- 195 -

О задачах стилистики.

Наблюдения над стилем жития протоп. Аввакума.

1. О стилистике.

Всякий литературный памятник, представляющий организацию словесного материала, подлежит ведению лингвиста. Он рассматривает его, как представителя языкового типа, органически выросшего в определенной диалектической среде и очерченного точными хронологическими границами. Изучаемые под таким углом зрения, языковые особенности памятника имеют интерес для лингвистики в той мере, в какой они характеризуют говор некоторой социальной группы (диалект) в известную эпоху ее жизни, являются осколками застывшего скульптурного слепка с живого диалекта. Оторванные от индивидуальной психики автора, они вовлекаются в цепь однородных лингвистических явлений и вместе с ними устанавливают этапы развития языковых форм.

- 196 -

Работа лингвиста над оригинальным литературно-художественным памятником может, но не должна этим исчерпываться. Ведь этот памятник — не только одно из проявлений коллективного языкового творчества, но и отражение индивидуального отбора и творческого преображения языковых средств своего времени в целях эстетически действенного выражения замкнутого круга представлений и эмоций. И лингвист не может свободить себя от решения вопроса о способах использования преобразующею личностью того языкового сокровища, которым она могла располагать. И тогда его задача — в подборе слов и их организации в синтаксические ряды найти связывающую их внутренней, психологической объединенностью систему и сквозь нее прозреть пути эстетического оформления языкового материала.

При таком подходе понятие о диалекте коллектива сменяется понятием об индивидуальном поэтическом стиле, прежде всего как о системе эстетически-творческого подбора, осмысления и расположения символов1). Изучение индивидуальных стилей — основная проблема стилистики.

- 197 -

Но как лингвистами, так и теоретиками эстетики и поэтики замечено, что процесс резкой индивидуализации поэтической речи, знаменующий выработку новых, оригинальных стилей и ломку традиционных форм литературного языка, нейтрализуется распространением особенностей стиля выдающегося художника слова, путем подражания, в кругу лиц, усваивающих в той или иной мере его поэтический язык1). Становясь достоянием значительной группы писателей, литературной „школы“, явления индивидуально-поэтического стиля тем самым механизуются, обнаруживая тенденцию к превращению в языковые шаблоны (клише) и к проникновению в диалекты разговорного языка. Таким образом, предельной фикцией в изучении поэтической стилистики является стиль „школы“, как некое отвлечение однородных стилистических особенностей в „языковом творчестве“

- 198 -

группы лиц, объединенных тяготением к одному художественному центру.

Вполне понятно, что с этой точки зрения едва ли возможно говорить о „поэтическом стиле эпохи“, если не разуметь под ним стиль господствующей литературной „школы“. Христиансен1) дает ему такое определение: „вот это общее, что встречается в собственном стиле близких по духу современников и есть стиль эпохи в автономном значении этого слова. На самом деле, значит, стиль эпохи сводится к отдельным личным стилям, но образует по отношению к ним своего рода общее понятие и оказывает на них живое влияние, которое не могло бы породить одно подражение; но это все-таки и не простое universale post rem“. Но ведь близкие по духу, т. е. по приемам использования наличного языкового материала художники и составляют то, что принято называть литературной „школой“. Общие же черты в стилях всех без исключения поэтических школ той или иной эпохи, вероятно, сведутся к указанию на установившиеся в пределах того или иного диалекта нормы символических изображений и их синтаксической группировки2).

- 199 -

Конечно, стиль, который утвержден господствующей литературной школой в пределах каждого жанра, до некоторой степени определяет общий колорит эпохи. Однако он не может быть признан полным выразителем эстетических норм, которые руководили поэтическим творчеством эпохи.

Поэтому мне кажется, что понятие — „стиля эпохи“ следует уступить особой области стилистики, — той, которая изучает эстетические нормы повседневной речи в пределах того или иного диалекта. Нельзя сомневаться, что при всяком словесном построении, облекающемся в форму монолога (хотя бы небольшого), каждый носитель того или иного говора производит эстетическую оценку и отбор между возможными выражениями мысли. Трудно отрицать и то, что есть некоторые общие

- 200 -

нормы такого отбора для лиц одного говора в данную эпоху. Поэтому можно, вслед за Vossler’ом, говорить об особой ветви стилистики — своего рода „истории лингвистического вкуса“. Она и должна оперировать с понятием „стиля эпохи“. Конечно, задачи такой дисциплины необходимо расширить до изучения всех тех элементов разговорной речи, за которыми уже укрепляется название „стилистических“. Вопроса о них касался Л. В. Щерба в статье О разных стилях произношения1), Л. П. Якубинский в заметке О поэтическом глоссемосочетании2), Р. Якобсон в книге О чешском стихе3) и др.

Таким образом, мне кажется, что есть два аспекта, в которых возможно построение стилистики:

1) Стилистика разговорной и письменной речи — во всем разнообразии их целей, а в зависимости от этого — и типов построения;

2) Стилистика поэтической речи, т. е. речи, которая организует литературно-художественные произведения.

- 201 -

Понятно, что стилистика повседневной речи в ее разнообразных функциях образует фон, на котором воспринимается своеобразие поэтического языкового творчества.

Отграничив эти две сферы, в дальнейшем сосредоточу свое внимание только на задачах стилистики поэтического языка.

С точки зрения смены поэтических индивидуальностей и их групповых объединений перед ней две проблемы: 1) индивидуально-поэтический стиль и 2) стиль „литературной школы“.

Таким образом, задачи исторической стилистики поэтического языка таковы:

1) Уяснение сущности и порядка смены поэтических стилей, которые развиваются путем индивидуально-творческого преображения и использования сокровищ современной им и прошлой жизни поэтического, литературно-книжного, интеллигентски-разговорного и народного языка — во всей сложности составляющих их диалектических единиц, иначе: изучение индивидуально-поэтических стилей в их исторической преемственности — на фоне общей истории языка и истории лингвистического вкуса;

2) Группировка их по „школам“ путем отвлечения однородных особенностей и указание центров тяготения для стилей школ;

- 202 -

3) Наблюдения над процессом распада стиля школы и превращения его в ряд языковых шаблонов и над переработкой их в новых стилях.

Однако в это определение задач стилистики поэтической речи необходимо внести два существенных дополнения. Во-первых, поэтическая индивидуальность часто не умещается в пределах одной литературной школы, потому что прибегает к различным приемам речевых построений. В таком случае, она сосуществует одновременно в нескольких школах, является носительницей как бы нескольких „поэтических диалектов“. Отсюда ясно, что в определении понятия „стиля школы“ целесообразнее исходить не из признака языковой однородности лиц, а из признака лингвистической близости художественных произведений. Стиль школы — это совокупность общих приемов выбора и эстетического оформления языкового материала в значительной группе художественных произведений, хронологически смежных и принадлежащих разным лицам. Едва ли требует особенного развития мысль о том, что это сродство языковых средств не должно быть случайным, но, образуя целостную систему, оно может порождаться лишь эстетическою зараженностью данных писателей речевыми построениями избранного ими „руководителя“.

- 203 -

Во-вторых, необходимо при всяких стилистических группировках учитывать функциональные разновидности поэтической речи, обусловленные различием форм „композиционного“ (в широком смысле этого слова) членения и особенностями литературных жанров. Напр., язык новеллы, язык драматических диалогов, язык лирического стиха — это функционально не сравнимые виды поэтической речевой деятельности.

Детальное раскрытие отличий в принципах словесного отбора, расположения символов, их синтаксических объединений, изменений семантической характеристики — между разновидностями поэтической речи возможно, конечно, лишь на анализе большого материала.

Таковы общие линии, по которым должно идти решение вопроса о задачах стилистики.

Теперь следует указать общую схему ее деления на главы, по которым могло бы разбиваться стилистическое описание всякого художественно-литературного памятника. Таких глав, по моему мнению, две: символика и композиция (или синтактика1).

- 204 -

Символика, устанавливая систему символов того или иного творца, изучает способы их эстетического преобразования, приемы их употребления и обусловленные им различия их значений. Она не может отстранить от себя вопроса и о мотивах выбора художником той или иной сферы символов и о господствующих в его творчестве путях их группировок по „гнездам“ — на основе эвфонического, семасиологического или иных принципов.

Для символики одинаково существенны вопросы как о тех семантических нюансах, которые окружают символ в системе данного „эстетического объекта“, так и об общем „типе“ семантических преобразований, который характеризует творчество того или иного художника в целом. Именно — только после этих разысканий можно приступить к определению связей стиля писателя с литературными традициями, которые перекрещивались в его творчестве.

Необходимо иметь в виду, что символика изучает не только отдельные слова, как элементы известной целостной композиции, и как части индивидуально-поэтического словаря, — во всем разнообразии их значений и употребления, но и фразы, т. е. группы слов, соответствующие сложному, нерасчлененному представлению и являющиеся в сущности, по выражению проф. Л. В. Щербы, „потенциальным

- 205 -

словом“1) („грамматические единства“ у А. А. Шахматова в его курсе синтаксиса русск. языка).

Наконец, символика же рассматривает, как далее неделимые единицы, — застывшие формулы, цитаты, которые, между прочим, приравнивал к словам и Бодуэн де Куртенэ (Введение в языковедение).

Символика находится в естественной связи с вопросом о синтаксической системе писателя, так как в некоторых случаях особенности синтаксических объединений служат лишь средством создания новых семантических нюансов. Эта мысль прекрасно развита и обоснована в книге Alb. Sechehaye: Programme et méthodes de la linguistique théorique“2).

И вот второй отдел стилистики — композиция изучает принципы расположения слов: их организацию в те или иные синтаксические ряды, а также приемы сцепления и сопоставления синтаксических целых. Необходимо заметить, что применение синтаксических схем разговорного или литературно-книжного языка в поэтической речи усложняется и деформируется разнообразием компанующих

- 206 -

факторов — эвфонического, ритмического, интона ционного, „мелодического“, которые могут или „в обшем согласовании“, говоря словами Христиансена, осуществлять „кооперацию всех элементов в духе целого“, или выделять из своей среды один в качестве доминанты.

Лишь после предложенных замечаний о задачах стилистики1) считаю возможным перейти к непосредственной

- 207 -

цели своей — описанию стиля жития прот. Аввакума, чтобы затем на основе его более детально изложить методы стилистических изучений.

2. О формах стиля в житии прот. Аввакума.

Восхищение житием прот. Аввакума, как художественным произведением, началось давно. Лингвисты (Потебня, Соболевский, Шахматов и др.) в один голос говорили об исключительном его значении для истории русского языка; историки литературы (Тихонравов, Венгеров, Бороздин и др.) — об яркости его стиля. Между тем житие прот. Аввакума еще не нашло своего исследователя.

Узкой задаче — его стилистическому расчленению1) должно предшествовать определение литературного

- 208 -

жанра, к которому относится автобиография прот. Аввакума.

„Житие“ построено в форме речевой, бесхитростной импровизации, „бесѣды“, „вяканья“.

Отсюда — в нем постоянные обращения к слушателям — старцу Епифанию и „рабу Христову“.

„Слушай за что“. 34 (стр. по изд. Археограф. Ком. Петр. 1916).

„Видишь каковы были добры“! 45.

„А еще сказать ли тебѣ, старецъ, повесть?“ 77.

„Бывало, отче, въ Даурской землѣ, аще не поскучите послушать съ рабомъ тѣмъ Христовымъ...“ 47 и др. под.

Аввакум как бы следит неотрывно за впечатлениями собеседников от своего рассказа и пересекает его вводом просьб и извинений, направленных к ним, в минуты мнимого „самообличения“:

„Я — су, простите, своровалъ!“ 39.

„Взялъ ихъ бѣдныхъ. Простите!“ 29.

„А я — простите Бога ради! — лгалъ въ тѣ поры“. 39.

„Охъ, горе мнѣ! Как молыть? И соромъ и не смѣю, но по старцеву Епифаніеву повелѣнію говорю“. 69 и мн. др. под.

Однажды — Аввакум даже обрывает свою повесть на половине, прося „старца“ высказать свое

- 209 -

отношение к его поступку. И только после его реплики успокаивается:

„Добро, старецъ, спаси Богъ на милостыни! Полно тово“. 40 стр.

Этим устанавливается основной тон, в котором ведет повесть о своем житии прот. Аввакум, — глубоко личный тон простодушно-доверчивого1) рассказчика, у которого рой воспоминаний мчится в стремительном потоке словесных ассоциаций, и создает лирические отступления и беспорядочно-взволнованное сцепление композиционных частей. И сам прот. Аввакум как бы не в силах противиться самопроизвольному движению словесных ассоциаций и сдержать их в рамках логически-планомерного членения материала:

„Полно тово и такъ далеко забрелъ.“ 41.

„Къ слову молылось“. 54.

„Еще вамъ побесѣдую о своей волоките“. 57.

„А однако ужъ розвякался, — еще вамъ повѣсть скажу.“ 76.

Так определяется главный стилистический слой сказа и его организация. С этой точки зрения „житие“ — это интимная, дружеская „беседа“ о замечательных

- 210 -

случаях из жизни рассказчика, которые следуют один за другим в порядке скитаний гонимого протопопа или всплывают группою — в силу тесной ассоциации по сходству (эпизоды о гонениях от „начальников,“ „повести“ об изгнании бесов).

Но вдруг этот сказ сменяется торжественной проповедью. За спиной непосредственных собеседников, к которым обращался Аввакум, показываются толпы „правоверных“ и „никониан“. Поэтому в житие вкраплены лирические воззвания к последним:

„Простите, барте никоніяне, что избранилъ васъ; живите, какъ хочете!“ 41.

„Увы, бѣдные никоніаня! погибаете отъ своего злаго и непокориваго нрава“. 60.

Вместе с тем „слышатель“ выступает, как представитель всего правоверного коллектива, и к нему раздается торжественная ораторская речь:

„Виждь, слышателю... Сего ради соблазны попущаетъ Богъ, да же избрани будутъ, да же разжегутся, да же убелятся, да же искусніи явленни будутъ въ васъ.“ 52.

„Ну-тко, правовѣрне, нарцы имя Христово, стань среди Москвы, прекрестися знаменіемъ Спасителя нашего Христа пятью персты“! 66.

- 211 -

Так личный тон и безыскуственная стилизация „вяканья“ сменяются торжественно-обличающим или убеждающим пафосом проповедника, и „житие“ становится „книгой живота вечного“. И сам Аввакум, как главный герой всех происшествий, начинает освещать их, так сказать, извнутри, в процессе их течения евангельскими текстами (24, 43 стр. и др.). Архаически-церковные стилистические построения внедряются в разговорную стихию.

В связи с этим и в самом повествовательном сказе открывается тонкая вязь, сотканная из двух символических клубков.

Два стилистических слоя в нем соответствуют двум рядам представлений, как бы двум членам психологического параллелизма, взаимно обусловленным в своем течении.

В одном плане житийный рассказ — это повесть Аввакума об его „волоките“, об его „плавании“ по житейскому морю. Но способ рисовки реальных событий определяется той церковно-библейской литературой, в кругу которой вращалась творческая интуиция Аввакума. „Случаи из жизни“ в процессе их художественного воспроизведения апперцепируются богатым запасом библейских сюжетных схем и стилистических формул и расцвечиваются словесными красками церковно-богослужебного и житийного материала. „Новое евангеліе“ создается

- 212 -

на основе „старого“. И этот другой план, бессознательно влиявший на стилистическую обработку и характер рисовки событий из жизни Аввакума, иногда проступает очень явственно1).

