

въ нелѣпомъ «умыслѣ» заточить Екатерину въ монастырь, а на престолъ возвести не то цесаревича Павла, не то своего родственника Опочинина, который будто бы былъ прижитъ императрицей Елизаветой Петровной съ пріѣзжавшимъ въ молодости въ Россію англійскимъ королемъ. Во всякое другое время на подобный вздоръ не обратили бы серьезнаго вниманія, тѣмъ болѣе, что еще до начала слѣдствія Батюшковъ проявлялъ признаки душевной болѣзни, а «худые» разговоры его велись въ интимнѣйшемъ кругу двухъ, трехъ родственниковъ. Но въ эпоху Таракановыхъ, Ашей и другихъ «дѣтей любви» высокихъ людей, въ эпоху, когда одна рота гренадеръ возводила на престолъ, а другая низвергала съ него, полусумасшедшему бреду отставнаго корнета было придано государственное значеніе. Была снаряжена слѣдственная коммисія, которая пытала подсудимыхъ1), нашла ихъ достойными смертной казни и только въ видѣ особой милости присудила ихъ къ тяжкой ссылкѣ въ Сибирь. Батюшковъ былъ назначенъ въ Мангазею, что̀ въ енис. губ. Его держали въ оковахъ, хотя на работы въ виду болѣзненнаго состоянія было приказано его не употреблять. И цѣлыхъ 25 лѣтъ томилась эта несчастная жертва собственной болтливости и жестокости эпохи.

Воцареніе Павла принесло Батюшкову освобожденіе, но, повидимому, помилованіе не застало уже его въ живыхъ.

При одномъ изъ разговоровъ Ильи Батюшкова о предстоящемъ новомъ воцареніи пришлось случайно присутствовать его племяннику — пятнадцатилѣтнему

230

«солдату» (т. е. записанному въ солдаты) Измайловскаго полка Николаю Львовичу Батюшкову. Его тоже привлекли къ слѣдствію и онъ «порядочно» показалъ все, что было ему извѣстно. Судъ постановилъ «отпустить (его) въ домъ попрежнему, а чтобы, однакоже, когда онъ будетъ въ полку, чтобъ по молодости лѣтъ своихъ не могъ иначе о семъ дѣлѣ разглашать, то велѣно его отъ полка, какъ онъ не въ совершенныхъ лѣтахъ, отпустить, ибо по прошествіи нѣкотораго времени, особливо живучи въ деревнѣ, могутъ тѣ слышанныя имъ слова изъ мысли его истребиться; при свободѣ же накрѣпко ему подтвердить, чтобы всѣ тѣ слова, какъ онѣ вымышлены Ильею Батюшковымъ, изъ мысли своей истребилъ и никому во всю жизнь свою ни подъ какимъ видомъ не сказывалъ».

Какъ ни былъ сравнительно «милостивъ» приговоръ, онъ, все-таки, оказалъ самое рѣшительное вліяніе на судьбу Николая Львовича, закрывъ ему служебную карьеру. Младшій братъ его достигъ впослѣдствіи сенаторства, а старшій почти всю жизнь не выходилъ изъ положенія захолустнаго помѣщика, хотя былъ человѣкъ по тому времени довольно образованный. Какъ это обстоятельство, такъ и потрясеніе, вызванное привлеченіемъ къ слѣдствію и несчастнымъ исходомъ его для дяди, наложили печать на характеръ Николая Львовича, сдѣлавъ его человѣкомъ тяжелымъ и мнительнымъ.

Этотъ-то мнительный и недовольный жизнью племянникъ душевно-больного фантазера женился лѣтъ черезъ 5 послѣ разсказанной выше катастрофы на Александрѣ Григорьевнѣ Бердяевой, которая, родивъ ему трехъ дочерей и одного сына, лишилась затѣмъ разсудка. Нужно-ли удивляться, что при подобныхъ предрасполагающихъ условіяхъ тяжкій недугъ постигъ впослѣдствіи половину ея дѣтей; сначала младшаго члена семьи — сына, а затѣмъ и старшую сестру — Александру Николаевну. Сынъ родился не задолго до того, когда душевная болѣзнь матери приняла уже совершенно опредѣленныя формы и ее пришлось удалить отъ семьи. Она умерла въ Петербургѣ въ 1795 году, когда не имѣвшему о ней никакого представленія сыну ея не было еще и 8 лѣтъ.

Константинъ Николаевичъ Батюшковъ родился 18 мая 1787 года въ Вологдѣ, но дѣтство провелъ въ родовомъ отцовскомъ селѣ Даниловскомъ, расположенномъ въ смежномъ съ Вологодскимъ краемъ Бѣжецкомъ уѣздѣ новгородской губерніи. По десятому году его отвезли въ Петербургъ, въ пансіонъ француза Жакино, откуда чрезъ 4 года онъ перешелъ въ пансіонъ учителя морскаго корпуса Триполи и здѣсь учился 2 года. Этимъ и закончилъ 16-ти-лѣтній Батюшковъ свое школьное образованіе.

Немного оно ему дало. Языки, правда, онъ изучилъ: французскій очень хорошо, нѣмецкій и итальянскій порядочно. Но научный багажъ, вынесенный изъ обоихъ пансіоновъ былъ очень легокъ: элементарныя свѣдѣнія по географіи, исторіи, ариѳметикѣ, ботаникѣ — вотъ и все. И умственный кругозоръ будущаго поэта остался бы совсѣмъ маленькимъ, если бы не страсть къ чтенію,

231

которая дала ему знакомство почти со всею литературою 18-го вѣка и тѣсная дружба съ извѣстнымъ Мих. Никит. Муравьевымъ, однимъ изъ образованнѣйшихъ людей своего времени. Подъ вліяніемъ Муравьева, приходившагося ему двоюроднымъ дядей, Батюшковъ вскорѣ послѣ окончанія школьнаго ученія сталъ заниматься латинскимъ языкомъ и перечиталъ въ оригиналѣ почти всѣхъ римскихъ классиковъ. Больше всѣхъ ему пришлись по вкусу эпикуреецъ Горацій и нѣжный Тибуллъ, пѣвецъ любви и скромныхъ радостей. Всего же сильнѣе вліяніе Муравьева выразилось въ томъ, что онъ ввелъ его въ кругъ серьезныхъ умственныхъ интересовъ. Батюшкову не было еще и двадцати лѣтъ когда умеръ его духовный отецъ, а между тѣмъ у него интересы свѣтской жизни, столь развитые у молодыхъ дворянъ его времени и лѣтъ стояли уже на второмъ планѣ, а на первомъ — вопросы литературы, искусства и въ извѣстной степени нравственнаго совершенствованія.

Тотъ-же Муравьевъ, занимавшій постъ товарища министра народнаго просвѣщенія помогъ Батюшкову и на первыхъ шагахъ его практической жизни: въ концѣ 1802 года онъ былъ опредѣленъ чиновникомъ въ канцелярію Муравьева. Служба была не изъ тяжелыхъ, да кромѣ того лѣнивый отъ природы племянникъ начальника канцеляріи не считалъ нужнымъ съ особеннымъ рвеніемъ предаваться канцелярскимъ упражненіямъ. Въ 17-ти-лѣтнемъ юношѣ уже совершенно ясно опредѣлились литературныя наклонности, онъ уже написалъ тогда большое стихотвореніе «Мечты», запечатлѣнное несомнѣннымъ талантомъ и если о чемъ заботился, то только объ укрѣпленіи своихъ связей съ молодымъ кружкомъ сослуживцевъ — литераторовъ, которыхъ Муравьевъ привлекъ къ себѣ въ департаментъ. То были умершій въ молодыхъ лѣтахъ даровитый журналистъ И. П. Пнинъ, извѣстный впослѣдствіи академикъ Д. И. Языковъ, сынъ Радищева и, наконецъ, Гнѣдичъ, на всю жизнь оставшійся однимъ изъ самыхъ близкихъ къ Батюшкову лицъ. Вся эта талантливая молодежь живѣйшимъ образомъ интересовалась литературой и искусствомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ была чужда какихъ бы то ни было аскетическихъ наклонностей и проводила время достаточно «весело». Вотъ почему общій характеръ перваго періода творчества нашего поэта чисто эпикурейскій.

Изъ семейныхъ домовъ, кромѣ глубокоуважаемаго имъ Муравьева, Батюшковъ часто посѣщалъ красивую родственницу Державина — П. М. Нилову, по которой, повидимому, одно время платонически вздыхалъ, умную фрейлину А. П. Квашнину-Самарину, которая собирала вокругъ себя лучшихъ литераторовъ своего времени и, наконецъ, всего чаще можно было встрѣтить молодого поэта въ знаменитомъ салонѣ Оленина. Алексѣй Николаевичъ Оленинъ, сановникъ высокаго чина и служебнаго положенія и вмѣстѣ съ тѣмъ директоръ Публичной Библіотеки и президентъ Академіи Художествъ представляетъ собою одну изъ центральныхъ фигуръ исторіи нашей образованности начала текущаго столѣтія. Въ его богатомъ и гостепріимномъ домѣ сходилось все, что было блестящаго

232

въ Петербургѣ по части «музъ» и наукъ. «Всѣ безъ исключенія русскіе таланты того времени собирались около него, какъ около старшаго друга», говоритъ Серг. Тим. Аксаковъ въ своихъ воспоминаніяхъ. Самъ человѣкъ разнообразно талантливый и одаренный хорошимъ вкусомъ, Оленинъ, при всей своей осторожности и умѣніи жить со всѣми въ ладу, довольно замѣтно тяготѣлъ въ сторону новаго литературнаго направленія, созданнаго Карамзинымъ. Вотъ почему домъ его какъ бы обратился въ главный штабъ молодой литературы. Здѣсь читались въ рукописи драмы Озерова, возмущавшія шишковскую компанію, здѣсь восхищались Карамзинымъ, ласкали Гнѣдича и здѣсь, наконецъ, встрѣтили самый привѣтливый пріемъ первые литературные шаги Батюшкова, усерднѣйшаго участника борьбы, затѣянной членами «Вольнаго Общества любителей словесности, наукъ и художествъ» противъ уродливыхъ теорій Шишкова и его бездарныхъ приверженцевъ.

Виднѣйшій и позднѣйшій изъ біографовъ Батюшкова — Л. Н. Майковъ склоненъ приписать только что названному «Вольному Обществу» замѣтное вліяніе на ходъ духовнаго развитія поэта. Мы съ этимъ можемъ согласиться только съ большими оговорками. Дѣло въ томъ, что чисто литературныя тенденціи Общества — его отвращеніе къ псевдо-классической напыщенности, увлеченіе сентиментализмомъ, который былъ первымъ этапомъ по пути признанія ежедневной реальной дѣйствительности главнымъ факторомъ искусства, наконецъ благоговѣніе къ Карамзину и нерасположеніе къ его неуклюжимъ противникамъ — все это, конечно, всецѣло привилось впечатлительному Батюшкову. Но помимо чисто-литературныхъ интересовъ, «Вольное Общество» — при жизни Пнина по крайней мѣрѣ, — до такой степени было увлечено вопросами общественными, что въ немъ нельзя не усмотрѣть одной изъ тѣхъ ячеекъ, изъ которыхъ впослѣдствіи развилось декабристское движеніе. Къ Радищеву, напр. молодые члены «Вольнаго Общества» относились съ благоговѣйнѣйшимъ уваженіемъ и на ряду сь отрывками изъ Филанжіери, Беккаріи, Вольнея и другихъ представителей освободительныхъ идей 18 вѣка, въ органахъ кружка — «Свиткѣ музъ», «Сѣверномъ Вѣстникѣ» и «Журналѣ россійской словесности» перепечатывались цѣлыя главы изъ «Путешествія изъ Петербурга въ Москву» и объ авторѣ «Путешествія» говорилось съ восторгомъ.

И вотъ эта-то, безспорно характернѣйшая, особенность «Вольнаго Общества» прошла совершенно безслѣдно для Батюшкова, о чемъ можно судить не только по полному почти отсутствію какихъ бы то ни было общественныхъ идей въ его стихахъ и по рѣшительному отвращенію къ идеямъ конца 18 вѣка, постоянно высказываемому нашимъ поэтомъ въ его прозаическихъ «опытахъ»*), но и по слѣдующему характерному факту. Около 1820-го года Батюшковъ получилъ назначеніе состоять при нашей миссіи въ Неаполѣ. То былъ

233

самый разгаръ карбонаризма, за развитіемъ котораго съ лихорадочнымъ вниманіемъ слѣдила вся «молодая» Европа. И что-же? Батюшковъ, какъ дипломатическій агентъ имѣвшій возможность знать несравненно больше простыхъ смертныхъ, не только не сочувствовалъ борьбѣ итальянскихъ патріотовъ противъ реакціи и иноземнаго угнетенія, но рѣшительно ею не интересовался. Обо всемъ онъ пишетъ своимъ друзьямъ — и объ итальянскомъ климатѣ, и о памятникахъ древности, и о разныхъ другихъ предметахъ, но только не о томъ, что составляло злобу дня. И одинъ только разъ онъ писалъ Карамзину, что ему итальянскія революціонныя движенія «надоѣли». Это показываетъ уже не только отрицательное отношеніе къ идеямъ, увлекавшимъ «Вольное Общество», а прямо полнѣйшій индеферентизмъ къ интересамъ подобнаго рода.

