122

Е. М. Таборисская

«СТРАНСТВОВАТЕЛИ И ДОМОСЕДЫ»
В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» А. С. ПУШКИНА

Исполнилось двести двадцать лет со дня рождения К. Н. Батюшкова. Тема и формулировка статьи связаны с произведением этого поэта «Странствователь и домосед» (1815). В это время литературное общение Пушкина-лицеиста с Батюшковым и Жуковским, автором «Теона и Эсхина», в котором разрабатывалась та же тема,1 было чрезвычайно интенсивным и значимым. Позже переросший своих арзамаских учителей Сверчок создал свои модификации тем, разработанных поэтами старшего поколения, в том числе обратился к соотношению странствователей и домоседов.

«Странствователь и домосед», согласно жанровому определению Батюшкова, — «сказочка». В ключевой первой строфе автор именует свое произведение повестью («О страннике таком скажу Вам повесть я»). По существу это дидактическая сказка притча, разоблачающая несостоятельные притязания Филалета на славу философа, поэта, ритора. Этими искусствами Филалет намерен овладеть, отправившись в дальние края, тогда как его брат трудолюбивый скромный Клит не покидает дома. Странствователь все расточает и утрачивает. «Оракулом ума» он не стал, хотя побывал в Египте, Кротоне, на Сицилии, был собеседником скептика Памфила и ученика Пифагора — Агатона. Удары судьбы не излечили Филалета от прекраснодушия и тщеславия, и в концовке он, оставив гостеприимный кров брата, отправляется «за розами... в страну гипербореев».

В несмешливой сказочке Батюшкова интереснее всего своеобразные отступления, в которых проявляется авторское «я». Таким лирическим отступлением открывается его произведение

Объехав свет кругом,
Спокойные домосед, перед своим камином
Сижу и думаю о том,
<...>
Как трудно век дожить на родине своей
Тому, кто в юности из края в край носился,
Все видел, все узнал — что ж! Из-за морей
Ни лучше, ни умней
Под кров домашний воротился.
Поклонник суетным мечтам
Он осужден искать... чего — не знает сам1.

Батюшков выступает как современный человек (действие сказки отнесено к условной античности), жизненный опыт которого соединяет склонности домоседа

123

и знания странствователя. Бурная юность, когда лирический двойник Батюшкова «из края в край носился, всё видел, всё узнал», позади. Приобретенный опыт не сделал его «ни лучше, ни умней», но и под домашним кровом поэт осознаёт себя поклонником суетных мечтаний, которые обрекают его искать нечто влекущее, но неуловимое.

Батюшков отмечает внутреннюю неудовлетворённость, толкающую современников к поискам сущностно важного, но не поддающегося рациональному определению. Отсюда — шаг до вечной онегинской тоски, которая гонит его из края в край, до «охоты к перемене мест» как некой сублимации душевного неустройства. Пушкин определяет это состояние героя как «Весьма мучительное свойство, Немногих добровольный крест». Пространственные перемещения Онегина по существу — попытка убежать от самого себя, вытеснить душевную тревогу новизного впечатлений. Менее, чем через два десятилетия после появления батюшковского «Странника и домоседа» у Пушкина существенно изменяется устремлённость странствователя, и физико-географическая, и нравственно-психологическая и онтологическая.

Для Батюшкова передвижения из края в край мало что дают уму и сердцу и уже никак не отвечают прагматическому успеху. Клит, заботящийся о стаде и винограднике, несравненно успешнее своего подвижного брата. В повествовательной части, положительная фигура, безусловно, домосед Клит, а Филоклет явно осмеян. Но нравоучительная коллизия корректируется дихотомией во вступительной строфе, где автор убеждает, что жизнь странника не делает человека ни лучше, ни умней, и не избавляет от соблазна мечтаний, постоянно провоцирующих поиск новых впечатлений. Рациональный Батюшков ясно осознаёт, что мечты суетны и бесцельны, но иначе они не были бы мечтами — категорией внерациональной, иначе говоря романтической. Однако сама оценка Батюшкова связана с позицией человека, воротившегося под домашний кров.

Пушкинский Онегин «пережил свои желанья и разлюбил свои мечты» ещё до того, как стал владельцем дядюшкиного имения. Его первое путешествие «на почтовых» не имеет ничего общего с передвижением из края в край под влиянием тщеславных стремлений или неопределённых чаяний. Он едет к больному дяде и размышляет не о том, как трудно «дожить на родине своей» мечтателю, а о том, «какое низкое коварство» разыгрывать перед умирающим заботливого родственника2. Лицемерение претит отставшему от светской суеты повесе. Но и пору очарований, и в пору отрезвлений жизнь Онегина в Петербурге была устойчивой, оседлой, «домоседской» при всей её пёстроте.