Прежде всего библейские рассказы часто образуют первую часть параллелизма, в значительной степени определяющую изложение эпизода из жития Аввакума. Напр., в повести о „замотае“, укрытом Аввакумом от преследователей под постелью жены, он сам развертывает сюжет по схеме параллелизма с историей Раави: „Яко Раавъ блудная во Ерихоне Ісуса Навина людей, спряталъ ево“ 39. Здесь любопытнее всего подчеркнутая преднамеренность сопоставления, которое затушевывается введением наивно-нерешительного „кажется“: „при Раави блуднице она, кажется, также здѣлала.“ 39.

Иногда, напротив, уже рассказанная повесть о событии апперцепирует сходные библейские мотивы, лишь в них получая полное свое разрешение (рассказы о солнечных затмениях).

Бывает и так, что весь эпизод сжимается в одном предложении. Тогда круг библийских представлений

- 213 -

освещает его в форме торжественного сравнения: „на пути крестили (Прокопия), яко же Филипъ каженика древле“ 11; „под сосною и жить стали, что Авраамъ у дуба мамврійска“ — 181 (ред. В). В других случаях, напр., в повести о гибели отряда по молитве Аввакума изложение развивается в контрастном сопоставлении с евангельским рассказом о братьях Зеведеевичах, предложивших свести огонь с неба, что опять таки как бы бросает стилистический отсвет на сказ о самом эпизоде.

Но гораздо чаще, чем использование библейских образов в качестве одного из членов параллелизма, в житии прот. Аввакума происходит незаметное внедрение библейских текстов в речи действующих лиц. И совершается как бы подмен одних героев другими.

Раскаявшийся Евфимей Стефанович „вопитъ неизреченно“ словами „блудного сына“ евангельской притчи: „прости, государь, согрѣшилъ пред Богомъ и пред тобою“ —13. Те же речи произносит исцеленный Аввакумом келарь Никодим: „прости, Господа ради, прости, согрѣшилъ пред Богомъ и пред тобою“ — 54.

Пашков — мучитель протопопа говорит словами Иуды: „Согрѣшилъ окаянный, пролилъ кровь неповинну“ — 36, ср. Матф. XXVII, 4.

- 214 -

Сам Аввакум, избитый Пашковым, разрешается тирадой из речей праведного Иова: кто дастъ Судію между мною и тобою?“ — 23, хотя тут же обличает себя за такое сопоставление.

В картине суда над прот. Аввакумом явственно выступают стилистические детали евангельского рассказа о суде над Христом1). На фоне его воспринимается крик: „возьми его!“ Впрочем Аввакум сам же и раскрывает здесь второй план: „Христосъ и лутче ихъ былъ, да тожъ ему, свѣту нашему, было от прадедовъ ихъ, от Анны и Каіафы, а на нынѣшнихъ и дивить нѣчева: с обрасца дѣлаютъ!“ — 60.

Также „с обрасца делал“ свою повесть и прот. Аввакум.

В ряде повестей действующим лицом является Пилат. 62, 64.

Отрекшиеся от веры Аввакума „сыны его родные два“ сопоставляются с „другом ближним“ апостолом Петром посредством буквальной цитации евангельского текста. — 622).

- 215 -

Таким образом, на протяжении всего сказа происходит как бы сплетение двух эмоционально-символических рядов, двух форм стиля.

Но ведь „книга живота вѣчнаго“, излагая жизнь и чудеса Аввакума в аспекте библейском, в то же время сопровождает их, как я упомянул выше, религиозно-моральным комментарием. От этого стилистический рисунок становится красочнее и богаче эмоциональными впечатлениями. В формулах морального назидания торжественно-книжный слой стиля выступает в наиболее чистом виде. Им прежде всего формуются краткие концовки, замыкающие отдельные повести (напр.: „Такъ-то Богъ строитъ своя люди“! 12; „Такъ то Господь гордымъ противится, смиреннымъ же даетъ благодать“ — и др. под.).

Вполне понятно, что эти нравоучения могут оттеснить сказ и развиться в целую проповедь. В первоначальной редакции, принадлежащей Аввакуму, во внедрении этих ораторских речей, обращенных ко „всем православие блюдущим“, замечается далеко не случайное расположение. Если оставить в стороне зачин, то сохранятся две проповеди Аввакума: одна — сопровождает первое совершенное им чудо исцеления бесноватого (29—30 стр.: на тему о причащении, которое было главным лекарством „врача“ Аввакума); вторая —

- 216 -

завершает житие в собственном смысле (после идут самостоятельные „повести“ о бешаных).

Все эти морально-назидательные комментарии образуют обособленный стилистический пласт, который очень часто выделяется даже самим Аввакумом. Возвращаясь от проповеди к продолжению рассказа, он вступительной формулой, подражая „книжнику — летописцу“, старается вновь фиксировать внимание слушателей на прерванной повести:

„На первое возвратимся“ 12, 37, 41; „паки на первое возвратимся“ — 53.

„Полно тово; на первое возвратимся“. 28.

„Полно про то говорить. И сами знаете, что доброе дѣло. Стану опять про бабъ говорить“. 31.

„Полно о томъ бѣсѣдовать... На первое возвратимся... Паки реку московское бытіе“ — 49 и др. под.

Из этого общего морфологического анализа жития прот. Аввакума следуют выводы:

I. Основу его составляет „вяканье“1), сказ, т. е. разговорно-речевая стихия с яркой эмоциональной

- 217 -

окраской и обусловленным ею частым перебоем интонаций.

II. В частях повествования она органически сплетается с элементами церковно-книжного, главным образом, библейского стиля.

III. В замыкающих сказ поучениях этот торжественно-риторический слой стиля обнаруживается в наиболее чистом виде.

Описание этих форм стиля исчерпывается отделами — символики и композиции.

3. Символика жития прот. Аввакума.

§ 1. В символике жития Аввакума прежде всего выступают элементы церковно-книжные. И внешнее

- 218 -

строение их и господствующие принципы их объединений при анализе резко обособляют их от вульгарной разговорно-речевой стихии, в которую они погружены в житии.

В „повестях“ Аввакума нет „извития словес“.

Поэтому в житии очень слабо представлены слова сложные и сочетания с торжественными эпитетами1) — в противовес тяготению к ним других писателей той же эпохи.

Для церковно-книжной символики Аввакума существенно то, что она почти целиком слагается из наиболее употребительных церковно-библейских фраз, т. е. групп слов почти сросшихся, связанных тесно привычными нитями психической ассоциации по смежности. Этим определяется и характер соединенных с ней эмоций и представлений: заученные торжественно-книжные сочетания не расчленяются, а, как готовый ярлык, символизируют ряды сложных представлений. В силу этого церковно-архаический слой стиля не детализирует воспроизводимых

- 219 -

представлений, а лишь относит их к определенному типу, окутывая их нимбом возвышенных эмоций; не живописует картин и действий, а лишь называет их торжественно.

Таковы, напр., формулы:

„Завопилъ высокимъ гласомъ“ 68. Неразложимое единство этого речения очевидно из такого словосочетания в „Девгениевом деянии“ (по Сб. Погод. № 1773): „завопи гласомъ веліимъ велегласно“ 356 л.; ср. в автобиографии старца Епифания1): „завопѣлъ великимъ голосомъ“ 237; ср. в Апокалипсисе: „возопиша гласомъ великимъ“ VI, 9—10.

„Воздохня из глубины сердца“ 70; ср. в житии Епифания: „воздохну из глубины сердца моего“ 252; в сказании о последних днях жизни митр. Макария, изданном Г. Кунцевичем: „воздохнувъ из глубины сердца своего“ 28.

„Вся сія яко уметы вменилъ“ 45; ср. Фил. III, 8: „вмѣняю вся уметы быти“; ср. службу 29 июня, св. ап. Петру и Павлу, канон, песнь I, троп. 3: „вмѣнилъ еси вся уметы“.

Убойся Бога, сѣдящаго на херувимѣхъ и призирающаго въ безны“ 22; ср. в Отразит. писании: „убойся страшнаго, сѣдящаго на херувимѣхъ и призирающаго в бездны“. 20 стр. и т. п.

- 220 -

В этой же плоскости надо рассматривать срощения названий вещи с устойчивыми эпитетами: „тѣсный путь“ 78; „гласы умиленны“, 78; „сердечніи очи“ и др.1).

Особенно многочисленны в церковно-книжной символике Аввакума традиционные символы-предложения: буквальные перенесения изречений из священного писания и из церковных книг, обычно без указания источника и с приурочением содержания их к описываемым событиям. Они, как застывшие формулы, вставляются в различные синтаксические объединения или образуют самостоятельное целое, повторяясь в разных местах жития.

Напр., „Богъ изліялъ фіалъ гнѣва ярости своея на Русскую землю“. 4.

„Изліялъ Богъ на царство фіялъ гнѣва своего!“ 20.

„Охъ, горе! всякъ мняйся стоя да блюдется да ся не падетъ“ 16.

„После разумѣя мняйся стояти, да блюдется да ся не падетъ“ 81, ср. ап. Павла I посл. Кор. X, 12.

- 221 -

„Стражіе же пре (д) дверми стрежаху темницы“ — 64; ср. Деян. ап. XII гл., 6 ст. и мн. др.

Таким образом, из церковно-библейского круга Аввакум, как и другие древне-русские книжники, черпает символы своеобразного строения, обычно составленные из групповых срощений слов. Но количество таких символов, сохраненных в нераздельной слитности, у Аввакума ограничено. И приемы их использования совершенно оригинальны.

Прежде всего здесь выступает принцип актуализации, оживления библейских метафор то путем их развития, то путем настойчивых сцеплений их со словами — контрастными по смыслу или эмоциональному тембру.

Сцепляясь то по контрасту, то по сходству, библейские символы своеобразно окрашивают сказ, в котором поэтому роями кружатся слова, связанные с одним и тем же рядом представлений.

Напр., повествуя о своем первом падении в духе проложного рассказа (под 27 декабря), Аввакум рисует свой грех символами церковно-книжными: „Азъ, треокаянный врачъ, самъ разболѣлъся, внутрь жгомъ огнемъ блуднымъ“. И за этим символом двигаются толпою слова, связанные с представлением об огне: „И горко мнѣ бысть... Зажегъ три свѣщи... возложилъ руку... на пламя и держалъ, дондеже во мнѣ угасло злое разженіе“...

- 222 -

— 9. При таком словоупотреблении происходит как бы столкновение двух рядов значений — реального и метафорического. (Ср. в „Отразит. пис.“: „згорѣхомъ и горячее горе получихомъ; се гори, о горе и увы намъ!“ 76).

В следующем же эпизоде открывающая сказ о нем библейская цитата: „объяша мя болѣзни смертныя“... ведет за собою цепь словесных ассоциаций, своеобразно освещающих реальный в основе своей факт: „до смерти меня задавили. И азъ лежа мертвъ полчаса и болши“. И как бы непроизвольное течение таких словосочетаний контрастно размыкает новая стилистическая формула библейских текстов: „и паки оживе Божіимъ мановеніемъ“ — 10.

Любопытно, что это чудо, обостренное последовательным развитием словесного библейского образа, в другой редакции жития (В) Аввакум, может быть, сам смягчает, заменив выражением: „лежалъ въ забытіи“ первоначальную фразу: „лежа мертвъ“.

Если в этом стремительном движении слов из одного семасиологического „гнезда“ обнаруживается подвижность, живая действенность словесных ассоциаций в „поэтическом сознании“ Аввакума, то в неожиданных сопоставлениях символов с ослабленной ассоциативною связью проявляется

- 223 -

острота его этимологического чутья (Sprachgefühl). Здесь для стиля Аввакума характерно сближение уже разошедшихся семантически рядов, когда одно слово вызывает в его сознании другое — фонетически близкое, этимологически родственное, но уже успевшее дифференцировать свое значение. От их сопоставления получается неожиданно новая смысловая окраска: рождается каламбур. Такая игра слов в житии Аввакума ощутима, напр., в этих сцеплениях:

„Я и к обѣдне не пошелъ и обѣдать ко князю пришелъ“ — 46.

„Книгу кормъчію далъ прикащику, и онъ мнѣ мужика кормщика далъ“. 38.

„Какъ поруга дѣло Божіе и пошелъ страною, такъ и Богъ к нему страннымъ гнѣвомъ“. 48—49.

В таких случаях каламбур, основанный на этимологизации, как бы возвращает символу его первоначальное, забытое значение, сливая два разделившихся смысловых ряда. Но и зарождение нового символического ряда в житии Аввакума часто дает повод к игре слов. Она начинается тогда, когда подчеркивается возникновение нового значения слова посредством сопоставления его с тем же словом, но в традиционном употреблении, или путем раскрытия эмоционального смысла символа в поясняющих фразах с диаметрально-противоположным

- 224 -

кругом представлений. Впрочем, этот прием одинаково встречается в символике и церковно-книжного и разговорно-народного слоя стиля. Напр.: „Вотъ вамъ и без смерти смерть. Кайтеся, сидя, дондеже дьяволъ иное что умыслитъ. Страшна смерть: недивно!“ 62.

— „Мы заодно воровали, — от смерти человѣка ухоронили, ища его покаянія к Богу“ — 40.

„И за вся сія присланы к намъ гостинцы: повѣсили на Мезени в дому моемъ двухъ человѣковъ, детей моихъ духовныхъ“. 61.

Смысловая антитеза иногда заостряется синтаксически:

„Таже в Никитинъ день ходъ со кресты, а меня паки на телѣге везли противъ крестовъ“. 18.

В других случаях на основе контрастного сцепления слов происходит нейтрализация соединенного с каждым из них „чувственного тона“, и возникает новый символ (оксиморон):

„Остригъ его овчеобразный волкъ“ (в ред. В) — 171. Ср. в Книге бесед: „Грѣхъ ради моихъ суровъ и безчеловѣченъ человекъ“ — 175; ср. „человеколюбивъ человѣкъ бысть“ 333; „живые могилы нѣтъ“ 423.

- 225 -

Так и в кругу церковно-книжной символики обнаруживается оригинальное творчество Аввакума, которое направлено, главным образом, на перемещение слов в пределах близких семантических рядов. В результате же этих сдвигов старые слова получают, по выражению Ницше, „новый запах“1). Однако не это — основная тенденция употребления церковных символов в стиле Аввакума. Яркое своеобразие его заключается в устранении резкой эмоциональной границы между группами символов — торжественно книжных и вульгарно-разговорных. И важно здесь не то, что церковно-книжные фразы

- 226 -

сопровождаются нередко пояснением путем сопоставления с словосочетаниями вульгарно-речевого обихода: „бысть же я... пріалъченъ, сирѣчь есть захотѣлъ“ 16; „возвратилося солнце к востоку, сирѣчь назадъ отбѣжало“ 5.

Это — лишь одно из наименее ярких обнаружений основного свойства стиля Аввакума: в нем торжественно-книжные слова окружаются реалистически-повседневным ореолом. Вследствие этого происходит пересечение двух рядов символов с совершенно различной эмоциональной окраской, и разрушается однообразие консервативных словосочетаний, основанных на ассоциациях смежности. Если принять формулу Н. В. Крушевского, по которой „процесс развития языка с известной точки зрения представляется как вечный антагонизм между прогрессивной силой, обуславливаемой ассоциациями по сходству, и консервативной, обуславливаемой ассоциациями по смежности“1), то в стиле Аввакума необходимо отметить резкое преобладание семантических сплетений, вызванных ассоциациями сходства, благодаря которым элементы привычных церковно-книжных формул сочетались с символами реально-обыденного круга.