Беззаботно и весело проводя время въ пріятной и интересной средѣ петербургскихъ литературно-аристократическихъ салоновъ, Батюшковъ дожилъ до 1807 года, когда онъ подъ вліяніемъ тогдашняго патріотическаго настроенія, вызваннаго неудачами подъ Аустерлицомъ и дальнѣйшею агрессивною политикою Наполеона, поступилъ на военную службу и принялъ участіе въ злополучномъ прусскомъ походѣ, закончившемся Фридландомъ и Тильзитскииъ миромъ. Въ сраженіи подъ Гейльсбергомъ, 29 мая 1807 г., Батюшковъ былъ опасно раненъ въ ногу и замертво вынесенъ изъ подъ груды убитыхъ и раненныхъ товарищей. Въ тряской телѣгѣ его сначала отвезли въ пограничное мѣстечко Юрбургъ, гдѣ, однакоже, санитарныя условія были очень плохи и раненному пришлось сильно страдать. Не то было въ Ригѣ. Здѣсь его помѣстили въ домѣ богатаго негоціанта Мюгеля, семейство котораго окружило раненнаго офицера самыми нѣжными попеченіями. Особенно заботилась прекрасная дочь Мюгеля. Вскорѣ самаритянскія чувства ея перешли въ настроеніе болѣе интимное. Полюбилъ «горячо», по увѣрѣнію Л. Н. Майкова, и Батюшковъ. Но намъ кажется, что чувство это было не изъ глубокихъ. Приведемъ въ доказательство своего мнѣнія хотя-бы слѣдующія строки изъ письма поэта къ интимнѣйшему другу его-Гнѣдичу: «я въ отечествѣ курительнаго табаку, бутерброда, кислаго молока, газетъ, лакированныхъ ботфортъ и жеманныхъ нѣмокъ, живу весело и мирно; меня любятъ, хозяйка хороша, а дочь ея прекрасна: плачутъ, что со мной должно разставаться». Это-ли языкъ горячей любви, да еще въ ту эпоху разцвѣта сентиментализма? Правда, есть два стихотворенія Батюшкова («Выздоровленіе» и «Воспоминанія 1807 года»), въ которыхъ онъ очень опредѣленно говоритъ о своей любви къ «Эмиліи», но кто-же станетъ стихотворныя чувства поэтовъ, съ ихъ стремленіемъ къ художественному обобщенію и возведенію единичнаго въ типическое, принимать за выраженіе чувствъ реальныхъ? И во всякомъ случаѣ, доказательствъ какихъ-бы то ни было серьезныхъ намѣреній Батюшкова по отношенію къ фрейлейнъ Мюгель не осталось никакихъ, а чрезъ два, три года онъ уже и въ стихахъ о ней не вспоминалъ.

234

Послѣ двухъ мѣсячнаго пребыванія въ Ригѣ, выздоровѣвшій Батюшковъ для окончательнаго возстановленія силъ отправился было къ отцу въ Даниловское. Но здѣсь онъ оставался очень недолго. Николай Львовичъ какъ разъ вступилъ тогда во второй бракъ и это послужило причиною розмолвки между нимъ и дѣтьми отъ перваго брака. Двѣ незамужныя сестры Конст. Николаевича не захотѣли даже жить въ одномъ домѣ съ мачихою и переселились въ сельцо Ха́нтоново, доставшееся имъ, вмѣстѣ съ братомъ, отъ матери.

Вернувшись въ Петербургъ (осенью 1807 года) молодой поэтъ серьезно заболѣлъ. Было-ли то слѣдствіемъ его раны, или на него подѣйствовали нравственныя причины, въ числѣ которыхъ, кромѣ непріятностей съ отцомъ и разлуки съ хорошенькой фрейлейнъ Мюгель, была и глубоко потрясшая Батюшкова кончина Мих. Никитича Муровьева, но только онъ былъ на краю смерти. Единственнымъ утѣшеніемъ въ перенесенныхъ тогда страданіяхъ послужило ему необыкновенная заботливость, съ которою ухаживалъ за нимъ Оленинъ. Съ тѣхъ поръ взаимныя отношенія ихъ стали особенно тѣсными.

Въ маѣ 1808 боевая жизнь Батюшкова возобновилась. Въ рядахъ гвардейскаго егерскаго полка онъ продѣлалъ походъ въ Финляндію, результатомъ котораго было присоединеніе этой области къ Россіи. Впрочемъ, въ стычкахъ съ непріятелемъ ему почти не приходилось бывать. За то въ остальныхъ тяготахъ суровой кампаніи, въ числѣ которыхъ былъ походъ на Аландскіе острова по льду Ботническаго залива, нашъ поэтъ принималъ участіе въ полной мѣрѣ и нельзя сказать, чтобы они производили ободряющее дѣйствіе на его болѣзненные нервы. Письма, относящіяся къ этому времени вялы и не соотвѣтствуютъ массѣ новыхъ впечатлѣній.

Съ окончаніемъ похода Батюшковъ въ іюлѣ 1809 года взялъ «абшидъ» и уѣхалъ въ деревню къ сестрамъ. Ха́нтоново было мѣсто очень глухое и привыкшій къ избраннѣйшему обществу Петербурга поэтъ скучалъ здѣсь невыносимо. Къ тому-же и материнское наслѣдство уже начинало сказываться: впечатлительность стала доходить до галлюцинацій необыкновенной яркости, а «самочувствіе» подсказало ему въ одномъ изъ писемъ къ Гнѣдичу вотъ что: «если я проживу еще лѣтъ десять, то навѣрное сойду съ ума». Какъ увидимъ изъ дальнѣйшаго, онъ ошибся всего на три года.

Больше пяти мѣсяцевъ деревенскаго уединенія Батюшковъ не выдержалъ, хотя для его творчества оно оказалось очень полезнымъ: онъ и писалъ въ Ха́нтоновѣ много и, кромѣ того, здѣсь въ немъ окончательно укрѣпилось сознаніе своего назначенія какъ писателя вообще и представителя «легкой поэзіи», по его собственному выраженію, въ частности.

Направился теперь Батюшковъ въ Москву, надѣясь какъ нибудь здѣсь устроить свои «дѣла» т. е. опять поступить на гражданскую службу. Военную карьеру свою онъ считалъ неудачною: очень уже его огорчало то, что не дали ему креста ни за прусскій, ни за финляндскій походъ. Въ Москвѣ зажилъ Батюшковъ

235

и шумно, и весело, тутъ онъ встрѣтилъ чисто материнскій привѣтъ со стороны вдовы незабвеннаго, для него М. Н. Муравьева, тѣснѣйшимъ образомъ сблизился съ Жуковскимъ, жизнерадостнымъ Вяземскимъ и довольно близко сошелся съ Карамзинымъ. У молодого Вяземскаго и нѣкоего любителя литературы Ѳ. Ѳ. Иванова собирался веселый кружокъ талантливыхъ москвичей и время проводилось по словамъ Батюшкова «съ пользою и съ чашею въ рукахъ». Бывали на этихъ собраніяхъ, судя по стихотворенію «Мои пенаты» и «прелестницы записныя».

Очень понравилось Батюшкову въ Москвѣ, такъ что устройство «дѣлъ» отошло на второй планъ и цѣлыхъ два года прошло въ переѣздахъ изъ Москвы въ Ха́нтоново и обратно. Но въ началѣ 1812 года онъ, наконецъ, внялъ увѣщаніямъ дѣловитаго Гнѣдича и поѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ, при помощи Оленина, былъ опредѣленъ хранителемъ рукописнаго отдѣленія Публичной Библіотеки. Служба была не изъ тяжелыхъ, а постоянное общеніе съ такими сослуживцами, какъ Крыловъ, Гнѣдичъ, Уваровъ, дѣлали ее, конечно еще пріятнѣе. Но не долго пришлось тутъ оставаться Батюшкову. Надвинулась отечественная война и общій потокъ патріотизма не могъ не захватить и нашего поэта. Онъ рѣшилъ вторично поступить на военную службу. Въ войнѣ оборонительной ему, однакоже, не пришлось принять участіе. Дѣло въ томъ, что больная и напуганная непріятельскимъ нашествіемъ вдова Муравьева требовала его присутствія возлѣ себя; онъ долженъ былъ отвести ее въ Нижній Новгородъ и тамъ устроить. Кромѣ того вышли разныя другія промедленія, вслѣдствіе чего онъ только въ іюлѣ 1813 отправился въ Дрезденъ догонять армію. Его прикомандировали къ генералу Н. Н. Раевскому, подлѣ котораго онъ былъ, когда послѣдняго ранили въ битвѣ подъ Лейпцигомъ. Въ этой-же битвѣ былъ убитъ молодой 26 лѣтній полковникъ Петинъ, дружба съ которымъ, по словамъ біографовъ Б., составляетъ одинъ изъ важнѣйшихъ моментовъ сознательной жизни его. Они познакомились впервые во время прусскаго похода и, повидимому дѣйствительно выдающіяся, нравственныя качества Петина произвели чарующее впечатлѣніе на молодого поэта. Съ своей стороны и Петинъ сильно привязался къ Батюшкову. Сблизили ихъ затѣмъ общія страданія, когда они, оба раненные, лежали на грязной соломѣ въ отвратительной избѣ въ Юрбургѣ. Финляндскій походъ друзья тоже дѣлали вмѣстѣ въ одномъ полку, который потому и была выбранъ Батюшковымъ, что въ немъ служилъ Петинъ*). Послѣ заключенія мира друзья разстались, но затѣмъ свидѣлись въ Москвѣ и зиму 1810 — 11 года проводили вмѣстѣ. Наконецъ, первое время участія въ походѣ 1813 года тоже проходило для Батюшкова въ постоянномъ общеніи съ любимымъ другомъ. Смерть Петина не могла не произвести на него сильнаго впечатлѣнія, но не такое, однако, уже

236

ужасное, какъ стараются выставить біографы поэта. Если обратиться къ тому огромному письму, въ которомъ, чрезъ три недѣли послѣ Лейпцигской битвы, Батюшковъ даетъ отчетъ Гнѣдичу о событіяхъ своей боевой и личной жизни, то не трудно убѣдиться, что описанная въ десяти строкахъ смерть Петина отнюдь не поглотила его всего. О ранѣ Раевскаго и своихъ съ нимъ отношеніяхъ онъ говорилъ рѣшительно съ бо́льшимъ чувствомъ и настойчивостью. А чрезъ двадцать строкъ послѣ коротенькаго описанія смерти Петина начинается въ самомъ шутливомъ тонѣ обстоятельнѣйшій разсказъ о Веймарскихъ похожденіяхъ автора письма. Смѣшно и думать, чтобы убитый горемъ человѣкъ могъ написать такое бодрое и жизнерадостное письмо. Въ дальнѣйшихъ письмахъ о Петинѣ уже ничего не говорится.

Мы нѣсколько остановились на смерти Петина, потому что вопросъ о впечатлѣніи, которое она произвела на Батюшкова имѣетъ интересъ не только для біографіи поэта, но и для исторіи его творчества. Извѣстно, что самое знаменитое изъ стихотвореній Батюшкова — «Тѣнь друга» посвящено памяти Петина. Его-то тѣнь и является замечтавшемуся поэту. Если принять во вниманіе количественную незначительность поэтическаго наслѣдства Батюшкова и еще бо́льшую незначительность пьесъ его, сколько-нибудь популярныхъ, то можно смѣло сказать, что «Тѣнь друга» составляетъ никакъ не менѣе четверти литературной славы нашего поэта. Еще въ 60-хъ годахъ школьники учили его наизусть. И вотъ это-то кардинальное стихотвореніе Батюшкова на половину ослаблено именно тѣмъ, что дѣйствительное впечатлѣніе, произведенное на него смертью Петина было меньше того, которое нужно было для созданія вполнѣ прочувствованнаго произведенія.

Вспомнимъ, въ самомъ дѣлѣ, «Тѣнь друга»:

237

Тѣнь незабвевнаго, отвѣтствуй милый братъ! Или протекшее все было сонъ, мечтанье, Все, все, и блѣдный трупъ, могила и обрядъ, Свершенный дружбою въ твое воспоминанье? О молви слово мнѣ! Пускай знакомый звукъ Еще мой жадный слухъ ласкаетъ, Пускай рука моя, о незабвенный другъ, Твою съ любовію сжимаетъ!».... И я летѣлъ къ нему... Но горній духъ исчезъ Въ бездонной синевѣ безоблачныхъ небесъ.

Какъ дымъ, какъ метеоръ, какъ призракъ полуночи, И сонъ покинулъ очи. Все спало вкругъ меня подъ кровомъ тишины, Стихіи грозныя казалися безмолвны, При свѣтѣ облакомъ подернутой луны Чуть вѣялъ вѣтерокъ, едва сверкали волны. Но сладосный покой бѣжалъ моихъ очей И все душа за призракомъ летѣла, Все гостя горняго остановить хотѣла, Тебя, о милый другъ, о лушій изъ друзей!

