Чадо Семионе, на го́ре я родился.

В Тобольске граде прииде ко мне в дом искуситель, чернец пьяной, и кричит: «учителю, учителю, дай мне скоро царство небесное!» — часу в пятом или в шестом нощи. Аз с домочадцы кануны говорю. Кричит чернец неотступно. Подумаю: «беда моя, что сотворю?» Покинул правило говорить, взял ево в ызбу и рекох ему: «чесо просиши?» Он же отвещав: «хощу царства небеснаго скоро-скоро!» Аз же глаголю ему: «можеши ли пити чашу, ея же ти поднесу?» Он же рече: «могу, давай в сий час, не закосня». Аз же приказал пономарю стул посреде избы поставить и топор мясной на стул положить: вершить черньца хощу. Еще же конатной толстый шелеп приказал сделать. Взявше книгу, отходную стал ему говорити и со всеми прощаца. Он же задумался. Таже на стул велел ему главу возложити, и шелепом пономарь по шее. Он же закричал: «государь, виноват! Пощади, помилуй!» И пьянство отскочило. Ослабили ему. Пал предо мною. Аз же дал ему чотки в руки, полтораста поклонов пред богом за епетимию велел класть. Поставил его пономарь в одной свитке, мантию и клабук снял и на гвоздь повесил. Я, став предо образ господень, вслух Исусову молитву говоря, на колени поклоняюся. А он последуя, стоя за мною, также на колени. А пономарь шелепом

231

по спине. Да уже насилу дышать стал, так ево употчивал пономарь-[ет]1. Вижю я, яко довлеет благодати господни; в сени ево отпустили отдохнуть, и дверь не затворили. Бросился он из сеней, да и чрез забор, да и бегом. Пономарь-ет кричит вослед: «отче, отче, мантию и клобук возьми!» Он же отвеща: «горите вы и со всем! Не до манатьи!»

С месец времяни минув, пришел в день к окошку, молитву искусно творит и чинно. А я чту книгу Библею. «Пойди, — реку, — Библею слушать в избу». И он: «не смею-де, государь, и гледеть на тебя. Прости, согрешил!» Я простил ево со Христом и велел манатью отдать. Потом издали мне в землю кланяется. И архимарита и братию стал почитать, и воеводы мне ж бьют челом. А до тово никто с ним не смел говорить.

Отрадние, чадо, Лоту в Содоме и Гоморе житие бысть*, нежели мне в волокитах тех. Беспрестанно душевное плавание и неусыпныя наветы и беды. Яко со зверьми, по человеку со искусители брахся. Вне убо страх, а внутрь такожде боязнь. И во церковь иду, а тово и гляжу, как нападут. А в церкве стою, паки внутренняя беда: бесчинства в ней не могу претерпеть. Беспрестанно ратуюся с попами пьяными* и с крылошаны, и с прихожаны. Малая чадь, робята, в церкви играют, и те душу мою возмущают. Иное хощу и промолчать, ино невозможное дело: горит во утробе моей, яко пламя палит. И плачю, и ратуюся. А егда в литоргею нищия по церкве бродят, и не могу их унять, и я им кланяюся, и денег посулю, велю на одном месте стоять, а после обедни и заплачю. А которые бродят и мятежат людьми, не послушают совета моего, с теми ратуюся, понеже совесть нудит, претерпеть не могу. Еще же и Златаустом реченное воспоминаю души моей. Есть писанно в Беседах апостольских*, во нравоучении. Вселенныя учитель рече: «аще бы-де варвар или скиф, в церковь вшед, начат во олтаре престол раззорять и тряпезу опроверг, наругав святая святых, еже есть святый сокромент