- 227 -

Таким образом, своеобразие использования церковно-книжной стихии в стиле Аввакума обусловлено не столько приемами размещения и сцепления друг с другом библейских фраз, как неделимых далее, застывших словесных глыб, сколько именно тяготением к дроблению их при посредстве вульгарной символики. В связи с этим находится также и резкое изменение эмоционально-смысловой значимости церковно-славянизмов.

Здесь легко установить три ряда семантических преобразований.

I. В традиционной церковно-книжной формуле нередко наблюдается как бы подстановка на место торжественного слова другого — разговорно-народного, происходит своего рода перевод из одного — высокого плана в другой — низкий. От этого вся формула изменяет свой семантический облик, воскресает, насыщенная новым, реально-житейским содержанием.

Примеры: „Держись за Христовы ноги“ 81 (ср.: „припади к ногам Христовым“); „не догадались венцовъ побѣдныхъ ухватити“ 62; ср. также: „за правило свое схватался, да и по ся мѣстъ тянусь помаленьку“ 43.

— „Я, на небо глядя, кричю“ 21; „ты кричалъ на небо-то“ 81; ср. в Житии Епифания: начахъ вопити зря на небо“ 233; ср. в Житии

- 228 -

Аввакума: „сталъ на небо взирая говорить“ 46; „рече, на небо взирая“ 219;

Ср. соединение двух формул: „начать кричать и вопить гласы неудобными“ 68; „учала кричать и вопить“ 79 — при символах: „началъ... кричать неудобно“ 73; „кричитъ неудобно“ 12. И рядом: „я... ползаю, а сам кричю: „Владычице, помози!“ 25; „я закричу, так и сядетъ“ 72; „ту же Василіеву рѣчь закричалъ к бѣсу“ 69...

— „Богъ — старый чудотворецъ“ 64; ср.: полны сети напехалъ Богъ рыбы“ 231.

— „Вотъ, бѣсъ, твоя от твоихъ тебе в глаза бросаю“ 220 (ред. В).

— „Ср. в Книге Бесед: „Само царство небесное валится в ротъ“ 253 и т. д.

II. Другим средством преобразования семантического облика церковно-славянских словосочетаний является соединение их с народными символами или внезапный переход от высоких фраз к низким в соседящих синтаксических объединениях. От этого соприкосновения символов различной эмоциональной окраски изменяется Gefühlswerth обоих символов, их эмоциональное содержание, и круг связанных с каждым из них ассоциаций.

„Логинъ же разжегся ревностью Божественнаго огня, Никона порицая, и чрезъ

- 229 -

порогъ в алтарь в глаза Никону плевалъ“... 17.

„Такъ меня Христосъ — свѣтъ попужалъ и рече ми: „по толикомъ страданіи погибнуть хощешъ? Блюдися, да не полъма разсѣку тя!“... 46. „А... запрещеніе то отступническое... я о Христе под ноги кладу, а клятвою тою — дурно молыть — гузно тру. Меня благословляютъ московскіе святители“... 40 стр.

„И я су... ко Богородице припалъ: Владычице моя, Пресвятая Богородице, уйми дурака тово, и такъ спина болитъ!“180—181; ср. „Владыко человѣколюбче, посрами дурака тово, прослави имя твое святое“... 231.

„Венецъ терновъ на главу ему тамъ возложили, въ земляной тюрмѣ и уморили“. 15.

III. Библейские символы служат толчками к возбуждению словесных ассоциаций из области разговорно-народной символики, развиваясь в ряд реалистических картин.

Как бы отнимая у церковно-книжного символа его торжественный эмоциональный тембр, Аввакум поясняет его, окружая логическими синонимами народной речи. Затем — иногда картинно иллюстрирует реальный смысл библейской метафоры путем словесного развертыванья побочных ассоциаций к ее вульгарно-речевому синониму.

- 230 -

— „На нем-же камень падетъ, сотрыетъ его“. Слушай, что пророкъ говорить со апостоломъ, что жерновъ дурака в муку перемелетъ“ 175 (ред. В.). Ср. в толковании на Премудрости Соломони чтение: „Окаянне и безумне... прилеплѣется бесомъ молодой вѣрѣ, глупостію младенческою одержимъ. Таковый и дѣлъ благихъ не имать, — тако глупъ, яко робенокъ: по землѣ прилѣжай, и щепу и говно поемля, в ротъ себе пихаетъи падая с лавки и с полатей, язвы себѣ отъ безумія пріемлетъ“. 47 (А. К. Бороздин. Приложения, 47 стр.). Эта черта детально раскроется при анализе народной разговорно-речевой стихии жития Аввакума.

Из предложенного описания книжной символики ясно, какую роль в ее семантическом преобразовании играют вульгарно-речевые элементы. Они создают эмоциональные диссонансы своими внедрениями в церковные словосочетания. В этих случаях они чаще всего являются по своему конкретно-вещественному смыслу эквивалентами ожидаемых (вследствие прочности ассоциаций по смежности) книжно-церковных символов. Естественно заключить, что разговорно-речевая символика жития в ее основной части обусловлена определенными нормами смыслового соответствия книжной стихии.

- 231 -

На этой линии соприкосновения необходимо искать и путей перехода в область народной символики самой по себе, широкий влив которой в житийный жанр составляет оригинальное своеобразие Аввакума1).

§ 2. Символику разговорно-речевую в житии Аввакума надо описывать, исходя из тех церковно-библейских образов, которые создают апперцепционный фон для народных символов. Наиболее устойчивы и характерны для жития следующие семантические ряды.

- 232 -

I. В раскольничьем кругу XVII в. была очень любима традиционно-церковная метафора, которая представлялась одним из самых подходящих символов при описании положения „ревнителей древняго благочестія“: они — утопающие пловцы на корабле среди бурного моря в лютую зиму и бедные странники на земле. Братья Плещеевы в „послании своем“ писали духовному отцу Иоанну Неронову: „ей в правду ныне люта зима и горько истопление... Ныне о церкви... множайшыя волны: есть бо мнози ревнители церкви Христовой в корабли на подлежаніихъ лежатъ и плачютъ и истерзаются“. (Бороздин. Приложения, 5 стр.). В „Отразительном писании“: „воста буря и возшумѣ вѣтръ с вихромъ... бысть возмущенние и между тонимыми не мало“... (9 стр.). Аввакум в книге бесед признается: „мы же еще в морѣ, плаваемъ пучиною и не видимъ своего пристанища“... 250; ср. 365: „двадесять два лѣта, плаваю и такъ и сякъ“. И в тех же почти словах он рисует общее положение в житии (ред. В): Добро, онъ уже скончал свой подвигъ; какъ то еще мы до пристанища доедемъ? Во глубинѣ еще пловемъ, берегу не видѣть, грести надобе прилѣжно“... 204; ср. ibid.: „мы со Христомъ ладно до пристанища доедемъ“.

- 233 -

По отношению к земле „пловец“ превращается в „бродягу“, „волокиту“. Напр., в толковании Аввакума на книгу премудрости Соломона: „егда же постигнетъ скончатися... добрелъ, до краю, старикъ бѣдной!“ (Бороздин. Приложения, 47); в послании к Ионе: „азъ же человѣкъ волокита!“ (ib., 19).

И эти образы, сталкиваясь с реалистическим описанием действий Аввакума и его детей духовных, которые „волочатся“ (13, 25, 26, 42, 32, 47 и др.), „бродят“ (11, 25, 14, 31, 28, 55 и др.), „таскаются“ (11), „плавают“, нейтрализуют житейски-конкретный смысл этих слов и создают метафорические картины.

Так в зачине жития Аввакум, наметив главные этапы своего духовного пути, — в качестве мотивировки своих мучений и своего отлучения от детей духовных, повествует о падении своем, раскаянии и бывшем ему видении. Рисуется образ Аввакумова корабля, „не златомъ украшенъ, но разными пестротами: красно, и бело, и сине, и черно, и попелесо“. „И я вскричалъ: „чей корабль?“ И сидяй на нем отвещалъ: „твой корабль!“ На, плавай на немъ с женою, и детьми, коли докучаешь!“ И я вострепетахъ... „Что будетъ плаваніе?“

И, отправляясь в изгнание, Аввакум напоминает о том же корабле: „Таже сѣлъ опять на корабль

- 234 -

свой, еже и показанъ ми, что выше сего рекохъ“, — 20 стр. Ср. также указания: „четвертое лѣто от Тобольска плаванію моему“. — 28.

В Житии показываются и другие два корабля — „златы“ — детей духовных Аввакума — Луки и Лаврентия, которые „наставили его на путь спасения“. И, комментируя гибель юродивого Федора („Вечная ему память и с Лукою Лаврентьевичем“ — 56), Аввакум убеждает себя и „старца“: „Грести надобно прилѣжно, чтобъ здорово за дружиною в пристанище достигнути“ (204).

Так церковно-библейский символ развивается в цепь реалистических картин. Вместе с тем он как бы апперцепирует воспоминания Аввакума о действительных событиях из его „плавания“, определяя характер их стилистического воспроизведения. В соответствии с основным заданием Жития — сюда примыкают описания бурь, топивших корабль протопопа, и его чудесного тройного спасения от гибели.

„В воду загрузило бурею дощеникъ мой совсѣмъ... Парусь изорвало, одны полубы надъ водою, а то все в воду ушло. Жена моя на полубы изъ воды робятъ кое-какъ вытаскала, простоволоса ходя. А я, на небо глядя, кричю: „Господи, спаси! Господи, помози!“ 21 стр.

- 235 -

Тот же двукратный крик характерен и для описания, как Аввакум „на Хилке в третьее тонул“.

„Я... полъзаю, а самъ кричю: „Владычице, помози! Упование, не утопи!“

Вполне понятно, что общая обстановка плавания горемычного рисуется лаконическими указаниями на „дождь и снег“ — в символах повседневных: „Осень была, дождь на меня шелъ, всю нощь подъ капелію лежалъ“ 23.

„Сверху дождь и снѣгъ, а на мнѣ на плеча накинуто кафтанишко просто: льетъ вода по брюху и по спинѣ“. 24.

Ср. также картину, рисующую положение протопопа с семьей и обстановку в „зимовье“: „я лежу подъ берестомъ нагъ на печи, а протопопица в печи, а дѣти кое-где; в дождь прилучилось; одежды не стало“... 33 стр. В таком стиле пейзажного рисунка нет места солнцу. Поэтому слово „солнце“ употребляется в житии лишь в метафорическом смысле; „праведное солнце, свѣтъ, упованіе наше!“ 53. И только это Солнце Аввакума греет: „в студеной башне“ Богъ „грѣлъ“ его и „без платья“ 24. Ср. в „посланіи к вѣрнымъ об Антихристе“: „Утро благочестія токмо нача свѣтити еще по вселенной“. (Бороздин. Прилож., 34).

- 236 -

На фоне этих образов оживают и такие традиционные, церковно-книжные формулы жития: „дьяволъ паки воздвигъ на мя бурю“ II; „инъ начальникъ воздвигъ на мя бурю“ 10.

В том же направлении двигаются, чередуя реальные и метафорические значения, группы символов, связанных с представлением о „волоките“, о „бродне“. Время „волокиты“ — зима: „два лѣта в водахъ бродили; а зимами чрезъ волоки волочилися“. 25. В соответствии с этим создается цепь тесно ассоциированных метафор для обозначения духовной атмосферы, окружающей протопопа; и опять — она развертывается в символах разговорно-речевых:

„Видимъ, яко зима хошетъ быти; сердце озябло, и ноги задрожали“ 15.

„Зима еретическая на дворѣ“ 43.

Точно так же образ бредущих среди зимы путников, „убивающихся о лед“, нарисованный в красках реальных, превращается в аллегорическую картину: „протопопица бѣдная бредетъ-бредетъ, да и повалится — колско гораздо! В ыную пору бредучи повалилась, а иной томной же человѣкъ на нея набрелъ, тутъ же и повалилъся: оба кричатъ, а встать не могутъ... Я пришелъ — на меня, бѣдная, пеняетъ, говоря: „долъго ли муки сея, протопопъ, будетъ?“ И я говорю: „Марковна, до самыя смерти!“

- 237 -

Она же, вздохня, отвѣщала: „добро, Петровичь ино еще побредемъ“... 32.

II. Второй семантический ряд, возникающий в церковно-книжной символике и стягивающий группы слов из разговорно-народной речи, идет от традиционной угасшей метафоры, очень популярной в житийной литературе: мучители — звери, как антитеза людей Божиих („Звѣри Никоніяна кровососы“ — посл. Аввакума к некоему Ионе). В житии инока Епифания писано: „ухватиша насъ, яко звѣріе лютіи суровіи“. 250. В „Отразительномъ писаніи“ тот же образ запечатлен кратко: „мучители озвѣришась“... 9.

Аввакум расчленяет этот образ в книге бесед, перечисляя знакомых ему „зверей“: „сіи нѣсть человѣцы, но... звѣріе: и волцы, и рыси, и львы, и медведи“ (244 стр.).

Это перенесение церковной метафоры в плоскость обыденной символики особенно ярко обнаруживается, когда Аввакум в качестве сравнения начинает пользоваться бранными „звериными“ словами: о дьяволе — „онъ, что бѣшаная собака, бросается на человѣка — тово“. (Кн. Бес., 258). Ср. в эмоциональных воззваниях к никонианам: „враги богоубійцы, бѣшаныя собаки!“ (302, 353); „выблядковъ — тѣхъ ево уже много, бѣшаныхъ собакъ“ (360); „охъ, собаки! что вамъ старина

- 238 -

помѣшала?“ (413). О Никоне: „сблудили над церковію съ Никономъ, с носатымъ и с брюхатымъ, с борзымъ кобелемъ“ (366).

В послании к неизвестным „звериные“ образы то из круга церковной символики, то вульгарно-народной, скрещиваясь (...адовы псы... „брюха те у нихъ толсты, что у коровъ“), сопровождаются пояснением в форме двустишия:

„Понеже живутъ по скотски

И ко всякому беззаконію ползки“. (Бороздин. Прил. 33).

Иначе в церковном плане — в толковании на пророчество Исаино: „Грѣхолюбцы, за соединство съ бесами, звѣріе глаголются“. (ibid., 53).

И, вспоминая подвижников древних, в пустыни живших, Аввакум эмоциональным взрывом подчеркивает тяготы жизни со зверьми: „безъ одеждъ наги и безъ пищи человеческія работали Богу, вся земная презрѣвше. Миленькіе голубчики! со зверми витали“.

И в житии прот. Аввакума те же церковно-библейские образы, развиваясь, апперцепируют ряды разговорно-народных символов для обозначения соответствующего круга представлений. Здесь подчеркнута общая антитеза: „людей Божіихъ училъ, а ихъ, пестрообразныхъ зверей, обличалъ“ 51. Перенесены церковно-книжные формулы:

- 239 -

„он же рыкнулъ, яко дивій звѣрь“ 22; „онъ же рыкнулъ на него яко звѣрь“. 36.