Парадоксально, но и в имении дяди Онегин обрисован как и домосед, тяготящийся общением с соседями, не ищущий развлечений на стороне, довольствующийся дружбой с Ленским и до дуэли с ним не помышляющий о перемене места жительства. Онегин не занят хозяйством, равнодушен к «деревенской тишине», чужд «творческим снам», но ни летом, ни зимою не порывается уехать ни в Москву, ни назад в Петербург, ни за границу. С места его сдвигает «окровавленная

124

тень» друга, тревожащая его совесть. В этом плане Онегин схож с Борисом Годуновым, но у героя романа в стихах есть выход, невозможный для владыки московского престола: путешествие, смена пространства.

Онегинское пространство, по формулировке В. А. Зарецкого, — путешествие по родной стране3. За границами России в «Евгении Онегине» побывал только Ленский. Геттинген оказал важнейшее влияние на формирование юноши-поэта, но странствия «Под небом Шиллера и Гёте» констатируются как прошлое Ленского: они даны в снятом виде и необходимы Пушкину как результат воздействия на русского юношу, превратившегося по возвращению домой в «полурусского соседа».

Онегинские странствия, включённые в «Отрывки из путешествия Онегина»4 — наиболее прямая и обширная версия странствий в романе в стихах. В строфах, не вошедших в окончательный текст, маршрут Онегина изложен более пространно и детально: они предназначались для восьмой главы, когда автор намеревался создать девять песен. Первоначально у путешествия была иная мотивировка. Онегин, иронически замечает автор, дождливой скучною порой проснулся «патриотом»:

Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. Уж он влюблён,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
<...>
Онегин едет: он увидит
Святую Русь: её поля
Пустыни, грады и моря5.

Позже автор, видимо, осознал немотивированность внезапного патриотизма у Онегина, и отъезд героя получил глубокое психологическое обоснование.

В путешествие, предполагавшееся восьмой главой, Онегин едет из «губернии Псковской» через Новгород, Валдай, Торжок и Тверь в Москву. В VII строфе Новгород увиден Онегиным («Он видит Новгород Великий»), но и тексте очевидна позиция автора:

Смирились площади — средь них
Мятежный колокол утих,
Не бродят тени великанов:
Завоеватель скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов,

125

И вкруг поникнувших церквей
Кипит народ минувших дней (559)

«Патриот» Евгений не вдохновлён былым величием Новгорода, его настроенческий рефрен «Тоска, тоска» впервые появляется в седьмой строфе отвергнутой главы, но в «Отрывках из путешествия» монотонная реакция на увиденное несравненно убедительнее, чем столь быстрое разочарование героя в своей умозрительной влюблённости в «Святую Русь».

Отказ от XIII (московской строфы) вполне понятен: Москва осталась за Татьяной. Пребывание Онегина в первопрестольной могло добавить к «грибоедовской» картине Москвы в седьмой главе лишь один иронический штрих: прения о кашах в английском клубе, как прообраз отечественного парламентаризма.

Воспроизводя путь героя, Пушкин развернул достоверную картину современной ему России от Невы до Черноморья, от Москвы до Бахчисарая. Онегинские впечатления глубоко чужды так называемой географической риторике, к которой поэт прибегал в ряде лирических стихотворений, создавая впечатление мощи и размаха государства, простершегося «От хладных финских скал до пламенной Тавриды». В беглых зарисовках схвачено самое сущностное и характерное. Это «меркантильный дух» нижегородской ярмарки, замешанный на обмане. Только жемчуг «индейца» здесь доброкачествен, остальное поддельно или подпорчено — от европейских вин до нарядов помещичьих дочек. Это пёстрая толпа, жаждущая исцеления у кавказских источников. Это былое историческое величие Керчи. Вплотную к ним примыкает оживлённый тон одесских строф, рисующих жизнь порто-франко.