Уже Бѣлинскій подчеркнулъ полное несоотвѣтствіе между прелестными описательными строчками стихотворенія и сухимъ риторизмомъ строкъ, посвященныхъ памяти друга и всякій истинный цѣнитель поэзіи согласится съ этимъ отзывомъ, глубокая вѣрность котораго вполнѣ ясна теперь, съ обнародованіемъ вышеназваннаго письма. Необычайно тонкое эстетическое чутье теоретически подсказало Бѣлинскому то, чему теперь можно прямо представить фактическія доказательства.

Мы уже сказали, что первыя письма Батюшкова изъ заграничнаго похода дышатъ жизнерадостностью. Такіе-же ясные слѣды бодраго настроенія носятъ и остальныя письма 1813 — 1814 годовъ. Поэтъ-воинъ былъ совершенно поглощенъ тою массою новаго и любопытнаго, которое ему пришлось увидѣть сначала въ Германіи, а затѣмъ, съ дальнѣйшимъ ходомъ войны, во Франціи и Парижѣ. Интересовали его историческія воспоминанія, затѣмъ картины природы, нравы жителей, женщины, конечно театръ и литература: такъ за время пребыванія въ Германіи онъ, прежде любившій только литературу французскую, итальянскую и классическую, теперь рѣшительно пристрастился къ поэзіи германской. Даже Фоссовскія идилліи приводили его въ восторгъ. Вопросы соціально-политическіе, если бы судить только по письмамъ, совсѣмъ не занимали Батюшкова во время заграничнаго похода. Но сохранились другія свидѣтельства, указывающія, что, въ общемъ равнодушный къ «политикѣ», Батюшковъ не избѣгъ, однако, того вліянія, которое оказало на офицеровъ русской арміи сравненіе русской жизни съ иностранной. Какъ извѣстно, это сравненіе дало необыкновенно сильный толчекъ нарожденію въ средѣ гвардейской молодежи либеральныхъ идей, въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи создавшихъ декабристское движеніе. Батюшковъ, повторяемъ, слишкомъ мало интересовался общественными вопросами, чтобы придти къ какимъ-нибудь рѣзкимъ и опредѣленнымъ выводамъ, но, тѣмъ не менѣе, атмосфера свободы, разлитая въ Германіи эпохи тугендбунда и даже во Франціи, несмотря на реставрацію и внѣшнее возвращеніе къ старому режиму, подѣйствовала опьяняюще и на него. По крайней мѣрѣ кн. Вяземскій сообщаетъ, что именно въ это время Батюшковъ

238

написалъ «прекрасное четверостишіе1), въ которомъ, обращаясь къ императору Александру, говорилъ, что послѣ окончанія войны, освободившей Европу, призванъ онъ Провидѣніемъ довершить славу свою и обезсмертить свое царствованіе освобожденіемъ русскоао народа» т. е. крестьянъ. Весьма вѣроятно, что такому настроенію поэта-художника много содѣйствовало состоявшееся въ Германіи знакомство его съ извѣстнымъ Николаемъ Ивановичемъ Тургеневымъ.

Въ іюнѣ 1814 года Батюшковъ черезъ Англію и Швецію вернулся въ Россію. Возбужденіе, вызванное новыми и столь интересными впечатлѣніями послѣдняго года не только улеглось въ немъ къ тому времени, но перешло въ утомленіе и апатію. Вообще походъ 1813 — 14 года долженъ считаться поворотнымъ пунктомъ въ жизни поэта, которая теперь вся принимаетъ какой-то мрачный колоритъ, что̀ обусловлено, однако-же, не одними объективными причинами, не тѣмъ, что на него обрушились какія-нибудь дѣйствительныя несчастія. Нѣтъ, въ немъ, очевидно, уже начинается внутренняя работа темныхъ силъ, омрачившихъ чрезъ нѣсколько лѣтъ его разумъ и подъ вліяніемъ ихъ онъ начинаетъ считать себя неудачникомъ и даже несчастливцемъ. Ужасно напр. огорчали его служебныя «неудачи». Какъ это ни странно для человѣка съ такою нѣжною душевною организаціею, какъ Батюшковъ и два раза поступавшаго на военную службу подъ вліяніемъ патріотическаго возбужденія, но фактъ тотъ, что его одолѣвало самое мелкое честолюбіе. Неполученіе владимірскаго креста, къ которому представилъ его Раевскій за битву подъ Лейпцигомъ, опечалило его Богъ знаетъ до чего, онъ съ такою горечью говоритъ объ этомъ въ письмахъ своимъ близкимъ, что даже жаль его становится, при всемъ неуваженіи къ огорченіямъ подобнаго рода. Болѣе основательно было неудовольствіе Батюшкова по поводу того, что ему не удавалось перевестись въ гвардію. Дѣло въ томъ, что къ Раевскому онъ былъ прикомандированъ только временно. Числился же онъ адъютантомъ командира Рыльскаго пѣхотнаго полка генерала Бахметева и по окончаніи войны долженъ былъ отправиться въ Каменецъ-Подольскъ, гдѣ полкъ былъ расположенъ. Конечно, жизнь въ дрянномъ провинціальномъ городишкѣ не могла ему особенно нравиться и онъ впалъ въ жесточайшую хандру и апатію.

Но не одна только скука довела его до такого состоянія. Въ душѣ его происходила тогда серьезная драма, виновницей которой была молодая родственница Оленина Анна Ѳедоровна Фурманъ1). Дѣвочкой Батюшковъ зналъ ее давно — до финляндскаго похода, но любовь къ ней онъ почувствовалъ только по возвращеніи изъ заграницы, когда она превратилась въ девятнадцати-лѣтнюю русую красавицу.

239

Исторія этой любви до сихъ поръ не вполнѣ разъяснена. Съ одной стороны несомнѣнно, что полной взаимностью Анна Ѳедоровна Батюшкову не отвѣчала. Но несомнѣнно также, что она охотно пошла-бы за него замужъ. Въ этомъ насъ убѣждаетъ то, что Оленинъ, въ домѣ котораго жила молодая дѣвушка, прямо сердился на Батюшкова за то, что онъ не дѣлалъ предложенія. За тоже самое сердилась вторая мать его — Муравьева. Неужели же эти лица, столь любившіе Батюшкова, стали-бы его уговаривать сдѣлать такой серьезный шагъ, если бы не были увѣрены, что въ бракѣ съ А. Ѳ. онъ будетъ счастливъ? Муравьева на столько рѣшительна была въ своихъ настояніяхъ, что Батюшковъ счелъ нужнымъ оправдать свое поведеніе, причемъ выдвинулъ донельзя прозаичный доводъ, который въ рукахъ мизантропа могъ-бы дать матеріалъ для очень злыхъ заключеній. Не странно-ли въ самомъ дѣлѣ, что страстный поклонникъ идиллическаго Тибула утверждалъ, что онъ не можетъ жениться, потому что имѣетъ всего шесть тысячъ годового дохода!.

Л. Н. Майковъ не хочетъ вѣрить искренности этого довода. По его мнѣнію Батюшковъ приводилъ его только для того «чтобы быть понятнымъ и убѣдительнымъ» и «только нечаяннымъ намекомъ онъ проговорился объ истинной причинѣ, почему не рѣшился просить руки любимой дѣвушки», именно въ тѣхъ строкахъ письма къ Муравьевой, гдѣ онъ говоритъ: «не имѣть отвращенія и любить — большая разница. Кто любитъ, тотъ гордъ».

Психологическое вѣроятіе, конечно, на сторонѣ именно такого пониманія отказа Батюшкова отъ женитьбы, но, повторяемъ, крайнее недовольство Оленина, настойчивость Муравьевой и то, что даже и въ позднѣйшихъ письмахъ къ Муравьевой онъ говорилъ такія вещи: «даю вамъ честное слово, что я велъ себя въ этомъ дѣлѣ какъ честный человѣкъ и совѣсть мнѣ ни въ чемъ не упрекаетъ», все это заставляетъ предполагать, что молодая дѣвушка благосклонно принимала ухаживанія Батюшкова и что всѣ начинали считать его женихомъ ея. Оленинъ, очевидно, потому и сердился, что дѣвушка какъ-бы была обманута въ своихъ ожиданіяхъ. Вотъ почему трудно согласиться съ Л. Н. Майковымъ, усматривающимъ въ развязкѣ второй любви Батюшкова проявленіе рѣшительности, до того совсѣмъ несвойственной нашему поэту. Гораздо больше тутъ нерѣшительности и отсутствія темперамента.

Но какъ-бы то ни было, безъ свѣтлой цѣли впереди, жизнь въ Каменцѣ окончательно опротивѣла Батюшкову и онъ въ январѣ 1816 года вторично вышелъ въ отставку, чтобы отправиться въ Москву, гдѣ его ждали литературные друзья и литературные интересы. Несмотря на тяжелое душевное состояніе, Батюшковъ въ это время относительно много писалъ и прозою и стихами и началъ подготовлять изданіе собранія своихъ сочиненій, которое и вышло въ 1817 году подъ названіемъ «Опыты въ стихахъ и прозѣ Константина Батюшкова».

Около 2 лѣтъ провелъ Батюшковъ вольнымъ стихотворцемъ, наѣзжая

240

то въ деревню, то въ Петербургъ, гдѣ тѣсно примкнулъ къ знаменитому литературному обществу «Арзамасъ», то предпринимая такія дальнія по тому времени путешествія, какъ поѣздка лѣтомъ 1818 г. въ Одессу. Эта свободная отъ опредѣленныхъ обязанностей жизнь имѣла много привлекательнаго для Батюшкова, но такъ какъ его продолжало томить служебное честолюбіе и, кромѣ того, здоровье его требовало теплаго климата, то онъ и началъ хлопотать объ опредѣленіи въ одну изъ итальянскихъ миссій. При большихъ связяхъ столь дружески расположенныхъ къ нашему поэту Карамзина и А. И. Тургенева сдѣлать это было не особенно трудно, и въ концѣ 1818 года Батюшковъ получилъ назначеніе въ Неаполь.

Италія съ дѣтскихъ лѣтъ была предметомъ пламенныхъ мечтаній Батюшкова. Родина Тибула и Тасса всегда представлялась ему въ самыхъ поэтическихъ очертаніяхъ. Онъ такъ любилъ ея языкъ, ея литературу, ея исторію! Но теперь, когда давно желанное начинало сбиваться, у него не было душевныхъ силъ воспринимать радостныя впечатлѣнія. Онъ заранѣе чувствовалъ, что и «счастливая Авзонія» не разсѣетъ мрачной тревоги и тоски, съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе завладѣвавшихъ его больнымъ духомъ. «Я знаю Италію, не побывавъ въ ней», писалъ онъ А. И. Тургеневу передъ отправленіемъ. «Тамъ не найду счастія: его нигдѣ нѣтъ; увѣренъ даже, что буду грустить о снѣгахъ родины и о людяхъ мнѣ драгоцѣнныхъ».

Такъ оно и было. Правда, на первыхъ порахъ, онъ, по собственному выраженію, былъ совсѣмъ какъ «угорѣлый» отъ впечатлѣній Рима и не находилъ достаточно восторженныхъ словъ, чтобы описывать друзьямъ Неаполь. Но уже чрезъ три, четыре мѣсяца это возбужденіе совершенно улеглось и мѣсто его заняла глубокая тоска. Къ тому-же и служебныя дѣла шли не особенно гладко. Всегда нуждавшійся въ ласкѣ, Батюшковъ, къ несчастію, не только не сошелся съ начальникомъ миссіи — барономъ Штакельбергомъ, но даже сталъ съ нимъ въ непріязненныя отношенія. Да и работы было много, а трудолюбіемъ Батюшковъ никогда не отличался. Кончилось тѣмъ, что, прослуживъ съ большими непріятностями около 2 лѣтъ, онъ весною 1821 уѣхалъ изъ Италіи и направился въ Германію лечить свои нервы, въ дѣятельности которыхъ уже начинали проявляться несомнѣнные признаки начала душевнаго разстройства. Зиму 1821 — 22 года Батюшковъ провелъ въ Дрезденѣ. Здѣсь онъ написалъ послѣднее, коротенькое, но, безспорно, одно изъ лучшихъ своихъ стихотвореній — «Завѣщаніе Мельхисидека»:

Ты помнишь, что изрекъ,
Прощаясь съ жизнію сѣдой Мельхисидекъ:
Рабомъ родится человѣкъ,
Рабомъ въ могилу ляжетъ,
И смерть ему едва-ли скажетъ,
Зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ
Страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ.

241

Какой удивительный заключительный аккордъ литературной дѣятельности, начавшейся съ вакхическихъ возгласовъ въ честь любви и наслажденія!

Друзья, видѣвшіе Батюшкова въ это время или получавшіе свѣдѣнія о немъ отъ другихъ лицъ, съ ужасомъ убѣждались, что дѣло принимаетъ самый ужасный оборотъ. Но единственное, что они въ данномъ случаѣ могли сдѣлать, были усиленныя хлопоты о немъ предъ министромъ иностр. дѣлъ и даже у государя, благодаря чему больной не только продолжалъ числиться на службѣ, но даже получалъ значительныя пособія на лѣченіе. Весною 1822 г. Батюшковъ на короткое время появляется въ Петербургѣ, затѣмъ ѣдетъ на Кавказъ и въ Крымъ и вотъ тутъ-то сумасшествіе его проявилось уже въ самыхъ трагическихъ формахъ. Въ Симферополѣ онъ три раза покушался на самоубійство: первый разъ бритвою рѣзалъ себѣ горло, затѣмъ выпустилъ въ себя ружейный зарядъ, который, однако, пролетѣлъ мимо и попалъ въ стѣну, наконецъ, въ третій разъ сдѣлалъ рѣшительнѣйшую попытку уморить себя голодомъ и цѣлыхъ двѣ недѣли отказывался отъ всякой пищи.