Дается общая характеристика „суетного“ человека в „звериныхъ“ тонах: „скачетъ, яко козѣлъ; гнѣвается, яко рысь; съесть хощетъ, яко змія; ржетъ зря на чужую красоту, яко жребя“. 42. Ср. в Книге Бесед: „Златоустъ пишетъ, толкуя Дѣяніи святыхъ Апостолъ, во нравоученіи, сице: егда человекъ лститъ, тогда змій бываетъ; а егда чужая похищаетъ, тогда волкъ бываетъ; егда же блудитъ, тогда оселъ бываетъ; а егда гнѣвается, тогда рысь лютая бываетъ“... 244.

В соответствии с этими значениями создаются такие определения и предикаты „врагов Божиих“.

Никон — „адов пес“ (66), „волк“ (58) „лис“ (58).

Никониане бороду у Аввакума „оборвали, что собаки“. 52. Ср. слова Лазаря: „собаки онѣ, вражьи дѣти! пускай мои едятъ языки“. 212.

„Грызлися, что собаки, со мною власти“. 205 (ред. В.).

„Иноземцы, что собаки, завыли“. 35. Ср. „Грызутся еретики, что собаки, а без Божіи воли проглотити не могутъ“ 192 (ред. В).

„Наши, что волъченки, вскоча завыли“ 59; „волки то есть не жалѣютъ овецъ“ 52. Ср. „мотаюсь... посреди волковъ яко овечька или посреди псовъ, яко заяцъ“. 192.

- 240 -

„Власти, яко козлы, пырскать стали на меня“ 50.

По отношению к „мучителю“ Пашкову в экзотической обстановке апперцепируется словесный образ из того же круга личных восприятий: „Пашковъ же возведъ очи свои на меня — слово в слово что медведь моръской бѣлой, жива бы меня поглотилъ“. 38. Ср. в послании к некоему Сергию: „яко мученикъ Филиппъ, медвѣдю въ глаза зашедъ плюнь, такъ онъ и взбѣсится да изгрызетъ, яко мяконькой пирожокъ“. (Бороздин. Прилож., 28).

Враги Божии, как бешеные собаки, не говорят, а „лаютъ“ (11, 25, 35 и др.). Ср. в Книге Бесед: „яко пси лаютъ на рождшую ихъ превозлюбленную свою матерь, Апостольскую глаголю церковь“. 311.

Метафорический образ пса даже реализуется и развивается в целую картину: начальник „у руки огрызъ персты, яко песъ, зубами. И егда наполнилась гортань его крови, тогда руку мою испустилъ изъ зубовъ своихъ“... „Онъ меня лаетъ“... 10—11. Ср. в толковании на Книгу Премудрости Соломони: „собаки-тѣ огрызутъ нашему брату бѣдному руку или языкъ“... (Бороздин, 45 стр.).

- 241 -

Так происходит сплетение в пределах одной семантической плоскости символов двух категорий — церковно-книжных и разговорно-народных, которые оживают в новых сцеплениях. Так как в стиле Аввакума актуальность повседневной речевой стихии более могуча, то церковно-славянизмы здесь растворяются, получая непривычную семантическую характеристику. Любопытно, что „звериные“ метафоры в тех редких случаях, когда они затрагивают „людей Божіих“, совершенно преобразуются, получая иное эмоциональное содержание. Если оставить в стороне традиционную церковно-книжную формулу самообличения („кто есмь азъ? умерый песъ!“ 46), которая Аввакумом по обыкновению внедряется в словесно-вульгарное окружение: „я от греховъ воняю, яко песъ мертвой, поверженъ на улице града“ — 71, то все остальные случаи „звериной“ символизации „правоверныхъ“ даны только в форме сопоставления и снабжены ласкающим эмоциональным нимбом.

Представляя себя в тюрьме „на соломке“, Аввакум апперцепирует образ „собачки“: „что собачка в соломке лежу “ 24. В другой редакции жития присоединяется другой признак сопоставления: „я таки что собака, такъ и емъ“ 179 (Ср. здесь: „что собачка, в соломе лежу на брюхе“. 179). Таким

- 242 -

образом, раз данное сопоставление при переработке жития (в ред. В) получило острую эстетическую значительность и, как лейт-мотив, подчеркнуто. Мало того, приобревши силу эмоционального притяжения, словесный образ метафорической собачки апперцепирует здесь аттрибуты и сцены из жизни реальной.

Создается картина: „Щелка на стенѣ была; собачка ко мнѣ по вся дни приходила, да поглядитъ на меня... и я со своею собачкою поговаривалъ“... 179. И вместе с тем, как нейтрализация реализованной метафоры, выступает библейское освещение этой сцены, как эпизода из жития праведного человека („яко Лазаря во гною у вратѣхъ богатого пси облизаху гной его, отраду чинили“... 179), в контрастном обострении с отношением к нему других людей („человѣцы далече окрестъ меня ходятъ и поглядѣть на тюрьму не смѣютъ“. 179). То же противоположение „людям“ вызывает и в другой раз сравнение детей с „кобелками“: „у людей собаки в подпряшкахъ, а у меня не было; одинова лишо двухъ сыновъ — маленки еще были, Иванъ и Прокопей — тащили со мною, что кобелки, за волокъ нарту... (ред. В. — 181 стр.). Ср.: „такъ, что скотинка, волочусь“... 47.

- 243 -

III. Третий семантический ряд — наиболее многочисленный и сложный по своему составу. При его анализе намечаются новые линии архитектоники смыслов в стиле Аввакума, хотя общее направление — к реализации и развитию в привычно-вульгарном плане библейских символов — сохраняется.

„Выпросилъ у Бога свѣтлую Россію сатана, да очервленитъ ю кровію мученическою“ (52). Это — мотивировка введения символов войны, которые сливаются с богатою житейско-реальною терминологиею драк, пыток и мучений.

„Толкать и бить меня стали; и патріархи сами на меня бросились... Велико антихристово войско собралося!“ 59. И вскоре затем — перенесение в привычный, повседневно-речевой план: „Что за разбойниками, стрельцовъ войско за нами ходитъ“ (с ироническим доведением сравнения до абсурда и его мотивировкой путем ссылки на „дьявола“: „и с..ть провожаютъ; помянется — и смѣхъ и горе! Какъ то омрачилъ дьяволъ“ 60).

В ином эмоциональном окружении предстает „Христово войско“. „Миленькой мой, храбрый воинъ Христовъ былъ!“ 203; ср. в книге бесед: „всякъ вѣрный не развѣшивай ушей тѣхъ... с радостью Господа ради постражи, яко добръ воинъ Христовъ“... 352.

- 244 -

И вот вокруг „шишей антихристовых“, „губителей христианских“ собирается символика их действий — истязаний и пыток, чрезвычайно богатая пестротой словесных ассоциаций. В виде особенно ярких примеров необходимо указать прежде всего символы — „сжечь в огне“, „огонь роскласть“. Они, с одной стороны возбуждают в языковом сознании Аввакума библейский образ „пещи огненной“ и влекут эффектный афоризм с контрастным параллелизмом частей („Не по што в Персы итти пещи огненныя искать, но Богъ далъ дома Вавилонъ, въ Боровскѣ пещь Халдейская“. Кн. Бес. 286; в Житии: „Кому охота венчатца, не по што ходить в Перъсиду, а то дома Вавилонъ“ — 65; ср. в статье о сложении перст: „Не по што намъ ходить в Персиду мучитца, а то дома Вавилонъ нажили“); с другой, апперцепируют группу семантически родственных, народных слов из области „кухонной“ символики: „Вѣдаю ево стряпанье — послѣ огня тово мало у него живутъ“. 37; ср. в кн. бес.: „да и много у нихъ стряпни той было — почтите токо“ 337.

„И прочихъ нашихъ жарили да пекли“... 65. Отступники в огнѣ испекли, и, яко хлѣбъ сладокъ, принесеся Святѣй Троицѣ“. 57.

Любопытно и здесь следить, как в этот вульгарно-речевой план спускается близкий церковный

- 245 -

символ из „тропаря мученикам“: „яко хлеб сладок, Троице принесеся“, и получает новые отсветы от слов — „испечь“, жарить“, „стряпать“. „Отразительное писание“ идет по этому пути вслед за Аввакумом, хотя и не с такою смелостью: „Огнемъ бо сожегся и ако Тиронь испекся; хлѣбъ же яко сладокъ Троицѣ принесеся“... 82. „И тако за Христа испечеся, яко хлѣбъ, отъ мучителей — в пещи сожжень“... 85.

Быть может, на основе этого сопоставления праведников с „хлебом печеным“ возникло такое чудо с Феодором юродивым: „Онъ же, покойникъ-свѣтъ, въ хлѣбнѣ той послѣ хлѣбовъ в жаркую печь влѣзъ и голымъ гузномъ сѣлъ на поду... Такъ чернцы ужаснулися“... 50.

Не менее ярки словесные образы, группирующиеся вокруг символа — „повесить на висилицу“. И своеобразие их в том, что, вследствие отсутствия специфических церковных символов из этого круга, они целиком вращаются в разговорно-речевой сфере. Прежде всего сюда притягивается образ хватающих и давящих рук, в которые попадают воины Христа, — рук дьявола, бесов и еретиков.

„А однако не ухоронилъ от еретическихъ рук — удавилъ на Мезени, повѣся на висилицу“... 56; ср. 205.

- 246 -

„А однако не утаилъ — нашелъ дьяволъ и в платье, и велѣлъ задавить“... 252; ср.: „бѣси давили его“ 34; „до смерти меня задавили“ 10.

На фоне этого символа всплывает сравнение, характеризующее поведение „давимых“: „слово в слово яко комары или мушицы. Елико ихъ болши подавляютъ, тогда болши пищатъ и в глаза лѣзутъ“ (Послание к некоему Сергию. Бороздин, 29 стр.).

И путем ассоциаций с этим семантическим рядом изменяет свой привычный облик разговорная формула — „попасть в руки“: „да и самъ в руки попалъ“ 21; „бывалъ и в ыноземъскихъ рукахъ“ 43.

Бѣсъ „ухватилъ меня и учалъ бить и драть, и всяко меня, яко паучину терзаетъ, а самъ говоритъ: „попалъ ты мне в руки“. 74.

Среди обозначений пыток и казней, сопровождающих борьбу, в житии Аввакума особенно многочисленны формулы для передачи нападений и побоев. В них стержнем является, конечно, глагольная форма, обрастающая аксессуарными объектами лишь в той мере, в какой это необходимо для ясной фиксации действия („билъ и волочилъ меня за ноги по землѣ в ризахъ“... 10; „стрелялъ изъ луковъ и ис пищалей с приступомъ“... 12;

- 247 -

„среди улицы били батожьемъ и топтали“... 13; „таща ис церкви, били метлами и шелепами до Богоявленскова монастыря“... 17; „паки велѣлъ бить по бокамъ“ 23 и т. д. ). Характерная особенность в употреблении этой группы символов та, что Аввакум не ограничивается общим указанием на соответствующее действие, но рисует весь ряд слагающих его движений в терминах разговорно-народной речи.

Напр.: „У церкви за волосы дерутъ, и под бока толкаютъ, и за чепь торгаютъ, и в глаза плюютъ“... 17.

В описании истязаний от Пашкова сначала дается традиционно-книжная формула, намекающая на мучительство: „онъ же рыкнулъ, яко дивій звѣрь“... Затем она иллюстрируется рядом фраз в реалистическом духе: „ударилъ меня по щоке, также по другой и паки в голову и збилъ меня с ногъ и, чеканъ ухватя, лежачева по спинѣ ударилъ трижды и, разболокши, по той же спинѣ 72 удара кнутомъ“... 22—23.

Любопытно, что с этой целью символов, описывающих сцены борьбы и пыток, особенно часто сочетается употребление имен количественных1),

- 248 -

усиливающее реалистический характер стиля и на время создающее иллюзию энергически-делового, сухого тона, который так резко контрастирует затем с эмоциональными взрывами: „По той же спинѣ 72 удара кнутомъ“ 23; Ср. в кн. бес: „Зѣло тамъ употшивали палками по бокамъ и кнутомъ по спинѣ 72 удара“... 248.

„Вытаща меня ис приказа собраніемъ — человѣкъ с 1000 и с полторы ихъ было — среди улицы били и топтали“... 13.

„Человѣкъ с 20 вси побѣгоша“. 19.

„Се бѣгутъ человѣкъ с пятдесятъ“ 22.

В том же кругу символов вращаются и обозначения „оборонительных“ действий — Бога и его людей.

Большо у Христа-тово остра шелепуга-та“ 13.

Ср. „Она меня, помощница, обороняетъ от нихъ 208; ср. в толковании на Премудрости Соломони чтеніе: „праведники не боясь стреляютъ ихъ праведными словесы своими мѣтко, не обмешулится праведникъ от — ужъ какъ пуститъ слово-то свое о Христѣ на собаку никоніанина, тотъ часъ

- 249 -

неправду-ту въ еретикѣ то заколетъ“... (Бороздин, 44).

Но „оборона“ эта является по отношению к „войску антихристову“ в целом — чисто духовной. Физически же „намъ то любо — Христа ради, нашего свѣта, пострадать“. 52.

И образ „обруганных“ мучеников вызывает в сознании Аввакума представление о „мужиках деревенских“: „острижены и обруганы, что мужики деревенскіе“ — 60.

Слово „мужик“ в языке Аввакума было окрашено эмоциональным тоном пренебрежения. И Аввакум охотно использует его в своих презрительных отзывах о „шептунах“ и „волхвах“: „смалодушничавъ, она... послала робенка к шептуну-мужику“ 33. „Волъхвъ же той мужикъ... привелъ барана живова в вечеръ и учалъ над нимъ волъхвовать, вертя ево много и голову прочь отвертѣлъ“, 341). Однако чаще при помощи слова — „мужик“ Аввакум обостряет изображение „всегубительства“ никониан, вкладывая эту кличку в речь гонителей: „вопросилъ его Пилатъ: какъ ты мужикъ, крестисься“. (Ср. рядом торжественно-книжное определение профессии этого Луки лично от Аввакума: усмарь чиномъ“ — 62).

- 250 -

„И без битья насилу человекъ дышитъ... да петь работай, никуды на промыслъ не ходи; и верьбы бѣдной в кашу ущипать збродитъ и за то палкою по лбу: не ходи, мужикъ, умри на работѣ“. 182.

Круг представлений, который всплывал в сознании Аввакума при слове: „мужик“, отчасти раскрывается в таком отрицательном параллелизме:

„Бѣс-отъ веть не мужикъ: батога не боится; боится он креста Христова“. 29.

В этом сопоставлении любопытно не только раскрытие образного фона — слова: „мужик“, но и сцепление с ним нового семантического ряда, который шел от символа: „бес“. Ассоциация между ними, формально отрицаемая, покоится на очевидной однородности соединенной с тем и другим символом эмоциональной окраски. Это необходимо отметить потому, что таким путем группы символов, организующих повести о нападениях бесов на Аввакума и его детей духовных, часто спускаются в комический ряд — в силу характера апперцепируемых словом: „бес“ представлений. И хотя борьба с бесами рисуется в тех же реалистических тонах и с сходным отбором символов, что и отношения к никонианам („бился я з бѣсами, что с собаками“ — 71), но трагический колорит совсем ослаблен. И слово „бес“ выступает нередко, как

- 251 -

синоним драчуна (73) и беспокойного скандалиста, любителя „поиграть“ в разных смыслах этого слова: (ср. значенія слова: „игрец“ в совр. народ. говорах. Словарь русск. яз., сост. II отд. Росс. Ак. Н. т. III, в. I. 1922. 107 стр.).