232}

долу опроверг (тело Христово)1, не вси ли бы прилучившиися тут руце свои возложили на него и, уязвльше, яко бешенаго пса, далече отгнавше, восплакали и возрыдали погибели его». Зде же не тряпезу раззоряют, ниже святая опровергают, но самый дух святый оскорбляют и досажают богу паче, нежели оный раззоритель тряпезы. Вошед в церковь, ов смиется, ин празнословит и плищь счиняет во время соборнаго моления, ин же, разгордевся, устав церковный пременяет, и ин иная непотребства. Стоящии же в церкве яко изумлени и неми, и глуси, и слепи слышавше не слышат и видявше не разумеют, ни болезнуют о разрушении церковнаго устава. Вси бегуны вси потаковники, вси своя си ищут, а не яже суть божия. Аз же глаголю и повелеваю на мятежника церковнаго всем верным руки возложити и далече от церкви отгнати, паче онаго варвара; и дондеже в покаяние придет, ни на праг церковный не попущу таковому восступити. Церковь бо есть небо, церковь — духу святому жилище: херувимом владыка возлежит на престоле, господь серафимом почивает на дискосе. Егда восступил еси на праг церковный, помышляй, яко на небо взыде, равно со ангелы послужити богу, богу живому, истинному, богу животворящему мертвыя и разрешающему от греховныя смерти к вечной нестареющейся жизни, ея же да улучим вси о Христе Исусе.

Слышал ли еси, чадо Семионе, Златаустово учение и поболение о церкве? Напоследок же и душу свою предаде по церкве святый, яко храбрый и непобедимый воин царя небеснаго, света. Читал ли ты, чадо Семионе, житие то ево твердо и внятно? Честнаго отца сын, воеводы именем Секунда, матере Анфисы. Бе единочаден. От юности возлюбив бога и работая Христу всем сердцем и всею душею, Мелетием в четцы поставлен, а Флавиян в той же Антиохии совершил во освященство, напоследок же с честию царь Аркадий, Евдоксия царица в Царьград взяша

233

на престол патреаршеский и пять лет святыи церковь правил, ядый хлеб токмо ячменный, и родостаму, еже есть вареную воду, пияше. Возрастом мал бе, главу имея велику, языком златословесен, милости источник, кипящия во устех его благодать духа святаго, яко река, изливашеся повсюду. На гордыя высок, к кающимся милостив, заблуждшия обращая, непокоривыя обличая и потязая, гладныя питая, обидимыя заступая, всем вся бых, да вся приобрете*. Егда же исполнися время и прииде кончина, рыкнул Иркан в царице*, — возьми да понеси, собирай собор на извержение Иванново!* Надоело житье святое: понуждает на всякое благочестие, а в царских надобно прокладно пить-есть, поиграть в дутки, сиповшики с трупками, детей потешить, самим повеселиться! — Иван мешает.

Слово в слово изначала у нас бысть так же. При духовнике протопопе Стефане Алексеюшко-то с Марьюшкой* добры до нас были и гараздо, яко Аркадий и Евдоксия ко Иоанну. Егда же огорчило житие святое, яко и мед ядущим много, — возьми да понеси, россылай в сылки, стриги, проклинай! Новый Феофил, александри[й]ский епископ, имеяй дух пытливый, — Никон: Златауста — в Куксы арменския, потом в Каманы;* Аввакума протопопа — в Сибирь, в Тоболеск, потом в Дауры! Прочих же отец и братий наших бесчисленно губи и души, возьми таковых от земли: не подобает им жити! И оттоле двадесяте три лета и поллета и месяц по се время беспрестани жгут и вешают исповедников Христовых. Оне, миленькие, ради пресветлыя и честныя, и вседетельныя, пренеисчетныя и страшныя троица несытно пуще в глаза лезут, слово в слово яко комары или мушицы. Елико их больше подавляют, тогда больши пищат и в глаза лезут. Так же и русаки бедные, — пускай глупы! — ра́ди: мучителя дождались, полками во огнь дерзают за Христа, сына божия, света. Мудры блядины дети греки, да с варваром турским с одново блюда патриархи кушают* рафленыя курки. Русачки же миленькия не так: во огнь лезет, а благоверия не предает. В Казани никонияня тридесять человек сожгли, в Сибире столько

234

же, в Володимере шестеро, в Боровске четыренадесять человек; а в Нижнем преславно бысть: овых еретики пожигают, а инии, распальшеся любовию и плакав о благоверии, не дождався еретическаго осуждения, сами во огнь дерзнувше*, да цело и непорочно соблюдут правоверие. И сожегше своя телеса, душа же в руце божии предаша, ликовствуют со Христом во веки веком, самовольны мученички, Христовы рабы. Вечная им память во веки веком! Добро дело содеяли, чадо Семионе, надобно так. Рассуждали мы между собою и блажим кончину их. Аминь.