Однако важнее всего итог странствий героя. Так и не избывший своей тоски Онеги возвращается домой, в Петербург, и выясняется, что он всем чужд, на него смотрят настороженно и чуть ли не враждебно. Тут равно важны прямая авторская характеристика («для всех он кажется чужим») и ставшее крылатым двустишие: «Он воротился и попал, Как Чацкий с корабля на бал». Сопоставление с Чацким очень важно. В роман включена цитата из неопубликовавшегося произведения Грибоедова, но у всех читателей той поры «Горе от ума» было на слуху и все знали, во что вылился для Чацкого бал у Фамусова. Бал, где Онегин видит Татьяну-княгиню, - поворотный момент в его жизни, излечивающий его от хандры и превращающий странствователя не просто в домоседа, а в затворника. Выход за пределы дома, в весенний обновляющийся мир, навстречу трагическому повороту судьбы на поверку — выход странствователя — домоседа Онегина в открытый финал.

Пушкинский роман по существу отменяет романтическую фигуру мятущегося странника типа Чайлд Гарольда. Байрон в своей поэме задал жанр поэмы странствия, оказавший влияние и на его роман в стихах «Дон Жуан». В «Евгении Онегине» движение в пространстве — неотъемлемая и необходимая часть обычной тривиальной жизни.

Казалось бы, мир усадебного дворянства, устойчивый, не склонный к изменениям, где отцы Ольги и Ленского «прочат им венцы», когда сами герои не вышли из детства, должен чуждаться движения в большом пространстве. Но это движение, пусть в единичных проявлениях, практически запрограммировано в этом укладе. И касаются такие подвижки, как ни парадоксально, судеб не столько мужчин, сколько женщин.

126

Начнём с того, что в традиционных святочных гаданиях в доме Лариных:

Служанки со всего двора
Про барышень своих гадали
И им сулили каждый год
Мужей военных и поход (101)

Замужество, обретение своей семьи, переход в большую (взрослую) жизнь для девушки дворянки связан со статусом мужа. Офицер, военный традиционно был в чести. Полное же осуществление назначения военного — боевые действия, поход. Жена, следуя за мужем, становилась полковой дамой в дальних гарнизонах, которые менялись за время службы иногда многократно.

Ольга Ларина, легко забывшая убитого жениха и пленившаяся уланом, покидает родной дом. Её мать, следуя за бригадиром Дмитрием Лариным, вынуждена переселиться из Москвы в далёкую губернию, которую в черновике автор прямо называет Псковской. Это, разумеется, не странствия как способ провождения жизни, как цель или страсть, — это жизненно мотивированная перемена мест, столь важная в судьбе героинь Пушкина.

Татьяна покидает родное имение, поскольку и ей предстоит выйти замуж. Мать увозит её по санной дороге в Москву «на ярмарку невест». Эта поездка занимает неделю. Возок и три кибитки с пожитками везут «осьмнадцать кляч». Хозяйственная Прасковья Ларина берёт с собой всё, что надобно в дороге и пригодится в Москве:

Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенья в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera (153)

Обилие пожитков оправдано и малыми доходами Лариных, и состоянием российских дорог, где «На станциях клопы и блохи / Уснуть минуты не дают, / Трактиров нет. В избе холодной, / Высокопарный, но голодный / Для виду прейскурант висит / И тщетный дразнит аппетит» (155). «Фламандской школы пёстрый сор» становится логически необходимым элементом картины передвижения по родной стране.

Пушкин в «Евгении Онегине» исподволь создаёт особый дорожный универсум, где онегиское путешествие выступает в роли макрокосма (первенствует география), а ларинская поездка играет роль бытового (бытописательного) микрокосма. В контрастно- дополнительных отношениях оказываются способы передвижения. Онегин разъезжает летом, когда немощёные дороги препятствуют быстрому передвижению. Он едет в собственной коляске, меняя лошадей на станциях, что убыстряет езду. Зимние дороги несравненно удобнее летних: «Зато зимы порой холодной езда приятна и легка. Как стих без мысли песне модной Дорога зимняя гладка» (155). Но Ларины вынуждены давать отдых своим осьмнадцати клячам, и их переезд затягивается.

Дорожный универсум достраивается лирическими отступлениями (см., например, строфы XXXOV и XXXV седьмой главы) и дополняются автопримечаниями 42 и 43.

127

Необходимо остановиться ещё на двух аспектах темы странствователей и домоседов в «Евгении Онегине». Наиболее важными представляются два из них: сюжетно-композиционный и литературно-контекстуальный. Первый из них целесообразно рассматривать в плане динамики действия и в плане соотношения сферы героев и сферы автора.