Весною 1823 года родные привезли больного въ Петербургъ, гдѣ его взяла на свое попеченіе Муравьева, а въ слѣдующемъ 1824 г. на средства, пожалованныя Императоромъ Александромъ, его отвезли въ психіатрическое заведеніе Зонненштейнъ, близъ саксонскаго города Пирны. Здѣсь Батюшковъ оставался цѣлыхъ четыре года, безъ всякой, однако, для себя пользы: выяснилось, что болѣзнь его неизлѣчима. Тогда рѣшили отвезти его обратно въ Россію. Сопровождалъ его молодой докторъ Дитрихъ, написавшій замѣчательный отчетъ о своихъ наблюденіяхъ надъ больнымъ поэтомъ въ теченіе ихъ совмѣстнаго путешествія изъ Пирны въ Москву и перваго времени пребыванія въ Москвѣ. Чтеніе этого отчета, впервые напечатаннаго (по нѣмецки) въ приложеніяхъ къ изданію 1887 г. производитъ удручающее впечатлѣніе. Состояніе Батюшкова было самое ужасное: почти ежедневно приходилось въ пути надѣвать на него смирительную рубашку и даже физическое состояніе его было настолько не нормально, что одинъ изъ плевковъ, которыми онъ награждалъ кроткаго Дитриха, попавши доктору въ глазъ, вызвалъ воспаленіе. Въ болѣе спокойные промежутки Батюшковъ находился въ состоянія величайшаго религіознаго экстаза и либо стоялъ на колѣняхъ, либо, устремивши взоръ на небо, бормоталъ молитвы.

Въ Москвѣ состояніе Батюшкова сравнительно улучшилось: острые припадки почти прекратились и безуміе его приняло тихое, спокойное теченіе. Пят лѣтъ онъ пробылъ въ Москвѣ — до 1833 года, когда послѣдовало окончательное увольненіе его отъ службы, съ назначеніемъ, однако, пожизненной пенсіи въ 2,000 рублей. Въ этомъ году Батюшковъ былъ отвезенъ въ Вологду, въ домъ своего племянника — начальника удѣльной конторы Гревенса. Тревоги переѣзда и новая обстановка вначалѣ подѣйствовали очень неблагопріятно, опять начались припадки бѣшенства, отказъ отъ пищи, манія преслѣдованія. Но малу по малу, не безъ вліянія, конечно, нѣжныхъ родственныхъ попеченій, которыми

242

онъ былъ окруженъ въ домѣ Гревенса, въ больную душу поэта начало сходить нѣкоторое успокоеніе. Бывали даже такіе дни, когда у окружающихъ появлялась слабая надежда на выздоровленіе. Жизнь велъ онъ очень правильную, лѣтомъ много гулялъ и физическое состояніе его было прекрасное. Духовная жизнь отнюдь въ немъ не дремала. Онъ перечитывалъ любимыхъ авторовъ, много рисовалъ, собиралъ растенія. Память ему не измѣнила, онъ сохранилъ свое превосходное знаніе французскаго и итальянскаго языковъ, часто произносилъ длинныя тирады изъ Тасса, а изъ русскихъ поэтовъ цитировалъ наизусть цѣлыя страницы. Интересовался онъ и общественными событіями. Такъ, во время севастопольской кампаніи онъ внимательнѣйшимъ образомъ слѣдилъ за ходомъ войны по картамъ, русскимъ и иностраннымъ газетамъ, причемъ вспоминалъ свою собственную боевую жизнь, разсказывалъ о битвѣ подъ Гейльсбергомъ, говорилъ о Петинѣ, могилу котораго часто рисовалъ.

Цѣлыхъ тридцать два года прожилъ Батюшковъ въ Вологдѣ. 7 іюля 1855 г., послѣ очень непродолжительной и не трудной болѣзни, печальнаго конца которой никто не ожидалъ, онъ тихо и спокойно умеръ, имѣя отъ роду 68 лѣтъ и переживъ всѣхъ своихъ сверстниковъ-друзей — Гнѣдича, Жуковскаго, Карамзина, Муравьева. Похоронили его въ 5 верстахъ отъ города, въ Спасо-Прилуцкомъ монастырѣ.

Въ 1887 г. Академія Наукъ съ большою торжественностью праздновала столѣтній юбилей рожденія Батюшкова.

Стихотворенія и проза Батюшкова первоначальны были напечатаны въ слѣдующихъ журналахъ и сборникахъ: «Любителѣ словесности», «Новостяхъ рус. литературы», «Цвѣтникѣ», «Сѣверномъ Вѣстникѣ», «Журн. рос. словесности», «Лицеѣ», «Драм. Вѣстникѣ», «Таліи», «Пантеонѣ рус. поэзіи», «Вѣстн. Евр.», «С.-Петерб. Вѣстн.», «Рус. Вѣстн.», «Амфіонѣ», «Рос. Музеумѣ», «Образцовыхъ сочиненіяхъ», «Сѣв. Цвѣтахъ», «Полярной Звѣздѣ», «Памятникѣ Отеч. Музъ», «Новост. литер.», «Сынѣ Отеч.». Позднѣе, разныя неизданныя стихотворенія Б. появлялись въ „Моск. Телеграфѣ“, „Библ. д. Чт.“, Смирдинской „Рус. Бесѣдѣ“, „Библіогр. Зап.“, «Рус. Архивѣ“, „Руси“. Отдѣльныхъ изданій сочиненій Б. было пять. Первое — „Опыты въ стихахъ и прозѣ“ Спб. 1817. 8^o. 2 ч. было выпущено въ свѣтъ Гнѣдичемъ. Исторія этого изданія бросаетъ удивительно странный свѣтъ на нѣкоторыя нравственныя представленія первенствующаго литературнаго кружка начала нынѣшняго столѣтія. Не нужно забывать, что Гнѣдичъ былъ однимъ изъ самыхъ близкихъ людей къ Батюшкову. И вотъ этотъ-то закадычный пріятель явился вмѣстѣ съ тѣмъ и самымъ заправскимъ издателемъ сочиненій своего друга, человѣкомъ затратившимъ извѣстную сумму въ надеждѣ вернуть ее съ лихвою. Гнѣдичъ заплатилъ Батюшкову 2,000 р. и за это выговорилъ себѣ право напечатать 2000 экземпляровъ по 15 р. Какъ видно изъ письма Батюшкова (т. III. стр. 395) печать должна была обойтись тоже 2,000 р. Всего, значитъ, Гнѣдичъ затрачивалъ 4,000 р., затрачивалъ безъ всякаго риску — «если ты понесешь убытокъ, то я отвѣчаю», писалъ ему Батюшковъ, — а барышъ долженъ былъ получиться тысячъ въ 15. И онъ несомнѣнно получился — одна предварительная подписка принесла около 3,000 р., а лѣтъ чрезъ 15 вс изданіе пришло къ концу, давши, значитъ, другу-издателю по 1000 р. въ годъ — рента такая, что хоть съ злѣйшаго врага ее получать.

243

Что касается Батюшкова, то онъ, конечно, особенной практической сметки въ данномъ случаѣ не высказалъ, беря на себя весь рискъ изданія и не участвуя въ возможныхъ прибыляхъ. Но дѣлалъ онъ это, главнымъ образомъ, потому, что очень уже ему нужно было немедленно получить половину условленныхъ 2,000. А затѣмъ достойно замѣчанія, что въ веденіи переговоровъ съ Гнѣдичемъ Б. высказалъ такую твердость, которую въ другихъ случаяхъ рѣдко высказывалъ. Гнѣдичъ сначала предложилъ 1,500 р., а Батюшковъ потребовалъ 2,000 и при этомъ съ чрезвычайною категоричностью заявилъ: «ни слова въ моемъ условіи не перемѣню, я обдумалъ все на досугѣ».

Во второй разъ «Сочиненія въ прозѣ и стихахъ» Б. тоже въ 2 Ч. 8^o. были изданы въ 1834 г. Глазуновымъ, въ третій въ 1850 г. — Смирдинымъ, въ ряду другихъ томиковъ «Полнаго собранія сочиненій русскихъ авторовъ» (2 ч. in 12^o.). Въ 1887 появилось знаменитое изданіе въ 3 большихъ томахъ. Оно выпущено въ свѣтъ братомъ поэта Помпеемъ Ник., подъ редакціею Л. Н. Майкова, снабжено статьею послѣдняго о жизии Батюшкова и примѣчаніями, составленными Леон. Ник. и В. И. Саитовымъ. О превосходной «статьѣ» Майкова, представляющей собою цѣлую книгу въ 360 страницъ, мы уже выше не разъ упоминали, какъ о первенствующемъ источникѣ для ознакомленія съ біографіею Батюшкова. Что-же касается библіографическихъ примѣчаній, то это цѣлая сокровищница историко-литературныхъ свѣдѣній, занимающая 600 страницъ петита. Леон. Николаевичу въ нихъ принадлежатъ подробности, непосредственно разъясняющія Батюшковскій текстъ, В. И. Саитову — рядъ небольшихъ, но очень тщательно составленныхъ біографій лицъ (главнымъ образомъ писателей), тѣмъ или другимъ образомъ имѣющихъ касательство къ разъясненію обстоятельствъ жизни Батюшкова. Въ типографскомъ отношеніи изданіе 1887 г. отличается чрезвычайною роскошью, почему и цѣна ему назначена высокая — 15 р. Одновременно съ этимъ дорогимъ изданіемъ Помп. Ник. выпустилъ и общедоступное (по общему счету, значитъ, 5-ое) въ 1 т. цѣною въ 2 р. 50 к. Текстъ тотъ-же, что и въ большемъ, но вводной статьи и примѣчаній нѣтъ. Еще доступнѣе томикъ «Семейной Библіотеки», (1890 г.). издав. ред. «Пантеона Литературы», стоющій всего 30 к. и заключающій въ себѣ стихотворенія Б. и небольшую вступительную статью Л. Н. Майкова.

Въ статьѣ нашей о Баратынскомъ мы задались вопросомъ, почему этотъ умный, серьезный, блистательно одаренный Фебомъ поэтъ въ общемъ остался писателемъ «для немногихъ» и никогда не принадлежалъ къ числу тѣхъ, глаголы которыхъ жгутъ сердца людей.

Приблизительно такимъ же вопросомъ, хотя и съ значительнымъ видоизмѣненіемъ въ деталяхъ, приходится задаваться и относительно Батюшкова. Занялъ-ли Батюшковъ мѣсто въ русской литературѣ, подобающее ему по тѣмъ потенціальнымъ силамъ, которыя были въ него вложены, развернулъ-ли онъ весь объемъ своего прекраснаго таланта, сказалъ-ли онъ то вѣщее слово, которое могъ-бы сказать при иномъ направленіи своей литературной дѣятельности?

На всѣ эти вопросы приходится отвѣчать отрицательно.

Правда, Батюшковъ въ полномъ смыслѣ слова классикъ. Его юбилей чествуетъ Академія, онъ одинъ изъ офиціально признанныхъ корифеевъ русской поэзіи, изученіе его стиховъ обязательно въ школѣ и т. д. Всего этого нельзя отрицать,

244

но въ такихъ-ли казенныхъ проявленіяхъ славы состоитъ слава истинная, та слава, о которой одной только и мечтаютъ писатели и которая одна только и даетъ душевное удовлетвореніе чувствительному племени безпокойныхъ сыновъ Аполлона? Классики-то вѣдь бываютъ двухъ сортовъ. Есть классики, которые тѣмъ только и классики, что ихъ въ классѣ изучаютъ т. е. по обязанности. Такой классикъ если и имѣется дома, въ книжномъ шкафу, стоитъ тамъ совершенно спокойно и никто его не тревожитъ, никто его не схватитъ оттуда въ «минуту душевной невзгоды». Но есть классики, въ котораго вы непремѣнно заглянете, когда вамъ захочется отвести душу, есть классики, которыхъ не только изучаютъ, но которыхъ еще, кромѣ того, читаютъ. И, конечно, только слава послѣдняго рода и есть настоящая слава. И вотъ такою-то именно славою Батюшковъ никогда не пользовался. Мы уже не говоримъ о нашемъ времени. За гигантскими шагами литературы послѣднихъ 70 лѣтъ гдѣ-же угнаться человѣку, дѣятельность котораго закончилась около 1820 года? Не отводить-же въ самомъ дѣлѣ душу за Батюшковымъ, когда есть Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь и великая фаланга 40-хъ годовъ. Въ наши дни, все, что осталось отъ Батюшкова, это два стихотворевія, изучаемыхъ по христоматіямъ при прохожденіи курса русской словесности. — «Тѣнь друга» и «Умирающій Тассъ».