Прокуда-таки ни бѣсъ ни што былъ в ней, много времени такъ в ней игралъ“. 76.

„Бѣсовскимъ дѣйствомъ скачетъ столикъ на мѣсте своемъ“... И егда в трапезу вошелъ, тутъ иная бѣсовская игра“, 80 (в редакции В: „бѣсовкая игрушка“ — 227).

„Вскочиша бѣсовъ полкъ в кѣлью мою з домрами и з гутками, и одинъ сѣлъ на мѣстѣ, идеже просвира лежала, и начаша играти в гутки и в домры, — а я нихъ слушаю лежа“... 228.

Таковы соединения семантических групп, связанных с представлениями побоев, унижений, истязаний и драк.

IV. Четвертый символический ряд, примыкающий к метафоре: „люди Божии — духовные дети Аввакума“ („дѣтушки миленкіе мои“ — 56; Аѳонасьюшко миленкой, сынъ мнѣ духовной“ — 57; „изрядные дѣтки стали, играть1) перестали“ — 31

- 252 -

и др.; ср. описание ухода за Кирилушкой: „и я ему силой в ротъ напехаю“. и онъ и плачетъ и глотаетъ“ — 72), подводит к проблеме о том сентиментальном примитивизме, который обнаруживается в словесных обозначениях чувств „детей духовных“.

Но раньше необходимо указать общие принципы выражений чувствований в стиле Аввакума.

Как и следует ожидать, круг символов, сюда непосредственно относящийся, чрезвычайно узок и беден (если оставить в стороне междометия). Прежде всего — это лаконические разговорно-традиционные формулы чувств, состоящие обычно или из личного глагола отыменного происхождения („я петь осержусь“ — 82; „о правилѣ тужу“ — 43, 47, „опечалился еси“ — 43; „боится“ — 71, 74, 37; „ужаснулися“ — 50; „дивятся“ — 44, 48; „дивится“ — 44; „опечаляся“ — 42, 44; „обрадовался“ — 38; „жалѣютъ по мнѣ“ — 22 и др.; ср. „зжалихся об ней“ — 79) или из именного согласуемого предиката („повиненъ бываетъ“ 73; „онѣ... добры до меня“ — 53; „добренекъ до меня“ 49“; „рады“ 41; „учинилъся печаленъ“ — 14 и др. под.) или же

- 253 -

чаще — из безличной формы глагола и оглаголенного имени („мнѣ... жаль“ 45, 61, 77, 37, 35; „отрадило ему“ 72; „мнѣ горъко“ 59, ср. 35, 23; „зѣло — де тяжко... бываетъ 57; „жаль ему меня“ 53; „грустко гораздо“ 24 и т. п. ).

Если из этих обозначений исключить выражения горечи и жалости Аввакума, удивления созерцателей его подвигов и боязни врагов, то остаток образуют совсем единичные примеры непосредственной символизации эмоций. В общем употреблении этих слов останавливает внимание та особенность, что они часто служат не мотивировкой внешних симптомов, с которыми чувства связаны, а сопоставляются с их обозначениями, как бы параллельно созерцаемые внешние проявления: „дрожали и боялись“ 38; „и плачю и радуюся“ — 46. Кроме того, как эти разговорно-речевые символы, так и особенно-пересекающий эту семантическую группу другой круг выражений чувств, ведущий к церковно-книжным формулам („ужасеся духъ мой во мнѣ“ — 12; „нападе ужасъ“ 73; „я вострепетахъ“ — 10; „аз же не смутихся“ и т. п. ), обычно размыкается, вбирая в себя, как наглядные иллюстрации отвлеченных символов, обозначения внешних движений, в которых обнаруживается то или иное чувство (напр., „добры до меня: у царя на сѣнях со мною прощались“ 12, „инъ начальникъ

- 254 -

на мя разсвирепѣлъ — прибѣжалъ ко мнѣ в домъ, бивъ меня“ 103, „осердился на меня опять пущи старова — хотѣлъ меня в огнѣ жжечь“... 29; „изнемогь бѣдный — принялъ три перста, да такъ и умеръ“ 16; „мучила зиму ту всю — лаяла да укоряла“ 25), или же получая освещение в речевой цитации чужих слов („онъ на меня учинился печаленъ: на што де церковь соборную покинулъ“ 14 и т. п. ).

Таким образом, рельефно выявляется тенденция к фиксации наглядного обнаружения чувства в действиях. Вследствие этого формулы непосредственного выражения эмоций избегаются.

В сказе преобладают стремительно сменяющиеся обозначения внешних симптомов чувств1) или чаще торопливая передача движений2), эмоциональную основу которых сами герои вскрывают в коротких диалогах с разнообразным характером

- 255 -

эмоциональных интонаций (обычно посредством вводящей формулы: „а сам говорит“).

Напр.: „И онъ, поклоняся низенко мнѣ, а самъ говорить: „Спаси Богъ!“ 34.

„Еремѣй къ соснѣ отклонясь, прижавъ руки, сталъ, а самъ, стоя, „Господи помилуй“ говоритъ“. 36.

„Всяко меня, яко паучину терзаетъ, а самъ, говоритъ: „попалъ ты мнѣ в руки“... 74.

„Потомъ бросилъ меня отъ себя, а самъ говоритъ: „не боюсь я тебя“. 74.

(Федоръ) „на дощеникѣ при народѣ кланяется на ноги мои, а самъ говорить: „Спаси Богъ, батюшко, за милость твою“... 75.

„Бьетъ себя и охаетъ, а самъ говоритъ: „дайте мнѣ батка Аввакума“... 12.

И вот — при разнообразии и богатстве символов движений — бросается в глаза сосредоточенность описания внешних обнаружений чувств у „людей Божьих“ на определенных символах: ярче всего выступает глагольная форма — „плакать“, „плакаться“: С одной стороны, она является центром той религиозно-книжной формулы обращения к Богу, которая связана с образом „прискорбного пути“ в царствие небесное и которая характеризует, главным образом, настроение самого Аввакума:

- 256 -

„Предъ образомъ плакався довольно о душе своей“... 8.

„Плакався предъ образомъ Господнимъ, яко и очи опухли“ 9.

„Поплакавъ, глаголи“ 30.

„Моляся и плача, говорю“ 55; „много плачючи говорилъ“ 56, „побьюсь головою о землю, а иное и заплачется“... 47, „я по немъ предъ Владыкою плакалъ всегда“ 75.

Но, с другой стороны, форма — „плакать“ постоянно употребляется в описаниях чувств „детей духовных“ в отношении к Аввакуму, в быту повседневно — житейском, обостряя картины их бедствий и беззащитности, выступая, как синоним обозначений страданий (радости — лишь в применении к религиозному восторгу Аввакума):

„Безъ меня жена моя и дѣти, сидя на землѣ у огня, — дочь съ матерью — обѣ плачютъ“ 47.

„Пѣстуны, ко мне приходя, плачютъ“ 33.

„Кормлю их (палачей), и онѣ бѣдные ѣдятъ, и дрожатъ, а иные глядя плачутъ на меня“ 22.

„И всѣ плачютъ и кланяются“ 33.

„Сидя, женѣ плачущей и дѣтямъ, говорю“ 37.

„Плачючи кинулся мнѣ въ карбасъ“ 30.

„Съ рыданьем плачюще и сокрушающе мое сердце далече насъ провожали“ 164 (ред. В.).

- 257 -

„Плачють маленькіе глядя на насъ, а мы на нихъ“ 41.

„Умному человѣку поглядѣть, да лише заплакать, на нихъ глядя“ 60.

„Всѣхъ домашнихъ человѣкъ съ тритцеть... рыдаютъ и плачютъ“ 68, ср. 69.

„И она плачючи говоритъ“ 78.

„Сѣла да плачетъ, есть ей даютъ: не естъ“ 77

„Воевода от нихъ мятежниковъ боялся, лишо плачетъ на меня глядя“ 173. Ср. о себе самом: „Я лишо в окошко глядя поплакалъ на него“.

Всем „детям“ Аввакумом дан был дар слез Федор „стоя часа три плачет... егда ужъ на плачется, тогда ко мнѣ приступитъ“ 56.

Но, особенно Афонасьюшко миленькой „плакать зѣло былъ охотникъ и ходитъ и плачетъ. А с кѣмъ молытъ и у него слово тихо и гладко, яко плачетъ“ 57.

Любопытно, что из врагов Божьих глагольную форму — „заплакалъ“ вызывает в качестве предиката лишь однажды имя Пашкова и то пред тем, как произнести ему речь Иуды.

Создаваемый, таким образом, сентиментальный тон, окрашивающий рассказы Аввакума о детях духовных, обостряется разнообразием других языковых средств.

- 258 -

Прежде всего субъективное отношение к вещам и лицам, которые вовлекаются в круг рассказа, обнаруживается в широком использовании категории уменьшительных слов, тесно связанной с „просторечием“ (ср. то же в Отраз. писании, в житии Епиф.). Она не сразу появляется большими группами: сначала примеры уменьшительных единичны, и в приурочении их к наиболее трагическим моментам видна изысканность. Так в эффектной антитезе при описании бегства ограбленного протопопа: „азъ же, взявъ клюшку, а мати — некрещенова младенца, побрели“ — 11; в традиционной ласкательной формуле обращения к Аввакуму: „Государь нашъ батюшко“, но в первый раз из уст гонителей, чтобы вызвать насмешливо удивляющуюся реплику протопопа: „Чудно! давеча былъ блядинъ сынъ, а топерва: батюшко!“ 12 (в ред. В: „батюшко миленькой“ 166). Точно так же очень ощутительна ироническая окраска, создаваемая уменьшительной формой, в отзыве о заискивающем поведении Никона: „чтобы откуля помѣшка какова не учинилась“ 14.

После этого, как бы в параллель с переходом повествования от сцен личных гонений отдельных начальников к описанию наступающей „зимы“ уменьшительные в большом количестве вплетаются в словесный узор, выполняя различные функции.

- 259 -

Главные группы уменьшительных символов выделяются сами собою. Это — прежде всего словесные обозначения предметов, возникших, как результат деятельности прот. Аввакума, или вообще ему принадлежащих. Этим способом они рисуются, как мелкие и малоценные:

„Ухватя меня умчали въ мое дворишко“ 13.

„Мнѣ подъ робятъ и подъ рухлишко далъ двѣ клячки“ — 21.

„Сверху дождь и снѣгъ, а на мнѣ на плеча накинуто кафтанишко просто“ — 24 и др.

Такое словоупотребление расчитано, как и соответствующие формы древне-русских челобитий, на возбуждение сочувствия к своему положению1).

Еще сгущеннее становится субъективный колорит, окрашенный тоном ласкающего сочувствия, от употребления в уменьшительной форме слов, которыми обозначаются предметы, так или иначе облегчавшие страдания прот. Аввакума, или же

- 260 -

предметы, связанные с кругом религиозных представлений:

„Соломки дали“ 24.

„К лавке привелъ и посадилъ и лошку в руки далъ и хлѣбца немношко и штецъ далъ похлѣбать“ 16.

„Иногда пришлютъ кусокъ мясца, — иногда колобокъ, иногда мучки и овсеца колько сойдется, четверть пуда и гривенку другую, а иногда и полъпудика накопитъ и предастъ“ 27—28.

„Прикащикъ же мучки гривенокъ с тритцеть далъ, да коровку да овечекъ пять-шесть мясцо иссуша“ 40 и т. д. ; ср. 32, 48 и др.

Иногда, как заметил Потебня2), ласкательность распространяется на все или почти все имена в данной речи и становится ее общим, так сказать, освещением:

„А та птичка одушевлена, Божье твореніе, насъ кормила, а сама с нами, кашку сосновую исъ котла тутъ же клевала или рыбки прилучится и рыбку клевала, а намъ противъ тово по два яичка на день давала“ — 32.

„На коробочку постели платочикъ, и свѣчку зажги, и в сосудце водицы маленко да на ложечку почерпни“ 30.

- 261 -

„А я на сошке складенки поставя, правилца проговорю“ 47 и т. д.

Особенно любопытно употребление уменьшительных слов в первой части поэтического сравнения. Отсюда падает как бы эмоциональная тень на тот психологический субъект, с которым ставится в параллель ласкательная форма. В житии Аввакума этот стилистический прием встречается обычно при подборе параллелей к состояниям протопопа и его „детей“ („психологическое согласование1):

„Что собачка на соломке лежу“ 24.
„Что скотинка волочусь“... 47

О младенце: „рука правая и нога засохли, что батюшки“ 33.

Интимной дымкой в ласковом воспоминании окутываются не только все аксессуары действия: лиц, о которых повествует Аввакум, он тоже снабжает ласкательно — уменьшительными именами (Аѳонасьюшко, Терентьюшко и т. д. ) и соответствующими эпитетами.

В этом направлении прежде всего бросаются в глаза многочисленные примеры эмоционального

- 262 -

эпитета: „милый“ обычно в форме обособленного определения.

„Рады миленькие намъ... Терентьюшко съ товарыщи“... 41.

„Плачють, миленькіе, глядя на насъ“... 41.

„Пускай ихъ миленкихъ мучатъ“... 53

„Хорошъ былъ и Аѳонасьюшко миленкой“ 57.

„Острижены и обруганы, что мужички деревенскіе, миленькіе“ 60.

„Кирилушко миленькой“ 71—72; „тоже и преставился миленкой скоро“ 72; „умерла миленькая в Москвѣ“... 34; „Бояринъ миленькой князь Иванъ Андр. Хилъковъ плакать сталъ“. 46.

„Скорбенъ миленькой былъ с перетуги великія“ 56.

„Товарищъ мой миленькой былъ“ 73 и мн. др.

Эмоциональный вес этого эпитета становится еще значительнее при наличности восклицательной интонации, представлением о которой сопровождается его восприятие в лирическом обращении:

„Миленькой мой! боится Бога, сиротинъка Христова“. 53.

„Дѣтушки миленкіе мои! Пострадали за Христа!“ 56.

Эмоциональная пульсация делается еще напряженнее от частого употребления, рядом с формою — „милый“, обычно в качестве предикативного определения — народно-разговорных эпитетов —

- 263 -

„бедный“ и „горький“, которые очень ощутимы при почти полном отсутствии всяких других эпитетов в быстром темпе повествования.

Напр.: „Онѣ бѣдные и едятъ и дрожатъ.“ 22. „взялъ Пашковъ бѣдныхъ вдовъ от меня“ 31; „им бѣднымъ легче стало“ 31; „взялъ ихъ бѣдныхъ“ — 29.

„Нероновъ изнемогъ бѣдной.“ 16.

„Протопопица бѣдная бредетъ-бредетъ“ 31; „на меня бѣдная пеняетъ“ 31 и мн. др.

О руке: „Исповѣдала бѣдная и по смерти знаменіе Спасителево“ 63.

В обманчивые лучи этого ласкающего отношения попадают и никоніане в лирическом воззвании: „Увы, бѣдные никоніаня!“ — обычно с обнажением презрительных нюансов: „батошка не дадутъ дурачки“ 25.

Эмоциональный фон сочувствия выступает ярче от частых в житии Аввакума слов — „горюн“, „горемыка“ и народно-поэтических приложений: „свет“, „кормилец“, „надежда“.