Перемещения во многом влияют на построение романных коллизий. Выше разобраны путевые эпизоды романа. Акцент оказывается на поездке Лариных в Москву, — это значимая часть седьмой главы, тогда как разъезды Онегина композиционно вынесены за текст и могут рассматриваться как элемент метатекстовой структуры пушкинского произведения. Однако здесь речь пойдёт о другом.

Встреча Онегина и Татьяны мотивирована приездом героя в деревню. Пространственная разведенность исключила бы её возможность. Роль катализатора почти всех деревенских отношений играет Ленский. Он настаивает на визитах Онегина к Лариным,и в романе появляются первое знакомство Онегина с Татьяной и его присутствие на именинах. Вторая встреча (отповедь Онегина) мотивирована письмом Татьяны. Отъезд Евгения — коренной переворот в судьбе Татьяны, упорно отказывающей женихам, но смирившейся с поездкой в Москву и будущим замужеством. В её решении важна роль физической недостижимости Онегина и разочарованияв его оригинальности после знакомства с его книгами. В Москве решается судьба «бедной Тани»: в Дворянском собрании «глаз с неё не сводит какой-то важный генерал». Через два года Татьяна встретится с отстранствовавшим Онегиным в статусе петербургской княгини. Такого пересказа достаточно, чтобы выявить динамизирующую роль передвижений героя и героини в построении действия. В «Евгении Онегине» перемещения Татьяны в реальном пространстве, уводящие её от Онегина, дополнены и скорректированы её сновиденческим странствием, ведущим её к Онегину, более того, предельно и интимно сближающим их. Татьяна уже ощущает себя в его объятиях. Евгений слагает девушку «на шаткую скамью И клонит голову свою ей на плечо». Ситуация такова, что сон либо должен прерваться, либо в нём должно возникнуть препятствие к дальнейшему сближению, и оно появляется: «Ольга входит, за нею Ленский». Сновидение идёт к пророческой кровавой развязке. Но сон предвещает не только гибель Ленского. По существу юноша поэт и Ольга сыграли в судьбе Татьяны ту же роль, что и в её сне, пусть мимовольно спровоцировав её разрыв с Онегиным. Контрастно параллельное движение Татьяны в сновиденческом и реальном пространствах акцентирует драматизирующую роль её передвижений в сюжетно композиционном аспекте «Евгения Онегина».

Деревенское домашнее («домоседское») пространство романа с отъездом Татьяны в Москву наглухо закрывается для всех молодых героев: Ленский уходит в могилу, Ольга следует за своим уланом, Татьяне и Онегину суждены встреча и окончательный разрыв в Петербурге. И только в воспоминаниях и мечтах несчастливой Татьяны-княгини живёт утраченное пространство её девичества, сжатый образ которого восстанавливается в её отповеди Онегину.

Петербург, внешне объединяя героя и героиню, сущностно для них различен. Светский Петербург юности Онегина отвергнут им с опытом, заставляющим его «условий света отвергнуть бремя». Татьяна-княгиня — эталон петербургской

128

светской дамы: «К ней дамы подвигались ближе, Старушки улыбались ей; Мужчины кланялися ниже, Ловили взор её очей» (172). Татьяна в центре общего внимания и, даже оставаясь наедине с Онегиным, внешне не тяготится «неприятным tete — a tete»: «Сидит покойна и вольна». Возвратившись в столицу, Онегин оказывается в положении чужака («Но это кто в толпе избранной Стоит безмолвный и туманный? Для всех он кажется чужим» (168). Влюблённого и не скрывающего своих чувств Онегина «Не терпит высший свет» (179). На поверку «неприступная княгиня» остаётся любящей «бедной Таней», которую не радуют, а тяготят светские успехи. Изменившийся Онегин чужд Петербургу, не изменившей себе Татьяне чужда столица. Герои оказываются в оппозиции с городом и друг с другом.

Пространственные совпадения и разминовения, как и статус, и самоощущение главных героев — важнейшая часть сюжетной динамики в пушкинском романе. Соотношение сферы персонажей и сферы автора в «Евгении Онегине» в рассматриваемом аспекте столь же значимо, как и в иных.