Итакъ, не о нашемъ времени говоримъ мы. Нѣтъ, мы хотимъ отмѣтить, что и въ свое-то время сфера вліянія Батюшкова, замѣтьте именно вліянія, а не извѣстности, была очень ограничена. Первое изданіе было встрѣчено публикою сдержанно и сразу опредѣлило характеръ его извѣстности. Совершенно вѣрно резюмируетъ Л. Н. Майковъ общій тонъ пріема публикою «Опытовъ» нашего поэта: «предчувствіе Батюшкова какъ-бы оправдывалось: его произведенія нашли себѣ отдѣльныхъ цѣнителей, но не произвели сильнаго впечатлѣнія на большинство читателей; они имѣли успѣхъ почетный, но не увлекли толпы». А лѣтъ черезъ двадцать Бѣлинскій, съ восторгомъ говоря о литературной дѣятельности прямого сверстника Батюшкова — Жуковскаго, какъ о чемъ-то еще вполнѣ животрепещущемъ, о Батюшковѣ говорилъ, какъ о поэтѣ «записныхъ словесниковъ».

Въ чемъ-же причины этого холода, окружающаго литературную репутацію Батюшкова? Лежатъ они въ цѣнности или въ свойствахъ его таланта?

Намъ кажется, что именно въ свойствахъ, въ томъ нерусскомъ характерѣ, печать котораго лежитъ на всемъ поэтическомъ наслѣдствѣ Батюшкова. Талантъ-же его, какъ мы уже сказали разъ, безспорно принадлежитъ къ выдающимся. Эти вещи не доказываются, а чувствуются, а потому мы и не станемъ распространяться въ подкрѣпленіяхъ своего мнѣнія о размѣрахъ дарованія Батюшкова, тѣмъ болѣе, что оно представляетъ собою общее мѣсто. Скажемъ только, что всякому, кто привыкъ разбираться въ удѣльномъ вѣсѣ поэтическихъ талантовъ, достаточно прочитать съ десятокъ стихотвореній Батюшкова, хотя-бы даже не изъ оригинальныхъ его пьесъ, а изъ тѣхъ, въ которыхъ онъ подражаетъ

245

Парни или Тибуллу, чтобы тотчасъ увидѣть, что передъ нимъ дарованіе необыкновенно-гармоничное, рѣдкой пластичности и рѣдкой законченности.

Прекрасенъ звукъ этого мелодичнаго поэтическаго голоса, тембръ его удивительно бархатистый и ласкающій, нюансированіе превосходно. Казалось-бы, только ему пѣсню подходящую найти и слушатели будутъ очарованы.

Но въ томъ то и дѣло, что пѣсни, на которыя ушелъ этотъ чудный голосъ, очень странныя. Не сами по себѣ странныя, ничуть. Всякую другую аудиторію они привели-бы въ восторгъ, да вотъ для той, въ которой они раздались, они были отзвуками какого-то очень можетъ быть изящнаго, но совершенно чуждаго ей міра.

Мы здѣсь не пишемъ исторіи русской поэзіи и не имѣемъ возможности сколько-нибудь подробно останавливаться на характеристикѣ ея главныхъ теченій. Но одно кардинальное качество ея настолько бросается въ глаза при самомъ поверхностномъ ознакомленіи съ тѣми изъ русскихъ поэтовъ, которые имѣли вліяніе на общество, что его совершенно достаточно назвать догматически. Кого въ самомъ дѣлѣ не поразила глубокая серьезность основнаго настроенія и тѣсно связанное съ нимъ стремленіе къ идеалу, которыя составляютъ сущность всего того, что есть въ русской поэзіи замѣтнаго и не устанемъ этого повторять — вліятельнаго. Кого-бы вы ни взяли изъ тѣхъ корифеевъ, при чтеніи которыхъ билось сердце русскаго читателя, и будь-то Державинъ или Некрасовъ, вы никогда не скажете, что они направляли свое дарованіе на предметы ничтожные или были-бы «къ добру и злу постыдно равнодушны».

А вотъ поэзія Батюшкова есть полная противоположность этому основному свойству русской литературы вообще и русской поэзіи въ частности. Рѣшительно не серьезно содержаніе большинства его стихотвореній и уже прямо ни изъ одного изъ нихъ вы не узнаете было-ли у него какое нибудь опредѣленное нравственное міросозерцаніе.

Какъ извѣстно, три четверти стихотвореній Батюшкова проникнуты тѣмъ жизнерадостнымъ, артистическимъ эпикуреизмомъ классической древности, который не только непонятенъ, но можно прямо сказать — претитъ русской душевной чуткости. Мы, конечно, скифы, что и говорить. «Руси есть веселіе пити», пуританство въ отношеніяхъ съ женщинами тоже не есть русская добродѣтель и т. д., всего этого отрицать никакъ нельзя. Но чтобы всю эту мерзость возводить въ перлъ созданія — для этого мы, слава Богу, не достаточно эллины. Рядомъ съ скифскими недостатками, у насъ есть и скифскія добродѣтели и въ числѣ ихъ стремленіе всякую вещь называть своимъ именемъ. Блудъ такъ блудъ, пьянство такъ пьянство. Веселаго же, изящнаго эпикурейства у насъ нѣтъ и не можетъ быть. А именно ему-то Батюшковъ отдалъ всю полноту своего эллинскаго таланта, все увлеченіе молодости, весь пылъ лучшихъ лѣтъ жизни. Получились въ результатѣ истинно художественные призывы къ наслажденію, да вотъ слушателей подходящихъ не

246

нашлось. Молодость есть та пора въ жизни русскаго человѣка, когда онъ всего болѣе склоненъ къ подвигамъ добра, когда сердце его всего болѣе поддается высокимъ помысламъ и думамъ. А Батюшковъ въ 18 лѣтъ, въ томъ возрастѣ, значитъ, когда Лермонтовъ тосковалъ уже по «пѣснямъ небесъ», а ближайшій сверстникъ нашего поэта Жуковскій, никакъ не превосходившій его талантомъ, плѣнился «Сельскимъ кладбищемъ» Грея, въ этотъ то великодушнѣйшій періодъ жизни русскаго юноши Батюшковъ подавалъ вотъ какой «совѣтъ друзьямъ»

Когда счастливо жить хотите Среди весеннихъ краткихъ дней Друзья, оставьте призракъ славы, Любите въ юности забавы И сѣйте розы на пути! О юность красная, цвѣти И, токомъ чистымъ окропленна, Цвѣти хотя не много дней, Какъ роза, миртомь осѣненна, Среди смѣющихся полей, Но дай намъ жизнью насладиться, Цвѣты на тернахъ находить! Жизнь — мигь: не долго веселиться,

Не долго намъ и въ счастьи жить! Не долго!... Но печаль забудемъ, Мечтать во сладкой нѣгѣ будемъ: Мечта — прямая счастья мать! Ахъ, должно-ли всегда вздыхать И въ майскій день не улыбаться? Нѣтъ, станемъ лучше наслаждаться, Плясать подъ тѣнію густой Съ прекрасной нимфой молодой, Потомъ, обнявъ ее рукою, Дыша любовію одною, Тихонько будемъ воздыхать И сердце къ сердцу прижимать.

Черезъ два года Батюшкову исполнилось двадцать лѣтъ. Въ этомъ возрастѣ Пушкинъ, тоже начавшій подъ вліяніемъ нашего поэта свою литературную дѣятельность съ возгласовъ въ честь Вакха и Венеры, уже съ негодованіемъ восклицалъ:

Бѣги, сокройся отъ очей
Цитеры слабая царица
..................
Сорви съ главы моей вѣнокъ,
Разбей изнѣженную лиру.

А Батюшковъ даже къ думамъ о смерти примѣшивалъ мечты о «сладострастіи» — слово, сказать кстати, чрезвыйчайнно частое попадающееся въ стихахъ его:

О, пока безцѣнна младость Не умчалася стрѣлой, Пей изъ чаши полной радость И, сливая голосъ свой, Въ часъ вечерній съ тихой лютней, Славь безпечность и любовь! А когда въ сѣни пріютней Мы услышимъ смерти зовъ, То какъ лозы винограда Обвиваютъ тонкій вязъ, Такъ меня, моя отрада, Обними въ послѣдній часъ! Такъ лилейными руками Цѣпью нѣжною обвей,

Съедини уста съ устами, Душу въ пламени излей. И когда тропой безвѣстной, Долу къ тихимъ берегамъ, Самъ онъ, богъ любви прелестной, Проведетъ насъ по цвѣтамъ Въ тотъ Элизей, гдѣ все таетъ Чувствомъ нѣги и любви, Гдѣ любовникъ воскресаетъ Съ новымъ пламенемъ въ крови, Гдѣ, любуясь пляской грацій, Нимфъ, сплетенныхъ въ хороводъ, Съ Деліей своей Горацій Гимны радости поетъ

247

Тамъ, подъ тѣнью миртовъ зыбкой, Намъ любовь сплететъ вѣнцы,

И привѣтливой улыбкой Встрѣтятъ нѣжные пѣвцы.

Прошло еще четыре года — поэту было уже 24 года, возрастъ по русской литературной статистикѣ очень зрѣлый, веселый эпикуреецъ уже многое успѣлъ увидѣть и испытать, онъ вращался въ это время въ самыхъ интеллигентныхъ кружкахъ Москвы. Въ какомъ же видѣ рисовалась ему теперь цѣль жизни, какое времяпрепровожденіе казалось ему наиболѣе подходящимъ? Да все тоже самое, въ чемъ можно убѣдиться изъ длиннаго стихотворенія «Мои пенаты», которое справедливо считается однимъ изъ центральныхъ произведеній музы Батюшкова:

О Вяземскій, цвѣтами Друзей твоихъ вѣнчай! Даръ Вакха передъ нами: Вотъ кубокъ, наливай! Питомецъ музъ надежный, О Аристипповъ внукъ, Ты любишь пѣсни нѣжны И рюмокъ звонъ и стукъ! Въ часъ нѣги и прохлады На ужинахъ твоихъ Ты любишь томны взгляды Прелестницъ записныхъ, И всѣ заботы славы, Суетъ и шумъ, и блажь За быстрый мигъ забавы Съ поклонами отдашь! О дай-же ты мнѣ руку, Товарищъ въ лѣни мой, И мы потопимъ скуку, Въ сей чашѣ золотой! Пока бѣжитъ за нами Богъ времени сѣдой И губитъ лугъ съ цвѣтами Безжалостной косой, Мой другъ, скорѣй за счастьемъ Въ путь жизни полетимъ Упьемся сладострастьемъ И смерть опередимъ;

Сорвемъ цвѣты украдкой Подъ лезвіемъ косы И лѣнью жизни краткой Продлимъ, продлимъ часы! Когда-же Парки тощи Нить жизни допрядутъ И насъ въ обитель нощи Ко прадѣдамъ снесутъ, — Товарищи любезны, Не сѣтуйте о насъ! Къ чему рыданья слезны Наемныхъ ликовъ гласъ? Къ чему сіи куренья И колокола вой, И томны псалмопѣнья Надъ хладною доской? Къ чему?.. Но вы толпами При мѣсячныхъ лучахъ Сберитесь и цвѣтами Усѣйте мирный прахъ. Иль бросьте на гробницы Боговъ домашнихъ ликъ, Двѣ чашки, двѣ цѣвницы Съ листами повиликъ! И путникъ угадаетъ Безъ надписей златыхъ, Что прахъ тутъ почиваетъ Счастливцевъ молодыхъ.

Въ 1816 году Батюшковъ уже почти кончалъ свою литературную дѣятельность; въ «Умирающемъ Тассѣ» онъ достигъ зенита своего творчества, самое творчество его, подъ вліяніемъ впечатлѣній заграничнаго похода и несчастной любви къ А. Ф. Фурманъ, существенно измѣнило свое направленіе и тѣмъ не менѣе умственный взоръ поэта все еще направляется въ сторону «розъ сладострастья», онъ пишетъ «Вакханку», гдѣ эллинское умѣніе его возводить въ перлъ созданія то, что скифу представляется совсѣмъ въ иномъ освѣщеніи, достигло до удивительнаго совершенства. Вотъ эта прелестнѣйшая вещица,

248

основной мотивъ которой, правда, заимствованъ у Парни, но въ которой вся грація выраженій и затѣмъ конецъ пьесы, составляющій кульминаціонный пунктъ авторской способности набрасывать изящныя дымки, во всякомъ случаѣ всецѣло принадлежатъ Батюшкову:

Всѣ на праздникъ Эригоны Жрицы Вакховы текли. Вѣтры съ шумомъ разнесли Громкій вой ихъ, плескъ и стоны. Въ чащѣ дикой и глухой Нимфа юная отстала. Я за ней... Она бѣжала Легче серны молодой. Эвры волосы взвѣвали, Перевитые плющомъ, Нагло ризы поднимали И свивали ихъ клубкомъ. Стройный станъ, кругомъ обвитый Хмѣля желтаго вѣнцомъ,

И пылающи ланиты Розы яркимъ багрецомъ, И уста, въ которыхъ таетъ Пурпуровый виноградъ, Все въ неистовой прельщаетъ, Въ сердце льетъ огонь и ядъ! Я за ней... Она бѣжала Легче серны молодой; Я настигъ, она упала, И тимпанъ подъ головой! Жрицы Вакховы промчались Съ громкимъ воплемъ мимо насъ, И по рощѣ раздавались «Эвое» и нѣги гласъ.