Примеры: „Я, заплакавъ, благословилъ ево горюна.“ 51.

„Дочь моя бѣдная горемыка“ — 28.

„Огрофена — бѣдная моя горемыка.“ 47.

„Любо Христа ради — нашего свѣта пострадать“ — 52.

- 264 -

„И я паки свѣту — Богородице докучать.“ 26.

„Она — надежа уняла.“ 26.

Любопытны способы применения всех этих определений, благодаря которым вокруг того или иного лица сгущается эмоциональный ореол, к самому протопопу. Изредка из своего хронологического далека он созерцал себя, как посторонний объект восприятия, и переполняется жалостью к этому страдальцу. Создаются повествовательные фразы о третьем лице: „одинъ бѣдной горемыка протопопъ нарту здѣлалъ“ 26. „И протопопа Аввакума бѣднова горемыку в то время с прочими остригли“ 4. Ср. с лирической концовкой: „Любилъ протопопъ со славными знатца, люби же терпѣть, горемыка, до конца!“ 28. „Увы, Аввакумъ, бѣдная сиротина, яко искра огня, угасаетъ и яко неплодное древо посѣкаемо бываетъ.“ 233. Реже эмоциональное определение — при изъявлениях своего горестного чувства: „мнѣ бѣдному горько, а дѣлать нечева стало“ — 69; „и мнѣ бѣдному жаль„ — 77.

Эти как бы против воли обнаруживающиеся эмоциональные взрывы выступают еще ярче на фоне контрастирующих с ними эпитетов смиренного самообличения, которые теряют свой традиционный характер, попадая в непривычное эмоциональное

- 265 -

окружение. Напр., „Да и всегда такой я окаянный сердитъ, дратца лихой“... 221.

„Не на басняхъ происходилъ подвигъ, не как я окаянный“... 54;

„Азъ же треокаянный врачъ“ — 9 и т. д.

И этот пренебрежительный тон временами переходит в брань, на себя направленную:

„бытто добрый человѣк! другой фарисей з г...ю рожею“... 19.

„А я, грязь, что могу здѣлать?“... 81.

„Не величайся, дуракъ“... 235 (ред. В.).

В противоположность этому все обращения к протопопу его „детей духовных“ — великих подвижников и кающихся грешников пестрят обилием ласкательных слов:

„Поди-тко, государь нашъ батюшко, подит-ко, свѣтъ нашъ кормилецъ!“ 12.

„Встань, миленкой батюшко, ну, таки встащися какъ-нибудь!“ 56.

Даже никониане обращаются к нему с ласкательно заискивающим воззванием:

„Соединись с нами, Аввакумушко!“ 51.

И обратно: Аввакум не скупится (хотя и чередует их с бранью) на эти эмоциональные эпитеты и определения в применении к никонианам. Однако часто обостряет их иронический смысл, пользуясь ими, как контрастной мотивировкой жестоких или низменных

- 266 -

действий никониан. Примеры: „ожесточалъ, горюнъ, задушилъ было меня, завалялъ и окошка, и дверь, и дыму нѣгдѣ было итти — тошнѣе мнѣ было земляные тюрьмы“ (ред. В) — 200.

„Неотступно 20 человекъ стрельцовъ, да полуголова, да сотникъ над нами стояли, — берегли, жаловали и по ночамъ с огнемъ сидѣли, и на дворъ с... ть провожали. Помилуй ихъ, Христосъ! прямые добрые стрѣльцы те люди, и дѣти таковы не будутъ, мучатся туды же, с нами возяся, нужица-та какова прилучится, и онѣ всяко, миленькіе, радѣютъ... Онѣ горюны испиваютъ до пьяна, да матерны бранятся, а то бы онѣ и с мучениками равны были...“ 208.

Такова символика жития прот. Аввакума. Характер ее стилистического использования в значительной степени определяется композицией, т. е. расположением слов.

4. Композиционный анализ жития.

Композиционный анализ жития прот. Аввакума удобнее производить, не обособляя сказа от патетически-декламационных частей, а классифицируя формы словорасположения с точки зрения их общих, семасиологических функций.

- 267 -

Тогда сами собою определятся приемы сплетения двух стилистических рядов.

Композиционное описание жития прот. Аввакума можно разделить на три главы:

I. О доминирующих — простейших синтаксических схемах, их стилистической мотивировке и их чередовании.

II. О приемах сцепления и сопоставления синтаксических целых.

III. Об упорядочении их фоническим принципом и ритмизации их, т. е. введении закономерного чередования ритмических элементов.

I. Характер наиболее распространенной в житии Аввакума организации простейших синтаксических единиц обусловлен соответствием их той примитивно-народной форме его сказа, которая покоится на быстрой передаче движений, как бы созерцаемых в их объективной наглядности. Создается стремительный темп сменяющихся картин, в которых обозначаются лишь действия героя и их главные аксессуары, но ни наружность мелькающих лиц, ни обычная обстановка не останавливают внимания. Вполне естественно поэтому, что в сказе Аввакума преобладают короткие самостоятельные предложения с глагольным стержнем, окруженным двумя-тремя второстепенными членами,

- 268 -

или же они объединяются в слитные предложения с несколькими глаголами.

Напр.: „зажегъ три свѣщи, и прилепилъ к налою, и возложилъ руку правую на пламя и держалъ... и отпустя дѣвицу, сложа ризы, помоляся, пошелъ в домъ свой зѣло скорбенъ“. 9.

„У церкви за волосы дерутъ, и под бока толкаютъ, и за чепь торгаютъ, и в глаза плюютъ“. 77.

„И в четвертый день очхнулась; сѣла, да плачетъ; ѣсть ей даютъ: не ѣстъ“. 77.

С этой фиксацией внимания на движениях связан ряд других особенностей строения предложений в житии Аввакума.

Во-первых, в нем нет скопления синонимических выражений, и эта черта резко отличает его стиль даже от того умеренного „извития словес“, которое характеризует, напр., отразительное писание. Лишь некоторые словесные формулы действий как бы застыли синонимическими парами:

„Лаяла, да укоряла“ 32; „браню да лаю“ 17; „браню от писания и укоряю“ 20; „плакала и рыдала“ 79; „проповѣдуя и уча слову Божію“ 9; „благоденствовали и целили“ 42; „исцелѣли и исправилися“ 42.

Кроме того, глагол — „жаловать“, как и в древне-русских челобитных, всегда сопровождается другим — видовым обозначением действия: „пожаловала —

- 269 -

прислала“ 32; „жалуете — подчиваете“; „пожаловалъ — ко мнѣ прислалъ десять рублевъ“ 49; „пожаловалъ — помолилсъся“ — 42 и т. п.

Но обычно каждая формула не поясняет предшествовавшую, а подвигает изложение вперед.

Вторая черта композиции жития, тоже клонящаяся к фиксации внимания на действии и свойственная вообще народно-разговорному синтаксису, — это при обилии односоставных предложений — широкое использование категории сказуемо-глагольных предложений с отсутствием непосредственного словесного указания на виновника действия, хотя представление о личном, часто даже об определенно-личном производителе его сопровождает восприятие такой синтаксической единицы. Конечно, любопытнее всего здесь употребление в качестве главного члена определенно-личного односоставного предложения формы 3 лица единств. числа, где психологический субъект остается невыраженным в речи. Особенно ярко этот способ рисовки проявляется в повествовании о действиях гонителей протопопа, главным образом, Никона и Пашкова, образы которых, как бы постоянно присутствуя в сознании Аввакума, не нуждаются в словесном воплощении. Некоторые обозначения действий, таким образом, как бы неразрывно ассоцируются с определенными субъектами.

- 270 -

Словесное указание на производителей действия становится излишним, так как представление о них заключено в соответствующих глаголах. Такое построение предложений отчасти находится в связи с тем, что чаще всего в повестях Аввакума на переднем плане картины рисуются лишь два ряда движений — самого протопопа и, как контраст к ним, его врагов.

Примеры: „Сидѣлъ тутъ я четыре недѣли. В то время послѣ меня взяли Логина, протопопа Муромского; в соборной церкви при царѣ остригъ в обѣдню“ 17: Ср. за два листа перед этим: „схватавъ Никонъ Даніила в монастырѣ за Тверскими вороты при царѣ остригъ голову и, содравъ однарядку, ругая, отвелъ в Чудовъ в хлѣбню“. 15.

„Всѣ люди з голоду поморилъ, никуды не отпускалъ промышлять“. 27.

„Я дома плачу, а дѣлать не вѣдаю что. Приступить ко двору не смѣю: болно сердитъ на меня. Тайно послалъ къ нимъ воды святыя“. 31 и т. п.

С этим основным композиционным характером сказа гармонирует и порядок слов в предложении: как смысловые доминанты предложений, глагольные формы обычно выдвигаются в зачин их.

„Взяли меня палачи, привели перед него“. 22.

„Не прилучилося меня дома: занемогъ младенецъ“. 33.

- 271 -

„Взялъ Пашковъ бѣдныхъ вдовъ отъ меня: бранитъ меня вмѣсто благодаренія“. 31.

„Приобрели сами ко мнѣ тайно“ 31 и т. д.

В тех же случаях, когда под влиянием логического ударения определение занимает первое место, сказуемое часто непосредственно следует за ним, мешая этим путем дроблению одного сложного представления на части.

Напр., „верхняя раскрылася доска“ 80.

„весь возмутили градъ“ 19.

„И иные и самыхъ озяблыхъ ѣли волковъ и лисицъ“ 27 и. т. п.

Но этот скользящий быстро, хотя и планомерно, темп рассказа прерывается внедряющимися предложениями с эмоциональными интонациями разнообразной окраски, которые выражают отношение Аввакума к излагаемым событиям как в процессе первоначального их восприятия, так и в акте воспоминания.

„Охъ, душе моей тогда горко, и нынѣ не сладко!“ 35.

„И нынеча мнѣ жаль курочки той, как на разумъ пріидетъ.“ 32.

Эта эмоциональная насыщенность, как бы разлитая по всему житию, достигая вершины в наиболее патетических местах, разрешается порывисто пересекающей сказ восклицательной интонацией

- 272 -

в междометиях, молитвенных воззваниях, в ряде обращений, которые на мгновение нарушают быстрый темп повествования, как своеобразный звуковой жест.

Наиболее часты восклицательные предложения, которые формует интонация горя и изумления.

„Охъ, горе! вездѣ от дьявола житья нѣтъ“! 14.

„Охъ, горе мнѣ!“ 69.

„Охъ, горе!“ 16.

„О, горе стало!“ 21.

„Охъ, горе! не знаю какъ молыть!“ 46; ср. 69: „Охъ, горе мнѣ! какъ молыть? — и соромъ, и не смѣю“.

„Охъ времени тому!“ 26, 27.

„Увы грѣшной душе!“ 27.

„Увы разсѣченія тѣла Христова!“ 17.

Увы, погибель на дворъ к Петру пришла“ 19 и т. п.

„Чудо, как-то Бог безумныхъ тѣхъ учитъ!“ 36.

„Чюдно, чюдно!“ 36.

„Чюдно дѣло Господне!“ 37 и т. п.

Насколько существенна композиционная роль интонации удивления, можно видеть из такого примера, который вдвойне интересен оттого, что подчеркивается самим Аввакумом. Это — в повести о чудесном насышении протопопа в тюрьме для смыслового ее разрешения. С самого начала

- 273 -

все направлено на подготовку этой интонации. При обычном употреблении слова: „полатка“ — без всякого определения, на этот раз оно снабжается эпитетом — „темный“: „на чепи кинули в темную полатку“ — 16. И этот признак темноты и связанной с ней неопределенности зрительных восприятий все время выдвигается перед „слышателем:“ „во тьмѣ сидя, кланялся на чепи, не знаю — на востокъ, не знаю — на западъ“ 16.

„Послѣ вечерни ста предо мною, не вѣмъ — ангелъ, не вѣмъ — человѣкъ и по се время не знаю, токмо в потемкахъ молитву сотворилъ“.

Неожиданность этой фразы о чудесном появлении какого-то существа обострена непосредственно предшествующим шутливым заявлением: „никто ко мнѣ не приходилъ, токмо мыши и тараканы“ 16.

Вслед за этим Аввакум замыкает повесть одним из излюбленных рефренов своих с как бы стилизованным небрежным лаконизмом: „да и не стало его“1). Но затем неожиданно повторяется та же клаузула с интонацией удивления: „двери не отворялись, а ево не стало!“ И, как ее разрѣшение,

- 274 -

дается ответ на всю загадочную картину: „Дивно только человекъ; а что жъ ангелъ? ино нѣчему дивится — вездѣ ему не загорожено.“ 17.

Рядом с восклицательными предложениями окрашенными интонациями изумления, очень часты в житии Аввакума короткие молитвенные воззвания, облеченные в традиционные словесные формулы. Ими сопровождается появление на сцену рассказа героев или замыкается повесть о них.

„Слава Богу о семъ!“ 73. „Слава Богу о нихъ!“ 56.

„Спаси его, Господи!“ 18.

„Богъ ихъ проститъ!“ 53.

„Слава ему о семъ!“ 76.

„О Боже святый! Вѣчная ему память!“ и т. п.

В большинстве случаев восклицательный взрыв непосредственно разрешает эмоцию. Но иногда он смыкается с предшествующей или следующей за ним вопросительной интонацией, отчего эмоциональная вибрация становится еще разнообразнее.

Из нескольких рядов вопросительных предложений, которые в житии прот. Аввакума, как это естественно в повествовательном сказе, малочисленнее восклицательных, прежде всего выделяется обширная категория довольно однообразных

- 275 -

словесных формул, посредством которых совершается переход от одной темы к другой.

Это — вопрос: „Да что много говорить? Богъ — старой чюдотворецъ“ 64.

„Да что много говорить? Охъ правовѣрной душе!“ 66.

„Да что много говорить? Прошло уже то.“ 45.

„А што много говорить? Плюнуть на дѣйство-то!“ 41.

„Да что много говорить? Какъ началъ, такъ и скончалъ“ 57.

„Да што много говорить? Аще бы не были борцы, не бы даны быша венцы“... 65.

Эти вопросы воспринимаются на фоне однородных по своему лексическому составу формул умолчания, сопровождающихся иной интонацией:

„Много о томъ говорить!“ 21.

„Много о тѣх козняхъ говорить!“ 14.

„О томъ много говорить.“ 53.

„Да полно тово говорить.“ 32.

„И колико дорогою нужды бысть, тово всего много говорить.“ 21 и т. п.

Ср.: „кое о чемъ говорено“. 61.

От их частого употребления рождается ощущение преднамеренной ослабленности словесных красок и недомолвок, что усиливает впечатление рассказанного.

- 276 -

Кроме этих вопросительных формул, подготовляющих введение новой темы, в повествовательном стиле жития Аввакума обособляется значительная группа вопросительных предложений, как бы расчитанных на побуждение слушателя к признанию непреложности и неотвратимости всех описываемых протопопом событий. Они нужны для обострения наиболее трагических эпизодов.

„Да што петь дѣлать, коли Христосъ и пречистая Богородица изволили такъ?“ 26.

„Да што дѣлать? Пускай горкіе мучатся всѣ ради Христа!“ 27.

„Да что петь дѣлать? Пускай ихъ миленкихъ мучатъ“ 53.