Пушкин уделяет достаточно места и внимания тем социальным и географическим локусам, с которыми связана его биография (Петербург, Москва, Одесса, усадьба) и которые находят отклик в геройном пласте «Евгения Онегина». Этот постоянный диалог личностного и апсиологического восприятия разных пространств расширяет смысловой объём произведения. Пушкинское самоощущение во всех локусах окрашено в положительные тона. Автор везде на месте: в зимнем, весеннем, летнем Петербурге, в оживлённой Одессе, в вынужденном деревенском затворничестве. Многочисленность конкретных локусов, связанных с автором, выделяет его особое отношение к миру: он, не будучи домоседом, везде как дома. Сама многочисленность этих локусов подразумевает движение, перемену мест, часто вынужденную, по выражению Лермонтова, «по казённой надобности».

Тоска, связанная с романтической темой побега появляется только в первой главе (строфы XLIX и L):

Придёт ли час моей свободы?
Пора! Пора! — взываю к ней;
Брожу над морем, жду погоды.
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег (30—31)

Открытие, освоение и присвоение мира в этих строфах отчётливо ставят странствие в разряд положительно оцениваемых явлений. Овладение «языком Петрарки и любви» в общении с «венецианкою младой» на её родине или вздох «по сумрачной России» «Под небом Африки моей» — не только образы воображаемого свободного движения в географическом пространстве, но, прежде всего, расширение жизненного, культурного, эстетического опыта, исключённого для «домоседа».

В авторской сфере романа Пушкин снимает ценностное противопоставление странствований и домоседства. Он объединяет оба типа поведения, равно как и аксиологические доминанты того и другого в собственном опыте, и этот

129

отказ от противопоставления, можно отнести к числу постромантических пушкинских открытий.

Сфера героев и сфера автора взаимодействуют по принципу частных со и противопоставлений (в первую очередь оценочных), и по принципу включения поведенческого и личностного опыта персонажей в объемлющий его авторский пласт.

Касаясь эпохального литературного контекста, безусловно, влиявшего на Пушкина при написании «Евгения Онегина», следует говорить об интеграции в этом произведении разных явлений литературы той эпохи. Выход в более дальний исторический план не входит в задачи статьи.

В «Онегине» отчётливо видно осуждение застойности, косности как свойства и следствия домоседской жизни (и московской, и столичной, и усадебной). Это ярче всего проявляется в картине встречи Татьяны с московской роднёй («Но в них не видно перемены; / В них всё на старый образец»), включая окружение Пелагеи Николаевны, у которой «Всё тот же друг мосье Финмуш, всё тот же шпиц, и тот же муж». Эта законсервированность особенно ярко выступает на фоне недавних исторических потрясений (война с Наполеоном) и изменений, которые суждено пережить главным героям. Подобная же неподвижность, самозамкнутость характерна и для помещиков — соседей Онегина (гл. вторая). Ещё одно проявление негативности «домоседства» — версия «обыкновенного удела» Ленского, от которого Владимир избавлен ранней смертью.

На фоне домоседов особенно очевидна иноприродность молодых героев — поколения «странников», для которых важно индивидуальное, личностное, а не традиционно-родовое отношение к жизни. Оно во многом диктует их несовпадение с предлагаемыми обстоятельствами, формами и местами обитания.

Консервативные герои домоседы, безусловно, соотносимы с «Горем от ума», тогда как младшие представители, казалось бы, должны изображаться с оглядкой на романтическое мировоззрение и соответствующую поэтику. Но Пушкин нигде впрямую не сталкивает старое и новое, не приводит их к конфликту. Татьяну формирует чтение восемнадцативечных романов, Ленский «странствует на свете» со своей лирой, скорее всего, не без воли родителей, отправивших сына в Геттинген. Разница поколений скорее проступает на уровне самовосприятия, самооценки, выбора личностных стратегий, нежели в столкновениях младших со старшими, что не исключает возрастных разногласий (см. «экономический» спор Евгения с отцом в первой главе).

Характерно, что «охота к перемене мест» — романтическая стратегия, восходящая к «Чайлд Гарольду» и использованная Пушкиным в «Южных поэмах» (эскипизм Пленника и Алеко), в «Онегине» получает глубокую психологическую и сугубо индивидуальную мотивацию,а его разрыв с неподвижно стабильным миром не повышает аксиологического статуса Онегина странствователя.

Можно с достаточным основанием говорить, что Пушкин, знакомый изводами дихотомии странствователи / домоседы и в ключе романтиков новаторов, и в ключе архаистов, где в полярных позициях оказываются Батюшков с его сказочкой о Филалете и Грибоедов с его Чацким, не присоединяется ни к тем, ни к другим, а находит своё оригинальное и глубокое раскрытие этой темы.