Какъ это чудесно написано, какъ ярко и красиво выражено. И, конечно, между «эллинами» такое изящество и такая грація должны возбуждать великіе восторги, все равно какъ ихъ возбудили и возбуждаютъ превосходные переводы-передѣлки Батюшкова «Изъ греческой антологіи», которые написаны еще позже «Вакханки» (1818) и проникнуты уже непосредственно-классическимъ культомъ наслажденія, въ такомъ напр. родѣ:

Свершилось: Никагоръ и пламенный Эротъ
За чашей Вакховой Аглаю побѣдили.
О радость! Здѣсь они сей поясъ разрѣшили
Стыдливости дѣвической оплотъ.
Вы видите: кругомъ разсѣяны небрежно
Одежды пышныя надменной красоты,
Покровы легкіе изъ дымки бѣлоснѣжной
И обувь стройная, и свѣжіе цвѣты;
Здѣсь всѣ развалины роскошнаго убора,
Свидѣтели любви и счастья Никагора.

Да, «эллины», «цѣнители» должны были неистово рукоплескать. Но массовому русскому читателю, «скифу» приходили на умъ такія «скифскія» мысли: красота, конечно, великая вещь и изящное наслажденіе жизнью можетъ быть тоже имѣетъ свое оправданіе, въ особенности подъ вѣчно-голубымъ небомъ Эллады, но вѣдь поэзія есть языкъ боговъ, отголоски какого-то невѣдомаго намъ волшебнаго міра; что такое поэтъ, какъ не глашатай чего-то такого, что обыкновенному смертному недоступно и непонятно. Поэтъ насъ пріобщаетъ къ тайнамъ неба, онъ намъ открываетъ то, до чего мы сами додуматься не могли-бы. Къ чему же насъ пріобщаетъ «Вакханка», какіе невѣдомые духовные горизонты она намъ открываетъ, въ какія недоступныя сферы она насъ вводитъ? Сами по себѣ любовные стихи имѣютъ и со «скифской» точки зрѣнія

249

полнѣйшее право гражданства въ поэзіи: сильная и страстная любовь вовсе не такая обыденная вещь и ровно три четверти человѣчества только изъ произведеній искусства и знакомится съ волшебнымъ міромъ привязанности къ женщинѣ. Но та «любовь», которая изображена въ «Вакханкѣ» право не нуждается ни въ какихъ объясненіяхъ. Настигнуть нимфу, опрокинуть ее, «тимпанъ подъ голову» — не ясно-ли этому всякому и безъ посредства поэзіи.

И остался скифъ холоденъ и пошелъ къ другимъ поклониться, къ сверстнику напр. Батюшкова — Жуковскому, который тоже говорилъ часто о любви, но о любви, слагающейся не изъ одного только стремленія къ наслажденію.

— —

Мы коснулись выше самой яркой струи творчества Батюшкова, той, которая оставила наиболѣе замѣтный слѣдъ въ исторіи русской литературы. Какъ извѣстно, первый періодъ литературной жизни Пушкина прошелъ подъ сильнымъ вліяніемъ Батюшкова, которому, такимъ образомъ, не повезло въ «толпѣ», но посчастливилось пріобрѣсть геніальнаго адепта. Пушкинъ всю свою жизнь любилъ Батюшкова, а лицейскія стихотворенія его во многихъ мѣстахъ носятъ несомнѣнные слѣды подражанія нашему поэту, какъ по формѣ, такъ и по содержанію.

Этимъ вліяніемъ на Пушкина большинство нашихъ историковъ литературы и критиковъ склонны опредѣлять историческое значеніе Батюшкова въ ходѣ развитія русской «словесности». Намъ кажется, однако, что въ такой похвалѣ, несомнѣнно заключающей въ себѣ значительную долю правды, вмѣстѣ съ тѣмъ кроется и нѣкоторое недоразумѣніе. Оказать вліяніе на такого геніальнаго человѣка, какъ Пушкинъ — конечно, высшее счастіе для писателя, который въ общемъ никогда и никѣмъ не считался больше, чѣмъ корифеемъ второго разряда. Но надо, однакоже, разсмотрѣть не только самый фактъ вліянія но и сущность его, надо убѣдиться, что вліяніе было во всѣхъ отношеніяхъ полезно и можетъ всецѣло быть поставлено въ заслугу.

И вотъ именно всецѣло вліяніе на Пушкина и нельзя Батюшкову поставить въ заслугу. Замѣтно и благодѣтельно было оно въ отношеніи стиха и языка, но странно было-бы считать его полезнымъ въ отношеніи содержанія.

Разбирая съ восторгомъ «Вакханку», Бѣлинскій писалъ: «Такіе стихи и въ наше время превосходны; при первомъ-же своемъ появленіи они должны были поразить общее вниманіе, какъ предвѣстіе скораго переворота въ русской поэзіи. Это еще не пушкинскіе стихи, но послѣ нихъ уже надо было ожидать не другихъ-какихъ нибудь, а пушкинскихъ». Этими словами вполнѣ опредѣлено историческое значеніе Батюшкова, если ограничиться внѣшнею стороною дѣла. Исторія литературы, какъ всякая исторія органическаго развитія, не знаетъ скачковъ и всегда создаетъ связующія звенья между отдѣльными геніальными дѣятелями. Батюшковъ есть одно изъ такихъ звеньевъ между Державинскою и Пушкинскою эпохою. Нельзя было прямо перейти отъ громоподобнаго и торжественнаго строя Державинской поэзіи къ ласкающей музыкѣ стиховъ Пушкина

250

и ихъ «легкомысленному» съ точки зрѣнія одъ и гимновъ содержанію. Вотъ Батюшковъ и подготовилъ этотъ переходъ. Посвятивъ себя «легкой поэзіи», онъ убилъ вкусъ къ высокопарности, а русскій стихъ освободилъ отъ цѣпей державинской тяжеловѣсности, придавъ ему грацію и простоту. Эти-то два качества молодой лицеистъ и усвоилъ себѣ отъ Батюшкова на великую пользу. Но если мы затѣмъ разсмотримъ лицейскія стихотворенія Пушкина по существу, то можно-ли будетъ ихъ поставить кому-бы то ни было въ заслугу? Кто когда либо смотрѣлъ на лицейскія стихотворенія Пушкина иначе, какъ на размахи молодого орленка, иначе какъ на приготовленія къ настоящему полету подъ небеса? А если еще взять во вниманіе, что Лермонтовъ въ 16 лѣтъ написалъ «Ангела» — одно изъ самыхъ высокихъ и зрѣлыхъ стихотвореній своихъ, между тѣмъ какъ Пушкинъ развернулся не ранѣе того времени, когда онъ пересталъ писать въ Парни-Батюшковскомъ родѣ, то является даже злая мысль, не отъ того-ли лицейскій періодъ и не обогатилъ русской литературы ни однимъ шедевромъ, что вліяніе Батюшкова направляло могучее теченіе великаго дарованія Пушкина въ русло черезъ-чуръ для него мелкое и искусственное. Предъ нами посланіе 14 лѣтняго лицеиста къ Батюшкову, шероховатое по формѣ, но удивительно ярко и рельефно обрисовывающее общій обликъ музы Батюшкова въ первую половину его литературной дѣятельности. Неужели можно серьезно вмѣнять въ заслугу вліяніе, выдвинувшіе идеалы такого сорта:

Философъ рѣзвый и піитъ, Парнасскій счастливый лѣнивецъ, Харитъ изнѣженный любимецъ Наперсникъ милыхъ Аонидъ! Почто на арфѣ златострунной Умолкнулъ, радости пѣвецъ? Ужель и ты, мечтатель юный, Разстался съ Фебомъ наконецъ? Уже съ вѣнкомъ изъ розъ душистыхъ, Межъ кудрей вьющихся, златыхъ, Подъ тѣнью тополей вѣтвистыхъ, Въ кругу красавицъ молодыхъ, Заздравнымъ не стучишь фіаломъ, Любовь и Вакха не поешь; Довольный, счастливый началомъ Цвѣтовъ парнасскихъ вновь не рвешь; Не слышенъ нашъ Парни россійской. Пой, юноша! пѣвецъ тіисскій Въ тебя вліялъ свой нѣжный духъ. Съ тобою твой прелестный другъ, Лилета, красныхъ дней отрада, Пѣвцу любви — любовь награда. Настрой-же лиру, по струнамъ Летай игривыми перстами, Какъ вешній зефиръ по цвѣтамъ;

И сладострастными стихами, И тихимъ шопотомъ любви Лилету въ свой шалашъ зови. И звѣздъ ночныхъ при блѣдномъ свѣтѣ, Плывущихъ въ дальней вышинѣ, Въ уединенномъ кабинетѣ, Волшебной внемля тишинѣ, Слезами счастья грудь прекрасной, Счастливецъ милый, орошай; Но упоенъ любовью страстной, И нѣжныхъ музъ не забывай! Любви нѣтъ болѣ счастья въ мірѣ; Люби — и пой ее на лирѣ. Когда-жъ къ тебѣ въ досужный часъ Друзья, знакомые сберутся, И вина пѣнныя польются, Отъ плѣна съ трескомъ свободясь, Описывай въ стихахъ игривыхъ Веселье, шумъ гостей болтливыхъ Вокругъ накрытаго стола, Стаканъ, кипящій пѣной бѣлой, И стукъ блестящаго стекла; И гости дружно стихъ веселый, Бокалъ въ бокалъ ударя въ ладъ, Нестройнымъ хоромъ повторятъ.

251

Сравните эту характеристику съ характеристикою Жуковскаго, сдѣланной тѣмъ-же Пушкинымъ всего четыре года позже и вы поймете, почему литературная дѣятельность Жуковскаго должна была встрѣтить въ чуткой душѣ русскаго читателя болѣе теплое отношеніе, чѣмъ дѣятельность Батюшкова, при всей доступности ея содержанія:

Когда къ мечтательному міру Стремясь возвышенной душой, Ты держишь на колѣняхъ лиру Нетерпѣливою рукой; Когда смѣняются видѣнья Передъ тобой въ волшебной мглѣ, И быстрый холодъ вдохновенья Власы подъемлетъ на челѣ: Ты правъ, творишь ты для немногихъ Не для завистливыхъ судей, Не для сбирателей убогихъ

Чужихъ сужденій и вѣстей, Но для друзей таланта строгихъ, Священной истины друзей. Не всякаго полюбитъ счастье, Не всѣ родились для вѣнцовъ, Блаженъ, кто знаетъ сладострастье Высокихъ мыслей и стиховъ, Кто наслажденіе прекраснымъ Въ прекрасный получилъ удѣлъ, И твой восторгъ уразумѣлъ Восторгомъ пламеннымъ и яснымъ.

Вотъ оно какіе слова пошли. Не «сладострастіе» съ Лилетой, а сладострастіе «высокихъ помысловъ», не звонъ фіаловъ, а «истина священна». И вотъ почему поэзія Жуковскаго, предназначенная имъ самимъ «для немногихъ» на самомъ дѣлѣ стала достояніемъ весьма многихъ, а вполнѣ понятные толпѣ призывы къ фіаламъ и Лилетѣ этою-же толпою были встрѣчены холодно.

— —

Остается теперь рѣшить вопросъ, почему не разсѣяла холода литературной репутаціи Батюшкова вторая половина его дѣятельности, начавшаяся послѣ двѣнадцатаго года и давшая нѣсколько пьесъ, справедливо причисляемыхъ къ перламъ его творчества!

Изъ біографической части настоящей статьи мы уже знаемъ, что годы 1812 — 1814 были годами перелома въ душевномъ настроеніи Батюшкова. Понятно, что это не могло не отразиться и на его литературной дѣятельности. Уже одни событія 12 года заставили его встрепенуться. Слишкомъ серьезныя вещи происходили на его глазахъ, чтобы онъ могъ по прежнему отдаться своему беззаботному эпикурейству. И вотъ лира, издававшая до сихъ поръ одни возгласы въ честь наслажденія, неожиданно настраивается на діаметрально-противоположный тонъ и приглашеніе друга продолжать писать въ прежнемъ духѣ вызываетъ въ поэтѣ самое энергическое сопротивленіе:

Мой другъ, я видѣлъ море зла И неба мстительнаго кары, Враговъ неистовыхъ дѣла Войну и гибельны пожары; Я видѣлъ сонмы богачей, Бѣгущихъ въ рубищахъ издранныхъ, Я видѣлъ блѣдныхъ матерей, Изъ милой родины изгнанныхъ;

Я на распутьи видѣлъ ихъ, Какъ, къ персямъ чадъ прижавъ грудныхъ, Онѣ въ отчаяньи рыдали И съ новымъ трепетомъ взирали На небо рдяное кругомъ. Трикраты съ ужасомъ потомъ Бродилъ въ Москвѣ опустошенной, Среди развалинъ и могилъ,

252

Трикраты прахъ ея священной Слезами скорби омочилъ. И тамъ, гдѣ зданья величавы И башни древнія царей, Свидѣтели протекшей славы И новой славы нашихъ дней, И тамъ, гдѣ съ миромъ почивали Останки иноковъ святыхъ, И мимо вѣки протекали, Святыни не касаясь ихъ, И тамъ, гдѣ роскоши рукою Дней мира и трудовъ плоды, Предъ златоглавою Москвою Воздвиглись храмы и сады, — Лишь угли, прахъ и камней горы, Лишь груды тѣлъ кругомъ рѣки, Лишь нищихъ блѣдные полки Вездѣ мои встрѣчали взоры!.. А ты, мой другъ, товарищъ мой, Велишь мнѣ пѣть любовь и радость, Безпечность, счастіе и покой И шумную за чашей младость! Среди военныхъ непогодъ, При страшномъ заревѣ столицы

На голосъ мирныя цѣвницы Сзывать пастушекъ въ хороводъ! Мнѣ пѣть коварныя забавы Армидъ и вѣтренныхъ Цирцей Среди могилъ моихъ друзей Утраченныхъ на полѣ славы! Нѣтъ, нѣтъ, талантъ погибни мой И лира, дружбѣ драгоцѣнна, Когда ты будешь мной забвенна, Москва, отчизны край златой! Нѣтъ, нѣтъ, пока на полѣ чести За древній градъ моихъ отцовъ Не понесу я въ жертву мести И жизнь, и къ родинѣ любовь, Пока съ израненнымъ героемъ, Кому извѣстенъ къ славѣ путь, Туи раза не поставлю грудь Передъ враговъ сомкнутымъ строемъ, — Мой другъ, дотолѣ будутъ мнѣ Всѣ чужды музы и хариты, Вѣнки, рукой любови свиты, И радость шумная въ винѣ! („Къ Д. В. Дашкову“).