„Что петь здѣлаешь, коли Христосъ попустилъ?“ 53.

„Болши тово что ему могутъ здѣлать?“ 52, ср. 51:„болши тово нечева мнѣ дѣлать с нимъ“ 6.

„Чему быть? волъки то есть“. 52.

„Чему быть? дѣти ево.“ 66.

„Чему быть? не сегодня кающихся есть Богъ“ и т. п.

Таким образом, резкие перебои интонаций, особенно подчеркиваемые лаконизмом сталкивающихся предложений, разнообразят внутреннее течение сказа в пределах отдельных эпизодов жития, разрешаясь или, наоборот, заостряясь в замыкающих

- 277 -

повести концовках. Среди них выступает четыре группы.

Наиболее многочисленная из них — кадансовые молитвенно-восклицательные формулы.

„Такъ-то Богъ строитъ своя люди!“12; ср. в других местах: „Слава Богу, вся строившему благая!“ 32.

„Такъ-то Господь гордымъ противится, смиреннымъ же даетъ благодать!“ 13.

„Зѣло надобно крѣпко молитися Богу, да спасетъ и помилуетъ насъ, яко благъ и человѣколюбецъ“. 16.

„Силенъ Христосъ всѣхъ насъ спасти и помиловать!“ 62 и т. п.

В отдельных случаях концовку образует патетический вопрос к слышателю:

„Виждь, слышателю, не страдалъ ли насъ ради Еремѣй, паче же ради Христа и правды его?“ 37

Или к самому себе: „И мнѣ столько забывать много для прелести сего вѣка?“ 195.

„И мнѣ окаянному много столько Божія благодѣянія забыть?“

А также однажды лирическое воззвание к дьяволу: „Добро ты, дьяволъ, вздумалъ“. 52.

Один раз концовка имеет форму глубокомысленной сентенции, выраженной в виде афоризма (гномический параллелизм):

- 278 -

„Не гладъ хлѣба, ни жажда воды погубляетъ человѣка, но гладъ велій человѣку Бога не моля жити“ 47.

Наконец, необходимо отметить четвертый вид концовки — покаянно-торжественной (повесть о нарушении Аввакумом заповеди отеческой — 71; эпизод со вдовами — 23—24).

Таков основной композиционный слой жития прот. Аввакума.

Он разнообразится еще внедрением воспроизводимых Аввакумом диалогов, наростанием побудительных интонаций в пересекающих сказ ораторских речах, которые чередуют их с торжественным чтением молитв и церковных текстов.

II. Рядом с безыскусственно-последовательным движением предложений, прерываемых как бы звуковыми жестами различной эмоциональной окраски, в житии протоп. Аввакума обнаруживается ярко стремление к более сложным синтаксическим построениям и к закономерному расположению их параллельными рядами с сопоставлением или противопоставлением этих рядов.

В простейшем виде этот композиционный прием обнаруживается даже в небольших по объему синтаксических объединениях, напр.: „Христосъ меня пронесъ, и пречистая Богородица провела“ 44.

- 279 -

Ср. противопоставление (отрицательный параллелизм):

„Я не боюсь никово, одного боюсь Христа“ — 44.

„Бѣсъ — отъ не мужикъ: батога не боится, боится онъ креста Христова“. 29.

Или в форме сравнения: „Как бабы бываютъ добры, такъ и все о Христе бываетъ добро“. 44.

Обычно же в соответствии с тем, что все житие Аввакума построено на принципе противоположения диавола и Бога, детей сатаны и детей Аввакума, словесные обозначения того и другого ряда действий, организованные в синтаксические группы, располагаются по схеме параллельно идущих линий с семантическим контрастом или всех своих частей или концовок. Напр,: „Вижу, что ожесточилъ діяволъ сердце ея... припалъ ко Владыке.... Господь же, премилостивый Богъ умяхчилъ ниву сердца ея“. 33.

„Онъ в дощеникахъ со оружіемъ и с людьми плылъ, а слышалъ я...: дрожали и боялись... А я... набравъ старыхъ и больныхъ и раненыхъ, кои тамъ негодны... в лотку сѣдше, поѣхал ничево не бояся“ 38.

„Начальникъ... руку мою испустилъ изъ зубовъ своихъ и, покиня меня, пошелъ в домъ свой. Азъ же, поблагодаря Бога... пошелъ к вечернѣ“. 10.

- 280 -

„Онъ меня лаетъ; а я ему реклъ: „благодать во устнѣхъ твоихъ... да будетъ!“ 11 и т. п.

В тех же повестях, где нет контрастного движения паралельных рядов действий, а раскрывается эпизод из личной жизни Аввакума, синтаксические группы иногда располагаются как бы ступенями с растущей силой смыслового и эмоционального напряжения, при этом такое ступенчатое построение иногда подчеркивается повторяющимся рефреном, замыкающим каждую из составных частей.

Напр., таким образом организованы синтаксические группы в рассказе о бегстве Аввакума в Москву:

„Азъ же отдохня... покиня жену и дѣти, по Волгесамъ третей ушелъ къ Москве... На Кострому прибѣжалъ — ано и тутъ протопопа жъ Даніила изгнали. Охъ, горе! вездѣ от дьявола житья нѣтъ!

Прибрелъ к Москвѣ, духовнику Стефану показался; и онъ на меня учинился печаленъ: на што де церковь соборную покинулъ? Опять мнѣ другое горе!

Царь пришелъ к духовнику благословитца, меня увидѣлъ тутъ; опять кручина: на што де городъ покинулъ?..

Тутъ паки горе“. 14.

Сходное же расположение синтаксических рядов наблюдается, напр., в повести о бесовском

- 281 -

действе, которая так напоминает некоторые страницы „Вия“ Гоголя и восходит, конечно, к народной поэзии (80 стр.).

Необычайно эффектно сочетание обоих этих композиционных приемов — контрастного параллелизма и поднимающейся лестницы смысловой напряженности в рассказе о суде над Аввакумом („побранилъ их, колко могъ, и послѣднее слово реклъ. Такъ на меня и пущи закричали... — И я закричалъ... Такъ они всѣ отскочили. И я толъмачю-архимариту говорить сталъ... Такъ онѣ сѣли. И я отшел ко дверям, да набокъ повалилъся... Так онѣ смѣются“... — 59).

Однако описанные способы сказовой организации композиционных частей уступают место иному принципу расположения словесных рядов в тех случаях, когда вводятся описания, или изображение событий замедляется указанием условий их и обстановки (retardatio).

Впрочем, описания в житии Аввакума единичны и выполняют побочные задания. Напр., дважды данное описание величественного сибирского пейзажа в обоих случаях служит для обострения действия, контрастируя с ним.

„На тѣ горы выбивалъ меня Пашковъ со звѣрми и со зміями и со птицами витать“. 22.

- 282 -

„На берегу насилу мѣсто обрели от волнъ“ 421).

Любопытно, что описания всегда строятся Аввакумом в форме перечисления наблюдаемых предметов, имена которых в качестве предиката вызывают признак зрительного типа:

„Горы высокіе, дебри непроходимыя, утесъ каменной, яко стѣна стоитъ, и поглядѣть — заломя голову!.. В нихъ же витаютъ гуси и утицы — періе красное, вороны черные, и галъки сѣрые“. 22.

„Около его горы высокіе, утесы каменные и зѣло высоки“... 42.

Сходную конструкцию представляют немногочисленные места (два), рисующие условия действий. Однако — предикаты в них восходят не только к определениям, связанным с зрительными представлениями, но и к чисто эмоциональным эпитетам, изображающим тягостные чувства:

„Река мѣлкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палъки болшіе, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жесткіе — огонь, да встряска, — люди голодные“... 26.

„Страна варварварская, иноземцы немирные“... 31.

- 283 -

Таковы доминирующие схемы объединения простейших синтаксических рядов.

III. Принцип логического соединения и противопоставления словесных групп в житии прот. Аввакума иногда осложняется определенным ритмическим заданием.

В пределах одного и того же синтаксического целого объединения слова подвергаются такой расстановке, что создаются созвучия морфем, предшествующих паузе членов предложений. Получается очень популярная в литературе XVII в., между прочим и раскольничьей, форма двустишия.

„Отстать от лошадей не смѣемъ,
А за лошадми итти не поспѣемъ“... 31
„И началъ скакать, и плясать,
И бѣсовъ призывать“... 34

„Ево исцелилъ
А меня возвеселилъ“... 76
„Что нынѣ архіепископъ резанской,
Мучитель сталъ христіянской“... 71

„Аще бы не были борцы
Не бы даны быша вѣнцы“... 65.
„Огрофена бѣдная моя горемыка
Еще тогда была невелика“... 47.

„Церковное ничто же успѣваетъ,
Но паче молъва бываетъ “ (ter — 28, 42, 49)
„Захотѣла от меня отъити
И за первова хозя(и)на замужъ поити“ 77.

- 284 -

„Владычица, помози —
Упование, не погрузи!“ 180 (вм. первоначальной редакции: „Упованье, не утопи“ — 26).
„Из моря напился,
А крошкою подавился“. 235.

В других случаях — а это бывает или в молитвах, обращенных к Богу, или в „акафистах“, направленных к Аввакуму, синтаксические ряды подвергаются более сложному художественно-ритмическому упорядочению, образуя то, что мы назвали бы свободными стихами (vers libres), с делением на строфы, с замыкающей каждую из строф дактилической концовкой и вообще с целым арсеналом поэтических приемов.

Такова, напр., молитва Аввакума, которую он „кричал с воплем ко Господу“, — с реминисценциями из псалмов:

„Послушай мене, Боже!
Послушай мене, Царю небесный — свѣтъ!
Послушай меня!
Да не возвратится вспять ни единъ от нихъ

И гробъ им тамъ устроиши всѣмъ!
Приложи им зла,
Господи, приложи!
И погибель имъ наведи

Да не збудется пророчество дьявольское“. 35.

Точно так же келарь Никодим перед Аввакумом произносит, взяв за образец житийные „блаженны“,

- 285 -

ритмически — упорядоченную речь с применением „анафор“ и „эпанастроф“, при чем каждый последующий синтаксический ряд смыкает в более тесные границы предшествующий, являясь как бы его расчленением:

„Блаженна обитель — таковыя имѣетъ темницы!
Блаженна темница — таковыхъ в себѣ имѣетъ, страдальцевъ!

Блаженны и юзы!“ — 54.

Таким образом, композиция жития прот. Аввакума представляет сложную систему закономерно чередующихся синтаксических форм: простодушно-деловой сказ то разнообразится перебоем восклицательных и вопросительных интонаций, торжественным чтениемъ библейских текстов, которое временами переходит в ораторскую речь, проповедь; то уснащается каламбурами, шутливыми народными присловьями („и мы то уже знаемъ: какъ бабы бываютъ добры, такъ и все о Христѣ бываетъ добро“... 44), двустишиями; то превращается в ритмически-размеренное, торжественное богослужение.

______

- 286 -

Заключение.

В предшествующих главах дан опыт стилистического анализа литературного памятника. И из него необходимо извлечь заключения о приемах стилистических исследований. Общий вывод напрашивается сам собой. Познать индивидуальный стиль писателя — вне всякой установки традиции, целостно и замкнуто, как своеобразную систему языковых средств и их эстетической организованности, — эта задача должна предшествовать всяким историческим разысканиям. Без предварительного всестороннего описания стилистических форм и их функций, без классификации элементов стиля изучаемого художника не может быть глубоких указаний на связь его с прошлыми литературными традициями. Описание и классификация, конечно, статичны1). Но они должны вестись имманентно

- 287 -

избранному поэтическому сознанию и не навязывать чуждых ему норм. И это значит, что динамика индивидуального стиля учитывается при таком изучении. Явившиеся в разное время творения писателя не проецируются сразу в одну плоскость. Они должны описываться в хронологической последовательности. И каждое из созданий поэта должно предстать с стилистической точки зрения, как „выразительный организм законченного смысла“ (Б. Кроче), как индивидуально-неповторимая система стилистических соотношений. Однако нельзя допускать полной изоляций одного из словесных произведений художника от других — его же в целях стилистического анализа. Ведь все творения поэта, несмотря на внутреннюю композиционную слитность и, следовательно, обособленность каждого из них,— проявления одного поэтическог сознания в его органическом развитии. Поэтому значение составных элементов литературного памятника, напр., символов, осветится ярче, если, путем привлечения других произведений этого художника, исследователю преподносится все их потенциальное содержание в данном языковом сознании.

Естественно, что на основе такого углубленного изучения отдельных „эстетических объектов“, созданных

- 288 -

писателем, может затем произойти их объединение по циклам. И тогда опять стиль цикла однородных произведений исследуемого писателя вырисовывается, как система общих для них всех стилистических приемов. Отсюда ясно, что метод имманентного описания не оставляет в стороне динамику индивидуального стиля. Но она естественно должна представляться или как смена одной системы другой или как частичное преобразование единственной системы, функциональное ядро которой остается устойчивым. Такой метод стилистических изучений я назову функционально-имманентным. Он для лингвистики не нов. Бодуэн-де-Куртенэ, Щерба, Saussure, Sechehaye, в последнее время Meillet и др. сходные приемы описания разработали и утвердили для диалектологии. Раскрыть его — в применении к стилистике было необходимо потому, что большинство русских (особенно новых) попыток стилистического анализа (напр., работы Б. М. Эйхенбаума, В. М. Жирмунского) неудовлетворительны методологически именно в силу смешения двух планов изучения — функционально-имманентного и исторического (который я буду называть ретроспективно-проекционным).

Изложенный метод стилистических исследований всестороннее и глубже может быть осуществлен

- 289 -

при изучении языкового творчества поэта-современника. Причины — те же, что и в современной диалектологии. Ведь для настоящего времени в пределах близкого нам диалекта общие нормы словоупотребления и словосочетания даны нам непосредственно. Есть, таким образом, фон для оценки индивидуально-поэтического языкового своеобразия. И особенно ощутительны эти удобства живого изучения при подходе к художественному слову, к анализу путей его поэтического преобразования. В поэтической речи всплывают, затушевывая семантическое ядро, те периферические оттенки значений и эмоционального тембра слова, которые не составляют привычной данности повседневного языка и — в виду этого — не осознаются, как необходимая принадлежность того или иного знака. И для того, чтобы ощутить индивидуальное и творческое в словоупотреблении поэта, надо владеть общими с ним лексемами литературной речи. Лексема (по аналогии с фонемой и морфемой) — это семантическая единица говора, как осознаваемая (хотя бы потенциально) совокупность значений и их оттенков, связанных с известным сигналом (словом). Потебня был, конечно, неправ в своем утверждении, что всякое употребление слова есть возникновение нового слова. Фактически слово есть такой же модус лексемы, как

- 290 -

звук — фонемы. Слово — это реализованный в данной фразе и в данной обстановке оттенок лексемы. Потенциальная совокупность таких значений лексемы, которые составляют ее семантическую характеристику для данного говора и могут быть осознаны его носителями, конечно, ограничена. Это же надо сказать и об эмоциональном тоне лексемы. Хотя каждая лексема хранит в себе потенциально синкретизм противоречивых эмоциональных тембров, но в повседневной речи выдвигаются, как эмоциональные доминанты, определенные оттенки тона, связанного с известным значимым сигналом, именно те, которыми слово окутано в наиболее привычных, наиболее автоматизованных сочетаниях, или те, которые являются отблесками наиболее частых ассоциативных сцеплений по смежности. Вследствие этого создается иллюзия поглощенности известного знака только однородной эмоциональной окраской.