Заграничный походъ, смерть Петина, путешествіе по Англіи и Швеціи — все это способствовало укрѣпленію новаго, болѣе серьезнаго настроенія и Батюшковъ создаетъ нѣсколько пьесъ, тоже ничего общаго не имѣющихъ съ веселыми напѣвами прежнихъ дней — «Переходъ черезъ Рейнъ», «Тѣнь друга», «На развалинахъ замка въ Швеціи» (передѣлка изъ Матисена). Возвращеніе на родину, какъ намъ извѣстно, не привело за собою ничего отраднаго для поэта — его здѣсь ожидали горчайшія разочарованія и гибель всѣхъ его надеждъ на счастіе. При такихъ условіяхъ ему не легко было возвращаться къ прежней беззаботности, и если онъ изрѣдка продолжаетъ упражняться въ стихахъ анакреонтическаго характера и даже создаетъ такіе шедевры «эллинизма», какъ «Вакханка», то въ общемъ онъ, все таки, чаще предается меланхоліи и пишетъ рядъ элегій, въ которыхъ оплакиваетъ свои разбитыя иллюзіи. Характернѣйшая изъ этихъ элегій — «Воспоминанія» относится къ 1815 году и представляетъ собою наиболѣе детальную картину печальныхъ ощущеній, то и дѣло возникавшихъ въ разбитомъ сердцѣ еще недавно безгранично-жизнерадостнаго поэта:

Я чувствую, мой даръ въ поэзіи погасъ, И муза пламенникъ небесный потушила; Печальна опытность открыла Пустыню новую для глазъ. Туда влечетъ меня осиротѣлый геній, Въ поля безплодныя, въ непроходимы сѣни,

Гдѣ счастья нѣтъ слѣдовъ, Ни тайныхъ радостей, неизъяснимыхъ сновъ, Любимцамъ Фебовымъ отъ юности извѣстныхъ, Ни дружбы, на любви, ни пѣсней музъ прелестныхъ,

253

Которыя всегда душевну скорбь мою, Какъ лотосъ, силою волшебной врачевали. Нѣтъ, нѣтъ, себя не узнаю Подъ новымъ бременемъ печали! Какъ странникъ, брошенный на брегъ изъ ярыхъ волнъ, Встаетъ и сь ужасомъ разбитый видитъ челнъ, Рукою трепетной онъ мраки вопрошаетъ, Ногой скользитъ надъ пропастями онъ, И вѣтеръ буйный развѣваетъ Моленій гласъ его, рыданія и стонъ, — На краѣ гибели такъ я зову въ спасенье Тебя, послѣдняя надежда, утѣшенье, Тебя, послѣдній сердца другъ, Средь бурей жизни и недугъ Хранитель ангелъ мой, оставленный мнѣ Богомъ. Твой образъ я таилъ въ душѣ моей залогомъ Всего прекраснаго и благости Творца, Я съ именемъ твоимъ летѣлъ подъ знамя брани Искать иль славы, иль конца. Въ минуты страшныя чистѣйши сердца дани Тебѣ я приносилъ на Марсовыхъ поляхъ; И въ мирѣ, и въ войнѣ, во всѣхъ земныхъ краяхъ Твой образъ слѣдовалъ съ любовію за мною, Съ печальнымъ странникомъ онъ неразлученъ сталъ... Какъ часто въ тишинѣ, весь занятый тобою, Въ лѣсахъ, гдѣ Жувизи гордится надъ рѣкою, И Сейна по цвѣтамъ льетъ сребряный кристалъ, Какъ часто средь толпы и шумной, и безпечной, Въ столицѣ роскоши, среди прелестныхъ женъ Я пѣнье забывалъ волшебное сиренъ И о тебѣ одной мечталъ въ тоскѣ сердечной, Я имя милое твердилъ Въ прохладныхъ рощахъ Альбіона И эхо называть прекрасную училъ Въ цвѣтущихъ пажитяхъ Ричмона.

Мѣста прелестныя и въ дикости своей, О камни Швеціи, пустыни Скандинавовъ, Обитель древняя и доблести, и нравовъ! Ты слышала обѣтъ и гласъ любви моей, Ты часто странника задумчивость питала, Когда румянная денница отражала И дальныя скалы гранитныхъ береговъ, И села пахарей, и кущи рыбаковъ Сквозь тонки, утренни туманы На зеркальныхъ водахъ пустынной Троллетаны. Исполненный всегда единственно тобой, Съ какою радостью ступалъ на брегъ отчизны! „Здѣсь будетъ“ — я сказалъ — „душѣ моей покой“, „Конецъ трудамъ, конецъ и страннической жизни“. Ахъ, какъ обманутъ я въ мечтаніи моемъ! Какъ снова счастье мнѣ коварно измѣнило Въ любви и дружествѣ, во всемъ, Что сердцу сладко льстило, Что было тайною надеждою всегда! Есть странствіямъ конецъ, печалямъ — никогда! Въ твоемъ присутствіи страданія и муки Я сердцемъ новыя позналъ. Онѣ ужаснѣе разлуки, Всего ужаснѣе! Я видѣлъ, я читалъ Въ твоемъ молчаніи, въ прерывномъ разговорѣ, Въ твоемъ уныломъ взорѣ, Въ сей тайной горести потупленныхъ очей, Въ улыбкѣ и въ самой веселости твоей Слѣды сердечнаго терзанья... Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ бремя жизнь! Что въ ней безъ упованья Украсить жребій твой Любви и дружества прочнѣйшими цвѣтами, Всѣмъ жертвовать тебѣ, гордиться лишь тобой, Блаженствомъ дней твоихъ и милыми очами, Признательность твою и счастье находить Въ рѣчахъ, въ улыбкѣ, въ каждомъ взорѣ, Міръ, славу, суеты протекшія и горе, Все, все у ногъ твоихъ, какъ тяжкій сонъ забыть!

254

Что въ жизни безъ тебя! Что въ ней безъ упованія, Безъ дружбы, безъ любви — безъ идоловъ моихъ!..

И муза, сѣтуя, безъ нихъ Свѣтильникъ гаситъ дарованья.

Внѣ сферы любовныхъ сѣтованій Батюшковъ въ годы 1814 — 1819 писалъ очень мало — не болѣе десятка пьесъ1). Тонъ ихъ перемежается. Между

255

ними, какъ уже было сказано, находится «Вакханка» и переводы «Изъ греческой антологіи», но есть и «Умирающій Тассъ» съ его глубоко грустнымъ содержаніемъ. Содержаніе «Умирающаго Тасса» мы предполагаемъ извѣстнымъ и не воспроизводимъ этой очень длинной элегіи, которая имѣется во всякой хрестоматіи. Мы хотимъ только подчеркнуть, что по существу «Умирающій Тассъ» всецѣло подходитъ подъ одну рубрику съ другими любовными элегіями Батюшкова, на которыхъ сосредоточилась творческая сила второй половины его жизни. Вспомнимте, въ самомъ дѣлѣ, послѣднія слова отходящаго въ вѣчность поэта:

«О братья, о друзья, не плачьте надо мною.
Вашъ другъ достигъ давно желанной цѣли;
Отыдетъ съ миромъ онъ и, вѣрой укпрѣпленъ,
Мучительной кончины не примѣтитъ.
Тамъ, тамъ — о счастье! — средь непорочныхъ женъ,
Средь ангеловъ Элеонора встрѣтитъ!»
И съ именемъ любви божественный погасъ.

256

Мотивъ все тотъ-же — несчастная любовь.

Субъективность «Умирающаго Тасса» становится еще болѣе ясною, когда приступаешь къ чтенію элегіи съ біографическыми свѣдѣніями объ авторѣ ея. Томимый неяснымъ предчувствіемъ печальнаго конца своей жизни, Батюшковъ еще съ дѣтства усматривалъ сходство между собою и пѣвцемъ «Освобожденнаго Іерусалима», въ судьбѣ котораго, какъ извѣстно, психическое разстройство съиграло такую печальную роль. Цѣлый рядъ другихъ подробностей біографіи Тасса и между ними на первомъ планѣ утрата матери и несчастная любовь къ Элеонорѣ д’Эсте все болѣе и болѣе укрѣпляли Батюшкова въ мысли о сходствѣ его жизни съ жизнью итальянскаго поэта1.

289

Окончаніе статьи о К. Н. Батюшковѣ.

Но и безъ такого запаса біографическихъ свѣдѣній объ авторѣ «Тасса», которыя впрочемъ весьма скоро стали общимъ достояніемъ, такъ какъ чрезъ 3 — 4 года послѣ появленія «Опытовъ» Батюшковъ былъ какъ-бы вычеркнутъ изъ списка живыхъ, и помимо этихъ біографическихъ свѣдѣній, хотѣли мы сказать, всякому бросается въ глаза исключительно субъективная разработка сюжета. Судьба «Тасса» по тѣмъ свѣдѣніямъ, которыя о ней имѣлись въ непровѣренныхъ строгою критикою исторіяхъ литературы начала нашего столѣтія, дѣйствительно представляетъ собою тэму высоко-трагическую. Но въ чемъ, однако, этотъ трагизмъ? Конечно, въ незаслуженныхъ страданіяхъ, въ той зависти къ таланту, которая отравила жизнь поэту, а вовсе не въ томъ, что какой-то соррентинецъ по имени Торквато Тассо не могъ устроить своего личнаго, ни для кого не интереснаго счастья. И вотъ эта-то сторона во всей длинной пьесѣ затронута всего 2 строками:

Ферара... фуріи... и зависти змѣя!
Куда? куда, убійцы дарованья.

Все-же остальное лишено общихъ мотивовъ. И если, тѣмъ не менѣе, «Умирающій Тассъ» принадлежитъ къ классическимъ пьесамъ русской поэзіи, то главнымъ образомъ за свое короткое вступленіе, въ которомъ имѣется полная движенія картина готовящагося къ торжеству Рима.

И такъ, подводя итоги второй половинѣ поэтической карьеры Батюшкова мы приходимъ къ выводу, что въ общемъ вся «серьезность» новаго направленія

290

поэта весьма мало отвлекла его отъ той узкой сферы субъективныхъ чувствованій, въ частности — любовныхъ, изображенію которыхъ посвящена первая половина дѣятельности «россійскаго Парни». Разница только въ томъ, что началъ Батюшковъ съ прославленія любви счастливой, а кончилъ стонами, исторгнутыми любовью несчастною. Скажемъ еще разъ — не пути это для привлеченія серьезныхъ симпатій русскаго читателя, котораго въ искусствѣ главнымъ образомъ занимаетъ разрѣшеніе вопросовъ высшаго порядка.

Въ заключеніе нѣсколько словъ о шуточныхъ стихотвореніяхъ Батюшкова. Кромѣ небольшихъ эпиграммъ, изъ нихъ большою извѣстностью пользовались въ свое время «Видѣніе на берегахъ Леты» и «Пѣвецъ во станѣ слявянороссовъ», хотя ни то, ни другое напечатано не было и всеобщимъ достояніемъ сдѣлались они только въ 40-хъ и 50-хъ годахъ. Но кругъ литераторовъ, для которыхъ эти пьесы главнымъ образомъ предназначались, былъ въ то время настолько малъ, что достаточно было и переписчиковъ. Соль ихъ въ настоящее время трудно уразумѣть, потому что всѣ эти Бобровы, Станевичи, Шихматовы, Шаликовы и прочіе птенцы гнѣзда Шишкова, на которыхъ обрушился насмѣшливый приверженецъ Карамзина, еле извѣстны по именамъ даже записнымъ словесникамъ. Но съ историко-литературной точки зрѣнія обѣ шутки очень интересны и должны быть причислены къ наиболѣе яркимъ эпизодамъ литературной борьбы между карамзинистами и партіей «Бесѣды».

— — — —

Достоинства прозаическаго отдѣла сочиненій Батюшкова не одикаковы. Есть у него совсѣмъ слабыя вещи, въ родѣ повѣсти «Предслава и Добрыня», есть затѣмъ статейки болѣе или менѣе безразличныя1), въ родѣ коротенькихъ

291

замѣтокъ о Петраркѣ, Аріостѣ, но есть и такія, которыя обратили-бы на себя вниманіе даже и въ томъ случаѣ, еслибы онѣ принадлежали лицу, совершенно неизвѣстному въ литературѣ.

Главное достоинство прозы Батюшкова — блестящій, яркій, образный языкъ. Уже первая по времени статья, относящаяся къ 1809 году — «Отрывокъ изъ писемъ русскаго офицера о Финляндіи», настолько выдавалась своими стиллистическими достоинствами, что ее стали включать въ собранія «образцовыхъ сочиненій» и долго, долго — лѣтъ пятьдесятъ не менѣе она фигурировала въ хрестоматіяхъ. Правда, уже въ тридцатыхъ годахъ доискались, что добрая половина «Отрывка» представляетъ собою прямой переводъ изъ Ласепеда, но стиллистическія достоинства статьи этимъ открытіемъ не особенно ослаблялись, она все-таки продолжала оставаться образцомъ магистральнаго, величественнаго языка. Для своего-же времени такой языкъ былъ просто изъ ряду вонъ выходящимъ явленіемъ. Написанная въ слѣдующемъ году «Прогулка по Москвѣ» при жизни автора напечатана не была и увидѣла свѣтъ только въ 1869 г., но это не мѣшаетъ ей быть яркимъ свидѣтельствомъ гибкости и разнообразія прозаическаго языка Батюшкова. Если, въ самомъ дѣлѣ, «Отрывокъ изъ письма офицера» замѣчателенъ своимъ торжественнымъ слогомъ, то «Прогулка» выдается качествами

292

совершенно противоположными: тонкою, изящною насмѣшливостью, забавными характеристиками и крылатыми словечками. «Прогулка» читается съ интересомъ даже теперь: такъ живо она написана. Съ удовольствіемъ читается и «Прогулка въ академію художествъ», въ которой авторъ съ жаромъ говорилъ о нарождавшемся тогда русскомъ искусствѣ, а также о многомъ другомъ: красотахъ Петербурга, Петрѣ Великимъ, старыхъ холостякахъ, отжившихъ людяхъ, Винкельманѣ и еще иныхъ сюжетахъ. Это своего рода фельетонъ, но безъ тѣни фельетоннаго размазыванія и безъ малѣйшей болтовни: всѣ мысли и замѣчанія продуманы, каждое слово на своемъ мѣстѣ.

Какъ и всѣ дѣятели на «поприщѣ изящной словесности» Б. очень интересовался вопросами литературной критики. Письмомъ къ И. М. Муравьеву — Апостолу открывается рядъ небольшихъ критическихъ замѣтокъ Батюшкова. между которыми особенный интересъ представляютъ «Нѣчто о поэтѣ и поэзіи», и «Рѣчь о вліяніи легкой поэзіи на языкъ». Съ основною идеею первой статьи трудно не согласиться: «живи какъ пишешь и пиши какъ живешь; talis hominibus fuit oratio, qualis vita. Иначе всѣ отголоски лиры твоей будутъ фальшивы». Въ дальнѣйшемъ своемъ развитіи эта мысль приводитъ къ выводамъ, выясненіемъ которыхъ въ наше время такъ гордится школа Тэна:

«Климатъ, видъ неба, воды и земли, все дѣйствуетъ на душу поэта, отверзтую для впечатлѣній. Мы видимъ въ пѣсняхъ сѣверныхъ скальдовъ и эрскихъ бардовъ нѣчто суровое, мрачное, дикое и всегда мечтательное, напоминающее и пасмурное небо сѣвера, и туманы морскіе, всю природу, скудную дарами жизни, но всегда величественную, прелестную и въ ужасахъ. Мы видимъ неизгладимый отпечатокъ климата въ стихотворцахъ полуденныхъ — нѣкоторую нѣгу, роскошь воображенія, свѣжесть чувствъ и ясность мыслей, напоминающія и небо, и всю благотворную природу странъ южныхъ, гдѣ человѣкъ наслаждается двойною жизнію въ сравненіи съ нами, гдѣ все питаетъ и нѣжитъ его чувства, гдѣ все говоритъ его воображенію» и т. д.

«Рѣчь о вліяніи легкой поэзіи» писана какъ-бы pro domo sua. Батюшковъ показываетъ, что «у всѣхъ народовъ, и древнихъ, и новѣйшихъ, легкая поэзія, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имѣла отличное мѣсто на Парнассѣ». Въ Россіи даже безконечно обожаемый Батюшковымъ «Ломоносовъ, сей исполинъ въ наукахъ и искусствахъ, испытуя русскій языкъ въ важныхъ родахъ, желалъ обогатить его нѣжнѣйшими выраженіями Анакреоновой музы».

Съ той точки зрѣнія, на которую становится Батюшковъ въ своей рѣчи (по случаю пріема его въ московское «Общ. любит. рус. словесности») было весьма нетрудно доказать полную равноправность «легкой» поэзіи:

«Всѣ роды хороши, кромѣ скучнаго Въ словесности всѣ роды приносятъ пользу языку и образованности. Одно невѣжественное упрямство любитъ и старается ограничить наслажденія ума. Истинная, просвѣщенная любовь къ искусствамъ снисходительна и такъ сказать жадна къ новымъ духовнымъ наслажденіямъ. Она ничѣмъ не ограничивается, ничего не желаетъ исключить и никакой отрасли словесности не призираетъ. Шекспиръ и Расинъ, драма и комедія, древній

293

экзаметръ и ямбъ, давно присвоенный нами, пиндарическая ода и новая баллада эпопея Омера, Аріоста и Клопштока, столь различные по изобрѣтенію и формамъ, ей равно извѣстны, равно драгоцѣнны. Она съ любопытствомъ замѣчаетъ успѣхи языка во всіхъ родахъ, ничего не чуждается, кромѣ того, что можетъ вредить нравамъ, успѣхамъ просвѣщенія и здравому вкусу. Она съ удовольствіемъ замѣчаетъ дарованіе въ толпѣ писателей и готова ему подать полезные совѣты, она, какъ говоритъ поэтъ, готова обнять

Въ отважномъ мальчикѣ грядущаго поэта!

Ни расколы, ни зависть, ни пристрастіе, никакіе предразсудки ей неизвѣстны. Польза языка, слава отечества — вотъ ея благородная цѣль! Вы, мм. гг., являете прекрасный примѣръ, созывая дарованія со всѣхъ сторонъ, безъ лицепріятія, безъ пристрастія. Вы говорите каждому изъ нихъ: несите свои сокровища въ обитель музъ, отверзтую каждому таланту, каждому успѣху; совершите прекрасное, великое, святое дѣло, обогатите, образуйте языкъ славнѣйшаго народа, населяющаго почти половину міра; поравняйте славу языка его со славою военною, успѣхи ума съ успѣхами оружія! Важныя музы подаютъ здѣсь дружественно руку младшимъ сестрамъ своимъ, и алтарь вкуса обогащается ихъ взаимными дарами».

Языкъ, языкъ и еще разъ языкъ! Нужно-ли, впрочемъ, удивляться такой точкѣ зрѣнія въ эпоху, когда споры между шишковистами и карамзинистами т. е. споры «о старомъ и новомъ слогѣ составляли самую животрепещущую злобу дня и когда младенчество нашей «образованности» было настолько велико, что несмотря на то, что русская литература уже выдвинула такихъ людей, какъ Ломоносовъ, Фонъ-Вазинъ и Державинъ, все таки, приходилось радоваться всякому мало-мальски сносному стихотворенію. Составляли-же въ то время цѣлыя литературныя событія разные крохотные журнальцы и альманахи, все содержаніе которыхъ свободно умѣстилось-бы въ одинъ № современной газеты. Ошибка Батюшкова и отсутствіе настоящаго, большого чутья выразилось только въ томъ, что онъ не подмѣтилъ нарожденія въ обществѣ болѣе серьезныхъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, удовлетворить которыя одною выработкою языка уже нельзя было. Появились запросы, отвѣтить на которые всякимъ даромъ на «алтарь вкуса» было мудрено.

Впрочемъ, и то сказать: за годъ до «рѣчи» своей самъ-же Батюшковъ почувствовалъ тоску по чему-то серьезному. Подъ вліяніемъ неудачно сложившихся обстоятельствъ личной своей жизни, «философъ рѣзвый и піитъ» вдругъ очутилъ душевную пустоту, холодное дыханіе которой привело его къ сознанію, что счастіе «не обрѣтается за чашею наслажденія». И вотъ онъ въ Каменецъ-Подольскомъ уединеніи своемъ пишетъ статейку «Нѣчто о морали, основанной на философіи и религіи», въ которой приходитъ къ заключенію, что «смертному нужна мораль, основанная на небесномъ откровеніи, ибо она единственно можетъ быть полезна во всѣ времена и при всѣхъ случаяхъ: она есть щитъ и копье добраго человѣка, которые не ржавѣютъ отъ времени».

Статейка заслуживаетъ большого вниманія по той безпощадности, съ которою Батюшковъ, нѣкогда другъ Пнина и поклонникъ Радищева, нападаетъ

294

на идеи 18 вѣка. Вотъ какою грозною филиппикою противъ Франціи она заканчивается:

«Къ счасиію нашему мы живемъ въ такія времена, въ которыя невозможно колебаться человѣку мыслящему; стоитъ только взглянуть на происшествія міра и потомъ углубиться въ собственное сердце, чтобы твердо убѣдиться во всѣхъ истинахъ вѣры. Весь запасъ остроумія, всѣ доводы ума, логики и учености книжной истощены передъ нами; мы видѣли зло, созданное надменными мудрецами, добра не видали. Счастливые обитатели обширнѣйшаго края, мы не участвовали въ заблужденіяхъ племенъ просвѣщенныхъ: мы издали взирали на громы и молніи невѣрія, раздробляющіе и тронъ царя, и алтарь истиннаго Бога; мы взирали съ ужасомъ на плоды нечестиваго вольнодумства, на вольность, водрузившую свое знамя посреди окровавленныхъ труповъ, на человѣчество, униженное и оскорбленное въ священнѣйшихъ правахъ своихъ; съ ужасомъ и горестію мы взирали на успѣхи нечестивыхъ легіоновъ, на Москву, дымящуюся въ развалинахъ своихъ; но мы не теряли надежды на Бога, и ѳиміамъ усердія курился нетщетно въ кадильницѣ вѣры, и слезы, и моленія нетщетно проливалися передъ небомъ: мы восторжествовали. Оборотъ единственный, безпримѣрный въ лѣтописяхъ міра! Легіоны непобѣмыхъ затрепетали въ свою очередь. Копье и сабля, окропленныя святою водою на берегахъ тихаго Дона, засверкали въ обители нечестія, въ виду храмовъ разсудка, братства и вольности, безбожіемъ сооруженныхъ»1)

Отчетъ о прозѣ Батюшкова будетъ неполонъ, если не отмѣтить переписки его, которая заняла въ изданіи 1887 г. цѣлый томъ и читается съ рѣшительнымъ интересомъ. Не вся конечно: письма къ роднымъ, напр. могутъ интересовать только съ точки зрѣнія разъясненія разныхъ біографическихъ мелочей и сами по себѣ очень скучны, но многія письма къ Гнѣдичу, Жуковскому, Вяземскому, Дашкову прямо представляютъ собою литературныя произведенія. Не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что нѣкоторыя изъ этихъ писемъ и писаны въ качествѣ литературныхъ произведеній, т. е. съ разсчетомъ, что они если и не будутъ напечатаны, то все-таки прочтутся не только тѣми, кому адресованы. Такъ напр. въ письмахъ изъ заграничнаго похода часто видны слѣды отдѣлки. Нѣкоторыя изъ этихъ писемъ — блестящіе отчеты Дашкову о парижскихъ впечатлѣніяхъ, Сѣверину о путешествіи по Швеціи

295

очень правильно, поэтому, были включены издателями 1834 года въ собраніе сочиненій Батюшкова. Извѣстный литературный интересъ представляетъ также записная книга Батюшкова, напечатанная во II т. изданія 1887 г. подъ тѣмъ-же заглавіемъ, которое надписалъ на обложкѣ ея самъ поэтъ — «Чужое — мое сокровище». Многое тутъ дѣйствительно «чужое» — выписки, переводы, сокращенія. Но попадаются и цѣлыя страницы воспоминаній, набросковъ будущихъ произведеній, а также отдѣльныя мысли. Главное значеніе записной книги, впрочемъ, — біографичеслое. Предъ нами, такъ сказать, умственная лабораторія Батюшкова, матеріалы для изученія тѣхъ вліяній, подъ которыми онъ жилъ въ послѣдніе годы жизни (книга заведена въ 1817 г.). Болѣе всего его занимала итальянская литература, шатобріановскій «Renè», кое-кто изъ древнихъ — Сенека, Лукіанъ, Лонгинь. Общій тонъ — болѣе или менѣе серьезный: уже приближалось время, когда способность къ свѣтлымъ впечатлѣніямъ окончательно исчезла изъ сердца нѣкогда столь жизнерадостнаго эпикурейца.

С. Венгеровъ.