И вот в поэтическом словоупотреблении происходит преобразование лексемы путем выделения и осознания таких оттенков ее значений, которые не входят в ее повседневно-речевую характеристику.

Понятно, что такое изучение „символики“ легче осуществить на стиле художников современности. Реконструкция же соотношения языковых элементов и их функций в стиле далекого по времени

- 291 -

писателя предполагает знание общих норм употребления тех или иных слов в соответствующую эпоху, знание распространенности тех или иных синтаксических схем. Все это приобретается лишь путем глубокой начитанности в текстах избранного периода и путем длительных филологических разысканий. И, конечно, в этом случае неизбежна некоторая типизация, уравнение тонких нюансов в значениях символов, которые выступают тогда в более грубых и резких очертаниях.

Но как ни плодотворны для решения общелингвистических проблем функционально-имманентные исследования индивидуальных стилей, они не исчерпывают всех задач, стоящих перед стилистикой. Для нее языковое творчество писателя важно не только как в себе замкнутый микрокосм — с своей системой соотношения языковых элементов и с своими законами их связей, но и как одно из звеньев в общей цепи сменяющихся художественных стилей. При таком подходе произведения поэта выносятся за пределы индивидуального сознания и рассматриваются в проекционной плоскости. Путем стилистического сопоставления с предшествовавшими произведениями того же или иных жанров других художников устанавливается их место среди скрещивающихся линий традиций, и определяется затем их воздействие на последующую

- 292 -

языковую жизнь интеллигентного круга. Они предстают, как застывшие памятники творческой работы погасшего индивидуального языкового сознания. И историк поэтических стилей устанавливает, в каком отношении эти художественные произведения находятся к стилям современной им и прошлой эпохи, и следит за тем, как они в позднейшие периоды отбрасывают от себя изменчивые тени, давая импульсы к созданию новых языковых форм. И здесь важно определить, как происходит процесс дробления этих целостных организмов на части („обращения миллиона в гривенники“, по слову Гончарова), которые получают или эстетическое применение в художественных конструкциях иных поэтов или практическое употребление в быту повседневном. На пути этих изысканий историку стиля уясняется ход стилистических группировок „эстетических объектов“ по школам.

Такой метод стилистики я называю ретроспективно-проекционным. Для него основная проблема сопоставления стилистических явлений, проектируемых во-вне и рассматриваемых в хронологической последовательности с точки зрения их сходства, в целях установления формул, выражающих порядок их чередования и смены.

Тут не обойтись без некоторой морфологизации сопоставляемых фактов: стилистические приемы

- 293 -

утрачивают то неповторимо-индивидуальное функциональное обоснование, которое они имели в сознании того или иного художника. Самый акт сопоставления явлений однородных, но различных в той мере, насколько были различны носившие их сознания, предполагает процесс отвлечения некоторых, более общих признаков. Однако этот принцип морфологической схематизации, лежащий в основе ретроспективно-проекционного метода исторической стилистики, должен корректироваться с одной стороны, ясным разумением исторической перспективы; с другой, предварительным функционально-имманентным изучением языковой деятельности исследуемых писателей, при котором их произведения вырисовываются, как целостная система стилистических явлений, с очерченнным кругом значений каждого из ее элементов и с ясно обозначенной ролью их в общей концепции целого. Вследствие этого исчезает опасность — в акте сравнения за несущественными сходствами не увидеть основных или по внешнему подобию отождествить явления, функциональное содержание которых совершенно различно.

Виктор Виноградов.

1922 г. Сент. 25.

Сноски

Сноски к стр. 196

¹) Принимаю определение Ch. Albert Sechehaye: „Le symbole n’est pas un signe arbitrairement choisi pour correspondre à une idée préexistante, mais la condition linguistique nécessaire à une opération psychologique, à savoir la formation d’une idée verbale“. La stylistique et la linguistique théorique. Mélanges de linguistique offerts à M. Ferd. de Saussure. Paris. 1908, стр. 175.

Сноски к стр. 197

¹) Если в „диалектологии“ индивидуальный язык должен рассматриваться, как материал, подлежащий сортировке по нескольким диалектам (См. J. Baudouin de Courtenay. Les lois phonétiques, в Rocznik Slawistyczny, т. III, стр. 70—71), то индивидуальный стиль — всегда самостоятельное „наречие“.

Сноски к стр. 198

¹) Философия искусства, стр. 187.

²) Таким образом, я не только отрицаю мысль Ries’a, что в стилистике (die Subjektive Stilistik) „als ein solches Individuum... kann angesehen werden... auch eine ganze Epoche oder eine Nation“, но резко расхожусь с ним вообще в определении задач стилистики, которую он в сущности лишь внешне отделяет от грамматики (Da die subjektive Stilistik, die einer bestimmten Individualität eigentümliche Sprachbehandlung und Gestaitung darzustellen hat, ist sie in der vollständigen Grammatik der Sprache dieses Individuums schon mitgegeben, sie kann dieser stofflich nichts Neues, noch nicht Behandeltes hinzufügen, sie kann nur weglassen, was dieses Individuum mit andern gemeinsam hat. John Ries. Was ist Syntax. Marb. 1894, S. 129).

Сноски к стр. 200

¹) Записки неофилологическою общества при И. П. У. В. VIII, Петроград, 1915.

²) Поэтика. Петроград, 1919.

³) Р. Якобсон. О чешском стихе. Прага. 1922.

Сноски к стр. 203

¹) Очень неудачна схема деления стилистики, предложенная проф. В. М. Жирмунским в статье Задачи поэтики. Журнал Начала. 1921 г., № 1.

Сноски к стр. 205

¹) Восточно-лужицкое наречие. Пгр. 1915. стр. 145.

²) Ch. Albert Sechehaye. Programme et méthodes de la linguistique théorique. Paris. 1908. 242 и sq.

Сноски к стр. 206

¹) Некоторые дельные, хотя и довольно элементарные, соображения о задачах стилистики, как лингвистической дисциплины, можно найти в статье Stanis. Schober’a: Zjawiska stylu w stosunku do innych zjawisk jesykowych i stanowisko stylistyki wobec jezykoznawstwa в Prace lingwistyczne, ofiarowane Ianowi Baudouinowi de Courtenay. Kraków. 1921.

Плодом недоразумения следует признать то различение лингвистики и поэтики (а, следовательно, и стилистики, с точки зрения Б. М. Эйхенбаума), которое пытается установить Б. М. Эйхенбаум в Мелодике стиха (стр. 14). И отнесение лингвистики к наукам о природе, и отрицание в ней телеологического принципа — все это — ходячие, но несправедливые и узкие суждения. Любопытно, что крупные русские лингвисты — единогласно настаивали на телеологии языковых проявлений (Бодуэн, Крушевский, Шахматов, Щерба и др.) и боролись с отнесением лингвистики к естествознанию. Ср. Marty. Untersuchungen zur Grundlegung der allgemeinen Grammatik und Sprachphilosophie. 1908. Halle, стр. VII—VIII.

Подробнее об отношении стилистики к лингвистике буду говорить в статье: „Диалектология и стилистика“.

Сноски к стр. 207

¹) Недостаток предлагаемого стилистического анализа — отсутствие ясной исторической перспективы в суждениях о значении символов очевиден мне самому. Но он неизбежен, пока не будет произведено анализа большого количества памятников, и пока не подвергнется более внимательному изучению история словарного материала в литературном языке. Теперь же можно писать лишь „заметки об особенностях стиля“ того или иного писателя. Работы по истории поэтического стиля акад, В. Н. Перетца и проф. А. С. Орлова мною для моей цели не могут быть использованы.

Сноски к стр. 209

¹) Насколько искренен этот тон, меня не касается. Об этом много острых замечаний у Н. Ф. Каптерева. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т. I. Серг. пос. 1909.

Сноски к стр. 212

¹) Ср. такую же двупланность вообще в житийной литературе. Об этом по отношению к „первой христианской биографии“ см. у Гарнака. Adolf Harnack. Das Leben Cyprians von Pontus. Leipzig. 1913, 43—45.

Сноски к стр. 214

¹) С речью Аввакума: „мы уроди Христа ради! вы славни“... ср. I посл. к Коринф., гл. IV, ст. 10.

²) Другие сопоставления сделаны А. К. Бороздиным. Протопоп Аввакум. СПБ. 1900 г. 301—302 стр.

Сноски к стр. 216

¹) Называя повесть „вяканьем“, Аввакум подчеркивает свое „небрежение о красноречии“, как бы ставя своим заданием стилизацию „просторечия“. Ту же мысль еще определеннее он развивает в предисловии к другой редакции Жития (В): „не позазрите просторѣчию нашему, понеже люблю свой русской природной языкъ, виршами филосовскими не обыкъ рѣчи красить, понеже не словесъ красныхъ Бог слушает, но дѣлъ нашихъ хощетъ“ (151 стр.).

О том пренебрежительно-ироническом тоне, той комической окраске, которой были окружены в сознании книжника XVII в. слова: „вяканье“, „вякать“, дают представление такие цитаты из „Отразительного писания о новоизобретенном пути самоубийственных смертей“ („Памятники древней письменности“. VIII): „мужикъ тотъ, што меренъ дровомеля деревенской, честнѣе себѣ и лутчи лаеть и бранить и пред госпожами своими нѣвѣжливо седить и вякаеть и бякаеть, на все наплевать“.. (49 стр.) „нынѣ еще есть учитель, бѣдной старчикь-черничикь, учитъ по уставамъ дикимъ и лѣшимъ, вякаетъ же бѣдной, что коть заблудящей“ (57 стр.).

Сноски к стр. 218

¹) Лишь в редакции жития В видны стилистические поправки, клонящиеся к усилению величественности эпитетов и сравнений: „ризы свѣтло-блещающіяся“ 201 стр.; ср. здесь же внесение традициционных метафор: „слезъ рѣка же от очію истекла“. 304; ср. в житии Алексея, человека Божия, издан. В. П. Адриановой: „Испущаше аки рѣку слезы“.

Сноски к стр. 219

¹) Летоп. Зан. Арх. Ком., т. XXIV.

Сноски к стр. 220

¹) На почве срощения слов в книжной символике происходит образование плеонастических выражений, в жит. Аввакума очень редкое: „умре горкою смертью злѣ“ 20; „всѣхъ де краше полата неизреченною красотою сіяетъ паче всѣхъ“ 78.

Сноски к стр. 225

¹) А. А. Потебня чрезвычайно тонко, хоть и вскользь, подчеркнул эту особенность языкового сознания Аввакума. Он указал, как традиционная тавтология: „Свет — Русь“, которая уже к XVII в. получила иное этимологическое толкование — „Святорусь“, засияла новым блеском в толковании Аввакума: „выпросилъ у Бога свѣтлую Россію Сатана, да очер(в)ленитъ ю кровью мученическою“ (Потебня. Из записок по Русской Грамматике. Харьков. 1899, т. III, 178 стр.).

Но я не решаюсь вводить в текст своего описания это замечание Потебни по следующим основаниям: 1) Аввакум сходную мотивировку дает и символу — „Святая Русь“: „русская освятилась земля кровію мученическою“. Книга Бесед, 337 стр.; 2) едва ли понимание — „Свѣтъ — Русь“ в смысле светлая Россия — не было распространенным среди книжников XVII в. Ср., напр., в „Отразительном писании“: „о томъ вы и радѣете, да всѣхъ людей пригубите, да Свѣтлой Россіи сотворите опустѣніе“. 61.

Сноски к стр. 226

¹) Н. В. Крушевский. Очерк науки о языке. Казань. 1885. 116—117.

Сноски к стр. 231

¹) В ослабленном виде эта особенность присуща стилю других раскольничьих творений, напр., житию инока Епифания, „Отразительному писанию“ и т. д. Демократизация форм литературного письменного языка, которую сознательно культивировали вожди раскола в целях бо́льшей действенности своих сочинений в широких массах читателей и слушателей, — была принципом и ненавистных им иностранцев. Вильгельм Лудольф в своей Grammatica Russica (1696 г.), констатируя резкий разрыв между письменным литературным церковно-славянским языком и разговорной речью и свидетельствуя, что nonnuli ridere illos solent, qui in communi sermone slavonica nimium affectant, задачу труда своего формулирует так: „Forsan hoc specimen Russos persuadebit posse et in vulgari dialecto aliguid imprimi sicut nationi Russicae decori et utilitati foret si more aliarum gentium propriam linguam excolere at que bonos libros in ea edere conarentur“.

Сноски к стр. 247

¹) И вообще в житии Аввакума замечательно сочетание цифровой точности во внешних данных с своеобразным религиозно-фантастическим преобразованием действительных событий. Ср. сохранение couleur locale, достигаемое употреблением диалектизмов сибирских.

Сноски к стр. 249

¹) Ср. также названия „мужиком“ „томного человека“, когда он „задавил“ протопопицу. 31.

Сноски к стр. 251

¹) В высшей степени любопытно применение этого слова к Лазарю для обрисовки его психического состояния после казни: „Я на третій день у Лазаря во рьтѣ рукою моею гладилъ: ино гладко языка нѣтъ, а не болитъ, далъ Богъ. А говоритъ, яко и прежде, играетъ надо мною: „щупай, протопопъ, забей руку в горло-то, небось, не откушу!“ И смѣхъ с нимъ, и горе! Я говорю: „чево щупать? На улице языкъ бросили!“ 212.

Сноски к стр. 254

¹) Ср. характерные обозначения внешних симптомов чувств: „ноги задрожали“; „у меня ноги и животъ синь былъ“: 25; „с травою молочка тово хлебнешъ, так лехче на брюхѣ“ — 234 и т. д.

²) Ср. вообще ход развития символов чувств. М. М. Покровский. Семасиологические исследования в области древних языков. М. 1895; 63 стр. Здесь же ссылки на работы Schneider’a и Bechtel’я. Ср. Грушка А. Из области семасиологии. Филол. Обозр., т. XI, 41—42 стр.

Сноски к стр. 259

¹) В ряду этих формул самоумаления, особенно любопытен такой пример. Назвав свое торжественное послание к Пашкову традиционным древне-русским техническим термином: „писанейце“, протопоп подновляет его семасиологический „запах“ определением — „малое“: „и азъ ему малое писанейце написалъ, сице начало“ 22.

Но здесь же раскрывает психологический смысл этого сочетания в поясняющей фразе с контрастирующим значением: „тамъ многонько писано“...

Сноски к стр. 260

²) Из зап. по русск. грам., т. III, 98 стр.

Сноски к стр. 261

¹) Мандельштам. Об уменьшительных суффиксах в русск. языке. Журн. Мин. Нар. Пр. 1903 г. № 8, 59 стр.

Сноски к стр. 273

¹) Ср. в других случаях: „Я и пошелъ“ 38; „да и повезли на Мезень“ 51; „так она — надежда уняла: сталъ по мнѣ тужить“ 26 и т. п.

Сноски к стр. 282

¹) Впрочем — данное описание пейзажа превращается в материал для проповеди.

Сноски к стр. 286

¹) Ср. о необходимости „синхронической“ классификации и систематизации языкового материала изложение взгляда Saussure’a в статье Serge Kartsevski: Etudes sur le système verbal du russe contemprain. Slavia. 1922. S. 2 a 3.